ДИАНЕ СОРОК ЛЕТ, ДОФИНУ ДЕВЯТНАДЦАТЬ…

Мы часто нуждаемся в ком-то, кто младше нас…

(Ла Фонге)

В то время как Франция оплакивала своего дофина, война в Италии продолжалась. Карл Пятый ценой невероятных усилий добрался до Марселя, оставив за собой на дорогах Прованса более двадцати тысяч трупов.

Тактика Монморанси принесла свои плоды. Поредевшая от голода и дизентерии имперская армия была уже не в состоянии продолжать войну.

После похорон сына Франциск I возвратился в военный лагерь в Авиньоне вместе с Генрихом, новым дофином Франции, и встретил там свою сестру Маргариту Ангулемскую, которая привела за собой пополнение из Гаскони и Беарна.

Король поблагодарил ее.

— Я всего лишь женщина, о чем очень сожалею, — сказала она, — но я обещаю собрать такую армию молящихся Богу, чтобы Тот, в чьих руках находится победа, отдал ее моему брату.

Проходили недели.

Эта странная война, состоявшая в ожидании, когда противник умрет от голода или отравится водой из зараженных колодцев, стоила чертовски дорого, потому что солдаты короля не могли предаваться грабежам, на которые обычно рассчитывало интендантство. Грабежи были способом повседневного обеспечения армии, пригодным в сельской местности, но недопустимы в укрепленном лагере).

Но наступил день, когда казна оказалась совершенно пуста, и солдаты, пища которых становилась все более скудной, начали роптать; многие открыто поговаривали о том, чтобы оставить короля выпутываться в одиночку и вернуться домой.

Отсутствие денег грозило сорвать близкую победу.

Монморанси с тревогой ждал, не останется ли Франциск I без людей как раз тогда, когда армия Карла Пятого, уставшая бродить в поисках пропитания, вот-вот начнет отступать? И как раз в этот момент одна богатая авиньонская дама по имени Мадлен Лартесути, узнавшая об этих трудностях, передала королю значительную сумму, позволившую французской армии дождаться полного истощения императорского войска.

Спустя две недели, 14 сентября. Карл Пятый возвратился в Вар и отплыл на кораблях в Испанию. В этой разгромной кампании он потерял половину армии и «навсегда похоронил во Франции свою честь».

«От самого Экса и до Фрежюса,-сообщает Мартен дю Белле, — все дороги были усеяны трупами, больными, конской упряжью, копьями, пиками, аркебузами и прочим оружием, а также оставшимися без хозяев и ослабевшими от голода лошадьми. Там можно было увидеть целые груды лежащих вперемежку лошадей и людей, уже мертвых и еще умирающих, представлявшие страшное и скорбное зрелище. Тот, кто это видел, испытал не меньшее потрясение, чем Иосиф, присутствовавший при разрушении Иерусалима, или Фукидид в Пелопоннесской войне».

Франциск I вздохнул с облегчением. Королевство белых лилий было спасено.

Но кто знает, как повернулись бы события, если бы не Мадлен Лартесути. Ведь печальное описание, оставленное нам Мартеном дю Белле, вполне могло бы относиться к армии Франциска I.

* * *

После того как Карл Пятый покинул Прованс, французский король возвратился к своему двору, находившемуся тогда в Лионе, и объявил о своем желании поскорее вернуться в Париж.

Если на Юге война окончилась, то она все еще продолжалась на Севере, где армия императора продолжала наступать на Фландрию и Пикардию. Маргарита Ангулемская, возглавив своих гасконцев, очень быстро прибыла в Перон и Сен-Рикье.

— Самое время, — сказала она, — женщинам заняться мужским делом, чтобы сбить спесь с наших отважных противников.

Похоже, ее отвага передалась фламандцам, и во время осады Сен-Рикье женщины с высоты городских стен лили кипящую воду и смолу на головы врагов, а некоторые даже переодевались в мужское платье и, окружив императорских солдат, отнимали у них их штандарты.

Пока Маргарита сражалась, не уступая в смелости и ловкости настоящему полководцу, королевский двор, оставшийся в Лионе, с удивительной легкостью забыл свои недавние страхи и ударился во всевозможные празднества, балы и загородные пикники.

Екатерина Медичи, ставшая дофиной, оказалась в центре внимания «маленьких разбойниц». Улыбающаяся, мягкая, обходительная, она умела привлечь к себе множество друзей и завоевать симпатии короля. Франциск I не уставал восхищаться этой юной особой семнадцати лет, которая изучала греческий и латынь, интересовалась астрономией и математикой, сопровождала его на охоте и нисколько не краснела, слушая фривольные анекдоты, которые он так любил рассказывать.

Конечно, Екатерина была не так красива, как его «разбойницы», но благодаря уму она умела заставить забыть о своем круглом лице и толстых губах и обратить внимание на красивые ноги. С этой целью она придумала особый способ садиться на лошадь. Если женщины той эпохи взбирались на своих иноходцев боком, вставая ногами на специальную подставку, дофина для этого вставляла левую ногу в стремя, а затем заносила правую ногу на седло, то есть садилась «амазонкой».

Не потому ли во время выездов на охоту принцы не могли глаз отвести от икр Екатерины. Разумеется, все придворные дамы, в том числе и те, кому из сострадания к ближним следовало бы скрывать свои ноги, принялись подражать дофине.

Это повальное увлечение имело странные последствия.

Новый способ садиться на лошадь, при котором край юбки поднимался нередко очень высоко, вынудил знатных французских дам добавить к своему гардеробу еще один предмет, которого до сих пор у них не было, да и не нуждались они в этом: речь идет о панталонах.

Этот новый вид нижнего белья, который поначалу называли «кальсонами», вызвал град насмешек у многих моралистов. Послушать их, так новая вещица была не иначе как принадлежностью дьявола. «Хорошо, когда у женщин под юбкой голые ягодицы,-говорили они. — И никогда им не удастся приноровиться к мужской одежде, ведущей свое происхождение от мужских панталон. Пусть лучше откажутся от всех этих фижм, да от некоторых способов садиться на лошадь и оставят голыми свои ягодицы, как то приличествует их полу».

Другие, вроде Анри Этьена, наоборот, принялись защищать нововведение: «Эти панталончики очень полезны для женщин. Они не только поддерживают тело, защищают его от пыли и холода, но при падении с лошади или еще как-нибудь позволяют скрыть то, что не следует показывать».

Чуть дальше автор уточняет: «Эти панталоны защищают дам от распущенных молодых людей, потому что когда им придет в голову засунуть руку под юбку, они не смогут дотронуться до тела».

Все это было замечательно, но Анри Этьен, хорошо знавший женщин, добавляет: «Перегнуть палку можно в любом деле, и хотя появившееся новшество не кажется излишеством, некоторые женщины стали заказывать себе указанные панталончики не из простого полотна, а из дорогой материи, которая, казалось, меньше всего подходила для такого дела; засовывая себя в такие штаны, дамы скорее хотели привлечь внимание развратников, нежели защититься от них 1…»

Споры между хулителями и приверженцами дамских панталон взбудоражили королевский двор на многие месяцы, и, возможно, не за горами был момент, когда к жаркой дискуссии придворных об этих «кошачьих ловушках», как тогда принято было говорить, присоединятся принцы и принцессы, но неожиданно в конце лета 1536 года случилось новое весьма прелюбопытное происшествие, разом покончившее со всеми этими «панталонными» баталиями.

Героиней приключения оказалась Мадлен Французская, самая красивая дочь Франциска I.

Как-то раз эта принцесса вместе с тремя, не то четырьмя своими подругами, совершая верховую прогулку, остановилась на берегу речки.

— Искупаемся, — предложила она.

Надо ли говорить, что во времена, когда в обиход едва начали входить дамские панталоны, никто и понятия не имел о купальниках. И потому девушек, входивших в воду, украшали лишь чистота юности и нежный пушок.

Вдруг одна из них вскрикнула и указала подругам на группу неизвестных мужчин, прятавшихся за деревьями. В мгновенье ока девушки выскочили из воды, наспех оделись и, вскочив на поджидавших их лошадей, умчались в Лион, полагая, что никто никогда не узнает о том, что случилось.

Одним из нескромных мужчин, однако, оказался король Шотландии Яков V.

Вместе с несколькими дворянами, своими друзьями, он покинул Шотландию, чтобы поучаствовать в сражении с Карлом Пятым на стороне французского короля, но прибыл к театру военных действий слишком поздно и был от этого в отчаянии. Об отступлении императора он узнал в Париже и все-таки счел нужным отправиться в Лион, потому что хотел попросить у Франциска I руки Марии Бурбонской, дочери герцога Вандомского.

Свой последний перед Лионом привал Яков V и его друзья устроили как раз на берегу речки, в которой невинно плескались Мадлен и ее подруги.

Услышав девичий смех, шотландский король взглянул сквозь ветви деревьев на реку и увидел выходящую из воды нимфу, чьими совершенными линиями он смог насладиться всего несколько секунд.

После бегства купальщиц король вскочил в седло и продолжил свой путь, крайне взволнованный лучезарной красотой увиденного и совершенно несчастный от мысли, что никогда больше не встретит неизвестную красавицу.

Спустя час он прибыл в Лион, где был принят с величайшей учтивостью Франциском I.

— Я хочу, чтобы сегодня же вечером был устроен праздник в честь моего друга короля Шотландии, — сказал он.

Вечером, перед началом бала, Франциск представил Якову V принцев и принцесс своего двора, и неожиданно гость побледнел: перед ним в роскошном парчовом платье, пунцовая от смущения, стояла недавняя речная нимфа.

Двумя секундами позже он уже знал, что девушка, чьими стройными ногами и маленькими, задорно торчащими грудями он так восхищался, была принцессой Мадлен.

На другой же день шотландский король попросил у Франциска I руки его дочери и тут же получил согласие.

По случаю обручения всю осень одни праздники сменялись другими, церемония же бракосочетания прошла 1 января 1537 года в соборе Парижской Богоматери. Мадлен, которой всегда хотелось быть королевой и которая обожала своего мужа, была на седьмом небе от счастья.

В мае чета молодоженов в сопровождении маленького пажа по имени Пьер Ронсар, уже тогда начавшего сочинять стихи, села на корабль и отплыла в Шотландию.

К несчастью, через два месяца после прибытия в туманный Линлитгоу юная королева скончалась от туберкулеза.

Ей было семнадцать лет.

* * *

Пока Екатерина Медичи игриво демонстрировала на охоте свои ножки и устанавливала новые моды, Генрих, которому новый титул придал чуть больше уверенности, усердно ухаживал за Дианой де Пуатье.

Вдова Великого сенешаля, ныне уже не улыбавшаяся снисходительно на пламенные заверения молодого принца, стала проявлять к нему большее внимание и даже испытывать некоторое волнение от подобного постоянства.

Верность дофина действительно поражала. Несмотря на свой брак с Екатериной, он продолжал носить цвета Дианы, называл ее своей «дамой» и засыпал ее страстными поэмами, над которыми несчастный принц, лишенный поэтического дара своего отца, корпел целыми ночами…

Неожиданно для самой себя эта строгая вдова, вот уже шесть лет не снимавшая траура и взиравшая на мужчин с полным безразличием, была взволнована и, как пишет историк, «почувствовала сильный жар, неодолимое влечение и острое желание мужских ласк…».

Это привело Диану в прекрасное расположение духа и побудило приступить к диалогу на новой основе. Проявляя изощренную ловкость, в окружении придворных, вечно погруженных в интриги и увеселения, она постепенно приблизилась к дофину и стала всматриваться в него со все возраставшим интересом. Кончилось тем, что она распалила чувства дофина до крайней степени, представая перед ним попеременно кокетливой и по-матерински заботливой, влекущей и любящей.

Бедный мальчик, которого уже нельзя было назвать повесой, лишился сна и аппетита. Печальный и погруженный в меланхолию, он теперь жил, не отрывая взора от Дианы.

Ему было девятнадцать, ей около сорока. Но с ее ослепительной красотой не могла сравниться ни одна дама при дворе. В эпоху, когда тридцатилетние женщины считались старухами, подобная свежесть казалась поразительной, чтоб не сказать вызывающей, и многие считали, что она принимает приворотные зелья. А между тем секрет ее был прост: она вставала ежедневно в шесть утра, принимала холодную ванну, затем совершала верховую прогулку по окрестным местам, к восьми утра возвращалась домой. Дома снова ложилась в постель, принимала легкий завтрак и, лежа в постели, читала до полудня. Она никогда не употребляла ни пудру, ни кремы, ни даже губную помаду, которая могла лишить губы свежести.

Весь двор, кроме м-м д'Этамп, разумеется, признавал ее восхитительно красивой. Дамы подражали ее походке, ее жестам, ее прическам. Кстати, именно она утвердила эталоны красоты, к которым в течение ста лет яростно старались приблизиться все женщины. Каждой женщине следует иметь:

три вещи белые: кожа, зубы, кисти рук;

три черные: глаза, брови, ресницы;

три красные: губы, щеки, ногти;

три длинные: тело, волосы, пальцы;

три короткие: зубы, уши, ступни;

три тонкие: губы, талия, ступни;

три полные: руки, бедра, верхняя часть голени;

три маленькие: соски, нос, голова.

Как-то раз, когда ей немного нездоровилось, Диана получила от дофина страстное письмо:

«Мадам, умоляю вас, сообщите мне о вашем здоровье, чтобы я знал, как мне быть. Потому что если вы все еще больны, я не хотел бы упустить возможность быть вам полезным, насколько это в моих силах, к тому же для меня невыносимо жить, не видя вас так долго. Мне трудно радоваться жизни вдали от той, от кого зависит все мое благополучие…

Молю вас, вспомните о том, у кого есть только Бог и вы, мой единственный друг. Уверяю вас, вам не придется стыдиться, если вы удостоите меня называться вашим слугой, каковым я бы желал быть для вас навеки…

Генрих».

Диана подумала, что отныне платоническими их отношения останутся недолго, иначе молодой принц рискует умереть, от прилива крови раньше, чем голову его увенчает корона Франции.

Собиралась ли она стать возлюбленной дофина после тридцати девяти лет безупречной жизни? Перед вдовой Великого сенешаля со всей очевидностью вдруг встал вопрос, от которого она на протяжении долгого времени всячески уклонялась, а теперь, осознав, почувствовала головокружение. Перед ней открывалась новая, необыкновенная жизнь: сделавшись любовницей Генриха, она могла в один прекрасный день стать фавориткой короля Франции, торжествующей соперницей м-м д'Этамп и всесильной советницей слабого, мало сведущего в политике монарха.

Страх и восторг разом наполнили ее душу, и она постаралась успокоить свою совесть. Сделать это было совсем несложно. При том неподражаемом лицемерии, которым славятся все женщины, она тут же подыскала себе прекрасное оправдание: «Дофин молод, робок, неловок, не имеет жизненного опыта. Мой долг помочь ему стать мужчиной и великим королем…»

Проникнувшись важностью роли, которую собиралась играть, Диана стала поджидать подходящий случай.

Случай представился через несколько недель в Экуане, куда Великий Магистр Анн де Монморанси пригласил Диану и Генриха погостить в свой знаменитый «непристойный замок», где оконные витражи изображали такие похабные сцены, что «солнечный свет краснел проходя через них».

Для замысла вдовы Великого сенешаля лучшего места нельзя было придумать.

Однажды после утренней прогулки по саду вдвоем Диана и Генрих уединились в одной из комнат замка.

Вечером, когда дофин вернулся в Париж в прекрасном настроении, Екатерина Медичи поздравила его с тем, как он замечательно выглядит, обратив внимание на то, сколь благотворен оказывается воздух в Паризи.

— Вам следует почаще туда наезжать, — сказала она мужу, — там у вас появляется прекрасный цвет лица…

Генрих не заставил просить себя дважды и стал постоянно встречаться с вдовой у Монморанси.

В течение нескольких месяцев никто ни о чем не подозревал.

В то время как королевский двор не уставал восхищаться добродетельной Дианой, она, бывшая такой скромницей, вдруг увлеклась, точно девчонка, этим приключением вплоть до того, что не могла отказать себе в желании сочинить несколько стихотворных строк в память о своем грехопадении.

С самого первого свидания Диана, пораженная пылкостью дофина, влюбилась в него.

А что касается Генриха, то его эта связь просто преобразила, превратив в восторженного школяра. Именно тогда из детского озорства он собственноручно нарисовал придуманную им монограмму, где Н, первая буква его имени, и две буквы D из имени Дианы переплетены так оригинально, что кажется, будто видишь С, инициал Екатерины, соединенный с инициалом Генриха <На некоторых гобеленах можно встретить дуги, обозначающие скругленную часть букв D, и потому монограмму легче понять, тем более что полумесяц является символом богини Дианы.>:

Вскоре эта монограмма появилась на его личном оружии, потом на всех его замках и даже на королевской мантии.

Короче говоря, молодой Генрих, покорившись умной и опытной любовнице, очень быстро попал под ее полное влияние.

Прежде чем говорить о политических последствиях этой связи, следует, как мне кажется, развеять нелепую, но от этого не менее устойчивую легенду, по которой дофин, став любовником вдовы Великого сенешаля, занял место своего отца.

Посмотрим для начала, из каких реальных фактов возникла эта легенда. В 1523 году сеньор де Сен-Валье, отец Дианы, был арестован как сообщник коннетабля де Бурбона и приговорен к смертной казни. Но в тот момент, когда меч палача был уже занесен над его головой, на площадь примчался на взмыленном коне гонец с письмом от короля: осужденный был помилован. Франциск I в конце концов откликнулся на горячие мольбы вдовы Великого сенешаля, которая без устали, по много раз в день, просила о прощении своего отца.

Милость, дарованная в последний момент, потрясла сознание простых людей, которые, как всегда, принялись расцвечивать эту историю с помощью собственной фантазии. Вот тогда и пошел шепоток о том, что Диана сделала кое-какие уступки королю.

Слух этот был подхвачен и усилен несколько лет спустя протестантами, которым пришлось вести борьбу с вдовой Великого сенешаля. В своей книге «О Французском государстве при Франциске I» Ренье де ла Планш без тени сомнения написал: «В молодости Диана заплатила собственной невинностью за жизнь сеньора Сен-Валье, своего отца».

А между тем в 1523 году Диана восемь лет как была замужем, и девственность ни в малой степени ее не отягощала.

И, однако, Брантом, шестьдесят семь лет спустя, во всех деталях сообщает эту историю, явившуюся чистейшим плодом народной фантазии. Послушаем его:

«Мне приходилось слышать, — пишет он, — об одном знатном сеньоре, приговоренном к смерти через обезглавливание, который получил помилование уже на эшафоте благодаря своей дочери, одной из самых красивых женщин. И всюду по этому поводу говорили только одно: „Да вознаградит Господь п… моей дочери, спасшую мне жизнь…“

Это неприятное слово не приводится никем из современников, но думаю, что в толпе вокруг эшафота оно звучало.

PI тем не менее анекдот этот следует признать безусловно выдуманным. Известно при этом, что у легенд долгая жизнь, и ради возможности утверждать, что Франциск I был любовником Дианы, историки долго еще цитировали страстные письма, написанные королю какой-то женщиной…

— Этой женщиной, — утверждали они, — была Диана! — Специалисты по почерку подтверждают это.

Такая категоричность совершенно необоснованна, и здесь приходится говорить о грубой ошибке. Гифре путем простого сличения почерков доказал, что автором писем была м-м де Шатобриан.

Таким образом, не остается ни малейших сомнений, и сегодня все историки согласны с тем, что Диана де Пуатье никогда не была любовницей Франциска I.

Это значит, что в постель дофина она вошла, если можно так выразиться, честной женщиной.

Первой, у кого закрались подозрения об отношениях дофина и вдовы Великого сенешаля, была герцогиня Этампская. Она немедленно занялась тайными расспросами, и вскоре ей стало ясно, что благочестивая охотница, в чьем луке, выражаясь высокопарно, имеется отнюдь не одна тетива, проводит увлекательные ночи с наследником престола. Это ее потрясло, уязвило и обеспокоило. Оказывается, Диана, которую она молча ненавидела с того самого сделавшего их соперницами конкурса красоты, превращается в ее будущую заместительницу, а точнее говоря, во врага.

Сам дофин ее мало волновал, и она готова была видеть в постели принца Генриха кого угодно; но чтобы судьба выбрала для этого именно ту женщину, которая нанесла ей самую жгучую обиду в жизни! Нет, вынести это не было сил, и она пришла в состояние такого нервного возбуждения, что Франциск I забеспокоился.

Запершись у себя в комнате, она клокотала от гнева и лихорадочно размышляла, как избавиться раз и навсегда от Дианы. Сатира показалась ей подходящим оружием. Она решила выжить свою соперницу при помощи язвительных шуточек и издевок…

На следующий день Анна обдумала свой план. Она пригласила к себе одного из своих протеже, поэта Жана Вульте, выходца из Шампани, и попросила его сочинить стихи, полные иронии и жестокой насмешки в адрес любовницы дофина.

Уверенный в том, что ему хорошо заплатят, поэт немедленно принялся за работу и нарифмовал на латыни несколько гнусных эпиграмм, которые тут же стали известны всему двору. В этих эпиграммах Жан Вульте грубо и безосновательно обвинял Диану де Пуатье в том, что она не жалеет для своего лица ни белил, ни губной помады, что у нее вставные зубы и накладные волосы.

Ответ Дианы последовал незамедлительно: она незаметно распустила слухи, подвергающие сомнению верность фаворитки.

Таким образом, война между двумя дамами была объявлена.

Поняв, что она обнаружена, герцогиня Этампская сбросила маску и пошла в открытое наступление на соперницу. Она то публично называла ее «беззубой» или «морщинистой старухой», то с громким смехом говорила, что родилась в день свадьбы Дианы, что было, конечно, неправдой, ибо разница в их возрасте составляла всего девять лет.

Тогда Диана пустила в оборот новые, более конкретные обвинения, которые, как она надеялась, взволнуют короля. Вдруг пошел шепоток о том, что фаворитка «пересчитывает паркетины на полу в компании с почтеннейшим де Дампьером, с графом де ла Мирандолой, поэтом Клеманом Маро и несколькими другими сеньорами; помимо вышеназванных, при дворе можно назвать еще с десяток, а то и больше, тех, кто, не беря греха на душу, готов подтвердить, что дотрагивался до ее очаровательной безделушки…»

Надо отметить, что если м-м д'Этамп просто клеветала, называя Диану «морщинистой старухой», то Диана не особенно ошибалась, говоря, что фаворитка обманывает короля.

Но Франциск I был слишком привязан к белокурой герцогине, чтобы пойти на разрыв, даже в припадке ревности. Это подтверждает следующая история. Однажды, когда король был на охоте, фаворитка поставила мадемуазель Рене де Колье в коридоре, у слухового, окна и сказала:

— Как только вы увидите, что его величество въезжает во двор, постучите в дверь моей комнаты.

Мадемуазель, разумеется, задремала, и Франциск I, пройдя в комнату любовницы, нашел ее в объятиях молодого Кристиана де Нансе. Так что обвинения вдовы Великого сенешаля получили неожиданное подтверждение.

Несколько мгновений герцогине Этампской казалось, что она пропала.

Король понял, что скандал вынудит его прогнать неверную, и предпочел сделать вид, что не узнал ее.

— Пусть эта женщина немедленно встанет! — сказал он. — А вы, месье, как вы осмелились здесь заниматься своими шашнями с горничной м-м д'Этамп? Отправляйтесь в тюрьму и поразмыслите там о непристойности вашего поведения…

И, сильно побледнев, он вышел.

Так что у Дианы де Пуатье не было ни малейшего шанса развести короля с его любовницей. Более того, желая показать, что он не придает никакого значения обвинениям вдовы, Франциск I, отправляясь с визитом к папе, взял с собой м-м д'Этамп.

* * *

Борьба между фаворитками приобрела такой ожесточенный характер, что весь двор разделился на два лагеря. Никто уже не вспоминал о войне с императором, торопясь примкнуть к сторонникам ретивой герцогини Этампской или надменной вдовы Великого сенешаля.

Существовали также партия дофина и партия короля. Так что Франциск I и его сын по вине своих любовниц оказались разделенными в тот самый момент, когда Карл Пятый сколачивал новые силы для борьбы с Францией.

На стороне Франциска I и м-м д'Этамп была Маргарита Ангулемская, сестра Франциска I, дю Белле, адмирал де Брион и еще несколько сеньоров, поддерживавших идеи, выдвинутые Лютером. Среди сторонников дофина и Дианы де Пуатье были королева Элеонора, Великий Магистр Анн де Монморанси, принцы Лотарингские и, как это ни покажется странным, Екатерина Медичи, проявившая себя мягкой, обходительной и предупредительной по отношению к любовнице своего мужа.

Проявляя поразительную выдержку, флорентийка прятала терзавшую душу ревность и улыбалась Диане и ее друзьям. Но уже тогда ее начали посещать мысли о мести. И мало-помалу, под воздействием горечи и ненависти, душа ее превратилась в одну из самых черных, какие когда-либо поселялись в человеческом теле…

Одна странная история послужила ей примером, которым она позже не преминула воспользоваться.

В октябре 1537 года, когда двор пребывал в атмосфере холодной войны, случилось событие, потрясшее буквально всех: умерла м-м де Шатобриан.

Экс-фаворитка скончалась в возрасте сорока трех лет, сохранив до последнего дня свою ослепительную красоту. Король был сражен. Вскочив на коня, он, не переводя дыхания, примчался в Шатобриан, чтобы склонить голову над свежей могилой своей некогда обожаемой «крошки».

Вернувшись в Фонтенбло, он на какое-то время утратил интерес к ссоре «дам» и «погрузился в свою скорбь», как пишет историк тех лет, и даже сочинил глубоко меланхолическую поэму, оканчивающуюся такими словами:

Душа умчалась ввысь, на небо, А плоть прекрасная в земле.

А тем временем Клеман Маро тоже сочинил эпитафию на смерть прекрасной Франсуазы, и последний стих этой эпитафии заслуживает того, чтобы быть начертанным на могиле любой фаворитки:

Здесь нет ни капли из того, что раньше надо всем торжествовало.

Стих этот, как и положено, посмаковали, потом двор забыл о м-м де Шатобриан и снова погрузился в свои интриги. Мало кто из придворных шутников счел нужным хотя бы ухмыльнуться, когда сеньор де Шатобриан через десять дней после смерти жены получил от короля документы, «подтверждавшие его право на получение доходов от земель и сеньорий и на пользование этими владениями точно так же, как раньше этим пользовалась его недавно скончавшаяся жена».

Все считали совершенно нормальным, что губернатор Бретани желает воспользоваться дарами, полученными женой «за то, что король с ней спутался, а его сделал рогоносцем».

Прошло еще три месяца, и в январе 1538 года среди жителей Бретани поползли слухи, ввергшие королевский двор в оцепенение: м-м де Шатобриан умерла не своей смертью, а от руки собственного мужа.

В народе рассказывали ужасную историю. Если ей верить, Жан де Лаваль скрывал свою ревность годами, притворяясь безразличным и алчным; но в начале 1538 года, зная, что король окончательно увлекся м-м д'Этамп и больше не может покровительствовать Франсуазе, он решил отомстить за себя.

Объявив, что жена его больна, он запер несчастную в комнате, стены которой были обиты черным, точно гроб. В ней Франсуаза пробыла целых полгода, никого не видя. 16 октября муж привел туда шестерых мужчин в масках и двух хирургов. Эти двое были вооружены остро заточенными ножами. Не говоря ни слова, они набросились на Франсуазу, которая кричала от ужаса и боли, отрубили ей руки и ноги, после чего несчастная скончалась у ног графа де Шатобриана. Пока кровь экс-фаворитки растекалась по комнате, граф стоял прямо и неподвижно, прислонившись к стене. И, как уверяли бретонцы, был очень бледен. Это легко понять.

Основана ли эта история на подлинных фактах? Король, очень взволнованный, послал Великого Магистра де Монморанси провести расследование на месте.

Расследование не дало никаких результатов, и дело было закрыто.

Однако некоторое время спустя все узнали, что монсеньор де Шатобриан лишил наследства своих племянников и отказал все свое имущество «в виде неотменимого дарения» Великому Магистру де Монморанси…

Надо ли к этому что-то добавлять?

* * *

Вся эта жуткая история ни на секунду не прервала «войны дам», и Франциск I, не имея возможности самому в это вмешаться, находил удовольствие в том, что постоянно подтверждал, каким неизменным доверием и уважением пользуется у него герцогиня Этампская. Таким подтверждением служили бесконечные дорогие подарки, которыми он ее осыпал.

При подобных играх и без того неблагополучная казна в конце концов совсем иссякла. По этой причине королю пришлось уволить из армии тысячу двести человек, поскольку нечем было платить. Этот достойный сожаления поступок был довольно своеобразно раскритикован судейской братией. Так, например, историк Франсуа де Бонивар пишет: «Он сам (Франциск!) был человеком либеральным, благородным, человечным, короче, обладал всеми добродетелями, за исключением того, что был подвержен сладострастию и в молодости позволял себе всевозможные излишества в компании достойных сожаления людей, с которыми, нацепив маску, день и ночь таскался по притонам и ввязывался в драки, но в зрелом возрасте от всего этого отказался, за исключением женщин, к которым имел пристрастие с колыбели до смерти и которым отдавал все, что имел, так что в результате бесконечных дарений с первого дня своего правления оказался в конце концов вынужден сократить армию на тысячу двести человек, не имея чем им заплатить. Этой выходкой короля на грани фарса больше всего возмутились судейские чиновники Парижа. По их заказу был вырезан из фанеры и раскрашен мужской член, который затем водрузили на телегу и повезли по городу, нещадно хлеста по нему плетью. На всех перекрестках были расставлены люди, которые задавали ехавшим на телеге определенные вопросы: „Друзья, кому принадлежит этот несчастный член и что плохого он сделал?“ В ответ раздавалось: „Это член нашего короля, который заслужил не только плетей, но и чего-нибудь похуже“. — „Как, — спрашивали другие, — неужто он трахнул свою кузину?“ А судейские в ответ: „Куда там, он сделал кое-что похуже“. — „Неужели сестру родную?“ — „Еще хуже!“ — „Да какое же преступление он совершил?“ — „Он трахнул тысячу двести солдат“, — звучала последняя реплика.

Эта шутовская процессия очень не понравилась королю.