Карл Маркс, революционер, основатель теории коммунизма, автор фундаментального сооружения в четырех томах под названием «Капитал», появился на свет спустя два дня после рождения Вильгельма Штибера, будущего директора прусской политической полиции и будущего гонителя марксистов. Гонитель и гонимый родились в одном месяце — в мае 1818 года; один третьего, другой — пятого дня. Один в семье налогового инспектора, другой адвоката. В детстве и отрочестве Карл, который был Маркс, дышал семейным счастьем и интеллектуальной свободой, шедшей от отца, приверженца Вольтера, Руссо, Лессинга. Штибер рос под аккомпанемент слов, грохочущих, как гром в непогоду: подати, налоги, рента, прибыль, укрывательство. Их жизненные судьбы удивительно пересеклись спустя 30 лет, когда в Пруссии состоялся известный процесс над коммунистами. Не счесть за полтора века ниспровергателей и критиков Маркса. Но Штибер — первый. Первый, значит, в чем-то и учитель, неважно, что из политической полиции.

Сначала он готовился в лютеранские пасторы. Проповеди, исповеди, церковный суд очень привлекали. Потом решил: лучше быть юристом, чем священником. Уголовные дела, версии, улики, доказательства... Как и Маркс, он окончил юридический факультет. В юридическом деле ему нравились адвокаты — трибуны, защитники. Но первая практика была не адвокатская. Дядя его жены, коллега по застолью, оказался либералом и агитировал рабочих против короля. От Штибера узнала полиция о политических увлечениях дяди, который так и не догадался, почему на него свалились неприятности.

А Штиберу после этого дорога лежала в негласные полицейские агенты. В своем адвокатском звании он рядился под убежденного социалиста-радикала, друга рабочих. А тем, кого тащили в суд за связь с революционерами, он предлагал себя как адвоката — и безвозмездно. Его яркие адвокатские речи в защиту гонимых впечатляли. Он стал популярен и стяжал доверие в либеральных кругах. Он проник туда, куда безуспешно лезла полиция. После восстания ткачей в Силезии в 1844 году только благодаря ему возникло судебное дело по обвинению группы интеллигентов и рабочих в коммунистическом заговоре.

А однажды Штибер возглавил демонстрантов, что неудержимо катились к дворцу короля Фридриха-Вильгельма. Взволнованный монарх вышел навстречу. И здесь Штибер шагнул из толпы:

 — Не волнуйтесь, я секретный агент полиции, тут мои люди, все образуется, — шепнул он изумленному королю, увлекая к дворцовым воротам.

Тогда действительно все образовалось. Но на носу была революция 1848 года, и Штибер искал доверие у революционных вождей.

Талантливо лицедействовал Штибер. То под маской секретного агента, то под маской защитника угнетенных и обиженных, то как лазутчик в стане революционеров, то как заговорщик. Но эта вторая, лицедейская жизнь не мешала первой, в которой он оставался адвокатом солидных людей с хорошим состоянием. Ценили опыт и адвокатский талант. За пять лет почти три тысячи клиентов, щедро плативших.

Ловок и хитер был. Его прямо-таки захлестывала энергия предприимчивости. Он взялся редактировать полицейский журнал. Король посодействовал. Но скоро редакторство это Штибер выгодно развернул на себя. Готовя материалы в номер, черпал в полиции те данные, которые потом оглашались на суде против его клиентов. И, зная уже полицейские доводы, заранее выстраивал железную систему защиты. И выигрывал процесс за процессом.

Ну разве мог быть этот человек достоин роли только полицейского агента?

Его ожидало большое будущее.

К концу первой половины девятнадцатого века карта Германии была что лоскутное одеяло: 38 государств, больших и малых монархий, населяли ее пространство. Пруссия, Бавария, Саксония, Вюртемберг, Гессен и десятки других — везде короли, дворянство, феодалы, мешающие распрямить плечи нарождавшимся буржуа, недовольное крестьянство и злой пролетариат. Все враждуют, угнетенные жаждут перемен, свободы, объединения, хлеба и работы. И грянула мартовская революция 1848 года! Уличные толпы, демонстрации, собрания. И над всем лозунги дня: «За свободу!», «За единую Германию!».

В Пруссии революцию делали берлинские рабочие. Король Прусский Фридрих-Вильгельм сначала объявил, что дает либеральную конституцию, а вместо нее двинул войска. Убитые и раненые подняли колеблющихся. И тогда от короля пришло воззвание «К моим возлюбленным берлинцам». Фридрих отступил, чтобы снова напасть. Теперь уже с ним были напуганные буржуа и дворяне, жаждавшие порядка. Заморочив головы Национальным собранием, они вернули немцев в исходное положение. Пролетарско-крестьянский хаос разбился о буржуазно-дворянский порядок.

А Маркс и его соратник Энгельс, как только забрезжили революционные настроения, обосновались в Кёльне. И начали здесь издавать «Новую рейнскую газету», ибо рабочим и революции нужны идеология, организация и трибуна. С этой трибуны неслись революционные речи: королей вон, все немецкие феодальные правительства свергнуть, создать единую демократическую германскую республику! И потом заняться социализмом.

Но газета не пробилась к рабочим. А пришедшая в себя власть не могла вынести этой печатной революционной марксистской наглости. В мае 1849-го «Новую рейнскую» с треском закрыли. И Энгельс с горечью сказал: «Мы должны были сдать свою крепость, но мы отступили, унося свое оружие и снаряжение, с музыкой, с развевающимся знаменем последнего красного номера».

Маркс и Энгельс уже тогда были красными, и полиция внесла их в свои кондуиты.

Прусский король Фридрих-Вильгельм IV, натура решительная и деятельная, над событиями 1848-1849 годов размышлял на удивление долго, несколько месяцев. И все больше убеждался, что нужен воистину королевский жест, ставящий жирную черту под потрясшими страну беспорядками.

И родилась идея, достойная короля:

 — Нужен показательный процесс! Революционеров следует не только примерно наказать, но и морально осудить. Да-да, процесс нужен!

Но кто его мог организовать? И здесь король вспомнил о Штибере.

И вот уже перо выводит готическую вязь. Он пишет министру-президенту Отто фон Мантейфелю: «Не является ли Штибер той бесценной личностью, которая способна организовать освободительный заговор и устроить прусской публике долго и справедливо ожидаемое зрелище раскрытого и (прежде всего) наказанного заговора? Поспешите же, стало быть, с назначением Штибера и предоставьте ему возможность выполнить свою пробную работу. Я полагаю, что эта мысль плодотворна, и придаю большое значение ее немедленной реализации»1.

Указание монарха свято. И как бы ни морщились государственные мужи, 16 ноября 1850 года полицейский советник Штибер вступил в должность шефа прусской политической полиции. Больше всех шокирован был полицай-президент Берлина К. Хинкельдей, которому фигура Штибера, «такого всеми презираемого негодяя, на роль борца за трон и алтарь казалась все-таки слишком грязной»2. Он потом, правда, понял, насколько прав оказался король, когда выбрал Штибера.

Революция в Пруссии парализовала политическую полицию. В нее надо было вдохнуть новую жизнь. Этим сразу и занялся Штибер. Благо было с кого делать эту жизнь — с полицейских служб Франции, Австрии и Британии. Германия заведомо отстала от общеевропейского уровня преследований демократов. Надо было наверстывать, и Штибер едет в Лондон, потом в Вену, оттуда в Париж. Официально знакомится с досье на немецкую эмиграцию, но больше изучает полицейскую систему. Она приводит его в восхищение, и он спешит поделиться впечатлениями с Хинкельдеем: «Политическая полиция у нас должна быть непременно иначе организована. По сравнению с Францией, Австрией и даже Англией мы в этом отношении отстаем. Даже в Англии имеется хорошо организованная политическая полиция, без которой сейчас просто не обойтись... И вообще, во время этой теперешней интересной поездки я убедился в том, что у нас сейчас в Пруссии слишком много свобод. Прусское судопроизводство, например, самое свободное в мире. В Пруссии председатель суда присяжных никогда не имеет права высказывать свое мнение и перебивать защитника, тогда как в Англии председатель королевского суда совершенно открыто навязывает присяжным свое мнение и постоянно ставит защитника на место. Во Франции вскрытие писем организовано официально, в Англии же, похоже, это делается еще бесцеремоннее... Австрийское государство, насквозь гнилое и дряхлое, держится исключительно благодаря своей бюрократии. В Австрии на каждого политического подозреваемого уже на протяжении 20 лет существует досье, я бы сказал, его ипотечная книга, у нас же такие материалы нигде не собраны и не организованы»3.

Буквально за несколько месяцев Штибер ставит оперативную, сыскную работу. Прежде всего создает основу сыска — агентуру, находит способных людей, объясняет, уговаривает, учит. Заводятся многочисленные досье на рабочие и демократические организации, действующие в Пруссии, в сопредельных странах и даже в Америке. Целый аппарат работает над пополнением папок мышиного цвета со штампом «секретно» или «сверхсекретно», в алфавитном порядке умостившихся на стеллажах в тайной Главной регистратуре берлинского полицейского управления. С немецкой педантичностью обрабатывается информация из прессы, агентурными донесениями пополняются картотека и именные указатели. Штибер и его шеф, полицай-директор Шульц, регулярно просматривают донесения агентов, расписывают их по тематическим досье, тщательно отделяя при этом сведения, которые не должны попасть в полицейские управления других германских государств. На основании агентурных сообщений Штибер составляет еженедельные сводки для правительства о состоянии оппозиционных движений и партий.

Полицай-президент Хинкельдей сквозь зубы молвит министру внутренних дел:

 — Штибер, этот прохвост, дело знает, полицию наладил.

Усилия Штибера подвигли Хинкельдея организовать централизованное межгосударственное германское «Объединение служб безопасности для поддержания общественного спокойствия и порядка», куда вошли руководители германских полицейских служб. Тогда все участники Объединения договорились обмениваться информацией, проводить полицейские конференции, чтобы иметь полную картину о демократическом и рабочем движении, о политической эмиграции на всей территории Германии и Европы. А сводки Штибера и Шульца пошли в полицейские управления всех немецких государств.

Вечерами в своем кабинете, в качающимся полумраке от стеариновых свечей, коих он сжигал дюжинами, Штибер листает досье, вчитывается в агентурные сообщения, сопоставляет. Не складывается пока. Неясно, что поставить во главу предполагаемого процесса, кто главные фигуранты. Но все чаще он заглядывает в папку под названием «Партия переворота» с материалами по крайне левому крылу демократической партии, куда входили уже известные полиции коммунисты Маркс и Энгельс.

В один из январских дней 1851 года Штибер прочитал сообщение из Лондона, автор которого весьма сумбурно излагал сентябрьские события, связанные с расколом в этой самой «Партии переворота»: некий социалистический клуб раскололся на два, руководителями одного стали некие Виллих и Шаппер, другой клуб остался без «особого руководства», а помимо этих двух образований, оказывается, существует еще и «коммунистический клуб под руководством Маркса и Энгельса», и все эти три клуба посылают якобы своих делегатов в так называемый демократический центральный комитет4.

Это агентурное сообщение в ситуацию с «Партией переворота» особой ясности не внесло, но было понятно, что там, в Лондоне, идет активный процесс кристаллизации политических целей. Штибер просит просмотреть все персональные досье и отобрать для него те, в которых фигурируют люди, связанные с «Партией переворота».

Ему на стол ложится досье на Виллиха, который в полицейской картотеке значится как руководитель эмигрантской группировки под названием «Центр». Этот «Центр» оказался центральным комитетом европейской демократии, созданным в конце 1850 года при активном участии Виллиха. Кроме немецких эмигрантов, возглавляемых Виллихом и Шаппером, в комитет входили руководители бланкистской организации «Комитет французского эмигрантского общества демократов-социалистов в Лондоне», представители польской, венгерской и итальянской эмиграции. «Центр» полностью контролировался французской и австрийской полицией, и информации о нем было достаточно.

Но Виллих, Виллих... Что он там делает в Лондоне? какую роль играет в «Партии переворота»? что значит раскол «социалистического клуба» и при чем здесь Виллих? Эти вопросы не давали покоя. И Штибер нацеливает агентуру на интенсивную разработку Виллиха и его окружения.

В это же время Штибер узнал, что австрийская полиция имела в префектуре Парижа своего человека — некоего чиновника Вайденбаха, который выступал как австрийский резидент: у него на связи были шесть агентов. Особенно своей активностью выделялся один — Янош Бандья. Он входил в тот самый комитет, именуемый «Центром». От него пришла информация, что активист центра Шиммельпфениг получил полномочия от Виллиха и в качестве эмиссара отправился в поездку по Германии, в основном по местам дислокации гарнизонов прусской армии, с целью «прощупать настроения офицеров» и распространить среди них некое революционное обращение. И вскоре в полицию от военных поступили экземпляры «Обращения к офицерам».

Реакция последовала быстрая. По докладу Штибера было подготовлено указание полицай-президента Хинкельдея для всех полицейских управлений: вести «строжайшее наблюдение» за всеми приезжими людьми, квартирами демократов и при малейшем подозрении задерживать всех. Но прежде всего искали Шиммельпфенига. Установочные данные на него, подготовленные Штибером, поступили во все полицейские участки.

Но хитер был эмиссар, каждый раз менял внешность и документы. Тогда его не нашли, а вместо него взяли другого, который сыграл роковую роль в последующих событиях.

10 мая 1851 года на вокзале в Лейпциге полиция арестовала не эмиссара «Центра», а эмиссара ЦК Союза коммунистов Петера Нотьюнга, приняв его за Шиммельпфенига. В полицейском рапорте указывалось, что Нотьюнг был задержан благодаря «внимательности полицейского служащего Егера», за что последний вознагражден суммой в 15 талеров5. Искали одного, нашли другого. Воля случая.

Нотьюнга обыскали, вывернули все карманы, взрезали подкладку сюртука, внутреннюю обшивку кофра. И нашли немало: «Манифест Коммунистической партии», «Обращение Центрального Комитета к Союзу коммунистов», датированное мартом 1850 года, письма, адреса и фамилии лиц, которых Нотьюнг должен был посетить. С этим богатством эмиссар коммунистов был препровожден в Берлин.

И здесь им занялся Штибер. После допросов он возвращался к документам союза, «Коммунистическому манифесту», переписке. Вчитывался долго. И все больше понимал, насколько это серьезно. Его поразили уже первые строки «Коммунистического манифеста»: «Призрак бродит по Европе — призрак коммунизма. Все силы старой Европы объединились для священной травли этого призрака: папа и царь, Меттерних и Гизо, французские радикалы и немецкие полицейские...»

«Пожалуй, надо открыть глаза Хинкельдею», — подумал Штибер. И ровным бисерным почерком, будто под линейку, изложил свои соображения, которые заканчивались словами: «Заговор ремесленников... продолжает распространяться по всей Европе и даже Америке и Африке в такой степени, которая превосходит все ожидания... Цель союза — коммунизм и якобизм в самой грубой форме, его идеал — красная республика»6.

Спустя время он выразится более определенно: «Весь пролетариат заражен, коммунизм, по-моему, сейчас куда опаснее, чем демократия. Здесь кроется действительная опасность. Коммунизм — приманка, которую пропаганда сейчас удачно использует. Демократические эксперименты утратили в народе доверие»7.

Первые результаты расследования, доложенные Штибером, посчитали настолько серьезными, что следствие взял под свой контроль берлинский полицай-президент Хинкельдей, а директор полиции Шульц, прямой начальник Штибера, активно включился в работу по Нотьюнгу.

Что же открылось Штиберу и Шульцу после изучения документов, изъятых у Нотьюнга, и его допросов? Оказывается, существует самостоятельная пролетарская организация «Союз коммунистов», цель которой коммунистическое преобразование общества. Согласно попавшим в руки полиции документам, это преобразование зависело от наличия объективных экономических и политических предпосылок. Такая позиция устраивает далеко не всех членов союза. Появилась группа лиц, жаждавшая немедленной революции, искусственного развития событий, вплоть до организации заговора. Поведение этой группы спровоцировало раскол эмиграционного лондонского ЦК Союза коммунистов. Большинство приняло сторону Маркса и Энгельса: собирать силы, заниматься основательной теоретической подготовкой членов коммунистических объединений, вести убедительную пропаганду коммунистических взглядов, и все это до наступления следующего революционного кризиса. Меньшинство, которое возглавили А. Виллих и К. Шапер, стояло за превращение союза в заговорщицкую организацию для устройства революции экспромтом.

Виллих, этот бывший прусский офицер, чья рука соскучилась по оружию, обзывал Маркса трусом, мягкотелым теоретиком и требовал немедленных решительных действий. Так же категоричен и несдержан был и Шапер профессиональный революционер.

Конфликт большинства с меньшинством закончился исключением из Союза коммунистов Виллиха, Шапера и их сподвижников. На этом настоял Маркс, и был поддержан соратниками.

 — Да пошли вы подальше с вашей теорией и пропагандой! Мы создадим свою организацию — организацию действия, — примерно так заявил Виллих, покидая собрание коммунистов.

И действительно создал сепаратистскую организацию под названием Зондербунд, Особый союз, к которому примыкало так называемое Просветительское общество рабочих.

А оставшееся большинство ЦК Союза коммунистов, «партия Маркса», как назвал его Штибер, постановило перенести ЦК в Кёльн. И вот Нотьюнг уже выступал как эмиссар кёльнского ЦК, и все документы, изъятые у него, были связаны только с деятельностью «партии Маркса». Партии, которая считала, что власть в Германии обречена объективным ходом истории, и не нужно создавать организацию для свержения правительства — оно и так падет.

Между марксистским ЦК и Зондербундом Виллиха началась ожесточенная борьба за ячейки Союза коммунистов по всей Германии. Эмиссары Маркса и Виллиха двинулись по стране от общины к общине. Люди Виллиха интриговали против Маркса, а марксистские эмиссары разоблачали идеи Виллиха и сепаратизм Зондербунда. Виллих неплохо оснастил своих людей. По крайней мере каждый из них имел список адресов активистов коммунистического Союза, входящих в ту или иную общину. В Берлине это был адрес Нотьюнга: «портных дел мастер Шмидт, Кроненштрассе, 23». К нему-то в один из вечеров и пришел Шиммельпфениг. Долго говорили, а потом поздний гость попросил хозяина отправить по почте несколько листовок с «Обращением к офицерам прусской армии».

Встреча с Шиммельпфенигом дорого обошлась Нотьюнгу. За нее ухватился Штибер. Его уже не волновали их идейные разногласия. Он отстроил этот эпизод, как ему было нужно: есть единый Союз коммунистов, есть его активисты, которые поддерживают между собой связь, а один из них распространяет антигосударственные листовки, провоцируя офицеров и солдат армии.

Потом Штибер вновь вернулся к изъятым у Нотьюнга письмам и списку членов Союза с адресами. По заданию ЦК Нотьюнг должен был встретится с ними для восстановления связей между общинами. Но теперь уже полиция по указанию Штибера наносила визиты по указанным адресам, которые заканчивались обысками и арестами. Так были взяты видные активисты Союза — Генрих Бюргерс в Дрездене, Герман Беккер и Резер Беккер в Кёльне, Абраам Якоби в Хартуме, Хоупт в Гамбурге. Потом взяли еще пятерых активистов. На допросах выясняли замыслы, связи, организацию работы. Полтора года тянулось следствие по делу коммунистов, которое Штибер и Шульц назвали заговором, «носящим характер измены». Эта придуманная ими формулировка так и легла в обвинительное заключение.

Но это было потом, а тогда, в начале июня 1851 года, сидя в душном кабинете Шульца, Штибер загибал пальцы и нудно перечислял, что они имеют на сегодняшний день по делу коммунистов.

 — Это наличие ЦК, потом пролетарских общин по всей Германии, потом поездки эмиссаров и деятельность активистов. Это организационные дела. Мы вскрыли подпольную сеть.

 — Ну и что? — спросил Шульц.

 — А то, что все это можно положить в основу заговора, а по сути, в основу организации показательного процесса над революционерами-коммунистами. Вот смотрите, какие цели и задачи они себе ставят, — продолжал Штибер, — это в их документах и показаниях арестованных. Уничтожение частной собственности, но самое главное — радикальное изменение общества с его религией, правами и обычаями.

 — Это, конечно, серьезно, — после долгой паузы сказал Шульц. — Но и их ЦК, и их общины, эмиссары, поездки напрямую о заговоре ничего не говорят. Да и показания наших арестованных ничего не выявили в этом смысле. Что такое заговор? Гляньте в Уголовных кодекс. Это определенное насильственное действие, то есть покушение как объект преступной воли, — это не доказано. Дальше, это договоренность заговорщиков о способах, месте и времени этого действия — этого нет. И твердое решение заговорщиков об исполнении своих действий — это тоже не доказано. Ну да, вы о целях и задачах говорили... Коммунисты нацелены на радикальное изменение общества, они против частной собственности. Ну и что? Они не любят страну, общество, в котором живут, короля даже ненавидят. Но это лишь отношение, позиция, убеждения в конце концов. А враждебные убеждения — это не заговор. И в нашем Уголовном кодексе, как вы знаете, Штибер, нет статьи, предусматривающей уголовную ответственность за убеждения и даже за их пропаганду. Суд их оправдает это не предмет уголовного процесса, а скорее политического. Хотя, конечно, эта партия Маркса чрезвычайно опасная группа. Они хоть и не ставят ближайшей целью заговор и переворот, но столь радикальны в своих конечных целях, что несут угрозу вообще всей Европе. И если их не остановить, беды не миновать. Надо думать, Штибер, думать, как остановить! Я с вами согласен, что коммунистов-марксистов нужно поставить в центр будущего процесса, но нужно и доказать в соответствии с нашими законами их опасность и подсудность. И не только доказать, но и разрушить этот чертов союз, и кое-кого посадить! Давайте думать, Штибер, как их осудить, как это сделать.

И Штибер вновь засел за материалы следствия. В который раз листал дела арестованных коммунистов. Вот «Устав Коммунистического Союза», и в нем четко видна его структура как организации нелегальной. Вот показания Нотьюнга, Резера и Бюргерса, в которых они все же признали существование общества с определенными целями. Штибер все чаще останавливался на показаниях Бюргерса, допрос которого вел старый пройдоха Шульц.

«Вопрос. Вы утверждаете, что ваш союз чисто пропагандистская организация, цель которой — разъяснение задач рабочим после буржуазно-демократической революции. Чем вы это можете доказать?

Ответ. Чтобы понять, что такое наш союз, историю его возникновения, необходимо ознакомиться с «Уставом Союза коммунистов» 1847 года, «Манифестом коммунистической партии» и «Уставом революционной партии» 1848 года. Это программные документы, там все о целях и задачах, и они подтверждают характер союза, о котором я уже говорил.

Вопрос. У нас не все эти документы есть. Где можно взять остальные?

Ответ. Их можно взять в Лондоне, в архиве союза, который после раскола остался у Виллиха с Шапером, в их фракции».

 — Так-так, — бормотал Штибер, — архив в Лондоне, архив союза в Лондоне, у Виллиха с Шапером. Они хотят поднять мятеж, они подстрекают армию, хотят сделать революцию. Значит, помимо листовок, которые у нас, у них есть еще и программные документы. И они хранятся в архиве в Лондоне. Вот что нам надо: добыть эти подстрекательские документы из архива и соединить их с партией Маркса!

Не мешкая Штибер понесся к Шульцу.

 — Кажется, есть решение! — с этими словами он ворвался в кабинет директора полиции. — Мы знаем, что существует архив Виллиха, который в Лондоне, в нем программные документы и союза Маркса, и фракции Виллиха. А Виллих со своими подстрекает войска, готовит мятеж, новую революцию. Надо цели и тактику фракции Виллиха представить тождественной целям и тактике партии Маркса. Маркс и Виллих — одно и то же! Вот что надо доказать!

 — А разногласия, раскол между Марксом и Виллихом? Здесь же пропасть! произнес Шульц, раздумывая над кардинальной идеей Штибера.

 — Какие разногласия, какая пропасть?! — воскликнул Штибер. — Я уже думал об этом и посмотрел еще раз материалы следствия и письма Маркса. Смотрите, как объясняют раскол Маркс и Виллих. Маркс считает, что раскол произошел из-за того, что фракционеры подменили диалектику «Манифеста Коммунистической партии» немецким национальным воззрением, так приятным уху немецких ремесленников, и они же, фракционеры, исходили из того, что главное в революции не действительные отношения, а воля вождей и организации. А Виллих с компанией объясняют случившееся интригами Маркса и его соратника Энгельса, которые задумали с помощью подготовленной ими «группы литераторов» господствовать в Союзе коммунистов и превратить этот союз в орудие личной власти. Виллих здесь — наш соратник. Все эти идейные разногласия нужно представить как личную склоку между Марксом и Виллихом. В целях и тактике они едины, но поругались из-за того, что оба претендуют на роль первого вождя. Исходя из этого и нужно разрабатывать антиправительственный заговор.

 — А в этом что-то есть, — задумчиво произнес Шульц. — Это вы неплохо придумали, Штибер. Давайте набросаем план действий. И немедленно езжайте в Лондон. Мобилизуйте всех наших агентов, надо искать архив.

Уже в Лондоне Штибера и его помощника лейтенанта Грейфа догнала обстоятельная сверхсекретная инструкция, сочиненная Шульцем и подписанная полицай-президентом Пруссии Хинкельдеем.

По сути, это был сценарий подготовки процесса о заговоре, текст которого гласил: «...раскол лондонского ЦК был вызван раздорами чисто личного характера... коммунистическая партия состоит из двух союзов: чисто коммунистического, то есть обнаруженного сейчас в Кёльне, и Зондербунда в Лондоне, так называемого Социал-демократического союза, который с Виллихом и Шаппером во главе стремится использовать коммунизм исключительно для политической революции и в настоящее время по существу представлен лондонским Рабочим союзом (подразумевается Просветительское общество немецких рабочих в Лондоне. — Э. М.). Вышеизложенным объясняется враждебность Виллиха и Шаппера по отношению к Марксу и Энгельсу и их взаимные нападки, о чем в достаточной мере свидетельствуют конфискованные при обысках письма... Похоже, что Виллиха, Шаппера и Лемана (соратник Виллиха. — Э. М.) меньше всего интересовал коммунизм. Для них скорее важно было использовать Союз для быстрейшего фактического осуществления политической революции».

Дальше в инструкции говорилось, что обвинение в заговоре можно доказать только при наличии документов Зондербунда: «От того, будут доставлены эти бумаги или нет, зависит все, так как из них станет известным распространение союза не только в Лондоне и Германии, но и во Франции и Швейцарии». И ниже излагалась конкретная задача для Штибера из шести пунктов, звучавшая как приказ: достать уставы Союза — «старый» и «новый» (»Устав Союза коммунистов» 1847 года и «Устав революционной партии»); установить тщательное наблюдение за действиями Просветительского общества рабочих (организация, находящаяся под влиянием фракции Виллиха — Шапера.Э. М.) с помощью «умного агента», который присутствовал бы на всех его заседаниях; составить полный список членов Просветительского общества с указанием возраста, сословия, места рождения; выяснить связи общества с северогерманским «Рабочим братством» и другими рабочими союзами Германии; обеспечить перехват писем и жесткий контроль за передвижением членов Просветительского общества, об отъезде любого члена на континент немедленно сообщать в полицай-президиум. Инструкция заканчивалась следующими словами: вручить копию этого документа полицейскому советнику Штиберу с просьбой «проинструктировать лейтенанта полиции Грейфа и поручить последнему приступить к выполнению этих заданий с особым усердием, осмотрительностью и умением. О результатах время от времени докладывать»8.

Итак, Штибер и его заместитель Грейф получили официальный приказ добыть материалы Зондербунда. Здесь они надеялись на лучшего своего агента в окружении Маркса и Виллиха — Чарльза Флери. Его настоящее имя Карл Фридрих Август Краузе. Купец из Гамбурга, он симпатизировал демократам и даже вошел в одну из общин союза. А потом был случай с исчезновением некой суммы после коммерческой сделки, о котором стало известно полиции. На допросе Карл Краузе предложил себя в тайные агенты. Дело передали лейтенанту Грейфу, в политическую полицию. И там Краузе стал Флери. Изворотливый, хладнокровный, он нашел себя в новой стихии. Ему и предстояло выкрасть архив Зондербунда. Скоро он установил, что документы Союза коммунистов хранятся на квартире одного из соратников Виллиха — некоего Освальда Дица.

Сама технология похищения предстает из докладной записки Штибера Хинкельдею, которую он написал 25 августа 1851 года, после возвращения с победой из Лондона: «Флери все бумаги получил с помощью обмана, войдя в доверие к одному из членов союза в Лондоне. Часть документов он получил благодаря тому, что выдал себя за эмиссара кёльнской фракции и привлек на ее сторону одного члена ЦК в Лондоне, который отдал Флери бумаги, считая, что этим оказывает услугу кёльнской фракции, а не полиции. Как известно, все бумаги союза скрывались от кёльнской фракции. Этим обстоятельством объясняется, почему пропажа до сих пор не обнаружена, что избавляет нас от необходимости спешить с принятием мер. Напротив, Флери настоятельно просит меня воздержаться от вмешательства, так как он надеется с помощью хитрости и под маской эмиссара добиться еще более значительных результатов и хочет в Париже основательно подготовить почву для вмешательства официальных органов»9.

И Штибер засел за изучение выкраденных документов Союза. Их было 49, какие-то в оригинале, какие-то в копиях. Среди них был литографированный экземпляр «Устава Союза коммунистов» от 8 декабря 1847 года со вставками и вычеркиваниями, после которых он превратился в Устав Зондербунда от 10 ноября 1850 года. Здесь же были оригинал заявления Маркса и его сторонников о выходе из лондонского Просветительского общества немецких рабочих, и копия проекта обращения Зондербунда к руководящим округам Союза от 1 октября 1850 года; тут же лежало обращение лондонского конгресса Зондербунда к Союзу коммунистов в июле 1851 года, в котором излагалась программа союза накануне, во время и после революции.

Особый интерес Штибера вызвали отчеты эмиссара Зондербунда Адольфа Майера из Парижа и Женевы, письма из руководящих округов Зондербунда.

«А ведь эти отчеты и письма, — подумал Штибер, — лучше всего свидетельствуют о подпольной сети Зондербунда, особенно во Франции. В Германии зачатки, а в Париже боеспособные организации. Разве эта сеть не говорит о заговоре?» — задавал он себе вопрос. И тут же вспомнил о предложении Флери подогреть обстановку в Париже для вмешательства официальных властей.

«Если это сделать, мы засвидетельствуем наличие заговора, немецко-французского. Это может стать, пожалуй, главным аргументом на процессе», — размышлял Штибер.

Вот тогда он и написал письмо полицай-президенту Хинкельдею, которое закончил словами, что готов «провести обыски в Париже с целью захвата архива тамошних общин»10. Но сначала он посылает в Париж Флери под именем Шмидта — по легенде, видного функционера кёльнского ЦК коммунистического союза. Этот Шмидт должен был внедриться в парижские общины и помочь тамошним активистам сплести нити заговора.

Штибер инструктировал Флери, чтобы тот на встречах с активистами союза и Зондербунда вел линию на то, что Марксу и Энгельсу доверять нельзя, надо ориентироваться на Виллиха с Шаппером и их программу.

 — Вы поймите, — настойчиво внушал Штибер, — важно внести в ряды эмиграции раздор, склоку, недоверие, подозрительность к друг другу. Пусть союз и Зондербунд грызутся между собой, и внутри них тоже пусть идет грызня. И тогда они забудут о нас, и мы им всунем, что хотим, — и тогда накроем.

Он умел и любил стравливать и даже возвел это умение в некий универсальный метод для политической полиции. Хотя понимал, что идея первоначально не его, а короля. Помните? Фридрих-Вильгельм в апреле 1851 года потребовал от Хинкельдея проинструктировать чинов полиции о необходимости «сеять раздор во враждебном лагере, всячески поддерживать уже имеющиеся противоречия и возбуждать новое недоверие так, чтобы одна фракция демократов считала, что ее предает другая»11. И Штибер оказался лучшим учеником короля.

Флери отбыл в Париж, а Штибер дал указание своим людям, в первую очередь Грейфу, чтобы имя Флери в переписке обозначать соответствующим знаком, который выглядел так: +. Уж слишком серьезна была миссия Флери, и Штибер решил предусмотреть все для сохранения тайны.

Флери оправдал надежды. Работал он нагло и виртуозно. Легенда, которую они отработали со Штибером, привораживала парижских активистов Зондербунда. Ну кого оставит бесчувственным история про то, как Шмидт, спасаясь от преследования, бежал из Кёльна и при этом еще помог увести из-под носа полиции местную союзную кассу с пятьюстами талерами! И теперь эти деньги он готов употребить на то, чтобы «вновь привести союз в цветущее состояние»12. Это впечатляло, ему открывали двери руководители виллих-шаперовских общин.

Шмидт с удовольствием наносит визиты. Он уже узнаваем, популярен, у него много идей. Но ему интересна переписка и связи внутри и между общинами, он узнает адреса активистов, ходит на их заседания, фиксирует их дела. Но при этом он говорит одним плохо о других, другим — плохо о третьих, и всем — плохо о Марксе, и все это с выражением непреклонности в глазах. Многие им очарованы.

Шерваль, секретарь одной из общин, пишет с восхищением своему соратнику Гиппериху в Страсбург: «Из Кёльна прибыл член Союза Шмидт с доброй вестью об удавшемся побеге члена кёльнской общины Райнеке вместе с союзной кассой в 500 талеров в Страсбург. Райнеке и Шмидт не очень доверяли Марксу и Энгельсу и обратились в Ла-Шо-де-Фон к Гессу, который и дал им парижские адреса. Сообщаю адрес Райнеке в Страсбурге и прошу тебя ответить как можно скорее, так как считаю это дело очень важным. Надеюсь, что вся организация кёльнского ЦК окажется в наших руках»13.

Воодушевленный письмом Шерваля, Гипперих двинулся к Райнеке. Как только он вошел в дом по указанному адресу, полицейские агенты замкнули на нем наручники. А подробности операции мы читаем в рапорте помощника Штибера лейтенанта Грейфа: «Что касается кассы в 500 талеров кёльнского союза, то все это пустое, этим наш + (Флери. — Э. М.) ввел в заблуждение парижский округ. Он и был приехавшим Шмидтом. Никакого Райнеке в Страсбурге вовсе не было... Благодаря этому мы нашли точный адрес Гиппериха и смогли сообщить его французскому правительству. Последнее, конечно, не догадывалось о проделанном маневре и тут же по телеграфу отдало распоряжение арестовать даже не существовавшего Райнеке»14.

А Штибер в эти же дни внимательно изучал донесения Флери из Парижа. Он уже неплохо представлял состояние парижских общин, их структуру и связи, настроения их вождей и вынашиваемые планы. Работой своего агента он был доволен. Теперь пришла его очередь вступить в игру. 19 августа Штибер выехал из Берлина, 23-го днем он уже обосновался в Париже, в отеле «Терминус», недалеко от Монпарнаса. Как ни любил он Париж, а времени предаться парижским забавам не было.

Его уже ждал префект столичной полиции Карлье. Они просидели всю ночь, обсуждая детали операции. И если Штибер предполагал действовать тихо, постепенно расширяя круг арестованных, то Карлье был настроен решительно. К этой решительности его подвигло письмо из архива Дица, в котором речь шла о причастности некоторых членов Национального собрания Франции к распространению революционного займа и связи их с коммунистами. Карлье хотел сразу арестовать вместе с проживающими в Париже «подозрительными» эмигрантами-коммунистами и этих депутатов парламента и, пользуясь случаем, провести обыски у лиц, оппозиционных к президенту Луи-Наполеону. Карлье с жаром доказывал Штиберу, что чрезвычайно заинтересован в акциях, необходимых для тренировки сил и очищения Парижа. И он бесконечно благодарен Штиберу за доставленные доказательства деятельности эмигрантских объединений и готов устроить настоящую «травлю всех безработных и не имеющих паспортов немецких эмигрантов»15. И Штибер сдался.

Третьего н четвертого сентября 1851 года Париж взбудоражили массовые аресты — 200 человек были доставлены в городскую тюрьму. Было объявлено, что все объединения коммунистов распущены и все заведения немецких эмигрантов закрыты. Шестого сентября оппозиционные газеты уже кричали о «варфоломеевской ночи Карлье», а Штибер сообщал в Берлин: «Здесь еще не догадываются о подоплеке всего этого дела, в частности до сих пор удавалось скрыть мое и Флери участие в нем, так что мое имя не упоминалось ни в одной газете»16.

Но Штиберу нужны были не просто аресты, а полноценные свидетели на процессах коммунистов во Франции и Германии. Он поставил на Шерваля. Сообщения Флери убедили его в «перспективности» этого коммунистического вождя. Но его надо было заполучить. И Штибер проводит свою парижскую операцию.

Флери сообщает Шервалю, что того ждет посланец из Страсбурга, некто Райнеке (опять несуществующий Райнеке!). Ждет с пятьюстами талеров, которые он доставил для парижской сети Зондербунда. Конечно, и этот Райнеке, и талеры — чисто полицейская дезинформация. Но Шерваль ждет этих денег и спешит на встречу. Флери провожает его до дверей квартиры, которую на один день снял Штибер. Шерваль входит в полутемный коридор, там его встречает Штибер и ведет в комнату. И здесь он слышит: «Вы арестованы, Шерваль».

В эти дни Флери показал себя настоящей ищейкой. Жена Шерваля, услышав об аресте мужа, тут же отправила его бумаги почтой в Лондон. Узнав об этом, Флери бросился следом и успел перехватить почтовый пакет по лондонскому адресу Шерваля. О, это был улов поистине царский! Флери разложил перед Штибером протоколы заседания парижского округа Зондербунда и переписку вождей и эмиссаров союза.

 — Ну, Шерваль выть будет в тюрьме от досады, что сам себя и свои бумаги так неосторожно передал в руки полиции, да притом прусской! воскликнул Штибер, перебирая страницы протоколов. — Ловко мы его взяли, ведь он из самых опасных вождей революции, фанатик, слепой исполнитель указаний из Лондона.

Первый допрос Штибер провел нахраписто, не давая опомниться Шервалю. Предупредил, что если тот будет уклоняться от показаний, в камере ему обеспечат суровый режим: «Выть будете!»

 — Все расскажите, всю правду о делах Зондербунда в Париже и Германии: замыслы, планы, связи. Не вздумайте что-то скрыть, все документы у нас.

Бледный и мокрый Шерваль бормотал, судорожно промокая языком сухие губы:

 — Все скажу, открыто, всю правду, чтобы облегчить судьбу.

«Хилый человек, слизняк, — подумал Штибер. — Но такой сейчас мне и нужен».

Шерваль назвал всех. Всех, через кого была налажена связь в Брауншвейге, Валансьенне, Вервье, Берлине, Франкфурте-на-Майне, Кёльне. Рассказал подробно о руководителях общин, особенно выделив гамбургского вождя Тица: «очень опасен». О себе добавил, что в 1848 году в Кёльне был принят Марксом в Союз коммунистов.

«Это важно», — отметил для себя Штибер.

На следующем допросе Шерваль сделал признание, которого так добивался Штибер: «основанный в Париже округ лондонского коммунистического союза имел намерение вместе с последним подготовить революцию в Германии»17. И здесь Штибер делает ему предложение:

 — Заключим джентльменское соглашение. Вы даете признательные показания в суде, во французском суде, о Зондербунде, его связях, вождях, активистах, своих соратниках, а я, шеф прусской полиции Штибер, и префект парижской полиции Карлье гарантируем вам свободу.

Совсем не колебался Шерваль, соглашаясь с этим предложением. На процессе в Париже самый большой срок был отмерен именно ему и Гиппериху их приговорили к восьми годам тюрьмы. Но через месяц им устроили побег. Штибер здесь оказался верен обещанию: Шерваль еще нужен был ему в Германии.

Но просчитался полицейский: о побеге скоро узнали в Лондоне, в ЦК союза. Доверенные люди сообщили Марксу об истинной причине побега. Сам Шерваль признался в этом своим теперь уже бывшим соратникам по борьбе. Сначала их предал, потом признался, предал Штибера — и тоже признался.

После Штибера Шервалем занялся Грейф и первым делом решил проверить его на «благонадежность». Въедливый прусский лейтенант докопался до тайны Шерваля. Его настоящее имя — Йозеф Кремер, родился в 1822 году в рейнской провинции Пруссии, в семье налогового инспектора, вырос в Бельгии. А в Кёльне последний раз был в 1844 году, где делал фальшивые векселя. Оттуда ему пришлось бежать. Потом проживал в Бельгии, Англии, Ирландии и Франции.

Читая эти данные, Штибер отметил, что в 1848 году Шерваль в Кёльне не был, и не мог его Маркс принять тогда в Союз коммунистов. «Лжет, прохвост,подумал Штибер, — но эту ложь мы используем. Да, человечишко дрянной, никчемный».

Цену Шервалю знал не только Штибер. Энгельс дал ему уничтожающую характеристику, подняв ее от психологических заключений Штибера до социологии Маркса: Шерваль был «опасным революционером» только в своих письмах, захваченных полицией, а на деле оказался жалким и ничтожным авантюристом, типичным представителем мелкобуржуазной среды, поставлявшей временных попутчиков в революционное движение. «Типичной чертой человека с мелкобуржуазными взглядами, как и класса мелкой буржуазии в целом, является то, что он «всегда хвастлив, склонен к высокопарным фразам и подчас даже занимает на словах самые крайние позиции, пока не видит никакой опасности; он боязлив, осторожен и уклончив, как только приближается малейшая опасность... ради сохранения своего мелкобуржуазного бытия он готов предать все движение»18.

Но такие люди — клад для политической полиции. Талант политического полицейского в том, чтобы отыскать их и найти им применение. Даже потерпев неудачу с побегом Шерваля и возможностью использования его на кёльнском процессе как живого свидетеля против Союза коммунистов (Маркс-то уже знал, как и почему он бежал из парижской тюрьмы), Штибер заявил под присягой: «Что касается упомянутого шефа французских коммунистов Шерваля, то очень долго и тщетно пытались выяснить, кто такой, собственно, этот Шерваль. Наконец благодаря доверительному сообщению, которое сам Маркс сделал одному полицейскому агенту, выяснилось, что он является тем человеком, который в 1845 году бежал из тюрьмы в Аахене, где сидел за подделку векселей, и которого Маркс в 1848 году во время тогдашних волнений принял в союз, откуда он отправился в Париж как эмиссар19.

Но это все было потом. А тогда, осенью 1851 года, Штибер вместе с Шульцем писали докладную полицай-президенту Хинкельдею о готовности к процессу над коммунистами. Они тщательно перечисляли сделанное: арестованы эмиссары кёльнского ЦК и Зондербунда, они дали показания, добыты архивы Зондербунда, вскрыта сеть подпольных общин союза, раскрыт немецко-французский заговор и состоялся суд в Париже, составлена схема обвинения, согласно которой Зондербунд и Союз коммунистов Маркса — одно и то же. Налицо заговор против государства и короля.

В ноябре 1851 года дело кёльнских коммунистов, наконец, представлено Обвинительному сенату. Через полтора месяца сенат вернул дело на доследование. Это был удар, ставивший под сомнение работу Шульца и Штибера: слаба доказательная база. Но это был удар и для коммунистов, уверенных в том, что арестованных выпустят. А оказалось, что им сидеть и сидеть, пока Штибер не усилит доказательства.

Маркс был возмущен: «На основании нелепого предположения ты должен отсидеть 9 месяцев; затем оказывается, что для этого нет никаких законных оснований. В итоге, ты должен продолжать сидеть, пока следователь не будет в состоянии представить обвинению «объективный состав преступления», а если такового не найдется, то ты можешь сгнить в тюрьме»20.

Но Штибер не возмущался. Он закатал рукава и энергично взялся за составление нового обвинительного акта. И в июле 1852 года этот документ приобрел совершенно новое звучание и, главное, был приемлем с юридической стороны. Создатель мог быть доволен. Уже 4 октября в Кёльне начались судебные заседания. К тому времени умер директор берлинской полиции Шульц, и в суде витийствовал Штибер. Все обвинение строилось на материалах фракции Виллиха — Шаппера, а раскол внутри союза был показан как ссора личного характера.

Свое первое обвинительное выступление на заседании суда 18 октября 1852 года Штибер начал с рассказа о том, как удалось достать архив Дица: за деньги у коммунистов можно получить все21. Потом он показал некоторые документы из этого архива и стал объяснять судьям, какая мощная и опасная организация сложилась у коммунистов в Париже и какие связи у нее были в Германии. Именно эта организация встала во главе немецко-французского заговора, а между вождем этого заговора Шервалем и Марксом была давнишняя связь. И самое главное: между Зондербундом Виллиха — Шаппера и Союзом коммунистов Маркса — Энгельса нет никакой разницы22. Так излагал суть дела Штибер.

И все это тотчас становилось известно Марксу в Лондоне. Он внимательно читал «Кёльнише цайтунг», подробно освещавшую процесс, и почти ежедневно получал письма от своего доверенного источника, члена Союза коммунистов, адвоката А. Бермбаха, крутившегося в высших судебных сферах. Послания от него доставляли через надежных людей.

Штибер в каждом выступлении выдвигал все новые улики. Чтобы адвокаты их могли опровергнуть, им нужны были доказательные документы. И как можно скорее. Все зависело от Маркса и Энгельса. Прочитав очередное сообщение в газетах и получив информацию от Бермбаха, они немедленно вырабатывали стратегию ответного удара и пересылали в Кёльн достоверные документы с письмом, отвечавшим на вопрос, как действовать. Люди Штибера перекрывали адреса доставки марксовской почты, а она находила новых адресатов. Этим занимался талантливый конспиратор Энгельс, его тайный список насчитывал 13 адресов: почта из Лондона приходила коммерсантам и предпринимателям через Париж, Франкфурт, Лейпциг, Гамбург вместе о грузом или прейскурантами цен. От них послания Маркса доставлялись адвокатам. Эти каналы связи использовались в девяти случаях, и полицейские чиновники вставали уже перед фактом.

Тому, как действовал Маркс с соратниками, могла позавидовать самая профессиональная оперативная полицейская группа. Благодаря Женни — верной жене диссидента и революционера Маркса — можно хорошо ощутить тот интеллектуальный и эмоциональный накал, что сопровождал поединок Штибера и марксистов: «Вы, конечно, понимаете, что «партия Маркса» работает днем и ночью, работает головой, руками и ногами... Все утверждения полиции чистейшая ложь. Она крадет, подделывает, взламывает письменные столы, приносит лжеприсяги, лжесвидетельствует и, вдобавок ко всему, считает, что ей все дозволено по отношению к коммунистам, которые стоят вне общества! Буквально волосы дыбом становятся от всего этого и от той манеры, с какой самая подлая из полиций присваивает себе все функции прокуратуры... Все доказательства того, что это фальсификация, надо было доставлять отсюда. Моему мужу приходилось, таким образом, работать днем и ночью. Чтобы разоблачить совершенный полицией подлог, надо было представить официально заверенные свидетельские показания трактирщиков (по мнению полиции, в трактирах проходили заседания коммунистов. — Э. М.), а также официально удостоверенные образцы почерков мнимых составителей протоколов — Либкнехта и Рингса. А затем все документы, переписанные в шести-восьми экземплярах, надо было отправлять в Кёльн самыми различными путями... так как все письма на имя моего мужа, так же как и письма отсюда в Кёльн, вскрываются и перехватываются»23.

И настал момент, когда Штибер бросил судьям главную карту — книгу протоколов «партии Маркса». Это была толстенная тетрадь со сводками полиции о «заседаниях» марксистской партии. Их автором-организатором был все тот же Флери, лучший агент Штибера.

Он-то никакого отношения к окружению Маркса не имел. Но тогда откуда такая осведомленность о форме и содержании протоколов заседания союза? А это заслуга уже другого агента Штибера — Гирша, которого Флери и заставил поработать над протоколами. Этот Гирш, торговый служащий из Гамбурга, примкнувший там к демократам, потом уехал в Лондон и вступил в Просветительское общество немецких рабочих, которое тогда тяготело к сектантской фракции Виллиха — Шапера. И тут же предложил себя прусской полиции через секретаря германского посольства. Причина: материально стеснен, денег надо. Штибер сначала проверял его на мелких поручениях, потом задания усложнял, растил агента. И вот, наконец, ответственное дело: проникнуть в Союз коммунистов. Гирш разыграл целую комбинацию, поссорился с Виллихом, вышел из Просветительского общества и обратился в округ Маркса о просьбой о приеме. Марксисты его приняли. И он стал регулярно информировать помощника Штибера, Грейфа, о делах в партии Маркса. А потом руководство округа потребовало письменного объяснения причин размолвки с Виллихом. И Гирш, не отрывая пера, сочинил текст в несколько страниц. Его хотели опубликовать, но у Маркса появилась информация о возможной связи Гирша с полицией, и Маркс запретил эту публикацию. А потом Гирша исключили из союза. Агент провалился, и случилось это в январе 1852 года.

И тем не менее помощник Штибера лейтенант Грейф продолжал методично слать из Лондона в Берлин донесения о «партии Маркса» и о всей немецкой эмиграции. Главным информатором и сочинителем этих сыскных сводок был Флери, а провалившийся Гирш выступал как «консультант» и «редактор». Все же до разоблачения поднаторел на марксистской кухне.

С февраля 1852 года в сводках Грейфа из Лондона реальные факты о заседаниях «партии Маркса» густо перемежались домыслами. И однажды Штибер понял: это то, что надо.

Это случилось 22 сентября 1852 года. В тот день он распорядился изготовить копии с донесений Грейфа без его, грейфовской, подписи. Штибер добавил в них кое-что от себя, еще раз прошелся редакторской рукой по тексту, и родилась «Книга протоколов». Ее-то и предъявил суду на заседании 23 октября.

И вновь он нарвался на хорошо поставленную защиту Маркса. Государственный прокурор, отвечая на речи адвокатов, назвал «Книгу протоколов» злосчастной и признал, что, будь она даже настоящая, она не содержала бы никаких новых доказательств24. И Штибер тотчас выдвинул новый контраргумент: возможно, это только записная книжка, захваченная его агентом у одного из членов союза.

А на присяжных «Книга протоколов» вместе с речью Штибера впечатление произвела. В грубых, сочных выражениях он варьировал одну и ту же тему: Союз коммунистов и после ареста его членов в Германии, несмотря ни на что, продолжает свои «ужасные козни в Рейнской провинции, в Кёльне, даже в самом зале суда»25.

 — Это опасная партия, партия действия, и если ее не остановить сейчас, она разрушит нашу жизнь, нашу религию, наше общество. И тогда будет поздно, — бросал он в лицо прокурору, судьям и присяжным.

Он действительно переживал за плоды своей многомесячной интриги, и это переживание принималось ими за жгучую веру неподкупного борца за сохранение страны и монархии.

И присяжные свое слово сказали. На основании их обвинительного вердикта большинство представших перед судом были приговорены к тюремному заключению от трех до шести лет. Из одиннадцати оправдали только четверых.

Ближе к истине, как всегда, оказался Маркс. И так объяснил приговор суда: «Но если прусское правительство... — сказали себе присяжные,-...поставило на карту свою европейскую репутацию, в таком случае обвиняемые, как бы ни была мала их партия, должно быть, чертовски опасны; во всяком случае, их учение, должно быть, представляет большую силу. Правительство нарушило все законы уголовного кодекса, чтобы защитить нас от этого преступного чудовища. Нарушим же и мы, в свою очередь, нашу крохотную роint d'honneur, чтобы спасти честь правительства. Будем же признательны, осудим их»26.

Именно этого добивался Штибер. Его стараниями присяжные поняли, как чертовски опасны эти коммунисты и как опасно и преступно их учение. Страх управлял их решением: коммунистов в тюрьму. После этого процесса коммунистический союз распался. То же случилось и с общинами союза по всей Европе. Партия Маркса исчезла как организация.

Но тогда, в дни кёльнского суда, Штибер, зная Маркса, предчувствовал, что тот еще скажет слово о процессе, и слово не вялое. И ведь как в воду глядел! Не дожидаясь окончания судебного действа, предвидя его финал, Маркс пишет яркий убийственный памфлет «Разоблачения о кёльнском процессе коммунистов». Убийственный прежде всего для правительства. Агент Штибера из окружения Маркса доносит в Берлин, в полицай-президиум: «Это своего рода критическое освещение процесса с юридической и политической точек зрения. Само собой разумеется, что при этом крепко достанется правительству и полиции... Его гениальное перо вам знакомо; мне, таким образом, нет нужды говорить, что эта брошюра будет мастерским произведением, которое в высшей степени должно будет привлечь внимание масс»27.

Но и Штибер не дремлет. В ответ на «Разоблачения» Маркса он начинает лихорадочно работать над трактатом об опасности коммунизма для человеческой цивилизации. Привлекает к этому мыслящего начальника полиции из Ганновера Вермута. Скоро из-под их соавторского пера выходит фундаментальный труд в двух частях «Коммунистические заговоры девятнадцатого столетия» (»Черная книга») — своего рода антикоммунистический учебник и одновременно руководство для организаторов политического сыска. В этом двухтомнике нашли место и история рабочего движения, и вопросы теории и практики коммунизма, и методы работы коммунистических организаций. И здесь же оказался длинный «черный список» лиц, связанных с коммунистической деятельностью. И не только список, но и их биографии. Снабженное массой агентурного материала, это сочинение было популярно, на него ссылались, цитировали, опровергали. Энгельс, соратник Маркса, в 1885 году назовет штиберовское издание стряпней «двух подлейших полицейских негодяев нашего столетия»28.

Около 250 раз упоминают Маркс и Энгельс в своих трудах имя Штибера. Достойная оценка. Достал он их до самой печенки.

Книга Штибера и Вермута положила начало антикоммунизму как течению, как практике. В каком-то смысле они выступили его основоположниками. Были продолжатели. Много. В конце двадцатого века сильно нашумели французы. Выпустили труд под штиберовским названием «Черная книга коммунизма» — 768 страниц29. Авторы — не из полиции, а из науки, шестеро историков. Использовали документы и свидетельские показания, материалы из рассекреченных и труднодоступных архивов. Несомненно, антикоммунистические разоблачения Штибера, оформленные книгой почти полтора столетия назад, находят последователей и сегодня. Но последователей уже не в спецслужбах, а в научных кругах.

Правда, у нового поколения последователей-антикоммунистов — историков, социологов — нет таких помощников, что были у Штибера. Нет Гирша, нет Флери — человека с псевдонимом +, которому лейтенант Грейф, помощник Штибера, дал весьма сочную характеристику: «Я знаю, что существует мнение, будто Рейтер выкрал письма у Дица. Так вот оно неверно... Флери сам выкрал эти письма двумя партиями, и он же здесь, в Лондоне, перехватил бумаги Шерваля; ему обязаны мы тем, что Гипперих и Рейнингер были схвачены; ему должны мы быть благодарны за берлинские письма, которые он стащил из квартиры Шапера... ему мы должны быть благодарны за все, что имеем... Он не является членом ни одной организации, но знаком почти со всеми эмигрантами и поэтому нам небесполезен... Он получал от нас 200 талеров в месяц, помимо оплаты за поездки, совершаемые в наших же интересах»30.

Мог ли Штибер организовать процесс над коммунистами и выглядеть достойно в своих литературных опытах без своих агентов, проверенных в деле?

А в 1858 году Штибера уволили со службы, с поста директора политической полиции. И сделал это новый император Вильгельм I, который посчитал, что его предшественник Фридрих-Вильгельм совершил глупость, доверив полицию такому человеку, как Штибер. История не оставила свидетельств, на основании чего император так решил, но Штибер оказался выброшен из политической элиты. И все его противники и пострадавшие от него, близкие к власти, объединились, чтобы отдать бывшего служителя политической полиции под суд. Его обвиняли, что он выступал как провокатор, шпион, исковеркавший многие судьбы. Но Штибер нашел, что ответить: да, он это делал, но с ведома и по поручению короля Фридриха-Вильгельма. Защищался он мастерски, и суд его оправдал.

На другой день после приговора, еще нежась в постели, Штибер вдруг отчетливо осознал, что сейчас он оказался всего лишь субъектом частной жизни. Но эта стихия была не для него.

Чем заняться, что делать?

И вскоре он оказался в туманном, морозном Петербурге. Там в нем увидели эксперта, способного создать зарубежную службу, отыскивающую революционеров, бежавших из царской России и осевших в европейских столицах. Изучив представленный проект, его приняли в соответствующий департамент, положили жалованье и выделили деньги на организацию зарубежного сыска. И он его создал для России. Проект его оказался настолько прочен и надежен, что только российская февральская революция 1917 года положила ему конец.

Но Штибер не был бы Штибером, если бы, занимаясь зарубежным сыском для русского царя, не вел бы разведку в России, не собирал бы информацию о ее экономических и военных возможностях. Так, на всякий случай, на будущее.

И случай скоро представился.

Отто фон Бисмарк, новый канцлер Пруссии, объединитель германских земель, заинтересовался Штибером. Канцлера весьма впечатлил кёльнский процесс над коммунистами. О деталях ему поведал газетный король Брасс, владелец влиятельной «Норддойче альгемайне цайтунг». А в деталях — весь Штибер. Канцлеру такой человек был нужен.

Бисмарк как раз готовил поход на Австрию и попросил Штибера провести глубокую разведку состояния ее экономики и армии. Уж так понравился Бисмарку штиберовский обзор русской армии, что захотелось иметь нечто подобное по австрийцам. И Штибер сам отправился в разведывательное путешествие. Он играл под коммивояжера и набил свою повозку изделиями из кожи, статуэтками святых, цветными картинками и порнографическими открытками. Продавая товар, он объехал всю Австрию, общался с сотнями людей, и его сведения привели в восторг генеральный штаб прусской армии. Пруссия разбила Австрию, и ее победные военные планы во многом опирались на информацию Штибера.

Когда началась австрийская кампания, Штибер, с одобрения Бисмарка, создал разведслужбу при полевом штабе. Начинал в одиночку, но вскоре у него уже была целая разведывательная организация. И статус его поднялся до главы военной разведки. Правда, прусские генералы, зная Штибера как полицейского, не пустили его в свою столовую. Тогда Бисмарк сам позвал Штибера отобедать с ним. Жест канцлера был понят, и генералы скрепя сердце признали авторитет шефа разведслужбы.

Да и как не признать? Изумляет размах его деятельности. Не теряя времени, он создает еще службу контрразведки с широкими полномочиями, службу цензуры и службу пропаганды. По указанию Штибера все письма с фронта и на фронт проходили через цензуру. Он думал над тем, как поднять боевой дух армии и населения. И когда придумал, испросил разрешение у Бисмарка открыть Центральное информационное бюро, которое создавало бы и распространяло сведения о тяжелых потерях противника, о хаосе, дезорганизации, а то и панике во вражеском тылу, о нехватке оружия и боеприпасов у вражеской армии, о подавленном настроении ее солдат. Здесь Штибер выступал как организатор психологической войны.

После победы над Австрией император Вильгельм изменил мнение о Штибере и дал понять, что тот заслуживает звания тайного советника, хорошего финансового вознаграждения и военных наград. Война подняла авторитет Штибера в глазах власти.

Но впереди была другая война, задуманная Бисмарком, — война с Францией. И как всегда сначала вперед была брошена разведка. Штибер проворачивает масштабную интригу, стоившую Франции большой крови.

Русский царь Александр II собрался с визитом в Париж. Там его считали союзником и готовили достойный прием. И в это время Штибер узнает, что в Париже на царя готовится покушение. Организаторы — поляки, что борются за независимость Польши от России. Как распорядиться этой информацией во благо Германии? Ход Штибера выверен точно: он молчит до последнего. И лишь незадолго до начала парада, на котором присутствует царь Александр, сведения о покушении доводятся до французской полиции. Полиция в панике, хватают подозрительных, оцепляют кварталы. Царь, свита в сильном волнении. Наконец заговорщики схвачены. Через несколько дней суд, который не решает ничего. Ведь схваченные — только подозреваемые и по французским законам наказанию не подлежат. Александр II взбешен и обижен на французского императора: «Он даже не наказал убийц!» Ну разве мог после этого Александр стать союзником французов? Разошлись императоры, поссоренные Штибером. И Франция осталась один на один с Германией.

А Штибер в те дни изобретательно и хладнокровно, как в Австрии, ведет разведку во Франции. Его служба работает как социологически-статистическое бюро — точно, педантично, по плану. Его агенты описывают дороги, мосты, реки, склады, укрепленные позиции, подъезды и подходы к ним, системы вооружения. В поле зрения агентов — фермы, дома, состояние урожая, количество повозок и лошадей, скота и птицы, численность жителей на направлениях главного удара, моральный дух войск и населения. Когда немцы разбили французскую армию и расположились во Франции, жестокость оккупационного режима обеспечивали службы Штибера. За любое недоброжелательство к немецкой армии карали немилосердно: пытали и вешали. Через 70 с лишним лет гестапо во Франции повторяло методы Штибера, на порядок ужесточая их.

Первого марта 1871 года немецкие войска победным маршем прошли по Парижу. А через три недели восстали парижские рабочие и изгнали правительство Тьера, с которым Бисмарк подписал условия перемирия. Тьер бежал в Версаль, а в Париже пролетарии провозгласили Парижскую коммуну. Бисмарк спокойно, даже равнодушно наблюдал за происходящим. Его спокойствие взорвал Штибер. Он добился внеочередной встречи с канцлером, был взволнован, но нашел самые точные слова о коммунистах, пролетариях, целях Коммуны, об опасности ее для Франции, для богатых, состоятельных людей. Он сказал, что коммунистическая зараза уже коснулась немецких рабочих, и не дай бог они объединятся с французскими пролетариями. Этот разговор стоил Бисмарку бессонной ночи. Но после нее он знал, как действовать: французам надо помочь задушить революцию, но на определенных условиях. Тьеру разрешили увеличить армию, и для этого выпустили из плена сто тысяч французских солдат. Их-то и бросили против восставшего Парижа. Превосходство правительственных войск было подавляющим благодаря Бисмарку и маячившему за ним Штиберу. Коммуна захлебнулась кровью, а победителем остался Бисмарк. Во-первых, не пустил революционную заразу в Германию, во-вторых, по соглашению с Тьером Франция за выпущенных из плена солдат, потом убивавших коммунаров, согласилась отдать Эльзас и Лотарингию, выплатить пятимиллиардную контрибуцию, а до погашения контрибуции согласилась на оккупацию части страны. Штибер грел себя мыслью, что это была и его победа над Францией и коммунистами.

Все последующие годы Штибер лелеял созданную им службу разведки и контрразведки, набрасывая ее сеть на всю Европу. В агенты вербовал дворян и отставных офицеров, проигравшихся или вынужденных подать в отставку, банковских служащих и служащих отелей, продавцов и коммивояжеров, особенно нечистых на руку. Фермеры, ремесленники, парикмахеры и кокотки тоже были его любимыми категориями агентурного ряда. Особенно привечал женщин. Их эффективность как агентов, несомненно, выше мужской, считал он. Особенно полезны женщины легкого поведения: «недурные собой, но не слишком брезгливые». Потом шли горничные, служанки, буфетчицы, домашняя прислуга в домах чиновников и аристократов.

Его агенты проникали в международные банковские и торговые сообщества, получали информацию в мире финансового и промышленного капитала. И все для Германии! Германия превыше всего! Он уже тогда понимал великую мощь прессы и пропаганды. В его службе специальный отдел занимался изучением иностранных газет и журналов, зарубежного общественного мнения. Если статья была против Германии, его люди выясняли, что заставило журналиста ее написать, кто оплачивал ее. А потом работали с редактором и автором, предлагали большие деньги за иную, пронемецкую публикацию. «Германию Европа должна любить», — говорил Штибер, и для этого он субсидировал газеты в сопредельных странах. «Противника можно ослабить или превратить в союзника, используя прессу» — эту мысль Штибер внушал своим агентам постоянно.

У Бисмарка он всегда находил поддержку своим идеям и начинаниям. Как нашел их в проекте «Зеленый дом». Тогда, в 80-е годы XIX века, так назывался появившийся в Берлине фешенебельный публичный дом. Сколько изобретательности и денег вложил Штибер в это заведение. Зеленое снаружи, красно-розовое, бордовое внутри. Ковры, хрусталь, гобелены, резная мебель, просторные диваны, полумрак от зеленых ламп. И посетители: солидные буржуа, аристократы, политики, служители власти, родственники императора. Штибер требовал от жриц любви, чтобы клиент переступал грань, за которой неукротимый разврат, извращения, наркотики. Естественно, посетитель «Зеленого дома» панически боялся позорного разоблачения и становился управляемым. И Штибер использовал его в своих сыскных комбинациях во власти. Через 55 лет глава гитлеровской службы безопасности группенфюрер СС Гейдрих воспользовался опытом основоположника — основал подобный же «дом свиданий», вошедший в историю как «Салон Китти».

Умер Штибер неожиданно, весной 1892 года в возрасте 74 лет. Подагра подкосила его, изломала тело. Мучился долго. В проблесках сознания пронзала мысль: не зря жил, не зря работал, есть победы, и какие! Маркс и коммунисты, Австрия, Франция, все во имя великой Германии.

Историки пишут, что похороны были многолюдны и веселы. Большинство пришло поплясать вокруг могилы теперь уже не страшного полицейского чиновника, чья фамилия Штибер в переводе с немецкого означала «собака-ищейка».

Вторая мировая война — одна из главных трагедий XX века. Два больших народа сошлись в кровавом апокалипсисе. В Германии людей готовили к этой схватке целенаправленно, с немецкой педантичностью. Стойкость и самоотверженность были не последними качествами немцев. По иронии или праву история распорядилась так, что только тоталитарное государство, именуемое Советским Союзом, смогло сломать нацистскую машину и переломить националистический дух. Традиционные демократии оказались бессильными. Польша, Франция, Бельгия, Нидерланды падали к ногам завоевателей с недельной частотой. Как же удалось воспитать германский народ, не сломавшийся в самые трагические минуты и далеко не сразу разочаровавшийся в нацизме? Слишком много вопросов оставил немецкий эксперимент и для сегодняшнего дня. Как поддается формированию архетип нации, как манипулируют народными массами, как выясняют и создают общественные настроения, как отслеживают реакцию на пропагандистские воздействия, как влияют на сознание и как подавляют оппозицию в тоталитарном обществе? И какие «таланты» имели для этого те «волшебники духа», которые создавали технологии обработки других людей — технологии выяснения мнений, уничтожения несогласных, — Гитлер, Геббельс, Гейдрих, Мюллер?

История восхождения Гитлера к власти широко представлена в исторической и социологической литературе. Особый интерес для современного исследователя представляют вопросы, связанные с ролью немецких спецслужб, армии и бизнеса в продвижении Гитлера. После поражения Германии в Первой мировой войне в годы существования Веймарской республики руководство рейхсвера (вооруженных сил) поставило задачу своей разведслужбе собирать всестороннюю информацию о политических партиях и движениях в стране. В Баварии этим занимался капитан Эрнст Рем, под началом которого завязалась политическая карьера будущего германского вождя Адольфа Гитлера. Он тогда проходил как негласный осведомитель разведывательного подразделения баварской группы рейхсвера и как член руководства национал-социалистической партии, в которой обосновался по заданию «ремовской» спецслужбы.

Гитлер быстро набирал партийный авторитет. Устремления «его» партии и устремления германских военных уже тогда сходились на общей платформе национализма и возрождения великой Германии. В начале 20-х годов прошлого века немецкие генералы вели поиск политической партии и лидера, способных выразить их интересы. Поэтому бывший глава немецкой разведки полковник Николаи по поручению генерал-фельдмаршала Э. Людендорфа, не занимавшего в ту пору официального поста в рейхсвере, но пользовавшегося огромным влиянием в армии и политических кругах, специально встречался с Гитлером в Мюнхене незадолго до так называемого «пивного путча», преследовавшего цель захвата власти в Баварии, а затем и в Германии. Николаи беседовал с Гитлером как руководителем национал-социалистического движения и доложил Людендорфу свое мнение о нем и его возможностях: «Гитлер — человек с ограниченными способностями и в то же время с большими замыслами. По своим убеждениям он является ярым националистом»1. По мнению Николаи, эта оценка сыграла определенную роль в том, что генерал-фельдмаршал Людендорф согласился участвовать в нацистском путче 9 ноября 1923 года. Путч провалился, Людендорф, Гитлер и его сподвижник Гесс оказались в тюрьме. Но потом, в конце 20-х, армия снова поставила на Гитлера. А в январе 1933 года высшие армейские руководители Бломберг и Рейхенау договорились с Гитлером, что он гарантирует ускоренное вооружение Германии, обеспечив армии привилегированное место в новом государстве, а рейхсвер в свою очередь окончательное продвижение нацистов к власти2.

В начале 20-х годов крупные промышленники и бизнесмены также начали поиск политических партий и лидеров, способных выразить и защитить их интересы в условиях Версальского мира и разрастающейся экономической депрессии. Этот поиск на политическом рынке по заданию своих шефов вели сотрудники служб безопасности крупнейших фирм и компаний, среди которых тогда было немало отставных офицеров армии и разведки. Агент крупного берлинского промышленника Эрнста фон Борзига доктор Фр. Детерт в письме сыну Борзига так вспоминал ту эпопею: «Как вам известно, я... прибыл непосредственно из кавалерийско-стрелковой дивизии корпуса Люттвица к вашему отцу, чтобы в качестве личного секретаря заниматься его личными секретными делами, которые в силу их характера не могли наряду с другими делами проходить через фирму... Ваш отец тогда занимал одновременно или поочередно посты председателя Объединения союзов германских работодателей, члена президиума Имперского союза германской промышленности... Мой доклад побудил вашего отца присутствовать лично на... выступлении Адольфа Гитлера в Национальном клубе, чтобы познакомиться с ним. Это выступление так захватило вашего отца, что он поручил мне связаться с Адольфом Гитлером лично, без посредников, и поговорить с ним насчет того, как и какими средствами можно распространить на Северную Германию, в частности на Берлин, это движение, имевшее тогда опору почти только исключительно в Южной Германии, главным образом в Баварии. Адольф Гитлер охотно согласился выполнить желание вашего отца и встретиться для беседы с глазу на глаз... Адольф Гитлер обрадовался обещанию вашего отца оказать поддержку его движению... Собранные таким образом средства были затем отправлены в Мюнхен...»3.

Едва получив заключение собственных служб безопасности о перспективности фигуры Гитлера, крупнейшие германские концерны и компании начинали финансировать его партию. Уже в 1923 году владелец Стального треста Фриц Тиссен выделил для нацистской партии 100 тысяч золотых марок4. И это в эпоху инфляции! В том же 1923 году и позже, помимо Тиссена, Стиннеса и Борзига, Гитлера финансировали химический фабрикант, уполномоченный «ИГ Фарбениндустри» Питш и даже американский промышленник Генри Форд5. С 1927 года в Гитлера и в его партию вкладывают средства крупнейшие банкиры и промышленники, определяющие экономическую мощь Германии: Эмиль Кирдорф — глава Рейнско-Вестфальского угольного синдиката, организовавший отчисление в пользу Гитлера по 5 пфеннигов с каждой тонны проданного угля (всего около 6 млн. марок в год); Альфред Хугенберг директор заводов Круппа и владелец киногазетного концерна, который давал Гитлеру по 2 млн. марок в год; Альберт Феглер — генеральный директор Гельзенкирхенского углепромышленного общества и директор Стального треста, деньги которого дали Гитлеру возможность преодолеть «партийный кризис» 1932 года; Яльмар Шахт — президент Рейхсбанка, который, по выражению одного американского исследователя, «открыл Гитлеру путь к крупным банкам»; Эмиль Георг фон Штаусс — директор «Дойчебанка», самого мощного частного банка Германии, ставший членом нацистской партии; Фридрих Флик — крупнейший промышленник Средней Германии, соперник Тиссена в Стальном тресте, передававший деньги Гитлеру через подставных лиц; Георг фон Шницлер директор «ИГ Фарбениндустри»6. Эти столпы немецкой индустрии обеспечивали силу нацистской партии. Но Гитлер продолжал завоевывать симпатии королей бизнеса. 27 января 1932 года он выступил в Индустриальном клубе в Дюссельдорфе, после чего и рурские бароны открыли ему счета. К тому времени у руководителей партии появились огромные оклады, роскошные особняки, собственные автомобили7.

Самый могущественный и самый неуступчивый из промышленников Густав Крупп, владелец германских сталелитейных и машиностроительных заводов, обратил внимание на национал-социалистов в начале 1932 года, когда депрессия и инфляция взяли за горло его ранее процветавшее дело. Ему о них подробно докладывала собственная служба безопасности. Он тогда направил нескольких своих директоров послушать обращение Гитлера к аристократическому собранию в Промышленном клубе в Дюссельдорфе. Они были в восторге от услышанного и скрупулезно доложили Круппу основные программные тезисы Гитлера. После этого Крупп направил гитлеровской партии немалую сумму марок. А его старший сын Альфред поддался нацизму еще год назад, присоединившись к отрядам СС Генриха Гиммлера8. Именно судьба членов семейства Круппов, их связь с нацистами легла в основу известного фильма Лукино Висконти «Гибель богов».

Но прежде чем большой бизнес Германии решил ставить на Гитлера и поддержать его финансами, ему выдвинули условие: избавиться от антикапиталистического крыла в партии, которое представляли братья Штрассеры, Отто и Грегор. Они, как утверждает историк Дж. Толланд, были преданы социалистической идее, правда, с националистическим оттенком. Они выступали за радикальные антикапиталистические реформы, стремились к германскому социализму и искали опору среди революционных и независимых социалистов. В партии развернулась борьба между буржуазным национализмом, ориентированным на германские монополии и армию, — национализмом, который отстаивал Гитлер с соратниками, и националистическим социализмом, который представляли братья Штрассеры — сторонники национализации промышленных корпораций и государственного владения землей. За Гитлером стояли партийные организации юга Германии, за Штрассерами — севера. В этой идейной борьбе Гитлер одолел социалистическое течение в НСДАП и к началу 1927 года установил над партией полный идеологический контроль. Отголоски этого противостояния прошумели в конце 1929 года, когда Отто Штрассер, к тому времени ведущий обозреватель трех германских газет, поддержал забастовку рабочих-металлистов в Саксонии. И тут же промышленники потребовали, чтобы Гитлер публично отмежевался от Штрассера, если он хочет и дальше получать субсидии9. Гитлер сделал это и тогда же распорядился очистить партийные ряды от явных и скрытых социалистов. Их вымели из партии. А спустя годы, в июне 1934, в «ночь длинных ножей», по приказу Гитлера Грегор Штрассер вместе со своими соратниками был уничтожен СД — службой безопасности нацистской партии. Его брат Отто к тому времени уже бежал из Германии.

Немецкий капитал видел в Гитлере не только фигуру, способную остановить инфляцию, депрессию, нарастание революционного брожения в обществе, но и лидера нации, готового обеспечить идейное единство всех слоев общества и экспансию Германии в Европе и в мире. И в этих устремлениях германские ведущие концерны шли рука об руку с немецким генералитетом и тайной полицией.

С середины 80-х годов ХХ века не утихает дискуссия между неоконсервативным и антифашистско-демократическим направлением в историографии фашизма, начало которой положила статья немецкого исследователя Э. Нольте «Прошлое, которое не хочет пройти». В ней он утверждал, что фашизм в Германии будто бы прежде всего нужно рассматривать как соответствующую реакцию на большевизм в России10. Но сегодня историки приводят впечатляющие аргументы в пользу несостоятельности представления о том, что Германия в войне с СССР преследовала цель освободить Россию от большевизма. Особенно убедительно это представление развенчал О. Пленков в своей обстоятельной работе «Мифы нации против мифов демократии. Немецкая политическая традиция и нацизм». Его главный вывод в том, что нацистская Германия непосредственно продолжала то мощное стремление к первенству в Европе, а также и в мире, которое в последнее столетие определяло путь германской нации. Еще во время Первой мировой войны выдающийся немецкий социолог Макс Вебер писал, что «мы, 70 млн. немцев... обязаны быть империей. Мы должны это делать, даже если боимся потерпеть поражение»11. И Гитлер с его партией стал выразителем этого имперского стремления к мировому могуществу, которое выражали прежде крупные германские промышленные и финансовые монополии и генералитет.

В пятнадцать лет Эрих Хартман получил диплом летчика. Было это в 1937 году и его отец (врач) и мать (летчица) очень гордились сыном. Школа «Гитлерюгенда» и школа пилотов закалили характер будущего аса люфтваффе. Трудно сказать сейчас, о чем он думал спустя годы, возвращаясь на базу после того боя, в котором завалил 348-й по счету советский самолет. Но если бы фронтовой репортер спросил, считает ли он себя достойным сыном отечества и фюрера, несомненно, ответил бы утвердительно. И был бы искренен.

Как были искренни миллионы молодых немцев рождения 1920-1924 годов, что шли в составе действующих армий, сломавших Францию и Польшу, Бельгию и Нидерланды и потом вкатившихся на советские земли. Как были искренни в своей верности рейху сталелитейщики Рура, не снижавшие производительности труда даже в марте 1945 года, или физики, делавшие атомную бомбу для Гитлера. Как были искренни и те окруженцы, что отправляли вот такие письма на родину из промерзших сталинградских подвалов: «Все еще цел, сердце бьется почти нормально, дюжина сигарет, позавчера ел похлебку, сегодня добыл банку консервов (вытащил из контейнера, сброшенного с самолета), теперь каждый снабжается как может, поплевываю в бункере, топлю мебелью, мне 26 лет, один из тех, кто любил орать «хайль Гитлер!» вместе с вами, а теперь либо подыхай как собака, либо — в Сибирь. Неплохо. Однако мысль о том, что это бессмысленно, приводит в бешенство. Но пусть они идут. У третьей батареи есть еще 26 снарядов...»

Это было поколение, воспитанное нацизмом и верное ему. Поколение, прошедшее новую немецкую школу, отряды «Гитлерюгенда», дивизии вермахта и СС. Поколение, знавшее, что их отцы получили работу и еду от Гитлера, что Германия — превыше всего, и что нет ничего важнее общего дела и социальной общности всех немцев. И здесь доверимся американскому историку Уильяму Ширеру, который пишет о том, чему сам был свидетель: «Молодое поколение «третьего рейха» росло сильным и здоровым, исполненным веры в будущее своей страны и в самих себя, в дружбу и товарищество, способным сокрушить все классовые, экономические и социальные барьеры. Я не раз задумывался об этом позднее, в майские дни 1940 года, когда на дороге между Аахеном и Брюсселем встречал немецких солдат, бронзовых от загара, хорошо сложенных и закаленных благодаря тому, что в юности они много времени проводили на солнце и хорошо питались. Я сравнивал их с первыми английскими военнопленными, сутулыми, бледными, со впалой грудью и плохими зубами,трагический пример того, как в период между двумя мировыми войнами правители Англии безответственно пренебрегали молодежью»12.

Моральный дух немецкого солдата не падал даже во времена жестоких поражений. Новый немец, «массовый» немец, был продуктом эпохи «третьего рейха». О нем мечтал Гитлер, когда говорил: «Главная наша защита будет... не столько в силе оружия, сколько в силе самих граждан, нашей защитой будет не система крепостей, а живая стена мужчин и женщин, преисполненных высокой любви к отечеству и фанатического национального энтузиазма». Над воспитанием этих мужчин и женщин трудились нацистская партия, огромный государственный аппарат и спецслужбы Германии. Они и воспитывали, и создавали в стране ту атмосферу, которой все дышали. В такой атмосфере, часто на подсознательном уровне, зарождались те сознание и настроение, которые потом определяли поступки миллионов, поступки людей массы.

А кто же воспитатели, творцы атмосферы в «третьем рейхе»? Речь, конечно, о наиболее выдающихся.

Известно, что, когда началась Первая мировая война, Гитлер добровольно вступил в Баварский пехотный полк. Воевал он отважно. В декабре 1914 года был награжден Железным крестом второй степени, а в августе 1918-го Железным крестом первой степени. В 1916-м его ранило в ногу, а в 1918-м вновь попал в госпиталь после газовой атаки англичан.

Пройдя смрад и пекло войны, он не уподобился героям Ремарка и не проклинал ее. Его неотвязно мучил один вопрос: почему мощная Германия, имея отличную артиллерию, лучшую сталь и лучшие снаряды, имея профессиональных солдат и генералов, воспитанных на идеях Бисмарка, Шлиффена, Клаузевица,эта Германия проиграла войну? Для себя он ответ нашел. Мощь страны — не только снаряды и пушки, а дух солдата, его стойкость, воля и ненависть. Хотя немцы воевали более жестоко, чем страны Антанты, все же духа-то им не хватило. А тот, что был, подвергся такой мощной пропагандистской атаке из Англии и России, что выветрился уже к третьему году войны.

Лорд Нортклифф, руководитель английской пропаганды, в своих действиях исходил из принципа, что «бомбардировка сознания немцев почти так же важна, как бомбардировка артиллерией»13. К чему это привело, Гитлер видел воочию. Подтверждение своим мыслям нашел и у генерала Э. Людендорфа, которому симпатизировал. Тот вполне ясно выразился в своих послевоенных воспоминаниях: «Постепенно мы были так искусно опутаны неприятельской пропагандой, устной и письменной... что в скором времени многие перестали различать, что являлось неприятельской пропагандой, а что было их собственным ощущением»14. Наверное, он имел в виду и большевистскую пропаганду из России тоже, которая для Гитлера была особо ненавистна, потому что творили ее «марксисты и евреи», потому что бед наделала немалых — одно братание в окопах чего стоило!

Итогом этих страстей и раздумий был главный вывод, который будущий фюрер изложил в своем сочинении «Майн кампф»: чтобы добиться возрождения и могущества Германии, надо прежде всего в соответствующем духе воспитать ее народ, воспитать нового человека. Это важнее, чем сталь и пушки, и на это надо бросить все. С помощью пропаганды и психологической войны немцев надо завоевать, подчинить и воспитать.

На современном языке это означает программирование человека. То есть массированное, длительное и интенсивное воздействие на него, чтобы парализовать самостоятельность мышления, сделать его одномерным, воспитать определенные качества и направить волю, доведенную до фанатизма, на «великие» дела. Этот продуманный и осуществленный в «третьем рейхе» небывалый по масштабам и срокам эксперимент состоялся благодаря тотальной пропаганде, репрессиям и социальным мерам типа «каждому рабочему — работу, булку с маслом, радиоприемник и обещание автомобиля». Эксперимент по программированию был замешан на «вещем слове», кнуте и прянике. «Вещее слово» — за партией и пропагандой, выстраивающей в сознании контрольные вехи стереотипов мышления и поведения, кнут — за гестапо, пряник — за правительством и капиталом.

Приемы борьбы за человека Гитлер начал отрабатывать, когда нацисты еще шли к власти. Сам от природы холерик, он словно был создан для пропагандистского искусства. Образная речь, вначале раздумчивая, а потом накаляющаяся до агрессивности, наэлектризовывала атмосферу, расщепляя эмоции слушателей до простейших. О его манере зажигать толпу написано много. Меньше о рациональной, изобретательной способности обрабатывать людей.

«Передо мной — две-три тысячи человек; в моем распоряжении только два часа, и вот в течение этих двух часов я должен переубедить эту массу людей!» Ему удавалось. Составляя план речи, старался представить предполагаемые возражения и обдумывал аргументы. Когда он выступал на тему о Версальском договоре (тема больная для всех немцев), то вспоминал о Брест-Литовском, а о Версальском говорил в сравнении. Это была его находка. После полутора часов аудитория горела «священным негодованием» к творцам Версаля. Он не скрывал, что научился владеть теми приемами и жестами, которые необходимы для оратора, выступающего перед тысячными толпами.

Человек в толпе, в гуще собрания, «массовый» человек — это человек для пропаганды. Когда собирать толпу? К вечеру, считает Гитлер, ибо воля человека с утра и в течение дня сильнее, чем к вечеру. Вечером он поддается воле сильного.

Гитлер убежден, что все великие исторические перевороты сделаны были при помощи устного слова. А печатные произведения углубляли сложившееся мнение. Доказательства он берет из русской революции: «Народ, состоящий из неграмотных людей, был вовлечен в коммунистическую революцию не чтением теоретических сочинений Карла Маркса, а картинами тех небесных благ, которые рисовали ему тысячи и тысячи ораторов». Одну из глав «Майн кампф» он так и назвал: «Первая стадия нашей работы — значение живой речи».

Ощущения от выступлений Гитлера описаны в воспоминаниях жертв нацистского программирования. Вот Бруно Винцер, как он потом назвался, солдат трех армий — рейхсвера, вермахта и бундесвера: «В здании уже за час до начала негде было яблоку упасть. Точно, минута в минуту, в огромном зале появился фюрер. Оркестр штурмовиков заиграл «Баденвейлеровский марш», и Гитлер со своей свитой прошествовал между стоявшими шпалерами штурмовиками... к трибуне, вскидывая в знак приветствия правую руку вверх. Вскоре музыку заглушил многоголосый «хайль!»: толпа ревела несколько минут и смолкла, только когда Гитлер сел. Потом Геббельс объявил митинг открытым, и снова раздались крики и приветствия, особенно когда он назвал имя Гитлера, все хором непрерывно скандировали «хайль!». Я видел мужчин и женщин, по щекам которых катились слезы, я и сам, подпав под влияние этого искусно созданного массового психоза, кричал вместе со всеми, охваченный восторгом, готовый с открытой душой воспринять все, что скажет Гитлер. Он начал говорить очень тихо, почти невнятно. Но едва он назвал себя фронтовиком, как грянули первые аплодисменты. Голос оратора окреп, стал звучать все громче и громче, пока не перешел в крик, когда речь приняла подстрекательский характер... Когда стихли последние аплодисменты, я вышел вместе с хлынувшей наружу огромной толпой, преисполненный гордости, что принадлежу к избранному народу»15.

Сам того не подозревая, Б. Винцер изложил трансовую методику влияния на человека. Сначала его настраивают «полем» толпы, маршами, ожиданием действа. Когда эмоции достигают пика, появляется вождь. Теперь действует «поле» вождя — простая, образная, афористичная речь, необычайно динамичная, на грани истерии. Все это, в общем-то, служит одной цели — задавить волю аудитории; для нацистской пропаганды — важнейшее дело. Гитлер давит на людей с садистским упорством, испытывая почти физическое удовлетворение, впрочем, как и толпа. Здесь он исходит из своего понимания человеческой психологии: «Как женщина, которая предпочтет подчиниться сильному мужчине, а не господствовать над слабосильным, так же и массы любят повелителя больше, чем просителя, и внутренне их гораздо больше удовлетворяет доктрина, не допускающая никакого соперника, чем благодеяния либеральной свободы; часто они не знают, что делать с этой свободой, и чувствуют себя покинутыми». Но Гитлер заставляет работать на пропаганду и ту реальную психологическую ситуацию, когда более двух третей населения выступают как конформисты по духу и мыслям, подлаживаясь под мнение наиболее активных и энергичных.

Гитлер работал с массой, с толпой. Он выходил к ней на митингах и празднествах и распалялся от одного только контакта с ней, как насильник сатанеет от соприкосновения с податливой женщиной. Гитлер, как писал о нем И. Фест в своем тысячестраничном исследовании, «охваченный яростью заклинаний, подносил к лицу сжатые кулаки и закрывал глаза, предаваясь экзальтации своей трансформированной сексуальности». Склонный к мазохизму наедине с женщиной, он наедине с толпой, по словам другого исследователя, Хайбера, отличался в своих речах «излияниями чувственности, сравнимыми с половым актом». Так он удовлетворял себя, делая ставку на женственную душу толпы. Но возбуждались и женщины, составлявшие половину и более любых его аудиторий. Все эти обезумевшие глаза, руки, тянущиеся к нему, и как высшая точка — вопль: «Я хочу от тебя ребенка!» — демонстрировали готовность лечь под господина в кирасирских сапогах. Большая часть женской половины Германии была заражена этими чувствами. И, конечно, это определило долю женских голосов, отданных за НСДАП — партию Гитлера в июле и ноябре 1932 года. Она составляла соответственно 45,5 и 44,8 процента. Есть все основания считать, что тенденции среди женщин-избирательниц сыграли определенную роль в сдвиге вправо, который привел к быстрому росту влияния НСДАП. Большая часть женской Германии боготворила Гитлера и после его прихода к власти, и еще больше после захвата Судет и Мемеля, завоевания Польши, Франции, Дании и Норвегии. Сошлемся на мнение почитаемого миром большого немецкого писателя Генриха Бёлля: «А уж немецкие матери — это высокочтимая категория «немецкой женственности», — сколько из них не только без сопротивления, бывало, и без особой нужды, а то даже и с воодушевлением позволили своим четырнадцати-семнадцатилетним сыновьям ринуться навстречу смерти, принесли их в «жертву фюреру»!»

Зажечь толпу или чинную аудиторию своим магнетизмом, обжигающей энергией можно было, только имея представления о целях борьбы, о ее программе. Поэтому как пропагандист Гитлер всегда заботился о содержании речи, о сотворении целой иерархии мифов, уложенных затем в немногочисленные, но яркие краткие лозунги для массы: «Германия, пробудись!», «Нет — нетрудовым доходам!», «Национализировать тресты!», «Универмаги — в общественную собственность!». С годами лозунги, естественно, менялись.

Талант Гитлера-пропагандиста был в том, что он понял: его партия, нацистское движение должны выделиться на фоне других политических сил. И выделиться не численностью (партия была в двадцатые годы невелика), а символом — неожиданным, ярким, бьющим по эмоциям, захватывающим воображение, повторенным сотни тысяч раз. Нужны были знамя и эмблема. Он их придумал и объяснил так: «Красный цвет олицетворяет социальные идеи... Белый цвет — идею национализма. Свастика — миссию борьбы за победу арийцев...» Пожалуй, с этого момента реклама начала работать на политику.

Гитлер не делал тайны из того, что проблемы экономики его особо не интересовали. Но положение рабочих, их настроение, отношение к режиму заботило его не меньше, чем военные и партийные дела. В 1934 году по инициативе национал-социалистов была принята «Рабочая хартия», согласно которой рабочие должны были трудиться «напряженно и много, не вступать в спор и не проявлять недовольства, в том числе размером зарплаты»16. А предприниматели, они же главы предприятий, должны были нести ответственность за благополучие своих работников. Гитлер был принципиальный противник повышения уровня почасовой оплаты. Перед промышленниками он ставил вопрос однозначно: если рабочие хотят большую зарплату, пусть увеличивают интенсивность труда. И если заработок Ганса сократился с 20,4 цента в час в 1932 году до 19,5 цента в 1936 году, то все же его настроение определяла не столько зарплата, сколько ощущение надежности работы, гарантия, что он ее больше не потеряет. Синдром безработицы в Веймарской республике прочно еще сидел в сознании пролетариата. Поэтому постановление правительства от 1938 года о трудовой повинности, согласно которому работник не мог быть уволен предпринимателем без согласия ведомства по учету занятости, рассматривалось в общественном мнении еще и как забота режима о трудящихся. Эта мера нацистов, несомненно, несла побочный пропагандистский эффект. Безработица к 1939 году практически исчезла.

В своей политике и пропаганде Гитлер держался линии на социальное партнерство — на консолидацию усилий рабочих и предпринимателей во имя главных целей национал-социализма. Это подтверждает одно его принципиальное высказывание: «Если рабочие, не считаясь с общим благом и с состоянием национальной промышленности, опираясь на свою силу, шантажом выжимают известные уступки, они совершают действительный грех против народа; но такой же грех совершают и предприниматели, если они, бесчеловечно эксплуатируя рабочих, злоупотребляют национальной рабочей силой, выжимая из ее пота миллионные прибыли. Такие предприниматели... являются эгоистическими негодяями, ибо, внося социальное недовольство в ряды рабочих, они провоцируют конфликты, которые так или иначе неизбежно приносят вред всей нации». В соответствии с гитлеровскими планами на заводах создавались комитеты, куда входили главы предприятия и представители рабочих. Скорее, это были пропагандистские органы. Вряд ли они влияли на производство и прибыли. Но ощущение причастности к делам завода они создавали. То был крепкий камешек в фундамент единства нации в преддверии больших испытаний.

Как пропагандист Гитлер понимал, что заботой партии должна быть душа рабочего. Забота о душевных потребностях, о радостях жизни, о конкретной мечте стоит не меньше работы и зарплаты. Поэтому он знал, как говорить с рабочими. И часто обращался к ним в критические моменты. Корреспондент ТАСС И. Филиппов вспоминал его выступление на берлинском заводе «Борзиг» в 1940 году: «Гитлеру необходимо было успокоить немецких рабочих относительно ухудшающегося материального положения, которое повсюду давало себя знать. И он мастерски списывал эти трудности за счет Англии, которая, как говорил он, нарушила тихую, мирную жизнь Германии. Какие великолепные, по его словам, он строил планы для улучшения жизни немцев! Он обещал дать каждому рабочему по квартире и тут же описывал, какой должна быть эта квартира. Каждой семье он обещал также по «фольксвагену» — маленькому автомобилю. И все это расстроила проклятая Англия! Но он обещает немцам после войны осуществить все намеченное. Ведь война не будет долгой, а поэтому надо напрячься в труде и жертвовать, жертвовать! Этот призыв Гитлера и его угрозы «стереть Англию с лица земли», если она не примет его протянутую «руку дружбы», снова тонули в приветственных возгласах, потрясавших гигантский цех»17.

Демагогия? Да, но замешанная на конкретной мечте каждого, на желанных, осязаемых, понятных потребностях. Приобщение к доброму мифу-мечте и мифу о добром, заботливом правительстве. Но тут же и акцент на врага, который не дает мечте стать явью. Поэтому столь ненавистен враг. Квартира и автомобиль — мечта большая, дело жизни. А маленькая мечта, мелкие добрые радости — кружка пива, общение, поездки? На это была брошена сила целой организации «Сила через радость», созданной нацистами.

Основой ее была сеть многочисленных клубов, объединявших любителей шахмат, футбола, охоты, собак, птиц и прочих увлечений. Рабочим предлагались туристические поездки и морские путешествия. 3а 25 долларов можно было совершить круиз на Мадейру, за 11 долларов в неделю — отдохнуть в Баварских Альпах на лыжных курортах18. Приобщение немцев к театру, опере, музыке, к спорту вообще стало одной из главных задач этой организации. Семь миллионов человек ежегодно участвовали в ее делах. Эти дела, по сути, стали мощной социологической пропагандой, то есть пропагандой не столько словом, сколько образом жизни. И хотя тайные цели организации «Сила через радость» состояли в том, чтобы «переключить внимание масс с материальных ценностей на моральные» (по словам доктора Лея), с небольшой зарплаты — на ценности постоянной работы, общения и познания, миллионы немцев охотно становились под ее знамена.

Как же тут можно отказать нацистам в понимании человеческой натуры? Они ее завоевали с минимальным насилием через ликвидацию безработицы, гарантию завтрашнего дня, через маленькие радости быта и бытия. Не этого ли добивался Гитлер, когда говорил, что «немецкого рабочего мы завоюем для немецкой нации не посредством жалких сцен сентиментального братания, а политикой систематического и планомерного улучшения его социального и общекультурного положения»? По сути, схема завоевания умов, отработанная Гитлером на пути к власти, после 33-го года превратилась в тотальную систему программирования человека. В ней партия выполняла роль создателя мифов, а вместе с государством — роль организатора жизни и быта людей и главного пропагандиста. А роль кнута уже выполняло гестапо. Во многом благодаря своей пропаганде только за четыре года, с 1928-го по 1932-й, нацисты завоевали до 14 миллионов новых избирателей. А когда они завоевали и власть и пропаганда превратилась в тотальную систему, то подавляющее большинство немцев бессознательно стали сознательными приверженцами режима.

Эксперимент по программированию человека заполнил все пространство духовной жизни «третьего рейха». Итоги его позволяют говорить о выработанных Гитлером принципах обработки людей, на которых держалась вся многомерная конструкция идейно-психологического завоевания немецкого народа.

На вопрос «что такое пропаганда — цель или средство?» Гитлер отвечал однозначно: средство, и оно должно рассматриваться с точки зрения цели. Он считал, что «пропаганда является тем же орудием борьбы, а в руках знатока этого дела — самым страшным из орудий». В общем-то, вся история нацизма подтвердила этот тезис. Следуя своей логике, Гитлер задавался вопросом: «К кому должна обращаться пропаганда?» Сомнений нет: «Только к массе!» Интеллигенции же нужна не пропаганда, а научные знания. Задача пропаганды, утверждал Гитлер, — воздействовать на массу. Искусство пропаганды в том, чтобы заставить массу поверить: такой-то факт действительно существует, такая-то необходимость действительно неизбежна, такой-то вывод действительно правилен.

Но как воздействовать на массу? Через чувства и в меньшей степени через разум. Искусство пропаганды, повторял Гитлер, в том, чтобы правильно понять чувственный мир широкой массы. Только это дает возможность в психологически понятной форме сделать доступной народу ту или иную идею. На такую работу надо «поставить самых гениальных знатоков человеческой психологии».

Как же Гитлер представлял народ, на который должна воздействовать такая пропаганда? Его утверждения сводились к тому, что душа народа отличается во многих отношениях женственными чертами. Доводы рассудка действуют на нее меньше, чем доводы чувства. Народные чувства просты и однообразны. Народ говорит «да» или «нет», он любит или ненавидит. Правда или ложь! Прав или не прав! «Массе нужен человек с кирасирскими сапогами, который говорит: этот путь правилен!» Народ рассуждает прямолинейно, у него нет половинчатости. Восприимчивость массы очень ограниченна, круг ее понимания узок, зато забывчивость очень велика.

Дело воспитания нации должно быть построено не на материализме, а на идеализме.

Всякая пропаганда обязательно должна ограничиваться лишь немногими идеями, но зато повторять их надо беспрестанно. Из всего многообразия идей, составляющих наше миросозерцание, нужно определить главные и центральные и придать им более или менее законченную форму догматов, вокруг которых только и можно объединять большие массы людей.

Подходить к массе с разных сторон, но при этом не менять содержание пропаганды, каждый раз подводить к одному и тому же выводу: лозунг неизменно должен повторяться в конце каждой речи, каждой статьи, каждой передачи.

Успех всякой рекламы — и коммерческой, и политической — заложен только в настойчивом, равномерном и длительном ее применении. Постоянство и настойчивость — главные предпосылки успеха.

Задача пропаганды в том, чтобы доказать свою собственную исключительную правоту. Всякая пропаганда должна быть окрашена в субъективные цвета.

Пресса — орудие воспитания масс. Государство должно особенно внимательно следить за газетами, ибо их влияние на людей самое сильное и глубокое, хотя бы потому, что они говорят с читателем изо дня в день. Именно на долю печати выпадает воспитание людей в зрелом возрасте. Тех, кто читает прессу, можно разделить на три группы: те, кто верит всему, что читает; те, кто не верит ничему; те, которые умеют отнестись критически к прочитанному и делать соответствующие выводы. Первая группа самая большая основная масса народа, на нее пропаганде надо оpиентироваться прежде всего. Вторая группа потеряна для всякой работы. Людей из третьей группы совсем мало, и это плохо в наше время, когда ум — ничто, а большинство — все. В наш век, когда избирательный бюллетень решает все, наибольшее значение получает первая, самая многочисленная группа читателей газет. С ней и надо работать.

Способ выражения и тон пропаганды не может быть одинаков для разных социальных групп. Если пропаганда откажется от простоты и силы народного стиля, она не найдет дороги к широким массам. Не в том дело, что имеет в виду гениальный творец той или другой великой идеи, а дело в том, в какой форме и с каким успехом идею эту донесут до народа те, кто играет роль посредника.

Книги определенного направления обыкновенно читаются только людьми, которые сами принадлежат к этому направлению. Только прокламация или плакат ввиду их краткости будут прочитаны и противниками и окажут на них мимолетное влияние. Рисунок во всех его формах, как фильм, имеет уже большие шансы.

Человек невольно поддается тому волшебному влиянию, которое вызывает массовое самовнушение. Воля, страсть, сила тысяч аккумулируются в каждом отдельном участке митинга, демонстрации, собрания.

Эти принципы и облек в конкретный механизм министр пропаганды, доктор философии Йозеф Геббельс. Когда Гитлер остановил свой выбор на нем, то, наверное, вспомнил, как писал когда-то о том, что на пропаганду надо «поставить самых гениальных знатоков человеческой психологии».

Когда в 1923 году братья Штрассеры создали национал-социалистическую рабочую партию, то первым и весьма мощным противником ее на севере Германии стал Йозеф Геббельс. Он так искусно громил идеи нацистов, что на него не могли не обратить внимание. Один из братьев навел справки: Геббельс человек из Немецкой народной партии (была такая), нищенствует, живет на подачки. Предложение последовало тут же: должность главного редактора нацистского бюллетеня, зарплата — 200 марок. Геббельс согласился, как согласился стать и личным секретарем Грегора Штрассера. А в двадцать пятом году Геббельс предложил исключить Гитлера из партии. Потом он всю жизнь не мог себе простить этого и служил фюреру преданно, фанатично, как верный пес. В 1929 году Гитлер назначил его гауляйтером Берлина, и он нес это бремя до последних часов рейха. Неизвестно, как бы повернулись дела после покушения на фюрера 20 июля 1944 года, если бы не решительность Геббельса в столице. В апрельские дни 1945-го из всех соратников Гитлера только он и Борман были с ним до последней минуты. Именно его Гитлер, прежде чем покончить с жизнью, назвал преемником и рейхсканцлером Германии. Он пережил Гитлера на 28 часов и с чувством исполненного долга разделил его участь. А с ним и его жена Магда, бывшая супруга владельца заводов БМВ Гюнтера Квандта, и шестеро детей. После самоубийства трупы Геббельса и его семейства эсэсовцы жгли в том же саду, где уже валялись обугленные тела фюрера и Евы Браун.

Это его, Геббельса, слова: «Мое оружие называется Адольф Гитлер». Лишь к апрелю 1945-го он перестал наконец бояться вождя. Фюрер сочинил тогда на восьми страницах обращение к немецким солдатам, оборонявшим Берлин. Геббельс выбросил его в корзину и сам написал листовку. Вероятно, чутье истинного пропагандиста подсказало ему, какой она должна быть в тот момент.

А за четыре года перед этим, в самом начале войны, это же чутье подсказало ему, как информировать народ, настроение которого после нападения на Советский Союз все еще было выжидательным. Карты боевых действий публиковать запретил — огромные советские пространства подавляют. Всю первую неделю боев шла скупая информация, и наконец 30 июня — день чрезвычайных сообщений: взяты Минск, Вильнюс, Гродно, Брест-Литовск, Даугавпилс; окружены две армии, уничтожены 2233 танка и 4107 самолетов. Это был информационный удар. Немцы в шоке: радость, восторг, иллюзии! Они уже за войну. Геббельс знал, как и когда информировать массы.

Выпускник Гейдельбергского университета, доктор философии, баловавшийся сочинительством, автор очень посредственного романа «Михаэль», он нашел себя в пропаганде. Когда в январе 1933 года были назначены новые выборы в рейхстаг, Геббельс стал руководителем предвыборного штаба нацистской партии и автором плана предвыборной пропаганды. В плане все учтено. Из него ясно, как влиять на сознание и чувства немцев. Нужны короткие, яркие воззвания и лозунги. Они есть. Нужны красочные плакаты с призывами. Они есть и расклеены на щитах и фасадах домов. Нужно максимальное участие Гитлера. И он мотается по всей Германии: митинги, собрания, шествия с его участием набирают силу. Нужно использовать на полную мощь радио, которое тогда уже было во многих квартирах. Тот, кто контролирует радио и прессу, — контролирует мозги. Геббельс понял это раньше своих противников. Надо отдать должное — он интуитивно почувствовал природу радио, то, что сегодня социологи обозначили одной фразой «средство определяет содержание». В данном случае радио определяет содержание. Для слушателя важно не то, что он конкретно слушает, а то, что он вообще слушает. Он одинаково воспринимает как чтение романов по радио, так и репортажи с митингов, у которых свой сюжет. Срабатывает определенный коммуникационный код, и сознание ему подчиняется. Средство определяет содержание, и согласно пропагандистскому плану выступления Гитлера во всех городах транслируются передвижными радиостанциями. Интуиция Геббельса подсказывает ему верный ход: «Мы будем осуществлять трансляцию непосредственно из толщи народа, давая слушателю яркую картину происходящего на наших собраниях. Я сам буду предварять каждую речь фюрера вступлением, в котором я постараюсь донести до слушателя магию и атмосферу наших массовых митингов». Митинги в трансляции по радио становились интереснее романов.

Сознание податливо, когда оно еще и напугано. Страх неплохо помогает внушению и убеждению. Обывателя пугали коммунистами, угрозой коммунистического переворота. И. Фест предельно точно отразил такую ситуацию: «Это была старая гитлеровская идеальная революционная схема расстановки сил: его (Гитлера. — Э. М.) призывают на помощь как последнюю кандидатуру спасителя, к которой люди отчаянно рвутся всей душой в кульминационный момент попытки коммунистического переворота, чтобы в драматической схватке уничтожить мощного врага, покончить с хаосом и обрести легитимность и уважение среди масс в качестве вызывающей ликование силы порядка».

Но Гитлер и Геббельс тогда просчитались. Германские коммунисты оказались неспособны противостоять нацистам. Вялость и депрессия рабочих, которые были опорой коммунистов, никак не заряжали коммунистическую партию энергией борьбы. Да и ошибки самой партии, видевшей в социал-демократии такого же врага, что и в фашистах, не придавали силы коммунистическому движению. Невероятно, но факт: почти без боя коммунисты и их сторонники отступили, морально сломались и рассеялись. Это никак не входило в планы нацистов, да еще накануне выборов. Они ждали большевистскую революцию, красный террор, пугали им обывателя, а он не состоялся. Это был удар по их планам. Но политик Гитлер и пропагандист Геббельс нашли выход. Если нет коммунистической революции, надо ее создать, попросту спровоцировать. И 27 февраля, за пять дней до выборов, загорелся рейхстаг. Что это было делом рук нацистов, вряд ли кто сегодня сомневается. Гитлер, примчавшийся на пожар, созерцая картину огня, весь багрово-красный от жара и возбуждения, орал: «Теперь не будет никакой пощады! Раздавим всякого, кто встанет у нас на пути! Немецкий народ не поймет мягкотелости. Каждого коммунистического функционера расстреливать на месте. Депутатов-коммунистов повесить этой же ночью».

На другой день, 28 февраля, Гитлер кладет на стол президенту Гинденбургу проект декрета «Об охране народа и государства». В преамбуле декрета говорилось, что он является защитной мерой против насильственных действий коммунистов, представляющих угрозу для государства. Декретом приостанавливалось действие целого ряда статей конституции: ограничивались права граждан и свобода мнений, свободы печати, собраний и союзов, переписки, телеграфной и телефонной связи, разрешались обыски и конфискация имущества. Декрет был подписан незамедлительно. 3 марта лидер коммунистов Эрнст Тельман был схвачен нацистами и заключен в одиночную камеру. 5 марта состоялись выборы. За нацистов проголосовали более 17 миллионов немцев — на 5,5 миллиона больше, чем на предыдущих выборах.

Когда нацисты пришли к власти, именно Геббельс разработал и создал всеобъемлющую идеологическую машину. Гитлер считал, что достаточно министерства прессы. Но Геббельс смог его убедить, что этого мало, что нужно целое министерство пропаганды, охватывающее всё духовное пространство рейха. Он стал во главе этого министерства и продолжал руководить пропагандистским отделом партии. Министерские чиновники разрабатывали содержание разных пропагандистских акций (на основе идей шефа), а партийные чиновники обеспечивали массовое участие населения. Попробуй не приди! Система гауляйтеров, крейсляйтеров, блокляйтеров в конечном счете имела выход на каждый дом и квартиру.

Как-то весной на совещании у Гитлера Розенберг заметил, что не имеет смысла праздновать коммунистический Первомай, а надо хорошо отпраздновать день рождения фюрера 20 апреля. Геббельс возразил: «Зачем отнимать у трудящихся их праздник? Надо хорошо отметить и день рождения вождя, и Первое мая, но под нашими национал-социалистическими лозунгами». С ним согласились. И вскоре Геббельс утвердил первомайский плакат. На нем рабочий и крестьянин сомкнули руки, а над ними — милый сердцу немецкого интеллигента портрет Гёте. И венчает этот союз трудящихся и интеллигенции, союз старой и новой Германии, надпись «Слава людям труда!». Геббельс чувствовал, на какие струны нажимать.

Кровь и почва! Родина-мать! Германия — народ — традиции! Один народ, одна нация, одна Германия, один фюрер! Вокруг этих понятий сосредотачивались самые ударные акции пропаганды. Все должно работать: и слово, и вещи — немецкая техника, немецкая мануфактура, немецкая кухня. Вещи — это реклама, реклама — это образ жизни. Гениальная находка людей Геббельса: реклама официально утвержденного рецепта традиционного немецкого супа «айнтопф» (густой гороховый суп с мясом, в одном горшке и первое и второе). «Айнтопф» — образ жизни. Сколько ассоциаций: одно «блюдо» для всех, народная общность в самом повседневном и необходимом, просто и вкусно для богатого и бедного ради отечества, самое важное в самом простом понятии — «народный суп»! «Айнтопф» — все мы едим только то, что скромно сварено в одном горшке, все мы едим из одного и того же горшка...»19

С особой тщательностью готовились акции с участием Гитлера. Сценарии расписывались до минуты. Фанфары, вынос знамен, речи, марши, торжественное шествие, рев толпы — зрелище должно впечатлять и убеждать: «Одна империя, один народ, один фюрер!» Геббельс был мастер постановок. Многие сердца тогда в Германии бились в унисон с ритмом таких празднеств.

Вообще-то Геббельс, сам превосходный оратор, особо лелеял устные выступления. Здесь он придумал систему «звезд». Это были, как правило, ораторы имперского уровня. Затем шли универсальные ораторы гауляйтерств, участники мобильных ораторских бригад, действовавших в агитационных кампаниях национального масштаба. А были еще и лекторы по узким вопросам. Но все ориентировались на Геббельса.

А тот ориентировался на слово. Пропаганда — прежде всего слово. Слово-образ, речь как драма — вот что захватывает слушателя без остатка. Посредством слова Гитлер и Геббельс создали для немца новый мир, мир мифологической реальности и мечты. Особо преуспел Геббельс — мастер построения речей, нутром чувствующий слово и фразу. Виктор Клемперер, профессор-филолог, изгнанный в 1935 году из Мюнхенского университета из-за еврейских корней и выживший в гитлеровской Германии, в своей известной послевоенной книге «Язык «третьего рейха» раскрыл тайну технологии Геббельса в создании словесного мира: «Нет, подлинное достижение (и в этом Геббельс — непревзойденный мастер) состоит в беззастенчивом смешении разнородных стилевых элементов — впрочем, слово «смешение» не вполне подходит, — в самых резких антитетических скачках от ученого к пролетарскому, от трезвого к проповедническому, от холодной рациональности к трогательности скупых мужских слез, от простоты Фонтане, от берлинского нахальства к пафосу богоборца и пророка. Это действует физически так же эффективно, как на кожу — контрастный душ; слушатель с его чувствами (а публика у Геббельса — это всегда слушатели, даже если она читает газетные статьи «доктора» ), — слушатель не может прийти в равновесие, он постоянно то притягивается, то отталкивается, притягивается и отталкивается, и у критического рассудка не остается времени, чтобы сказать свое слово»20. Дополняя Клемперера: к Геббельсу — мастеру слова добавлялся Геббельс-актер. Драматический, игравший на пределе. Он сочинял вдохновенно, сочинял так, что искренне верил себе. Порой в моменты экстаза в его черных глазах появлялся ужас. Это было состояние фанатичной растворенности в идее, состояние отрешенности, идеологического шаманства на грани иррационального. Здесь уже правило бессознательное.

Но в организационных делах ум его был прагматичен, указания конкретны и тверды. Вот их характерный стиль: «Ораторы, разъезжающие по стране, должны выступать чаще, должны говорить резче, должны обещать больше, должны изображать окончательную победу делом ближайшего будущего»21. Это установки своим кадрам после катастрофы вермахта под Сталинградом.

Он, пожалуй, первым понял, чем может стать радио для слова. И добился того, что почти в каждой семье появился дешевый «народный» радиоприемник марки «Дойчер кляйн». С начала войны немцы с интересом слушали радио. Потом, когда военная кампания приняла затяжной характер, а пропагандисты Геббельса больше уповали на комментарии, чем на информацию, слушатели начали «ловить» зарубежные передачи. По данным СД, к 1942 году прослушивание вражеского радио в Германии приблизилось к критическому потолку. Дальновидный Гитлер предвидел такую ситуацию еще до войны и советовал Геббельсу добиться выпуска радиоприемников с фиксированной настройкой, избавляющей немцев от иностранных голосов. Геббельс то ли не сумел организовать такое производство, то ли не придал значения словам фюрера, но эфир остался открытым для жителей рейха. Гитлер тогда сильно обиделся на своего министра пропаганды. Это действительно был ляп, так несвойственный Геббельсу. И он решил исправить дело указом о чрезвычайных мерах, которым запрещалось общение с иностранным радио, а виновных ждало наказание — желающие дать показания на соседей не убывали. Но как опытный и талантливый пропагандист Геббельс понимал, что запретами от приемника не отлучишь. Надо менять содержание своих передач. Это, конечно, было нелегко, когда армия в России терпела поражение. Но его люди нашли верный тон — тон сопереживания, сопричастности со сражающимися солдатами. И немцы снова повернулись к своему радио. По предложению Геббельса по всей стране возникли клубы радиослушателей, которые формировали интерес к радио, рекламировали радиопередачи, способствовали обсуждению их.

В 30-х годах в Германии родилось телевидение. Геббельс сориентировал его на групповые просмотры, и первая ведущая германского ТВ, миловидная Ильза Вернер, пришлась по душе немецкому обывателю.

Радио, пресса и документальное кино, по замыслу Геббельса, стали ударным кулаком пропаганды. B 1940 году в Германии выходило примерно 2300 газет и 18 тысяч журналов22. Руководство ими было жестким. Дважды в день в министерстве проводились инструктажи для представителей всех берлинских и крупнейших провинциальных газет. В редакции постоянно шли циркуляры. Управление прессой было отлажено так, что отпала необходимость в цензуре. Но эта подконтрольная пресса обеспечивала все разнообразие вкусов. Геббельс считал, что каждый должен найти себе издание по интересам и пристрастиям: любители эротики и порнографии имели свои журналы, образованная публика издания типа еженедельника «Дас райх», приверженцы культуры и искусства газету «Франкфуртер цайтунг», оголтелые антисемиты — журнал «Дер штюрмер».

Когда Геббельс читал сводки службы безопасности о слухах, ходящих в Берлине и германских землях, он отмечал: «Работает контора Шварц Ван Берка». Ван Берк был известным нацистским публицистом. Его-то и сделали руководителем агентства по распространению слухов. «Пропаганда шепотом» еще одна геббельсовская затея в тотальной пропагандистской системе рейха.

В пропагандистских объятиях был и вермахт. В составе корпусов и армий действовали так называемые роты пропаганды. Они вели агитацию среди своих солдат, но, кроме того, занимались и психологической обработкой войск и населения противника. В 1943 году на основе этих подразделений были созданы войска пропаганды — около 15 тысяч человек. Именно они обеспечили успех выпускам «Дойчевохеншау» — немецкой еженедельной кинохроники. Даже в марте 1945 года кинооператоры рот пропаганды присылали в Берлин по 20 тысяч метров отснятой пленки23.

Геббельс понимал возможности документального кино. Его ведомство превратило кинохронику в мощное пропагандистское оружие. Геббельс требовал только достоверности, только реальных сюжетов. Поэтому считалось, что кинооператоры — те же солдаты, выполняющие свой долг. С сентября 1939 по май 1940 года погибли 23 военных кинорепортера. И это позволяло нацистам говорить, что немецкие фильмы — документы исторической правды. Кинохроника шла, как правило, не менее сорока минут и почти вслед за военными сводками по радио. Отснятые кадры с фронта доставляли самолетами. Считая, что фильмы должны достичь всех слоев, Геббельс централизовал кинопоказ. Он добился того, что все население страны было охвачено пропагандистскими кинолентами: их смотрели в кинотеатрах, по сельским дорогам колесили кинопередвижки, на предприятиях устраивались просмотры по сниженным ценам. Фронтовая кинохроника шла повсюду и одновременно. По свидетельству автора книги «Кинозеркало» Р. Эртеля, во время польской кампании, во время победоносного шествия вермахта миллионы людей выстраивались в длинные очереди перед кинотеатрами не на художественный фильм, а на хронику.

Но, конечно, высшее достижение пропагандистского искусства рейха полнометражные документальные фильмы. Германию покорили «Крещение огнем» Ханса Бертрама (о бомбардировке Варшавы ), «Победа на Западе» Свена Нольдана (о завоевании Франции), и, конечно, «Триумф воли» (о партийном съезде в Нюрнберге) и «Олимпия» (об олимпийских играх в Германии) режиссера Лени Рифеншталь. Эти ленты делали звезды документального кино, мастерски овладевшие техникой монтажа, искусством комментария и музыкальной драматургией. Геббельс ставил на звезд и выигрывал очередную кампанию в борьбе за немцев. Может, он и сам себя причислял к звездам — звездам пропаганды? Ведь кое в чем он был универсален.

Норберт Шульце, написавший музыку для фильма «Крещение огнем», под которую «юнкерсы» бомбили Варшаву, вспоминает: «Когда началась война с Советским Союзом, меня неожиданно вызвали на радио. Поручили написать музыку для песни, предваряющей информационные сообщения с фронта. Такое же задание получил еще один музыкант. Посадили в отдельные комнаты и дали два часа. Работали, как черти. Потом поехали в резиденцию к Геббельсу. Нас встретила фрау Геббельс, предложила кофе — сам он работал в кабинете, писал срочную статью для «Фелькишер беобахтер». Наконец, приглашает. Играю ему мелодию и узнаю, что песня — на его стихи. Когда я сыграл припев, он меня остановил, сам сел за рояль. Слова там были такие: «Фюрер, приказывай нам мы пойдем за тобой». Он предложил упростить ритм и наиграл свой вариант. В целом остался доволен, но попросил вставить в конце русские фанфары из прелюдии Листа. И песня пошла, день изо дня, перед каждой сводкой».

А кино оставалось его пристрастием. Любовь Геббельса к нему выражалась не столько в любовных приключениях с киноактрисами, а в его постоянном внимании к кинопроизводству. И хотя непосредственно немецким кинематографом руководила имперская палата кино, за ее кулисами стоял доктор Геббельс. Установки давались лично им, да и ведущие актеры и режиссеры благословлялись министром пропаганды. Геббельс создал не художественное, а именно игровое пропагандистское кино. Но при этом откровенно политических фильмов в этом кино было ничтожно мало. Он требовал фильмов, в которых идея преподносилась не в лоб, чтобы она разыгрывалась через людей, семью, любовь. И можно сказать, что звезды немецкого игрового кино славно поработали на эту концепцию.

Было ли профессиональное кредо у Геббельса-пропагандиста? Судя по его указаниям и установкам — было. Он всегда ориентировался на точную информацию о настроениях народа, о настроениях разных социальных слоев и групп, но при этом настаивал на том, что нужно не просто выяснять общественное мнение, а формировать, создавать его. Он считал, что мастер пропаганды должен пользоваться доверием публики, для этого его информация должна превосходить информированность людей, к которым он обращается. Геббельс исходил из того, что людям не нужно оставаться наедине со своими мыслями; правильно, когда мысли рождаются под влиянием, когда под влиянием рождается чувство ненависти к врагу.

Он настаивал на том, что пропаганда — это концентрация информации и одновременно широта ее распространения. А достигается это выбором лозунга дня и соответствующими ему сообщениями, мощным информационным валом, накрывающим все население, мобилизацией всей прессы, радио и кино. А сам лозунг должен быть предельно прост, даже примитивен, не обременен сложными аргументами. Только так можно достучаться до массового сознания. Но при этом Геббельс не уставал повторять: хотя лозунги просты, но пропаганда не любит прямолинейных ходов. Когда в Германии уменьшилась норма выдачи мяса по карточкам и чуть увеличилось количество выдаваемого хлеба, Геббельс сказал на совещании руководителей министерства: «Самая большая глупость публиковать материалы под заголовком «Хлеба стало больше». Люди сразу поймут, что их дурачат, и притом топорно. Публику нужно взять откровенностью: «Да, сокращение норм — тяжелая мера. Да, она скажется на каждой семье. Но без этой меры не обойтись, потому что мы сейчас сражающаяся страна, потому что ситуация... И дальше нужно убедительное, на фактах и цифрах, объяснение, после которого наш соотечественник подумает: «Так надо, иначе нельзя».

А еще Геббельс внушал своему министерскому аппарату, что сила пропаганды прирастает, если она идет в одном ряду с развлекательной информацией, которая настраивает человека на восприятие пропагандистских идей. Переживания людей снимаются, если впереди пропаганды идут развлекательные программы радио, развлекательные кинофильмы, театральные спектакли и разные шоу. А что сама пропаганда: набор бездушных, холодных, логически выверенных тезисов, хотя и подкрепленных фактами? Одно его высказывание опровергает такое видение пропаганды: «Яркое пламя энтузиазма не может погаснуть. Лишь оно одно дает художественному творчеству современной политической пропаганды свет и жар. Имеющее корни в глубине национальной души, это искусство должно снова и снова припадать к ним и черпать там все новые силы. Власть, опирающаяся на пушки, это, быть может, и хорошо, но все же лучше и приятнее, если удается покорить и удержать сердце народа»24.

Ясно, что Геббельс рассматривал пропаганду как художественное творчество. Отсюда все нетривиальные приемы и методы, опора на таланты и звезд. Но он и Гитлер первооткрывателями были в другом: познав национальную душу, народный характер, сумели завоевать, а по сути, растлить народ идеей национал-социализма. Творческая интеллигенция выступила в роли исполнителей-растлителей. Но при этом все исполнители соединения идеи и души горели энтузиазмом. Такой энтузиазм питал творчество звезд.

Лени, эта «жрица фашистского искусства», как назвала ее одна американская журналистка, была женщиной яркой. Жгучая брюнетка с живыми глазами, с фигурой танцовщицы. Вся Германия смотрела ее фильмы «Победа веры» и «Триумф воли», «Олимпия» и «Наш вермахт», которые воспевали германский дух и гитлеровское движение. Триумфальный успех, которым они пользовались, был предопределен как искусной рекламой геббельсовского министерства, которую сама Рифеншталь называла «конгениальной», так и, конечно, их талантливостью. Некоторые из этих лент неоднократно получали международные премии, в том числе на Всемирной выставке в Париже в 1937 году, а фильм «Олимпия» получил международный приз в Лозанне даже в 1948 году.

Геббельса она называла «злым гением», памятуя, вероятно, и то, как он залез к ней под юбку в опере, и то, как настаивал на ее работе в министерстве пропаганды в качестве ответственной за художественную политику и творчество. Она отказалась. Между ними тогда пробежала тень. Чтобы как-то сгладить все эти недоразумения, она пригласила к себе на виллу Гитлера и Геббельса. То был вечер упрочения контактов. Было это летом 1937 года. Тогда была вершина ее славы.

А началось все в 1932 году, когда впервые на митинге Лени услышала Гитлера. И была потрясена, по ее словам, «магическим, всепокоряющим воздействием» фюрера. Эта магия моментально нашла отзвук в страстной, романтической натуре. Ее душа уже принадлежала этому человеку. Она пишет ему письмо: «Уважаемый господин Гитлер, недавно я впервые в своей жизни посетила политическое собрание... Я должна признаться, что меня поразили Вы и энтузиазм слушателей. Я хотела бы познакомиться с Вами». Всеми путями она домогалась личной встречи. И когда, наконец, они увиделись, фюрер понял, что эта женщина своим талантом должна служить его делу. А Геббельс тогда же записал в дневнике: «Она единственная из всех звезд, которая нас понимает».

К этому времени она, начинавшая как танцовщица, уже имела огромный успех, уже сыграла в шести фильмах и сняла свою первую картину «Голубой свет». Эта романтическая и сентиментальная лента о судьбе молодой итальянки, вышедшая на экраны в 1929 году в период Великой депрессии, стала популярной в Европе. Критики писали: «Великий фильм. Впервые женщина была одновременно продюсером, режиссером и звездой».

Гитлер тоже был покорен «Голубым светом». И во время той первой встречи сказал: «Если мы однажды придем к власти, вы должны будете делать мои фильмы». Спустя два года он решил: Рифеншталь снимет картину о партийном съезде в Нюрнберге. Она вспоминала в интервью журналу «Штерн»: «Я сказала Гитлеру, что ничего не знаю ни о партии, ни о движении... Гитлер возразил: «Это хорошо. Если за него возьмется партия, фильм будет действительно скучным. Сделайте его как художник».

И она сделала. Фильм скучным не был. Первые кадры: облака и летящий самолет, Гитлер, как ангел, спускается на землю. И следом слова: «5 сентября 1934 года, 20 лет спустя после начала мировой войны, 16 лет спустя после начала страданий немцев, 19 месяцев спустя после начала немецкого возрождения, прилетел Адольф Гитлер...» Рифеншталь потом описала, как шел поиск художественного решения идеи фильма. То были размышления художника, сознательно и вдохновенно работающего на идеологию: «Внутренняя готовность к этому заданию преодолевает все сомнения, все раздумья, все препятствия. Замысел требует найти собственный путь, инстинктивно движимый событиями в Нюрнберге. Только так можно создать фильм, который захватит и поведет за собой зрителей от действия к действию, от образа к образу. Я ищу внутреннюю драматургию такого воспроизведения. Она существует. Она воплотится в народе, едва материал начнут формировать события в Нюрнберге. Речи и выступления, массовые сцены и отдельные люди, марши и музыкальные произведения, картины ночного и утреннего города разрастаются так симфонически, что начинают соответствовать Нюрнбергу, городу, где происходят события. Фюрер сам определил название — «Триумф воли». Тем самым он указал смысл, который раскрывает картина. Героический фильм, состоящий из фактов: в воле фюрера воплощен его народ»25.

Это был фильм, в котором фюрер снялся первый и единственный раз. И вплоть до 1945 года лента не сходила с экрана. Во многом тот имидж, который имел Гитлер в глазах немцев, был создан этой женщиной-режиссером. И здесь мало было одного таланта — здесь были обожание и любовь. В своей книге воспоминаний, вышедшей в 1987 году, Лени пишет, что ее платонический роман с Гитлером не перерос в большее, потому что это могло помешать фюреру «завершить его дело». С какой же силой влиял на нее нацистский вождь, если она потеряла сознание, когда он вручал ей букет сирени после премьеры «Олимпии»!

«Олимпия» — фильм о всемирной Олимпиаде 1936 года в Германии. Рифеншталь верна себе. Первые кадры: статуи античных героев, вот они оживают и передают свои факелы немецким атлетам. Она умудрилась снять картину так, что борьба и победа немецкой сборной выглядят как победа народа и национал-социализма. А несколькими месяцами раньше Геббельс фиксирует в дневнике: «Фрейлейн Рифеншталь устроила мне истерику. С этими буйными женщинами невозможно работать. Теперь она хочет для своего фильма на полмиллиона марок больше. Причем два она уже истратила. Она плачет. Это последнее оружие женщины. Но на меня оно уже больше не действует. Она должна работать и поддерживать порядок».

Фильм смотрела вся Германия, партийные организации устраивали коллективные просмотры. После такой картины немцы чувствовали себя единой, мощной, сплоченной нацией, готовой идти за фюрером. Ее фильмы растили людей с солдатским характером. И понятен ее восторг по поводу побед немецкого оружия. В мае 1940 года она шлет Гитлеру телеграмму: «С неописуемой радостью, преисполненные горячей благодарности, переживаем мы вместе с вами, мой фюрер, величайшую победу — вступление немецких войск в Париж. Никакая человеческая фантазия не способна представить себе ничего подобного тому, что мы сегодня связываем с вами. Выразить искреннее поздравление слишком мало для того, чтобы передать вам те чувства, которые сегодня движут мною. Ваша Лени Рифеншталь»26.

После войны против нее было возбуждено 50 судебных дел по причинам ее нацистского прошлого. Все они были ею выиграны. Издатель журнала «Шпигель» Р. Аугштейн в связи с мемуарами Рифеншталь, которые, кстати, были очень искренними, заметил, что вина женщины в данном случае несопоставима с виной мужчин «третьего рейха». Наверное, женщины — да. А художника? Ее творчество было сильнее «тигров» и «мессершмиттов» и даже ракет «Фау-2».

Чтобы кино стало инструментом пропаганды, оно должно управляться государством, считал Геббельс. Как-то в начале войны он признался, что уже к 1938 году основная часть немецкой кинопромышленности оказалась национализированной благодаря тайной скупке акций. Это была хорошо проработанная операция, и она принесла свои плоды. Ведущая киностудия Германии УФА стала государственным предприятием, для которого помощники Геббельса нашли соответствующую форму — киногород, своего рода немецкий Голливуд. За двенадцать лет существования «третьего рейха» было создано или запущено в производство более 1300 кинофильмов27. Современные эксперты подсчитали, что только 15 процентов из них могут показаться примитивными, пропагандистскими поделками, однако и это является заблуждением. Даже самые «аполитичные» ленты служили целям режима, иначе они просто не пришли бы к зрителю. Развлекательные кинокартины позволяли людям расслабиться, снять напряжение от тягот повседневной жизни. Фильмы, казавшиеся чисто развлекательными, способствовали укреплению идеологии режима, потому что славили общечеловеческие ценности в нацистской упаковке. Геббельс тогда объявил: «Мы убеждены, что кино представляет собой самое современное и научно обоснованное средство воздействия на массы. Следовательно, правительство не должно им пренебрегать»28.

Где как не в кинематографе немецкие художники достигли максимального соединения социальной иллюзии с социальной фантастикой и особенностями национальной души, что в конечном счете породило большой и привлекательный для немцев социальный миф, державший их в объятиях в годы германского рейха? Немецкие мастера кино считали вслед за Геббельсом, что выдающийся фильм должен быть одновременно и «идейным» и развлекательным. И это единение в максимальной степени было достигнуто в фильме «Концерт по заявкам» (режиссер Э. фон Борсади, 1940 г.). В основе фильма сладкая история любви немецкого офицера и немецкой девушки. Встретившись и полюбив друг друга, они расстаются, ибо офицер, выполняя свой долг, уезжает на фронт. Ситуация складывается так, что они теряют друг друга. Но в конце концов находят благодаря радиоконцерту по заявкам. «Обычный немец,замечает историк, — посмотревший этот фильм один, два или даже три раза, не обращал внимание на ходульный сюжет и наслаждался любовной историей, хорошей игрой актеров и миром грез, искусно воссозданным режиссером... Самыми разными способами представлена в «Концерте по заявкам» нацистская природа героического самопожертвования». Герой фильма и его подчиненные «готовы на любые лишения для того, чтобы сражаться за рейх, а это, в свою очередь, означает борьбу за немецкую культуру... Мы видим на экране солдата, который, находясь дома в отпуске, играет на пианино Бетховена. Затем он возвращается обратно на Западный фронт и погибает, играя на органе в соборе, разрушаемом французской артиллерией»29. Фильм «Концерт по заявкам» посмотрело более 23 миллионов зрителей. Он шел при переполненных кинозалах.

А художественный фильм «Еврей Зюсс» (режиссер Ф. Харлан, 1940 г.), страшный и мощный в своей ненависти к евреям благодаря все тому же художественному методу, изобретенному Геббельсом, — методу соединения идеи и увлекательных средств ее выражения, встретил у публики весьма теплый прием. В докладах службы безопасности говорилось, что прием был зачастую просто горячий: «некоторые учителя и пожилые люди были всерьез озабочены, как бы эта лента не оказала отрицательное воздействие на молодое поколение, настолько... бьющим наповал был заложенный в нее заряд антисемитизма... Некоторые особенно экзальтированные зрители покидали берлинские кинотеатры, изрыгая проклятия и ругательства в адрес евреев: «Прогнать евреев с Курфюрстендамм! Выкинуть последние остатки этого презренного племени вон из Германии!»30. Нацистские мастера кино вдохновенно творили социальные мифы, которые взращивали определенные чувства у рядовых немцев. Здесь хорошо поработали и сценаристы, и режиссеры, и актеры.

Марика Рёкк — немецкая кинозвезда — стала известной в мире особенно после фильма «Девушка моей мечты», снятого берлинской киностудей УФА в 1944-1945 годах. Этот фильм смотрели вся Европа и Америка. Смотрели с удовольствием, с сентиментальной слезой. Впрочем, как и другие фильмы с Марикой Рёкк: «Легкая кавалерия» (1935), «Нищий студент» (1936), «Гаспароне» (19З7), «Ночь в мае» (1938), «Алло, Жанин!» (1939), «Кора Терри» (1940), «Полюби меня» (1941), «Женщины все же лучшие дипломаты» (1941), «Танец с кaйзepoм» (1941). Эти легкие, игривые ленты в «третьем рейхе» выходили почти ежегодно.

Марика мила, красива, обаятельна, «наивный ребенок и женщина до мозга костей, причем с бешеным темпераментом». Звезда будапештской оперетты и манежа, она заключает контракт с берлинской киностудией УФА. Там судьба сводит ее с актером и режиссером Георгом Якоби. Вместе они и создали новый жанр в кино: фильм-ревю. В нем не было никакой политики, и Марика, как она считала, осталась верна себе быть от нее подальше. Но в германском рейхе аполитичность в искусстве становилось тем маслом, что помогало скользить нацистским идеям к немецкой душе.

Геббельс, все понимая, иногда ворчал. А Гитлер был откровенен: «А, наша маленькая венгерка... наша новая звездочка из Венгрии. Я видел фильмы с вашим участием. Вы очаровательны...»31 Так же думали и миллионы немцев, выходя из кинотеатров. Ее голос, то мягкий, то искрящийся, ее женственно-шаловливые танцы, ее смелые костюмы, о которых Геббельс говорил: «Это фривольность!» — порождали определенные мечты и настроения — тот фон, что облагораживал мифы ежедневной пропаганды. Фильмы с Марикой Рёкк были той оберткой человечности, в которую заворачивались пропагандистские идеи, помогая овладеть, по выражению Гитлера, «чувственным миром массы». Марика Рёкк стала в глазах немцев вожделенным символом, персонифицированным мифом любви и победы.

Впрочем, так же как и другая звезда — Лале Андерсен. Лихая певичка из кафе с невыразительным голосом, она пробовала себя на сцене. Посетители ее всерьез не воспринимали. Но скучавший за одним из столиков добросовестный чиновник из геббельсовского ведомства культуры обратил внимание на одну ее песенку — «Лили Марлен». Незатейливое сочинение, но медленная щемящая мелодия и простые слова вдруг непостижимо передали печаль солдата о доме и женщине, которая ждет. Чиновник дело знал, и в самый канун войны огромным тиражом вышла пластинка с записью «Лили Марлен». Потом она звучала во всех немецких траншеях и блиндажах: под Сталинградом и в горах Югославии, в африканских песках и в Нормандии. Это была самая популярная лирическая песня в «третьем рейхе», а безвестная Лале Андерсен в одночасье стала звездой, символом, мифом. Была принята и обласкана Гитлером.

Что же сделали эти две женщины для немецкого солдата? Марика Рёкк не скрывала: «Во время войны солдаты писали мне с фронта, ежедневно приходило столько писем, что две секретарши едва успевали их разбирать и сортировать. Иногда это обожание принимало такие формы, что даже обескураживало. К примеру, военный, которому ампутировали ногу, написал, что после «Коры Терри» вновь обрел волю к жизни. Или совсем молодой человек, почти мальчик, вдруг позвонил в дверь квартиры и сказал, что хочет только взглянуть на меня перед отправкой на фронт. Все это накладывало на меня такие обязательства. которые и не выполнить нельзя, и выполнить трудно. Я делала, что могла. И мои частые турне по войсковым частям я тоже рассматривала под этим углом. В эти турне не сами ездили, нас отправляли по плану. Они были и прекрасны и ужасны в одно и то же время. Солдаты были так истощены и так восторженно нас принимали, так рвались к этим двум часам счастья! Они стучали в такт музыке, раскачивались, сажали меня на плечи и распевая в ритме марша шлягер «Ночью в мае», носили по всему залу. Этим я «укрепляла боевой дух»,

10 мая 1933 года в сквере напротив университета берлинские студенты устроили грандиозный костер из книг. В нем горели тома Фейхтвангера, Ремарка, Томаса и Генриха Маннов, Цвейга, Джека Лондона, Уэллса, Золя, Пруста и других великих. Геббельс тогда сказал, что этот костер высвечивает наступление новой эры. В преддверии ее многие выдающиеся писатели эмигрировали из Германии.

Режим определил «благонадежных» авторов — неевреев и некоммунистов. В «Майн кампф» Гитлер с почтением поминал Гёте, Шиллера, Шекспира. По его разумению, их творения работали на великую Германию. А по геббельсовской установке пропаганда должна припадать к национальным корням. Но корни — это и классика.

В тот день, когда прошла премьера пьесы «Дочь собора», ее автор, великий драматург Герхард Гауптман, как свидетельствуют очевидцы, вышел из театра под руку с Геббельсом. Нацисты тогда говорили: «Гауптман с нами». Его пьесы, запрещенные в кайзеровские времена, ставились в гитлеровской Германии. Впрочем, ставились и Шекспир, Гёте, Шиллер и даже Бернард Шоу. Геббельс понимал: нельзя лишить людей, прежде всего интеллигенцию, классики, потому что в союзе с ней пропаганда и массовая культура обретают еще большую силу. Если всю газетную продукцию выпускал партийный издательский гигант «Эйер ферлаг», то книжный рынок в огромной мере монополизировало издательство «Реклам». С 1844 года оно стало известно своей «Универсальной библиотекой». В 1930-е годы к ней добавилась серия «Классики Гелиоса». Большие тиражи, дешевая бумага и оформление, выгодная цена привлекали немцев. «Вильгельм Телль» Шиллера был издан тиражом 2,3 миллиона экземпляров. Книги Гердера, Лессинга, Виланда, Мольера издавались миллионами. К лету 1944 года «Универсальная библиотека» разрослась до 7,5 тысячи наименований32.

Что же еще читали немцы? Известных писателей, оставшихся и творивших в рейхе. Ганса Фалладу, его романы «Старое сердце отправляется в путь» (1936), «Человек, который не был влюблен» (1940), цикл рассказов «Приключения Вернера Квабса» (1940), читали и его социальные сочинения, отмеченные печатью таланта: «Волк среди волков» (1937) и «Железный Густав» (1938). Последнее по «совету» геббельсовского ведомства было переработано, но до читателя дошло. Сам Фаллада как-то признался: «Я настолько немец, что и писать и думать могу только по-немецки; в чужой стране я, наверное, не смог бы писать». Читали Эрнста Юнгера, автора эпохи Первой мировой войны, певца идеи немецкого возрождения, читали Бернгарда Келлермана, его известные романы «Туннель» (1913), «Братья Шеленберг» (1925), «Голубая лента» (1938).

Впечатляют масштабы: согласно официальной справке министерства пропаганды, в 1940 году в Германии творили 3000 писателей, работали 2500 издателей, 23 000 книготорговцев. Но с эмиграцией выдающихся писателей великая немецкая литература пала. Геббельс, сам пробовавший себя в сочинительстве, пытался создать новую литературу — пропагандистскую и развлекательно-воспитательную, историческую и бытописательскую. Этим процессом руководила литературная палата при министерстве пропаганды, объединявшая новых и старых творцов. К числу новых принадлежал и некто Аксель Шпрингер, журналист и издатель, унаследовавший отцовскую фирму. Он умер в сентябре 1985 года, оставив гигантский концерн с оборотом 2,66 миллиарда марок, крупнейшую в Европе газету «Бильд цайтунг» и массу изданий с тиражом более 20 миллионов экземпляров. Позаимствовав идею у все того же издательства «Реклам», которое в Первую мировую войну издавало «Портативную полевую библиотечку», Шпрингер в 1940 году вместе со своим коллегой Гансом Церером основал серию книг «Для солдатских ранцев». То были карманного формата исторические и приключенческие книжки с шовинистическим оттенком. Вся огромная немецкая армия вместе с «Гитлерюгендом» поглощали эту «литературу», конец которой положили английские бомбардировщики, разбомбив апрельской ночью 1945 года близ Гамбурга шпрингеровское издательство «Хаммерих унд Лессер».

Немец по имени Ганс, Петер или Курт не мог избежать партийного влияния. Нацистская партия работала больше по месту жительства. Блокляйтеру — низовому партийному руководителю, в ведении которого было несколько домов или десятка два-три хозяйств, — вменялось в обязанность «постоянно находиться в контакте с населением». И отвечать за политику нацистской партии применительно к жителям своей зоны. Пропаганду, как правило, он вел устно. И, конечно, ему нужно было всегда знать настроение Ганса, его заботы и проблемы. Информаторы, чаще всего соседи, исправно снабжали нужными сведениями. А Ганс нередко так же «опекал» соседей. Сводки о настроениях стекались в центральный аппарат и использовались не только для дирижирования пропагандой. Рождались разного рода кампании. Одна из наиболее масштабных — «Зимняя помощь».

Ганс боялся приближающейся зимы. Где взять теплую одежду? Для таких, как он, создавался фонд, куда работающие немцы вносили взносы, и Ганс тоже. По всей стране собирались вещи, новые и подержанные. И однажды в квартиру пришел блокляйтер и сказал: «Мы единая нация, мы должны помогать друг другу, фюрер заботится о вас, примите его скромный подарок». И вручил Гансу сверток. В этом подношении не было случайности. Блокляйтер знал, что в этой семье у сына нет обуви 40-го размера и ему впору пришлись башмаки от фюрера, знал, что жена Ганса как-то говорила соседке: дочка «выросла из одеяла», а на новое нет денег — в свертке было одеяло. А еще шерстяной платок для матери и курительная трубка для Ганса, который был приятно поражен. Блокляйтер не проводил политических занятий, зато он знал, что думает Ганс и чего он хочет. А политические занятия проводило для него уже ведомство доктора Геббельса. Но для этого душа и сознание уже были открыты подарками от фюрера.

Самым большим изобретением нацистской системы воспитания была, пожалуй, не столько работа с семьей, сколько с детьми. Младший сын Ганса ходил в школу, и учился он уже по нацистской программе. И учителя его были члены НСДАП, окончившие специальные идеологические курсы, независимо от того предмета, что преподавали. Но настоящую закалку, как боец фюрера, подросток получал в «Гитлерюгенде» — военизированной организации, подобной штурмовым отрядам. Начальное же нацистское воспитание начиналось в отрядах «Пимпфе» (мальчики 6-10 лет) и продолжалось в организация «Юнгфольк» (возраст 10-14 лет). «Гитлерюгенд» (14-18 лет) венчал систему молодежного движения. В 1939 году был принят закон о призыве всей молодежи в «Гитлерюгенд». И попробуй кто из родителей воспротивиться участию ребенка в этой организации — донос в гестапо и наказание неминуемы.

Взрослое поколение, конечно, не так легко усваивало новые идеи: мешали собственный опыт, наслоения прошлого, разного рода сомнения. А молодежь что чистый лист. Для начала ее выводили из-под родительского крыла и прямиком вели в молодежные организации, которым отводилась особая роль. Через них практически прошло все молодое поколение Германии. По сути дела, новый германский человек формировался там. Он входил в жизнь через гитлеровские молодежные отряды. Он сдавал экзамены по физкультуре, военной подготовке и нацистской истории и присягал на верность фюреру: «Перед лицом этого стяга цвета крови, который олицетворяет нашего фюрера, я клянусь посвятить всю свою энергию и все мои силы спасителю нашей страны Адольфу Гитлеру. Я стремлюсь и готов отдать свою жизнь за него. Да поможет мне Бог!» Эту клятву редактировал главный воспитатель немецкой молодежи Бальдур фон Ширах. Он может стоять рядом с Геббельсом в деле обработки молодых людей.

Ширах вступил в партию в 1925 году, в 18 лет. И был вполне искренен, когда говорил, что книга Гитлера «Моя борьба» стала его библией, которую он выучил почти наизусть, чтобы отвечать на вопросы скептиков и высокомерных критиков. Гитлеру он посвящал и свои поэтические опыты: «...Сей гений, касающийся звезд».

Но не за стихи, конечно, фюрер поручал ему ответственные партийные дела. Ширах напористый малый, организатор, изощренный на инициативы и выдумки, симпатичный, привлекательный, похожий на студента американского колледжа (а предки его были действительно американцами), использовался на интеллигентной работе: в 1929 году — национальный руководитель лиги национал-социалистических германских студентов, в 1932 году — член рейхстага от нацистской партии. Он колесит по Германии, организуя митинги и демонстрации, агитируя молодежь идти к нацистам. «С пистолетами в карманах мы ездили по Рурской области, когда в нас бросали камни. Мы вскакивали каждый раз, когда слышали звонок, так как жили в постоянном страхе арестов и ждали обыска...» — это из его книги «Гитлеровская молодежь».

Когда Гитлер решал вопрос, кому доверить воспитание молодых немцев, он почти не сомневался — Шираху. В 24 года он стал имперским руководителем молодежи. В правительственном декрете об этом было сказано так: «Руководитель молодежи Германской империи является единственным компетентным лицом, ответственным за физическое, идеологическое и моральное воспитание всей германской молодежи, когда она находится вне семьи и школы».

«Гитлерюгенд» Шираха приучал к походам и спорту, к жизни в полевых условиях и к обязательному физическому труду. Жизнь в молодежных лагерях, полная приключений, сельскохозяйственных работ и военных игр, нравилась молодым немцам. Вместе жили и трудились дети из разных семей — богатых и бедных, рабочих и крестьян, предпринимателей и интеллигенции. Классовые и сословные границы отсутствовали — всех объединяли общие дела и национал-социалистические идеи. А вся жизнь в «Гитлерюгенде» была организована по-военному: подростки имели форму, знаки отличия, поясной нож, они были организованы в полки и дивизии со своими фюрерами. Ширах сам детально продумал организацию «Гитлерюгенда», это было его творчество без ссылок на зарубежный опыт.

Молодежи нужна была песня, объединяющая и зовущая, песня-гимн. Однажды он наткнулся на стихи, поразившие его. Чутье подсказало: это слова для такой песни.

Дрожат одряхлевшие кости
Земли перед боем святым.
Сомненье и робость отбросьте.
На приступ! И мы победим!
Мы вдребезги мир разобьем!
Сегодня нам принадлежит Германия.
А завтра — всю землю возьмем!..
Так пусть обыватели лают
Нам слушать их бредни смешно!
Пускай континенты пылают,
А мы победим — все равно!..
Пусть мир превратится в руины,
Все перевернется вверх дном!
Мы — юной земли властелины
Свой заново выстроим дом!

Ширах немедленно распорядился найти автора. Им оказался Ганс Баум, девятнадцатилетний учитель из глухой баварской деревни. Одно из первых его сочинений было о безработном: «Господь, пошли мне хлеба!». «Поэтическая» душа, клокотавшая от ненависти к богатым, находила успокоение в походах и песнях у костра, где все были одной семьей, где витал дух приключений, мужества и братства. Организатор этих походов — фронтовик, бывший военный летчик, непререкаемый авторитет в мальчишечьих глазах. Он и стал первым слушателем «Одряхлевших костей». Одобрил и заменил слово «слышит» на «принадлежит»: «Сегодня нам принадлежит Германия, а завтра...» Так и были напечатаны эти строки, которые потом запели миллионы. Но это уже дела Шираха.

В своем ведомстве он создал довольно эффективный пропагандистский аппарат. Для молодежи издавались газеты и журналы, исторические и приключенческие книги. Ширах придумал школы Адольфа Гитлера, которые готовили пополнение для руководящего состава нацистской партии. Самое изощренное его изобретение — организация «Штрайфендинст» (патрульная служба), своего рода внутренняя полицейская организация молодежи в рамках «Гитлерюгенда». Ее воспитанники в основном пополняли части и офицерские школы СС. Практику будущие эсэсовцы проходили часто в реальных условиях: во Львове члены «Гитлерюгенда» упражнялись в стрельбе по трехлетним детям. Все делалось на основе соглашения между Ширахом и Гиммлером. Такое же соглашение Ширах подписал и с Кейтелем, то есть с вермахтом. Те тоже взялись обучать командиров из «Гитлерюгенда» в полевых условиях за 25 пфеннигов в день.

Массовая идеологическая обработка и массовое военное воспитание, воспитание преступников — вот что такое «Гитлерюгенд». Весной 1945-го на Одере, на Зееловских высотах, в предместьях Берлина, советские танки встречали «фаустпатронами» подростки из «Юнгфольк». Те, что постарше, из «Гитлерюгенда», уже были в основном перебиты. Но, как и старшие, младшие тоже дрались отчаянно. Они в основном не подвели своих учителей.

Символичный, пропагандистский мир, созданный в Германии Гитлера, ежедневно держал в своих объятиях почти 70 миллионов немцев. Групп сопротивления было крайне мало, да и те пали под ударами гестапо. Последняя летом 1944 года — заговор генералов обернулся массовыми казнями и тюремными заключениями. Были сопротивленцы из числа интеллигенции, что в душе восставали против режима. Но, конечно, на массовое явление это не тянуло.

Интересно и другое. Судьба и участь тех групп сопротивления, что прошли через гестаповские застенки и нацистские суды — самые известные: «Красная капелла» и «Белая роза», — так и не всколыхнули немцев. «Предатели и есть предатели!» — думало большинство. Отечество, Гитлер и нацизм оставались вне сомнений. Конечно, настроение немцев до 1941 года и после 1942-го было разное. До 41-го — безраздельная поддержка режима, зачастую переходящая в любовь, после 42-го накатывающаяся апатия, некоторое безразличие, в ряде случаев переходящее в раздражение. Но в массе своей это настроение никогда не становилось возмущенным, агрессивным по отношению к власти. Немцы верили и подчинялись власти до конца.

Это самое выдающееся достижение Геббельса. Мир символов, мир пропаганды и массовой культуры держал немца лучше любого штыка. Да, радио и кино, газеты и митинги, воспитание и образование в школе и «Гитлерюгенде», акции в стиле «паблик рилейшнз» — «Зимняя помощь», «Наши враги мешают нам жить», организация «Сила через радость», и десятки других — в наступлении на сознание и настроение немцев достигли наивысшей эффективности. За счет чего? Конечно, за счет мастерства пропагандистов, деятелей массовой культуры и главного организатора доктора Геббельса. Но и за счет науки.

В 20-е и 30-е годы двадцатого века в Германии велись интенсивные исследования в сфере пропаганды. Они отражали и нацистские взгляды и требования. В этот период заметны работы профессора Э. Дофифата, автора двухтомного труда «Газетная наука», профессора О. Грота, автора четырехтомника «Газета», социолога Э. Ноэль-Нойман, у которой в 1940 году вышла монография «Изучение мнений и масс в США». Все они работали в Институте Дофифата при Берлинском университете. В 1937-1941 годах в этом институте были опубликованы десятки трудов по вопросам пропаганды, журналистики, общественного мнения. Один из учеников Э. Дофифата тогда вывел основные законы публицистики: закон умственного упрощения, закон ограничения материала, закон вдалбливающего повторения, закон субъективности, закон эмоционального нагнетания. Эти законы неплохо корреспондировались с пропагандистскими постулатами, изложенными Гитлером в «Майн кампф». В те же годы Э. Ноэль-Нойман писала: как в США, так и в Германии существует взгляд, что «без участия и поддержки общественности правительство не имеет права на существование». И это общественное мнение, по Э. Ноэль-Нойман, необходимо изучать в целях более эффективного воздействия на него через прессу.

Вот за что ухватился Геббельс, прочитав Э. Ноэль-Нойман. Пропаганда дурна, а то и бесполезна, если она действует вслепую, без изучения реакции на пропагандистские усилия, без выяснения общественного мнения, без представления о настроениях людей. Да и не просто людей, а целых социальных групп и слоев. Он говорил: «Я должен точно знать, насколько хуже или лучше был принят фильм, который мы оценили как хороший. Все случившееся в обществе среди людей, все политические, экономические, культурные события должны регистрироваться и изучаться с точки зрения психологии для ведения пропаганды». Поэтому нужна разведка политических мнений, неотрывный мониторинг настроений.

И кто же эту разведку должен вести? «Ну, конечно, политическая полиция», — подумал Геббельс. Здесь он вспомнил свою встречу в начале 1933 года с Вальтером Николаи, шефом германской разведки в Первую мировую войну, и его совет: создать разведывательную службу по линии пропаганды33. Хотя тогда речь шла о пропаганде на зарубежные страны, но почему бы эту идею не распространить на внутреннюю пропаганду? Политическая полиция должна обеспечивать процесс пропагандистского влияния на человека, размышлял Геббельс, и обеспечивать не только разведкой настроений и мнений, но и подавлением оппозиции, альтернативных точек зрения и выступлений, в том числе и иностранного радио. Единство пропаганды и политической полиции увеличивает на порядок мощь воздействия на человека — вот к такому открытию пришел однажды доктор Геббельс.

И он нашел хорошего единомышленника в понимании этого. Им оказался некто Рейнхард Гейдрих, создатель известной службы СД — политической разведки нацистской партии. Он тоже интуитивно чувствовал необходимость спецслужбы для пропаганды. Наступил момент, когда открытие Геббельса и интуиция Гейдриха сомкнулись. И аппарат внутренней политической разведки (СД) и аппарат подавления (гестапо) всей своей мощью включились в пропаганду.

В иерархии нацистских вождей Рейнхард Тристан Ойген Гейдрих к началу Второй мировой войны занимал пост начальника Главного управления имперской безопасности (Reichsicherheitshauptamt) и заместителя рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера. Пост весомый, если иметь в виду, что в это Управление входили и внутренняя политическая разведка (СД), и внешняя разведка, и гестапо, и криминальная полиция, и полиция общего порядка.

Гейдрих пришел в гитлеровское движение в 1931 году двадцати семи лет от роду, после того как его изгнали из флота. А изгнали лейтенанта Гейдриха решением суда офицерской чести. Он был помолвлен с дочерью директора военной судостроительной верфи, заставил ее стать своей любовницей, а потом бросил: «Жениться на такой шлюхе не хочу».

Сексуальная одержимость и цинизм надломили его карьеру. И только в гитлеровской Германии она выпрямилась и резво пошла в рост. Потому что, кроме морали, все остальное для карьеры у него было: семья, в которой царил культ классической культуры, и достойное образование с музыкальным оттенком. Отец его, оперный певец, композитор, поклонник Вагнера, и мать, прекрасная пианистка, преподавали в консерватории в городе Галле. Там юный Гейдрих учился музыке. К восемнадцати годам Гейдрих являл собою юношу утонченного, пылкого, пытливого. Он изумительно играл на скрипке и великолепно фехтовал. И не в мир искусства он делает шаг, а в имперский военный флот. В 1922 году военно-морское училище в Киле пополнилось слушателем Гейдрихом, а в 1926 году флот принял новоиспеченного морского лейтенанта.

Но не морские походы, штурманские загадки, артиллерийские стрельбы и торпедные атаки прельщали молодого офицера. Он жаждал работать в разведслужбе Балтийского флота. И не просто в разведслужбе, а в ее политическом секторе. Туда он вскоре и перешел, покинув линкор «Шлезвиг-Гольштейн».

Почему такое стремление к политике? Потому что еще в гимназии, в консерватории, а потом и в морском училище в душе Гейдриха флотская романтика соперничала с романтикой политической, романтикой германского патриотизма, который для него начинался с Бетховена и Вагнера. Юноша-гимназист с пытливым взором основывает со своим однокашником организацию «Немецкий народный молодежный отряд» и предлагает себя в качестве связного в дивизии «Люциус». А дивизия та была ядром добровольческих соединений в Галле, выступавших против социалистов и коммунистов. Офицеры из «Люциуса», экстремисты и патриоты, сторонники тотальной обработки людей, стали его первыми политическими учителями.

И когда Гейдрих пришел в политическую разведку флота, он жадно постигал азы политического сыска. Но необузданные сексуальные комплексы ударили по профессиональной карьере: офицерское сообщество после скандала с помолвкой Гейдриха выбросило его в люмпены. Но он не долго обретался среди маргиналов Гамбурга и Киля, а довольно быстро прибился к кильскому отделению нацистской партии, а оттуда перешел в местное отделение охранных отрядов партии — СС. И нашел себя здесь. Эсэсовские дела прельщали романтикой тайны и невидимой власти и были по профилю офицера политической службы.

Не прошло и двух месяцев, как он возглавил кильскую группу СС и был замечен Гиммлером — тогдашним вождем всех эсэсовских отрядов. А как он мог не быть замечен с его образованием, изобретательным умом, специальной подготовкой и неистовой энергией! На него-то Гиммлер и взвалил всю работу по реорганизации СС, поставив во главе главного штаба СС в Мюнхене. Год был уже 1932-й, и прежняя организация не отвечала задачам движения. Гейдрих к тому времени освоил и «Майн кампф» Гитлера, и заметки аса разведки полковника Николаи. И у него уже было свое видение политической безопасности для нацистской партии и СС.

Гиммлер согласился с его идеей создать внутри СС закрытую самостоятельную службу безопасности — СД (Sicherheitdienst), которая бы обеспечивала охрану вождей и безопасность самих охранных отрядов. Гейдрих ее и возглавил. Теперь настроения эсэсовцев, политическая и моральная проверка новичков и ветеранов отдавались ему на откуп. Здесь начал впервые формироваться его организаторско-полицейский стиль — системный подход. Один из людей, близких к нацистской верхушке, сказал тогда о Гейдрихе: «Это живая картотека, ум, держащий все нити и сплетающий их вместе». Первым делом он действительно организовал разведывательную картотеку. Этот шаг мог сделать только профессионал.

А потом наступил январь 1933 года, когда власть в стране стала гитлеровской. Спустя год после его многочисленных записок Гиммлеру, а потом с его разрешения и Гитлеру, вождь нацистов канцлер Германии подписал указ о новых функциях СД — эта служба становилась разведывательной службой нацистской партии. И тут же она прошла боевое крещение. События 30 июня 1934 года, когда были уничтожены приверженцы социалистического крыла в партии и вожди штурмовиков, могли состоятся только при поддержке СД. Несомненно, служба безопасности Гейдриха обеспечила разгром оппозиции внутри нацистского движения. Это была операция во власти, и довольно успешная. И название ей было «Ночь длинных ножей». После этого Гейдриха произвели в группенфюреры СС.

Когда власть для нацистов стала безраздельной, Гейдрих начал оттачивать эффективность СД. Он исходил из простого тезиса: партия единственная в Германии, многочисленная, ее влияние везде столь велико, что служба безопасности самой партии, по сути, становится службой политической безопасности всей Германии и ее власти. И он определяет основные принципы и технологии СД, «концепцию службы», как он выразился. С немецкой педантичностью излагает их в меморандуме рейхсфюреру СС Генриху Гиммлеру.

Во-первых, цели и задачи. СД должна быть той службой, которая следит за политической ситуацией в стране, состоянием экономики, настроением граждан рейха, общественным мнением. Оперативное отслеживание (мониторинг) реакции населения на пропагандистские акции и выступления. Здесь тесное сотрудничество с ведомством Геббельса, координация пропагандистских и политико-разведывательных планов. По сути СД выступает средоточием обратной связи между пропагандистскими центрами и жителями страны. Под контролем СД — оппозиционные группы, прежде всего коммунисты и социал-демократы.

Во-вторых, сотрудники. Цели СД в отличие от других служб безопасности предполагают собрание интеллектуалов, а не полицейских. Поэтому в СД прежде всего работают люди с ученой степенью в области экономики, юстиции, промышленных технологий. Спустя годы эксперты установят, что перед войной штат СД составлял три тысячи сотрудников.

В-третьих, агенты. Это «добровольные члены», «доверенные лица». Большая часть из них помогает СД по идейным соображениям, иногда им выплачивают премии за обеспечение успешных операций. В конце 1930-х годов Гейдрих констатировал: СД имела сеть из 100 тысяч осведомителей. Но были еще 30 тысяч так называемых «почетных агентов», в большинстве своем женщины.

В-четвертых, сфера деятельности агентов. Агент должен «сидеть на нерве», утверждал Гейдрих. То есть быть там, где ярче всего бьется общественное мнение. Поэтому агенты действуют не только во всех социальных слоях и группах общества, во всех государственных учреждениях, фирмах и компаниях, но прежде всего среди активных, разговорчивых, влиятельных лиц лидеров общественного мнения. Здесь Гейдрих выделял учителей, преподавателей, студентов, журналистов, писателей, актеров — они активные, разговорчивые, «независимые». Его «студенческие» агенты записывали лекции своих учителей и передавали их в СД, а там, исходя из этих конспектов, определяли политическую позицию профессоров и преподавателей. Среди ученых, рабочих, фермеров и домохозяек тоже искали самых «активных», несдержанных и наблюдали их глазами агентов. Картина общественного мнения Германии, по Гейдриху, была выразительна и специфична.

В-пятых, изучение социальных слоев и групп общества для определения базы политического воспитания, как выражался Гейдрих. Он и Геббельс делили всех немцев на тех, кого можно обратить в нацистскую веру, и на приверженцев старой, «веймарской» и иной идеологии. В 1935 году Гейдрих так представлял ситуацию в обществе: хотя «враждебные организации сокрушены, угроза того, о чем они говорят, остается. Враг просто стал еще более опасным. Зловещие силы — всемирное еврейство, глобальное масонство, клир, которые планируют увеличить свое политическое влияние, — скоординировали массированное наступление на Германию Гитлера». А в 1937 году Гейдрих указывал в служебной записке категории врагов: «коммунизм, марксизм, еврейство, политически активные церкви, масонство, политические ворчуны, националистическая оппозиция, реакционеры, экономические саботажники, рецидивисты, а также производящие аборты акушеры и гомосексуалисты (которые с точки зрения демографической политики наносят ущерб силе народа и обороне; при гомосексуализме реальна опасность шпионажа) — все они предатели родины и государства». И СД должна заниматься выявлением и исследованием настроений бывших марксистов, социал-демократов, либералов, верующих, франкмасонов, людей свободных профессий — всех тех, кто мог быть потенциальным оппозиционером режима. Исследования эти велись социологическими, статистическими и агентурными методами. Эти идеологические исследования породили огромные архивы, по которым оперативно «вычислялись» потенциальные и действующие оппозиционеры, против которых принимались превентивные меры (аресты, высылка, заключение в концлагерь).

В-шестых, только СД имеет право вести политическую разведку в обществе. И это ее главная задача как самостоятельной службы. А вот наносить удары по оппозиции, арестовывать, допрашивать, проводить обыски, превентивно интернировать, заключать в концлагерь может только гестапо тайная полиция. Действия гестапо основывались на разведывательной политической информации СД. В ряде оперативных случаев гестапо вело и свою политическую разведку.

Под влиянием этого объемистого документа — меморандума Гейдриха Гиммлер обратился к бывшему начальнику германской военной разведки времен кайзера Вильгельма полковнику Николаи, признанному мировому авторитету в делах спецслужб, чтобы тот высказался об организации политической полиции. Вот что вспомнил Николаи на допросах в советской контрразведке в 1946 году: «Прежде всего он (Гиммлер. — Э. М.) ознакомил меня с составленной им схемой построения политической полиции. Согласно этой схеме предполагалось создание большого разветвленного аппарата с таким расчетом, чтобы обеспечить насаждение агентуры политической полиции во всех государственных учреждениях. Создание такого аппарата вызвало ряд трудностей, в частности невозможность обеспечить его достаточным количеством опытных кадров. В связи с этим я задал Гиммлеру вопрос, имеются ли у него людские резервы для обеспечения успешной работы политической полиции по разработанной им схеме»34. Все советы и пожелания Николаи были отвергнуты, признаны устаревшими, не соответствующими размаху и масштабам проекта политического сыска в новой Германии, чьим автором был Гейдрих.

В своем меморандуме Гейдрих определил принципы системы политической безопасности в лице СД и гестапо. Но чтобы они обросли рабочей плотью, нужны были творческие организаторы. Он нашел их. Они-то и вывели службу безопасности на тот уровень, который запечатлелся в истории: всеохватывающая, владеющая обширной информацией, безжалостная, преступная организация. Среди этих людей были оберфюрер СС доктор Мельхорн, обергруппенфюрер СС доктор Вернер Бест, группенфюрер СС Отто Олендорф, группенфюрер СС Генрих Мюллер.

Доктор Бест, бывший судья, юрист по образованию, вполне профессионально разбирался в сыскной деятельности. Он добился статуса официального юридического консультанта нацистской партии и написал книгу «Германская полиция», в которой обобщил опыт организации спецслужб в Германии. И он же придумал формулу для спецслужб: полиция вправе обходить закон, пока правила определены руководством. А доктор Мельхорн, бывший адвокат, слыл не только знатоком юридической практики, но и дельным организатором. Вместе с Бестом они сделали из СД самую совершенную по тем временам спецслужбу, непревзойденную по технологиям и технике. Картотека СД не имела равных. Она содержала более полумиллиона карточек на разных деятелей, политиков, бизнесменов, лиц свободных профессий, интересных для политической полиции. Вся картотека была структурирована по разделам. Все карточки из раздела «А» классифицировались по врагам (темно-красная полоса — коммунисты, светло-красная — марксисты, коричневая — убийцы, фиолетовая — недовольные) и по превентивным мерам (красная полоса — арест в преддверии войны, синяя — немедленный арест с началом боевых действий, зеленая — только наблюдение). Огромный электромеханический барабан «выплевывал» карточку через 20 секунд после нажатия кнопки.

Гейдрих тоже организовал свою картотеку, но уже в личном сейфе, — досье на видных функционеров партии, на гауляйтеров, министров, банкиров и промышленников, на лиц из окружения фюрера. Папки с ними ждали своего часа. И когда он наступал, Гейдрих с их помощью выстраивал систему политического давления.

В работе с агентурой Бест и Мельхорн тоже сказали свое слово. Они придумали так называемую систему «почетных агентов». Их отбирали среди «массовых добровольных членов» по признакам опытности и компетентности и бросали на самые сложные участки политического сыска. По их данным составлялась точная картина настроений в обществе. «Почетные агенты» по всей стране работали только на центральный аппарат СД. И поставляемая ими информация позволяла контролировать выводы местных отделений службы безопасности. Только «почетные члены» привлекались для спецопераций СД. Сам глава СД Отто Олендорф курировал работу «почетных агентов». Он тоже был находкой Гейдриха, который считал его дельным организатором, способным работать с интеллектуалами: он имел знания в объеме экономического факультета университета и опыт управления отделом в министерстве экономики. А на Нюрнбергском процессе проходил как преступник — спецгруппа под его командованием уничтожила на Украине около 100 тысяч человек.

Каким был «механизм» сбора информации, можно увидеть из докладной записки одного из руководителей службы безопасности в Пруссии, составленной для Главного управления в Берлине в июне 1937 года.

«1. Обычные агенты. На каждом предприятии, где постоянно занято более 30-50 рабочих и служащих, для II отдела (121-й реферат) следует иметь по крайней мере 1 агента. На крупных предприятиях — одного агента по возможности в каждом цехе (отделе) и каждой мастерской.

Эти агенты должны наблюдать за настроением работающих, выявлять недовольство и причины его. Кроме того, их задачей является вести особо тщательное наблюдение за лицами, которые являлись в прошлом марксистами. Полезно, чтобы к этой работе были привлечены лица, которые не особо известны как национал-социалисты, т. к. иначе не будет оказано нужное доверие.

Кроме этого, необходимо иметь одного агента в бюро трудоустройства для изучения настроений безработных. Поскольку едва ли можно подобрать подходящую кандидатуру среди имеющихся безработных, рекомендуется привлекать к этой работе надежных служащих этих бюро.

2. Специальные агенты (наблюдатели). ...Эти наблюдатели обязаны постоянно внимательно наблюдать за проживающими в районе... Число этих специальных наблюдателей зависит от численности филиала отдела и политического настроения большинства проживающих в районе жителей. Кроме этого, необходимо внедрять специальных наблюдателей в бывшие марксистские союзы или же зараженные марксизмом объединения. Речь идет в первую очередь о всевозможных спортивных союзах, хоровых союзах, обществах друзей кремации, а также о созданных Немецким трудовым фронтом группах (»Сила через радость» и «Бюро вечернего отдыха»)».

А вот ориентировка Главного управления имперской безопасности Германии для подразделений СД по работе с агентами, нацеленными на получение информации об организациях марксистского толка и общественных настроениях в тех сферах общества, что были предметом интереса для «левых».

«2 июля 1937 г.

1. ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА ЗАДАЧ

121-й реферат II отдела имеет задачу по наиболее полному освещению положения в «левом» движении. Этот реферат использует общую сеть наблюдения службы безопасности, которая слагается из филиалов отдела и агентов во всех областях жизни страны.

121-й реферат II отдела должен обеспечивать общую сеть наблюдения, чтобы она охватила все места возможного появления марксистского противника. К таким местам относятся, с одной стороны, сфера бывшего широкого легального распространения этого противника, с другой же стороны — все места, где он предположительно может сегодня найти новые варианты для своей деятельности. К ним относятся: крупные промышленные предприятия, торговое морское и речное судоходство, места строительства имперского автобана (автострады) и т. д., сборища безработных перед бюро по трудоустройству, включенные в единые имперские объединения спортивные и общественные союзы, страховые и потребительские общества, пограничные районы...

В качестве агентов-наблюдателей наиболее подходят функционеры НСДАП, контролеры по расходу газа и электричества и подобные им лица, которые часто посещают квартиры. Используемые на этих должностях агенты должны изучать общее настроение и докладывать о нем, если есть подозрение в проведении какой-либо нелегальной деятельности. Из этой общей сети агентов следует четко отличать тех, кто должен внедриться в установленные или предполагаемые нелегальные организации.

2. ПРИОБРЕТЕНИЕ ПОДХОДЯЩЕЙ АГЕНТУРЫ

Приобретение такой агентуры следует рассматривать как важнейшую, но в то же время и наиболее тяжелую задачу, стоящую перед референтами 121-го реферата II отдела.

1. Лучшими агентами считаются те, которые работают по личному убеждению. Например, бывшие коммунисты, которые сегодня честно признают национал-социализм и намерены подкрепить свои убеждения тем, что они вместе с нами работают в целях уничтожения нелегального коммунизма. Менее надежны агенты, работающие под каким-либо давлением.

2. Легче всего приобретается агентура во время участия сотрудников службы безопасности в акциях, проводимых государственной полицией, при допросах и т. д.

3. Другой путь, который ведет к приобретению агентуры, это беседы с освобожденными из заключения лицами. Целесообразно получить из тюрем или концентрационных лагерей списки освобожденных лиц и после ознакомления с материалами на них посетить этих бывших заключенных вскоре после их освобождения. В разговоре следует затронуть обстоятельства личной жизни бывшего заключенного, обещать помощь со стороны отдела национал-социалистического народного благотворительства или получение работы.

4. Если этот открытый подход невозможен или не приводит к успеху, то рекомендуется посетить кандидата на вербовку, выдавая себя за одного из руководителей подпольного движения...

3. ВЗАИМООТНОШЕНИЯ С АГЕНТАМИ

Взаимоотношение с агентурой требует большой осторожности, умения и многих усилий. Необходимо в первую очередь соблюдать следующие правила:

1. Тот, кто руководит работой агента, должен сам хорошо знать объект разработки.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

4. Работа агента должна постоянно проверяться, лучше всего через одного или нескольких агентов, которых ни в коем случае нельзя знакомить друг с другом.

5. Агент не должен знать, для какой службы он работает. Встречи с ним следует проводить в кафе, пивных или на оживленных улицах, но не в служебных помещениях или квартирах.

6. Агенты должны нас информировать, но ничего не узнавать от нас. При возможности агента не следует прерывать в тот момент, когда он отчитывается о выполнении задания. Надо дать ему выговориться. Нельзя выражать ему недоверие, прежде чем не доказана ложность его сообщения.

7. Необходимо проявлять сдержанность в вопросах денежного вознаграждения агентуры. Действительные расходы должны быть, естественно, возмещены. Целесообразно также иногда угостить агента стаканом пива и тому подобное. Что же касается оплаты информации, то это, как правило, исключено. Если агент является одним из руководителей подпольного движения, то следует обращать внимание на то, чтобы его разъезды оплачивались противником, если он действительно пользуется доверием. Чаще всего агент вызывает подозрение противника, если он не нуждается в деньгах. Кроме этого, возникает опасность получения агентом денег как от нас, так и от противника.

8. Как правило, следует обращать внимание на то, чтобы агент, демонстрируя нам свое проникновение в руководство нелегальным движением, на деле не развивал бы или не активизировал бы его (агент-провокатор)...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

4. ОПЫТ, НАКОПЛЕННЫЙ В ХОДЕ РАБОТЫ

1. НА ПРЕДПРИЯТИЯХ. Устройство на работу (в наших целях) агентов, которые являлись в прошлом политическими преступниками, может быть осуществлено лишь в контакте с государственной полицией, так как без ее помощи руководители предприятий и бюро по трудоустройству такую категорию лиц на работу не принимают. Может, целесообразно установить для этого доверительные отношения с доверенным лицом немецкого трудового фронта на предприятии. В качестве агентов на предприятиях наиболее подходят люди, много передвигающиеся по заводу или фабрике и имеющие вследствие этого возможность устанавливать контакты со многими лицами (лифтеры, портье, мойщики окон, рабочие по двору и т.д.)...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Оберштурмфюрер СС Вольф»35.

Внес свою долю в сбор информации и сам Гейдрих. Это он, следуя опыту директора прусской политической полиции из прошлого века Вильгельма Штибера, открыл известный «Салон Китти». Он, как и Штибер, питал необоримую слабость к домам свиданий, наслаждался обстановкой, общением с дамами, располагающими к любви. Они-то ему и поведали, до какой степени откровенности доходят клиенты в постели, какие темы порой обрушивают на подружек, взятых на ночь. Удивительно, как эти суровые мужчины молчаливы и сосредоточены днем и какую волю дают словам и чувствам ночью, лаская приглянувшихся пассий. И мужчины эти — не учителя, не мастера из фабричных цехов, а офицеры вермахта, дипломаты, творческая публика, партийные чиновники. И тогда Гейдрих отдает распоряжение. Его люди снимают уютный отель, насыщают интерьерами для греха и оборудованием для прослушивания. Начальник уголовной полиции Артур Небе вспомнил работу в полиции нравов и нашел персонал для этого необычного дома свиданий под названием «Салон Китти». Это не вульгарные шлюхи, а утонченные дамы полусвета. И клиенты недолго топтались снаружи. Популярность заведения в течение месяца взлетела небывало, особенно среди иностранных дипломатов и высших офицеров. Та информация, что снималась с пишущих магнитофонов, стоила порой дюжины сейфов. СД хорошо пополнила тогда свои досье.

Эта служба резво набиралась опыта и становилась вездесущей. Законом от 1938 года ее деятельность распространялась на весь рейх. Основным продуктом СД были аналитические доклады, записки и справки. Они строились на ежедневных материалах территориальных органов политической разведки и на информации из служб безопасности ведущих концернов Германии — «ИГ Фарбен», «Даймлер-Бенц», концернов Тиссена, Круппа, Флика и многих других, которые стали филиалами ведомств Гейдриха и главы военной разведки Канариса. В центральном аппарате СД вся первичная информация обрабатывалась, анализировалась, и на ее основе готовились соответствующие резюме, доклады и записки. Они-то и ложились дважды в неделю на столы руководителям партии и государства. Вся информация в докладах СД делилась на шесть категорий: общее настроение и ситуация, враги, сфера культуры, работа судов и административных учреждений, экономика, здравоохранение36. Данные СД о настроениях населения Германии отличались максимальной объективностью и поэтому, по словам ближайшего сподвижника Геббельса — Ханса Фриче, оказывали «очень благоприятное влияние на эффективность пропаганды»37. Как утверждает немецкий историк Р. Герцштейн, информация политической разведки о настроениях народа имела строго секретный характер и предназначалась для определенного круга государственных служащих и партийных функционеров, которым запрещалось делиться ею даже с коллегами по работе. Эта информация СД выходила под названием «Доклады внутренней политической ситуации» и отражала стремление руководителей внутренней политической разведки превратить ее в орган, который доводил бы заботы и чаяния народа до внимания вождей рейха.

Вот «Доклад», относящийся к зиме 1942 года. СД интересовало, что люди думают о войне вообще, каков их вклад в военные усилия, верят ли они в победу, как относятся к тому, что война затянулась гораздо дольше обещанного, насколько распространены миролюбивые настроения? СД требовала от своих агентов, чтобы те информировали, не ослабло ли у немцев чувство единства с нацией, насколько они вежливы и учтивы по отношению друг к другу в повседневной жизни, как сказываются на настроении граждан перебои в продовольственном снабжении. Агенты должны были выявить мнение граждан о работе полевой почты вермахта, о том, как на деле осуществлялась забота государства о семьях павших солдат и офицеров, как складывалось единство фронта и тыла. Информация по этим вопросам содержалась и в последующих «Докладах» СД для высших руководителей рейха.

Служба безопасности занималась и выявлением тех, кто голосовал «против» на плебисцитах, проводимых Гитлером. На Нюрнбергском процессе обвинители предъявили документ — секретный доклад отделения СД из города Кохема, информирующий о плебисците 10 апреля 1938 года. Там были и такие строки: «При сем прилагается список лиц, проголосовавших «против», и тех, чьи бюллетени были признаны недействительными. Контроль был осуществлен следующим образом: члены избирательной комиссии проставили номера на всех бюллетенях. В ходе голосования был составлен список избирателей. Бюллетени раздавались в порядке очередности номеров, поэтому впоследствии оказалось возможным... выявить лиц, которые проголосовали «против», и лиц, чьи бюллетени оказались недействительными. Номер проставлялся на обратной стороне бюллетеня симпатическими чернилами. При сем прилагается также бюллетень протестантского священника Альфреда Вольтерса»38.

Но самую важную работу СД выполняло для ведомства Геббельса. Подразделения политической разведки ставили агентам задачу сообщать о реакции людей на правительственную пропаганду: верят ли массы в объективность информации, поступавшей к ним по официальным каналам? каким предстает враг в воображении немцев? какова эффективность своей пропаганды в сравнении с вражеской? многие ли граждане слушают иностранное радио и обмениваются информацией, полученной из иностранных передач? много ли граждан верят больше вражеской пропаганде нежели своей?39 Периодически появлялись вот такие отчеты: «...с июня 1941 года наблюдается постоянный рост числа радиопреступников (слушателей зарубежных радиопередач. — Э. М.). Если весной 1941 года нам приходилось сажать ежемесячно по двести человек... за запрещенное слушание иностранных станций, то в июле 1941 года это число дошло до трехсот тридцати, в августе и сентябре превысило четыреста. В конце 1941 года оно возросло еще на десять процентов»40.

Пожалуй, эта справка говорит больше об успехах в формировании мировоззрения немцев, нежели об их неприятии режима: 400 выявленных слушателей зарубежного радио на всю семидесятимиллионную Германию неплохой показатель эффективности нацистской пропаганды и тотального полицейского контроля. Тот, кто пытался мыслить иначе, сразу же ощущал холодное, липкое состояние страха, подавлявшего и мысль, и волю. Этот страх «очищал» сознание и душу, готовил их к очередной порции идеологии. Но многим он и не требовался — предыдущими инъекциями сознание и чувства уже были настроены на нацистскую волну. И опять обратимся к авторитетному свидетельству У. Ширера, находившемуся в те годы в Германии: «Мне на собственном опыте довелось убедиться, насколько легко овладевают умами лживая пресса и радио в тоталитарном государстве... Удивляло, а подчас ужасало, что, несмотря на возможность получать информацию о происходящих событиях из иностранных источников... постоянное в течение ряда лет навязывание фальсификаций и искажений все же оказывало на меня определенное воздействие и нередко вводило в заблуждение». Общение с немцами, с теми, кто принадлежал к интеллигенции, позволяет современнику сделать вывод, что «они, как попугаи, повторяют разные нелепости, услышанные по радио или вычитанные из газет»41.

Как правило, СД и министерство пропаганды работали в режиме обратной связи: на каждое политико-пропагандистское выступление, на каждый вышедший на экраны фильм, на каждый выпуск еженедельной кинохроники «Дойчевохеншау» следовала записка СД о реакции населения и корректирующие шаги мастеров пропаганды и массовой культуры.

СД информировало, что зимой 1942/43 года передачи германского радио стали непопулярны. Немцы жаждали слышать известия о боях в Сталинграде и Северной Африке, а им рассказывали о марионетке евреев Рузвельте и о большевистских комиссарах в Кремле. Тогда министерство пропаганды разработало новый принцип подачи информации, основанный на оперативности и взвешенной откровенности. А участливый, доверительный комментарий Фриче, преклонявшегося перед мужеством немецких солдат в сталинградском «котле», оказывал нужное воздействие на слушателей.

Когда радио и пресса недоговаривали или врали, то росли слухи. СД регулярно информировало министерство пропаганды об их источниках, содержании и формах распространения. Источниками чаще всего были вражеские листовки, разбрасываемые с самолетов над территорией Германии, и зарубежное радио. Но политическая разведка не просто информировала, но и выступала организатором пропагандистских акций. Усилилось преследование граждан, слушающих иностранное радио. Начал выходить секретный бюллетень «Зеркало слухов», в котором печатались сами слухи, циркулировавшие в обществе, с указанием их источника, те суждения, которые они вызывали, и давалась информация, нейтрализующая их. В СД придумали наиболее эффективное средство борьбы со слухами: распространение контрслухов с помощью агентурного аппарата. Агент в людном месте, общаясь с товарищем, вбрасывал нужную информацию, разработанную в СД или министерстве пропаганды, и контрслух начинал жить собственной жизнью. Взяв за основу этот опыт, Геббельс создал целое агентство, специализирующееся на контрслухах.

И Гейдрих и Геббельс прекрасно понимали, что самым неотразимым оружием пропаганды в Германии стало кино — как документальное, так и художественное. Поэтому СД пристально отслеживало реакцию населения на произведения кинематографа. Сводки СД первые забили тревогу, когда выпуски немецкой кинохроники «Дойчевохеншау» (»DW») не произвели особого впечатления на зрителей. Оказывается, к тому моменту, когда выпуски «DW» выходили на экраны, они устаревали; от съемки до демонстрации проходил месяц. Тогда Геббельс перестроил всю технологию производства «DW». Через неделю после фронтовых съемок хроника уже шла в кинотеатрах Германии. И сразу популярность ее взлетела. Это произошло весной 1940 года, и ситуация мало в чем изменилась до конца войны. И опять-таки СД обратила внимание министерства пропаганды на опасность кинохроники в общей системе пропаганды в период Сталинградской битвы. Доклад СД от 4 февраля 1943 года констатировал: «Впечатление, получаемое зрителем от кадров «DW», противоречит утверждениям газет и радио о том, что мы одерживаем победы на всех фронтах»42. Геббельс тогда заявил на совещании аппарата своего министерства, что противоречий между различными средствами массовой информации быть не должно, и одно должно дополнять другое.

В своих «Докладах» СД весьма аргументированно отвечало на вопрос: какие художественные фильмы имели успех и почему? Когда в 1941 году на экраны Германии вышел фильм «Папаша Крюгер», в докладе СД отмечалось: «Папаша Крюгер» производил на зрителей настолько глубокое впечатление, что они, покидая кинотеатр, даже не обсуждали только что виденную «DW»43. В другом докладе говорилось: «Сообщения из различных районов рейха в целом подтверждают, что положительная реакция на этот фильм со стороны всех слоев населения далеко превзошла все самые высокие ожидания, какие только могла возбудить рекламная кампания в прессе. По отзывам многих кинокритиков и зрителей, этот фильм можно считать выдающимся достижением текущего года в области кинематографии; особое внимание уделяется тому факту, что его создатели добились превосходного сочетания политической идейности, первоклассной постановки и безупречной игры актеров»44.

Реакция публики на развлекательные фильмы также отслеживалась политической разведкой, ибо там считали, что фильмы такого рода могли внедрять идеологию нацизма мягко, пластично. Одним из самых «кассовых» фильмов такого рода в Германии был «Концерт по заявкам». В отношении его СД сделала в свое время следующее заключение: «Согласно сообщениям, полученным к этому времени из различных частей рейха, фильм «Концерт по заявкам» нашел у публики исключительно положительный отклик, и повсеместно его показ проходил при переполненных залах... Сцены в церкви и органная музыка производят очень глубокое впечатление именно на те слои населения, которые до сих пор находятся под сильным влиянием религии»45.

Сбывались слова Гейдриха, сказанные им в 1931 году о политической полиции: «СС и полиция будут определять не только экономику и политику, но и пропаганду, и дипломатию, и культуру». Так он представлял тотальный контроль над обществом.

Историки спустя годы рисовали облик Гейдриха отвратительным и зловещим: лошадиное лицо с маленькими глазками, белесые прилизанные волосы, длинная шея, длинное туловище, облаченное в зловещий черный мундир46. Но фотографии и кинокадры 30-х годов оставляют иное впечатление: черты тонкие, интеллигентные, высокий лоб, прямой нос и пронзительные глаза, фигура гибкая, подчеркнутая серо-стальным или черным мундиром. Он был, пожалуй, после Шеленберга, начальника разведки, внешне наиболее привлекательным из гитлеровских вождей.

И эта интеллигентная натура, тонко чувствующая Вагнера, Бетховена и Листа, создала продуманную до последней заклепки систему государственного истребления людей, в которую входили все тюрьмы и концлагеря с их газовыми камерами и печами по уничтожению трупов. Это он, Гейдрих, технократ и тонкий гуманитарий одновременно, формулировал задачи по созданию специального газа для умерщвления, думал о вентиляторах, устраняющих его после акции убийства, о музыке, которая должна предшествовать смерти: громкоговорители разносили мелодии любимых им скрипичных концертов и сентиментальных песен типа «Лили Марлен». Именно Гейдрих настоял на проведении известной конференции в Ванзее, где он сам председательствовал и где было принято окончательное решение о ликвидации всех евреев на оккупированных территориях. Ему это было интересно технологически.

На фоне вялого, осторожного, посредственного Гиммлера Гейдрих блистал решительностью, мощной безжалостной энергетикой, изощренным умом, чем значительно дискредитировал своего шефа. Гейдрих добился-таки права напрямую выходить на Гитлера. Не найди его смерть в Праге, быть ему рейхсфюрером СС и министром внутренних дел. Но даже и в роли начальника главного имперского управления безопасности, обладая тайной информацией о деятелях рейха, страстью к интригам, он оставался теневым центром аппарата власти. Шеленберг, его подчиненный, начальник внешней разведки, интриган по призванию, недалек от истины, когда утверждает в своих воспоминаниях: Гейдрих был «скрытой осью, вокруг которой вращался нацистский режим... Он намного превосходил своих коллег по партии и контролировал их так же, как обширную разведывательную машину СД... Гейдрих невероятно остро ощущал моральные, человеческие, профессиональные и политические слабости других... Его необычайно высокий интеллект дополнялся недремлющими инстинктами хищного животного... Он действовал по принципу «разделяй и властвуй», используя его даже в отношениях с Гитлером и Гиммлером. Главным для него всегда было знать больше других... и пользоваться этими знаниями, чтобы делать окружающих — от самых высокопоставленных до самых незначительных полностью зависимыми от него... Фактически Гейдрих был кукловодом «третьего рейха»47.

27 мая 1942 года Гейдрих, тогда еще и гауляйтер Богемии и Моравии, был смертельно ранен чешскими рейнджерами по приказу чешского правительства в Лондоне. Спустя неделю он скончался, и торжественная церемония прощания состоялась в мозаичном зале имперской канцелярии в Берлине. Сам Гитлер держал прощальную речь, в которой назвал усопшего «величайшим защитником нашего великого немецкого идеала, человеком с железным сердцем». Гейдриха схоронили, но его система сыска, контроля и уничтожения действовала до последних дней «третьего рейха». Люди, найденные и расставленные им, обеспечивали жизнедеятельность этой системы и ушли вместе ней в историю.

Заместителем Гейдриха в имперском управлении безопасности и начальником гестапо был Генрих Мюллер. В основном его стараниями гестапо (Geheimestaatspolizei — тайная государственная полиция) превратилось в самую зловещую службу гитлеровской империи. Гейдрих удивительно точно находил людей для определенной работы. В отношении Мюллера выбор его был безупречен. Гейдриха совершенно не волновали долгое беспартийное состояние Мюллера, его прежняя деятельность в баварской полиции, где он охотился за членами радикальных групп, в том числе за нацистами и коммунистами, его безразличие к партийной фразеологии. Он не был убежденным нацистом. Он был человеком-машиной, хорошо смазанной, безотказной, работающей в любое время суток. Даже в праздники, даже после вечерних застолий он возвращался в кабинет на четвертом этаже здания на Принц-Альбрехтштрассе, 8 и работал. Он лучше всего себя чувствовал за черным столом с телефонами. За восемь лет, с 1933 по 1941 год, он сделал бешеную карьеру: от секретаря в полиции до генерал-лейтенанта полиции, группенфюрера СС. Для него не играли роли идеология и политический строй. Он работал на государство, и безопасность его для Мюллера была свята. Как преданно служил веймарскому режиму, так и потом нацистскому. Бог — государство, а идеология — полицейское тщеславие.

Он приговорил себя быть ответственным за государство, и поэтому поиск, преследование и убийство врагов государства было для него делом творческим и богоугодным. Главное — эффективность процесса в целом, считал он. Мюллер редко выползал из своего кабинета, но машину смерти в концлагерях он обеспечивал человеческим материалом бесперебойно. Отчеты, таблицы и графики работы лагерей смерти он изучал, как коммерсант изучает поставки мяса для торговли. Его лицо с высоким лбом и змеевидными губами почти никогда не освещала улыбка. Постоянная любовница Мюллера, она же и бессменный секретарь Анна Ш., припомнила после войны, что в любви он был таким же бесчувственным, как в работе. Он ни в чем никогда не сомневался. За это ценил его Гейдрих. А еще за то, что именно его офицеры придерживались принципа: «Когда у человека есть информация, которая нам нужна, а он отказывается ее сообщить, все средства хороши для того, чтобы заставить его заговорить. Высокий уровень террора отвечает интересам нации»48.

Гейдрих не ошибся в Мюллере: тот выстроил гестапо как безотказный механизм, шлифующий общество. Создавая гестаповский аппарат, Мюллер исходил из того, что он должен быть натаскан не столько на борьбу с разведкой противника, сколько на борьбу с идеологией и населением. Из 12 отделов гестапо лишь три занимались контрразведкой, остальные были идеологическими: коммунизм и марксизм (1-й отдел), церковь, секты, эмигранты, масоны, евреи (2-й отдел), реакционеры, оппозиционеры (3-й отдел), концлагеря (4-й отдел), аграрные и социально-политические проблемы (5-й отдел), НСДАП и примыкающие к ней массовые организации (7-й отдел), сбор и обработка информации и сводок (9-й отдел), печать (10-й отдел), гомосексуализм (11-й отдел)49.

Структуры гестапо и нацистской партии как идеологические ведомства соответствовали друг другу. Они пронизывали весь германский рейх. Самый «нижний» партийный руководитель, блокляйтер (под его опекой было несколько десятков хозяйств), имел еще и должность «тайного информатора» в гестапо. Заставить вращаться этот аппарат денно и нощно, без срывов и толчков смог Генрих Мюллер — чиновник, педант, для которого приказ и циркуляр были всем. Единственное его изобретение — система агентов, состоящая из пяти категорий, главная суть которой была в том, что каждый немец перепроверялся другим. Поэтому гестапо неплохо представляло настроение тех немцев, что относились или тяготели к оппозиционным группам.

Сопротивление в Германии не имело успеха потому, что слишком эффективной была система наблюдения и контроля, потому, что слишком жесток был террор. Еще одна причина неуспеха оппозиции в том, что нелегальные партии и организации рабочего движения так и не смогли объединиться в единую систему и действовали сами по себе до полного разгрома. А гестапо и СД сделали все, чтобы это объединение и не могло произойти.

Но был один провал в деятельности Мюллера, который он не мог простить себе, вероятно, до последних минут жизни. Это покушение на Гитлера 20 июля 1944 года, ставшее, по мнению исследователей германской истории, высшей точкой немецкого сопротивления. К этому времени генералы и высшие офицеры вермахта понимали неизбежность поражения Германии в войне с Советским Союзом. Летом 44-го наиболее решительные поняли, что надо действовать. По их плану после уничтожения Гитлера подчиненные им войска должны были занять Берлин, арестовать нацистское правительство и провозгласить новую власть. Среди участников заговора — известные генералы и военачальники: Людвиг Бек, Фридрих Ольбрихт, фон Витцлебен, фон Клюге, Фромм, фон Штюльпнагель. Но самым решительным, энергичным заговорщиком, по сути спусковой пружиной всего заговора, был полковник граф Клаус фон Штауфенберг, герой боевых операций в Северной Африке. Он взял на себя миссию уничтожения Гитлера. И все бы ничего, да по случайности взрыв бомбы Штауфенберга в ставке пришелся на дубовую крышку стола, что и спасло жизнь фюреру. И начавшийся захват правительственных зданий в Берлине захлебнулся. Генералы-заговорщики, узнав, что Гитлер жив, свернули операцию. А генерал Фромм приказал немедленно расстрелять Штауфенберга.

Гестапо действовало стремительно. Особая комиссия из четырехсот следователей работала безостановочно. По всей Германии в эти и последующие дни арестовали около семи тысяч офицеров и генералов вермахта, лиц, принадлежащих к деловым и аристократическим кругам. Впоследствии пять тысяч из них казнили.

Но почему же вездесущие СД и гестапо ничего не знали о заговоре генералов, о планах Штауфенберга и порядке его действий? Ведь гестапо, по сути, село на хвост «оппозиционным» военным и аристократам уже в начале 1944 года. Тогда в поле зрения полиции попал салон фрау Зольф, вдовы дипломата. У нее собиралась почтенная военная и аристократическая публика и вела горячие дискуссии о ситуации в Германии. Салон превратился в политический кружок. И однажды в нем появился новый участник, некто Рекцее, тоже из дипломатов, но при этом гестаповский агент. После войны советский суд приговорил его к 15 годам тюрьмы50. Но в начале 44-го он еще исправно информировал гестапо, о чем говорят, что замышляют люди из кружка фрау Зольф. Гестапо усердно разматывало их связи и контакты, и уже в январе пошли аресты. И все же... все же до Штауфенберга и его соратников не дошли. Его не подозревали и не ведали, что этот закаленный в боях храбрый солдат фюрера привезет в ставку бомбу для Гитлера. И лишь после неудачного покушения гестапо бросилось по следу. Но почему не раньше?

Мартин Борман, глава партийной канцелярии, второй человек в нацистской партии, соперник Гиммлера, назвал причину. И вряд ли он ошибался. Корпоративную солидарность и товарищество офицеров вермахта не могло пробить гестапо. Сыск во власти разбился о корпоративные узы. Это было новое в сыскной борьбе, и гестапо не разглядело это новое. Жесткий бюрократ Мюллер оказался не готов к таким ситуациям, а теоретически он не мог моделировать тенденцию корпоративизма и товарищества. Мюллер нутром чувствовал всю опасность для режима обиженных и разочаровавшихся генералов. Но не могло ведомое им гестапо проломить армейско-аристократическую солидарность. Корпоративная спайка так и не была разрушена. Режим тогда, 20 июля 1944 года, висел на волоске. Лишь нерешительность выступивших, их интеллигентская на грани предательства осторожность, продлила ему жизнь.

Мюллер это понял лишь после событий 20 июля и выместил свой провал, развязав массовые репрессии, поддержанные высшей властью рейха. Апогеем жестокости без границ стала казнь главы военной разведки и контрразведки «абвера» адмирала Канариса, которого повесили на струне от скрипки.

И все же, где разгадка того «нового человека», что породила Германия в 30-е годы? Да, исторические отголоски Первой мировой войны, где кровоточащая рана для немцев — Версальский договор. Да, социально-экономическая и политическая ситуация 1929-1933 годов. Да, искусная система пропаганды и воспитания, в которой принципы внушения, убеждения исполнялись далеко не формально. Исполнялись с учетом законов массовой психологии, допускающей огромный уровень конформизма людей, подчинения их воле и мнению активной, энергичной, политизированной части населения. Да, выверенная система изучения настроений и реакции на пропагандистские удары, система подавления идейных оппозиционеров, несогласных и недовольных. Но неужели только в этом разгадка? Слишком поверхностно для человеческой сути.

Опубликованные в 1960-е годы секретные доклады о состоянии общественного мнения в Германии во время войны (с 1939 по 1944 год), подготовленные службой безопасности СС, то есть СД, демонстрируют, во-первых, что население было очень хорошо информировано о так называемых тайнах — массовых убийствах евреев в Польше, подготовке нападения на Россию; во-вторых, ту «степень, в которой подвергаемые пропагандистской обработке сохраняли способность к формированию независимых суждений». Все это не в меньшей степени не ослабляло общей поддержки гитлеровского режима, утверждает Ханна Арендт в своем фундаментальном труде «Истоки тоталитаризма»51. Но если дальше следовать ее точке зрения, то массовая поддержка тоталитаризма не проистекает ни из невежества, ни из процесса промывания мозгов (пропаганды. — Э. М.), а образуется путем натравливания массы населения на массу врагов (отсюда массовость репрессий и страх), а также путем организации «массового энтузиазма», что является делом партийной бюрократии. Все это так. Но чем обеспечивается воспитание массового гнева против врагов и массового энтузиазма в труде и в бою? Опять-таки силой пропаганды, силой партийно-государственной организации и партийного фанатизма, силой политического сыска. Эта объединенная сила занимается огранкой человеческих качеств, приданием им вектора.

А основа? Вероятно, ее надо искать в социальном характере народа. Ведь именно он, как утверждает Эрих Фромм, определяет мысли, чувства и действия индивида. И здесь приведем его размышления на сей счет. Почему натиск нацизма не встретил сопротивления его политических противников? А потому, утверждает Фромм, что большинство из них не было готово бороться за свои идеи, то есть за идеи социалистов и коммунистов. «Детальный анализ структуры личности немецких рабочих обнаруживает одну из причин — хотя, конечно, не единственную причину — этого явления: очень многие из них обладали рядом особенностей того типа личности, который мы назвали авторитарным. В них глубоко укоренились почтение к установившейся власти и тоска по ней. Многие из этих рабочих вследствие такой структуры личности в действительности вовсе не хотели того, к чему их призывал социализм... Иными словами, идея может стать могущественной силой, но лишь тогда, когда она отвечает специфическим потребностям людей данного социального характера»52.

К этому-то характеру и сумел подобраться Гитлер. Интуитивно он вышел на архетип нации. Это его слова: «...правильно понять чувственный мир широкой массы. Только это дает возможность в психологически понятной форме сделать доступной народу ту или иную идею».

Продолжив Фрейда с его инстинктивной психикой, которую тот назвал «Оно», швейцарский исследователь Юнг пришел к пониманию того, что это «Оно» покоится на более глубоком слое. Слое, не выросшем из личного опыта, а врожденном. Он назвал его коллективным бессознательным, присущим всей нации, дающим всеобщее основание душевной жизни каждого. А содержание коллективного бессознательного — это, по Юнгу, так называемые архетипы. Они олицетворяют испокон веков всеобщие образы, в которых — традиции, символы, поведение, судьбы многих поколений. Другое выражение архетипов — мифы и сказки, в них характер народа.

Гениальный певец немецкой мифологии — Рихард Вагнер. «Тот, кто хочет понять национал-социалистическую Германию, должен знать Вагнера»,говаривал Гитлер. Неизвестно, знал ли Гитлер учения Фрейда и Юнга (скорее всего нет), но как злой гений он интуитивно чувствовал характер нации. И здесь ему помог Вагнер. Ведь его оперы — переложение немецких мифов, а мифы проявляют архетипы. Что стоит только «Кольцо Нибелунгов», оперный цикл, являющий мир жестокости, насилия, героизма и крови, на вершине которого гибель богов. Герои древнего эпоса в вагнеровском воплощении обнажили глубинные импульсы национального характера. Трудно найти определение, но сошлемся на У. Ширера, исследователя рейха, который, отмечая выдающуюся роль в истории немцев Мартина Лютера, пишет: «...в буйном характере (Лютера. — Э. М.)... нашли отражение лучшие и худшие черты германской нации — грубость, резкость, фанатизм, нетерпимость, жажда насилия и вместе с тем честность, простота, сдержанность... стремление к праведности»53.

В архетипе любой нации есть светлые и мутные стороны. В трудные неустойчивые времена (20-е годы для Германии) муть поднимается и заволакивает «сверх-Я» (то есть сознание, по Фрейду). Гениальность политика — чувствовать архетипы нации. Злодейство политика — играть на мутных сторонах архетипа. В этом суть злодейского пропагандистского искусства. И Гитлер, Геббельс, Гейдрих интуитивно, на чувственном уровне владели им, и потому ключ к душам был в их руках.

А на рациональном уровне (хотя и понаслышке) духовными учителями фюрера и других немецких вождей были Фихте с его «Речами к немецкой нации», Гегель с его идеей, что государство — это все, а великая личность исполнитель воли мирового духа, Трейчке с его восславлением войны и, конечно, Ницше с его культом власти и силы, концепцией высшей расы и сверхчеловека. Эти идеи, питавшие идеологию национал-социализма, обкатанные механизмом нацистской пропаганды, соединившись с далеко не лучшими пластами глубинного бессознательного, предопределили трагедию немцев. Главная вина Гитлера и порожденной им системы, пожалуй, в том, что они воспитали большую часть народа преступниками.

Когда известный немецкий философ Карл Ясперс в беседе с издателем журнала «Шпигель» Р. Аугштейном указывает на коренное различие между преступлениями против человечности и преступлениями против человечества (уничтожение определенных народов), он ведь, по сути, подводит к мысли о том, что преступление против человечества нельзя совершить, не растлив нацию, не мобилизовав ее на злодеяния. Масштабы злодейства требуют этого. Преступное государство делает преступниками своих подданных. И становятся понятными слова американского обвинителя на Нюрнбергском процессе Джексона: «Эти преступления, о которых мы сейчас говорим, являются беспрецедентными из-за потрясающего количества их жертв. Они не менее потрясающи и беспрецедентны из-за большого количества людей, которые объединились для того, чтобы совершить их. Совесть и чувства большей части германского народа были привлечены к поддержке этих организаций, приверженцы их не чувствовали личной вины, когда названные организации переходили от одной крайней меры к другой, соревнуясь в жестокости и соперничая в преступлениях... этот судебный процесс не должен служить и тому, чтобы оправдывать весь германский народ, за исключением этих 22 человек, сидящих на скамье подсудимых... Успешное осуществление их планов было возможно только потому, что большое количество немцев было объединено в преступные организации...»54.

Преступными организациями были партия (НСДАП), СС (и часть ее — служба безопасности, СД) и гестапо. По сути, преступной организацией было и министерство пропаганды. И все они действительно объединяли миллионы немцев вокруг преступной идеи, каждая своими методами. А Гейдрих и Геббельс, делая одно дело, хорошо дополняли друг друга. Единство пропаганды, массовой культуры, партийной организации и политического сыска создали «нового человека» в Германии за очень короткий по историческим меркам срок, где-то лет за десять. Но держался он до последнего снаряда, до последнего патрона, до последнего дня гитлеровской империи.

Когда президент США Ричард Никсон переживал нелегкие времена, связанные с уотергейтским скандалом, он как-то обмолвился: «Гувера нет. Он бы поборолся. Такого страху бы нагнал на некоторых людишек! У него на всех имелся компромат».

Сказано это было в феврале 1973 года, через десять месяцев после смерти Эдгара Гувера — директора Федерального бюро расследований Соединенных Штатов, великого мастера сыскного дела. Гувер ушел, но потребность в нем могущественных людей Америки оставалась еще долго.

Америка была благодарна ему за то, что в двадцатом веке страну обошли крупные социальные потрясения, и это несмотря на экономический кризис 1929 года. Благодарна за то, что в разведывательно-диверсионной и психологической войне с фашистской Германией на территории США победа осталась за американцами. Благодарна за то, что неискоренимая американская мафия в лице «выдающихся» преступников Джона Дилинджера, Фрэнка Кастелло, Элвина Карписа, Лаки Лучано, Аль Капоне оказалась контролируемой. Благодарна за то, что левые идеи и левые организации никогда не были популярны в Америке двадцатого века.

Его профессиональная жизнь началась в 1917 году в Министерстве юстиции со скромной, но многообещающей должности клерка картотеки. Утомительную работу по сбору данных о людях он превратил в творческий акт, исполняемый вдохновенно. Когда через семь лет он стал директором ФБР, то по выработанной привычке смотрел на каждого через призму картотеки. Уже тогда его вела мечта — иметь компромат на всех. А было ему 29 лет.

И к пятидесяти годам он действительно стал мастером информационного прессинга. Ощущение этого открыло перед ним совершенно новые горизонты. К тому времени он являл собою мужчину далеко не мечтательного, и хотя располневшего, но деятельного, впечатлявшего жизненной уверенностью. Под стать фигуре — плотной, коренастой — округлое упругое лицо. Оно привлекало обыденной невозмутимостью. Он не был избалован женщинами, сторонился их, и поговаривали, что у него были гомосексуальные наклонности. А его отношения с бессменным помощником, а потом заместителем только укрепляли эти подозрения. Но одна его фраза тогда обошла страницы всех популярных изданий: «Когда я был еще молод, я влюбился. Затем я стал полностью предан ФБР». После смерти матери он жил один и работал по 12 часов в сутки.

Он оставался директором бюро при восьми президентах, и ни один не осмелился его убрать. Потому, что на каждого у него «что-то было» в его собрании досье. Правда, собранным документам он практически не давал хода это было оружие сдерживания. А еще все президенты знали, что Гувер человек твердых убеждений, способный защитить американские ценности. В 1919 году он начальник особого сыскного отдела и пишет записку министру юстиции о вредности коммунистических идей: «Эти доктрины угрожают благополучию людей, безопасности всех и вся. Они уничтожат мир в стране, ввергнут ее в анархию и беззаконие, повлекут за собой неслыханную аморальность». А через 39 лет, в 1958 году он скажет: «Мои убеждения 1919 года непоколебимы. Коммунизм — главная угроза нашего времени. Сегодня он угрожает самому существованию западной цивилизации»1.

Где-то после 1917 года до зажиточной Америки наконец дошло ощущение опасности от стремительного вала коммунистических идей из Европы. Особенно страшила русская революция. Определенные социальные силы она вдохновляла на выступления. А это страшило еще больше. Но в отличие от русской буржуазии американские буржуа и истеблишмент действовали предметно и быстро, без интеллигентских размышлений.

Уже в мае 1918 года закон о шпионаже пополнился поправкой, благодаря которой можно было упечь в тюрьму того, кто «высказывается устно или письменно в нелояльном, ругательном, грубом или оскорбительном тоне о форме государственного устройства, или в отношении конституции Соединенных Штатов, или в отношении вооруженных сил»2. А следом Конгресс принял новый закон об иммигрантах. Согласно ему в страну запрещался въезд иммигрантов, «помышляющих о насильственном свержении правительства США», и предусматривалась принудительная высылка, если они к моменту вхождения закона в силу проживали на территории Соединенных Штатов3.

Гувер в то время уже вырос до начальника общего сыскного отдела при Бюро. И он тогда избрал объектом первого удара Федерацию союзов русских рабочих. 500 человек — членов этой Федерации были арестованы. Подготовку вооруженного восстания доказать не удалось. Самой страшной уликой оказались собрания, разговоры и дискуссии о социализме, идеях марксизма и ситуации в коммунистической России. Поэтому Гувер вместо тюрьмы скоро организовал пароход, на который посадили 250 самых ярких активистов и ораторов и отправили за пределы США. Было это в конце 1919 года. Пароход назывался «Баффорд», и путь ему определили в Ригу, а оттуда его пассажиры двинулись к советской границе. Москва их приняла. А через два года Ленин ответил Западу тремя пароходами. На них «погрузили» около пятисот интеллигентов, не принявших советскую власть. И путь их лежал в Гамбург. Оттуда российские интеллектуалы рассосались по Европе, а кто-то, как Питирим Сорокин, обосновался в США. Валить, конечно, местное правительство он не собирался и прожил в Штатах достойную жизнь, в конце которой стал выдающимся социологом.

А Гувер в те сумбурные двадцатые годы точил мастерство. Он воистину, как молодой кабан, рыл землю под дубом, именуемым «подрывная деятельность». Уже тогда он смотрелся не «узким», а идейным профессионалом. Идеи его восходили к традиционным американским добродетелям: обожествление собственности и свободы в сумме с крайним индивидуализмом и энергией в продвижении своего дела. Свободу он, конечно, понимал по-своему. И как-то в 1940 году выразился довольно ясно: «Интеллектуальная свобода является нашим величайшим достоянием. Интеллектуальная вольность и дебоширство являются чертой антиамериканской. Пришло время, дав выход справедливому негодованию, разоблачить дебоширов»4. Ну а отличать дебоширство от свободы должно было, по его разумению, ФБР. И он даже задал некие критерии этого отличия.

Еще он чтил как святую ценность приверженность американской цивилизации, по его мнению, высшей форме развития человечества. А злейшим врагом ее считал коммунистов и радикалов. Ненавидел их почти на бессознательном уровне. Может, повлияло и то, что вырос он в пуританской строгости немецко-ирландской семьи, глава которой был потомственным вашингтонским чиновником. Но при всей обязательности моральных принципов Гувер выступал как истинный прагматик — во имя достижения целей годится все, что выгодно: интрига, коварство, двуличие. Эта помесь принципиальных добродетелей и жизненной беспринципности надежно обеспечивала карьерное восхождение.

В своем деле он действительно слыл новатором. На каждом витке карьеры он обогащал теорию и практику политического сыска. Сильны его достижения в бытность начальником особого сыскного отдела в двадцатые годы.

Им была создана особая картотека, куда стекались данные о политических организациях, землячествах и отдельных лицах. Он спроектировал огромный архив и насытил его конфискованной литературой, которая помогла в составлении политических приговоров. Благодаря ему в те годы появилась служба анализа, которая занималась исследованием информации из открытых источников, прежде всего из прессы. «В течение трех с половиной месяцев своего существования особый сыскной отдел собрал и обработал биографические данные более чем на 600 тысяч лиц и получил из различных источников массу сведений об известных преподавателях и писателях. В его штате состояли 40 переводчиков и референтов, которые просматривали ежедневно около 500 газет, издаваемых на иностранных языках в США и за рубежом, и составляли на этой основе доклады о характере и размахе пропаганды»5. Каждую неделю Бюро направляло правительству доклады о состоянии рабочего движения в стране и действиях левых. Доклады готовились аналитиками Гувера.

Но главным своим достижением Гувер тогда считал разработку системы компрометирующих данных на подозрительных и неблагонадежных лиц, коих он считал интеллектуальными дебоширами. В основу этой системы были положены данные слежки, сообщения агентов, мнения сослуживцев и соседей, публикации прессы.

10 мая 1924 года начальника особого сыскного отдела пригласил к себе министр юстиции Стоун. Минуту он сверлил взглядом Гувера, а затем сказал:

 — Вам предлагается должность исполняющего обязанности директора Бюро расследований.

И по тому, как он это сказал, чувствовалось, что это предложение обговаривалось выше. По ответу Гувера тоже чувствовалось, что он допускал такую возможность и уже обдумал, что сказать:

 — Согласен, но на определенных условиях.

 — Каких?

 — У меня должна быть вся власть в вопросах приема на службу и увольнений. Назначения и продвижения по службе должны быть поставлены в зависимость от индивидуальных заслуг сотрудников.

 — Не возражаю, — заключил Стоун.

Здесь Гувер был искренен. Кадры для него имели значение первостепенное. И не столько с моральной точки зрения, хотя он и не терпел любителей блуда. У лифта как-то встретил сотрудника, листавшего журнал «Плейбой».

 — Кто вы, из какого отдела?

 — Пол Бенет, специальный агент, отделение два.

 — Это грязное издание больше не должно быть предметом вашего интереса. Поедете работать в штат Мичиган.

Все же главное, что он чтил в своих людях, — верность ФБР, цепкость в расследованиях, оперативную хватку, фантазию. И потому считал, что агент ФБР — звание на всю жизнь, куда бы потом судьба ни закинула.

Гувер поощрял переход заслуженных, опытных агентов и служащих ФБР в частные детективные агентства, службы безопасности и отделы по работе с персоналом ведущих промышленных и финансовых компаний. Это была не столько забота о трудоустройстве, сколько стратегическая установка: продолжение контроля над обществом его людьми. Поэтому ФБР осуществляло еще и методическое руководство частными сыскными службами, составляя с ними единую систему политического сыска.

«Энциклопедия социальных наук» издания 1931 года посвятила частным сыскным бюро целую статью. И смысл ее был в том, что главы крупных компаний извлекали немалую выгоду от сотрудничества с Бюро Гувера, благодаря своим доверенным лицам, бывшим его сотрудникам.

Когда убили президента Кеннеди и комиссия Уоррена взялась за расследование, то в число подозреваемых попал техасский нефтяной миллиардер Гарольд Хант. Он был всегда прекрасно осведомлен о ходе расследования. И как утверждает его биограф Х. Харт, здесь нужно отдать должное главным образом мастерству руководителя службы безопасности хантовской компании Пола Ротермела. Имеющий множество источников информации, Ротермел держал своего шефа в курсе следствия, сообщая обо всех событиях в докладных записках. Часто информация к Ротермелу попадала намного раньше, чем ее получал верховный судья Эрл Уоррен. Искусство Ротермела подкрепляли и те контакты, которые он установил еще в свою бытность агентом ФБР, а также те усилия, которые он затем предпринимал, чтобы заполучить источники информации, начиная с Белого дома и ЦРУ и кончая далласским управлением полиции6. Ротермел был из тех гуверовских учеников, за которых дрались руководители компаний.

Особенно их привлекало то, что бывшие и настоящие сотрудники ФБР объединялись в работе по «подрывным» элементам, которая хорошо оплачивалась бизнесом по статье «антирадикальная и антипрофсоюзная деятельность». Гувер не делал из этого тайны. Он даже поспособствовал публикации в журнале «Бизнес уик» в июле 1946 года статьи «Ветераны ФБР» с броским подзаголовком: «Деловой мир находит, что джи-мены великолепно подготовлены для того, чтобы занять руководящие должности на предприятиях, особенно те из них, которые имеют прямое отношение к вопросам трудовых отношений». Это была история воспитанника Гувера Джона Бугаса, бывшего начальника филиала ФБP в Детройте. Шагнув из ФБР на пост главы отдела трудовых отношений компании Форда, он занялся борьбой с объединенным союзом рабочих автомобильной промышленности, чья политика не удовлетворяла руководство компании. Жалованье его выросло достойно — с 6500 долларов в год в ФБР до 180 тысяч долларов у Форда7. Такие мощные корпорации, как автомобильная «Дженерал моторс», авиационная «Локхид эйркрафт», нефтяная «Стандарт ойл», издательская «Холидей мэгэзии», кинокомпания «20-й век Фокс» укрепили ряды своих менеджеров ветеранами ФБР. Тепло писал о них журнал: «Опыт, которым располагают бывшие агенты ФБР, делает их экспертами не только в том, что касается отношений администрации с персоналом предприятия, но и позволяет быть осведомленными обо всем, что делается в рабочей среде». Помимо того, люди из ФБР оказались мастерами конкурентной борьбы, за что их особо ценили высшие менеджеры компаний. Между корпорациями даже случались конфликты, когда они переманивали друг у друга бывших агентов ФБР, обещая более высокую зарплату и дополнительные льготы.

Эти люди сильны были школой Гувера. Они умели собирать информацию, работать с осведомителями, устраивать многоходовые операции, плести интриги по выдавливанию и перемещению разного рода активистов. Уж что-что, а сыскное ремесло они у Гувера освоили досконально. Особенно серьезно проходили агентурную школу. Гувер сам ее ставил. Он следовал здесь простому, но эффективному принципу, опробованному десятилетиями политического сыска: во всех слоях общества, на всех уровнях социальной и политической жизни должны быть его информаторы. В 1962 году центральный аппарат ФБР располагал сетью из 1500 тайных осведомителей по линии политического сыска, которые оплачивались из специальных фондов, существовавших отдельно от ежегодного бюджета Бюро. В 1994 году, через 22 года после кончины Гувера, их было в Штатах около 15 тысяч, и обходились они ежегодно почти в 100 миллионов долларов8.

В ФБР их хорошо воспитывали и эффективно использовали. Неспроста в Соединенных Штатах им посвящено немало социологических и публицистических работ, из которых отчетливо вырисовываются типы американских агентов-осведомителей — творений Гувера.

Из сочинения епископа методистской церкви Окснама (50-е годы): «Тайные осведомители буквально пропитали всю ткань американского общества на всех ее уровнях — национальном, штатном и местном. Они вторгаются в частную жизнь, доносят о дискуссиях в учебных аудиториях и читальных залах, бросают вызов святости храмов. Это люди сумерек, рожденные страхом и питающие страх. Они говорят шепотом. Член Верховного суда У. Дуглас называет их людьми «безымянными и безликими». Они не подлежат вызову в суд, молчат при перекличке, не осмеливаются взглянуть в лицо человека, против которого выдвигают обвинение...»9

Из работы Фрэнка Доннера: «Доброволец системы тайного политического сыска убежден, что он выполняет патриотический долг, погружаясь вместе со своей семьей в пучину заговорщической деятельности. Он неизбежно склоняется к тому, чтобы или извратить факты, или (явление более типичное) извратить значение фактов. Убежденный в существовании злонамеренного, подрывного заговора, готового удушить нацию, он начинает видеть измену под каждой кроватью. Для него все, что делает коммунист, подернуто дымкой подготовляемого мятежа. Этот тип информатора, как правило, вербуется из людей, спекулирующих на патриотизме. Он ждет от соотечественников признания и восхищения его мужеством... Его внутренняя потребность — представить в преувеличенном виде опасности, подстерегающие страну, — чрезвычайно велика»10.

Из той же работы Фрэнка Доннэра (о материальных мотивах): «Доход такого осведомителя зависит от его способности поставлять информацию за соответствующую плату... Он знает, что если ему не удастся раздобыть материал, его ценность в глазах работодателей падает. Наличие экономического стимула делает ненадежными поставляемые им сведения о лицах, «замешанных в подрывной деятельности». Когда компенсация прямо зависит от числа лиц, о которых ставятся в известность агенты ФБР, то легко объяснить, почему обвинения осведомителя становятся все наглее и экстравагантнее»11.

Особенность гуверовской выучки — навыки провокаторской работы. Самый распространенный ее вид, когда осведомители ФБР, действовавшие в левых организациях, вовлекали туда ничего не подозревавших людей. Начинали с того, что приглашали на собрания и разные мероприятия. А потом сообщали в отделения ФБР, и эти люди становились неблагонадежными. Иногда это делалось по указанию ФБР, если человека в каких-то целях надо было чем-то замарать.

Гувер неукоснительно требовал относиться к осведомителям как к патриотам Америки, как к надежным помощникам ФБР, как к людям, для которых американские ценности превыше всего. ФБР вело специальную программу, чтобы облик осведомителя приобрел в общественном мнении оттенок респектабельности и важности. Газеты и журналы публиковали захватывающие истории из жизни осведомителей, а некоторые из них, достигнув пенсионного возраста, издавали свои мемуары.

С мафией у Гувера были сложные отношения. По крайней мере бескомпромиссная борьба с ней не состоялась. Его люди свирепствовали во времена сухого закона, жестоко преследуя торговцев алкоголем. Его агенты уничтожили легенду мафиозного мира — бандита Джона Дилинджера: его застрелили, когда он с подружкой, нервно озираясь, выходил из кинотеатра. Они плотно опекали гангстеров Чикаго и не давали спокойно жить преступным авторитетам — Фрэнку Кастелло, Эдвину Карпису, Аль Капоне, Лаки Лучано, Мейеру Лански. Однажды Гувер сам участвовал в операции ФБР: брали авторитетного мафиози. А потом лихо висел на подножке мчащегося автомобиля, внутри которого двое агентов цепко держали задержанного. Гувера снимали десятки репортеров, которым он не успевал отпускать соленые реплики. Наутро все газеты пестрели его фотографиями.

Но шеф ФБР отрицал существование в стране организованной преступности. «Коза ностра» стала частью Америки, а Гувер даже не пытался объясниться по этому поводу. А когда его допекли, он произнес историческую фразу: «За преступность, которая переплелась с законным бизнесом и местными политиками, браться бесполезно до тех пор, пока общество не готово к борьбе с ней».

Как суровый прагматик он, видимо, понимал пределы своих возможностей и возможностей возглавляемой им организации в борьбе с мафиозным спрутом. А как мудрый человек осознавал, что в стране, где преступность переплелась с бизнесом и политикой, всерьез начать борьбу с мафией — значит, взорвать страну изнутри. После долгих раздумий он пришел к пониманию того, что если в той Америке, в которой он живет, мафию победить нельзя, то нужно научиться с ней жить.

И он научился. И неплохо пользовался приобретенным умением. Как в личных делах, когда получал от мафиозных связных информацию, какая лошадь на скачках ожидается первой; так и в делах служебных, когда встречался с главарями мафии, чтобы отрегулировать ситуацию внутри преступного сообщества и не создавать напряжение в городах мафиозными разборками.

После смерти директора ФБР журнал «Тайм» выступил с разоблачениями: «Гувер не испытывал желания шевельнуть пальцем против организованной преступности. Некоторые агенты ФБР думают, что они знают причину этого. Они рассказывают, что время от времени Гувер отправлялся на Манхэттен встретиться с одним из главарей мафии Фрэнком Кастелло. Они встречались в Центральном парке». Вот такую реальность обретала его позиция: бесполезно бороться с преступностью, если общество не созрело.

Но однажды он встретил человека, который этого не понимал. Им оказался министр юстиции Роберт Кеннеди — брат президента Джона Кеннеди. Мало того, Бобби Кеннеди начал ему втолковывать, как следует руководить вверенным ему ведомством. Ему, Эдгару Гуверу, 40 лет бессменно руководившему ФБР! Бобби не разрешил занимать лучших агентов бюро слежкой за коммунистами, а требовал, чтобы они сосредоточились на мафии, чтобы ФБР принялось за расследование организованной преступности и защищало гражданские права. Скрипя зубами, Гувер подчинился распоряжению своего министра. Этот долго тлевший конфликт разрешился со смертью президента Джона Кеннеди. Когда президентом стал Линдон Джонсон, а Роберт Кеннеди лишился поддержки Белого дома, Гувер вернул приоритеты ФБР в прежнее русло.

Боевой школой политического сыска стала для Гувера борьба с пронацистскими организациями в Америке перед Второй мировой войной и в начале ее. Тогда агенты гитлеровской Германии энергично создавали «пятую колонну» в Соединенных Штатах. И впервые ФБР почувствовало работу профессиональных психологических диверсантов — подрывную пропаганду, силу слухов, эффект от создания искусственных оппозиционных движений, от использования настоящей оппозиции, от подкупа и шантажа. В 1942 году американские журналисты М. Сайерс и А. Кан по горячим следам этих событий выпустили книгу под названием «Саботаж! Секретная война против Америки». На ее страницах впервые прозвучало непривычное словосочетание «психологическая диверсия». Спустя годы в несколько видоизмененном виде это понятие получило второе рождение в СССР — Пятое управление КГБ призвано было вести борьбу с идеологическими диверсиями западных спецслужб, прежде всего ЦРУ. После войны не только в атомных и ракетных проектах американцы творчески развивали нацистские методы и идеи. И среди них особо те, что были придуманы немецкими стратегами, такими, как Эвальд Банзе, для влияния на сознание и настроение людей: «Применение прикладной психологии в качестве оружия войны означает пропаганду, рассчитанную на то, чтобы повлиять на отношение народа к войне. Надо бить вражескую нацию по ее слабым местам (а какая нация не имеет слабых мест?), подорвать и сломить ее сопротивление, убедить ее в том, что собственное правительство обманывает ее, сбивает с толку и обрекает на гибель». В 30-е годы Гувер учился работать с немецкими идеологическими диверсантами. И оказался способным учеником.

Немцы, мастерски используя возможности американской демократии, развернули поистине масштабные подрывные идеологические операции на территории США. Цели, к которым они стремились, весьма впечатляли: 1) дезорганизовать и расколоть американский народ, разжигая расовую вражду и пользуясь другими аналогичными методами; 2) подорвать доверие американского народа к существующей в стране форме правления и к правительству президента Рузвельта; 3) изолировать Соединенные Штаты и помешать им как присоединиться к какому бы то ни было союзу, направленному против держав «оси», так и помогать странам, подвергшимся нападению фашистских агрессоров; 4) помешать Соединенным Штатам надлежащим образом подготовиться ко Второй мировой войне; 5) создать американскую фашистскую партию, которая сыграла бы роль «пятой колонны» при нападении держав оси на США12.

Агенты абвера и СД уже к середине 30-х годов насоздавали в каждом американском штате разные «культурные», молодежные, женские организации, германо-американские стрелковые клубы. В них входили в основном американцы немецкого происхождения, охотно внимавшие нацистской пропаганде. Из Германии, из штаба Рудольфа Гесса и Эрнста Болле, шли стратегические установки для организаторов психологических диверсий: разжигание вражды к правительству Рузвельта посредством тезиса о зависимости власти США от евреев и коммунистов. Здесь в первых рядах шел «Германо-американский бунд», претендовавшей на роль ведущей организации в «пятой колонне». Но дела у «Бунда» не пошли, последовала серия неудач и грязных дел. И глава «Бунда» Фриц Кун в конце концов был арестован за растрату средств. Гувер потирал руки и удовлетворенно хмыкал после столь удачной операции, позволившей изловить Куна на «деньгах» и, соответственно, дезорганизовать «Бунд».

Провал подстегнул немцев. Они понимали, что единственный способ разжечь подлинную смуту в Америке — создать массовое движение. Тогда возникли десятки профашистских организаций. Самые заметные — «Крестоносцы Америки», «Серебряные рубашки», «Американская белая гвардия», «Христианский фронт». В январе 1940 года агенты Гувера нашли арсеналы «Христианского фронта», заполненные оружием со складов Национальной гвардии. За арсеналами последовали аресты боевиков. Нация запомнила разоблачения Гувера: «Фронт» замышлял отправить на тот свет десяток членов конгресса, убить видных американских евреев, захватить почту, таможню, склады оружия в Нью-Йорке».

Наибольшей удачей немецких спецслужб стало создание комитета «Америка прежде всего». Его возглавил популярный человек в Штатах, летчик Чарлз Линдберг, которого ювелирно подобрали немецкие специалисты по психологическим войнам. Человек-легенда, смелый, отважный, он импонировал американцам. Он сделал имя на перелете через Атлантический океан и получил орден от Гитлера. Кроме Линдберга комитетом управляли генерал Вуд, сенаторы Най и Уиллер, летчица Лаура Инголлс — известные, солидные люди. Все крупные газеты Америки писали о комитете. А тот старался не допустить вступления Америки в войну с Германией и Японией.

Рузвельт, президент Соединенных Штатов, вызвал Гувера к себе.

 — Я хочу знать все об этом Линдберге и его комитете.

 — Но я тогда должен плотно его наблюдать, прослушивать все разговоры, фиксировать все контакты, — сказал Гувер.

 — Слушайте, фиксируйте, делайте все что надо, — президент был настойчив.

 — Но я тогда прошу письменного указания на проведение этих действий,продолжил Гувер.

 — Письменного не будет, достаточно нашей договоренности! — отрезал президент.

Гувер страховался, когда говорил о письменном распоряжении. На самом деле он знал, как сделать Линдберга и его комитет прозрачными. Использовать мафию — это было его изобретение в политическом сыске. По просьбе Гувера люди из могущественных кланов Джанканы и Лански наблюдали за каждым шагом объекта, слушали каждое слово, выясняли планы и замыслы и регулярно информировали ФБР.

А из комитета Линдберга по всей стране потоком шли инструкции, листовки, брошюры, бюллетени, плакаты, значки и письма гражданам. Комитет владел сетью коротковолновых приемников, которые принимали информацию из Германии и Японии. Потом эту информацию использовали в статьях для прессы, в листовках и брошюрах. Кроме своей газеты «Геральд», материалы комитета прорастали на страницах изданий, принадлежавших магнатам газетного дела Херсту и Маккормику. Вот типичный стиль пропагандистских материалов комитета, ориентировавших граждан Америки в отношении войны с Японией: «Неужели американцы смиренно склонятся перед всеми тоталитарными декретами, ограничивающими их потребление сахара, пользование автомобилями, бензином, одеждой, ограничивающими их образ жизни и доходы только ради того, чтобы удовлетворить честолюбие людей, понимающих победу как полный разгром своих врагов?»13

Досье на комитет, что вели люди из ФБР, пухло день ото дня. Но к действиям Гувер перешел лишь в начале лета 1941 года, когда стало ясно, что комитет «Америка прежде всего» не намерен оставаться лишь средством давления на правительство. Он перерастал в политическую партию. По свидетельству американских журналистов А. Кана и М. Сайерса, «Одинокий орел» (Линдберг) и его сторонники в конгрессе совершали агитационные поездки по стране, выступая не как республиканцы или демократы, а как представители «Америки прежде всего». Они опирались на колоссальную машину пропаганды и большой организационный аппарат. Они использовали самые демагогические лозунги. Ничего подобного политическая жизнь Америки раньше не знала».

И действия Гувера были не в стиле полицейского бюро. Он делает ставку на разоблачительную кампанию в прессе о делах комитета. Его люди дают информацию журналистам, выступающим за борющуюся Америку, за линию Рузвельта. И газеты начинают писать об агентах комитета, о «пятой колонне». Параллельно ФБР снабжает информацией и многочисленные патриотические, антифашистские, профсоюзные организации, чтобы те выступили единым фронтом против комитета. 12 декабря 1941 года, через пять дней после нападения японцев на Пирл-Харбор, под давлением общественного мнения, организованного Гувером, комитет самораспустился. А следом пошли аресты его активистов.

Гувер к тому времени уже выступал как мастер нетривиальных решений. Самым эффективным ходом в борьбе с идеологическими диверсантами стало его предложение заморозить все немецкие и японские банковские активы в США, чем и занялось министерство финансов. Это серьезно подорвало материальную основу «пятой колонны» в Америке, но не добило ее.

Именно на «пятую колонну» ориентировалась германская разведка, когда планировала боевые разведывательно-диверсионные операции на территории США, особенно в портах. Оттуда отправлялись военные транспорты в сражающийся Советский Союз. Они везли оружие, военные грузовики, тушенку, солдатскую амуницию. Но там, в портах, диверсии следовали одна за другой: агенты взрывали суда, готовые к отплытию, крановое хозяйство, склады. Взрывы подкреплялись саботажем американцев немецкого и итальянского происхождения. Военная контрразведка дышала, как загнанная лошадь, но ничего не могла поделать с этим кошмаром. И тогда Гувер подсказал решение: против диверсантов и саботажников нацелить мафию. Мафию, которая контролировала порты Восточного побережья. Для контактов и переговоров с гангстерами Гувер отрядил своего человека Мюррея Гарфейна. Позже к нему присоединился окружной прокурор Нью-Йорка Фрэнк Хоуган. Через посредников они вышли на главного мафиозного босса Лаки Лучано, сидевшего тогда в тюрьме, но державшего все нити в своих руках. Он поставил два условия: 1) о контактах со спецслужбами никто не будет знать; 2) по окончании войны его должны освободить и отправить в Италию. После этого по мафиозным каналам пошли распоряжения: работать. В камере у Лучано, по сути, действовал совместный с контрразведкой оперативный штаб. А на пирсах и причалах действовали его люди, уже тогда имевшие звучные имена: Фрэнк Кастелло, Джо Адонис, братья Анастазио, братья Комардо. Успех был поразительный: все гнезда фашистской агентуры в портах были разгромлены.

Воспоминание о послевоенном десятилетии доставляло Гуверу несказанное удовольствие. Это же он бросил идею создать в Голливуде организацию «Альянс работников кино за сохранение американских идеалов». И ее горячо поддержал газетный магнат Уильям Рэндолф Херст-старший. Тогда они с Херстом уговорили этот «Альянс» обратиться к председателю комитета палаты представителей конгресса начать слушания по делу о засилье коммунистов в кинопромышленности.

Кинодеятели возмутились, когда их вызвали в Вашингтон. Какие имена! Брехт, Хеллман, Мальц, Лоусон! И иные, помельче. Половина отказались отвечать, но другие хорошо потоптались на коллегах и друзьях. Эту реакцию интеллектуалов он сразу просчитал. Несогласных посадили по обвинению в неуважении к конгрессу, а другим надо было спасать карьеру.

По его совету Херст поставил условие Голливуду: газеты будут бойкотировать любую киностудию, которая не изгнала «красных» — никаких рецензий, положительных откликов, никакой рекламы. Херст считал, что его мнение проигнорировали на президентских выборах 1944 года, когда он агрессивно выступал против президента Рузвельта. А мнение его было в том, что «красные» в киноиндустрии своей рекламой и пропагандой способствовали переизбранию Рузвельта, этого деятеля, симпатизирующего сталинской России. Потому он и объявил войну киномастерам в форме борьбы с коммунистическим проникновением в кино.

У них тогда с Гувером и сенатором Маккарти хороший союз сложился. Этого сенатора — фанатичного ненавистника коммунистов — раскопал Гувер. И начал снабжать его идеями, разработками, разными справками и записками. Информационно вооружившись, сенатор мотался по американским штатам, собирал многочисленные аудитории, держал часовые речи. Крупнейшие газеты Америки печатали интервью с ним, не скупились радио и телевидение. Долбил же он одно и то же: среди нас немало коммунистически настроенных граждан, это опасные люди, готовые продать Америку. И их поддерживает демократическая партия — «партия измены американским идеалам». Поэтому в Белый дом должен прийти республиканец.

Гувер помог Маккарти оживить комиссию по расследованию антиамериканской деятельности. Ее филиалы действовали во всех штатах. ФБР не церемонясь обеспечивало ее работу: вербовало интеллектуалов в среде ученых, искало в Голливуде помощников среди тех кинематографистов, что были уличены в «непатриотичном» кино и использовало их уже как свидетелей или раскаявшихся. В архивах ФБР до сих пор можно наткнуться на донесения агентов, подобных этому: «Выявлены неопровержимые доказательства того, что ставленники Рузвельта принуждали патриотически настроенных актеров выступать в просоветских фильмах... Рузвельт, действовавший через Джозефа Дэвиса, бывшего посла в Советском Союзе, вынудил «Братьев Уорнер» экранизировать книгу Дэвиса «Миссия в Москву»... Сам Дэвис был «связным» между Рузвельтом и Голливудом».

В те годы отчаянной борьбы с левыми настроениями ФБР открыто диктовало Голливуду правила игры. Не церемонясь оно лезло даже в подготовку сценариев, процеживая их сквозь идейное сито. В такую историю влип известный драматург Артур Миллер. Его сценарий о мафии в Нью-йоркском порту взяла в работу студия Гарри Коэна «Коламбиа Пикчерс». И вот о чем поведал Миллер в своих воспоминаниях: «Коэн настаивал на некоторых изменениях. Если я соглашусь, фильм может пойти, сказал он. Основное требование заключалось в том, чтобы все отрицательные герои — профсоюзные боссы и их покровители из мафии — стали коммунистами. Я рассмеялся, несмотря на то, что внутри все похолодело. Казан (режиссер. — Э. М.) сказал, что он дословно передает то, что от него потребовал Коэн. В ситуацию втянули Роя Бруэра, председателя голливудского профсоюза; скорее всего, это было дело рук ФБР. Прочитав мой сценарий, он решительно заявил, что все это ложь, что Джо Райан, президент Международной ассоциации портовых рабочих, — его личный друг и что ничего похожего на то, что я описал, в доках не бывает. В довершение он пригрозил Коэну, что, если фильм будет поставлен, он организует по всей стране забастовку киномехаников и его все равно никому не покажут. В свою очередь, ФБР увидело особую опасность в том, что фильм может вызвать беспорядки в американских портах, в то время как война с Кореей требовала бесперебойных поставок солдат и оружия. Таким образом, пока я не сделаю Тони Анастазио (вожак портовой мафии. — Э. М.) коммунистом, фильм будет рассматриваться как акт антиамериканской деятельности, близкой к государственной измене. Едва не потеряв дар речи, я возразил, что абсолютно уверен в отсутствии в Бруклинском порту каких-либо коммунистов и поэтому изображать восстание рабочих против мафии как восстание против коммунистов — просто идиотизм. После этого я от стыда не смогу пройти мимо бруклинских доков. Бесстрастным и ровным голосом Казан повторил, что независимо от того, идиотизм это или нет, Коэн, Бруэр и ФБР настаивают на этом. Через час или полтора я послал Гарри Коэну телеграмму, поставив его в известность о том, что не в силах выполнить его требований и забираю сценарий. На следующее утро мальчишка-разносчик принес по бруклинскому адресу телеграмму: «УДИВЛЯЕМСЯ ОТКАЗУ ПОПЫТКЕ СДЕЛАТЬ СЦЕНАРИЙ ПРОАМЕРИКАНСКИМ ГАРРИ КОЭН»14.

Антилевая атмосфера в стране сгущалась стараниями Гувера. Сенатор Маккарти наглел все больше. Наглость его питалась информацией ФБР. В феврале 1950 года Маккарти потряс Америку заявлением, что располагает списком 205 коммунистов, работающих в Госдепартаменте США, а правительство бездействует перед непрекращающимся наступлением коммунистов. В те дни Гувер не скрывал профессионального удовлетворения: после всех этих разборок на комиссии по антиамериканской деятельности симпатии американцев к Советскому Союзу, стране, одолевшей гитлеровскую Германию, сошли на нет, а слово «коммунист» стало ругательным. Масштабная акция Гувера — Херста Маккарти в стиле «pablic relations» во многом изменила общественное сознание американцев. А президент Трумэн распорядился проверить лояльность двух миллионов служащих правительственных учреждений и выделил на это 25 миллионов долларов. Началась «партийная чистка» по-американски.

Гувер действительно мог гордиться: такая операция получилась! Но, с другой стороны, напугали Америку. Поднялась волна за очищение демократии. Гувер указал на Маккарти — и того подвергли обструкции. Непрошибаемый пьяница, шизофреник, осквернитель демократических ценностей оказался сброшенным за политический горизонт.

Гувер понимал: пришло иное время, нужны иные методы при прежних целях. И поэтому черт с ним, с Маккарти, этим верным антикоммунистом, если он уже отработал свое. Тогда, в феврале 1956 года, Гувер мучился раздвоением чувств: с левыми организациями в стране не было покончено, но и кончать с ними методами Маккарти уже не пристало, «маккартизм» стал именем нарицательным.

В долгих раздумьях родилась у него тогда замечательная программа против левых. Название пришло одномоментно: «Коинтелпро» контрразведывательная программа. Прорыв в политической безопасности, методы разведки против политических организаций и граждан. А натолкнула на эту идею работа его лучшего агента Фреймана с видным функционером компартии США Морисом Чайдлсом.

Фрейман занимался компартией в Чикаго, и делал это весьма изобретательно. Помимо того, что он читал Маркса и Энгельса, изучал советскую историю и партийные документы, он еще пытался мыслить и говорить как коммунист, в частности как Морис Чайдлс.

Морис Чайдлс, бывший главный редактор партийной газеты «Дейли уоркер», был из обиженных и разочарованных. Склоки и интриги в партийном руководстве, вражда к нему со стороны конфликтующих партийных группировок и нежелание первых лиц партии прекратить эту свару и защитить его размыли его убеждения.

Чувствительная натура не выдержала партийных буден и попросилась в отпуск. Его доконала легкость, с которой его отпустили, отстранили от редакторства и вывели из партийных лидеров. Он заболел сердцем. И надолго. В этот период и подобрал его Фрейман, который решал задачу проникновения в руководство партии.

Он хорошо подготовился к первому разговору. Он знал, что будет спрашивать и к какому барьеру подведет Мориса. Этот разговор в пересказе Джона Беррона, летописца американских спецслужб, исследовавшего драму предавшего коммуниста, выглядит так. Фрейман «начал с того, что по роду своей работы узнал Мориса как умного и твердого человека, большую часть своей жизни посвятившего делу коммунизма. Фрейман вслух усомнился в том, была ли оправданна такая жертва, и сказал, что был бы признателен Морису, если бы тот ответил на несколько вопросов. Не предал ли Сталин идеи марксизма? Действительно ли коммунизм уничтожил миллионы невинных мужчин, женщин и детей? Не отличалось ли преследование евреев, проводившееся Советами и нацистами, только методами и формой? Как он думает, что больше служит благу отдельных людей и всего мира — советский коммунизм или американская демократия?

 — Мы оба знаем ответы на эти вопросы, — сказал Моррис.

 — Как же мог добрый и порядочный человек служить такому делу?»15

После этих разговоров первым делом Фрейман на деньги ФБР начал лечение Мориса Чайдлса — хорошая больница, лучшие врачи, постоянный уход. И настал момент, когда Чайдлс решился. Как считает Бэррон, «решение сотрудничать с ФБР снова вернуло ему цель в жизни, и он покинул больницу, полный желания начать все заново, посвятить себя новому делу», потому как партия лишила его жизнь смысла и цели.

А дальше — дело оперативной техники. Чайдлс «вышел» на партийное руководство, которое пребывало в подполье. Ему предложили быть связным с коммунистической партией Советского Союза.

В СССР его знали, помнили, ему доверяли. Чайдлс стал незаменимым в высших кругах американских коммунистов, его выбрали первым заместителем председателя партии. Через него шли средства из Советского Союза в фонд компартии США, с его участием принимались все ключевые решения. 37 лет он работал на ФБР, и Бюро все эти годы контролировало партию. Он умер в июне 1991 года. Но еще до смерти успел получить от президента Рейгана медаль Свободы.

А тогда, в 1956 году, успешная операция с Чайдлсом (оперативный псевдоним «Соло») привела Гувера к мысли, что в руководстве всех левых организаций должны быть его люди. Фрейман, талантливый ученик Гувера, стимулировал мысль учителя. За один вечер Гувер набросал основные контуры программы «Коинтелпро». А потом аппаратные клерки придали ей товарный блеск. Действительно, вещь получилась уникальная.

Пока нет доступа ко всем архивам ФБР, но обращение к некоторым опубликованным в США материалам позволяет реконструировать основные положения документа Гувера по программе «Коинтелпро».

ЦЕЛИ. Цель «Коинтелпро» — борьба против компартии, левых организаций и групп, против антивоенного, негритянского и студенческого движений с последующей их нейтрализацией и полной ликвидацией. Исходя из этого, программа «Коинтелпро» состояла из подпрограмм: «Коммунистическая партия США», «Новые левые», «Организации черного национализма и расовой ненависти», «Вьетнамские демонстрации», «Студенческая агитация».

МЕТОДЫ. Агентурное проникновение в руководящие органы партий и организаций для получения информации об их планах и для действий в рамках активных мероприятий.

Это проникновение велось в соответствии со специальной инструкцией по работе с агентурой в политических объединениях и движениях. В отношении агентуры в студенческих организациях подчеркивалось: «По установлении контакта с потенциальным осведомителем из числа студентов его нужно попросить написать короткое заявление о том, что он предоставляет информацию ФБР добровольно, руководствуясь чувством озабоченности по поводу деятельности групп и лиц, выступающих против интересов правительства. Отделения ФБР должны составлять квартальные отчеты, в которых оценивалась бы эффективность каждого осведомителя из числа студентов с тем, чтобы определить целесообразность дальнейшего использования его как источника информации»16.

Наблюдение за компартией, ее отделениями, левыми группами и движениями, их лидерами, мониторинг настроений членов левых организаций. Введение рубрикатора наблюдений для подразделений ФБР, который включает разделы: организации (когда таковые имеются; их цели, география их активности, являются ли составной частью национальной организации); членство (включая «сочувствующих»; здесь нужно использовать лучших из имеющихся в вашем распоряжении осведомителей и источников); финансирование (включая установление личности «покровителей» и иностранные фонды); коммунистическое влияние; издание литературы (описание изданий, данные о тираже и основных членах редакционной коллегии); акты насилия; религия (поддержка движения религиозными группами или отдельными лицами); расовые отношения; политическая деятельность (с подробностями относительно взглядов по различным проблемам и мероприятия по оказанию влияния на общественное мнение, избирателей и правительственные учреждения); идеология; образовательная деятельность (читаемые курсы и их цели, рекомендуемый список литературы для чтения); социальные реформы (демонстрации в пользу тех иных реформ); профсоюзы (активисты, профсоюзная деятельность); публичные выступления лидеров (по радио и телевидению, перед членами профсоюзов, в религиозных организациях, в объединениях национальных меньшинств, описание основного содержания выступлений); фракционность; меры предосторожности; международные связи (поездки за границу активистов левых организаций, нападки на внешнюю политику Соединенных Штатов); средства массовой информации (факты поддержки «новых левых» со стороны средств массовой информации)»17.

Составление индексов политической безопасности как инструмента мониторинга левых партий и движений:

* «Индекс возмутителей спокойствия» (»Индекс агитаторов») — перечень организаций, имен и фотографий лиц, связанных с движением за расовое равноправие и с антивьетнамскими демонстрациями.

* «Индекс безопасности» — перечень лиц, подлежащих немедленному аресту в случае введения в стране чрезвычайного положения.

* «Индекс ведущих активистов» — перечень лиц в левых организациях и антивоенных группах, которые являются наиболее активными в своих высказываниях, осуждающих Соединенные Штаты, и призывают к гражданскому неповиновению и другим формам незаконных и подрывных действий18.

Создание фиктивных организаций коммунистической партии и левых объединений для публичного выражения несогласия с политической линией компартии и левых движений, для публичных обвинений их руководителей, для конструирования раскола в их рядах.

Создание атмосферы подозрительности, конструирование разногласий, разжигание вражды между левыми группами и организациями, организация столкновений между ними на почве разногласий.

Организация давления на левые группы, партии, движения. Информирование предпринимателей о политических взглядах и общественной деятельности их служащих, информирование финансовых учреждений о политически неугодных им организациях и отдельных лицах с целью отказа последним в кредитах.

Дискредитация руководителей компартии, лидеров левых движений и им сочувствующих, представление общественности разложившихся характеров, привычек, деятельности, условий и образа жизни сторонников новых левых.

Мониторинг настроений представителей политической элиты либерального толка по отношению к левым, выявление сочувствующих, ведение досье на них.

Вот такими видел Гувер стратегию и технологии борьбы с левой оппозицией. За многие годы они обросли исторической тканью конкретной практики политического сыска.

Архивные залежи читать весьма интересно. Вот история про то, как стравили две организации: «Студенты за демократическое общество» (СДО) и «Черная пантера». Асы ФБР от имени «Черных пантер» направили студенческим лидерам меморандум: «До каких пор нас, черных, будут заставлять мириться с диктатом СДО? Мы устали терпеть жестокость белых свиней, которые отрицают наши права и обращаются с нами как с животными. Мы посылаем к черту СДО и ее белявую интеллектуальную политику, которая только увековечивает контроль белявых над черным народом. Чертова СДО является организацией, существующей лишь на бумаге, она только на словах оказывает нам поддержку. Эти несколько идиотов, именующих себя метеорологами, носятся как дети в день праздника. Они называют себя революционерами, но посмотрите, что они из себя представляют?.. Большинство из них вышли из семей с деньгой. Они думают, что помогают нам, но их бесполезные, ошибочные и белые действия только мутят революционную воду. Настало время для разрыва с любой нечерной группой и особенно... с СДО, настало время вернуться на путь чисто черной революции, осуществляемой черными для черных. Да здравствует власть! Долой свиней!»19

А потом ФБР организовало письмо руководству «Черных пантер» от имени одного влиятельного члена организации «Студенты за демократическое общество». Письмо, призывавшее расправиться с группой «Ю. С., инк» и ее лидером Роном Карэнгой. Сначала «автор» обвинял «Черных пантер» в трусости, в том, что они ничего не могут сделать с «Ю. С., инк», когда те удачно действуют против них, а потом открыто провоцировал их: «Я прочитал статью в газете «Пантер», где рассказывалось о том, как калифорнийская пантера, сидя в машине, наблюдала за тем, как его товарищ был убит группой Каренги. И что же он сам сделал? Он помчался назад и написал статью на целую полосу о том, какими смелыми являются «пантеры» и что они собираются сделать. Ха-ха-ха... Прощай... Берегись, Каренга идет»20.

Это была типичная комбинация ФБР, фирменный стиль Бюро. Прямолинейный, без затей, но ориентирующийся на психологию американцев.

А вот прием, опробованный в годы вьетнамской войны, когда в США появилось движение протеста в основном из левых студенческих организаций. Тогда местные отделения ФБР получили разработку штаб-квартиры в рамках программы «Коинтелпро» для разложения этого движения:

1. Распространять листовки, компрометирующие студентов-демонстрантов, используя при подготовке их самые омерзительные фотографии.

2. Провоцировать «личные конфликты» между лидерами «новых левых».

3. Создавать впечатление, что эти люди — «информаторы ФБР или других органов поддержания порядка».

4. Рассылать статьи властям университетов, законодателям, родителям, показывающие развращенность «новых левых», статьи в пользу употребления наркотиков и беспорядочных сексуальных связей как идеала.

5. Арестовывать по обвинению в употреблении марихуаны.

6. Рассылать родителям, соседям и нанимателям анонимные порочащие письма.

7. Такие же письма властям университетов с подписями: «Озабоченный налогоплательщик».

8. Разъяснять прессе, что «новые левые» — незначительное меньшинство.

9. Сеять рознь между «новыми левыми» и другими организациями.

10. Закрывать клубы «новых левых» поблизости от военных баз.

11. Использовать карикатуры, фотографии и анонимные письма для высмеивания «новых левых».

12. Распространять среди «новых левых» ложную информацию о том, что отменено то или иное собрание, демонстрация и т. д.21

А сколько возился Гувер с лидером движения «За гражданские права», негритянским проповедником Мартином Лютером Кингом! Его разговоры ФБР слушало семь лет, с 1957 года. И выявило в том числе внебрачные сексуальные связи. Копии записей Гувер отдавал прессе. Та наслаждалась: политика плюс ахи, вздохи, богохульные шутки. Особо возмущала Гувера любовь втроем и вчетвером.

 — И это пастырь, служитель божий?! Лицемер! Вот на что надо давить,хлопал ладонью по столу Гувер.

В августе 1964 года Кинг должен был встретиться с папой римским. Упреждая событие, Гувер снабдил того компроматом на американского проповедника. Оказалось, зря! Встреча состоялась.

А перед вручением Кингу Нобелевской премии мира Гувер провел пресс-конференцию и назвал черного активиста «самым большом лжецом в стране». Через несколько дней жена Кинга получила подарок от ФБР: запись разговора мужа с любовницей. А Кинг неожиданно нашел в кармане записку: «Твой конец приближается... С тобой будет покончено. Для тебя есть только один выход. Лучше сделай это, а не то всей стране будет рассказана правда о твоей грязной лживой натуре».

Такие вот психологические ходы опробовал Гувер в рамках программы «Коинтелпро».

А как элегантно Гувер нейтрализовал зловещую организацию белых расистов ку-клукс-клан. Его люди инкогнито вошли в нее, добились руководящих постов и объявили беспощадную войну неграм: запылали негритянские церкви, изничтожались церковные святыни. Теперь полиция штатов на законном основании бросала лидеров организации за решетку. В два месяца ку-клукс-клан был обезглавлен и тихо продолжал умирать. А ведь Гувер не любил черных. Но долг выше эмоций, особенно долг профессиональный.

Как-то аналитики Гувера, обобщив опыт агентов ФБР по программе «Коинтелпро», пустили в дело новую программу «Нейтрализация». Следуя ей, можно было развалить любую организацию, остановить активность лидеров в политике и бизнесе. Последовательность шагов складывалась такая:

1. Обосновать, что деятельность организации или определенной персоны несет угрозу для внутренней безопасности США.

2. Способствовать отчуждению организации или персоны от общества.

3. Расколоть организацию изнутри, для чего стимулировать раскол среди ее лидеров, поощрять уход «сомневающихся» и «колеблющихся», предлагать им новую сферу деятельности.

4. Скомпрометировать оставшихся лидеров и заменить их «фиктивными» лидерами, подготовленными ФБР.

5. Создать финансовые и производственные трудности для организации или персоны с помощью налоговой службы или организаций и лиц, связанных с ними общими финансовыми делами и интересами (кредиты, субсидии, займы).

6. Обеспечить психологическое давление на организацию и персону массовыми публикациями и выступлениями в прессе, высказываниями претензий и оценок со стороны бывших «друзей», коллег и «дружественных» организаций;

7. Добиться, чтобы видимое давление на организацию или персону исходило от ближайшего окружения их, но не от ФБР.

Пятнадцать лет работало ФБР по программе «Коинтелпро». Гувер не только педантично контролировал ее, он ее защищал, объяснял, рекламировал в правительстве и конгрессе. В ноябре 1959 года он докладывал на заседании кабинета:

 — Для того чтобы воспрепятствовать возрождению коммунистической партии, мы ведем программу, цель которой усилить чувство замешательства и неудовлетворенности среди ее членов.

Десятого января 1961 года он пишет докладную записку министру юстиции и госсекретарю: «В дополнение к расследовательским операциям мы осуществляем тщательно спланированную программу контрнаступления на компартию, направленную на подрыв ее позиций. Главная цель нашей программы в том, чтобы вызвать чувство разочарования у отдельных членов партии»22.

В 1962 году — очередная обработка конгрессменов:

 — Начиная с августа 1956 года мы усилили наши регулярные разведывательные операции (имелась в виду операция «Соло». — Э. М.) против коммунистической партии США «контрразведывательной программой», которая включает использование подрывных методов и психологической войны, направленной на то, чтобы дискредитировать и подорвать деятельность партии и вызвать разочарование и отступничество в рядах коммунистов23.

Энергией Гувера программа «Коинтелпро» настойчиво утверждалась в политической жизни США, превращая в обломки левые партии, движения, организации. И в 1971 году настал день, когда было принято решение: программу свернуть как исчерпавшую себя. Но комиссия Конгресса по безопасности не преминула заметить: операции типа «Коинтелпро» могут продолжаться и впредь, но под грифом «расследования». Это на случай появления новых левых. Но случаев таких давно нет. Сегодня Америка чиста от левых интеллектуалов и радикалов. Свою историческую задачу Гувер выполнил.

Советскую службу безопасности интересовал бесценный опыт ФБР в борьбе с оппозицией и радикалами. Сотрудники вашингтонской и нью-йоркской резидентур КГБ активно приобретали книги об организации Гувера, скрупулезно собирали публикации о методах и приемах ФБР. Потом в Москве, в управлениях КГБ, внимательно изучали эти источники. Ищущие умы, зарядившись информацией из-за океана, открывали новые пути в разведывательном и контрразведывательном деле.

Гувер никогда не произносил слово «интеллигенция». Он говорил: интеллектуалы, либералы, демократы, радикалы, коммунисты, «красные», «розовые», левые, правые, «яйцеголовые», писатели, учителя, киномастера. Но употребляя эти слова, он всегда исходил из политико-сыскного принципа. И однажды выразился: «Мы будем судить об этой публике по тому, что она думает».

Беспокоили его особенно известные, популярные деятели, люди искусства и литературы. О чем думают, чем дышат, кому симпатизируют, с кем общаются, к чему призывают? Это важно, считал он, потому что, во-первых, известные люди влияют на публику, и, во-вторых, потому, что политики и государственные чиновники любят с ними дружить и делится всякой информацией.

Объектом его интереса среди известных был Чарли Чаплин, режиссер и актер мирового класса. ФБР зацепило Чаплина после премьеры его нашумевшего фильма «Великий диктатор». Едкая, но и талантливая сатира на Гитлера сделала эту картину архисоциальной. Чего стоит одна речь из «Диктатора»: «Жизнь может быть свободной и прекрасной, но мы сбились с верного пути. Алчность отравила души людей, разделила мир ненавистью, ввергла нас в страдания и кровопролитие... Машины, которые дают изобилие, оставили нас в нужде. Наши знания сделали нас циничными, наша рассудительность сделала нас холодными и жестокими. Мы слишком много думаем и слишком мало чувствуем. Нам нужна человечность больше, чем машины; и больше, чем рассудительность, нам нужны доброта и мягкость. Без этих качеств жизнь превратится в одно насилие, и тогда все погибло... Давайте бороться за мир разума, за мир, в котором наука и прогресс создадут всеобщее счастье! Солдаты, объединимся во имя демократии!»

Солдат призывают объединиться, тянут в политику, да еще на фоне каких-то рассуждений об алчности, отравляющей души! Это было что-то новое для Америки. Смелая речь легла страницей в досье ФБР.

А Чаплина стали приглашать на митинги. Он страстно выступал, обличал фашизм и организаторов войны. И он оказался первым, кто призвал правительство США открыть второй фронт. Его симпатии к сражающейся коммунистической России были столь искренни и велики, что заражали публику верой в победу русских.

Либералов и ФБР шокировало в речах Чаплина обращение «товарищи»..

 — Именно так я и хотел сказать — товарищи! Надеюсь, что сегодня в этом зале много русских, и, зная, как сражаются и умирают в эту минуту ваши соотечественники, я считаю за высокую честь для себя назвать вас товарищами.

Шокировали рассуждения о коммунистах.

 — Коммунисты такие же люди, как мы. Если они теряют руку или ногу, то страдают так же, как и мы, и умирают они точно так же, как мы. Мать коммуниста — такая же женщина, как и всякая мать. Когда она получает трагическое известие о гибели сына, она плачет, как плачут другие матери. Чтобы ее понять, мне нет нужды быть коммунистом. Достаточно быть просто человеком. И в эти дни очень многие русские матери плачут, и очень многие сыновья их умирают.

И наконец шокировало бескомпромиссное требование:

 — Сталин этого хочет, Рузвельт к этому призывает — давайте и мы потребуем: немедленно открыть второй фронт!

А дальше, как вспоминал Чаплин, «в результате моих выступлений за открытие второго фронта моя светская жизнь постепенно стала сходить на нет. Меня больше не приглашали проводить субботу и воскресенье в богатых загородных домах».

Тогда ФБР и разыграло с Чаплином тонкую блестящую интригу. Подружка нефтяного миллионера Пола Гетти, некая мисс Берри, выразила желание познакомиться с выдающимся режиссером. Красивая молодая женщина с соблазнительной фигурой и впечатляющей грудью не могла не привлечь внимание Чаплина. ФБР знало о его разнообразных сексуальных увлечениях и вкусах. Начавшийся роман резво пошел в гору — эта яркая особа будто прилипла к Чаплину. Скоро он ощутил жгучую потребность отделаться от нее, но не тут-то было. Она ошарашила признанием, что беременна и у нее нет средств к существованию. Он расхохотался от столь неприкрытой банальности.

А через несколько дней газеты закричали аршинными заголовками: «Чаплин, отец неродившегося ребенка, добился ареста матери, которую оставил без средств!» Написать такое в пуританской по тем временам Америке подписать человеку приговор. Пресса раскручивала Чаплина как гнусного злодея. А судебные власти всучили ему иск о признании отцовства.

И Чаплин, обращаясь к этой ситуации, вдруг пишет в своих воспоминаниях: «Тут я должен сказать несколько слов о Дж. Эдгаре Гувере и его организации. Мое дело разбиралось в федеральном суде, и Федеральное бюро расследований приложило к нему руку, стараясь добыть хоть какие-нибудь улики, которые могли бы пригодиться обвинению. Много лет тому назад я как-то познакомился с Гувером. Если вам удавалось освоиться с жестоким выражением его лица и со сломанным носом, Гувер мог показаться даже приятным... И вот теперь, спустя несколько дней после предъявления мне обвинения, я увидел Гувера в ресторане Чезена. Он сидел неподалеку от нас с Уной (жена Чаплина. — Э. М.) со своими сотрудниками из ФБР. За его столиком сидел и Типпи Грей, которого я еще с 1918 года по временам встречал в Голливуде. Грей довольно часто появлялся на голливудских приемах — этакий не внушающий доверия тип, но всегда веселый и с неизменной пустой улыбочкой, которая почему-то раздражала меня. Я считал его просто повесой, каким-нибудь статистом в кино. Но тут я никак не мог понять, каким образом он очутился за столиком Гувера. Когда мы с Уной встали, собираясь уйти, я обернулся, как раз когда Типпи Грей посмотрел в нашу сторону, и наши взгляды встретились. Он уклончиво улыбнулся. И тут мне сразу стало понятно неоценимое удобство такой улыбочки. Наконец наступил день суда... Я взглянул на федерального прокурора. Он читал какие-то бумаги, делал записи, с кем-то разговаривал и самоуверенно посмеивался. Типпи Грей тоже был здесь — он то и дело украдкой поглядывал в мою сторону и улыбался своей ни к чему не обязывающей улыбочкой».

Но еще до суда анализ крови показал, что Чаплин не мог быть отцом ребенка. Суд тогда вынес приговор: невиновен.

Но гроза не миновала. Кто-то настойчиво и ловко «работал по Чаплину». «Неужели ФБР?» — ловил он себя на мысли, когда оказался втянут в новые события. Пользуясь юридической казуистикой, адвокат этой женщины сумел передать вопрос об опекунстве над ребенком в суд, который мог теперь требовать с Чаплина деньги на содержание дитя. И суд на сей раз вынес приговор не в пользу режиссера.

Пресса продолжала гнать волну антипатии. Тут еще последовало приглашение явиться для показаний в комиссию по расследованию антиамериканской деятельности. События вокруг него нарастали как снежный ком. Когда через несколько месяцев у него вышел фильм «Месье Верду», нью-йоркская «Дейли ньюс» била наотмашь: «Чаплин прибыл в Нью-Йорк на премьеру своего фильма. Пусть только этот «попутчик красных» после всех своих подвигов посмеет устроить пресс-конференцию — уж мы зададим ему два-три нелегких вопроса».

По наводке ФБР против него начали работать ультраправые организации США. Здесь тон задавал «Американский легион». «Чаплин — попутчик красных», «Вон из нашей страны чужака!», «Чаплин — неблагодарный! Он прихвостень коммунистов!», «Выслать Чаплина в Россию!» — с такими лозунгами стояли пикеты у кинотеатров.

И Чаплин решается уехать в Европу.

 — Правильное решение, — сказал Гувер, узнав об этом.

ФБР добилось своего — выдавило из страны интеллигента, думавшего не по-американски, не по-гуверовски. И сделала это мастерски. Ему создавали ситуации — он принимал решения, которых от него ждали. На удивление, интересы ФБР совпали с интересами прогерманских организаций в стране, считавших Чаплина после фильма «Великий диктатор» и ораторских призывов к открытию второго фронта настоящим врагом. И эта женщина, от которой пошли все его неурядицы, почему-то оказалась связанной с американскими фашистами.

Иначе было с Хемингуэем. Эрнест Хемингуэй, выразивший все лучшее, что есть в американском характере, писатель с мировым именем, оказался неугоден Гуверу еще с тех времен, когда в Америке рождался батальон имени Линкольна для войны против мятежников генерала Франко в республиканской Испании. Несколько общественных групп занимались формированием батальона. На очередной понедельничной встрече руководителей отделов ФБР Гувер, сидя во главе своего темного мрачного стола для совещаний, выразился предельно кратко и ясно:

 — Агенты Коминтерна хотят взбаламутить народ, заразить его мятежным антиправительственным духом. За этими «испанскими» общественниками и добровольцами установить наблюдение.

Под это наблюдение сразу же попал и Хемингуэй. Он уже занял 40 тысяч долларов, купил на них санитарные машины для республиканской Испании и оплатил проезд туда двух добровольцев. Еще больше насторожила Гувера информация, что некто Йорис Ивенс, голландский режиссер и коммунист, вознамерился снять документальный фильм о войне в Испании, и для финансирования этого предприятия объединились известные писатели и кинодеятели: Хемингуэй, Дос Пасос, Арчибальд Мак-Лиш, Лилиан Хеллман (спустя годы Лилиан Хеллман по совету ФБР затаскали в комиссию по расследованию антиамериканской деятельности).

У Гувера вообще любое объединение людей, да если еще там оказывался хоть один коммунист, вызывало сыскную лихорадку.

А Хемингуэй в феврале 1937 года отправился в Испанию. Командировка на войну длилась два года и закончилась выдающимся романом «По ком звонит колокол». В октябре 1940-го он вышел в Соединенных Штатах, и тогда же его перевели в СССР для Сталина.

 — Интересно, но печатать нельзя, — высказался вождь

Гувер роман не читал. Он читал справку о романе, сделанную его аналитиками.

 — Интересно, — сказал Гувер, ознакомившись с пятнадцатистраничным документом. И надолго замолчал, вероятно, еще раз осмысливая прочитанное.

В справке речь все больше шла о прототипах, что стояли за главными персонажами романа, прежде всего из Советского Союза, о коммунистах, показанных в романе отважными бойцами, и об участии Хемингуэя в создании контрразведки для республиканцев. После затянувшегося молчания, Гувер изрек:

 — Наблюдение не снимать.

А потом ему показали очерк Хемингуэя «Разоблачение». О том, как в прифронтовом Мадриде, в самом популярном баре «Чикоте», писатель узнал в одном из посетителей прежнего довоенного завсегдатая этого заведения. Теперь он служил в армии Франко, и это твердо знал Хемингуэй. Старый официант тоже узнал этого посетителя. Дальше Гувер буквально впился в текст:

«И все-таки, поглядывая на его столик и вспоминая прошлое, я жалел его, и мне было очень неприятно, что я дал официанту телефон отдела контрразведки Управления безопасности. Конечно, он узнал бы этот телефон, позвонив в справочное. Но я указал ему кратчайший путь для того, чтобы задержать Дельгадо, и сделал это в приступе объективной справедливости и невмешательства и нечистого желания поглядеть, как поведет себя человек в момент острого эмоционального конфликта, — словом, под влиянием того свойства, которое делает писателей такими привлекательными друзьями.

Подошел официант.

 — Как же вы думаете? — спросил он.

 — Я никогда не донес бы на него сам, — сказал я, стремясь оправдать перед самим собой то, что я сделал. — Но я иностранец, а это ваша война, и вам решать.

 — Но вы-то с нами!

 — Всецело и навсегда. Но это не означает, что я могу доносить на старых друзей.

 — Ну а я?

 — Это совсем другое дело».

Этот Хемингуэй оправдывает свое свинство писательским интересом, да еще возводит целую моральную теорию, подумал Гувер. Интересно, почему он так тесно сотрудничал с коммунистической контрразведкой? На каких людей он ее выводил? И шеф ФБР снова углубился в текст:

«Я прошел в будку и набрал тот же номер, что давал официанту.

 — Хелло, Пепе.

В трубке прозвучал сдержанный голос

 — Ола! Que tal, Энрике?

 — Слушайте, Пепе, задержали вы у Чикоте такого Луиса Дельгадо?

 — Si, hombre. Si. Sin novedad. Без осложнений.

 — Знает он что-нибудь об официанте?

 — No, hombre, no.

 — Тогда и не говорите о нем. Скажите, что сообщил я, понимаете? Ни слова об официанте.

 — А почему? Не все ли равно? Он шпион. Его расстреляют. Вопрос ясный.

 — Я знаю, — сказал я. — Но для меня не все равно.

 — Как хотите, hombre. Как хотите...

...Так что я доволен был, что позвонил своему другу Пепе в Сегуридад, потому что Луис Дельгадо был старым клиентом Чикоте и я не хотел, чтобы перед смертью он разочаровался в официантах своего бара».

Прочитав до конца, Гувер воскликнул:

 — Ну, этот Хемингуэй хотел, чтобы тот парень перед смертью не разочаровался в каких-то вечных ценностях, чтобы и смерть красна была для него. Конечно, коммунист Пепе до этого бы не додумался. Но Хемингуэй, хорош иезуит! Он здесь больше чем коммунист! Разве можно ему верить? А откуда он знает этого Пепе?

Когда началась Вторая мировая война, Хемингуэй жил на Кубе. Скоро он пришел в американское посольство в Гаване и изложил идею контрразведывательной сети для борьбы с нацистскими агентами на Кубе, которые обеспечивали пиратские рейды немецких подводных лодок против танкеров, перевозивших нефть из Венесуэлы в США и Англию. Его принял американский посол, и Хемингуэй рассказал ему, что у него опыт создания контрразведывательных сетей еще с Испании. Посол согласовал предложение писателя с кубинским правительством, и идея обрела ход. Это предприятие Хемингуэй назвал не по-шпионски, а по-писательски — «плутовская фабрика».

Он сам вербовал агентов, среди которых оказались официанты баров и ресторанов, рыбаки и портовые грузчики, бродяги и испанские аристократы, живущие на Кубе. Получилась профессионально сработанная сеть. Сведения от нее стекались к нему. Он обдумывал их, писал итоговое донесение и раз в неделю доставлял его сотруднику американского посольства Бобу Джойсу.

Все это было известно Гуверу. И несмотря на то, что здесь Хемингуэй действовал как антифашист, он считал его по-прежнему опасным человеком. Да еще профессионально разбирающимся в контрразведывательной работе. Да еще явно имевшим контакты с советскими агентами и советниками в Испании. И при этом симпатизирующим коммунистам.

В 1943 году Хемингуэй уехал в воюющую Европу. Его видели в боевых порядках войск, под огнем. В освобождаемые города он входил с солдатами первой линии, а то и лихо опережал их, как в Париже опередил танки генерала Леклерка. После войны вернулся на Кубу и с головой ушел в писательство. В 1948 году из-под его пера вышел страстный антивоенный монолог-предисловие к роману «Прощай, оружие»: «Я... пришел к сознательному убеждению, что те, кто сражается на войне, — самые замечательные люди, и чем ближе к передовой, тем более замечательных людей там встречаешь; зато те, кто затевает, разжигает и ведет войну, — свиньи, думающие только об экономической конкуренции и о том, что на этом можно нажиться. Я считаю, что все, кто наживается на войне и кто способствует ее разжиганию, должны быть расстреляны в первый день военных действий доверенными представителями честных граждан своей страны, которых они посылают сражаться».

Когда на эти строки обратили внимание Гувера, он вышел из себя: «Вот они, коммунистические замашки!»

А потом появился роман «Там, за рекой в тени деревьев», в котором главный герой, полковник американской армии Кантуэлл говорит: «Нами правят подонки». И Гувер, ознакомившись с очередной справкой по Хемингуэю, сквозь зубы выдавит привычное:

 — Наблюдение не снимать.

А в сентябре 1955 года в американском сенате стал давать свидетельские показания Александр Орлов, резидент советской разведки в Испании в годы гражданской войны. В июле 1938 года он с женой и дочерью бежал из Барселоны в США, почувствовав, что сталинские репрессии вот-вот настигнут и его. Еще «горячие» машинописные листы орловских свидетельств попадали к Гуверу. 14 февраля 1957 года Орлов снова в сенате и дает показания подкомиссии по вопросам внутренней безопасности. В тот же день Гувер читает:

«ОРЛОВ. Восьмое направление деятельности НКВД — партизанские операции. Цель партизанских операций, само собой разумеется, — это диверсии против военных объектов, арсеналов, боевых кораблей и тому подобного. У НКВД имеется ряд учебных центров, готовящих весьма квалифицированных агентов-диверсантов. Когда я был в Испании, у меня было примерно шесть центров...

СЕНАТОР МАККЛЕЛЛАН. Было что?

ОРЛОВ. Шесть центров. Я организовал шесть центров подготовки диверсантов, которые использовались для уничтожения вражеских объектов в тылу противника. В основном этих людей набирали из испанцев и членов интербригад, по большей части из коммунистов. Были там и американцы, и англичане. Помню, как на открытии такого центра в Барселоне на 600 человек, во время неофициальной части, я заметил группу из 30-40 человек, говоривших по-английски. Я подошел к ним, мы разговорились по-английски — это были бойцы интербригад, точнее, британской Интернациональной бригады...

СЕНАТОР МАККЛЕЛЛАН. Слышали ли вы, чтобы американцы проходили подготовку в подобных центрах?

ОРЛОВ. Лично я не был с ними знаком, но я видел этих людей, беседовал с ними, и они успешно действовали во вражеском тылу.

СЕНАТОР МАККЛЕЛЛАН. Знаете ли вы, где кто-то из них может находиться сейчас?

ОРЛОВ. Я не знаю, где они находятся сейчас, но, вероятно, в Соединенных Штатах...»

На полях, против этих строк Гувер пишет: «Поднять списки американских добровольцев из батальона Линкольна, выяснить, кто где?» Подумав, продолжает: «Хемингуэй? С кого он списал Джордана из своего романа «По ком звонит колокол?» Где сейчас этот парень?»

Неизвестно, как фэбээровцы откликнулись на это замечание своего директора.

В 1959-м мир услышал о кубинской революции. И Хемингуэй сказал:

 — Я желаю Кастро удачи.

Еще он говорил, что Батиста и его шайка разорили Кубу, а сам диктатор присвоил восемьсот миллионов долларов народных денег.

Такие заявления из уст писателя с мировым именем все больше настораживали Гувера. Помимо уже традиционного «наблюдение не снимать», ФБР услышало новое откровение шефа:

 — Хемингуэй живет на Кубе, по полгода проводит в Европе, вот и хорошо. Чем меньше в Штатах, тем лучше.

И соратники поняли, что вертеть хитроумную интригу с Хемингуэем, как вертели ее с Чаплином, не имеет смысла.

В самом начале 60-х Хемингуэя мучила депрессия. Болезнь прогрессировала — одолевали страх, мания преследования. Порой ему казалось, что он «под колпаком у ФБР». Только Гуверу это не казалось, это была его, гуверовская реальность, организованная для Хемингуэя и отраженная в его досье.

Жизнь писателя оборвалась ранним утром 2 июля 1961 года. Это было самоубийство. Он стрелял в себя из охотничьего ружья. Спустя несколько дней Гувер распорядился досье на него отправить в архив.

К тому времени ФБР, следуя установке Гувера, могло вести «разработку» любого гражданина, чьи действия, а то и мысли хотя бы отдаленно приобретали политическую направленность. Объектом разработки бюро стала известная киноактриса, звезда Голливуда 50-х годов Мэрилин Монро. Хотя ее женская сущность притягивала мужчин независимо от идеологических пристрастий, в полосу сыскного внимания она попала, когда завела знакомства с деятелями левого толка.

Мэрилин Монро водила дружбу и любовь с выдающимся драматургом Артуром Миллером, потом ставшим ее мужем, с его знакомыми и друзьями. Они тогда были люди левых убеждений. И это позволило ФБР завести дело оперативной разработки в отношении актрисы. Оно значилось под номером 105. Заголовок гласил «Мэрилин Монро — касается безопасности — К (коммунист)». В деле страниц немного, всего 31, но рассекречено к середине 80-х годов, по утверждению журналистов, лишь тринадцать.

Кто больше всего в окружении Мэрилин интересовал ФБР? Конечно, ее будущий муж Артур Миллер, чьи социалистические взгляды, по мнению аналитиков Гувера, влияли на голливудскую звезду. «Я не обманывался в том, признался однажды Миллер, — что каждое мое высказывание ложится в досье у Гувера».

Интересовал фэбээровцев и Фредерик Филд, которого они отслеживали почти пятьдесят лет за его симпатии к коммунистам, за отказ назвать следователям из комиссии по расследованию антиамериканской деятельности имена знакомых, разделяющих коммунистические идеи. Он хорошо знал мир искусства Мексики. И когда Мэрилин Монро отправилась туда, лучшего попутчика и гида и найти было нельзя. Он-то и ввел ее в круг своих мексиканских друзей. И там ей приглянулся киноменеджер Хосе Боланьес, скоро ставший ее любовником. Человек левых убеждений с огромными связями не мог не быть объектом американского сыска. Поэтому в ее досье появились «мексиканские» страницы — свидетельство попыток ФБР нащупать формы общения американских и мексиканских левых интеллектуалов.

Но большая часть материалов из дела Мэрилин Монро касается ее связей с братьями Кеннеди — Джоном, президентом США, и Робертом, министром юстиции. Связей любовных, чувственных, поделенных на троих. Братья наслаждались не только ее телом. Роберт Кеннеди любил болтать с ней на политические темы. И она не просто слушала его откровения, а по-женски яростно спорила, вгоняя Бобби в бешенство. А потом делилась с Филдом или Боланьесом информацией от Кеннеди. Рассказывала об особенностях американской политики в отношении Кубы или о нравственной стороне испытаний ядерного оружия, что обсуждала в постели с министром юстиции.

ФБР было в шоке. Особенно Гувер, когда читал очередной рапорт своих агентов. Из такого вот донесения как-то он узнал, что Мэрилин Монро говорила Филду об идее Роберта Кеннеди уволить Гувера.

Постельная связь с братьями Кеннеди, неудержимая болтовня вкупе с экспансивным, истеричным, непредсказуемым характером делали Мэрилин Монро весьма опасной. А ее постоянные напоминания, что она на стороне левых? Неспроста же Роберт Кеннеди, которого она замучила спорами, сказал ей, что она «превращается в коммунистку».

А для Гувера человек, связанный с коммунистами, симпатизирующий им пусть даже на словах, да еще находящийся в контакте с высшими лицами страны, да еще в контакте аморальном, — это человек-дьявол. Пусть это и женщина. И он начал готовить операцию по отсечению ее от людей власти. Да судьба распорядилась иначе. Мэрилин Монро погибла в ночь с 4 на 5 августа 1962 года от передозировки транквилизаторов, как гласило официальное заключение о смерти.

Безопасность государства для Гувера начиналась с людей власти. Взгляды, позиция, окружение, поведение, отношения с налогами. Однажды, когда в кабинете у президента Рузвельта был министр юстиции, Гувер рассказал, как застукали агента ФБР при установке подслушивающего устройства в телефон профсоюзного лидера. Рузвельт долго хохотал, потом хлопнул Гувера по спине и весело сказал: «Ей-богу, Эдгар, тебя впервые поймали со спущенными штанами»24.

Больше Гувер никогда не попадал в ситуацию со спущенными штанами. Хотя прослушивание чиновников и политических деятелей продолжалось вовсю. Есть любопытная статистика подслушивания телефонов в зависимости от президентов: при Рузвельте слушалось 1369 телефонов, при Трумэне — 2984, при Эйзенхауэре — 1574, при Кеннеди — 582, при Джонсоне — 862, при Никсоне 747. А была еще введенная Гувером практика установки скрытых микрофонов: при Рузвельте — 510, при Трумэне — 692, при Эйзенхауэре — 616, при Кеннеди — 268, при Джонсоне — 192, при Никсоне — 16325.

Наибольшая свобода прослушивания была при Трумэне. При нем слушали весь истеблишмент — это с 1945 по 1956 годы. Хотя Гувер хорошо запомнил, какую истерику закатил Трумэн, когда при своем вступлении на должность получил от ФБР записи телефонных разговоров, в том числе супруги советника Рузвельта Коркорана. Она говорила с парикмахером. «Что это за дрянь записана! Мне плевать на ее прическу! — орал Трумэн. — Прекратить! Скажите там, в ФБР, что у меня нет времени на такое дерьмо!»26

В 1940 году в Европе уже бушевала война, и Соединенные Штаты все больше втягивались в нее. В это время Гувер активно лоббирует принятие закона Смита, а чуть позже и закона Вуриса. Эти законы обеспечивали борьбу против подрывной деятельности, под которой подразумевалось свержение системы правления в США силой. Министр юстиции Джексон потом язвил: стоящие у власти могут считать подрывной ту деятельность, что направлена на смену администрации27. Гувер так и считал в ряде случаев. Поэтому лучшей отрадой для него было указание президента Рузвельта: «Собирать информацию всеми способами подслушивания телефонных разговоров или других средств связи лиц, подозреваемых в подрывной деятельности»28.

Конечно, Рузвельт исходил из чрезвычайных обстоятельств, связанных с войной, но для Гувера эти обстоятельства задержались на всю жизнь. Система политического сыска, которую он отточил в годы Второй мировой войны, прижилась в стране надолго. А хранительницей сыскных ценностей выступало ФБР. И хотя по американским законам оно было лишь органом дознания без функций сыска, Гувер вылепил такой облик бюро, что оно стало гарантом безопасности власти при условии тайной сыскной деятельности. Концепцию эту он изложил еще Рузвельту: «Представляется совершенно обязательным, чтобы система политической разведки ФБР создавалась сугубо секретно, дабы избежать критики или возражений против такого расширения функций (ФБР) со стороны либо плохо информированных, либо лиц, руководствующихся иными мотивами... Посему нецелесообразно принятие специального законодательства, которое привлечет внимание к созданию широкой специальной службы контршпионажа»29.

Так ФБР и действовало в глубокой тайне. И были результаты. Все кандидаты в президенты, в правительство, в конгресс подвергались негласной проверке со стороны Бюро. А потом эти данные пополнялись последующими наблюдениями. Гувер имел досье на всех членов конгресса. Мало того, по свидетельству министра юстиции Э. Леви, сделанному в 1975 году, «конфиденциальная» картотека Гувера содержала компрометирующие материалы на множество людей, в том числе на членов Конгресса и даже президентов30. Авторы самой обстоятельной книги-биографии о Гувере «Босс» А. Теохарис и Д. Кокс вспоминали, что, получив на основании закона о свободе информации доступ к материалам картотеки Гувера, они обнаружили компрометирующую и сугубо личную информацию на двух президентов, одну первую леди (жену президента), члена кабинета и на сотни известных деятелей31. Причем в досье на последних содержалась обстоятельная информация об их сексуальной ориентации, сексуальных и гомосексуальных связях.

Люди Гувера особо интересовались женой президента Рузвельта Элеонорой. Фэбээровцы докладывали, что вокруг нее вьются коммунистические агенты, среди которых ее близкие подруги. В 1943 году ФБР прознало, что военная контрразведка установила микрофон в номере чикагской гостиницы, где Элеонора встречалась с левым активистом Джоном Лэшом, будущим ее биографом. В оперативных документах появилась запись: они в этом отеле завязали сексуальную связь.

При очередной встрече с президентом Гувер все ему рассказал, возмущаясь наглостью, бесцеремонностью военных контрразведчиков. Но каков был результат! Рузвельт расформировал эту службу, а ее людей направил воевать с японцами на тихоокеанский театр. А ведь это была конкурирующая служба. И как изысканно угробил ее Гувер.

Обстоятельно копилась у него информация о президенте Эйзенхауэре. В досье попали сведения о фронтовой любовнице президента Кей Саммерс. Теща Эйзенхауэра попала в досье, потому что пожертвовала десять долларов испанским республиканцам, а жена Эйзенхауэра не миновала гуверовского досье, потому что директор Бюро считал ее лесбиянкой. Но самое полное досье у него было на президента Джона Кеннеди и его брата, министра юстиции Роберта Кеннеди.

Это уже потом Гувера и Кеннеди разделили идейные разногласия. А сначала их разделили женщины. Кеннеди любил их самозабвенно и десятками. Гувер их ненавидел. И ненавидел тех, для кого они были объектом страсти. Стойкий холостяк Гувер, ни разу не прикоснувшийся к женской плоти, терзаемый гомосексуальной любовью, и Кеннеди, для которого жизнь — это женщины, а секс — высшее наслаждение. Хранитель морали — Гувер и распутник-президент, развращающий власть.

Глазами ФБР Гувер наблюдал сексуальные приключения Джона Кеннеди с Мэрилин Монро, которую он делил с братом Робертом. Как это воротило Гувера, когда он читал донесения агентов. В то же время у президента продолжался роман с Джудит Кэмпбелл, неудавшейся актрисой, но состоятельной особой, яркой брюнеткой, испепеляемой страстью, но и не лишенной цепкого ума.

Их познакомил Фрэнк Синатра, поющая звезда Америки, с которым Кеннеди сблизила все та же охота на женщин. Он тогда сразу «запал» на Джудит, и она скрасила напряженные дни его предвыборной президентской гонки. Тогда же Фрэнк Синатра познакомил Джудит и с крестным отцом чикагской мафии Сэмом Джанканой. А Кеннеди в то время решал важную для себя задачу: как победить на предварительных выборах в Западной Вирджинии, ибо победа там прокладывала дорогу к главной победе. Все решали деньги, и их надо было передать влиятельным людям в этом штате. Это мог сделать Сэм Джанкана.

 — Ты могла бы устроить мне встречу о Джанканой, и как можно скорее,обратился он к Джудит.

И она свела их, Кеннеди и Джанкану, и была горда возможностью помочь любимому. Та встреча оказалась решающей и помогла выиграть выборы. Деньги и усилия Джанканы сыграли роль. А ФБР обогатилось данными о том, как мафия финансировала кампанию Кеннеди в Западной Вирджинии.

А потом получилось так, что Джудит Кэмпбелл соединила любовь уже к президенту Кеннеди с обязанностями курьера между ним и мафией. Она регулярно доставляла запечатанные пакеты от президента к Джанкане и обратно. Конечно, попала в поле зрения ФБР, которое наблюдало отцов мафии, и была вызвана на допрос. Она ужасно перепугалась, звонила Кеннеди: «Что делать? Что делать?» Потом эти допросы повторялись. А Кеннеди, как она вспоминала, все время говорил: «Не обращай внимания. Это часть вендетты, которую объявил мне Гувер». Он ненавидел шефа ФБР и называл его «сукиным сыном».

Но и Гувер в долгу не оставался. Нелестно поминал президента, и все с позиций морали: «Сукин сын, утонувший в женской грязи». А потом на очередной встрече он сказал Кеннеди, что Джудит Кэмпбелл связана с мафией и у нее какие-то контакты в Белом доме. И впился взглядом в лицо президента, будто ничего не знал.

А Кеннеди уже тяготился отношениями с ней, встречи получались все реже, а потом прекратились совсем. А она все старалась ускользнуть от слежки ФБР. Когда Кеннеди убили, Джудит Кэмпбелл наложила на себя руки. Неудачно. Но ФБР она уже была неинтересна.

Досье на Кеннеди Гувер собрал весомое. Начинаясь с предвыборных дел, оно затем разбегалось страницами сексуальных приключений президента, а затем вязло в оценках его политического курса, отношений с магнатами Юга и Севера.

И досье на его брата Роберта Кеннеди, министра юстиции, непосредственного начальника Гувера, тоже содержало немало интересного. Гвоздем собранного были отношения с Мэрилин Монро. К Роберту она питала большие чувства, нежели к старшему Джону. С Робертом она рассчитывала на большее, чем постельные страсти. Но этот ее жгучий интерес к нескончаемым разговорам, спорам, пересказам сплетен об обитателях Голливуда, о политиках, о мафиозных вождях привел к тому, что она увлеклась дневниковой стихией. Все разговоры доверяла маленькой красной книжке, заносила их с несвойственной ей скрупулезностью. Когда Кеннеди узнал об этом, он зашелся от гнева. Эту женщину, актрису по жизни, он теперь возненавидел. Однажды она ему сказала, что назначила пресс-конференцию, где будет говорить о своих отношениях с ним и записях в дневнике. Но за день до нее она ушла из жизни. Многие версии за то, что приложил к этому руку и Роберт Кеннеди. Те события хорошо запомнил Гувер. Не его люди вели расследование смерти Мэрилин Монро, но скорее всего произошедшее успокоило его, ибо не потребовало вмешательства. Он был уверен, что информация из красной книжки не должна была выплескиваться за пределы определенного круга. А его информация о драматических отношениях актрисы и министра юстиции ждала своего часа в изнурительном противостоянии его самого с этим министром. Но хотя час этот так и не наступил, Гувера грела мысль, что на Роберта Кеннеди у него «кое-что есть».

Информацию на людей власти, спрессованную тогда еще в многочисленных папках, Гувер нередко использовал для продвижения важных ему вопросов, манипулируя компроматом с мастерством карточного шулера. Политики боялись его и много раз думали, как поступить и что сказать. Но высшая цель этих досье была в том, чтобы не мог человек не с американской системой ценностей оказаться во власти и удержаться в ней. Если вдруг эти ценности начинали у него деформироваться, ФБР замечало изменения и делало все, чтобы выдавить его из власти.

Как-то раз газеты разразились компроматом на действующего президента Ричарда Никсона. Было ясно, что первоначальная информация текла из администрации Белого дома. Президент давно не доверял Гуверу и поэтому реакция его оказалась нетривиальной: нужна своя президентская секретная служба. Во главе нее он поставил своего верного помощника Джона Эрлихмана, и в ход пошли традиционные методы: слежка за сотрудниками администрации, сбор и накопление информации, расследование фактов расползания «закрытых» сведений.

Но разве мог Гувер терпеть, чтобы у него под боком заработала какая-то служба, контролирующая людей из власти? Это право только у него, и никому он его не собирался отдавать. Поэтому распорядился жестко: работать по новоявленной президентской спецслужбе. Включилась все та же традиционная машина: слежка за конкурентами, прослушивание разговоров, сбор и накопление информации. И когда Эрлихман понял это, его сотрудники, следуя приказу, взломали помещение ФБР и похитили материалы наблюдений.

Гувер рассвирепел окончательно. Помимо взрыва эмоций, последовало расследование факта взлома и заявление директора ФБР министру юстиции о том, что он начинает публикацию документов, которая будет ударом по Белому дому. Все были в панике, непрерывно шли совещания: что делать? Но судьба благоволила на сей раз президенту — смерть настигла Гувера. Инфаркт!

Действующие лица облегченно вздохнули, прикрыв за скорбными минами неподдельную радость от кончины столь яркой и столь же мрачной личности, в присутствии которой свободно не дышалось.

22 ноября 1963 года во время визита в штат Техас, в его столице Далласе был убит президент США Джон Кеннеди. Расследованием этого убийства занимались несколько комиссий, о нем написаны горы книг, но тайна его остается нераскрытой до сих пор. В национальном архиве США к 1970 году уже было собрано 1555 досье по делу об убийстве Кеннеди, 508 из них засекречены, некоторые на 75 лет32. Из всего ныне известного факты и версии, относящиеся к ФБР и Гуверу, представляют самостоятельную тему. Перечисление только некоторых высвечивает совершенно по-особому ФБР и его директора. Соберем эти данные в отдельную папку.

Убийство президента Кеннеди.

Поведение Гувера — ФБР33.

1. Через несколько минут после убийства президента в доме его брата, министра юстиции Роберта Кеннеди, раздался телефонный звонок. Звонил Гувер. Голос его был безразличен:

 — Господин министр, в президента только что стреляли, он ранен, тяжело.

 — Как тяжело? — глухо переспросил Кеннеди.

 — Узнаю подробности, перезвоню, — все так же безразлично ответил Гувер.

Скоро последовал новый звонок:

 — Президент умер, — констатировал Гувер и положил трубку.

Ни соболезнования, ни сочувствия. И на другой, и на третий, и на четвертый день он так и не зашел в кабинет своего шефа, министра юстиции, чтобы выразить сочувствие. Такова была ненависть к президенту и его близким.

2. Президент Джонсон отдал категорическое указание Э. Гуверу: расследование поручается ФБР. Президент не понимал, что юридически ФБР не могло подменить органы юстиции штата. Главный прокурор Техаса Керри отверг попытку Вашингтона передать дело в компетенцию федеральных властей. Но он допустил сотрудников ФБР на допросы и позволил с разрешения следователя задавать вопросы арестованному. С самого начала между прокуратурой Далласа и ФБР сложились крайне напряженные отношения.

3. Сотрудники ФБР 22 и 23 ноября 1963 года безостановочно в течение 12 часов допрашивали Ли Харви Освальда, который отрицал все обвинения в том, что он убил президента. Протоколы допроса не велись, так как, по утверждению сотрудников ФБР, не было магнитофона и стенографистки.

4. Прокурор Техаса Кэрри уже в середине дня 22 ноября дознался, что ФБР давно вело досье на Освальда, но перед приездом президента не поставило в известность полицию города о «потенциальной опасности» этого человека.

5. Освальда застрелили 24 ноября 1963 года. И сделал это некто Джек Руби, хозяин ночных заведений, бизнесмен с сомнительной репутацией, имевший связи с мафией, кубинскими эмигрантами и ФБР.

6. В декабре 1963 года комиссия Уоррена, занимавшаяся расследованием убийства президента, заслушала главного прокурора Техаса, который сообщил, что Освальд был секретным сотрудником ФБР с сентября 1963 года и платили ему 200 долларов в месяц.

7. В то же время глава комиссии Уоррен отказался ознакомиться с досье ФБР об Освальде. Сославшись на национальные интересы, он отослал досье назад в ФБР, удовлетворившись заявлением Э. Гувера о том, что Освальд никогда не работал в этой организации.

8. В выводах комиссии Уоррена утверждалось, что Освальд действовал самостоятельно, не был сотрудником, или агентом, или осведомителем ФБР.

9. После работы комиссии Уоррена новый президент Линдон Джонсон и директор ФБР Эдгар Гувер заявили о том, что нет основания сомневаться в выводах этой комиссии, и что требования о пересмотре дела об убийстве Джона Кеннеди — это результат политической игры Роберта Кеннеди, который начинает борьбу за президентский пост.

10. Нефтяной магнат Герри Хант дружил с директором ФБР Э. Гувером, а сын Ханта, Нельсон, был дружен с издателем ультраконсервативной газеты Тэдом Дили, которой опубликовал траурный портрет Дж. Кеннеди в день его приезда в Техас. В этот же день утром к Дили приезжал Д. Руби и имел с ним долгую беседу, а перед этим он посетил старшего сына Ханта, Ламара, и тоже долго с ним беседовал.

11. В день убийства Кеннеди, вечером 22 ноября, агенты ФБР появились на вилле Ханта и предупредили его, что лучше уехать из Далласа, так как его имя связывают с убийствам президента. И Хант в ту же ночь улетел в Балтимор и отсиживался там несколько недель.

12. В 1966 году расследованием убийства Кеннеди занялся окружной прокурор Нового Орлеана Гаррисон. Он установил, что в 1964 году умер некто Г. Баннистер, владелец частного сыскного бюро, ранее работавший начальником отделения ФБР в Чикаго. Через несколько часов после его смерти в офис бюро явились сотрудники ФБР и увезли весь архив. Бюро Баннистера посещали кубинские эмигранты из антикастровских организаций. У него в бюро работал также сотрудник ЦРУ Д. Ферри, который поддерживал контакты с боссом новоорлеанской мафии К. Марчелло. У Баннистера бывал и Освальд, а также некто К. Шоу, управляющий Международным торговым центром, который был «крышей» ЦРУ. К. Шоу не раз встречался с Освальдом, Руби, Ферри и кубинскими эмигрантами. Гаррисон арестовал К. Шоу, против которого свидетельствовал П. Руссо, знакомый Ферри, услышавший разговор о деталях организации убийства Кеннеди.

13. В операции по убийству президента участвовали семь человек кубинские эмигранты и американцы из антикастровских отрядов. Руководили операцией К. Шоу и Д. Ферри. За ними стояли богатые нефтепромышленники, которые финансировали эту акцию.

14. ФБР внедрило своих людей в окружение прокурора Гаррисона, которые похитили и уничтожили целый ряд материалов следствия, проведенного им. Он проиграл процесс, и К. Шоу оправдали.

15. В 1975 году специальная комиссия американского сената, которую возглавлял сенатор Черч, обвинила ФБР и ЦРУ в сокрытии фактов, касающихся убийства Дж. Кеннеди. В том числе речь шла о загадочной гибели боссов мафии Джанканы и Россели, наступившей перед тем, как им следовало явиться в следственную комиссию.

16. Осенью 1975 года палатой представителей Конгресса была создана третья по счету комиссия по расследованию всех обстоятельств убийства президента Кеннеди — комиссия Гонсалеса. В итоговом докладе комиссии прозвучал вывод: ФБР и ЦРУ непричастны к покушению. Но был и упрек: они допустили ошибки при сборе улик, не проявили настойчивости в ходе расследования.

Как же смотрятся ФБР и Гувер в свете отфильтрованной информации о них?

Во-первых, при всей противоречивости данных этой папки можно говорить о нетщательной проверке улик, сопутствующих убийству, а в ряде случаев и о сокрытии фактов и свидетельств. Аппарат ФБР, имеющий богатый опыт следственных действий, многочисленную агентуру в разных социальных группах, работал грубо, неохотно и не горел желанием найти убийц. И эти настроения скорее всего шли от Гувера.

Во-вторых, получив весть об убийстве президента Кеннеди, шока Гувер не испытал, и волнение его не посетило. Он настолько ненавидел братьев Кеннеди, что считал их образ жизни и деятельность угрозой для фундаментальных принципов американского общества. Он знал настроения китов американского бизнеса, прежде всего нефтяных магнатов, среди которых были и люди, которым он симпатизировал. И настроения эти в отношении Кеннеди были созвучны его настроениям.

Кого до зубовного скрежета восстановил против себя Кеннеди? Тех, конечно, у кого должны были отнять деньги в соответствии с его законопроектом о налоге на нефтяные компании, который сокращал доходы нефтяных китов на чудовищную цифру — 3,5 миллиарда долларов в год. Они не забыли его слова из речи на инаугурации: давайте делиться, давайте немного отдадим, чтобы не потерять все. Против Кеннеди были и те, кто не хотел кончать с холодной войной и не мог принять его предложение о том, чтобы договориться с Советским Союзом взаимно сократить военные бюджеты и направить деньги на улучшение жизни граждан своих стран. Против Кеннеди восстали и те, кто не хотел нормальных отношений с Кубой после провала операции по высадке на этот остров антикастровских отрядов и попытки свержения кубинского правительства, шедшего курсом Москвы.

Этот объемистый компромат на Кеннеди делал его в глазах Гувера деятелем опасным для судеб американской демократии. Поэтому, когда он нутром почувствовал, что что-то зрело, что-то неосязаемо тревожное носилось в общественной атмосфере, а близкие президенту люди не советовали ехать в Техас, он не предпринял ничего — он напряженно ждал, чем разрядится эта спрессованная ненависть. Он ждал и своим бездействием рождал парадокс свободного общества: сохранение идеалов свободы, демократии и курса страны выше жизни президента. И выстрелы в Далласе 22 ноября 1963 года впечатали намертво этот принцип в тело ФБР.

Набив руку на операциях «паблик рилейшнз» в борьбе с немецкими идеологическими диверсантами, Гувер в 40-е годы инициирует издание двух рекламных книг о ФБР со своим предисловием: одну написал Фредерик Коллинз: «Федеральное бюро расследований в дни мира и в дни войны», вторую — Джон Флоэрти: «За стенами Федерального бюро расследований». Гувер и дальше будет стимулировать выход сочинений о ФБР. При нем в стране оформится внушительная библиотека о героических деяниях Бюро, которые уже не одно десятилетие толкают молодых американцев на достижение высокого звания «агент ФБР».

Наиболее фундаментальный рекламный труд под названием «История ФБР. Отчет народу» принадлежит перу Д. Уайтхеда. Он был создан при поддержке Гувера и с его предисловием, доверительным и слащавым: «ФБР — в высшей степени гуманная организация — всегда в центре жизни в Америке как духовно, так и физически. Наши агенты всегда рядом с тобой, читатель, как твой телефон. Ты можешь полагаться на них днем или ночью, в дни отдыха и праздники». Потом в 1964 году вышла еще одна толстая книга «ФБР» американского публициста Ф. Кука. Рекламное дело, основанное Гувером, продолжалось после его смерти. В 1975 году увидел свет 700-страничный фолиант С. Унгара под тем же названием «ФБР», а много позже очередной фундаментальный труд под названием «Босс», больше посвященный самому директору Бюро.

Уже в начале 40-х годов прошлого века журналисты признавали, что Гувер стал самым крупным пропагандистским идолом, популярным героем для подростков, да и для взрослых. Он создал спецотдел по пропаганде Бюро. Любая стычка с бандитами максимально широко отражалась в прессе и всегда на первом плане был агент ФБР — рыцарь без страха и упрека, с которым рядом стоял мудрый, заботливый, бескомпромиссный Эдгар Гувер.

ФБР стало символом. Вся страна узнавала мощное, монументальное, самое дорогостоящее здание Бюро, которое оказалось почти в три раза дороже, чем штаб-квартира ЦРУ. Здание ФБР смотрелось как символ защиты демократии и американских ценностей. Оно было запечатлено почти во всех голливудских фильмах о ФБР. Американская киноиндустрия вылепила образ самой неподкупной, самой нравственной организации Америки. И, конечно, главу ее, Эдгара Гувера, персонифицированную совесть Америки. После его смерти к 80-летию со дня рождения музыканты даже написали «Марш Эдгара Гувера».

Его личная «пиаровская» деятельность выражалась не только в интервью для прессы, консультировании фильмов, свободном общении с репортерами и аналитиками. Он понимал, как важно прессе крутиться в орбите ФБР. Поэтому приглашал журналистов на боевые операции, снабжал их сенсационными материалами и документами. Его пропагандистским достижением было написание докладов, меморандумов и сочинение брошюр и книг. Самым главным своим сочинением он считал книгу «Как бороться с коммунизмом», вышедшую в 1958 году. Он ушел, а его принципы публичности работают на имидж ФБР до сих пор.

Социолог Л. Фримен достаточно точно выразился по этому поводу: «Большое число книг и статей о подвигах агентов ФБР, постоянная и чрезвычайно лестная для Эдгара Гувера реклама его деятельности, устные и письменные выступления самого Гувера — все помогает ФБР в выполнении задач, которые возложены на него. К тому же эта популяризация способствует успеху ФБР в его отношениях с конгрессом, члены которого очень внимательно относятся к тому, чему симпатизирует публика. Конечно, ФБР в сравнении с другими федеральными учреждениями идет далеко впереди, если иметь в виду как размах рекламы его деятельности, так и ее содержание».

Скончался Гувер 2 мая 1972 года. Первым его тело увидел садовник, который принес заказанные им накануне розы. Он долго стучал в дверь спальни, а потом толкнул ее. Гувер лежал на полу недалеко от взбитой постели. Сведенные судорогой руки, уткнутая в ковер облысевшая голова, землистое тусклое тело. Садовник отступил и крикнул экономку. Увидев ту же картину, она позвонила в ФБР.

И в соответствии с составленной Гувером несколько лет назад инструкцией на случай своей смерти включился механизм сокрытия наработанного; сначала со скрипом из-за неожиданности кончины, а потом все резвее стал набирать обороты. Руководили процессом преданные Гуверу заместитель его Клайд Толсон и бессменный секретарь Хелен Генди.

Прежде всего — картотеки и досье. 35 ящиков с документами доставили из здания ФБР в дом покойного. Там Хелен Генди и уничтожила все материалы, отмеченные грифом «личное». Судьбу других архивов решал Толсон. Он сжигал записи «прослушек», данные наружного наблюдения. Потом в ФБР провели служебное расследование, и Хелен, которая бессменно служила Гуверу почти пятьдесят лет, отрезала: «У меня были твердые инструкции!» Действительно, по завещанию Гувера его документами никто не должен был воспользоваться.

И в то же время проницательные биографы заметили, что были материалы, которые не прошли через центральную регистрационную и картотечную систему Бюро. Где они? В этом посмертная загадка человека, начинавшего клерком картотеки и всю жизнь работавшего с информацией.

Какое наследство он оставил Америке? Тысячи досье на политиков и американскую элиту 30-60-х годов? Разгромленные организации коммунистов и радикалов, подобных ку-клукс-клану и «Черным пантерам»? Изловленные немецкие, японские и советские разведчики? Эффективные методы, приемы и формы сыскной работы, систему социального контроля, выявления настроений и намерений? Заботливую и технологичную работу с осведомителями? Тонко взвешенную политику в отношении мафии? Конечно, да. Этим наследием ФБР живет и сегодня, творчески оберегая и развивая его.

Но это наследство Гувера-технолога. Более впечатляет моральное наследство Гувера — Гувера, нашедшего себя в образе фанатичного борца за идеалы и ценности Америки. Борьба за американскую свободу и демократию, ненависть к коммунистам и толерантность к демократам сделали его личностью.

Немецкие и швейцарские родовые корни проросли в характере упрямством и жесткостью. Уже в юном возрасте он знал, что значит кормить семью и что такое ответственность. Усердие и педантичное трудолюбие заметили. И тогда его пригласили в Бюро расследований на должность мелкого клерка. Но таранный характер Гувера, обернутый в исполнительность, точность и созидательный бюрократизм, вознес его к вершинам ФБР. Это была блестящая карьера творческого бюрократа на службе демократии. 48 лет он был лидером ФБР, и сражаться с ним за этот пост было бесполезно. Тайну этого раскрыл его основной соперник Роберт Кеннеди, когда изрек: «Воевать с Гувером все равно что сражаться со святым Георгием».

И это сказал Роберт Кеннеди, который действительно мог сражаться за кресло директора ФБР. Это Кеннеди, тогда еще не министр юстиции, а главный советник сенатского подкомитета по расследованиям, раскрыл мошеннические дела министра авиации Г. Тэлботта, и тот ушел из правительства; это Кеннеди посадил шестерых чиновников, нажившихся на поставках для армии, и он же «свалил» президента профсоюза водителей грузовиков Д. Хоффу, связанного с мафией. Поистине сенатор с железной сыскной хваткой. Он издал книгу под названием «Внутренний враг» о борьбе с гангстерами в профсоюзном движении, теша себя мыслью, что это ответ Гуверу на его оперативные методы. Но и Кеннеди понимал, что Гувер сам никогда не уйдет.

Ради незыблемости своего места и своей незаменимости он день ото дня почти пять десятилетий ровно в 9 утра появлялся в своем кабинете, чтобы сначала прочитать ведущие газеты Америки, потом провести оперативную планерку, после которой встретиться с начальниками отделов и местных отделений ФБР, и затем уехать на доклад к президенту, а потом возвратиться и сосредоточенно работать до девяти вечера.

У него был двухэтажный дом на северо-западе Вашингтона, такой же простой и солидный, как он сам. К концу жизни его счет в банке составлял 551 тысячу долларов, и он завещал их своему заместителю и близкому другу Клайду Толсону. И хотя в последние годы все выдавало в нем старика, особенно морщинистое лицо, — костюмы его, как в младые дни, привлекали элегантностью и даже щеголеватостью. И он часто рассматривал себя на той давней фотографии, где он привольно расположился в кресле: на нем модная белая рубашка-апаш, тщательно отглаженные брюки, модные мокасины конца двадцатых; у него улыбающееся лицо, и кажется, будто с губ только что сорвалось довольное «ха-ха». Он уже директор Бюро, и у него вся жизнь впереди.

Что же о нем помнят спустя десятилетия? В ходу легенды, перемешанные с подлинными историями.

То, что он собрал досье на добрую половину американцев. Помнят историю, как при Рузвельте министр юстиции Бидл, проходя по коридору мимо кабинета Гувера, громко любил спрашивать шедшего рядом: «Как ты думаешь, Гувер гомосексуалист?» Тот, к кому обращались, бледнел от ужаса, а весельчак Бидл орал: «Я хочу только сказать — он потенциальный гомосексуалист!»

Помнят, что пресса писала, будто он состоял в определенных отношениях со своим помощником Клайдом Толсоном, а некоторые издания открыто называли его гомосексуалистом и напоминали, что с Толсоном он проводил все отпуска, обедал и ужинал только с ним, чаще всего в ресторане отеля «Мэйфлауэр», что на 15-й улице. Ему же он завещал свой дом и имущество.

Помнят, как Гувер присвоил гонорар за книгу «Как бороться с коммунизмом», не все главы которой были им написаны. И как с одобрения президента продал за достойные деньги право на ее экранизацию для телевидения.

Помнят, что у Гувера было пять бронированных автомобилей стоимостью до 30 тысяч долларов каждый — два в Вашингтоне и по одному в Лос-Анджелесе, Нью-Йорке и Майами. Он регулярно использовал их для личных нужд, посещения скачек, отпусков с Толсоном. Его отпуска во Флориде или Южной Каролине именовались «инспекционными поездками», что означало — Гувер раз-другой заедет в местное отделение ФБР пожать руки. Этого было достаточно, чтобы отпуска оплачивало государство. Но особенно он любил гостеприимство миллионеров: «счета за приемы и угощения на многие тысячи долларов никогда не предъявлялись Гуверу и Толсону»34.

А в ФБР до сих пор рассказывают, как чуток и внимателен он был к сотрудникам, заботился о них, напоминал, чтобы вовремя уходили в отпуск, как сам приезжал в больницу, если его человек был ранен в боевой операции.

Кто с ним имел дело, вспоминают, что он всегда был точен, деликатен и вежлив с людьми, все помнил, никогда не забывал поздравить с днем рождения и, в свою очередь получив подарок, посылал карточку с благодарностью.

Нынешние интеллектуалы знают, что в тридцатых, сороковых и пятидесятых годах пресса делала из него национального героя, а ныне на нем и на его детище ФБР топчутся практиканты пера.

И у них есть примеры. Не все фэбээровцы оказались достойными ребятами. Заместитель директора Бюро некто Саливан, которого Гувер успел выгнать, разразился покаянным спичем после смерти шефа: «Что касается законности, морали или этики, то о них в ФБР не заботился ни я, ни другие. На мой взгляд, это говорит, что на государственной службе мы были аморальны. Конечно, я говорю не обо всех, аморальна сама атмосфера».

Будь жив Гувер, он бы ответил ему словами, не раз произнесенными: «Как с аморальными людьми (что являются объектами разработки ФБР. — Э. М.) можно морально работать? История ФБР, в сущности, — история самой Америки и борьбы за идеалы. Во имя защиты идеалов и морали можно быть немного аморальным. И совесть наша будет чиста».

Гувер так и вошел в историю как совесть Америки от ФБР.

Аллен Уэлш Даллес, сын пастора, внук государственного секретаря, выпускник Принстонского университета, бывший офицер зарубежной службы и глава миссии Управления стратегических служб США в Швейцарии во время Второй мировой войны, с 1948 года связал себя с ЦРУ. Он-то и придал совершенно новый облик этой организации, сделал ее деятельность наступательной, всеобъемлющей, жестко отстаивающей и утверждающей американские ценности по всему миру. И начал он с крупномасштабной операции против советского блока, получившей название «Расщепляющий фактор». Это было его детище, плод стратегического мышления, холодной ненависти к коммунизму, яркого изобретательного ума.

В 1948 году трения между Советским Союзом и Югославией достигли кризиса. Маршал Тито не хотел поступиться суверенитетом страны ради устремлений Сталина. Югославия была исключена из Коминформа, и отношения c СССР были разорваны. Тогда-то у Даллеса и родилась идея использовать эту ситуацию, чтобы страны Восточной Европы пошли путем Югославии и вышли из-под советского влияния. ЦРУ и должно было создать для этого все условия, которые бы привели к восстаниям в этих странах под лозунгом «Нет социализму, нет социалистическому лагерю во главе с СССР». Даллес исходил здесь из того, что внутри коммунистических партий стран Восточной Европы были два крыла: коммунисты-»националисты» и коммунисты-»сталинисты», между которыми существовало известное напряжение.

Он отвергал суждения тех американских политиков, что призывали поддержать «националистов». Ведь они могли сделать коммунизм приемлемым в своих странах, ориентируясь на национальные особенности. Чтобы не допустить этого, Даллес задумал жестокую, кровавую операцию по дискредитации наиболее авторитетных, перспективных «националистов», уничтожению их руками национальных служб безопасности под руководством и патронажем советников из Советского Союза. Тогда неминуемо последовало бы возвышение коммунистов-»сталинистов», которые бы перевернули жизнь и уклад этих стран на манер СССР. Люди познали бы практику коллективизации, индустриализации, ожесточенной классовой борьбы. Все это, несомненно, привело бы к общественному напряжению и подвигло бы определенные социальные группы на сопротивление. Что, в общем-то, и получилось в дальнейшем.

ЦРУ тогда определило тех коммунистов-»националистов», что становились объектами разработок. В Чехословакии это был генеральный секретарь компартии Рудольф Сланский, в Венгрии — министр внутренних дел Ласло Райк, в Болгарии — заместитель премьер-министра Трайчо Костов, в Польше генеральный секретарь компартии Владислав Гомулка.

А дальше, в соответствии с планом операции, ЦРУ использовало полковника польской службы безопасности Йозефа Святло, незадолго до описываемых событий добровольно предложившего свои услуги американской разведке, и некоего Ноэля Хавиланда Филда, бывшего американского дипломата и агента НКВД с 1934 года. После войны Филд работал в международной организации в Женеве, в Комиссии унитарных служб. В 1947 году его оттуда уволили. Филд начал метаться по Восточной Европе в поисках работы свободного журналиста или преподавателя. Эти метания привели его в Польшу, где на него и «вышел» Й. Святло. Польский полковник, он же американский агент, запросил своих заокеанских коллег, не является ли Филд агентом ЦРУ. И вот что пишет в своей книге «Операция «Раскол» английский журналист Стюарт Стивен: «Йозеф Святло был крайне удивлен, когда ожидаемый ответ был доставлен лично его старшим американским начальником. Еще более удивительной была поставленная перед ним задача... Он должен повсюду находить «шпионов», разоблачать высших партийных лидеров как американских агентов, и сами американцы будут снабжать его необходимыми доказательствами. Он раскроет крупный троцкистский заговор, финансируемый США, охватывающий все страны в Русской империи сателлитов. Он докажет, что титоизм свил гнездо не только в Польше, но и в Венгрии, Болгарии, Чехословакии, Румынии и Восточной Германии. Он доложит самому Берии, что в центре этого заговора связующим звеном между предателями и Вашингтоном является человек по имени Ноэль Филд, о котором Берии следует сказать, что он является самым важным американским разведчиком в Восточной и Западной Европе. Он покажет, как Филд провел наиболее успешную американскую шпионскую операцию в период Второй мировой войны, используя унитариев в качестве прикрытия. Он доложит, как Филд использовал свое положение для привлечения к себе коммунистов и их последующей вербовки в качестве агентов. Он раскроет, что уже после окончания Гарвардского университета Филд стал работать на американскую разведку, выдавая себя за сочувствующего или члена коммунистической партии. Он выявит, что после войны Филд внедрил своих агентов на высокие партийные и правительственные посты в восточноевропейских странах. Причем все это было сделано настолько быстро, что важные должности были захвачены до того, как лояльные Москве деятели смогли показать свои силы. Он доложит и покажет, как даже в настоящее время проводятся мероприятия с целью усилить прикрытие Филда. Например, проводимое сенатом расследование является мистификацией, цель которой помочь Филду обосноваться в Восточной Европе. В целом он должен доказать, что Ноэль Филд развернул деятельность, направленную на разрушение всего советского блока, и что, более того, он опасно близок к достижению цели»1.

И Святло выполнил поручение ЦРУ. Его доклад был направлен советскому руководству. Берия, как утверждает Ст. Стивен, доложил эту информацию Сталину, и машина «расследований» и репрессий двинулась.

В мае 1949 года венгерская служба безопасности арестовала Ласло Райко. С советской стороны его дело надзирал генерал Ф. Белкин2. Показательный суд над Райком и семью его соучастниками в сентябре 1949 года наглядно продемонстрировал миф о заговоре, в центре которого стоял югославский лидер Тито, связанный с западными разведслужбами.

В марте 1949 года был смещен с постов заместителя председателя Совета министров Народной Республики Болгарии и секретаря ЦК Болгарской Компартии Трайчо Костов, а в мае арестован за «серьезнейшие преступления против государства»3. Леонид Колосов, в свое время офицер разведки и собственный корреспондент «Известий» в Югославии, разыскал закрытые материалы Главной прокуратуры Болгарии от октября 1949 года по обвинению Трайчо Костова и его группы в организации противогосударственного заговора, в предательстве, шпионаже и измене Родине. Вот некоторые фрагменты из следственных документов: «Следствие установило, что английская и американская разведывательные службы, представляя особые стратегические, политические и экономические интересы своих стран на Балканах, уже во время Второй мировой войны активизировали свою агентуру в Болгарии и Югославии. Вынужденные считаться с неизбежным поражением гитлеровской Германии, а также с возможностью установления народной власти в странах Восточной и Юго-Восточной Европы, английская и американская шпионские службы засылают своих эмиссаров и агентов в некоторые коммунистические партии, находящиеся еще в подполье, учитывая, что они в будущем могут стать правящими партиями. Таким образом, когда 9 сентября 1944 года в Болгарии к власти пришел Отечественный фронт во главе с коммунистической партией, в ее рядах на некоторых руководящих постах оказались агенты, завербованные английской и американской спецслужбами. Эта агентура в Болгарии быстро нашла общий язык со своими коллегами в Югославии в лице Тито, Карделя, Джиласа и Ранковича, оказавшихся на руководящих постах. Обвиняемый Костов заявил во время допроса, что английский резидент полковник Бейли, с которым он был связан, сказал, что еще во время войны с согласия американцев было достигнуто соглашение между Тито и Черчиллем в отношении политики, которую Югославия будет вести после войны. Тито принял на себя обязательство держать Югославию в стороне от СССР и его друзей, а также вести политику сообразно с особыми политическими и стратегическими интересами англо-американского блока на Балканах. Взамен этого Тито регулярно получал щедрую финансовую поддержку англичан и американцев и имел твердые гарантии того, что помощь будет оказана и в будущем. Костов признался далее, что Тито изложил ему план, по которому он будет действовать по согласованию с англичанами и американцами. А этот план предусматривает рост антисоветских сил не только в Югославии и Болгарии, но и во всех других странах народной демократии, чтобы добиться их присоединения к западному блоку. Тито с апломбом заявил, что в странах Восточной и Юго-Восточной Европы он лично пользуется большим авторитетом и что, опираясь на этот свой авторитет и престиж новой Югославии, можно будет осуществить в упомянутых странах политику отрыва от СССР и сближения с США и Англией. Так, в результате переговоров с Тито в ноябре 1947 года было достигнуто тайное соглашение о том, что противогосударственный заговор в Болгарии получит поддержку вооруженных сил Югославии...» Трайчо Костов был приговорен к смертной казни и повешен во дворе софийской тюрьмы 17 декабря 1949 года.

А в ноябре 1950 года в Праге арестовали генерального секретаря компартии Чехословакии Рудольфа Сланского. С советской стороны его дело курировал генерал МГБ А. Бесчастнов. Р. Сланский и одиннадцать обвиняемых вместе с ним были приговорены к смертной казни4.

В августе 1951 года были арестованы генеральный секретарь польской компартии Владислав Гомулка и многие его соратники. Аресты производил сам полковник Й. Святло. Гомулка не был уничтожен, он вышел из тюрьмы в апреле 1956 года.

Сталин попал в ловушку Аллена Даллеса. Жестокие репрессии смели со сцены в странах Восточной Европы тех коммунистических лидеров, которые могли бы строить свой социализм, социализм с венгерским, чехословацким, болгарским или польским лицом. Но получилось так, что везде строился сталинский социализм. Что потом и привело сначала к волнениям познанских рабочих в Польше в 1956 году, а потом в конце 70-х к движению «Солидарность», к восстанию в Венгрии в 1956 году, к «бархатной» революции в Чехословакии в 1968 году. И хотя в те годы все эти движения и протесты были задавлены, мастерски разработанная и осуществленная Алленом Даллесом операция имела далеко идущие последствия для советского блока. Ее глубинные линии действовали в течение десятилетий и в конце концов взорвали систему европейского социализма. Конечно, нельзя считать, что операция «Раскол» вызвала холодную войну, но она превратила ее в жестокую, кровавую драму, подорвала на многие годы доверие к Советскому Союзу. В современную историю Даллес вошел как выдающийся мастер международной провокации.