Небольшой городок Сувалки, расположенный примерно в девятнадцати километрах от границы с Восточной Пруссией, являлся пунктом расквартирования двух кавалерийских полков. Когда 6 августа 1-я кавалерийская дивизия в полном составе собралась в городе, эти два кавалерийских полка уже ушли к границе. Их казармы пустовали, поэтому шесть дней наш полк жил в прекрасных условиях. В городе был первоклассный ресторан, и за эти дни мы, молодые офицеры, не обошли его своим вниманием. Не было ничего удивительного в том, что в маленьком городе был великолепный ресторан, ведь здесь стояли кавалерийские полки.

9 августа командир дивизии генерал Гурко отдал приказ: четыре эскадрона, по одному из четырех полков, должны пересечь границу и провести разведку по четырем направлениям. Кроме того, генерал очень рассчитывал, что разведчикам удастся взорвать участки железной дороги между немецкими городами Маркграбово и Гольдап. Командиры эскадронов, посовещавшись, решили, что основной задачей является повреждение железнодорожных путей. Понимая, что железная дорога тщательно охраняется, они, не подчинившись приказу командира дивизии, решили идти вместе, четырьмя эскадронами. В результате, столкнувшись с мощным сопротивлением противника, они вернулись, не выполнив ни одной из поставленных перед ними задач. За неподчинение приказу Гурко лишил офицерских званий командиров трех эскадронов. Не подвергся наказанию только командир 4-го эскадрона сумских гусар ротмистр Лазарев, поскольку он пошел по указанному в приказе маршруту, а остальные присоединились к нему. Вот с такого неприятного инцидента началась для нашей дивизии война.

На Лазарева было страшно смотреть; он был потрясен решением Гурко и сильно переживал за командиров эскадронов. Когда спустя три дня Лазарев погиб, мы решили, что его смерть в какой-то мере связана с тем нервным состоянием, в котором он пребывал после решения Гурко. Возможно, он решил показать командиру дивизии, чего стоит как офицер.

С 10 августа эскадроны нашей дивизии начали по очереди приступать к охране границы. Через два дня наступила наша очередь, и мы направились в деревню Бакаларжево. Проходившая через деревню дорога пересекала границу у холма, на котором стояла деревня. В месте пересечения дороги у границы, извилистого узкого рва, стояли заградительные барьеры и опустевшие помещения русской и немецкой пограничных застав. В траве валялись пограничные столбы, увенчанные немецким орлом; по всей видимости, русские разведчики уже были на территории Восточной Пруссии. По ту сторону границы, в опрятных немецких деревушках, не наблюдалось признаков жизни.

Ротмистр Меньшиков приказал поручику взять двенадцать солдат, перейти границу и выяснить, нет ли поблизости немецких частей. Поручик Снежков и я попросили разрешения пойти с разведчиками; сейчас для нас все было внове, и мы рвались в бой. Нам и в голову не приходило, что существует вероятность нарваться на вражескую засаду и погибнуть. Мы еще в полной мере не осознали, что война уже является абсолютной реальностью. Нам казалось, что наконец-то начинаются настоящие приключения. Мы были словно дети, играющие в прятки, но уверенные, что их в конце концов найдут. Мы передвигались с осторожностью, словно преследуя добычу, готовые при малейшем шуме выхватить шашки и револьверы.

Вскоре наши романтические иллюзии развеялись. Углубившись на 500 метров в глубь чужой страны, мы встретили русского солдата-пехотинца, беззаботно возвращавшегося на нашу территорию с украденными в немецкой деревне гусями. Эта картина вернула нас к действительности, и, быстро проскакав несколько деревень и не встретив ни одного немецкого отряда, мы вернулись в эскадрон.

Поздно вечером в эскадрон был доставлен запечатанный конверт, который следовало вскрыть в полночь. В нем содержался приказ относительно нашего завтрашнего участия в переходе границы. Из приказа мы поняли только одно: переходим в наступление; нам не сообщили, что это будет разведка боем, после чего мы должны вернуться на свою территорию, в Россию. Только позже нам стали известны планы Гурко. Он хотел попытаться захватить Маркграбово, немецкий город, находившийся примерно в десяти километрах от нашей деревни, просто чтобы понять, насколько сильное сопротивление окажут немцы. Эта была просто широкомасштабная разведывательная операция. В этой операции участвовала наша дивизия, в полном составе, и стрелковый полк. На границе в полной боевой готовности постоянно находились стрелковые и кавалерийские полки. В этом смысле у них было преимущество перед пехотными полками, которым требовалось время для того, чтобы перебросить сформированные из резервистов полки, практически вдвое увеличив их численность.

Наш эскадрон и два стрелковых взвода получили приказ защищать левый фланг наших войск, которые должны были перейти в наступление на широком фронте. Мы не должны были принимать непосредственное участие в наступлении на Маркграбово. Операция началась затемно. Гусары вскочили в седло, и ротмистр Меньшиков, занявший свое обычное место впереди эскадрона, осенил себя крестным знамением. Я никогда не был особенно религиозен и не привык креститься, но, оглянувшись вокруг и отметив, что все перекрестились, решил сделать то же самое.

Больше часа мы двигались в темноте; стрелки опережали нас метров на триста. Мы двигались колонной по узкой грязной дороге, в то время как пехота шла развернутым строем по полю. Время от времени пехотинцы останавливались, тревожно прислушиваясь, а затем продолжали двигаться вперед. В процессе наступления им удалось уничтожить небольшой немецкий пехотный отряд. Вместо привычных команд, раздавались условные сигналы – птичьи крики, странно звучавшие в ночной тишине. Действие стрелковых взводов вызвало такое уважение со стороны наших солдат, что, когда мы повернули налево, отделяясь от наших стрелков, некоторые гусары тревожным шепотом спрашивали:

– Мы делаем это ради их пользы? Потом мы опять объединимся с ними?

На рассвете нас обстреляло немецкое подразделение. Меньшиков приказал моему взводу спешиться и выбить немцев с занятой позиции. Я принял решение сделать небольшой крюк, чтобы пройти через рощу. Немцы, вероятно, заметили, как мы вошли в рощу, и, хотя не видели нас, принялись обстреливать вслепую. Воздух наполнился какими-то свистящими и чмокающими звуками. Я еще никогда не попадал под обстрел и не был знаком с этими звуками.

– Что это, ваша честь? – спросил ехавший рядом со мной унтер-офицер.

– Полагаю, что пули, – беззаботно ответил я.

Ни один из моих солдат не был ранен или убит, поэтому пули пока еще оставались каким-то абстрактным понятием. Когда мы подошли к позиции, с которой немцы вели огонь, там уже никого не было.

Вот так я впервые услышал «свист» пуль. В армии ходит шутка: солдата спрашивают, слышал ли он когда-нибудь свист пуль. «Дважды, – отвечает солдат. – Один раз – когда она пролетела мимо меня, а второй – когда я пролетел мимо нее».

В этот день наш эскадрон не столкнулся лицом к лицу с немецкими солдатами, поэтому Сидоровичу пришла в голову идея, что нас просто обстреляли «мирные жители». Кстати, вполне возможно. Некоторые гражданские лица по собственной инициативе обстреливали наши небольшие воинские подразделения.

В семь утра эскадрон подошел к большой немецкой ферме, расположенной на холме, с которого открывался отличный обзор. Наша дивизия двигалась в направлении Маркграбова; Сумской полк на левом фланге. Сейчас наш эскадрон был не более чем зритель; пока от нас не требовалось никаких действий.

Наступление на Маркграбово шло сначало по пересеченной местности, а затем по узким полоскам земли между многочисленных озер, лежащих перед городом. Это был единственно возможный способ подобраться к городу.

Мы наблюдали за происходящим с холма, и разворачивающаяся внизу картина удивительно напоминала хорошо знакомые нам живописные полотна с изображением баталий XIX века. Временами наши спешившиеся гусары маршировали так, словно они находились на учебном плацу. Гремела артиллерийская канонада. Рвалась шрапнель. Свистели пули. Но наши солдаты упорно шли вперед. Картина была столь завораживающе-прекрасной, что ни мой мозг, ни сердце не пронзала мысль, что мы являемся свидетелями действия, когда люди убивают друг друга.

К середине дня прибыл гусар с сообщением от Гротена. Он отдал честь рукой с зажатым в ней конвертом, поскольку другую руку прижимал к груди. Когда мы спросили, что с ним, он ответил, что ранен в грудь. Мы были в шоке.

– Кто-нибудь еще ранен в полку? – спросил Меньшиков.

– Несколько солдат, ваша честь, и кое-кто из офицеров. Подполковник Адамович тяжело ранен и не приходит в сознание. Корнет Хоружинский при смерти. Ротмистр Лазарев убит.

Только в этот момент я с полной очевидностью понял, что, подойдя к границе, мы попали на войну.

Позже мы узнали, что произошло с нашим полком в окрестностях Маркграбова. Наша кавалерийская дивизия с легкостью отбросила немецкие передовые части и подошла к озерам раньше пехоты. Три наших эскадрона перешли в наступление, а два оставались в резерве: 4-й эскадрон на левом фланге, 6-й на правом. Мой друг Язвин с двумя пулеметными расчетами находился на правом фланге. Подполковник Адамович командовал правофланговой группой. 4-й эскадрон под командованием ротмистра Лазарева наступал на город с юга. Гусары были встречены сильным огнем. Лазарев попросил перебросить к нему пулеметы, но командир бригады, генерал Нилов, отказал в его просьбе; он предпочел оставить пулеметы в резерве.

Первым из офицеров ранили Адамовича. Когда мы еще ехали на поезде к границе, Адамович сказал, что боится не смерти, а тяжелого ранения. С ним случилось то, чего он больше всего боялся. Он был тяжело ранен и уже не вернулся в полк.

Ротмистр Лазарев, пытаясь заставить перейти в атаку свой эскадрон, прижатый к земле немецким огнем, выскочил на лошади вперед. Он представлял отличную мишень для немецких стрелков и вскоре был убит. Мой друг с самого детства Константин Соколов, всего на год старше меня, принял командование эскадроном, и тут же ему сообщили, что смертельно ранен корнет Хоружинский. В «славной школе» Хоружинский был моим «зверем» и всего три дня назад прибыл в полк.

Маркграбово не был хорошо укрепленным городом; немцы, очевидно, и не стремились к этому. Они сконцентрировали весь огонь на левом фланге, где располагался наш полк, а на центр и правый фланг у них просто не хватало сил. Другие полки нашей дивизии вскоре проникли в город, и пехота вошла в Маркграбово без единого выстрела.

Операция закончилась. Поступил приказ отступить. На обратном пути 4-й эскадрон нашел только несколько своих лошадей на том месте, где им поступил приказ спешиться. Пока шел бой, напуганные артиллерийской канонадой лошади разбежались в разные стороны. На одной из оставшихся лошадей ехал гусар, прижимающий к себе раненого корнета Хоружинского. Большинство гусар возвращалось обратно пешком. Пройдя немногим больше двух километров, гусары увидели своих лошадей, бодрой рысью скачущих в их направлении. Впереди скакал Рахманинов, которому удалось собрать разбежавшихся лошадей.

Сражение у Маркграбова, короткое и не имевшее важного значения, стало для нашего полка боевым крещением. Результаты сражения произвели на нас удручающее впечатление. Мы, естественно, не знали, что это была просто разведка боем, и посчитали последующее отступление своим поражением. К тому же мы потеряли трех офицеров, двое из которых были для многих из нас давними друзьями. Лазарева и Хоружинского похоронили в Сувалках.

На обратном пути наш эскадрон находился на правом фланге, и Меньшиков отправил мой взвод охранять наш фланг. Таким образом, мы скакали практически вплотную к границе, вдоль пограничного рва. Неожиданно над головой засвистели пули, и мы услышали выстрелы, доносившиеся откуда-то справа.

– Они там! Смотрите, они там! – закричал один из моих солдат, указывая в сторону фермы.

Увидев пару человек, скрывшихся за домом, я приказал спешиться двадцати гусарам, и мы бросились к ферме. Над головой свистели пули, и тут я увидел канаву, ведущую к ферме. Я приказал солдатам использовать ее в качестве укрытия. Только на следующий день я понял, что канава была границей, и ферма находилась на русской земле. Но в этот момент у меня не было времени на размышления; мы наступали под огнем. Когда мы подбежали к ферме, все стихло, и мы не нашли тех, кто в нас стрелял. Тогда мы не придумали ничего лучше, как поджечь ферму, то, что потом наши войска делали ежедневно в подобных обстоятельствах. На немецкой стороне творилось нечто несусветное. На протяжении нескольких миль горели дома, сараи, стога сена. Позже некоторые апологеты, вроде генерала Гурко, пытались приписать эти пожары немцам.

Якобы с их помощью немцы отмечали продвижение наших войск. У меня подобные объяснения вызывают сильные сомнения, но, даже если в каких-то случаях это соответствует действительности, лично я знаю о многих случаях, когда мы выступали просто в качестве поджигателей.

Спустя два дня поджог русской фермы получил продолжение. Из штаба в полк прибыл адъютант, чтобы выяснить, кто из русских кавалеристов устроил пожар на ферме, расположенной на нашей территории. Мне пришлось объяснять, что мой взвод был обстрелян неизвестными, скрывавшимися на ферме. В течение нескольких дней я с подозрением оглядывал все канавы.

Бои, продолжавшиеся в течение шести месяцев в этом районе, избавили от необходимости решать вопрос в отношении точного местоположения границы; практически все строения по обе стороны границы были уничтожены.

6 августа 1-я кавалерийская дивизия опять пересекла немецкую границу. Поступил приказ прикрывать левый фланг 4-го пехотного корпуса, который на следующий день должен был перейти в наступление.

Когда мы вошли в Восточную Пруссию, то первым городом на нашем пути был Мирунскен. В городе была фабрика по производству сыра, и в скором времени почти с каждого седла свисали гроздья сыров. В кавалерии были привычны к самым разным ароматам, но никогда ни до, ни после этого мы не издавали подобных запахов. Для наших солдат наступили «золотые времена». На протяжении двух, может, трех недель они ели самую изысканную пишу: немецкие сосиски, ветчину, свинину, цыплят и гусей. Сидорович не одобрял столь высокий уровень жизни; он предсказывал, что очень скоро наступит день, когда мы все дорого заплатим за все эти кулинарные изыски.

На левом фланге 4-го пехотного корпуса находился пехотный полк под командованием полковника Комарова. Он был старым другом нашей семьи и, зная, что из нашего полка к нему должны прислать офицера связи, попросил, чтобы прислали меня. Он несколько запоздал со своей просьбой: к нему уже выехал корнет Жуковский. Это был первый случай в цепи удач, которые сопутствовали мне на протяжении всей войны, а затем и во время революции. Через день полк Комарова принял участие в сражении, в котором понес жестокие потери. Сам Комаров был убит, а Жуковский ранен; на его месте мог оказаться я.

Спустя три дня меня послали в качестве офицера связи в пехотную дивизию того же пехотного корпуса, принимавшего участие в тяжелых боях у города Гумбинен[36].

За два часа до моего появления наша пехота полностью разгромила немецкую пехотную дивизию. Когда я прибыл в дивизию, немцы уже отступили. По полю боя ходили санитары, подбирая раненых, и русских и немцев. Поле боя было усеяно мертвыми и ранеными. Мне рассказали, что русские наступали под ураганным огнем противника, все ближе и ближе подходя к немцам, и, наконец, подойдя чуть ли не вплотную друг к другу, обе стороны поднялись, сомкнули ряды и бросились в атаку под музыку с развевающимися флагами. Большая, кровавая битва, в которую были вовлечены несколько дивизий с обеих сторон.

Зачастую из памяти выпадают значительные события, но остаются какие-то отдельные сцены, незначительные детали, незнакомые люди. Так и мне почему-то запомнился раненый немец, лежавший на носилках с сигарой в зубах. Я понимал, что это дешевые немецкие сигары, но они свидетельствовали о таком уровне жизни, о котором не имели понятия в русской армии. Еще одна картина запечатлелась в моей памяти. Мертвый русский солдат, большой, белобрысый; он погиб перед последней атакой. По всей видимости, он был храбрым солдатом, поскольку пуля сразила его в тот момент, когда он намного опередил своих товарищей по роте. Судя по большой куче гильз, он отстреливался до последнего. С тех пор я видел тысячи мертвых и раненых, но в памяти ярким воспоминанием остался именно этот русский солдат.

После поражения при Гумбинене немцы начали отступать таким образом, чтобы оторваться от 1-й русской армии, поскольку в это время с юга в Восточную Пруссию входила 2-я русская армия; немцы боялись попасть в клещи. Но 1-я армия все равно не могла преследовать отступающего противника; возникли проблемы с доставкой ресурсов. Стоило русской пехоте остановиться на несколько дней, как немцы тут же перебросили войска на юг Восточной Пруссии, где в течение недели разгромили 2-ю русскую армию. Это сражение вошло в историю Первой мировой войны как битва при Танненберге.

Наша дивизия проводила разведывательные операции на шестидесятикилометровом фронте. Разведывательные группы из двенадцати солдат под командованием офицеров или из шести солдат под командованием унтер-офицеров обычно уходили часов на сорок восемь, то есть на двое бессонных суток. Часто, отдохнув не более суток в полку, корнет опять уходил на разведку. Эти разведывательные группы, а иногда эскадроны удалялись от полка более чем на тридцать километров. В это время полк тоже не стоял на месте и совсем не обязательно двигался по заранее обговоренному маршруту. В свою очередь, разведчики не двигались по прямой. Если они попадали под обстрел, то, пытаясь уйти от наступающего врага, начинали кружить по лесу, заметая следы, словно зайцы, преследуемые сворой охотничьих собак. Даже при наличии карты им зачастую приходилось тратить какое-то время, чтобы сориентироваться на местности. За исключением унтер-офицера и парочки толковых разведчиков, все остальные были простыми солдатами, которых можно было использовать только в качестве связных.

Получив какое-то количество информации, командир разведывательной группы отправлял связного в полк. Как правило, солдат был неграмотный, и ему было бессмысленно показывать на карте, где находится группа, а где в данный момент может быть полк. Ему просто говорили:

– Доставь сообщение командиру полка.

На конверте командир группы проставлял время ухода. Удивительное дело: очень часто связные скакали напрямик и быстро оборачивались в обе стороны. Как они это делали? Каким инстинктом руководствовались эти деревенские парни, скакавшие по чужой территории?

Серьезной проблемой в разведывательных операциях являлась забота о раненых. В полку был один санитарный фургон, который, естественно, двигался вместе с полком. Один врач обслуживал весь полк. В каждом эскадроне был медбрат, который, как правило, оставался с эскадроном. У разведывательных групп были только комплекты для оказания первой медицинской помощи. Но даже если удавалось оказать помощь, то оставалась проблема, как доставить раненого в полк. Обычно раненого привязывали к седлу и кто-нибудь из гусаров доставлял его в полк. В этих случаях приходилось только уповать на удачу.

Проще решался вопрос с ранеными лошадьми, по крайней мере в первые дни вторжения в Восточную Пруссию. Наша кавалерия быстро продвигалась в глубь страны, и на пастбищах еще паслись немецкие лошади. Мы оставляли легкораненых или захромавших лошадей и седлали немецких. Зачастую, если это была верховая лошадь, обмен оказывался очень выгодным.

Находясь на немецкой территории всего несколько дней, мы как-то проехали племенную ферму. Смеркалось, и вскоре мы решили остановиться на ночлег. Гротен, вспомнив о породистых лошадях, которых мы увидели на ферме, приказал мне взять своих солдат и вернуться на ферму, чтобы отобрать несколько животных. С тридцатью солдатами мне бы не составило труда пригнать тридцать – сорок лошадей. Прискакав на ферму, мы отобрали лошадей. Солдаты окружили табун и, с помощью тупых концов пик направляя лошадей и не давая им убежать, двинулись в полк. К тому моменту почти стемнело. Неожиданно справа на холме появились силуэты немецких кавалеристов. Было довольно темно, но мы сразу поняли, что это немцы, по той простой причине, что не увидели за спиной винтовок (немцы крепили их на седлах) и разглядели форму пик (на немецких пиках были шарики, препятствующие глубокому проникновению пики в тело жертвы); шарики выделялись на фоне неба. Это была немецкая разведывательная группа из десяти – пятнадцати человек. Сомневаюсь, что в темноте они могли разглядеть, сколько нас было на самом деле; они вполне могли решить, что человек семьдесят.

– Немцы! – закричали мои солдаты. – В атаку!

– Ура! – крикнул я раньше, чем придумал, что делать дальше.

Мое «ура!» скорее напоминала «ату!», и мы кинулись в атаку, но немцы мгновенно скрылись. Нам ничего не оставалось, как остановиться: не могли же мы преследовать их в темноте. Все длилось не более пары минут, но за это время половина отобранных нами лошадей разбежалась. Я чувствовал себя полным дураком, когда привел Гротену всего пятнадцать лошадей, ни словом не обмолвившись о том, куда делись еще как минимум пятнадцать. Одну из лошадей Гротен отдал мне. Как было принято говорить в русской армии, эта лошадь была подарком «от благодарного населения». Хороших кровей, гнедая четырехлетка, с отвратительным нравом. Мой денщик Куровский ненавидел ее всеми фибрами души.

Моя более чем неуместная попытка атаковать противника была, вероятно, продиктована услышанной накануне историей о первой кавалерийской атаке нашей дивизии. Казачий взвод возвращался в полк из ночного дозора. Неожиданно появились немцы и разомкнутым строем пошли в атаку. После бессонной ночи казаки устали, хотели спать и не были расположены принимать бой, хотя их было вдвое больше, чем немцев. Немцы были на своей земле и, увидев, что казаки направляются к болоту, не спешили переходить в наступление. Когда казаки уткнулись в болото и поняли, что у них нет иного выхода, как принять бой, они развернулись и пошли в атаку. Немецкие взводы стояли на холме, с которого было видно болото. Казаки одолели подъем, пустили лошадей легким галопом, атаковали немцев и одержали полную победу.

Спустя пятнадцать минут наш эскадрон встретил на дороге двух казаков, которые скакали в полк, чтобы сообщить о схватке с немцами.

– Вы обязательно должны поехать туда, – сказали они. – Все поле усеяно мертвыми немцами и их лошадьми. Никому не удалось сбежать.

– А у вас есть потери? – спросил я, придя в невероятное возбуждение от их сообщения.

– Всего лишь несколько раненых.

Мое настроение повысилось с той же скоростью, как столбик ртути повышается в градуснике, всунутом под мышку человеку, мечущемуся в горячечном бреду. Если с такой легкостью можно напасть и победить немцев, то мне захотелось тут же ринуться в бой.

– А что с вашими офицерами? – спросил один из солдат.

– Оба офицера убиты, – ответил казак.

У меня резко испортилось настроение.

Свидетели, как обычно, несколько приукрасили события. На поле боя осталось тридцать семь убитых немцев; кое-кому удалось скрыться, хотя, как я думаю, многие из них были ранены. Казачьи офицеры, к счастью, были только ранены. Для меня это была первая новость непосредственно с места событий.

Спустя пару дней один взвод из нашего полка вошел в деревню, занятую небольшим пехотным подразделением противника, и попытался выбить его оттуда. На следующий день я принял участие в сражении, окончившемся полным провалом. Два эскадрона, 1-й и 6-й, под командованием Рахманинова, были остановлены ведущимся из деревни огнем. У нас был приказ продолжать наступление, поэтому Рахманинов приказал наступать развернутым строем. Немцы не собирались отдавать деревню, и нам пришлось отступить под ураганным огнем противника. Отступая, эскадроны повернули направо и поскакали по вспаханному полю. В этой стороне стреляли значительно меньше, однако ранение получил поручик Онгирский, который в свое время в лагерях заставлял меня бегать по утрам к Москве-реке. Кроме того, был ранен унтер-офицер 6-го эскадрона; его лошадь упала рядом со мной. Я остановился и попросил двух гусаров помочь мне. Я и один из гусар подсадили раненого унтер-офицера к сидевшему на лошади другому гусару. Пока мы занимались раненым, вокруг свистели пули, вздымая пыль в опасной близости от нас. Мне казалось, что мы страшно возимся. «Зачем я взялся помогать этому унтер-офицеру? Ведь я его едва знаю. Какое мне до него дело?» – пронеслось у меня в голове. На самом деле мы действовали очень быстро и слаженно, и в скором времени уже скакали за нашим эскадроном. Унтер-офицер выжил, как, впрочем, и Онгирский. Неделей раньше 1-й эскадрон потерял Жуковского, теперь был ранен Онгирский; Меньшиков пребывал в мрачном настроении.

– Остерегайтесь мирных жителей, – не уставал повторять Сидорович.

Словно в доказательство его словам, корнет Буцко был ранен, но не в бою, а выстрелом из леса. Полк потерял хорошего солдата. Впоследствии Буцко направили в Вашингтон в качестве помощника военного атташе.

Примерно в то же время я принимал участие в другой операции под командованием Рахманинова. Мы должны были устроить взрыв на железной дороге. В каждом эскадроне имелся ящик взрывчатки. Для проведения операции были взяты все шесть ящиков. Таким образом, от каждого эскадрона на операцию отправились верхом офицер, четыре солдата и лошадь, груженная ящиками с взрывчаткой. Я участвовал в операции от 1-го эскадрона. Мы без приключений доехали до железной дороги, но были уверены, что попадем под обстрел, как только поднимемся на насыпь. Пока мы находились под прикрытием насыпи, Рахманинов распорядился следующим образом:

– Мы распределимся вдоль насыпи, чтобы между группами было расстояние порядка двухсот метров. Как только заложите взрывчатку и будете готовы поджечь запал, поднимите вверх руку с платком. Я буду посередине между вами и все время буду держать в поднятой руке платок. Как только все поднимут руки, я опущу свою. В этот момент вы подожжете запалы.

В этом, вероятно, проявился артистизм его натуры; ему хотелось усилить эффект, одновременно взорвав пути в шести местах. Вполне возможно, что он считал этот план операции более безопасным. Но, вне зависимости от того, что он считал, план не сработал. Стоило нам показаться над насыпью, как вокруг засвистели пули; о том, чтобы встать в полный рост, не могло быть речи. Мы быстро, не согласовав свои действия, поджигали запалы и скатывались вниз по насыпи. Все это время Рахманинов, выпрямившись во весь рост, стоял на путях; не понимаю, как его не убили.

В эти же дни произошел незначительный случай, когда мое незнание техники спасло положение. В самом начале нашего вторжения в Восточную Пруссию в нашей дивизии находились три грузовика, которые привозили нам продовольствие. Как-то ночью мой взвод находился на маленькой ферме у дороги, охраняя покой спящей дивизии. Грузовики не заметили, как переехали русскую линию фронта. В этом, впрочем, не было ничего странного, поскольку не существовало четкой линии фронта. Вскоре водители поняли, что ошиблись, и решили вернуться другим путем. Они поехали по дороге, за которой наблюдал мой взвод. Ночью я сидел в доме, когда вбежал часовой и сообщил, что по дороге в нашем направлении едут немецкие бронемашины. Я выскочил на улицу и услышал грохот приближающихся машин. В следующую секунду мой взвод залег на линии огня, а я попытался прикинуть, как проще всего вывести из строя бронемашины. Где их самое уязвимое место? Какая часть машины должна стать целью? Я ничего не знал об этих чертовых машинах и решил, что надо стрелять по колесам. Итак, я приказал стрелять по колесам. Когда бронемашины приблизились и можно было различить контуры головной машины, я крикнул:

– Взвод, пли!

После первого залпа со стороны машин раздался крик:

– Разворачивайся, здесь немцы!

Остальные слова я не берусь воспроизводить на страницах этой книги. К счастью, мы никого не подстрелили, поскольку целились в колеса.

23 августа дивизия подошла к Ангербургу, занятому немецкой кавалерией. В первых рядах были сумские гусары. Два наших эскадрона, наступая в пешем строю, вытеснили немцев из города. «Мирное население» принимало активное участие в схватке, и один гусар получил ранение в лицо. Превратившееся в кровавое месиво лицо товарища привело гусар в бешенство. Несколько мирных жителей поплатились жизнью, прежде чем в эскадронах удалось навести порядок.

К разговору об убийствах гражданского населения. Примерно в это время штаб армии выпустил крайне неудачный приказ. Он касался немецких велосипедистов. Понятно, что многие из них действительно были шпионами, но приказ был сформулирован таким образом, что все немцы на велосипедах оказывались шпионами. Кроме того, согласно приказу любой русский солдат имел право убить немецкого велосипедиста. И солдаты весьма активно пользовались этим правом. Я как-то услышал, как один из моих гусаров говорил другому:

– Я пристрелил его. Он упал, и у него подергивались ноги, как будто он продолжал ехать на велосипеде.

Многие офицеры выразили несогласие с этим приказом. Вполне возможно, что это сыграло свою роль в скорой отмене или пересмотре, я уже точно не помню, этого приказа.

Итак, мы заняли Ангенбург. Полковник Рахманинов шел по улице и увидел группу гусар у входа в магазин. Когда Рахманинов подошел ближе, гусары побежали. Внутри явно что-то происходило. Дверь магазина была сорвана с петель; в помещении царил страшный беспорядок. Рахманинов вошел и услышал доносившиеся откуда-то снизу голоса. Он понял, что магазин грабят. Спустившись по лестнице в подвал и громко ругаясь, Рахманинов приказал ворам выходить. Первым появился командир нашей бригады.

– Ну, и почему же вы ругаетесь, полковник? – спокойно спросил он.

Позже Рахманинов нашел огромный ржавый ключ и стал убеждать всех, что это ключ от города. Хотя мы скептически отнеслись к его находке, он сохранил ключ для музея. Рахманинов всегда оставался старательным хранителем музея.

Мы действовали, как любая армия в этом подлунном мире: грабили, разрушали, а потом очень сожалели, признавая содеянное. Однажды в небольшом немецком городке я вошел в пустой дом и увидел гусара из своего взвода, который, сидя у рояля, выдирал из него клавиши. Задача была непростой, и солдату приходилось прикладывать значительные усилия. Я окликнул его по имени. Он вскочил и вытянулся по стойке «смирно».

– Зачем ты ломаешь рояль?

Он посмотрел на меня с таким видом, словно я сказал невероятную глупость.

– Так он же немецкий!

Мой друг корнет Константин Соколов как-то застал одного из наших солдат за нелепым занятием: он с большим усердием, одну за другой, разбивал граммофонные пластинки. На вопрос, зачем он это делает, солдат ответил, что нет иголок, чтобы проиграть пластинки.

Немцы быстро отступали, и мы следовали за ними в том же темпе, чуть ли не наступая им на пятки. К примеру, 25 августа дивизия продвинулась вперед на двадцать семь километров. Накануне во время разведывательной операции был ранен корнет Георгиади. Он, как и убитый Хоружинский, появился в полку в Сувалках; удача отвернулась от него на десять дней позже, чем от Хоружинского.

Двигаясь в быстром темпе, мы иногда проходили деревни и маленькие городки, в которых шла обычная жизнь. Как-то моя разведывательная группа двигалась по длинной узкой улице, единственной в деревне. Мы остановились на углу, дожидаясь нашу вторую группу, которая должна была свернуть влево, в то время как мы собирались двинуться вперед. Вдруг за спиной раздался крик:

– Herr Leutnant!

Я обернулся. Ко мне в панике бежала женщина, выкрикивая по-немецки:

– Kosaken, Kosaken!

Подбежав ближе, она оглядела меня и моих солдат и, в ужасе всплеснув руками, бросилась бежать. Вероятно, на этом углу, где сейчас стояли мы, за несколько минут до этого находился немецкий кавалерийский отряд.

27 августа наша дивизия, в авангарде были уланы, успешно справилась с немецкой пехотой и захватила важный в стратегическом отношении железнодорожный узел, город Коршен. Поступил приказ взорвать станцию. Я принимал участие в этом «пикнике», а когда на станционном складе нашли вино, начался уже другой «пикник».

На следующий день мы двинулись дальше, и если все пойдет хорошо, то ночь мы должны были провести в небольшом городке под названием Сантопен. Дивизия приближалась к городу. Гусары впереди колонны. По бокам от колонны, на расстоянии в два километра, скакали взводы, прикрывающие фланги своего полка. Снежков со своим взводом ехал справа, я со своим взводом слева от нашего полка. Примерно в пятистах метрах за мной скакал казачий взвод. В какой-то момент сзади раздались выстрелы. Я отправил курьера с донесением в полк, а сам решил поехать назад, чтобы узнать, не нуждаются ли казаки в нашей помощи. Казаки, спешившись, обстреливали две фермы, стоявшие на расстоянии нескольких сотен метров от дороги. В ответ раздавались одиночные выстрелы. Тем временем подъехал еще один казачий взвод. Теперь нас в общей сложности было человек семьдесят пять – восемьдесят. Пару раз между фермами мелькнули немецкие кавалеристы. Мы решили, что на фермах может прятаться, самое большее, один эскадрон. Казаки, основываясь на недавнем опыте, заявили, что это не имеет никакого значения. Нам следовало доложить о положении дел. Мы не должны были проявлялть инициативу, но уж очень удачно складывалась ситуация. Нам даже не могло прийти в голову, что кроме кавалерии там находится еще пехота, мало того, еще и артиллерия. На деле оказалось, что это была головная часть немецкой колонны, длиной в полторы мили, о чем наши разведчики немедленно доложили Гурко.

В доли секунды мы составили план атаки. Один из казачьих взводов должен был обойти справа одну ферму, а другой слева другую ферму. Я шел между ними. Мало того, что фермы находились от нас на значительном расстоянии, так они еще стояли на холме, поэтому мы решили идти на рысях с максимально возможной скоростью. Мы вскочили на лошадей и разомкнутым строем (расстояние между солдатами было от 2 до 5 метров) понеслись к холму. Немцы усилили огонь, из чего мы сделали вывод что на фермах гораздо больше солдат, чем мы предположили. На пути к фермам нам предстояло преодолеть пару небольших возвышенностей, и, преодолев одну, мы остановились, чтобы посовещаться. Не теряя времени даром, мы спешились и открыли огонь. Зато немцы почти прекратили стрелять. Уже потом я понял, что они играли с нами в кошки-мышки. Стрельба стихала, заставляя нас думать, что перед нами слабый противник, тем самым побуждая нас к наступлению. Одним словом, мы принимали желаемое за действительное, что естественно в подобных случаях. Теперь мы были намного ближе к цели и считали, что если перейти на галоп, то через пару минут вступим в бой с противником. Мы вскочили на лошадей и поскакали вперед. Две пары наблюдателей скакали немного впереди по правую и левую сторону от нашего растянутого строя. Внезапно левая пара развернулась с криком:

– Пехота!

Отпустив поводья и вскинув винтовки, они стали обстреливать ферму, продолжая выкрикивать:

– Пехота! Пехота!

Они успели сделать не более двух выстрелов, когда немцам надоело притворяться. Вот тут-то все и началось. Застрочили пулеметы; у нас над головой рвалась шрапнель. В первый момент мы остолбенели от неожиданности, а уже в следующую секунду все три взвода поскакали назад. Не помню, как я развернулся, как поскакал обратно. Я словно на мгновение потерял сознание. Я был в панике. Удивительно, но мой взвод понес незначительные потери, а вот о казаках ничего сказать не могу.

В то время когда мы неслись к фермам, наш полк входил в Сантопен. А когда начали рваться снаряды и наш полк подошел к площади, на которой стояла церковь, мы в панике отступали. Немцы открыли огонь одновременно по трем нашим взводам и основной колонне. Перед церковью стояло несколько местных жителей. Гротен, встревоженный точностью артобстрела, по-немецки спросил у стоявших рядом с церковью местных жителей, нет ли на колокольне наблюдателя. Они поклялись, что там никого нет. Однако Гротен отнесся к их словам с недоверием и приказал полковому трубачу Бондаровичу подняться на колокольню. Бондарович начал подниматься под клятвенные заверения немцев, что наверху никого нет. Вдруг сверху послышался выстрел. Судя по всему, Бондарович там кого-то обнаружил.

– Они все шпионы. Расстрелять! – не владея собой, закричал Гротен, указывая на немцев.

Приказ был тут же приведен в исполнение. В это время с колокольни спустился Бондарович и доложил, что наверху никого нет.

– Тогда зачем ты стрелял? – побледнев, спросил Гротен.

– Да это я сам случайно нажал на спуск, когда поднимался по лестнице, – ответил трубач.

Присутствие немецких армий в этом районе явилось полнейшей неожиданностью, и штаб нашей дивизии отказывался верить сообщениям. Какое-то время Гурко был уверен, что стреляет русская артиллерия. Он вызвал горнистов и приказал сыграть сигнал: «Прекратить боевые действия!» Снаряды продолжали рваться. Тогда Гурко послал офицера на эту предполагаемую русскую батарею с приказом прекратить дурацкую стрельбу. Офицер ускакал, но вскоре вернулся с невероятным известием: он видел немецкие шлемы! Тут уже дивизия развернулась к бою, и наша артиллерия открыла огонь. Немцы не приняли вызов и отступили.

Тем временем я и мои солдаты в состоянии невменяемости доскакали до леса, где на какое-то время потеряли друг друга. Я в полном одиночестве проехал через узкую лесополосу и выехал в поле, с которого был уже виден Сантопен. Понимая, что мои солдаты рано или поздно появятся из леса, я спешился, сел на большой камень и застыл в ожидании. Моя лошадь устала, и ей нужно было отдохнуть. Немецкие снаряды летели в сторону моего полка. Через несколько минут ответила наша батарея. Появилась разведывательная группа одного из наших полков. Офицер, удивленно посмотрев на меня, спросил:

– Что вы тут делаете в одиночестве? Поблизости рыщут немецкие разведгруппы.

Моя лошадь настолько выдохлась, что на нее сейчас не было никакой надежды; я не смог бы оторваться от преследования. Лучше застрелиться, чем попасть в плен! Взяв револьвер в правую руку, а поводья в левую, я продолжал сидеть на камне. Вскоре с робкими улыбками ко мне подошли два моих солдата.

– Рад видеть вас живыми, – сказал я.

Постепенно из леса стали подъезжать остальные солдаты. Скоро почти все были в сборе; ранены были всего три солдата. Мы направились в полк. Я ехал впереди и слышал, как за спиной тихо переговаривались солдаты. Постепенно их разговор перешел в жаркий спор.

– Почему мы сбежали?

– Я развернулся, когда увидел, что двое парней рванули назад.

– Заткнись! – раздалось сразу несколько голосов.

– Мы все повернули, и казаки, и «их благородие», все развернулись вместе! – закричали солдаты, перебивая друг друга. – Если бы там была только кавалерия, мы бы их там и положили, а вот пехота совсем другая история.

Рядовой Виленкин написал стихи, посвященные истории, случившейся с нами в Сантопене, и положил их на музыку. Иногда, после небольшого возлияния, мы любили вместе спеть эту песню. Во время войны Виленкин еще не раз писал стихи, прославлявшие наши «подвиги». Я, конечно, уже не помню всю песню, но начиналась она примерно так:

От дорожной пыли серые,
Злые и усталые,
С мыслями об отдыхе
Ехали, и вдруг
Над стогами сена, словно по заказу,
Появился долгожданный Сантопен.
Быстро квартирмейстеры
Комнаты с кроватями,
До которых сможем разве только доползти,
Но судьба-злодейка думала иначе:
Грохотом снарядов встретил Сантопен.

Стихи могут показаться вам неказистыми, но в целом песня была хорошая, с юмором. Автор стихов Александр Виленкин, московский адвокат, в свои тридцать был очень образованным человеком. Когда объявили войну, он добровольцем пришел к нам в полк и служил рядовым. Сложность ситуации заключалась в том, что он был евреем, а в то время в русской армии еврей не мог быть даже унтер-офицером. Вот когда проявился независимый, свободолюбивый дух нашего полка. Было принято решение назначить Виленкина связным при командире полка, а питался и жил он вместе с офицерами.

Виленкин отличался невероятной храбростью и среди солдат имел наибольшее количество наград. У него их было семь из возможных восьми. Он несколько раз зарабатывал восьмую награду, но объяснял, что не хочет ее получать из-за своего привилегированного положения в полку. Он был храбрым не из-за отсутствия воображения, как в случае с моим вестовым Кауркиным. Его храбрость отличалась и от храбрости Гротена, в основе которой лежали фанатизм и вера. Виленкин обладал необыкновенной силой воли, хотя внешне это никак не выражалось. Он очень любил порисоваться; был романтиком и поэтом. Вот вам пример. Однажды спешившийся полк выходил из леса. Поджидая нас, немцы обстреливали край леса. Полковник Гротен прикидывал все за и против развития наступления. Адъютант Снежков, я и Виленкин стояли рядом с Гротеном. Рвались снаряды. Свистели пули. Но Гротен, глядя в бинокль, невозмутимо осматривал окрестности. Виленкин не упустил возможность продемонстрировать собственное самообладание.

– Не хотите ли кусочек шоколада, господин полковник? – вынимая из кармана плитку шоколада, спросил Виленкин.

– Иди к черту, – не отнимая от глаз бинокля, ответил Гротен.

А вот еще пример необычайной силы воли Виленкина. Его ранили, и, пока санитар, усадив его на поваленное дерево, делал перевязку, Виленкин написал стихи о том, как его ранили.

Как гласит старая армейская истина: «Во время боя бегут все, но только направление, в котором бежит герой, отличается от направления, в котором бежит трус».

Состояние нашей дивизии после непрерывного двухнедельного наступления, перестрелок и рекогносцировок наилучшим образом передает запись телефонного разговора между штабом фронта и нашей 1-й армией. На вопрос штаба армии, где кавалерия, командующий нашей армией ответил:

– У меня точная информация, что Гурко провел ночь в Генрихсдорфе. Кавалерия измотана, и если мы не вытащим ее оттуда, то можем потерять.

Этот разговор происходил за несколько часов до того, как три полка нашей дивизии начали операцию по кавалерийскому набегу в немецкий тыл. Операция длилась шестьдесят три часа.

Оперативная задача кавалеристов сводилась к установлению контакта между двумя русскими армиями, 1-й армией под командованием генерала Ренненкампфа и 2-й армией под командованием генерала Самсонова. Разрыв между армиями, составлявший порядка восьмидесяти километров, не позволял командующим ежедневно обмениваться информацией. Так 30 августа в штабе 1-й армии были в полной уверенности, что 2-я армия уже миновала Алленштейн, а в действительности накануне 2-я армия потерпела полное поражение. Командующий армией генерал Самсонов застрелился в ночь с 29 на 30 августа. Все русские в Алленштейне попали в плен. Но поскольку мы считали, что 2-я армия ведет бои, то наше появление в немецком тылу было бы очень кстати.

Три или четыре кавалерийские дивизии должны были проследовать к Алленштейну. Гурко получил приказ о кавалерийском набеге днем 30 августа, то есть через двадцать четыре часа после того, как 2-я армия потерпела полное поражение.

Через двенадцать часов до штаба 1-й армии дошла информация о разгроме 2-й армии генерала Самсонова. Приказ об отмене кавалерийского набега пришел в нашу дивизию спустя два часа после того, как мы покинули расположение дивизии. Все попытки направить к нам курьера с приказом об отмене операции потерпели фиаско. В дневное время ни одному из курьеров не удалось пробраться в немецкий тыл.

Для проведения операции в распоряжении Гурко находились три полка; драгуны выполняли особое задание. Примерно два с половиной эскадрона из этих трех полков занимались рекогносцировкой. Таким образом, в распоряжении Гурко находилось всего пятнадцать с половиной эскадронов (которые уже понесли значительные потери), шесть пулеметов и батарея из шести трехдюймовых орудий.

Нам предстояло прорвать немецкий заслон и углубиться примерно на шестьдесят километров, чтобы подойти к Алленштейну. Много небольших разведывательных отрядов были направлены для поиска разрывов в немецком заслоне. Вскоре разведчикам удалось найти неохраняемую дорогу, ведущую через лес. В 4.30 утра началась операция. Без единого выстрела мы проникли в немецкий тыл. Но вскоре мы натолкнулись на немецких пехотинцев, охранявших железную дорогу. Спешившийся головной отряд быстро уничтожил немцев, и мы продолжили движение. По мере продвижения взрывая железнодорожные пути, обрывая телефонные провода, примерно в полдень мы подошли к Алленштейну. Встретив сильное сопротивление, Гурко был вынужден развернуть полки. Для нас явилось полной неожиданностью, что вместо того, чтобы устанавливать контакт между русскими армиями, нам приходится сражаться с немецкими армиями. У нас был приказ войти в контакт с русским гусарским полком, расположенным где-то поблизости; полк имел лошадей серой масти. Гусары по двое отправились в разных направлениях в поисках этих серых лошадей. Вернувшись, они сообщили, что вокруг масса немецких кавалерийских частей, но нет никаких серых лошадей. Несмотря на клятвенные заверения, солдат обозвали дураками и опять отправили на поиски русских гусар. Однако их так и не удалось обнаружить. Позже мы узнали, что этот полк не принимал участие в набеге. У меня впервые закралось сомнение, что нам не на кого рассчитывать.

1-й эскадрон получил приказ прикрывать орудийную батарею. Разомкнутым строем, обнажив шпаги, мы прикрывали левый фланг занявшей позицию батареи. Меньшиков сильно сомневался в действенности подобной защиты, но никто из нас не мог предложить ничего лучше. Вскоре мы поняли, что были правы, когда не стали спешиваться. Наша батарея открыла огонь. В течение нескольких минут они стреляли одни, и единственный немецкий снаряд разорвался на безопасном для нас расстоянии. Гусары пришли в отличное расположение духа; «меткая» стрельба противника вызвала взрывы смеха. Однако наши артиллеристы думали иначе и были абсолютно правы. В следующую минуту немецкий снаряд пролетел над головами и взорвался за нами. Гусары уже рыдали от смеха, отпуская шуточки в адрес «метких» немцев. Но, в отличие от гусар, артиллеристы понимали, что немцы пристреливаются. Командир батареи отдал приказ оттащить орудия, и, не прекращая обстрел противника, с тревогой наблюдал за нашими перемещениями. Мы едва успели расположиться за батареей, как место, где мы только что стояли, было буквально вспахано немецкими снарядами.

Тылы мощной немецкой армии, разбившей армию Самсонова, упирались в Алленштейн. Немцы не испытывали недостатка в пехоте, подтягивая все новые резервы и постепенно оттесняя нас все дальше и дальше. Одна за другой наши спешившиеся линии выходили из боя и отступали к лошадям. Сменив пару раз позицию, батарея в конечном итоге отступила к нашим вскочившим в седла гусарам. Приблизительно в три часа дня наши полки сидели в седлах. Построившись в колонну, мы приготовились к отходу.

В это время головные отряды немецкой пехоты вышли из леса и направились по полю в нашем направлении. Они прекратили стрельбу, вероятно решив, что у нашей маленькой армии, находящейся в глубоком немецком тылу и практически попавшей в окружение, нет иного выбора, как сдаться на милость победителю. Думаю, что они уже рассматривали нас как военнопленных. Пару минут стояла полная тишина. Затем Гурко выехал вперед и, словно на параде, скомандовал:

– Дивизия, направо! Держать расстояние между полками! Вперед! Шагом марш! – и указал шашкой направление движения.

Колонна развернулась. Тут же последовал приказ пустить лошадей рысью, а затем галопом.

Не веря собственным глазам, немцы наблюдали за нашими маневрами. Когда они наконец осознали, что мы ускользаем из их рук, они открыли огонь, но было уже поздно. Наши полки входили в лес; незначительные потери понесли гусары, ехавшие в хвосте.

Возможно, нам бы не удалось так легко спастись бегством, если бы мы предварительно не взорвали железнодорожные пути. Наши разведчики доложили, что поезд с немецкой пехотой был вынужден вернуться обратно. До сих пор не пойму, почему немецкая пехота не могла выгрузиться из поезда и продолжить преследование в пешем строю.

Через пару часов мы подошли к реке с илистым дном. Значит, о переходе вброд не шло речи. Пришлось воспользоваться узкой дамбой. Пока уланы и казаки медленно переходили на другую сторону реки, гусары сдерживали немцев. Когда последний взвод перешел на другую сторону, дамбу взорвали. С этого момента мы были потеряны для немцев.

Темнело, и, поскольку в непосредственной близости от нас немцев не наблюдалось, Гурко посчитал возможным дать отдых солдатам и лошадям. Мы не могли долго оставаться на месте: по нашему следу шли немцы. После двухчасового отдыха мы продолжили движение. Поджидая нас в одном из населенных пунктов, немцы осветили дорогу прожекторами.

Дивизия остановилась в лесу. Разведчиков отправили изучить местность. Вскоре они сообщили, что впереди глубокий овраг. Гурко собрал старших офицеров, чтобы сообщить, что полки смогут передвигаться по пересеченной местности, а орудия придется оставить. Но мы единодушно решили, что не будем оставлять орудия, а понесем их на себе.

Пока старшие офицеры совещались, командиры эскадронов совершили серьезную ошибку: они позволили солдатам спешиться. Измученные солдаты упали на землю и заснули. Когда командир приказал трогаться с места, нам стоило огромных усилий разбудить смертельно уставших людей. Предстояло пройти по сильно пересеченной местности. Только гусарам, помогавшим артиллеристам нести орудия, разрешили спешиться; остальные спали, сидя верхом, обняв лошадей за шею. Понятно, что двигались мы крайне медленно; за три часа нам удалось покрыть только пять с половиной миль. Знакомые с местностью немцы не ожидали, что мы выберем этот маршрут, и на какое-то время опять потеряли нас. Всю ночь мы двигались без остановок.

В девять утра начал накрапывать дождь. Гурко, считая, что нам удалось оторваться от преследования, приказал остановиться и расседлать лошадей. Только солдаты успели расседлать лошадей, как разведчики сообщили, что к нам приближается немецкая армия: пехота, кавалерия, артиллерия. Лошадей оседлали, и усталая дивизия опять тронулась в путь. Наш полк находился в арьергарде, поэтому мы должны были задержать немцев. Известный своей храбростью Гурко пожелал остаться с нами; он всегда выискивал для себя самые горячие точки. Несколько минут мы находились под ураганным огнем противника, а затем, выйдя из боя, поскакали к нашим полкам. Мы не успели проскакать и мили, как на холме, с которого открывался прекрасный обзор на дорогу, появилась немецкая пехота. По всей видимости, они готовились взять нас в клещи. Полк приготовился вступить в бой с немецкой пехотой, но внезапно резко потемнело, и, вместо мелкого дождика, с неба хлынули потоки воды. Дождевая завеса скрыла нас от врага. Мы развернулись и скрылись в лесу, торопясь догнать наших уланов и казаков. И в этот раз удача была на нашей стороне.

Вечером 1 сентября нам показалось, что немцы все-таки упустили нас, и Гурко решил устроить привал. Мы действительно очень нуждались в отдыхе. За тридцать девять часов дивизия в общей сложности прошла порядка ста двадцати километров, а разведчики и того больше. И это не считая нескольких перестрелок и небольшого сражения при Алленштейне. И люди, и лошади еле держались на ногах.

Рано утром нас обнаружил отряд немецких кавалеристов-разведчиков, и нам ничего не оставалось, как двинуться дальше. Мы все еще находились на значительном расстоянии от нашей линии фронта.

Немцы упорно продолжали поиски пропавшей дивизии. То тут, то там появлялись небольшие пехотные и кавалерийские отряды; звучало слово «окружение». Однажды дивизия остановилась на несколько минут: командиры хотели обсудить дальнейший маршрут следования. Наш эскадрон спешился, и Меньшиков с офицерами сели под деревьями. Неожиданно из-за деревьев выскочили два казака на лошадях и закричали:

– Нас окружили!

Мы застыли в молчании. Меньшиков, глядя на наши помрачневшие лица, спокойно заметил:

– Знаете, а ведь, возможно, в этот момент немцы находятся в еще худшем положении.

Сейчас меня ничего не могло обрадовать больше, чем мысль, что кому-то может быть хуже, чем мне.

В полдень Снежков, с которым я уже несколько часов скакал бок о бок, вдруг сказал:

– Я дам три рубля первому пехотинцу, которого мы встретим.

Сейчас пехота ассоциировались для нас со словом «защита»; она гарантировала нам безопасность. Даже сравнительная безопасность может казаться полной, когда на тебя охотятся словно на зверя.

Ближе к вечеру мы увидели бородатого солдата с винтовкой, сидящего под деревом у дороги. Снежков подъехал к нему и протянул три рубля.

– За что, ваше благородие? – удивленно спросил солдат.

– Просто за то, что я чертовски рад видеть тебя, – ответил Снежков.

Сзади засмеялись гусары.

Прошло шестьдесят три часа с начала операции. Уланы понесли самые тяжелые потери; мы же умудрились обойтись без потерь.

Несколько дней мы отдыхали. В дивизию прибыло пополнение взамен понесенных потерь. Спустя три недели доставили первую почту.

Подготовкой пополнения занимался 7-й резервный полк, размещенный в Тамбове. Этот полк обеспечивал нас солдатами и лошадьми. В ходе войны мы получили в общей сложности шесть резервных эскадронов, то есть целый полк. Все вновь прибывшие солдаты и лошади равномерно распределялись внутри нашего полка.

Ходили слухи, что за набег на Алленштейн Гурко хочет представить полк к награде, а выбор награды оставлял за нами. Правда, было непонятно, из чего выбирать; полк уже имел все возможные награды. Кто-то предложил попросить ментики[37].

В мое время в некоторых гусарских полках еще сохранились ментики; сумские гусары носили их до середины XIX века. Предложение понравилось, но возник спор в отношении цвета. Как известно, «на вкус и цвет товарищей нет»; к вечеру перессорились даже лучшие друзья. Мир был восстановлен, когда поступило предложение попросить ментики, которые носили гусары в период Наполеоновских войн: серые с алой грудью. Слухи оказались чистым вымыслом; просто кто-то принял желаемое за действительное. Непонятно, почему мы подумали, что нас должны наградить за этот набег, если мы так и не решили поставленной перед нами задачи.

8 сентября немецкая армия, одержав победу при Танненберге, повернула на север и начала наступление на нашу 1-ю армию. Через пару дней наша кавалерийская дивизия получила приказ присоединиться к вновь сформированной 10-й армии. Мы предполагали, что под прикрытием пехоты без приключений за несколько дней доедем до 10-й армии. Но уже через пару часов Гурко сообщил, что 43-я пехотная дивизия с трудом сдерживает натиск противника. Мы совершили ночной марш-бросок и утром 9 сентября уже прикрывали левый фланг попавшей в тяжелое положение пехоты. Драгуны спешились первыми и присоединились к пехотинцам на линии огня. Следом и наш спешившийся эскадрон занял позицию на левом фланге.

За нашим эскадроном стояла пехотная батарея из восьми трехдюймовых орудий. Бой шел, не затрагивая нас, исключительно на правом фланге. Пренебрегая традициями «славной школы», я крутился на батарее, с интересом наблюдая за действиями орудийного расчета и командира. В какой-то момент немцы, очевидно, решили, что «нащупали» нашу батарею, и открыли ураганный огонь. Их расчет не оправдался: снаряды улетали метров на четыреста дальше цели. Командир батареи мгновенно воспользовался оплошностью немцев и скомандовал:

– Три орудия, пли!

Три орудия вели огонь, три молчали. Немцы «заглотили наживку». Они решили, что три орудия вышли из строя, и принялись с еще большим энтузиазмом стрелять в том же направлении. Через пару минут командир батареи приказал замолчать еще двум орудиям. Теперь только одно орудие продолжало стрелять, а скоро и оно замолчало. Немцы решили, что уничтожили батарею, и, даже если у русских осталось одно орудие, они уже не могут представлять серьезную опасность.

Тут меня позвали в эскадрон. Наши разведчики сообщили о сосредоточении напротив нас немецкой кавалерии и пехоты. Предполагалось, что наступление нацеливается на наш левый фланг. Действительно, не прошло и десяти минут, как замолчала наша батарея, а перед нами появились два немецких эскадрона. Возможно, они не подозревали о нашем присутствии и собирались захватить то, что осталось от замолчавшей батареи. Мы подпустили их поближе и открыли огонь. Немцы в панике бежали, оставляя на земле солдат и лошадей. Однако немецкая пехота тут же начала наступательный марш на наши позиции, но тут «умершая» батарея вернулась к жизни и с нашей помощью заставила немцев отступить. Я не люблю вспоминать те военные эпизоды, когда нам приходилось стрелять в кавалерию; страдания невинных животных, втянутых в борьбу между людьми, – не слишком приятное зрелище.

Этот бой был незначительным эпизодом в крупномасштабном немецком наступлении. Ночью наша пехота получила приказ начать отступление (вместе со всей армией), и Гурко принял решение продолжить движение в направлении 10-й армии. Однако нам опять пришлось приостановиться, чтобы заполнить промежуток, образовавшийся между двумя большими группами русской пехоты, и, соответственно, отступать вместе с ними.

Как-то во время отступления нашей дивизии надо было перейти через небольшую речку, а на это требовалось время. Наш 1-й эскадрон должен был удерживать немецкую кавалерию, неотступно следовавшую за нами. Меньшиков направил один взвод на разведку, а три взвода двинулись по дороге в направлении противника. Вскоре наши разведчики сообщили, что к нам рысью движется немецкий эскадрон. Мы спешились и заняли огневые позиции по обе стороны дороги в канаве. Два наблюдателя приглушенными голосами сообщали нам о приближающемся противнике. Расстояние между нами и немцами постепенно сокращалось, и, когда немецкий эскадрон оказался совсем рядом, Меньшиков поднялся, перекрестился и просто сказал:

– Ну, парни, начнем, помолясь.

Гусары, кто стоя в полный рост, кто опустившись на одно колено, открыли огонь. Немцы понесли тяжелейшие потери; землю покрыли мертвые и раненые люди и лошади. Счастливчикам удалось ускакать.

Мы вскочили на лошадей, двинулись дальше, но вскоре увидели еще один немецкий эскадрон. Немцы, конечно, тоже увидели нас. Мы построились для начала атаки и пустили лошадей рысью.

– Перейти на галоп, – почти сразу скомандовал Меньшиков.

Немецкий эскадрон развернулся в обратном направлении и ускакал, а мы, остановившись, тут же попали под ураганный огонь немецкой пехоты, которая довольно часто следовала за немецкой кавалерией. Пришла наша очередь отступать. Мы поскакали обратно и через какое-то время оказались в довольно безопасном месте, скрывшись за одним из холмов. Пара человек получили ранения. Мы опять спешились, и завязалась перестрелка.

– Достаточно, – посмотрев на часы, сказал Меньшиков. – Дивизия уже форсировала реку.

Мы вскочили на лошадей. Немцы прекратили преследование.

Я был в приподнятом настроении. Наш эскадрон заставил отступить целый кавалерийский полк противника, несмотря на поддержку немецкой пехоты и артиллерии. Один немецкий эскадрон понес тяжелые потери, другой сбежал при виде нашей атаки. Я уже представлял, как получу первую военную награду. Мои мечты прервал приказ:

– Офицеры, к командиру!

Когда мы подъехали к Меньшикову, он сказал:

– Никому в полку не говорите о перестрелке. Не стоит заставлять всех думать, что мы такие храбрецы, иначе нас всегда будут посылать в самые опасные места.

Вот так я потерял возможность получить первый военный крест.

Получение орденов во многом зависело от отношения к наградам командира полка, который представлял офицеров к награждению. Некоторым командирам нравилось, когда грудь их офицеров украшали награды. Другие, вроде Гротена, не придавали наградам особого значения.

– Прошу прощения, – говорил Гротен, – но самое лучшее для вас – не получать одного из этих больших крестов.

Он, конечно, имел в виду могильные кресты. За Ласдененскую операцию Гротен получил высокую награду – георгиевское оружие. Спустя тридцать лет, когда Гротен уже жил во Франции, члены организации «Кавалеристы – кавалеры ордена Святого Георгия», реконструируя историю, написали Гротену письмо, в котором спрашивали, за что он получил орден Святого Георгия. «Прошу прощения, – написал Гротен, – но я сам не знаю за что».

Спустя пару дней наша отступающая дивизия, с гусарами в арьергарде, опять пересекла небольшую речку. Я с несколькими гусарами должен был взорвать мост. В кавалерийской школе мы изучали различные типы мостов и их самые уязвимые места. Сейчас, стоя перед этим деревянным мостом, я пожалел, что с прохладцей относился к этому школьному предмету. Я с тоской смотрел на мост, не представляя, куда следует заложить взрывчатку. Первый взрыв поднял в воздух щепки и пыль; мост остался на месте. Немцы уже бежали по мосту и стреляли в мою сторону, когда прозвучал второй взрыв. Мост опять устоял. У меня не было времени на третью попытку, и я пришпорил лошадь, отрываясь от немецкой пехоты, идущей по мосту.

Это случилось недалеко от Маркграбова, города, рядом с которым мы получили боевое крещение. На следующий день мы пересекли границу с Россией и утрамбованные немецкие дороги сменили на российскую грязь.

– Наша извечная беда – это дороги, – с добродушным сарказмом переговаривались за моей спиной гусары.

Наша 1-я армия не смогла выдержать атаку немецкой армии и была вынуждена покинуть немецкую территорию и отойти в Россию. Пару недель у границы шли серьезные бои, но русским удалось развить контрнаступление, и теперь уже немцы были вынуждены отступать. Мы оставались на территории Восточной Пруссии до середины февраля.

Мы уже приобрели некоторый военный опыт. Все сражения разворачивались примерно по одному сценарию, но время от времени возникали ситуации, выделявшиеся на общем фоне борьбы.

Мы часто проводили разведывательные операции, но мне запомнились две из них. В одной из таких операций участвовал корнет Иванов, немногословный, упрямый и очень храбрый солдат. В немецком тылу в лесу он обнаружил огромную вражескую колонну, движущуюся по дороге к фронту. Он приказал солдатам спрятаться вместе с лошадьми в чаще леса, а сам подполз так близко к дороге, что слышал, о чем говорят немцы. В течение нескольких часов он наблюдал за движением немецкой армии. Первые два гусара, которых он отправил в штаб дивизии с донесением, наткнулись на еще одну вражескую колонну, следующую к русской границе. Один из гусаров остался вести наблюдение, а другой поскакал обратно, чтобы сообщить Иванову о второй колонне. Иванов отправил своего унтер-офицера вести наблюдение за второй колонной, а сам продолжил собирать сведения о первой. Поздно вечером донесения о немецких колоннах, идущих к границе, доставили в штаб дивизии, а оттуда по телеграфу передали в штаб армии. Это была не просто важная информация, это были первые сообщения о надвигающемся немецком наступлении. На следующее утро, отправляясь с разведывательной группой на задание, я столкнулся с вернувшимся из разведки Ивановым. Он выглядел усталым, но довольным и был, как обычно, немногословен.

Еще одну блестящую разведывательную операцию провел корнет Поляков. Он первым сообщил в штаб пехотного корпуса, что немцы отступают. Штабной капитан так описал этот эпизод: «Корнет Поляков прибыл в штаб со своей разведывательной группой. Он сообщил, что накануне был в немецком тылу и видел отступающих немцев... Он еле стоял на ногах, и сказал, что не ел трое суток. Я усадил его, распорядился, чтобы ему принесли чай, и сел читать составленное им донесение. В нем он с исключительной точностью изложил свои наблюдения, час за часом...» Это был тот самый Поляков, с которым, если вы помните, мы отмечали покупку собаки в ресторане «Яр».

Подобные успешные разведывательные операции заставили некоторых генералов потребовать невозможного. Однажды корнет Константин Соколов был вызван в штаб дивизии и получил приказ проникнуть в немецкий тыл, в Инстербург[38], чтобы получить точные данные о немецкой армии.

К счастью, при разговоре присутствовал генерал Нилов, который спросил:

– И как же корнет должен получить эти данные? Обратиться к коменданту крепости?

Разведывательный рейд отменили.

Вскоре после нашего первого отступления с немецкой территории нависла угроза изоляции над крепостью Осовец, современного фортификационного сооружения. До того как крепость могла быть полностью отрезана от внешнего мира, следовало передать в крепость новые коды. Меня отправили в крепость с кодами, написанными на чрезвычайно тонком листе бумаги, чтобы в экстраординарном случае я мог проглотить лист с записью. На протяжении всей двадцатикилометровой поездки мой вестовой Кауркин развлекал меня историями из деревенской жизни. Неподалеку от крепости мы повстречали группу крестьян, которые рассказали, что час назад мимо проскакала немецкая кавалерия. Мы решили разделиться: Кауркин скакал впереди, а я метров на триста за ним, чтобы в случае чего проглотить секретный документ. Уже стемнело, когда мы подъехали к крепости, и в штабе мне любезно предложили переночевать. Но крепость действовала на меня угнетающе, и в ее стенах я чувствовал себя словно мышь, попавшая в ловушку. Поэтому, немного отдохнув и накормив лошадей, под покровом темноты мы тронулись в обратный путь.

К концу октября наши лошади совершенно выдохлись, и Гурко направил в штаб армии короткую телеграмму: «Когда нам дадут отдохнуть?» Командующий армией так же коротко ответил: «Когда закончится война».

В дивизии для обеспечения ухода за больными и легко раненными животными была организована ветеринарная лечебница. Меньшиков, на которого было возложено общее руководство, взял с собой унтер-офицера Сидоровича. Ветлечебницу разместили в тылу, примерно в ста шестидесяти километрах от нас, и туда переправляли лошадей, а вот как их забирали оттуда, я не помню.

В те годы многие мальчишки сбегали из дома на фронт. В нашем полку таких любителей приключений прямиком отправляли в ветеринарную лечебницу, а оттуда домой. Меньшиков сопровождал их отправку словами: «Возвращайтесь в школу; воевать намного проще, чем учиться». Но один мальчик попал к нам в полк при особых обстоятельствах. Как-то в разрушенной деревне гусары одного из наших эскадронов подобрали одиннадцатилетнего мальчика, сироту, которого звали Петр. Его родители погибли при артобстреле, и, когда Петя вышел из укрытия, в деревне уже никого не было. Мальчик остался в эскадроне. В скором времени, когда нас перевели в резерв, унтер-офицер, взявший на себя заботу о мальчике, решил заняться его воспитанием. Частично оно состояло из порки по утрам. Мой денщик рассказал, как начинается день этого унтер-офицера:

– Значит, так. Унтер-офицер просыпается, встает, первым делом смотрит, чтобы лошади были накормлены, потом пьет чай и уже потом порет Петю.

После того как Меньшикова поставили во главе ветеринарной лечебницы, я видел его не более трех раз, когда он приезжал в полк. Во время революции Меньшикова убили большевики.

Корнет Снежков был назначен адъютантом полка, а вскоре и я оставил 1-й эскадрон в связи с назначением на должность начальника подразделения связи. В 1-м эскадроне не осталось офицеров, составлявших первоначальный костяк эскадрона. Эскадрон потерял много солдат и лошадей. Полк послал запрос и в скором времени получил эскадрон из резерва.

В начале войны подразделение из двадцати солдат обслуживало полковые телефоны, телеграф, гелиограф и прожектор. В первые месяцы войны стало ясно, что, хотя телеграф и гелиограф могут оставаться в обозе, межполковые линии связи должны быть увеличены. В январе 1915 года я был назначен командиром подразделения связи[39], штат которого был увеличен втрое.

Для формирования нового подразделения каждый эскадрон должен был выделить порядка шести человек и лошадей. Унтер-офицеры получили возможность избавиться от ненужных людей. Ко мне с улыбкой отправляли самых неумелых солдат на самых старых лошадях. Когда я в первый раз оглядел свое подразделение, мне захотелось плакать. Передо мной стояли изгои, солдаты, изгнанные из полка. Их лошади, казалось, были готовы завтра сдохнуть. От одного моего взгляда их снаряжение могло развалиться на части. Единственное, что меня примиряло с этими солдатами, так это то, что практически все были грамотными.

Многие мои солдаты, не обладавшие высокими нравственными устоями, на самом деле спасли мое доброе имя. Через пару дней после того, как они вошли в мое подразделение, наш полк ночевал рядом с кавалерийской дивизией. На следующее утро я заметил, что у моих солдат появились две красивые гнедые лошади. Нетрудно было предположить, откуда они появились в моем подразделении, но я сделал вид, что ничего не заметил. Позже я пришел к выводу, что с корыстной точки зрения для меня наилучшей политикой была политика невмешательства; я попросту закрыл глаза на действия своих солдат. Мало-помалу солдаты заменили не только всех лошадей, но и старые седла, уздечки. Весной я удостоился похвалы командира дивизии за внешний вид своего подразделения.

Около двух лет я командовал подразделением связи и очень полюбил своих солдат. Они были храбрыми разбойниками, и временами я испытывал чувство гордости, что являюсь главным разбойником. Они тоже любили меня и дважды доказывали свои нежные чувства. Первый раз в мой день рождения, когда они подарили мне экипаж, запряженный парой серых в яблоках коней. Экипаж они украли в ближайшем поместье. Дело было в России, и я понял, что должен вернуть экипаж владельцу. А второй раз, уже после революции, когда я принял командование 1-м эскадроном, они подарили мне несколько серебряных столовых предметов, купленных на законных основаниях. Один из гусаров произнес речь, суть которой сводилась к тому, что теперь они свободные люди и никто не заставляет их по-доброму относиться ко мне, но именно поэтому они хотят преподнести мне этот подарок.

В подразделении связи у меня не было младших офицеров. Следующим после меня по званию был унтер-офицер Красихин. Человек яркий, энергичный, чрезвычайно строгий и крайне дипломатичный. Без него я бы никогда так хорошо не справлялся со своими обязанностями. Ему было очень трудно поддерживать дисциплину, поскольку большую часть времени солдаты проводили в разных эскадронах, и он мог общаться с ними только по телефону.

– Петр, продуй уши! – часто кричал он в трубку.

Нас снабжали телефонными аппаратами, но вдобавок я купил дюжину великолепных шведских полевых аппаратов и подарил их полку. В свою очередь, полк приобрел несколько самых простых телефонов, специально для часовых.

Тяжеленные телефонные провода в изоляции были намотаны на большие металлические катушки. Гусар закреплял на спину катушку, садился на лошадь, рысью или галопом скакал в нужном направлении, а провод разматывался за ним. Мы поднимали провода только над дорогой, а так они стелились по земле. Когда полк менял место дислокации или останавливался на ночь, мы, действуя быстро и слаженно, в течение часа устанавливали связь между всеми подразделениями полка. Сложность состояла в том, что всадники часто обрывали провода и во время боя рвущиеся снаряды нарушали установленные нами линии связи. Моим солдатам приходилось ползать вдоль проводов, отыскивая место повреждения, чтобы восстановить обрыв, иногда подвергаясь большей опасности, чем сражающиеся эскадроны. Многие вели себя просто героически, и я делал все от меня зависящее, чтобы их представляли к военным наградам.

Иногда, отступая, нам приходилось оставлять протянутые провода. В каких-то случаях удавалось воспользоваться оставленными немецкими проводами. Мы подбирали на полях сражений все оставленные телефонные провода и аппараты.

Подразделение связи обычно располагалось в штабе полка. Штаб – это командир полка, его адъютант и старший полковник. Адъютант, поручик Снежков, и я по возможности жили вместе. Когда Снежков уезжал в отпуск, его обязанности возлагались на меня. Кроме того, я отвечал за взрывчатые вещества всего полка.

Мне особенно запомнился один случай, связанный с телефонами. В моем подразделении был гусар по фамилии Немец. Как-то в начале большого немецкого наступления в авангарде нашего полка стоял пехотный батальон. Телефоны, соединявшие командира батальона с другими полковыми подразделениями и с артиллерией, находились в блиндаже. Немец был телефонистом у Гротена. Немцы пошли в наступление крупными силами. Одна пехотная рота была полностью уничтожена, другая отступила, неся тяжелые потери. Командир пехотного батальона, совершенно потерявший голову, названивал по всем телефонам, то умоляя, то требуя помощи. Наконец командир батальона схватился за телефон, связывающий его со штабом.

– Кто на связи? – прокричал он.

– Немец, – последовал спокойный ответ.

– Это конец, – прошептал потрясенный командир батальона, опуская трубку.

В начале декабря наш полк стоял в деревне Куссен[40], действуя в качестве кавалерийского прикрытия для нашей пехоты.

Напротив стоял такой же немецкий кавалерийский заслон, и, что интересно, это тоже была 1-я кавалерийская дивизия, только немецкая. На нашем участке фронта царило временное затишье, и между нашими и немецкими поварами было установлено что-то вроде временного дружеского соглашения. Наши передовые отряды располагались на небольших фермах. Полевым кухням, чтобы не попасть под обстрел, приходилось двигаться окольными путями. Обслужив один взвод, эскадронная кухня возвращалась в тыл, оттуда ехала к следующему взводу, опять возвращалась и так далее. Взаимопонимание, установленное между поварами обеих сторон, позволило свободно переезжать от взвода к взводу, не возвращаясь каждый раз в тыл. Возможно, это обстоятельство стало причиной нашей встречи с немецкими офицерами.

Как-то утром на нейтральную полосу выехал немецкий улан с копьем, к которому был привязан белый флаг, и положил на землю пакет и письмо. Письмо, адресованное офицерам нашего полка, было составлено в вежливой форме. В пакете находились сигары и коньяк. Через какое-то время наш гусар под белым флагом положил на нейтральную полосу пакет с папиросами и водкой для немецких офицеров. В письме мы приглашали их встретиться в полдень на нейтральной полосе. По три офицера с каждой стороны встретились и даже вместе сфотографировались. Мы говорили о чем угодно, в основном на спортивные темы, но ни словом не упомянули о войне. Прощаясь, договорились встретиться на следующий день в то же время; мы должны были принести закуску, а немцы коньяк. Вечером новый командир дивизии, узнавший о встрече, категорически запретил общаться с немецкими офицерами. На следующее утро, чтобы оповестить немцев об отмене встречи, все наши передовые посты одновременно выстрелили в воздух. Возможно, если бы командиром дивизии был Гурко, он принял бы другое решение, но несколько дней назад Гурко получил повышение и принял командование пехотным корпусом.

Стреляя в воздух, мы чувствовали себя не лучшим образом. Нам хотелось объясниться с немецкими офицерами, чтобы они поняли, почему мы так поступили. В последующие месяцы мы несколько раз сталкивались с этим полком и как-то попытались, увы, безуспешно, войти с немецкими офицерами этого полка в контакт. Мы знали, по какой дороге в лесу периодически проезжает их патруль, поэтому написали письмо, вложили его в большой конверт и прибили конверт к дереву, стоящему у дороги. Письмо взяли, но ответа на него так и не последовало.

В конце января – начале февраля, когда немцы вытеснили нас из Восточной Пруссии, полк понес серьезные потери. Два офицера были убиты, один умер от ран. Среди этих офицеров был Владимир Соколов, который обучал меня верховой езде, когда мы еще стояли в Москве. Семь офицеров были ранены, среди них Рахманинов и Швед. Рахманинов больше не вернулся в полк; он умер от сыпного тифа в Гражданскую войну.

В течение десяти дней мы потеряли десять офицеров, то есть двадцать пять процентов общей численности. Цифра, в любом случае, большая, а если учесть предыдущие потери, то в общей сложности процент был значительно выше. Многие взводы оказались без офицеров. Однако наши потери были ничтожны по сравнению с потерями, понесенными пехотой. По общему мнению, шансы быть убитым в пехоте были намного выше, чем в кавалерии. Это мнение неизменно вызывало раздражение Меньшикова.

– Если меня убьют, мне будет абсолютно все равно, какой у меня был шанс, – отвечал он на подобные заявления.

Константин Соколов с большим чувством написал о смерти брата, и мне захотелось привести на страницах книги его рассказ как пример описания одной из многих тысяч обычных военных историй.

«Наши позиции находились примерно в 300 метрах от немецких. Никто в эскадроне не спал в эту ночь: мы ждали немецкое наступление. Утром некоторым солдатам разрешили пойти в деревню отдохнуть. Бой начался в районе полудня. Наша батарея открыла прицельный огонь; снаряды рвались чуть выше траншей. Немцы выскочили из траншей и побежали. Когда наша пехота поднялась из окопов с криком «Ура!», капитан Поляков (не путать с корнетом Поляковым) приказал своим солдатам перейти в наступление. Отдыхавшие в деревне гусары присоединились к наступавшему эскадрону. Брат не появился. Я побежал в деревню и нашел его крепко спящим на стогу соломы. Я разбудил брата, и он присоединился к гусарам. Тем временем немцы перестроились и открыли огонь из винтовок и пулеметов. Наше наступление захлебнулось. Капитан Поляков крикнул мне, что его ранили, и с помощью гусара пошел в деревню. Ураганный немецкий огонь заставил гусаров вжаться в землю; раненые отползали назад. Командование после Полякова должен был принять мой брат. Я осмотрелся, но не увидел его. Понимая, что бессмысленно оставаться на открытом пространстве, я приказал отступать. Гусары боялись шевельнуться и оставались на месте. Я метался между взводами, приказывая отступать. Наконец гусары подчинились. Когда мы вернулись в деревню, я спросил, не видел ли кто поручика Соколова. Гусары молчали. Подозревая худшее, я повторял свой вопрос до тех пор, пока кто-то не ответил, что он убит. Я бросился в деревню и увидел брата, лежащего приблизительно в сорока метрах впереди. Гусары хотели вытащить его тело, но я, желая избежать лишних потерь, запретил им идти за телом брата. Пока я разбирался с ранеными и погибшими, гусары все-таки принесли убитого брата».

Во второй половине февраля немцы смогли окружить XX русский корпус с помощью трех своих корпусов. Корпус героически сражался против численно превосходящего противника, отступая к Гродно. Практически все погибли, когда до Гродно оставалось несколько километров; прорваться удалось только одной бригаде[41].

Вскоре мы увидели поле битвы, а пока наш полк в течение нескольких дней занимал сделанные пехотой траншеи на реке Неман. Пока мы находились в траншеях, был убит корнет Поляков и серьезно ранен командир 6-го эскадрона. Смерть Полякова была одной из многих бессмысленных потерь, которые столь часты на войне. Его эскадрон на ночь сменил в траншеях другой эскадрон. Траншеи были неглубокие, их, вероятно, рыли в спешке, под немецким огнем. Уже рассвело, и солдаты осторожно выглядывали из траншеи, чтобы определиться на местности. Поляков поднялся в полный рост и стал обозревать немецкие позиции. Первая пуля ранила его, а вторая попала прямо в сердце.

2 марта, спустя девять дней после поражения XX корпуса, 10-я русская армия перешла в контрнаступление. Наш полк шел вперед, пробиваясь сквозь снежную бурю. Когда днем буря утихла, мы увидели впереди, примерно в полутора километрах от себя, отступающую по той же дороге немецкую кавалерию. В сумерках мы вошли в августовский лес, где был окончательно разгромлен XX русский корпус. По обеим сторонам дороги было свалено что-то, издали напоминавшее штабеля дров. Снежков подъехал ближе к штабелям и сообщил, что это груды тел.

Местные жители, мобилизованные для захоронения мертвых, работали от восхода до заката, но не успели закончить работу. Они даже не успели собрать всех убитых. Поля и леса были буквально покрыты убитыми – и немцами и русскими. На последнем этапе битва, по всей видимости, шла с переменным успехом, и тела немецких и русских солдат покрывали землю слоями, словно начинка в пироге.

Я как сейчас вижу батарею на огневой позиции: заряжающие за орудиями; солдаты и лошади на своих местах, и все они мертвые. Я помню пехотную роту, которая, судя по состоянию тел, была скошена пулеметной очередью. На лесной дороге я наткнулся на несколько носилок с немецкими солдатами. Солдаты на носилках, санитары-носильщики и два медбрата – все были убиты. На дороге стояли фургоны, принадлежавшие русскому полку; и лошади, и люди в фургонах были мертвы. Дальше, в том месте, где дорога проходила под мостом, лежала груда мертвых немецких солдат. Возможно, они спрятались под мостом и там их настигли пули.

На окраине деревни тоже лежали тела мертвых немецких солдат. Кто-то сказал мне, что там лежало 400 трупов. Вероятно, они построились в колонну в ожидании приказа, когда из леса неожиданно раздались пулеметные очереди.

По всей деревне в домах лежали раненые русские солдаты. Это были тяжело раненные, и немцы не стали брать их в плен; от них были бы одни неприятности. Их разместили в домах, оказали какую-то помощь и оставили одних. У немецких врачей хватало забот с собственными ранеными, и они не могли заниматься русскими солдатами. Нельзя описать словами ту радость, которую испытали эти раненые солдаты при виде нас. В домах стояло такое зловоние от немытых тел и загнивающих ран, что я предпочел ночевать на улице, в снегу. На следующее утро мы эвакуировали этих несчастных людей.

Вскоре после этого, двигаясь за нашей линией фронта, мы проезжали монастырь. Был Великий пост. Командир полка решил, что мы должны воспользоваться случаем и исповедаться. Из-за отсутствия времени было решено исповедаться одновременно всем полком. Полк построился в большой монастырской церкви.

– Вы убивали? – спросил батюшка.

– Да, – хором ответил полк.

– Вы воровали?

– Да, – ответили почти все.

На этом месте меня разобрал смех, и я уже не помню, чем кончилось дело.

В следующем году мы прошли подобную процедуру, когда лежали в траншеях на берегу Двины. У нас опять не было времени на индивидуальные беседы с батюшкой; мы исповедались эскадронами. На этот раз полковой священник не задавал нам вопросов. Он просил нас представить, что мы стоим перед Богом и молча вспоминаем свои грехи и просим за них прощения. Над нами кружил немецкий самолет, а в это время гусары, склонив головы, стояли в полной тишине. Это была единственная в моей жизни исповедь, которая по-настоящему затронула мое сердце.

Наша дивизия, не считая разведывательных рейдов и перестрелок, часто перебрасывалась с одного участка фронта на другой. Марши мы совершали, как правило, по ночам. Даже мы, молодые корнеты, уставали, а каково же было нашим полковникам, которые были старше нас лет на двадцать? Во время этих ночных переходов я часто ехал рядом с полковником Ротом. Я закрываю глаза и вижу, как он сидит в седле, то откидываясь назад, то склоняясь вперед; он спал на ходу. Я помню дословно его высказывания, которые он повторял много раз, когда сильно уставал.

– Достаточно. Пора идти к кайзеру Вильгельму и сказать ему: «Прости, дядя, но с нас довольно». Немцы спят, а мы все едем и едем.

В середине апреля 1915 года наша 1-я кавалерийская дивизия едва ли могла соответствовать боевым условиям. От полка осталась всего лишь третья часть; в эскадроне было 30 человек, вместо положенных ста пятидесяти. Оставшиеся лошади могли идти только шагом. Но по-прежнему из штаба армии, расположенного в глубоком тылу, непрерывным потоком шли приказы: «Перемещайтесь туда-то», «Атакуйте тех-то». Как-то утром, получив очередной приказ, командир дивизии сообщил в штаб армии, что не может его выполнить. Нам приказали отойти в тыл, а на наше место прислали новую кавалерийскую дивизию. Два дня мы шли, в основном держа в поводу лошадей, в Гродно. Там мы сели на поезд, который привез нас в Вильно, на отдых.

Находясь на отдыхе в Вильно, мы получили замечательное известие: император, узнав, через какие нам пришлось пройти испытания, пожелал увидеть нашу дивизию. Спустя несколько дней мы погрузились в поезд и поехали в Санкт-Петербург. Нас временно разместили в Красносельском лагере.

Поезд приближался к Санкт-Петербургу, и за окном мелькали маленькие станции, знакомые мне с детства. Так приятно было погрузиться в воспоминания, которые не имели ничего общего со стрельбой, взрывами снарядов, всеми ужасами войны. Я испытывал волнение в ожидании встречи с городом, в котором вырос, где жили мои родители, остались друзья. При первой же возможности я поехал в город.

Город сменил название. Теперь он уже назывался не Санкт-Петербургом, а Петроградом; сказывалось стремление изменить немецкое название на русское. Некоторые люди даже сменили фамилии. Делалось это по разным причинам, от патриотических до простого желания избавиться от нежелательно звучащих немецких фамилий. Полковник Рот шутил, что его фамилия теперь Краснов (в переводе с немецкого «рот» означает «красный»). После революции большевики опять сменили название города, и он стал называться Ленинградом. Я никогда не жил в Ленинграде, а в Петрограде прожил всего несколько месяцев, поэтому город моего детства и юности навсегда остался для меня Санкт-Петербургом.

Когда я оказался среди людей, живущих мирной жизнью, то испытал довольно странное чувство. Для этих людей война представлялось чередой героических поступков. У большинства из них просто не хватало воображения, чтобы представить себе истинную картину войны: грязь, кровь, голод, смертельная усталость и непроходящее желание как следует выспаться. Армейское высказывание, что «война – это тоска и скука или отчаяние и страх», еще не дошло до Санкт-Петербурга. Никому не нравились мои незатейливые рассказы. Большинство жаждало услышать невероятные истории, в которых умирающий «серый герой» произносит слова о долге перед отчизной. Эти люди, находясь в безопасности в глубоком тылу, были романтически настроенными патриотами и не могли понять, что пулеметные очереди врага вдребезги разбивают подобный настрой. Не видя врага, они не могли еще прочувствовать трагедии тысяч и тысяч убитых.

В Красном Селе мы находились шесть недель. Пребывание в лагере услужливо возвращало память к дням учебы в «славной школе» и невинным забавам того времени.

Оказавшись в лагере, мы сразу же приступили к исполнению обычных ежедневных обязанностей. Но если в мирное время эти занятия составляли часть нашей жизни, то сейчас они раздражали. Ведь мы так надеялись спокойно отдохнуть от долгих месяцев тяжелых боев. Но в дивизию пришло пополнение, новые солдаты и лошади, а значит, тренировки были просто необходимы.

Как-то я назначил свидание и, собираясь провести ночь в городе, не предполагал вернуться в Красное Село раньше полудня следующего дня. Я приказал своему унтер-офицеру Красихину утром отвезти солдат в поле, но ничем их не занимать.

– Можете спешиться, ослабить подпруги. Пусть лошади пасутся, а вы делайте что хотите, – объяснил я Красихину и добавил: – Если появится Гротен, садитесь на лошадей и скрывайтесь из виду.

Гротен, как назло, проезжал мимо и еще издалека увидел, что мои солдаты бездельничают. Он поскакал к ним. Они вскочили в седло и бросились от него, но он их, конечно, догнал. Днем я встретил Гротена на улице. Не вдаваясь в объяснения, он спросил:

– Что вы предпочитаете: пять нарядов вне очереди или пять дней под арестом?

– Пять дней ареста.

И мы молча разошлись. Затем мне сообщили, что наказание последует после парада, на котором будет присутствовать император.

Это был тот особый случай, когда мы должны были пройти не галопом, а легким галопом, поскольку прошел слух, что император хочет как следует рассмотреть нас. Во время парада командир полк всегда едет впереди, на большом расстоянии от полка, делает широкий разворот на 180 градусов и останавливается, наблюдая за прохождением полка.

Мой конь по кличке Москаль прошел, как и все лошади в то время, объездку. Я ехал на расстоянии примерно пяти метров впереди своих гусар и понимал, что Москаль идет красиво. Лошадь двигалась мягко, легко перебирая точеными ногами, красиво выгнув шею; Москаль напоминал лошадей, изображенных на батальных картинах старых художников. Позже мне сказали, что, когда я проезжал мимо императора, он улыбнулся, затем повернулся к Гротену и кивнул с довольной улыбкой.

В тот же день я опять встретил на улице Гротена.

– Очень хорошо... Ваш галоп... и вы... и ваша лошадь. Можете забыть об аресте.

Он, как всегда, говорил отрывочно, не складывая слова в полноценные фразы; такая уж у него была привычка.

Появилась и еще одна причина для отмены наказания. Немцы начали наступление на прибалтийские территории, и нам следовало немедленно выехать на фронт. Мы погрузились в поезд в отличном настроении: дивизия была полностью укомплектована, лошади отдохнули. Местом назначения был город Митава[42].

По пути к месту назначения мы проезжали Ригу. При подъезде к городу на маленьких курортных станциях наш поезд встречала масса людей с цветами. Они радостно приветствовали нас, дарили цветы. Наш украшенный цветами поезд, словно карнавальный состав, используемый в рекламных целях, въехал в Ригу. Толпы людей на улицах, на крышах домов, в окнах приветствовали наше появление. Немцы были уже в пятидесяти километрах, и местное население возлагало на нас огромные надежды. Через час мы прибыли в Митаву и сразу пошли в бой. Свежие воспоминания о жизни в Санкт-Петербурге быстро отошли в прошлое.

24 июля наша дивизия получила приказ оказать поддержку сибирскому пехотному полку. Сибирская армия славилась своими военными успехами, но в предыдущих боях этот полк понес серьезные потери; оставшиеся солдаты были измучены долгой борьбой. В девять утра сибирский полк перешел в наступление и в одиннадцать начал теснить немцев. Но враг подтянул резервы и перешел в контрнаступление. Бой продолжался весь день до вечера с переменным успехом. Не помню, какие подразделения драгун и казаков принимали участие в этом сражении, но уланы находились в резерве, а некоторые наши эскадроны прикрывали пехоту с флангов. На заходе солнца мы неожиданно услышали рев сотен голосов: немцы пошли в атаку. Наша пехота, отчаявшись, дрогнула и побежала. Уланы и гусары получили приказ готовиться к бою, чтобы остановить наступающего врага. Нам нужно было несколько минут, чтобы с флангов подтянулись эскадроны прикрытия, поэтому мы перешли в наступление за уланами. Первые уланы, стреляя, мчались во весь опор. За ними в пешем строю шли, растянувшись в ряд, остальные уланы. Гусарские эскадроны, пустив лошадей во весь опор, двигались разомкнутым строем; я со своими гусарами был на левом фланге. Зрелище прекрасное, но устрашающее, когда порядка 1600 лошадей, построившись в четыре ряда и ощетинившись пиками, во весь опор несутся вперед. Поле освещали последние лучи заходящего солнца, придавая особый драматизм действию. Наша батарея открыла огонь. Вперед двинулись полки. Немцы побежали, а их артиллерия усилила обстрел, чтобы прикрыть отступление своей пехоты. Нам показалось, что нависшая над противником угроза мощной кавалерийской атаки решила исход боя.

Через четыре дня были мои именины. В России именины значили гораздо больше, чем день рождения. В этот день мы сражались в пешем строю. Сейчас я уже не помню названия места, где шел бой, но штаб полка размещался рядом с фермой, на которой было огромное количество гусей. Я запомнил этот день как «бой за гусиную ферму». Гротен стоял в 60 метрах от линии огня. Полковник Рот, Снежков и я были обязаны стоять рядом с ним, в то время как все лежали на земле. Стоять было довольно глупо, во-первых, потому, что немцы уже пристрелялись, а во-вторых, рядом был кирпичный сарай, и можно было стоять за ним, раз уж нам вообще было положено стоять. Мне ужасно не хотелось погибнуть, особенно в день именин. Мы со Снежковым обсудили этот вопрос, но сами не решились обратиться к Гротену, а попросили Рота переговорить с командиром.

– А почему вы считаете, что следующий снаряд разорвется здесь, а не за сараем? – спросил Гротен, выслушав предложение Рота.

Гротен был фаталист, и мы остались стоять на прежнем месте.

Из всех событий того периода мне особенно запомнилась атака 1-го эскадрона, которым теперь командовал Петрякевич (если помните, я уже упоминал о нем). Эскадрон на лошадях под прикрытием артиллерии атаковал деревню, которую защищали кавалерийский эскадрон и рота велосипедистов, так называемых самокатчиков. Петрякевич перешел в атаку, находясь более чем в миле от деревни. В самом начале наступления он был легко ранен. Перед деревней был довольно большой овраг с перекинутым через него мостом. Петрякевич с гусарами поскакали к мосту. В этот момент никто не знал, у кого первым сдадут нервы – у немцев или у русских. Немцы дрогнули первыми и побежали.

Первым по мосту проехал гусар Левицкий; он получил тяжелое ранение. Несмотря на фамилию, он был японцем. В Русско-японскую войну он остался сиротой, и его усыновил русский генерал Левицкий.

Успешная атака произвела гораздо большее впечатление на самого Петрякевича, чем на немцев. Он возомнил, что обладает особой способностью к ведению атаки. Всякий раз, когда Петрякевич слышал похвалу в адрес какого-то офицера, он говорил:

– Пусть поведет эскадрон в атаку, то-то я посмеюсь.

Конечно, он позволял себе подобные высказывания после нескольких рюмок, но дело в том, что он был всегда навеселе, поскольку не расставался с флягой, наполненной водкой. У Петрякевича было правило: стоило полку остановиться, как его ординарец начинал жарить картошку. Если остановка была короткой, но недожаренную картошку приходилось выбрасывать, но если ординарец успевал пожарить картошку, то Петрякевич пил водку, закусывая жареной картошкой.

Как-то наша кавалерийская дивизия, растянувшись в длинную колонну, двигалась по лесу; впереди скакали казаки. На выходе из леса их остановил огонь из траншей. Немецкий кавалерийский эскадрон при поддержке двух полевых орудий остановил казаков. Они спешились и перешли в наступление в пешем строю. Чем ближе они подступали к немцам, тем сильнее становился огонь. Находясь в лесу, мы услышали сначала слабое «ура!», которое постепенно перешло в оглушительное «ура-а-а!», и поняли, что казаки пошли в атаку. Но тут застрочили немецкие пулеметы и заглушили крики «ура!». Один из наших эскадронов получил приказ спешиться и идти на подмогу казакам, а другой – скакать к кромке леса. Когда казаки опять перешли в наступление, наш эскадрон поддержал их атаку. Гусары на лошадях и пешие казаки прорвались через траншеи и вошли в деревню. Немецкие артиллеристы убежали, а кавалеристы были либо убиты, либо взяты в плен. Как выяснилось, это были кирасиры, специально отобранные рослые, крепкие парни.

В этот день в разных концах захваченной деревни наблюдалась одна и та же картина: гусар и казак, крепко ухватив пленного немца, отчаянно спорили, чей это пленный. Спор, кому принадлежит данная победа, решился через пару дней. Мы были вынуждены признать, что в данном случае победа принадлежит казакам.

Командир немецкого эскадрона, насквозь проткнутый пикой, смог скрыться. Требовалось найти владельца пики, но гусар, убивший немца, был так напуган, что не хотел признаваться. В плен попали два немецких офицера. Один из них, молодой лейтенант, стоявший в окружении наших солдат, достал бумажник и раздавал солдатам деньги.

На протяжении следующих трех недель мы или сражались, или двигались вперед и почти не спали. Все мечтали только об одном – выспаться. В официальной истории моего полка[43] есть такая запись: «Корнет Литтауэр всю ночь занимался прокладкой и восстановлением телефонных линий. Только к утру, вконец измотанный, он смог лечь спать. Едва он заснул, как немцы пошли в наступление. Его разбудили и сообщили о немецком наступлении, на что он ответил: «Это просто ложная атака», повернулся на другой бок и опять заснул».

Все эти недели полк действовал очень успешно, часто отражал атаки и шел в наступление на превосходящие силы противника. Но сегодня нет смысла вспоминать все эти бои, так похожие один на другой.

В середине августа полк принимал участие в бою, имевшем для всех нас важные последствия. В этом бою был ранен полковник Гротен. В тот день сражались всего четыре эскадрона, поскольку два остались в резерве, а два других в пешем бою пытались захватить сильно укрепленную деревню. Мы залегли под ураганным немецким огнем в двухстах метрах от цели. Рельеф местности позволял гусарам чувствовать себя в относительной безопасности, но малейшее движение привело бы к гибели двух эскадронов. Гротен прекрасно понимал это, но командир бригады требовал быстрого наступления.

Офицеры двух резервных эскадронов, Рот, Снежков и я, сидели на земле рядом с телефоном, связывавшим Гротена с командиром бригады. Генерал звонил каждые полчаса и спрашивал, перешли мы в наступление или нет.

– Нет, – каждый раз отвечал Гротен.

– Почему? У вас тяжелые потери?

– Нет.

– Так почему вы не идете в наступление?

– Потому что враг слишком сильный для нас. Нам, по крайней мере, необходима поддержка артиллерии.

Не хватало боеприпасов. Из трех снарядов, выпущенных нашей батареей, два не взорвались. Немцы ответили несколькими залпами тяжелой артиллерии. Командир бригады опять позвонил и спросил о потерях. Эти разговоры длились на протяжении двух часов. Наконец Гротен получил категорический приказ переходить в наступление.

– Что ж, – в бешенстве закричал Гротен, – если им необходимы потери, я обеспечу их потерями! – и, повернувшись к Снежкову, спросил: – Чей эскадрон следующий?

Сидящие у телефона офицеры молча смотрели на Снежкова.

– Четвертый, – ответил Снежков.

4-м эскадроном командовал ротмистр Панков, офицер, построивший посетителей бара «Метрополь» в Москве. Повернувшись к Панкову, Гротен приказал:

– Пройдете вдоль леса направо метров с пятьсот, затем выходите из леса и атакуйте немецкие траншеи.

В полной тишине Панков отдал честь, повернулся и пошел к эскадрону. Гусары вскочили в седло и через минуту скрылись в лесу. Гротена мучили сомнения; он не смог убедить себя, что отдал правильный с человеческой точки зрения приказ, и, наконец, сказал:

– Нет, я не могу так поступить, – и, повернувшись к трубачу, приказал: – Галопом по полю и остановить наступление. Быстрей!

Трубач вскочил на лошадь, но только успел тронуться с места, как мы услышали «ура!» – 4-й эскадрон пошел в атаку, обреченную на провал.

В этот момент примерно в десяти метрах от нашей группы, наблюдавшей за наступлением, взорвался снаряд Удивительно, но никто из нас не был ранен, в то время как порядка дюжины лошадей, стоявших в 150 метрах от нас, были убиты или ранены.

4-й эскадрон, рассредоточившись, наступал на тридцатиметровом фронте. Наступление потерпело неудачу еще до того, как его смог остановить трубач. Одна половина эскадрона завязла в болоте; гусары успели соскочить с тонущих лошадей. Оставшаяся часть эскадрона тут же остановилась. Нам показалось, что эскадрон понес тяжелые потери, но в действительности потери были незначительные. Немецкие пулеметчики, вероятно, ошиблись в расчетах.

Гротен, совершенно выбитый из равновесия, пробормотал:

– Я больше не допущу потерь.

С этими словами он вышел на огневой рубеж. Через минуту Гротена ранили. Его подобрали санитары и положили в санитарный фургон. Фургон поехал по полю, и вдруг над ним разорвалась шрапнель. От неожиданности возница остановил лошадь, и тут мы увидели, как из-под тента появился Гротен и кулаком ударил возницу по голове. Возница хлестнул лошадь, и она понеслась по полю. Мы дружно захохотали.

Когда фургон подъехал к нам, Гротен сказал:

– Сообщите командиру бригады, что командир полка ранен.

Через полчаса Гротена привезли в штаб. Увидев его, генерал спросил:

– Как вы, полковник?

– Я в полном порядке, – ответил Гротен, – но почему вы пускаете в расход моих людей?

Гротен любил и часто использовал именно это выражение – «пускать в расход».

Спустя три месяца Гротен на несколько дней вернулся в полк. Он получил генеральский чин и принял командование гренадерским полком. Он очень трогательно попрощался с офицерами и с готовностью признал, что при первой встрече в Москве дал нам неправильную оценку. Низко поклонившись, он попросил у нас прощения и даже слегка всплакнул.

Гротен командовал конно-гвардейским полком всего несколько месяцев, а затем временно замещал дворцового коменданта. Его прощание с конно-гвардейским полком, как его описал мне один из офицеров этого полка, отличалось от прощания с нашим гусарским полком. Гротен всегда очень эффектно выезжал к полку. Пустив лошадь галопом, с шашкой наголо (готовый отдать ею приказ), он объезжал строй, на ходу выкрикивая:

– Доброе утро, первый эскадрон!

– Доброе утро, второй...

И так далее.

В последний день он точно так же появился перед конно-гренадерским полком. Остановил лошадь в центре перед строем, пару раз взмахнул шашкой и после формальных слов прощания добавил:

– Вы должны лечь костьми во имя вашей страны!

И ускакал.

После революции Гротен был арестован, но в скором времени освобожден. Эмигрировал во Францию. Когда американские войска вошли в Париж в конце Второй мировой войны, Гротен занимался продажей билетов национальной лотереи в кафе при дешевом магазинчике. В этом кафе, которое реквизировали американцы, произошел забавный, очень характерный для Гротена случай. Эта история уходила корнями в дни службы Гротена в русской армии. В нашем полку существовал негласный закон, согласно которому каждый офицер должен был ежедневно поговорить по возможности с большим количеством солдат на личные темы. Благодаря таким беседам командир взвода, в котором было тридцать пять человек, лучше узнавал своих солдат. Во время войны ситуация осложнилась тем, что происходила частая смена солдат. Гротен был вынужден выработать стереотипную схему беседы. Он спрашивал солдата:

– Ты откуда?

Солдат, к примеру, отвечал:

– Из Полтавы.

– Хорошо в Полтаве? – с улыбкой спрашивал Гротен.

– Очень хорошо.

– Вся эта ерунда скоро закончится, – серьезным тоном говорил Гротен, – и ты вернешься в Полтаву.

Когда во французском кафе появились американцы, Гротен опять оказался в окружении людей в форме и автоматически вернулся к старой форме общения с солдатами. Он говорил по-английски, поэтому ему не составило труда задать вопрос.

– Ты откуда? – спросил он первого американского солдата, купившего у него лотерейный билет.

– Из Цинциннати.

– Хорошо в Цинциннати?

– Конечно, очень хорошо.

– Ну что ж, – ответил Гротен, – скоро вся эта ерунда закончится, и ты вернешься в Цинциннати.

Следующий солдат был из Филадельфии, следующий из Чикаго. По их мнению, это были отличные города. И всем им Гротен говорил, что «скоро вся эта ерунда закончится». Через несколько часов его выгнали из кафе, заподозрив в попытке подорвать моральный дух американской армии.

Гротен умер в возрасте девяноста трех лет в доме для престарелых, в окрестностях Парижа. До конца дней он испытывал теплые чувства к нашему полку и вел переписку с некоторыми из наших офицеров.

После ранения Гротена Рот, как старший полковник, автоматически стал командиром полка. Первым делом Рот приказал вызвать Петрякевича, поскольку был уверен, что Петрякевич выпьет с ним водки. Роту было необходимо взбодриться, прежде чем приступать к обязанностям командира полка.

Он командовал полком порядка трех месяцев, пока не прибыл новый командир полка. В первый месяц его командования нам пришлось особенно туго. Мы почти ежедневно участвовали в сражениях, а в промежутках между боями перемещались с одного участка фронта на другой. Солдаты так измотались, что засыпали прямо на огневом рубеже. Временами было трудно отличить убитого от заснувшего. Тем не менее даже в это время происходили забавные случаи.

Как-то полк сражался рядом с чьим-то поместьем. Линия огня проходила по саду и парку. Утром на веранде накрыли стол для офицеров двух резервных полков. Из подвалов достали отличное домашнее вино, и Рот, сидя во главе стола, развлекал офицеров историями. Под разрывы шрапнели было выпито немало вина и рассказано много историй. К тому моменту, когда немцы, перейдя в наступление, стали окружать нас, Рот был изрядно пьян. Стали поступать неприятные сообщения, и Снежков, к которому поступали донесения, сильно встревожился. Наконец он подошел к Роту и прочел неприятное донесение от разведчика. По всей видимости, требовалось спешно покидать усадьбу. Рот посмотрел на Снежкова, мило улыбнулся и сказал:

– Николай, прочтите еще раз. У вас такой мелодичный голос.

Люди находили возможность посмеяться даже в самые трагические моменты, что мы и делали в то изматывающе-кровавое лето.

В одной деревне, где полк заночевал, мы встретили мужчину, который утверждал, что ему сто пятнадцать лет и он был свидетелем вторжения армии Наполеона в 1812 году в Россию. Он с удивительной точностью описал форму солдат наполеоновской армии.

– А вы сами видели Наполеона? – спросил один из нас.

– Конечно. Такой высокий, с длинной бородой, – ответил старик и даже показал, какой длины была борода.

Никогда не забуду еще одну историю, являвшуюся примером типично военной бюрократии. Остановившись на несколько дней в одном городе, мы получили фураж с армейского склада. Находясь на русской территории, мы кормили лошадей сеном и овсом, которые покупали у местного населения. В Германии мы просто воровали корм для лошадей. Иногда нам присылали овес в мешках. Предполагалось, что мы сохраняем мешки и со временем вернем их на склад. В то время о таких мелочах никто не задумывался, и мешки мы, естественно, выбрасывали. Через год полк неожиданно получил счет за несданные мешки. Командир полка разделил сумму предъявленного счета между командирами шести эскадронов и подразделения связи. Моя доля составляла несколько сот рублей. Собравшись вместе, мы придумали, как аннулировать долг. Мы стали посылать телеграммы, в которых сообщали, что мешки, заполненные песком, использовали в защитных целях во время боев. В рапортах о потерях мы сообщали также о количестве использованных в данном бою мешков. В течение трех или четырех месяцев мы сумели списать все числившиеся за нами мешки. Армейскому бюрократическому аппарату большего и не требовалось.

В этот период войны и немцы и русские изменили манеру ношения оружия. В начале войны русский солдат-кавалерист нес винтовку и пику; у немецкого кавалериста они были приторочены к седлу. Затем мы поняли, что пика мешает спешившемуся солдату, и приторочили ее к седлу. Немцы, в свою очередь, поняли, что если солдат теряет лошадь, то оказывается безоружным, поскольку все его оружие приторочено к седлу. Поэтому немцы по примеру русских стали носить винтовку за спиной. Кроме того, в нашем полку избавились от мундштучных удил. Опыт войны показал, что они не только не нужны, но даже мешают при движении по пересеченной местности.

В последних числах августа 1-я и 2-я кавалерийские дивизии получили приказ остановить немецкое наступление до прибытия русской пехоты. Немцы оттеснили нас с опушки в глубь леса. Обе стороны провели тревожную ночь. Были моменты полной тишины, но стоило солдату, у которого сдали нервы, открыть стрельбу, как тут же к нему присоединялись другие, и спустя минуту пули свистели в воздухе, как потревоженный пчелиный рой.

Пехота, которую ждали в два часа, появилась только вечером следующего дня. Первым признаком приближающейся пехоты были полевые кухни, двигавшиеся в первых рядах. Затем появилась одна из батарей и, приняв нас за немецкую кавалерию, открыла огонь. Артиллерийский огонь из тыла вполне мог поднять панику. К счастью, этого не произошло; посланный нами курьер быстро заставил их прекратить огонь. Ротмистр Говоров, два офицера и Виленкин были ранены.

Ночью нас наконец сменила пехота, и мы двинулись в тыл. Мы медленно двигались по лесной дороге, заболоченной, ухабистой, в выступающих корнях деревьев. Мы переходили по узким мостам над речками, и один насквозь прогнивший мост рухнул под нашей полевой кухней. Кухню вытянул тяжеловоз, конь по кличке Мишка, которого мобилизовали на войну с пивоваренного завода. Колонне пришлось остановиться, пока гусары, стоя по пояс в воде, вместе с Мишкой вытягивали из речки кухню.

15 сентября русская армия начала отступление к Двине. Наш полк получил приказ прикрывать отступление пехотной дивизии. Нам приказали удерживать противника «любой ценой». Весь день полк сдерживал немецкое наступление. К вечеру немцы подошли так близко, что мы слышали, как немецкий наблюдатель-артиллерист отдает батарее приказы по телефону. Дальше они двинуться не могли, прижатые нашим огнем. Вдруг немецкий лейтенант, командир взвода, поднялся и, спокойно переходя от одного солдата к другому, ударял каждого тростью и командовал: «Вперед!» Солдаты передвинулись на несколько шагов вперед. Наши гусары прекратили стрелять и громко аплодировали лейтенанту. Спустя какое-то время командир взвода нашего 1-го эскадрона Шейнога сделал то же самое с тем же результатом, и теперь уже немцы аплодировали ему.

Когда ночью мы все-таки отступили, связь с пехотой была потеряна. А пехота тем временем спокойно перешла на другую сторону Двины и подожгла мост. Когда мы вышли к реке, уже горели деревянные перекрытия, и стоило лошадям ступить на мост, как он весь загорелся.

В книге фон Позека «Немецкая кавалерия в Литве и Курляндии» дается оценка нашим действиям в ходе летней кампании в Прибалтийских губерниях:

«Русская кавалерия была достойным противником. Личный состав был великолепен. Особенно отличалась в проведении разведывательных операций. Русские разведчики появлялись повсюду и умело использовали ландшафт. Русская кавалерия хорошо умела прятаться, умело маскировала отступление. Русская кавалерия никогда не уклонялась от боя верхом и в пешем строю. Русские часто шли в атаку на наши пулеметы и артиллерию, даже когда их атака была обречена на поражение. Они не обращали внимания ни на силу нашего огня, ни на собственные потери».

В детстве я очень любил карамель «Скирно», которая продавалась в одном или двух магазинах Санкт-Петербурга. Я думаю, что свое название карамель получила благодаря усадьбе Скирно, находившейся южнее Двинска, расположенного на реке Двина. В сентябре 1915 года наш полк занял траншеи рядом с усадьбой. Офицеры разместились в очень уютном доме со всеми удобствами, и во время затишья наша жизнь напоминала обычную жизнь в русской усадьбе в мирное время. Офицеры играли в карты, принимали гостей.

Лес между Скирно и траншеями скрывал усадьбу от немцев, но они знали о ее существовании и время от времени стреляли в нашем направлении. Всего лишь один раз немецкий снаряд разорвался на заднем дворе, когда к нам на завтрак приехал офицер-артиллерист; наш гость был убит в тот момент, когда слезал с лошади.

Во время войны наш полк, единственный в дивизии и один из немногих в русской кавалерии, сохранил полковую столовую. По большей части офицеры принимали пищу, поделившись на группы по эскадронам. Во время стремительно развивавшейся войны столовая, конечно, не могла работать каждый день. Но в период траншейной войны она, помимо своего прямого назначения, играла важную роль в жизни полка. Офицерский корпус полка претерпел значительные изменения. С начала войны были убиты семь офицеров. Из двадцати восьми офицеров, получивших ранения, многие уже не вернулись в полк. Среди убитых и раненых большой процент составляли офицеры, служившие до войны в полку в Москве. Некоторые старослужащие были переведены на сидячую работу. На их место пришли люди, закончившие специальные ускоренные курсы, созданные в военное время. Вновь прибывших надо было в темпе превращать в сумских гусар, и ежедневные разговоры в нашей столовой-клубе позволяли старослужащим познакомить новичков с традициями и духом нашего полка.

Во время нашего пребывания в Скирно в жизни полка не произошло никаких интересных событий. Позже нас перевели в резерв. Если у нас протекала жизнь, не слишком богатая событиями, то пехота вела более чем активную жизнь. В октябре, а затем в декабре пехота пыталась оттеснить противника. В ходе наступлений она несла огромные потери. Как-то в деревню, занятую 3-м эскадроном, прибыл квартирмейстер пехотного полка. Деревня была маленькой, всего из десятка домов. Наш командир эскадрона, зная, что численный состав обычного пехотного полка превышает 4000 человек, спросил квартирмейстера:

– Как, по вашему мнению, мы можем разместить здесь пехотный полк? Нам самим не хватает места.

– Дайте нам один большой сарай, – ответил квартирмейстер. – У нас всего девяносто солдат.

В декабре во время попытки оттеснить немцев нас разместили за пехотным корпусом, который должен был прорвать брешь в немецких линиях. Через образовавшуюся брешь мы должны были прорваться в тыл противника и нанести ему максимально возможный ущерб. В связи с этим мы получили консервы из неприкосновенного запаса. Хотя пехоте не удалось прорвать вражеские линии, гусары съели консервы. Мы вернулись в резерв.

Как-то ночью (мы еще находились в резерве) я пошел на вечеринку, организованную в одном из наших эскадронов, расположенном в соседней деревне, и жутко напился. Об этом сообщили Куровскому, моему денщику, и он приехал за мной на телеге. Дорога была в рытвинах и ухабах; у телеги, конечно, не было рессор, поэтому меня изрядно растрясло.

– Что это за чертово средство передвижения? – сердито спросил я Куровского.

– Автомобиль, – ехидно ответил мой денщик.

Между офицером и денщиком всегда существовали несколько фамильярные отношения.

Находясь в резерве, многие напивались исключительно от безделья. Однажды, к примеру, стоя на мосту, я стал свидетелем такой сцены. По течению одна за другой плыли две лодки, в каждой по несколько солдат. В первой лодке, кроме солдат, были офицер, крестьянская девушка и много бутылок. Солдаты с чувством, «со слезой», пели песню о Стеньке Разине.

Из-за острова на стрежень,
На простор речной волны,
Выплывают расписные,
Острогрудые челны.
На переднем Стенька Разин,
Обнявшись, сидит с княжной,
Свадьбу новую справляет,
Сам веселый и хмельной.
А княжна, потупив очи,
Ни жива и ни мертва,
Молча слушает хмельные
Атамановы слова.
Позади их слышен ропот:
«Нас на бабу променял!
Только ночь с ней провозился,
Сам наутро бабой стал...»
Этот ропот и насмешки
Слышит грозный атаман
И могучею рукою
Обнял персиянки стан.
Брови черные сошлися,
Надвигается гроза.
Буйной кровью налилися
Атамановы глаза
«Волга, Волга, мать родная,
Волга, русская река,
Не видала ты подарка
От донского казака!
Чтобы не было раздора
Между вольными людьми,
Волга, Волга, мать родная,
На, красавицу возьми!»

Пьяный офицер вообразил себя Стенькой Разиным. Когда певцы дошли до слов «мощным взмахом поднимает он красавицу княжну и за борт ее бросает в набежавшую волну», офицер встал и выбросил за борт крестьянку. Солдаты из второй лодки вытащили из реки девушку, которую тут же переправили в лодку к офицеру. Пьянка продолжилась. Солдаты пели одну и ту же песню снова и снова. Понятно, что девушку взяли для исполнения роли персидской княжны. К тому моменту, когда я появился на мосту, никто уже не смеялся, когда девушку бросали в воду; вероятно, она уже не раз побывала за бортом.

В декабре наша дивизия переместилась в леса на западном берегу Двины. Наш сектор охватывал большой кусок заболоченного леса, пересеченный длинными узкими просеками. Мы стояли по одну сторону леса, немцы с противоположной стороны. Среднее расстояние между нами составляло около четырех миль. Обе стороны направляли в лес пешие взводы и эскадроны и устраивали засады; в этом заключались боевые действия. Как-то 3-й эскадрон нарвался на немецкую засаду. Завязалась ожесточенная борьба. Эскадрону удалось прорваться, но раненый корнет был захвачен в плен. Эти действия не приносили особого успеха ни одной из сторон.

Мое подразделение связи не принимало участия в этих вылазках, поэтому у меня была масса свободного времени. Я тратил его на то, чтобы обучить двух-трех солдат в каждом эскадроне, как обращаться со взывчатыми веществами. Бруски ТНТ (тринитротолуола) можно ронять и даже, как говорили, поджигать. Взрыв обеспечивает капсула с нитроглицерином, вставленная в брикет. К капсуле подсоединяется бикфордов шнур[44], полый водоупорный шнур, заполненный дымным порохом.

Вы сами определяете необходимую длину бикфордова шнура, а затем поджигаете его и, пока он горит, должны успеть отбежать на безопасное расстояние.

Шнур хранился в рулонах и за долгие месяцы войны протирался на сгибах. Одним словом, из-за поврежденных участков взрыва не происходило. Если подобное случалось во время занятий, то, по инструкции, офицер должен был подойти и отсоединить шнур от взрывателя. В моей практике было несколько таких случаев, и, хотя я понимал, что взрыва не произойдет, все-таки с большой опаской подходил и отсоединял шнур от капсулы с ТНТ. Мне запомнился один такой случай. Я шел к дереву, под которым была заложена взрывчатка, и услышал за спиной топот. Ко мне подбежал молодой солдат и, запыхавшись, сказал:

– Я сирота. У меня нет жены и детей, нет братьев и сестер. Я один в этом мире, и мне нечего терять. Я составлю вам компанию.

Хотя я оценил его душевный порыв, но в данный момент он сказал не то, что я бы хотел услышать.

В целом наше пребывание на этом участке фронта было тихим и скучным. 1-й эскадрон, пулеметная команда и мое подразделение связи были расквартированы в деревушке Арглан. Офицеры, человек двенадцать, заняли местную школу, где жили словно сельди в бочке.

Ради развлечения шесть или семь офицеров взялись за написание музыкальной пьесы, в которой в сатирической форме описывалась жизнь нашего полка. Мы подобрали популярные песни тех лет. Сочинили стихи и положили их на эту музыку. Большая часть стихов была написана Виленкиным.

В первую очередь мы высмеяли офицеров, оставивших полк ради бумажной работы. Затем принялись за тех, кто прошел с полком через все тяготы войны. Вспомнили все смешные случаи. Высмеивали не только слабые стороны товарищей, но иногда даже их боевые подвиги. Мы не стали приглашать офицеров из других подразделений: в жизни полка были такие моменты, которые мы не собирать придавать широкой огласке. В классе собралось порядка двадцати пяти зрителей, на суд которых мы и представили наш «шедевр». Каждый из авторов исполнял несколько ролей. Пели мы под гитару. Еще до поднятия занавеса зрители понимали, что их сегодня ждет; мы натянули колючую проволоку между зрителями и сценой.

Представление началось с выхода ведущего. В стихотворной форме он поведал зрителям историю создания пьесы. Сейчас я, конечно, не помню самих стихов, но их смысл заключался в том, что во время войны не всегда грохочут бои. Иногда армия скучает, и тогда бойцы, напрягая свои умственные способности, занимаются сочинительством.

Первая сцена длилась намного дольше, чем мы предполагали. Это была сценка в московском ресторане. Мы сидели за двумя или тремя столиками, а Виленкин исполнял роль официанта, который подносил нам настоящее вино. Нам очень нравилось играть именно эту сценку. Петрякевич, исполнявший роль одного из посетителей, настолько вошел во вкус, что постоянно требовал новую бутылку вина. Виленкин, опасаясь за судьбу спектакля, взволнованно шептал ему:

– Не пейте так много, вы провалите представление.

Зрители веселились, а актеры, безостановочно заказывая вино, разыгрывали на сцене не предусмотренные сценарием роли.

Одной из моих ролей была роль мадам, занимавшейся сводничеством. Сцена была навеяна воспоминаниями о пребывании полка прошлым летом в Санкт-Петербурге. Роль начиналась со слов: «Сумские гусары нежно называют меня ma tante...[45]»

Мой денщик Куровский был страшно недоволен моей ролью и краснел, пока помогал мне превратиться в толстую женщину с подрумяненными щеками.

– Вам еще будет стыдно, что вы играете такую роль; ведь скоро вы будете ротмистром.

Все так и случилось. Очень скоро я получил повышение.

Никто не затаил на нас обиду, и после представления на ужине нас просили повторить некоторые песни. Не повезло только бедному Виленкину. После значительных возлияний, находясь в состоянии эйфории, он легкомысленно назвал свое «детище» музыкальным. После его слов полковник встал и спросил:

– Вы действительно считаете, что женщина, которая родила вам этого «ребенка», никогда вам не изменяла? Я хочу выпить за Снежкова, Литтауэра... – И он перечислил всех участников, внесших свой вклад в создание спектакля.

Полк оставался в Арглане до середины апреля, а затем, после выполнения незначительного задания, был переведен в армейский резерв в Двинск.

В это же время в город приехала труппа провинциального театра. Два месяца на вечерних представлениях почти весь первый ряд маленького театра занимали сумские гусары. После спектакля мы часто приглашали актеров на ужин в нашу столовую. Почти у всех актрис были сценические псевдонимы; мне особенно нравилась Мюрат. Наш полк устроил в Двинске конноспортивный праздник, и, желая доставить удовольствие подругам, многие из нас сменили клички своим лошадям. Это была не слишком удачная идея; вряд ли кто-то мог прийти в восторг, увидев в программе выступлений кобылу по кличке Мюрат или Бернард. Мой Москаль участвовал под своим именем, поэтому я избежал неприятных сцен. Мы весело проводили время в Двинске и позже в траншеях часто вспоминали этих девушек, слабеньких актрис, но очаровательных подруг.

В Двинске мы приняли участие в смотре. Я запомнил его, поскольку это было серьезное событие. Генерал, принимавший парад, был, по всей видимости, командующим 5-й армией, к которой мы теперь относились. Ночь перед смотром мы весело провели в нашей столовой. Подъем был назначен на шесть утра, и было глупо ложиться спать на пару часов. Всю ночь мы просидели в столовой и в четверть седьмого находились уже в полной готовности. Исключение составлял только полковник Рот, в то время командовавший полком. Официант, которому удалось разбудить Рота только в пять минут седьмого, объяснил, что закуски, водка и вино уже погружены в тележку, которая вот-вот двинется к месту проведения смотра.

– В таком случае, – заявил Рот, – нас здесь ничего не держит.

В ожидании выхода на плац мы раскупали практически всю закуску и выпивку, привезенную в тележке.

В мирное время эта двухколесная тележка следовала за офицерами на маневры. Она всегда играла важную роль в жизни Рота. Однажды Рот отвечал за проведение учебных стрельб на Ходынском поле. В то утро у тележки сломалось колесо. Рот этого не знал, и, когда тележка должна была уже прибыть на поле, Рот с тревогой начал смотреть в том направлении, откуда она должна была вот-вот появиться. Спустя полчаса прискакали два гусара. Рот поинтересовался, не видели ли они тележку.

– Нет, ваше благородие.

– Ну что за дураки, – с досадой сказал Рот, – скачете и ничего вокруг не видите.

Позже, узнав, что случилось с тележкой, Рот проворчал:

– Я всегда знал, что от наших ремонтников не стоит ждать ничего хорошего. Эти идиоты не могут даже починить тележку.

В июне мы опять оказались в необычной для себя ситуации. Мы удерживали траншеи, формировавшие часть плацдарма на берегу Двины. На другой стороне реки находилась укрепленная зона противника. Плацдарм и мост удерживались в надежде на будущее контрнаступление.

Полк занимал правофланговые траншеи, спускавшиеся к реке. Мы занимали участок менее четырехсот метров; наши гусары набились в траншеи, чего раньше с ними никогда не случалось. Траншеи, построенные пехотинцами, были глубокими, с большими блиндажами. В траншеях были установлены артиллерийские орудия. Непосредственно за нами располагалось тридцать два полевых орудия, а дальше тяжелая артиллерия. Полевые орудия должны были открыть огонь сразу после телефонного звонка командира нашего полка с просьбой о помощи. Если бы этого оказалось недостаточно, то в ход пошла бы тяжелая артиллерия. До этого у нас никогда не было столь мощной поддержки.

От новых впечатлений мы пришли в такое возбуждение, что ночью в траншеях никто не спал. Сначала мы вели себя крайне осторожно, но когда увидели, что не происходит ничего экстраординарного, то расслабились настолько, что через пару дней обратили внимание на растущую вокруг высокую сочную траву. Командиры эскадронов решили нарезать траву для лошадей, планируя сделать это за пару ночей. Сказано – сделано. Но тут пришло сообщение, что нас переводят в другое место, и, чтобы не пропали даром плоды нашего труда, мы решили собрать нарезанную траву в течение дня. Лес скрывал большую часть поля от немецких наблюдателей, и, соблюдая осторожность, мы в поте лица трудились все утро. Чем успешнее шло дело, тем мы становились безрассуднее. В конце концов я дошел до того, что решил погрузить траву на виду у немцев. Унтер-офицер вышел на открытое место и кивнул вознице, предлагая следовать за ним. Немцы открыли огонь; возница хлестнул лошадь, и повозка, переехав канаву, чудом не перевернулась.

В конце года нам приказали занять траншеи на восточном берегу Двины, приблизительно в ста километрах севернее Двинска. Широкая река всегда является хорошей естественной преградой, но когда она скована льдом, то ее относительно легко пересечь, даже если она заминирована. Поэтому по ночам мы не спали, наблюдая за рекой. Вообще-то, когда мы находились на этом участке фронта, там царило затишье. Эскадрон из восьмидесяти человек был распределен по участку траншеи протяженностью в милю. Один взвод каждого эскадрона находился в резерве; остальные три взвода занимали три укрепленные позиции. Расстояние между взводами превышало расстояние до немецких траншей на другом берегу реки. Зимними ночами, проходя вдоль наших траншей, можно было с одинаковой вероятностью встретить как наших гусар, так и немцев.

Мы со Снежковым жили в стоявшем за траншеей домике, состоявшем из двух комнат: в одной жили мы со Снежковым, в другой наш денщик и телефонист. В нашей комнате был только стол, длинная скамья и две кровати. Оружие и одежда висели на гвоздях, вбитых в стену. Довольно часто мы получали из дома посылки с копченой рыбой, колбасой, шоколадом и, конечно, вином. Иногда мы приглашали гостей, а для создания праздничной атмосферы трубачей или певцов. Иногда приглашали певцов и музыкантов только для себя. Сидели за столом, пили шампанское, ели икру и наслаждались музыкой и пением. В каждой жизненной ситуации есть свои прелести.

Рядом с нашим домиком солдаты построили бревенчатую баню. Теперь полк имел собственную баню, а что еще нужно русскому человеку! Русский крестьянин творит топором чудеса. С одинаковой легкостью он может с помощью топора построить дом и вырезать пастушью дудку.

Однажды поблизости остановился банный поезд. Мылись эскадронами. Все происходило, насколько я помню, следующим образом. Эскадрон заходил в первый вагон и раздевался. Затем переходил во второй, где парился. В третьем вагоне мылись, в четвертом обсыхали, а пятом, где уже лежала наша обработанная паром одежда, одевались. В то время таким способом избавлялись от вшей. В последнем вагоне поили чаем с булочками. По фронту постоянно курсировали банные поезда. Организация, подарившая армии банные поезда, была основана Пуришкевичем[46].

На немецкой стороне, напротив сектора, занятого 1-м эскадроном, находилась маленькая деревушка под названием Дубена. Как-то, напившись, Петрякевич начал планировать захват этой деревни. В ответ на объяснения, что деревня охраняется значительно большими силами, чем его эскадрон, Петрякевич уверенно заявил:

– Мне не нужен эскадрон, будет достаточно семерых солдат.

И, выпив еще стакан, пошел искать семь добровольцев.

Тем временем вестовой эскадрона получил телефонограмму и оповестил все посты о поступившем сигнале тревоги. Петрякевич, пошатываясь, двинулся по траншее, заходя по пути в блиндажи. Нигде не было ни души; все попрятались. Опустевшие траншеи не вызвали тревоги в его одурманенном пьянством мозгу, но атаку на деревню пришлось отменить.

С введением в начале войны запрета на продажу спиртных напитков с каждым днем все труднее и труднее было купить водку. Но через полкового врача или ветеринара мы всегда могли выписать рецепт на получение чистого спирта для медицинских целей. Из спирта мы научились делать отличную водку. Разбавляли спирт водой и добавляли пару капель глицерина на литр.

Для аромата добавляли лимонные корочки. Соотношение спирта и воды зависело от личного вкуса каждого, но чем дольше шла война, тем крепче становилась самодельная водка. На фронте не было запрета на вино, но в некоторых городах даже продажа вина была ограничена или запрещена.

Пока мы находились в резерве в Двинске, офицерам стали давать десятидневные отпуска. Отпуска продолжали давать и когда мы переместились в траншеи на берег Двины. Таким образом, мне удалось, как минимум, дважды за год побывать в Санкт-Петербурге. Единственный, кто был недоволен моими приездами в столицу, так это мой дядя Бахметов, который, если вы помните, был большим любителем русской бани. Встречая меня, он каждый раз задавал один и тот же вопрос:

– Что ты тут делаешь? Твой долг – находиться на фронте.

Во время одного из отпусков я принял участие в тайном побеге моей подруги детства Ольги с молодым композитором Прокофьевым. Я рос вместе с Ольгой и ее сестрой; наши отцы дружили со студенческих времен. Сестры и их мать очень увлекались музыкой, и восемнадцатилетний Прокофьев был частым гостем в их доме. Впервые я увидел Прокофьева на дне рождения Ольги. Он сел за фортепьяно и сыграл пьесу, посвященную виновнице торжества. Я был гимназистом, и на меня огромное впечатление произвело выступление композитора. Позже Ольга написала слова к знаменитой сказке Прокофьева «Гадкий утенок». Это послужило началом их романа. Зимой 1915/16 года они решили пожениться, но родители Ольги были категорически против этого брака, и влюбленные решились на тайный побег. Я должен был нанять экипаж, запряженной тройкой лошадей, и ждать Ольгу в квартале от ее дома, а затем отвести в церковь, в двадцати пяти километрах от города, где ее должен был ждать Прокофьев. Зимний вечер, экипаж, гусар – все классические атрибуты тайного венчания. Я нервно ходил в ожидании Ольги, но вместо нее появилась горничная. Она объяснила мне, что заговор раскрыт, Ольгу отправили в провинцию. Я получил нагоняй от матери Ольги. Позже я узнал, что Ольгу выдала ее же горничная.

В любое время года Санкт-Петербург заполняли офицеры, находившиеся в отпуске и недавно вышедшие из городских больниц и госпиталей. Все отпускники и многие из выздоравливающих офицеров в скором времени должны были опять отправиться на фронт и поэтому в полную силу использовали все возможности, предоставляемые большим городом. Жизнь была веселая, и не последнее место в ней занимали девушки. Основную часть времени мы проводили в гостинице «Астория». Старый генерал, которого, по всей видимости, откопали где-то в резерве, был приставлен следить за нами. На обед в «Астории» можно было заказать только одну бутылку вина. Заказав два обеда, получал, естественно, две бутылки, но стол должен был быть накрыт на две персоны. Генерал проверял наличие тарелок перед пустыми стульями. В этом отношении были очень полезны девушки, часто посещавшие «Асторию» и заинтересованные в том, чтобы офицеры были довольны. Они подсаживались за столики, съедали обед, но практически не пили вина.

Богатые женщины из общества открыли в Санкт-Петербурге несколько частных больниц (лазаретов, как их тогда называли), вкладывая большие денежные средства и сами активно участвуя в процессе. Правда, их энергия не всегда была направлена в нужное русло. У одного из наших солдат, лежавшего после ранения в таком лазарете, остались ужасные воспоминания: в течение нескольких часов дамы по очереди громко читали ему русских классиков.

В феврале 1917 года (незадолго до Февральской революции) в каждой кавалерийской дивизии (за исключением казачьих) два эскадрона стали пехотными, составив ядро нового пехотного полка. С помощью новобранцев численность этих полков довели до 3000 солдат. Сокращение численности кавалерии было связано с ведением траншейной войны и возросшей уверенностью в ограниченной дееспособности кавалерии в современной войне. В один весьма печальный день командиры наших эскадронов тянули жребий, выясняя свою дальнейшую судьбу. Не повезло 2-му и 5-му эскадронам: они переходили в пехоту. Часть гусарского полка переходила под командование Говорова, а Язвин, с которым я когда-то жил в Москве, стал командиром одного из эскадронов. Кстати, Язвин трижды был ранен, но столь незначительно, что его даже не отправляли в госпиталь. Его ранения стали обычной темой для разговоров. Когда его ранили в третий раз и гусар вошел в нашу столовую, чтобы доложить о ранении Язвина, один из офицеров спокойно сказал:

– Скажи капитану, что у нас есть хорошее вино, так что пусть присоединяется к нам.

Еще раз Язвин был ранен в Гражданскую войну, но опять легко. Ему удалось сбежать от большевиков. Он много лет прожил в Индонезии и совсем недавно умер.

Перед Рождеством 1916 года в полк, на смену заболевшему полковнику Леонтьеву, прибыл новый командир, полковник Жуков. Трудно было найти более неподходящего человека на эту должность. Человек простоватый, с провинциальными манерами и ограниченным кругозором, Жуков смертельно боялся вышестоящих по званию. Как-то в разговоре один из офицеров заметил, что «наша беда в том, что мы больше боимся своих генералов, чем немцев». На это Жуков искренне воскликнул, что «так и должно быть». Он получил высокую награду, когда еще служил старшим офицером. Офицер из его полка как-то рассказал нам, что Жуков, командовавший двумя эскадронами, не смог в нужный момент пойти в атаку. Корнет, боясь упустить удачный шанс, крикнул:

– К нам направляется командир дивизии!

Это была ложь во благо, поскольку в ту же секунду эскадроны с шашками наголо бросились в атаку. За успешную атаку Жуков и получил награду. Даже если рассказ страдал преувеличением, он тем не менее дает полное представление о нашем новом командире.

До его прибытия в полк ходили разные слухи. Говорили, что он не пьет. Рот сильно расстроился, услышав об этом:

– Вам-то что, вы будете сидеть на другом конце стола, а что буду делать я, сидя рядом с ним?

В ожидании приезда Жукова все офицеры собрались в школе. Когда поступило сообщение о приближающейся машине, Рот вышел встречать нового командира. Спустя несколько минут в комнату вошел высокий стройный мужчина с красным носом. За ним шел сияющий Рот. Он решил, что цвет носа сулит хорошие перспективы. Как ни странно, но Рот сильно ошибался.

Вероятно, трезвый образ жизни Жукова был связан с его страхом перед начальством. Он очень боялся, как бы кто-нибудь из генералов не узнал, что кто-то из его офицеров злоупотребляет спиртным. В то время я очень любил выпить и частенько напивался. В канун Нового года нам повезло: мы находились в резерве. Вечеринку решили устроить в школе. Командир нашего кавалерийского корпуса собирался составить нам компанию. Жуков до смерти испугался. Он боялся, что Калачев будет играть на гитаре, мы начнем петь, а некоторые могут напиться. Я входил в число нарушителей порядка. Утром Жуков попросил меня:

– Пожалуйста, сегодня не пейте много. Пообещайте, что не напьетесь. Давайте пойдем сейчас на кухню, и вы выберете любые бутылки, какие захотите, а я сохраню их для вас. Завтра вы возьмете их и выпьете. Хоть все сразу.

Я дал обещание не пить, а Калачев не играть на гитаре. После этого мы пошли на кухню, я выбрал вино, и Жуков приказал официанту отнести бутылки в его домик.

Командир корпуса любил шутки, песни и вино, и, хотя на вечеринке были трубачи и певцы, ему захотелось чего-то более душевного.

– Неужели у вас никто не играет на гитаре? – спросил он.

– Калачев, где у нас Калачев? – спросил Жуков и бросился на поиски Калачева.

Калачев играл на гитаре и пел цыганские романсы. Генерал расчувствовался и произнес несколько тостов за «дам и корнетов». Он уехал рано утром, и мы только добрели до кроватей, как он вернулся и объявил учебную тревогу. Полк умудрился собраться в рекордно короткое время.

Жуков командовал полком меньше трех месяцев – до революции, и за этот короткий промежуток времени умудрился наделать много глупостей. Я никогда не забуду эти месяцы под командованием Жукова. Много зимних ночей было потрачено на установку больших деревянных помостов с натянутой колючей проволокой на покрытую льдом Двину. Специальный рабочий батальон пожилых бородатых солдат на день убирал эти помосты за наши траншеи, а вечером выставлял их на лед; в это время батальон охраняла небольшая группа гусар. Как-то немцы, услышав шум, осветили реку и открыли огонь. Солдаты, уже немолодые, бородатые мужики, бросились врассыпную. После нескольких таких случаев Жуков построил рабочий батальон и стал взывать к чувству патриотизма. Солдаты стояли молча, никак не реагируя на его призывы. Жуков понял, что его пылкая речь не произвела на солдат никакого впечатления, и неожиданно сказал:

– Если вы опять побежите, я расстреляю каждого десятого. Поняли? Каждого десятого. Сосчитаю: раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять – выстрел!

Солдаты молчали.

– Я расстреляю вас всех, каждого! – отчаявшись, заорал Жуков.

Солдаты молчали.

– Прошью вас пулеметной очередью! Всех!

Эта угроза тоже не произвела никакого впечатления. Солдаты были уверены, что рано или поздно они все равно погибнут на реке.

– Тащите пулеметы! – приказал Жуков.

Притащили два пулемета и установили их перед рабочим батальоном.

– Видите эти пулеметы? – закричал Жуков. – Сейчас я начну стрелять.

Солдаты по-прежнему стояли молча; ни один мускул не дрогнул ни на одном лице. Жуков потерпел полное фиаско. Пулеметы оттащили на место. Батальон разошелся.

В основном той зимой в траншеях наблюдалось затишье. Часами не было слышно ни одного выстрела. Офицеры на наблюдательных постах, которые должны были фиксировать малейшее движение на вражеской стороне, за двенадцать часов могли с трудом выдавить несколько строчек. Исключение составлял корнет, у которого в роду были немцы. Он без труда заполнял всякой ерундой целые страницы. Этот корнет недавно прибыл в полк из прибалтийской губернии. По-русски он говорил очень медленно, с акцентом. Он был невероятным педантом, и я развлекался, задавая ему одни и те же дурацкие вопросы. Он так никогда и не понял, что я, по сути, издевался над ним. Как минимум раз в неделю я спрашивал его:

– Сколько чашек кофе ты выпиваешь по утрам?

Он, словно отвечая урок по русской грамматике, отвечал:

– Каждое утро я выпиваю две чашки кофе.

– А почему не три?

– Я не пью три чашки кофе, – медленно отвечал он, – потому что это слишком много для меня.

– А почему не одну?

– Одной чашки кофе мало для меня.

Унылое существование в траншеях как нельзя больше располагало к ведению подобных «содержательных» разговоров.

Можно сказать, единственными военными действиями были периодические разведывательные операции, когда наши разведчики переходили по льду реки, пытаясь захватить в плен какого-нибудь немца, чтобы получить у него информацию о стоявшем напротив нас немецком полке.

Мы все еще находились в траншеях, когда в феврале 1917 года в России вспыхнула революция.