Глава девятая

РУССКИЕ ХУДОЖНИКИ-ЭМИГРАНТЫ В ЛАТИНСКОЙ АМЕРИКЕ

Одним из первых поселился в Латинской Америке художник-декоратор, живописец и архитектор Николай Алексеевич Фердинандов (1886–1925), перебравшийся туда из Нью-Йорка в 1919 году. Имя этого человека в России почти неизвестно, чего нельзя сказать о Венесуэле.

Судьба этого человека весьма примечательна. Он родился в Москве 14 апреля 1886 года в интеллигентной русской семье, глава которой был выходцем из обнищавшего аристократического рода в Эстляндии. Дети в семье Фердинандовых не были обделены талантами: Борис Алексеевич Фердинандов (1889–1959) стал актером, работал в знаменитом МХТ, был талантливым театральным сценографом и режиссером; Лидия Алексеевна была актрисой, снимавшейся в лирических мелодрамах европейского кинематографа начала XX века; Владимир Алексеевич был отличным скрипачом. Но, пожалуй, самым одаренным был Николай Алексеевич.

Он занимался сначала в Московском училище живописи, ваяния и зодчества, затем — в Высшем художественном училище Академии художеств Санкт-Петербурга, экспонировал свои работы на московских выставках, путешествовал по Египту, Греции, Италии и Франции. В 1913 году на Международной художественной выставке в Риме за декоративные работы он был удостоен Золотой медали.

Николай Алексеевич страстно любил путешествовать, и во время одного из них он «застрял» в Соединенных Штатах. Впрочем, «застрял» — это не то слово. Просто он не захотел участвовать в империалистической бойне, начавшейся в 1914 году. При этом его заветным желанием было вернуться на Родину, но не просто так, а уже прославленным художником.

Из США из-за болезни (чахотки) в 1918 году он был вынужден перебраться на тропический венесуэльский остров Маргарита, где и начался главный период его творчества. Позднее он поселился в столице Венесуэлы Каракасе. Там он начал активно участвовать в художественной жизни этой страны, в деятельности местного Общества изящных искусств. Он объединил вокруг себя художественную молодежь, искавшую собственные пути в искусстве. Сейчас невозможно представить себе искусство Венесуэлы без Николаса Фердинандова. «Эль Русо» — так звали его друзья. Во всех значимых монографиях о художниках Венесуэлы 20-х годов присутствует его имя.

Знаменитый венесуэльский писатель Ромуло Гальегос назвал Николаса Фердинандова «человеком, зажигающим маяки» неслучайно. Была в этом человеке какая-то удивительная способность пробуждать в других людях творческое одухотворение. В частности, магия этого человека и художника, оказавшая заметное влияние на культурную жизнь Венесуэлы и ее живопись, особым образом отразилась на судьбе великого венесуэльского художника Армандо Реверона (1889–1945). Этот выдающийся мастер называл своего русского наставника «Мой маэстро». А ведь тело самого Реверона сейчас покоится в Национальном пантеоне, там же, где нашел свой вечный покой великий Симон Боливар.

В 1920–1922 годах Н. А. Фердинандов неоднократно экспонировал на проходивших в Венесуэле выставках свои живописные (в духе импрессионизма) и декоративные работы, усердно занимался изучением и изображением глубоководной флоры и фауны.

В 1923–1924 годах он жил на острове Кюрасао в Карибском море. Ему предложили там работу, но остров стал для него ловушкой, так как обещанной работы он так и не получил. А 7 марта 1925 года художник умер. Старая болезнь — чахотка — все-таки доконала его.

Николай Алексеевич Фердинандов умер в полном расцвете творческих сил. Ему не было и сорока лет, и он завещал опустить свой прах в Карибское море…

До нашего времени сохранилось не более 50–60 работ художника, в основном в Национальной галерее изобразительных искусств в Каракасе. Они были переданы туда вдовой Фердинандова — венесуэлкой Соледад Гонсалес (к сожалению, большая часть художественного наследия художника, перевезенного родственниками во Францию, погибла во время гитлеровской бомбежки). Могила «Эль Русо» находится в административном центре Кюрасао Виллемстаде, на протестантском кладбище. К сожалению, мало кто из соотечественников навещает ее.

О жизни и творчестве Н. А. Фердинандова можно подробнее узнать из книги «Человек из страны голубых снегов», изданной на испанском языке журналистом Константином Сапожниковым, работавшим в 1983–1988 годах в Венесуэле. Эта книга была издана к столетию со дня рождения художника на средства АПН (Агентства Печати Новости). В подготовке книги принимала активное участие Национальная галерея Венесуэлы, в которой очень бережно и любовно хранятся картины Н. А. Фердинандова.

В 1988 году АПН издало в Венесуэле вторую книгу, посвященную Н. А. Фердинандову. В нее вошли все самые яркие воспоминания о нем венесуэльцев, а также новые материалы, собранные Константином Сапожниковым в Москве и на острове Кюрасао. Обе книги были хорошо приняты венесуэльской общественностью, им были посвящены рецензии и телепередачи.

Последние годы жизни провел в Каракасе патриарх украинского национального искусства, доктор искусствоведения Василий Григорьевич Кричевский (1872–1952), работавший в области живописи, графики, архитектуры, театра и декоративно-прикладного искусства. Изнуренный болезнями, он умер 15 ноября 1952 года.

В. Г. Кричевский — уникальная фигура в истории украинского искусства XX века, один из основателей Украинской академии искусств, профессор и руководитель ряда высших школ в Киеве, Миргороде и Львове — родился 31 декабря 1872 года в селе Ворожба Лебединского уезда Харьковской губернии. Он был самым старшим из восьми детей мещанина Григория Акимовича Кричевского и его жены Прасковьи Григорьевны.

Высшего художественного образования Василий Кричевский не получил. Учеба мальчишки ограничилась школой в родном селе и Харьковским технико-железнодорожным училищем. Окончив учебу, 15-летний юноша начал работать помощником чертежника в Харьковской городской управе. Он с удовольствием перерисовывал и вычерчивал альбомные образцы фасадов, архитектурных деталей, скульптурных украшений, пытаясь точно воспроизвести оригиналы. Старательность и умение одаренного парня привлекли к нему внимание известного архитектора города С. И. Загоскина (1863–1919).

В 1889 году профессор архитектурного проектирования в Харьковском технологическом институте Сергей Илиодорович Загоскин взял Василия Кричевского к себе техническим помощником и поселил его в своей семье вместе со своими сыновьями. Под руководством С. И. Загоскина и с помощью его сыновей В. Г. Кричевский дополнил свое обучение. У него же он получил образование по архитектурной специальности и научился технике акварели.

С. И. Загоскина часто навещали гости, местные и приезжие. И Василий Кричевский встречался здесь с архитектором Франциском Шустером, с художниками Михаилом Врубелем, Григорием Мясоедовым, Львом Жемчужниковым, с писателем Константином Станюковичем, с пианистом Антоном Рубинштейном и многими другими творческими людьми. Бывая в Харькове, к Загоскиным несколько раз приезжал и композитор Петр Ильич Чайковский.

Отдавая должное отношению С. И. Загоскина к себе и его роли в своем воспитании и образовании, В. Г. Кричевский потом часто говорил, что он был для него вторым отцом и творческим учителем.

В конце 1892 года С. И. Загоскин решил, что его воспитанник уже достаточно подготовленный к самостоятельной архитектурной карьере, и помог ему устроиться в Городскую управу помощником харьковского городского архитектора Альфреда Шпигеля. Через год В. Г. Кричевский перешел работать как проектировщик в службу Дорог и Строений Курско-Харьковско-Азовской железной дороги. Одновременно он стал работать три вечера в неделю в Проектном бюро известного харьковского архитектора академика А. Н. Бекетова (1862–1941).

В 1894 году В. Г. Кричевский женился на своей далекой родственнице Варваре Марченко. От этого брака у него было четверо детей — двое старших умерли в детстве, два младших — сыновья Николай (1898–1961) и Василий (1901–1985) стали со временем хорошими художниками. Женившись, В. Г. Кричевский построил себе одноэтажный каменный дом, где устроил художественную студию.

Последовавший за этим успех среди харьковской публики вызывал у В. Г. Кричевского желание получить высшее художественное образование. Он поехал в Санкт-Петербург, где показал свои работы профессорам Академии искусств. Они предложили В. Г. Кричевскому выполнить копию большой акварели, только что полученной из Парижа. Художник быстро сделал вещь, почти не отличающуюся от оригинала. После этого уважаемые профессора вынесли единодушный вердикт: перед ними — сформировавшийся мастер, которому нет необходимости тратить время на учебу. В. Г. Кричевский прислушался к их совету и послал работы на выставку Санкт-Петербургского общества акварелистов. Несмотря на довольно закрытый характер общества, его члены пригласили уроженца села Ворожба к участию в своих выставках.

Несмотря на успехи на художественном поприще, В. Г. Кричевский стремился реализоваться и в сфере архитектуры. В начале XX века он создал десятки проектов частных домов и общественных учреждений, продемонстрировав при этом безупречное знание конструктивных, композиционных и декоративных особенностей разных стилей. Но Василий Григорьевич искал собственный путь, олицетворением которого стал спроектированный им дом Полтавского губернского земства (1903–1908 гг.).

В 20–30-х годах В. Г. Кричевский создал проекты Дома писателей в Киеве и музея Тараса Шевченко на Монашей горе в Каневе. В эти годы ему приходилось работать под жестким партийным контролем, отстаивая едва ли не каждую деталь придуманного им декоративного оформления. В конце концов, на одном из бесчисленных совещаний, когда главный партиец республики Станислав Викентьевич Косиор (1889–1939) высказал какие-то очередные замечания, В. Г. Кричевский не сдержался. Он сказал, что архитектору не придет в голову давать советы сапожнику, и поэтому он не считает приемлемым, когда сапожник поучает архитектора. Власть имущий промолчал, но сказанного В. Г. Кричевскому не простил. Со временем в прессе появилась статья тогдашнего секретаря Союза архитекторов УССР, в которой утверждалось, что якобы В. Г. Кричевский по приказу украинских буржуазных националистов придал плану музея Тараса Шевченко форму креста.

Вторая мировая война застала В. Г. Кричевского в Киеве. Там он познал все «радости» оккупации: голод, холод, болезни, мыканье по чужим домам. В 1943 году художник с семьей выехал на Запад. Некоторое время он работал во Львове, а со временем через Братиславу, Бжецлав и Аугсбург добрался до Парижа, где жил его сын от первого брака Николай, тоже ставший художником.

В. Г. Кричевский оказался в «вожделенной Мекке художников всего мира» в июле 1945 года. Его сын Николай жил неподалеку от Лувра. Париж, Лувр, Монмартр… Эти слова музыкой звучат в сердцах людей искусства. Да и сама атмосфера города не могла не побуждать к творчеству, не вдохновить В. Г. Кричевского на новые произведения. И он с головой погрузился в работу.

Художник Вадим Павловский, пасынок мастера, издавший в 1974 году в США монографию, посвященную В. Г. Кричевскому, вспоминает:

«Свои картины он продавал неохотно, только в случае материальной потребности. Многие из них купил у него один состоятельный украинец, инженер Симон Созонтов. Предлагал купить все нарисованное Кричевским за полмиллиона франков, но художник не согласился».

В Париже Василий Григорьевич прожил три года. Все это время его дочь от второго брака Галина Кричевска-Линде, муж которой — инженер-геолог Линде — подписал контракт с венесуэльской нефтяной компанией и уехал в Каракас, звала родителей к себе. Невесело, в раздумьях встретил свое 75-летие В. Г. Кричевский. Наконец, в 1948 году вместе с женой — Евгенией Щербаковской-Кричевской — он поднялся на высокую палубу океанского лайнера, чтобы отплыть в неизвестную и чужую Венесуэлу.

Екатерина Киндрась в статье «Венесуэльское солнце украинского гения» пишет:

«Судьба в изгнании была для Василия Кричевского такой же немилосердной мачехой, как и для большинства талантливых украинских художников на чужбине».

Город красных крыш, как называли Каракас, был тихим, провинциальным, но живописным. В городе не хватало воды, не было электричества, но работал исторический музей, правда, один на всю столицу. Улицы были покрыты слегка розоватой пылью, которая при малейшем дожде превращалась в непролазную грязь, но было много тепла и солнца, которые так любил Василий Кричевский.

Именно тепло и солнце стали определяющими в венесуэльском цикле художника. Рисовал он каждый день и много, не пропуская ни одного случая уловить красоту природы и пропустить ее через фильтр своего гения. На дворе всегда работал стоя, никаких мольбертов с собой не носил. Рисовал небо, горы, цветы или орнаментальные узоры — это последнее было его утешением.

Вскоре произведения Кричевского привлекли внимание, и его имя становится известным в художественных кругах венесуэльской столицы. Когда на ежегодную выставку в салоне его просили дать две работы, он приносил четыре. Ему так хотелось успеть реализоваться как художнику и в Каракасе. Но художественная жизнь там только формировалась, и мастер часто с горечью в голосе отмечал неприхотливость, а иногда и эстетическое невежество местной публики. За весь венесуэльский период жизни Кричевского были организованы только три обзорные выставки, где экспонировались его произведения.

В далекой Венесуэле В. Г. Кричевский не мог прожить и дня, чтобы не рисовать родную Украину. Рисовал родное село Ворожбу, Богдана Хмельницкого на Софийской площади в Киеве, работал над альбомом крестьянских домов Украины… Но прожитые годы мешали мастеру. Он сильно болел. Впрочем, и прикованный к постели, Василий Григорьевич продолжал работать.

Екатерина Киндрась пишет:

«Материальные затруднения, переезд в старенький душный дом в бедном пригороде Каракаса, где жена Кричевского за два года жизни поймала 77 скорпионов, удручали мастера. Но он держался, были и светлые дни в такой жизни. Приближалось 80-летие со дня рождения, и украинские художники Нью-Йорка, планируя организовать в Америке его персональную выставку, обратились с просьбой прислать произведения. Болезни не отпускали, но сердце еще билось и, главное, хотелось рисовать. Все было бы хорошо, если бы не один смертоносный конверт. Теперь уже невозможно узнать, кто из неизвестных „доброжелателей“ прислал весной 1952 года его вместе с украинским журналом, изданным в Америке. В нем Кричевский прочитал статью „Украинская архитектура в XX веке“ О. Тимошенко, в которой утверждалось, что проект оформления фасада и внутреннее убранство знаменитого дома Полтавского земства принадлежит не ему, а Сергею Васильковскому[26].

У старого художника задрожали руки, по щекам потекли слезы. Его лишили Родины, а теперь пытаются украсть его искусство. Измученное страданиями сердце мастера не выдержало такого надругательства — случился сердечный приступ, после которого он уже не встал».

Василия Григорьевича Кричевского похоронили на городском кладбище Каракаса. В конечном итоге выдающийся украинец все же стал и выдающимся венесуэльцем. Работы В. Г. Кричевского теперь занесены в Национальную энциклопедию Венесуэлы, что свидетельствует о признании его вклада в культурное наследие этой страны.

Творческое наследие Василия Григорьевича — это сотни полотен, эскизов, переплетов, десятки эскизов для помещений и декораций для кино. Значительная часть работ художника находится за рубежом, в основном в Украинском музее в Нью-Йорке. В 2003 году внучка В. Г. Кричевского[27] Оксана Линде де Очоа, родившаяся в Венесуэле в 1948 году, передала около трехсот работ деда в дар украинским музеям.

После скитаний по Сербии, Италии и Франции в Каракасе (Венесуэла) поселился воспитанник Одесской художественной школы Евгений Андрович, выставлявший свои произведения в центральном художественном салоне венесуэльской столицы в 1964–1966 годах.

Здесь жили также живописец и рисовальщик Владимир Нешумов, приехавший из Парижа в конце 60-х — начале 70-х годов, и архитектор и живописец Леонид Тарасов. В 70-х годах в Каракасе, в галерее «Уголок Парижа» (El Rincon de Paris), была устроена выставка этих художников, на которой экспонировались главным образом пейзажи и натюрморты.

В начале 50-х годов из европейских лагерей для перемещенных лиц попал в Каракас художник-портретист и педагог Михаил Михайлович Хрисогонов, эмигрировавший сначала в Королевство Сербов, Хорватов и Словенцев, где он был преподавателем рисования в Донском Императора Александра III кадетском корпусе. В 1973 году в Каракасе проходила его персональная выставка. В этом же городе он и скончался 11 июня 1982 года на 91-м году жизни.

Что касается художников, живших и работавших в Аргентине, то прежде всего следует назвать имя замечательного мастера скульптуры из дерева Степана Дмитриевича Эрьзя (настоящая фамилия Нефедов).

Этот человек, которого называли «русским Роденом», родился в 1876 году в селе Баево (Алатырский уезд Симбирской губернии) в семье крестьянина. Первые уроки изобразительного искусства он получил в иконописных мастерских Алатыря и Казани (с четырнадцати лет он расписывал храмы с артелями богомазов). С 1901 по 1906 год он учился сначала в вечерних рисовальных классах Строгановского училища, а затем в Московском училище живописи, ваяния и зодчества у С. М. Волнухина и П. П. Трубецкого (знаменитого Паоло Трубецкого, русского князя, художника и скульптора, жившего и работавшего в основном в Италии).

С 1906 по 1914 год Степан Дмитриевич жил и работал в Италии и Франции, с 1920 по 1926 год — преимущественно на Кавказе. В 1926 году он выехал с выставкой во Францию. Из этой поездки он не вернулся, после чего начался длительный эмигрантский период в его жизни и творчестве.

С 1927 по 1950 год, то есть более двадцати лет, С. Д. Эрьзя-Нефедов жил и работал в Аргентине. Там его звали Эстебан Эрьзя. В эту страну он попал случайно. В начале 20-х годов он выполнил несколько работ для одного аргентинца. Тот работы принял и… исчез, не заплатив ни копейки. Будучи в 1927 году с выставкой в Париже, Степан Дмитриевич решил разыскать проходимца в Аргентине. Прохвоста он, разумеется, не нашел. Но неудача была компенсирована успешной выставкой, вызвавшей самые благожелательные отклики в местной прессе, и неожиданными заказом, который получил русский ваятель: сделать портрет президента страны Иполито Иригойена, победившего на выборах в 1916 году. Заказчикам портрет понравился. Его установили во дворце как ценное произведение искусства. Это был первый портрет иностранного президента, сделанный российским мастером. Однако скульптуру постигла печальная участь. В сентябре 1930 года президент Иригойен бы свергнут военными во главе с генералом Урибуру, а скульптуру уничтожили.

Политические пертурбации не сказались на творчестве «русского Родена», который решил остаться в Аргентине. Здесь он создал самые значительные свои произведения — «Толстой», «Моисей», «Бетховен», «Сократ», «Христос», «Иоанн Креститель». В Аргентине С. Д. Эрьзя надеялся осуществить и свою давнюю мечту — использовать горный рельеф как основу для грандиозного монумента. На горных отрогах Кордильер, в районе города Кордовы, он задумал поставить изваяния генерала Хосе де Сан-Мартина, национального героя Аргентины, или маршала Бернардо О’Хиггинса, национального героя Чили, в XIX веке возглавлявших в своих странах восстание против испанских завоевателей. Однако очередной государственный переворот 1943 года, в результате которого к власти в стране пришел Хуан Доминго Перон, сломал эти планы.

Тем не менее в Аргентине российскому скульптору в основном сопутствовал успех. Его работы выставлялись в самых престижных залах, включая Национальный салон Буэнос-Айреса. Экспозиции следовали одна за другой. Аргентинское правительство и муниципалитет столицы не раз отмечали Эстебана Эрьзю всевозможными премиями. Газеты Буэнос-Айреса называли его гениальным художником, а его работы «единственными и неповторимыми». Российскому скульптору даже предложили аргентинское гражданство, но он отказался.

В 1950 году 74-летний Степан Дмитриевич принял твердое решение вернуться в Советский Союз.

Он скончался в Москве 24 ноября 1959 года и был похоронен в Саранске, в родной Мордовии.

В 1936 году в Буэнос-Айрес из Парижа приехал театральный художник и живописец Константин Васильевич Попов (1897–1952).

Потомок донских казаков, он родился в 1897 году, учился живописи в Москве (его учителем был К. А. Коровин), а в 1920 году покинул Россию. Три года занятий живописью в Италии и пятнадцать лет в Париже сформировали из него прекрасного театрального художника и живописца. Он активно работал в театрах «Атенео» и «Колон», выполнял стенные декоративные росписи, много занимался станковой живописью — писал пейзажи, портреты, натюрморты.

С 1936 по 1952 год было организовано около сорока персональных выставок К. В. Попова, причем не только в Буэнос-Айресе, но и в других городах Аргентины (Росарио, Байя-Бланка, Мар-дель-Плата, Тукуман). Участвовал он в работе различных художественных салонов, а также в культурной жизни местной русской колонии, в том числе в работе Пушкинского комитета, председателем которого был Михаил Александрович Нечаев (1880–1945), бывший офицер лейб-гвардии Семеновского полка, похороненный ныне на Британском кладбище Буэнос-Айреса.

Тесная дружба связывала К. В. Попова с известной аргентинской поэтессой Альфонсиной Сторни (1892–1938), которой он посвятил немало произведений.

Сейчас картины Константина Васильевича находятся в музеях Буэнос-Айреса и Росарио, а также в университетах Тукумана, Байя-Бланка и Мар-дель-Плата.

В конце 1948 года с большой группой беженцев из СССР, живших до этого в странах Европы, в Буэнос-Айрес прибыл живописец и иллюстратор Константин Николаевич Гедда (1891–1977). Там прошли последние почти тридцать лет его жизни. До конца своих дней К. Н. Гедда много и плодотворно работал, создав на основе мелких зарисовок ряд интересных картин (маслом и акварелью) из жизни простых людей Аргентины. Среди его произведений особенно примечательны те, что посвящены местным скотоводам гаучо, на которых художник практически всегда изображал своих любимых лошадей. К. Н. Гедда не обходил вниманием и различные сюжеты из жизни своего народа («Сенокос», «Русская тройка зимой»), создал он и немало портретов.

Жизнь в Аргентине имела для художника свои сложности. Организация выставок в специальных залах стоила очень дорого, и лишь в 1953 году ему удалось устроить персональную выставку в одной из престижных художественных галерей Буэнос-Айреса (вторая небольшая выставка его произведений состоялась в одной из школ города).

Несколько большие возможности представить свое творчество К. Н. Гедда получил, когда взялся иллюстрировать исторические романы русского писателя Михаила Дмитриевича Каратеева, бывшего штабс-капитана, жившего главным образом в Уругвае и умершего 24 октября 1978 года в Монтевидео. Для этих книг Константин Николаевич выполнил свыше ста иллюстраций, показав не только хорошее знание той далекой эпохи, но и композиционное мастерство и профессионализм рисовальщика. Работы эти очень нравились и самому автору романов.

В 1948 году из Европы в Буэнос-Айрес прибыли еще два известных художника — Анатолий Александрович Соколов (1891–1971) и Борис Иванович Крюков (1895–1967). Оба они оставили заметный след в искусстве Аргентины.

В частности, А. А. Соколов получил здесь новые стимулы для творчества в области давно интересовавшей его исторической и батальной живописи. Он родился в Петродворце, в семье придворного, отвечавшего за охоту царя. Мать будущего художника, урожденная Ольшанская, выросла в семье генерала наряду с ее двенадцатью братьями, которые все служили в армии. Военная карьера была семейной традицией, которую лелеяли поколениями. Отец Анатолия не был исключением. И все же он не видел ничего плохого в том, что с пятилетнего возраста его сын никогда не расставался с мелками, красками и бумагой. На самом деле, когда ребенок показал склонность к красоте и искусству, это нашло большую поддержку родителей.

Он подружился с Кузьмой Петровым-Водкиным. Его учителями были Д. Н. Кардовский и Б. М. Кустодиев. Его любимым наставником тем не менее был А. И. Савинов — опытный живописец и график, квалифицированный учитель. Ранние выставки А. А. Соколова встретили широкое признание.

К 1926 году жизнь, казалось, возвратилась в нормальное русло. А. А. Соколов женился на Александре Ивановне Матюхиной. Вскоре у них родился сын Игорь. Счастливый перерыв, однако, не длился долго. В 1932 году А. А. Соколов был арестован. Сын и брат царских офицеров, он провел девять месяцев в одиночном заключении, ожидая решения большевистского суда. Осужденный к десяти годам рабского труда в ГУЛАГе (Главном Управлении исправительно-трудовых ЛАГерей ОГПУ), А. А. Соколов продолжал рисовать и в лагере для того, чтобы сохранить здравый ум. Он был лишен общения со своей семьей и всей страной в течение пяти долгих лет.

Из лагерей художника выпустили в 1937 году без права жить в его родном городе Ленинграде. Ему дали двенадцать часов, чтобы упаковать вещи и уехать. Следуя совету друга, А. А. Соколов переехал в Симферополь. Крым, когда-то земля изобилия, встретил его голодом. И все снова и снова Анатолий Александрович находил спасение в живописи. Он работал ночь и день. Именно его картины в конечном счете спасли семью от голода. Местные власти решили покровительствовать художнику. На Всекрымской выставке 1937 года в Симферополе многие из его картин, включая «Взятие Перекопа», «Ходоки на приеме у Ленина» и «Праздник урожая в колхозе», были хорошо приняты критиками.

В 1938 году А. А. Соколов был избран в руководство Союзом художников Крыма. Начало Второй мировой войны застало его и его семью в Симферополе. И еще раз судьба нанесла сокрушительный удар, превратив его самое дорогое имущество в пыль в один момент: во время воздушного налета здание, где хранились все картины А. А. Соколова, было уничтожено. Ни одной картины не сохранилось. Бомбежки продолжались по всей территории Крыма, и в 1942 году, боясь за свою семью и высылку его сына на принудительные работы в Германию, А. А. Соколов решил бежать в нейтральную страну. Замаскировавшись под раненого румынского солдата, скрывая маленького Игоря среди своего имущества, в сопровождении жены, одетой в униформу медсестры, Анатолию Александровичу удалось пересечь границу СССР с Румынией. Через семь месяцев семья оказалась в Швейцарии.

В Швейцарии А. А. Соколов нашел мир, бедность и неуверенность. И еще раз живопись помогла ему вернуть свою жизнь в нормальное русло. Он выставлялся на многих выставках в Швейцарии, Австрии и Лихтенштейне. Однако послевоенная Европа не могла гарантировать безопасность для художника и его семьи. Под давлением И. В. Сталина любой русский, который уехал из СССР во время войны, мог быть выслан обратно, что фактически означало непосредственный арест и принудительную высылку в Сибирь.

Чтобы этого не произошло, в 1950 году А. А. Соколов эмигрировал в Аргентину — первую страну, которая открыла свои двери для послевоенных российских беженцев. Не зная языка, не имея знакомых, в новой чужой стране, Анатолий Александрович, вместе с женой и сыном, черпал поддержку и вдохновение в своей творческой работе. Глубоко тоскуя по дому, именно во время этого периода художник написал выдающиеся российские пейзажи. Далее живописец нашел убежище в прошлом Аргентины. Он начал серьезно изучать историю и литературу этой страны.

Вскоре, вдохновленный героикой узнанного, А. А. Соколов осуществил новый проект, названный «Генерал-освободитель Хосе де Сан-Мартин пересекает Анды». Он посвятил его генералу Хосе де Сан-Мартину (1778–1850), одному из руководителей войны за независимость испанских колоний в Латинской Америке.

В поисках нужного образа художник объездил всю страну и все-таки нашел человека, похожего на своего героя. Это был простой крестьянин из окрестностей Буэнос-Айреса. В результате грандиозное полотно, впервые представленное на выставке, посвященной 100-летию со дня смерти Хосе де Сан-Мартина, было удостоено золотой медали и диплома Министерства культуры Аргентины. Позже эта работа была куплена музеем генерала, а в 1953 году Национальный конгресс Аргентины выкупил картину для своей главной палаты.

После этого авторитет художника чрезвычайно вырос. Музеи и государственные учреждения начали заказывать ему все новые и новые картины. Он создал ряд произведений, посвященных различным эпизодам аргентинской истории, например, «Армия генерала Бельграно переправляется через реку Парану» и большой портрет «Освободитель Дон Хосе де Сан-Мартин». В 1954 году по специальному заказу одной из галерей Буэнос-Айреса он создал четыре больших стенных панно: «Колумб открывает Америку», «Конкистадоры», «Порт Аргентины» и «Аргентина сегодня». Картины А. А. Соколова экспонировались во многих аргентинских городах, а также в Чили, Боливии и Парагвае. Из более чем ста работ, составивших живописное наследие Анатолия Александровича, двадцать пять тесно связаны с Аргентиной. В прессе справедливо отмечалось, что все крупные полотна, «посвященные Аргентине, являются историческим достоянием этого государства, и имя Анатолия Соколова никогда там не будет забыто».

Теперь А. А. Соколов был знаменит, и его имя стало известно даже в США. И вот однажды он нашел в своем почтовом ящике письмо из Калифорнии. Это было письмо от его давно потерянного брата, о котором говорили, что он пропал без вести. На самом деле он отступил в восточном направлении вместе с Белой армией, пересек всю Россию, достиг Китая и в конце концов попал в Сан-Франциско.

Без задержки А. А. Соколов переехал в Соединенные Штаты. В 1962 году к нему присоединились его жена Александра Ивановна и сын Игорь. Казалось, все закончилось благополучно, семья была наконец воссоединена. Но, переехав в Калифорнию, А. А. Соколов вскоре пережил очень сложную операцию на сердце, которая «съела» все его сбережения. Но и в этих условиях огромная энергия и талант не позволили ему сдаться. В течение последних десяти лет жизни в США художник написал девятнадцать монументальных картин.

Умер Анатолий Александрович Соколов в мае 1971 года в Сан-Франциско (Калифорния), так и не завершив задуманный им цикл картин, которые должны были показать историю образования независимых Соединенных Штатов.

В разных видах и жанрах искусства проявил себя в Аргентине Борис Иванович Крюков. Он учился и работал на Украине, из оккупированного фашистами Киева попал сначала во Львов, затем в Краков, оттуда — в Австрию. После переезда в Аргентину он неоднократно устраивал персональные выставки в престижных художественных галереях Мюллер (1949, 1951, 1952 и 1954 гг.) и Ван Риэль (1956 и 1958 гг.), экспонировался на выставках в США и Канаде. В это же время он создавал иконы и мозаики для украинских храмов различных конфессий за рубежом. Критика Аргентины и США, как правило, весьма положительно оценивала его произведения, а в 1970 году в Буэнос-Айресе был издан богато иллюстрированный альбом «Boris Kriukow» с обстоятельной вступительной статьей на испанском, украинском и английском языках.

Особенно заметный вклад внес Б. И. Крюков в иллюстрирование и оформление книг. В 50–60-е годы он тесно сотрудничал с издательствами, выпускавшими литературу на украинском языке (для них он проиллюстрировал около восьмидесяти книг), а также с издательствами «Атенео», «Атлантида» и другими. За иллюстрации к «Дон Кихоту» Мигеля Сервантеса и «Дон Сегундо Сомбра» Рикардо Гуиральдеса на конкурсах 1964 и 1965 годов Б. И. Крюков был удостоен премий. На протяжении пятнадцати лет он рисовал также карикатуры для выпускавшегося на украинском языке сатирического журнала «Метла».

Кроме А. А. Соколова и Б. И. Крюкова в Аргентине жили и работали еще несколько художников из России.

В частности, с 1950 по 1982 год здесь жил и работал Игорь Николаевич Шмитов (1922–1982). Получив художественное образование в Загребе, Вене и Мюнхене, он приехал в Буэнос-Айрес уже сложившимся художником, участником ряда европейских выставок. И. Н. Шмитов известен главным образом как иконописец, его работы в этом жанре были представлены на персональных выставках 1957, 1970 и 1980 годов, а также на посмертной выставке 1983 года. Успешно работал он также как театральный художник-декоратор, пейзажист и иллюстратор (в частности, проиллюстрировал несколько произведений Ф. М. Достоевского).

В Каракасе (Венесуэла) 18 января 1951 года умер Николай Федорович Булавин, казачий есаул и художник, участник Первой мировой и Гражданской войн, эмигрант с 1920 года. Он окончил Пражскую академию художеств, а во время Второй мировой войны сражался в казачьих частях против СССР, после чего, в 1947 году, эмигрировал в Латинскую Америку.

Крайне интересные факты из жизни Н. Ф. Булавина в Венесуэле можно найти в книге Н. В. Денисова «Житие казака Генералова», в которой автором использованы сохранившиеся фрагменты биографических записок Александра Германовича Генералова, сына белого генерала, атамана Нижне-Донского округа Всевеликого войска Донского Германа Эрастовича Генералова.

Был июнь 1947 года. Первую партию переселенцев в тропическую Венесуэлу американцы везли на большом транспортном корабле «Генерал Штургис». А. Г. Генералов вспоминает:

«На палубе ко мне подошел уверенный человек средних лет в берете и представился: „Николай Федорович Булавин!.. Да. Потомок Булавина, поднимавшего восстание на Дону. Его внуки ушли потом с Дона на Кубань. Стало быть, я кубанский казак. Есаул Кубанского войска царского производства. И обер-лейтенант немецкой армии казачьей дивизии фон Панвица. И еще дипломированный художник — художественных академий в Петербурге и Праге. Мне сказали, что ты тоже художник. На вот тебе карандаш и бумагу, нарисуй что-нибудь“.

В один момент я набросал парусную лодочку на море. Булавин сказал: „Да, ты художник. Хочешь, будем работать вместе? Ты умеешь разделывать под орех? Нет? Я тебя научу“.

Мы стояли у борта, смотрели в даль океана. Тяжело перекатывалась зыбь. Океан был пустынен, ни одного парохода вблизи, ни дальнего дымка над палубой такого же, как и мы, океанского странника. Давно отстали летевшие за кормой чайки. Неведомо, что ждало нас в чужих землях, коль рядом, за бортом, резиново качалась свинцового цвета вода, постепенно обретая бирюзовые краски, тоже далекие от земного мира, являя лишь всполохи летающих рыбок, веерами разлетающихся от бортов тяжелого, набитого народом, судна…

Булавин еще раз глянул на рисунок с морем и парусом, продолжил разговор: „Ты почему решил ехать в Венецуэлу? Хочешь устроить жизнь на новой родине?“ „Нет! — сказал я в ответ. — Я хочу посмотреть на пальмы и поскорее, при первой возможности, вернуться в Европу. Наймусь матросом и вернусь“. — „Да ты же мой товарищ по настроению! Я тоже хочу переждать там до третьей мировой войны, а когда она начнется, вернуться в Европу и воевать против большевиков“».

Транспорт прибыл в венесуэльский порт Ла-Гуайра, что рядом с Каракасом. Была ночь, глубокая темнота, а вдали горело множество огней.

«Булавин сказал: „Смотри, какие там небоскребы, и все светятся!“

Утром, когда рассвело, мы увидели то, что приняли за небоскребы: впереди была гора, по склонам застроенная маленькими домиками из картона, фанеры и кусков жести. Каждый такой домик имел электрическое освещение, и ночью весь этот муравейник выглядел величественно.

Утренний вид вселял уныние. Безрадостное, бедное скопление этих карточных лачуг на склоне горы, лишенной зеленой растительности. Рыжая, глинистая земля. Колючки кактусов. Пальму я приметил только одну — искривленную, полузасохшую, полуупавшую — кокосовую пальму.

Булавин, осмотрев это великолепие бедности и безысходности, произнес, глядя на меня в упор: „Ты приехал сюда посмотреть на пальмы и сразу вернуться! Посмотри на эту грустную пальму, и скорей спрячемся в трюм, чтоб нас отвезли обратно!..“»

Все это было очень печально, а Россия была так далеко…

На третий день корабль поставили к причалу. Рабочие порта бросали русским на палубу фрукты, а те в ответ бросали им пачки папирос. Их пока было в достатке, так как американцы выделили каждому прибывшему в Венесуэлу по картонной коробке папирос и по десять долларов.

«Институт венесуэльской иммиграции нанял для нас автобусы, чтоб отвезти в Каракас — столицу Венесуэлы. Погрузились. Горными дорогами добрались до города, расположенного в обширной котловине между гор и холмов, на высоте около тысячи метров над уровнем Карибского моря, где и принял наш транспорт порт Ла-Гуайра. Семьи поместили в специально приготовленный большой отель „Иммигрант“, холостяков разбросали по маленьким отелям. Нам сказали, что институт будет оплачивать наше проживание и питание в отелях, пока подберем себе работу».

Н. Ф. Булавин с А. Г. Генераловым поселились в небольшом отеле «Конкордия», находившемся в самом центре города. Николай Федорович разглядел вывеску книжного магазина, зашел в него и заявил: «Мы художники, нам нужны акварельные краски и акварельная бумага». Ему ответили по-русски: «Пожалуйста, сколько угодно! Возьмите все, что нужно вам. В долг. Когда заработаете, отдадите!»

Александр Германович в Донском Императора Александра III кадетском корпусе учился у уже упомянутого нами М. М. Хрисогонова, и тот научил его рисовать классически. Н. Ф. Булавин сказал ему, что «это» теперь не модно, что теперь «в ходу» импрессионизм и экспрессионизм. А еще он сказал, что долго возиться с каждой картинкой непрактично, с точки зрения быстрой и дешевой продажи.

А. Г. Генералов все понял и тут же быстро набросал картинку: пальмы, море, горы, кактусы, банановые деревья. Все было сделано яркими красками — ему почему-то подумалось, что венесуэльцам именно такое должно понравиться.

Далее он рассказывает:

«Все наши художества, сотворенные не просто в приливе вдохновения, а почти в экстазе, подогреваемые желанием побыстрей обзавестись деньгами, мы быстро распродали… Хорошо обмыли удачу, успех.

И Булавин стал громко, на всю улицу, ругаться по-русски. А я, мне ничего не оставалось делать, как успокаивать товарища: „Николай Федорович, не ругайся так громко. В Каракасе есть русские, которые живут здесь давно. Услышат, неловко нам будет!“ — „Их мало. Только сорок семей на весь Каракас. И будет чудо, если мы их встретим!“

И чудо не замедлило, свершилось. К нам подошла седая дама и сказала: „Ой! Как приятно слышать родной русский язык! Вы давно из России?“ Булавин как ни в чем не бывало сделал даме полупоклон, сказал: „Мы давно из России, мы белые эмигранты. Я прожил двадцать пять лет в Чехии, а он — в Югославии“. — „А мы сорок лет как из России. Мой муж доктор Имбэр. А вы, кажется, прибыли недавно и еще не устроены на работу? Вот вам визитная карточка моего мужа“.

Булавин, похоже, решил „зацепить“ и эту русскую даму нашими художествами: „Мы пейзажисты-художники, продаем акварели“. — „Так зайдите к нам завтра же! И принесите, если имеются, русские виды. Мы их у вас купим. Моя дочь София Имбэр напишет вам рекомендательные письма в рекламные компании, где требуются художники“.

У нас не было русских картин. Но мы сейчас же нарисовали. Булавин нарисовал чешские Великие Татры, называя их Кавказскими горами — Эльбрус, Казбек, и русскую тройку в стиле экспрессионизма. А я нарисовал шишкинских медведей.

По визитной карточке мы легко нашли квартиру доктора Имбэра. Находилась она вблизи нашего отеля. Позвонили. Открыл сам доктор в ярмолке. Булавин ему представился, взяв „под козырек“, то есть приложив ладонь к художественному берету: „Есаул Кубанского войска Булавин!“ И доктор радостно „козырнул“. Коснувшись ладонью ярмолки, сказал: „Я тоже офицер — армии Керенского. А вы офицер царской армии? Были и в Белой армии? Были и в немецкой армии? И вы не убили ни одного человека?“ — „Нет! — сказал Булавин. — Не убил. Я не был в немецкой армии. Я сидел в концлагере у немцев. Меня самого чуть немцы не убили“. — „Ой! Так вы пострадали от немцев. Проходите, пожалуйста, выпьем кофе. Моя дочь напишет вам рекомендательные письма в рекламные компании — в АРК, в БРАКО. Покажите ваши акварели“.

Мы развернули свои акварели.

„Ой, какие красивые родные русские виды! Эльбрус! Казбек! Тройка! Медвежата! Я все куплю!“

Булавин одну и ту же гору, когда продавал акварель русским, называл Эльбрусом или Казбеком. Когда продавал чехам, говорил — Велике Татре, когда покупали немцы, называл — Шпиц Инзбрук. Для венесуэльцев он рисовал — Шпиц Боливар».

Вскоре в Венесуэлу из Европы пришел второй транспорт с беженцами, затем — третий. На одном из них из Королевства Сербов, Хорватов и Словенцев прибыл художник-портретист М. М. Хрисогонов, учитель А. Г. Генералова. Когда они увиделись, Михаил Михайлович вдруг сделал вид, что не узнает бывшего ученика. «Я не русский, я грек Крисогоно, — заявил он. — Да, я говорю по-русски, но я не русский». Александр Германович был удивлен и не знал, как на это реагировать. И тогда Михаил Михайлович объяснил: «Шура! Я скрываю, что я русский, потому что здесь всех русских считают за коммунистов. А картинки покупают богатые люди. Они не будут покупать у „коммуниста“. И тебе советую не говорить твоим клиентам, что ты русский, и не подписывать картины русской фамилией, лучше — каким-нибудь псевдонимом».

Н. Ф. Булавин с А. Г. Генераловым продолжали жить в отеле «Конкордия». Хозяин отеля поставил им старый стол на балконе второго этажа и разрешил пачкать его красками. Стало удобно рисовать. Параллельно они искали работу. Сначала им пришла в голову мысль стать матросами. Они даже зарегистрировались в корабельной конторе. Но «морские дела» затянулись. Вскоре им подвернулось другое дело, им предложили стать артистами-джигитами…

А. Г. Генералов вспоминает:

«На первую репетицию предстояло явиться в новый цирк-амфитеатр, предназначенный для боя быков. Когда мы пришли в точно назначенное время, Булавин потребовал аванс на обмундирование: „Я не намерен протирать об седло мои последние штаны!“»

На этом их с Булавиным «выступления» на арене цирка закончились.

Далее происходило следующее:

«С Булавиным мы дольше всех других приехавших в Венесуэлу из Европы находились на содержании института иммиграции. Жили в отеле „Конкордия“ бесплатно, потому что ответственный за нас чиновник института взял у нас много картин для продажи, а нам не заплатил ни боливара. Продал, мол, в долг, но должники не отдают деньги, и попросил дюжину новых наших картин. Но и за них с нами не рассчитался. Так и продолжалось два месяца: чиновник продавал наши картины, а нам продлевал содержание в „Конкордии“. Впрочем, мы успевали рисовать не только для чиновника, немало наших — „русских“, „чешских“, „немецких“ и „местных“ — пейзажей украсило стены квартир и особняков венесуэльской столицы, окрестных городков и селений.

И все же к концу второго месяца „вольготная“ наша жизнь в Каракасе закончилась. Чиновник направил нас в городок Маракай, в отдел института иммиграции с письмом к его другу — председателю Маракайского отделения института. Чиновники хорошо договорились, и маракайский чиновник принял нас с Булавиным, как только что приехавших из Европы.

Мы готовились к любой черной работе, но нас поселили в отеле „Ингенио Боливар“, устроенном в бывшем имении Боливара — освободителя Венесуэлы, в тридцати километрах от городка. И — „забыли“.

Место называлось Сан-Матео. Это было живописное село с речкой, на вид чистой, но зараженной тропической болезнью „билярсией“. И нас предупредили, что в речке купаться нельзя.

Но рядом простиралось еще более живописное озеро.

В большом колониальном дому Боливара жили семьи земледельцев из Югославии — сербов, хорватов и русских казаков белой эмиграции, женатых на сербках.

Казаки рассказывали: „По приезде нас обещали посадить на землю, а повезли через узкий перешеек, как Перекоп, на полуостров, на котором ничего не растет. Песок и колючки. И попробовали посадить нас там, на песок и на колючки, а мы воспротивились. Тогда нас привезли сюда. Мы тут ловим рыбу в озере и продаем в Маракайе. Жены наши делают искусственные цветы и тоже продают в Маракайе. Живем тут, как на курорте, на всем готовом. Каждые три недели нам меняют простыни, хорошо кормят, еду привозят из Маракайя — из „семидор популар“ — из народных столовых, которые учредил президент Венесуэлы Ромуло Бетанкур во всех городах страны. Народные столовые с завтраками, обедами и ужинами за один боливар. Но мы не платим этот боливар, за нас платит институт“.

Бумагой и акварельными красками мы запаслись в Каракасе, так что сразу начали рисовать и ездить на автобусе в Маракай продавать наши картинки. Булавин продолжал писать чешские Великие Татры, поскольку чехов оказалось в тропическом городке много. Венесуэльцы требовали у художника свой Шпиц Боливар. И требуемое от Булавина получали.

Я увлекся тропическими видами окрестностей, рисуя их в классическом стиле, то есть в реальном изображении, но с допущением более ярких красок и фантазий. Булавин называл это импрессионизмом, а мой учитель Хрисогонов, когда в Каракасе я показал ему свои пейзажи, пришел в восторг и определил это — „оригинальным стилем преувеличенной яркости“. Он говорил мне: „Ты выдумал новое художество, так и продолжай утрировать тона, цвета. Этот синий цвет не хуже синего периода Пикассо. Я дам тебе несколько уроков, чтобы усовершенствовать твою новую школу, и тогда тебе нужно будет переменить подпись, потому что под твоей подписью Генералова, и Булавина тоже, вся Венесуэла заполнена дешевыми картинками“.

С Булавиным мы договорились: не делать друг другу конкуренции! Он мне сказал: „Шура! Ты продолжай изображать свои тропические виды и не копируй с меня мои Татры, а я не стану писать тропики!“»

Их пребывание-гостевание в «Ингенио Боливар» затянулось. Казаки продолжали ловить рыбу, а их торговля картинками процветала, но потом вдруг пришел приказ из Каракаса: «Немедленно устроить всех на работы!»

Всех посадили на грузовик и привезли на край города, на место, где уже шли приготовления к постройке лагеря для европейских переселенцев. Была залита цементная площадка, а рядом лежали составные части бараков — дощатые стены и крыши. Русским строго приказали: «Слезайте! Выгружайте ваши вещи, ставьте бараки и живите здесь!»

Все послушно выгрузились, кроме А. Г. Генералова с Н. Ф. Булавиным. Последний сказал: «Я не собака. Я европеец! Везите нас в отель, я сам буду платить!»

Его поняли, и их обоих отвезли в самый дешевый маракайский отель, где они сняли помещение, просто место под навесом. Потом их, не мешкая, повезли на работу — им, как художникам, было предложено красить стены местной тюрьмы. Они, естественно, отказались, предпочтя рисовать и продавать картинки. Рисовать и продавать… И спать под навесом на свежем воздухе. Потом они вернулись в Каракас, в тот же отель «Конкордия». Но теперь они уже сами должны были платить за проживание, за хлеб насущный, за все на свете…

Николай Федорович Булавин, как мы уже говорили, умер в Каракасе 18 января 1951 года. Александр Германович Генералов прожил в столице Венесуэлы гораздо дольше: он погиб под колесами автомобиля 22 марта 1993 года. После смерти Н. Ф. Булавина он долго жил на юге страны — за рекой Ориноко, в семье своего товарища по кадетскому корпусу В. А. Вишневского. Потом, по возвращении в Каракас, его принял в свой дом другой его кадетский товарищ Б. Е. Плотников, в семье которого он и жил до самой своей кончины.

В Чили в 50-х годах жил и плодотворно работал русский художник Сергей Николаевич Байкалов-Латышев (1906–1983).

Он родился в далекой Маньчжурии, ровно через год после Русско-японской войны.

В своих воспоминаниях, опубликованных в журнале «Кадетская Перекличка», выходящем в Нью-Йорке на русском языке с 1971 года, Сергей Николаевич рассказывает:

«Моя мать, отпрыск потомственных и убежденных запорожцев, самый младший, четырнадцатый по счету, ребенок, до 25 лет безвыездно прожила под теплым крылышком родителей на дедовском хуторе под Сумами. Ее же мать, а моя бабушка, смолянка строгих правил, решив однажды, что излишняя грамотность девочкам неприлична (а их была целая дюжина), нашла остроумный способ воспитания без всяких бонн и гувернанток — всем девочкам в большом саду построила каждой по деревянному домику: учитесь быть хорошими хозяйками. Моя же мать у деда выпросила старую баню, где и поселилась, и ее хозяйство были всякие звери и птицы, которыми в изобилии снабжали ее приятели — деревенские мальчишки».

Отец Сергея Николаевича был уроженцем Москвы, выпускником Чугуевского юнкерского училища. Когда началась Русско-японская война, чтобы быть вблизи мужа, его жена пошла на фронт сестрой милосердия. После окончания войны и рождения сына они жили в Харбине. В 1912 году отец Сергея Николаевича в чине штабс-ротмистра получил назначение начальником конно-вьючной пулеметной команды 1-го Заамурского конного полка. Юный Сережа очень любил смотреть на учебные стрельбы, которыми руководил отец.

Свои детские впечатления он описывает следующим образом:

«Прибегая домой, я хватал карандаш и бумагу, заполняя ее решительными каракулями всех цветов. Малиновым огнем плевались пулеметы, неслись зарядные ящики на кривых колесах, бежали солдаты с пулеметными лентами, синие, желтые и рыжие кони с вьюками — инвалиды на все четыре ноги, скакали во все стороны и т. д. Одним словом, весь пафос пережитого волнения выкладывался здесь на листах бумаги. Не забыты были также и бесконечные паровозы с вагонами, весь день напоминавшие о себе гудками. Для них было необходимое дополнение — дым вился из трубы бесконечно длинной спиралью. Без этого паровоз — не паровоз, он не живой».

В 1914 году «дальневосточная идиллия» закончилась. Отца девятилетнего Сергея перевели в Киев. Потом пронеслось еще несколько бурных лет, и Сергей, уже в качестве кадета Сводного Киево-Одесского корпуса, оказался в эмиграции в Сараево. Это был 1920 год. Так в казарме короля Петра началось его зарубежное бытие.

В Королевстве Сербов, Хорватов и Словенцев, приютившем тысячи беженцев из России, С. Н. Байкалов-Латышев получил архитектурное, художественное и отчасти философское образование. Впоследствии он вспоминал:

«После корпуса не сразу я попал в Белград. А в самом Белграде не сразу взялся за кисти. Прошли еще годы студенчества в Белградском Университете, где сменил я два факультета: технику на философию с тем, чтобы в результате сама жизнь не заставила бы меня взять в руки сакраментальные орудия искусства живописи — карандаш и кисть.

Первым дебютом были зарисовки характерных типов улиц Балканской столицы: разносчики, пильщики-албанцы, чистильщики улиц и сапог и т. д. Рисунки понравились и меня уговорили напечатать открытки. Поначалу их очень неохотно брали киоски, а в одном так просто обругали… Тогда же нашелся мой первый соблазнитель — вступить на тернистый путь художника, и был это Коля Тищенко-Слон — 5-го выпуска Крымского кадетского корпуса. Он был уже известным сотрудником юмористического журнала „Остриженный Еж“, под псевдонимом „Тэн“. Его ценили, как лучшего бытового карикатуриста. Его чувство юмора, уменье подметить характеры, врожденная критическая наблюдательность с добродушной веселостью в рисунках, пользовались большим успехом. Предложил он и мне попробовать свои силы в „Еже“. С его помощью рисунки были приняты, что, конечно, меня обнадежило… Слон указал мне на ошибки в самой технике рисунка и дал совет мне сделать роковой шаг — записаться на вечерний курс рисунка художника Добровича. Первый шаг был сделан. С открытием же школы художника-академика Младена Иосича, я стал студентом и этой школы в течение последующих четырех лет».

В Белграде С. Н. Байкалов-Латышев близко сошелся с русским художником Степаном Федоровичем Колесниковым, замечательным рисовальщиком и исключительным колористом в пейзаже, а также с художником-маринистом Арсением Петровичем Сосновским и его супругой художницей Галиной Георгиевной Бояджиевой, закончившей еще в Москве Строгановское училище.

Во время Второй мировой войны С. Н. Байкалов-Латышев вступил во 2-ю Конную казачью дивизию, вначале офицером связи, а затем командиром 6-го эскадрона. Он был награжден двумя орденами.

После войны, опасаясь преследований, Сергей Николаевич отправился в Чили, «страну исключительно живописную и благодатную богатством мотивов для живописца». В Чили оказалось много прекрасных художников, и в течение года в одном Сантьяго можно было насчитать от 300 до 350 индивидуальных выставок и с десяток официальных салонов.

В своих воспоминаниях Сергей Николаевич рассказывает:

«По приезде, я не сразу стал выставляться, и первый мой дебют был отмечен в газетах весьма похвальной критикой, в которой главным образом были отмечены выставленные морские пейзажи. Оказалось, что здесь море — одна из любимейших тем, как для художников, так и для публики. И в Чили был известный мастер Казанов-старший, ездивший в Россию, чтобы специально посетить мастерскую прославленного мариниста Ивана Константиновича Айвазовского».

В Чили С. Н. Байкалов-Латышев смог спокойно продолжить профессиональную деятельность художника. Почти ежегодно он устраивал свои персональные выставки в разных городах и участвовал во многих конкурсных официальных салонах, устраиваемых в Сантьяго и в Вальпараисо. В результате он был замечен как критикой, так и публикой. Когда же он получил ряд наград в салонах и похвальную критику за свои морские пейзажи, за ним утвердилось звание выдающегося художника-мариниста.

Сергей Николаевич рассказывает:

«Два слова о выставках. В Чили, да и во всей Южной Америке, любят живопись. Поэтому если для художника его персональные выставки нечто вроде именин, то для публики это художественное событие — праздник. Вернисаж с коктейлем и речами, с празднично-нарядной публикой создает повышенное настроение. Это парадный прием гостей автором художником. Неоднократно мне приходилось устраивать такие праздничные коктейли на своих выставках, иногда со своими учениками. В большом выставочном зале, специально для этого предназначенном, размеров в двадцать на десять метров, еженедельно сменялись художники, оживляя столицу и ее культурный уровень.

Однако существует превратное мнение, и особенно во Франции, что в Южной Америке в таких больших городах, как Мехико, Лима, Буэнос-Айрес, Сантьяго и т. д., вовсе отсутствует настоящая артистическая жизнь. Но вопреки этому предвзятому и ошибочному мнению, кроме своих собственных артистических сил, постоянно гостят корифеи всех отраслей пластического и вокального искусств. И особенно часты визиты разных первоклассных балетов, певцов, певиц и художников из Европы и Соединенных Штатов, когда они являются средством политической пропаганды, что теперь везде в моде».

Высоко ценились в творчестве С. Н. Байкалова-Латышева и его пейзажи и иконы, выполненные в стиле сербской и русской иконописных школ.

Художник рассказывает:

«Остается сказать несколько слов о росписи греко-арабского православного храма в Винья-дель-Мар, морском курорте Чили. Для выполнения этой задачи пригласили художника и изографа Владимира Яковлевича Предаевича, известного еще в Югославии, где он расписывал много сербских православных храмов. И церковь на Опленце. Там была усыпальница сербских королей. За эту работу он был удостоен высокой награды — ордена Белого Орла. Храм в Винья-дель-Мар был построен по проекту русского архитектора Вадима Константиновича Федорова. Предаевич и я расписали иконостас. Я написал иконы северных и южных врат и двухметровые иконы поклонного ряда. А также написал фрески Рождества Воскресенья и Крещения Господня.

Чтобы расписать православный храм, нам — художникам — пришлось выдержать борьбу с греко-арабским комитетом по постройке этого храма. Мы старались доказать, что нельзя расписывать храм под итальянскую живопись, а нужно настоящее православное религиозное искусство.

Такую же борьбу, как ни странно, пришлось мне выдерживать при росписи нашего русского православного храма, доказывая нашим прихожанам, что православная икона в технике русской школы иконописания — это не художественный каприз, но литургическая необходимость для православного храма. Мне пришлось выдержать очень много разговоров на эти темы, обдумывая аргументацию, чтобы она стала убедительной для всех в одинаковой степени. Из этой борьбы и размышлений польза оказалась та, что на тему религиозного искусства я написал ряд статей в газетах и журналах».

Сейчас иконы работы С. Н. Байкалова-Латышева находятся во многих православных храмах Южной и Северной Америки (Буэнос-Айрес, Каракас, Лос-Анджелес). Одно время он даже читал лекции по православной иконографии в университете Сантьяго. В 1970 году в Чили был издан альбом его рисунков «Cerros de Valparaiso» (Холмы Вальпараисо), дающий представление об этом художнике как о мастере городского пейзажа.

Перед приходом к власти в Чили Сальвадора Альенде С. Н. Байкалов-Латышев покинул эту гостеприимную страну и переселился в Испанию, где продолжил заниматься художеством, пока тяжелая болезнь не заставила его перебраться в дом престарелых во французском Сан-Рафаэле. Там он и умер 9 апреля 1983 года от рака желудка.

Бывший в то время редактором журнала «Кадетская перекличка» Н. В. Козякин в статье о Сергее Николаевиче написал:

«Сергей Байкалов-Латышев — талантливый художник, славянофил и русский патриот, один из деятельных сотрудников нашего журнала — принадлежал к тем людям, о которых поэт сказал:

Не говори с тоской: их нет,
Но с благодарностию: были…»[28]

Известно, что с 1929 по 1931 год со знаменитым Диего Риверой, мексиканским живописцем-монументалистом и политическим деятелем левого толка (о нем подробнее будет рассказано ниже, в главе, посвященной Л. Д. Троцкому), сотрудничал Виктор Михайлович Арнаутов (1896–1979). Уроженец села Успеньевка под Запорожьем, сын священника и донской казачки, он после окончания гимназии в январе 1915 года был направлен в Елисаветградское кавалерийское училище, где прошел ускоренное девятимесячное обучение и получил чин прапорщика. После этого он был назначен младшим офицером первого эскадрона 5-го уланского Литовского полка и находился в нем вплоть до заключения Брестского мира. В октябре 1917 года Виктор Михайлович был выбран командиром эскадрона. Потом он принимал участие в Гражданской войне, был награжден орденом Святого Георгия. После разгрома Белой армии он эмигрировал в Китай.

В Харбине В. М. Арнаутов первоначально писал иконы, затем переквалифицировался в лепщика. Одновременно с этим он учился рисованию в студии «Лотос» у М. А. Кичигина. Потом по приглашению Георгия Иосифовича Клерже, бывшего начальника штаба атамана Семенова, также оказавшегося в китайской эмиграции, он поступил кавалерийским инструктором на конезавод маршала Чжан Дзо-лина в Мукдене.

В Мукдене В. М. Арнаутов вступил в брак с Лидией Васильевной Блонской, дочерью помощника военного агента в Китае Василия Васильевича Блонского. Последний дал деньги на учебу. Получив визу, в 1925 году В. М. Арнаутов выехал в Сан-Франциско, где поступил в Калифорнийскую школу изящных искусств. По окончании школы и прибытии семьи Виктор Михайлович поехал в Мексику к знаменитому художнику-монументалисту Диего Ривере и стал его учеником. По возвращении из Мексики В. М. Арнаутов работал в Сан-Франциско, оформлял станции метро, дом Всемирной библиотеки, принимал активное участие в общественных мероприятиях для поддержки СССР, особенно во время Второй мировой войны. С 1939 по 1963 год он был профессором в Стэнфордском университете.

Осенью 1961 года была сбита автомобилем и умерла жена В. М. Арнаутова, в браке с которой он имел трех сыновей — Михаила, Василия и Якова. Через два года, после выхода на пенсию, он выехал на жительство в СССР, оставаясь американским гражданином. Поселился художник в Мариуполе. В СССР он выполнил большое количество работ, из которых наиболее известны мозаичное панно «Покорение космоса» на Доме связи и памятник жертвам фашизма в Мариуполе. Кроме того, он оформлял аэровокзал «Мариуполь». Семь лет В. М. Арнаутов прожил в Мариуполе, был избран членом Союза художников СССР. Потом он женился на искусствоведе Нонне Толепоровской и стал проживать с ней в Ленинграде.

В. М. Арнаутов умер 22 марта 1979 года и был похоронен на Ленинградском Богословском кладбище. В 1980 году его останки были перезахоронены в Жданове (Мариуполе).

Примечания:

² Диакон — лицо, проходящее церковное служение на первой, низшей степени священства.

²⁶ На самом деле история эта выглядела следующим образом. В конце XIX века в Полтаве старый дом Губернского земства стал тесен. В конце 1902 года утвердили представленный земским архитектором Александром Ширшовым проект дома в стиле французского ренессанса. Вскоре тот поссорился со своим начальством и ушел со службы. Тогда из Киева пригласили модного в те времени академика архитектуры Владимира Николаева. Весной 1903 года проект Ширшова с декорацией переднего фасада Николаева земцы показали авторитетному художнику Сергею Васильковскому. Тому проект не понравился. Между тем рабочие уже разобрали старый земский дом, вырыли котлован под фундамент и достроили стены до подоконников первого этажа. В результате строительство приостановили. Был объявлен новый конкурс, на который 30-летний В. Г. Кричевский прислал свой проект «в южнорусском стиле». Кроме него, рассматривалось еще семь проектов. В результате голосования 8 голосов были за проект Кричевского и только 2 против него. Земский дом в Полтаве освятили 14 октября 1908 года. «Дом как гром!» — воскликнул тогда Сергей Васильковский, принимавший участие в его отделке.

²⁷ Его правнучка — Бланка Мирослава Линде — родилась в Венесуэле в 1976 году и живет в США.

²⁸ Это две последние строки из стихотворения «Воспоминание» (1827) Василия Андреевича Жуковского.