Наташа Петрова

На какую-то минуту — если не считать завывания ветра — повисла гробовая тишина, нарушенная в конце концов Штольцем:

— Что ж, с этим придется смириться. А каковы же приказы нашего нового командира?

— Прекратить наше отступление, невзирая на атаки русских, — без всяких эмоций произнес Кагенек. — Шестой и еще какой-то одной дивизии надлежит немедленно занять линию обороны перед Старицей. Это будет называться «линией Старицы». И с этого рубежа — ни шагу назад.

— А где именно находится эта «линия Старицы»? — спросил Штольц. — Я что-то никогда не слыхал о такой. И в любом случае как мы можем сформировать непрерывную линию обороны в такой беспорядочной ситуации? Я бы сказал, что это попросту невозможно.

— Ты, как всегда, наблюдателен, Штольц! — саркастически заметил Ламмердинг.

— Заткнись, глупец! — гневно рявкнул вдруг Штольц. — Положение и так достаточно скверное, без твоих дурацких шуточек!

— Положение воняет как канализация, и все мы по уши в дерьме, — отозвался Ламмердинг. — Я достаточно понятно изъясняюсь, Штольц?

Штольц недовольно пробурчал что-то сквозь застегнутую на лице, заледеневшую Kopfschuster и пошагал обратно к своей роте, раскачиваясь как огромный пингвин.

Ламмердинг и Беккер немного поотстали от нас, и, пользуясь случаем, пока мы одни, я спросил у Кагенека:

— Что ты думаешь по поводу этой «линии Старицы»?

— Тут и думать особенно нечего. Насколько я понимаю, «линия Старицы» — это всего лишь линия, нанесенная недавно на карту в ставке фюрера в далекой Восточной Пруссии. Она соединяет собой ряд деревень, которые для них там, в ставке, не более чем названия на карте. По словам оберста Беккера, линия эта нанесена даже без какого бы то ни было соотнесения с физическими особенностями местности.

— Как вообще может кто-то, сидя в Восточной Пруссии, знать, каковы здесь реальные условия?! — риторически воскликнул я.

— А теперь Гитлер еще и пытается подражать Сталину, — продолжил Кагенек. — Он издал прямой приказ — по некоторым причинам я пока просто еще не упомянул о нем, — чтобы мы сжигали каждую русскую деревню перед тем, как оставить ее.

— А как же русские гражданские жители?

— О них ничего не сказано.

В моей памяти возникли русские женщины и девушки, энергично помогавшие нам управляться с ранеными в лазарете. Воображение услужливо напомнило мне, как они бережно массировали отмороженные ступни наших солдат, и тут же я представил их стоящими на снегу, в то время как мы сжигаем их дома.

— И что же ты теперь собираешься делать? — спросил я Кагенека.

— Не знаю пока, но приказ есть приказ. Видимо, придется вначале сгонять всех жителей деревни в несколько домов — для того, чтобы у них по крайней мере оставалась хоть какая-то крыша над головой, а затем уже поджигать все остальные дома. Одного я не сделаю точно — я никогда не оставлю женщин и детей без защиты от этого ужасного холода.

После полудня, уже ближе к вечеру, мы заняли Кознаково. За десять последних дней мы отступили с боями на пятьдесят километров, и русские ожесточенно преследовали и атаковали нас на каждом километре этого пути. В эту ночь в соприкосновение с врагом мы не вступали. А на следующий день, 26 декабря, нам было приказано занять Шитинково — большую деревню на так называемой «линии Старицы», в которой — в соответствии с приказом Гитлера — нам предстояло обороняться до последнего человека.

Шитинково было большой деревней примерно в сотню домов, выстроенных, как и практически в каждой русской деревне, по обе стороны от дороги. От одного конца деревни до другого было около полутора километров вдоль этой дороги, тянувшейся точно в направлении с востока на запад. На заднем дворе почти каждого дома, метрах в двадцати-тридцати от него, имелась баня. Русские должны были атаковать нас с севера, это представлялось несомненным — так что нам предстояло держать оборону по довольно протяженному фронту. К югу от Шитинково, примерно в двух с половиной километрах по дороге, отходившей под прямым углом от главной улицы деревни, находилось Терпилово, где был расположен госпиталь Шульца. Дальше, за Терпилово, простиралась Волга. Штаб полка оберста Беккера располагался в небольшой заброшенной деревушке недалеко от Терпилово. Оттуда Беккер руководил также действиями 1-го батальона, занимавшего еще одну небольшую деревушку по правому флангу.

Возглавлявшаяся маленьким Беккером разведывательная группа, высланная вперед, определила, что врага в Шитинково нет и что там находятся всего около сорока наших людей из 2-го батальона 37-го пехотного полка. Нашему чрезвычайно ослабленному батальону, численность которого составляла теперь уже менее четверти от первоначальной, был придан в усиление взвод из 13-й роты с двумя легкими артиллерийскими орудиями, а также взвод с противотанковыми ружьями из 14-й роты. Вместе с ними, а также вместе с теми сорока человеками из 37-го пехотного полка, имевшими в своем арсенале несколько крупнокалиберных пулеметов, наша общая численность составила теперь около трехсот человек. Все руководство подготовительными мероприятиями и собственно самой обороной было возложено на Кагенека.

Он располагал едва достаточным количеством людей для того, чтобы обеспечить эффективную оборону деревни вдоль всей полуторакилометровой линии. Дополнительное осложнение состояло в том, что со стороны предполагаемого удара русских имелось значительное количество естественных укрытий, позволявших врагу скрывать свои намерения до самой последней минуты. Главным из них являлась подступавшая к Шитинково с севера широкая и густая лесополоса, примыкавшая к тому же с восточной части деревни почти к самым нашим позициям.

Мы получили донесение о том, что русские, прорвавшись значительными силами у Васильевского, закрепились в Тащадово, Горках и Ушаково — то есть именно в тех трех деревнях, откуда удобнее всего было осуществить удар по Шитинково. Теперь уже ни у кого не оставалось никаких сомнений в том, что в самое ближайшее время всем нам предстоит отчаянное и жестокое сражение.

К 7.30 вечера мы расположились в домах Шитинково, и Кагенек разместил перед нашими позициями наблюдательные сторожевые посты вдоль кромки леса. Каждый час вдоль линии этих постов должен был проходить патруль, главной задачей которого было не столько слежение за оперативной обстановкой, сколько регулярная смена караулов. Еще одной проблемой, возникшей перед Кагенеком в данных условиях, было то, что с таким не слишком значительным количеством людей, которым располагал, он был просто не в состоянии обеспечить достаточно эффективного заградительного огня с наших опорных пунктов.

Чтобы хоть как-то решить этот вопрос, саперам было приказано вырубить в лесу хотя бы небольшие просеки для упрощения ведения огня, а также заминировать основные подступы к деревне. На восточной окраине деревни — немного в стороне от нее — был выстроен бревенчатый сруб для размещения в нем пулеметчика, а также организованы еще два пулеметных гнезда неподалеку. Офицер-артиллерист разработал систему координат и рассчитал все прицелы по ключевым огневым зонам. Таким образом, к вечеру 26 декабря мы подготовились к наступлению врага настолько тщательно, насколько это было вообще возможно в сложившихся условиях и при имеющейся диспозиции.

На следующее утро, в 5.00, русские ударили с обоих концов деревни, бросив на нас по батальону с каждой стороны. Наши наблюдательные посты подали сигнал тревоги вовремя, и мы смогли обеспечить достаточно плотный огонь для того, чтобы отбросить красных назад. А в результате стремительно проведенной нами контратаки они вообще беспорядочно бросились обратно к Ушаково. Потери русских составили 73 человека убитыми. Восемь человек мы взяли в плен, а также захватили значительное количество оружия. Наш батальон не понес при этом ни единой потери.

А в самый разгар всего этого Кагенеку каким-то совершенно невероятным образом удалось связаться с Германией, и он узнал, что его жена, княгиня Байернская, родила ему двоих здоровых сыновей-близнецов.

У нас появилась еще одна хорошая возможность обеспечить наших людей теплой зимней одеждой. Кагенек приказал перетащить всех убитых русских в деревню и снять с них валенки и всю верхнюю теплую одежду.

Однако тела уже успели окоченеть до состояния камня, и бесценные для нас валенки просто примерзли к их ногам.

— Отпилить ноги, — коротко приказал Кагенек.

Мы отрубили мертвецам ноги топорами ниже колен, внесли эти обутые обрубки в тепло, поближе к печам, и уже через десять-пятнадцать минут они оттаяли настолько, что мы смогли почти без труда снять с них столь жизненно необходимые нам валенки.

Штольц захватил свой маленький персональный трофей. В рукопашной схватке он убил русского комиссара, и теперь, сияя от счастья, подошел ко мне, чтобы похвалиться великолепной шапкой из лисьего меха, снятой им с мертвого комиссара. Я щедро выразил ему свое неподдельное, впрочем, восхищение. Тогда Штольц обернулся, отыскал глазами своего ординарца и сказал ему:

— Если со мной что-нибудь случится — проследи за тем, чтобы эта шапка досталась доктору. Понял?

— Jawohl, герр обер-лейтенант, — усмехнулся тот.

Больше враг в тот день активности не проявлял — очевидно, зализывал раны и перегруппировывал силы. Воспользовавшись временным затишьем, я отпросился с позиций, чтобы побывать в Терпилово и забрать оттуда нашу санитарную конную повозку и Петерманна. Там же был и Мюллер, а вот оберштабсарцт Шульц, организовав сборный пункт для раненых в Терпилово, уже отбыл вместе с другими отступавшими частями за Волгу.

Там я и попрощался с моим верным Мюллером.

— Раны тебе уже немного подлечили, — сказал я ему, — так что со следующей санитарной машиной поедешь в тыл и, если все будет удачно, через неделю или даже раньше будешь в Германии.

— Но, герр ассистензарцт… — начал было он.

— Никаких «но», друг мой. Ты, считай, уже в пути, — отрезал я, с очень, очень тяжелым сердцем пожимая ему руку на прощание. — Мы вполне можем выиграть эту войну и без тебя. Увидимся дома, в Биельфельде.

Для моего перевязочного пункта в Шитинково я реквизировал дом, соседний с домом, в котором разместился батальонный пункт боевого управления. Особенно мне понравилось в этом то, что с той стороны, откуда нас должны были атаковать русские, к нему была пристроена здоровенная конюшня. Во время боя она должна была послужить нам прекрасной защитой от огня противника.

В лазарете все было подготовлено к предстоявшей атаке, и в шесть часов вечера мы уселись ужинать. Вдруг в дверь постучал наш коллега — штабсарцт Лиров из соседнего, 37-го пехотного полка. Это был высокий жилистый человек средних лет. Управившись со своими подготовительными хлопотами, он зашел специально для того, чтобы убедиться в том, что и у нас тоже все в порядке, поскольку его полк занимал позиции по левому флангу от нас, всего в полутора-двух или около того километрах к западу. Мы пригласили его отужинать с нами. Когда он услышал наши веселые и добродушные подшучивания друг над другом, тусклое и какое-то даже безжизненное выражение в его глазах уступило место озорному огоньку, выдававшему в нем очень милого и жизнерадостного, но просто очень уставшего человека. Приглашение наше он, без всяких ужимок, охотно принял, а перед тем, как он ушел обратно в свой полк, мы с ним заключили пакт о взаимной помощи.

Каждый офицер и каждый солдат был готов к бою на своем посту. Мы ждали атаки русских. Мы знали, что они атакуют нас. И мы даже хотели, чтобы это произошло поскорее.

Наша разведка выведала у пленных красноармейцев, что Сталин приказал Жукову атаковать нас теперь только по ночам, поскольку «немцы не позаботились о подготовке к ночным боям и не любят вступать в рукопашные схватки». Тут он был, конечно, в значительной степени прав. Ни один солдат не любит рукопашные, и, конечно, мы совсем уж ненавидели воевать по ночам на лютом морозе вместо того, чтобы спокойно посапывать в тепле у огромной русской печи. Но это, однако, не отменяло того факта, что по ночам мы обычно наносили русским даже гораздо больший урон, чем в ходе дневных боев, — по крайней мере наш 3-й батальон, — так что и в ведении ночной войны мы тоже уже заметно поднаторели и вполне могли постоять за себя. Даже более того.

Этой ночью нам все же повезло. Температура ощутимо повысилась, т. е. на улице было заметно теплее, чем в последнее время. Вплоть до того, что мы даже надеялись на то, что у нас не возникнет серьезных проблем, связанных с замерзанием смазки в оружии. Тем не менее в ожидании сигналов тревоги от наших наблюдательных постов мы на всякий случай все же держали его в тепле, у жарко натопленных печей.

Итак, мы ждали появления русских. Патрули регулярно меняли часовых на сторожевых постах, а те, в свою очередь, исправно вели наблюдение за обстановкой. В двухстах метрах за восточной околицей деревни, недалеко от заснеженной дороги, ведущей к позициям 1-го батальона, терпеливо ждали своего часа наши пулеметчики, а еще два пулеметных расчета притаились замаскированными в сугробах. Их задача состояла в том, чтобы сметать своим огнем всех русских, которые могли появиться из леса, вплотную примыкавшего к деревне с севера в ее восточной части. Специально для этого значительная часть деревьев в этой части леса была повалена нашими саперами. Любой русский, оказавшийся в секторе обстрела пулеметчиков, был попросту обречен.

В безоблачном небе повисла полная луна, заливая всю округу своим ярким таинственным светом. В 8.30 вечера русские атаковали нас силами батальона с севера в восточной части деревни — именно там, где мы и ожидали их с наибольшей вероятностью. Наблюдательные посты предупредили нас об их появлении своевременно, и основная часть наших солдат ринулась к восточной окраине деревни. Для обороны центральной ее части была оставлена лишь незначительная группа, а западную окраину Шитинково защищали сорок человек из 2-го батальона 37-го полка.

Русских было примерно под тысячу, нас — две сотни.

Пулеметы вдоль дороги обрушили свой огонь на прореженный лес, откуда на нас накатывалась эта жуткая волна неприятеля. Многие русские упали, скошенные этими очередями, но еще большее их количество все же прорвалось и угодило прямо под огонь наших автоматов и винтовок. В ярком лунном сиянии, да еще плюс осветительные ракеты, шквал нашего прицельного огня олицетворял собой саму смерть, и в результате русские дрогнули и стали отступать. Наш прекрасно обученный и подготовленный корректировщик артиллерийского огня направил этот огонь точно в тот сектор леса, куда отступали русские, а Штольц с группой своих самых отчаянных сорвиголов из 10-й роты завершили все стремительной контратакой.

Обратно они вернулись уже с безжизненным телом своего командира.

Штольц увлекся преследованием русских и углубился слишком далеко в лес. Вражеский пулеметчик, притаившийся в пулеметном гнезде в густых заснеженных кустах, успел выпустить очередь по огромной фигуре. Но это было последнее, что он успел сделать в своей жизни. В следующее мгновение один из унтер-офицеров Штольца швырнул в эти кусты гранату, и пулеметчик вместе со своим пулеметом были отправлены ее взрывом в мир иной. Когда солдаты приподняли рухнувшее в снег грузное тело Штольца, еще надеясь на какое-то чудо, было уже слишком поздно. Наш великан был мертв, а в его груди зияли четыре огромных дыры, проделанные крупнокалиберными пулями.

Весь остаток ночи солдаты 10-й роты дрались как люди, в которых вселился сам Сатана. Они все никак не могли поверить в то, что их веселый и горячо любимый всеми командир убит, но зато твердо знали, что если это и так, то уж они постараются, чтобы русские составили ему как можно более многочисленную компанию по пути на небеса. Перегруппировывая свои силы, русские атаковали нас снова и снова, но каждый раз останавливались и отбрасывались назад плотным заградительным огнем наших пулеметов, автоматов и винтовок. Не последнюю роль тут сыграли, конечно, и наши легкие артиллерийские орудия с минометами.

Бойня эта длилась пять с половиной часов, пока русским это наконец не надоело и они не отступили, пытаясь оттащить назад некоторых своих раненых.

Но более сотни их все же так и осталось на окровавленном снегу прямо перед домами, которые мы обороняли. Наши потери составили четверо убитых и шестеро раненых.

На следующее утро мы обнаружили значительное количество мертвых русских солдат еще и в лесу. В основном это были раненые, брошенные при отступлении своими товарищами. Более сотни их, будучи из-за своих ран не в состоянии доползти обратно до своих позиций, так и замерзли насмерть.

Утро 28 декабря было все таким же умеренно холодным, и у нас выдалось время на то, чтобы очистить от трупов все поле битвы. Теплого зимнего обмундирования, снятого с более чем двух сотен мертвых русских, хватило на то, чтобы обеспечить им каждого солдата батальона, а главное — тех, кто до сих пор его не имел.

Смерзшиеся в гротескные глыбы тела были перетащены в бани, где за них принялись «работники пилы и топора». Это было, конечно, не самым приятным занятием, чтобы не сказать больше, но привередливость и щепетильность пришлось отбросить — ведь речь шла о жизни наших людей. Смерть подстерегала на каждом шагу любого, кто не умел сберечь тепло своего тела.

В лесу были проделаны дополнительные просеки для ведения огня, смены караулов продолжали регулярно обходить внешнее кольцо нашей линии обороны, а группы лазутчиков пробирались как можно дальше ползком в поля, чтобы разведать намерения русских. У некоторых из них произошли даже короткие перестрелки с такими же мелкими отрядами русских. В течение всего дня артиллерия обеих сторон время от времени разражалась беспорядочным огнем. Поступили сообщения о значительных перемещениях вражеских войск между Васильевском и Горками. Всему нашему личному составу было приказано тщательно вычистить свое оружие с дальнейшим нанесением на его движущиеся части минимального количества смазки. Кроме того, солдаты проверили и опробовали значительное количество вражеского трофейного оружия и боеприпасов, оставленных русскими при отступлении. Замерзшие тела всех убитых русских были перетащены и набросаны огромными кучами в амбарах. Мы не могли оставить их на снегу перед нашими позициями, поскольку — помимо всего прочего — они представляли бы собой ложные цели в ходе следующего боя.

Присматривая за ходом подготовки к следующей схватке, Кагенек, казалось, был повсюду одновременно. Он, в частности, внимательно проследил за тем, чтобы снятое с русских теплое зимнее обмундирование было как можно равномернее распределено между всеми нашими солдатами, и к полудню каждому из них мороз был практически уже не страшен — во всяком случае, не сравнить с тем, что было раньше. С ношением русской форменной одежды было связано, правда, и одно неудобство: в горячке рукопашного боя или, скажем, при плохой видимости наших солдат легко можно было принять, особенно издалека, за красноармейцев — причем как одной, так и другой из сторон, и это могло повлечь за собой некоторую неразбериху. Но это воспринималось нами как сущая чепуха по сравнению с тем теплом, которое давали толстые овчинные тулупы, меховые шапки и поистине волшебные валенки!

И вот наконец все основные мероприятия по подготовке к очередному бою закончены. Я почувствовал, что наступил самый подходящий момент для того, чтобы немного отдохнуть и набраться сил перед следующей атакой русских, и вышел на минутку на улицу, чтобы глотнуть свежего бодрящего воздуха. Повсюду царствовал фантастический лунный свет, даже еще более яркий, чем в предыдущую ночь. Термометр снова показывал похолодание — на этот раз уже тридцать пять градусов мороза, а его столбик все продолжал и продолжал опускаться. В штабе батальона Кагенек склонился в глубокой задумчивости над изучением карты боевых действий; Ламмердинг был где-то снаружи, проверяя линию связи с ротой Бёмера и с отделением из 37-го полка; маленький Беккер был занят тем же, но касаемо связи с 10-й ротой и с восточными пулеметными расчетами.

— Как думаешь, Хайнц, в какое время они появятся на этот раз? — спросил меня Кагенек.

— Я думаю, они подождут, пока не скроется луна, — ответил я. — В прошлый раз им досталось так сильно именно благодаря яркому лунному свету.

— Согласен, — кивнул Кагенек. — В таком случае у нас есть еще несколько часов до их появления. Какое блаженство…

Он с облегчением вздохнул и сложил карту.

— Ну что же, я сделал все, о чем только мог подумать… — немного помолчав, в раздумчивости проговорил он. — Но этот лес у восточной окраины деревни… Это наше самое слабое место, и с этим ничего не поделать — оно таковым и останется.

Мы присели прямо напротив открытого огня печи и с наслаждением вытянули ноги поближе к весело потрескивавшим поленьям. Бруно, ординарец Кагенека, вошел с двумя чашками горячего дымящегося кофе. Взглянув на Кагенека, он озабоченно проговорил:

— Осмелюсь заметить, что герру обер-лейтенанту следовало бы лечь и хотя бы немного поспать: каждая минута сна сейчас просто бесценна.

— Не беспокойся за меня, Бруно, — отозвался Кагенек. — Час такого отдыха, как сейчас, оказывает более тонизирующий эффект, нежели час сна, после которого не хочется просыпаться.

На стене тикали старые часы с маятником. Для простой русской избы это был весьма необычный элемент интерьера.

— Тиканье часов, — проговорил Кагенек после довольно продолжительного молчания, — привносит в любой дом умиротворение и покой. У нас дома тоже были старинные часы с маятником. По сути, это одно из моих самых ранних воспоминаний детства. Мне тогда было, наверное, лет шесть. Я потихоньку выздоравливал после долгой и тяжелой простуды, и моя мать проводила большую часть своего времени со мной, а не с моими братьями.

Видимо, окунувшись с головой в детские воспоминания, Кагенек опять на некоторое время ушел в себя.

— А эти старинные часы все тикали и тикали, — продолжил он наконец, — а моя мама сидела около моей кровати и читала мне сказки. А часы отсчитывали уходившее время. Я очень хотел, чтобы эти сказки никогда не кончались, и думал, что если бы я остановил часы, то и сказки стали бы бесконечными. Но часы все тикали и тикали и в конце концов стали олицетворять для меня некое могущественное зло. Ведь они лишали меня не только бесконечных сказок — они безвозвратно уносили бесценные минуты жизни моей мамы…

— …знаменуя этим рождение мыслящей личности, — подхватил я. — Это момент, начиная с которого мальчик начинает становиться мужчиной и уже не может жить, как ребенок, одним лишь настоящим.

— Должно быть, ты прав, Хайнц, — мечтательно проговорил Кагенек. — А последняя минута в жизни каждого мыслящего, как ты говоришь, существа ознаменовывается, возможно, остановкой каких-то особых, высших, относящихся лишь к нему одному часов. Сейчас половина десятого. Сутки назад в это время часы остановились для Штольца… Знаешь, порой я просто не могу поверить в то, что мы выберемся из этого ада, — если, конечно, не произойдет какого-нибудь чуда.

— Ради бога, гони от себя подобные размышления — они никогда не приводят ни к чему хорошему, — встревоженно проговорил я.

— Не пойми меня неправильно, Хайнц. Я не впадаю в отчаяние. Я лишь стараюсь смотреть прямо в лицо фактам. Когда я наблюдаю за тем, как нас медленно, но верно сводят на нет — несколько человек сегодня, еще несколько завтра, и никакой надежды на пополнение или усиление, — я, сказать по правде, не вижу особой надежды. Если сегодняшней ночью мы убьем пятьсот русских, а сами потеряем лишь двадцать человек, то даже в таком соотношении эта потеря будет слишком ощутимой для нас. Прикинь-ка сам для себя, сколько еще сможет продержаться наш и без того не такой уж многочисленный отряд, если все будет продолжаться в таком же ключе и дальше…

— Но ведь положение может в любой момент и измениться. Русские могут отступить; нам тоже могут приказать отойти на другие позиции; произойти может все что угодно. Тут, на мой взгляд, существует лишь один способ остаться в живых — действовать так, как если бы ты собирался жить вечно.

— Не волнуйся, Хайнц. Все эти мысли просто навеяло мне ностальгическим тиканьем старинных часов. Будем считать, что это и было тиканье часов, или, скажем, давай представим себе, что ты частнопрактикующий психотерапевт, а я твой пациент, был у тебя на приеме, — криво усмехнулся он и успокаивающе похлопал меня по плечу. — Я был с вами так откровенен, доктор, потому, что вы связаны клятвой Гиппократа. Вы ведь меня не выдадите?

В дверь послышался стук, вслед за которым появились трое: два солдата из 11-й роты и стоящая между ними девушка. Солдаты доложили, что девушка была задержана из-за того, что находилась с невыясненной целью на нашем боевом плацдарме, и Бёмер приказал доставить ее в штаб батальона как возможную шпионку.

Девушка стояла перед нами не шелохнувшись, и в ее широко распахнутых темно-карих глазах читался неподдельный ужас. Мы олицетворяли для нее людей, которые, в хаосе войны, обладали над ней абсолютной властью. Ей очень повезло на самом деле, что она попала в руки такого человека, как Кагенек, для которого власть означала справедливость и правосудие, а не самодурство и деспотизм. Кагенек предложил ей снять с себя тяжелый меховой тулуп. Девушка сняла тулуп и аккуратно повесила его на гвоздь, вбитый в стену. Затем, подумав секунду-другую, решительными движениями не совсем послушных с мороза рук расстегнула и сняла с себя шерстяной офицерский китель без погон и знаков различия, под которым, впрочем, оказалась еще и хлопчатобумажная блузка, и повесила его рядом с тулупом. Медленно размотав на голове огромный шерстяной же платок, она сняла и его, высвободив таким образом длинные черные волосы, волной упавшие ей на плечи. Нашим глазам предстала прелестная, стройная и совсем еще юная девушка, почти девочка. Ее грубая юбка из черного сукна была подпоясана ремнем на тонкой талии, а несколько тесноватая гимнастерка красноречиво подчеркивала ее хорошо развитые формы. Изяществом фигуры она совершенно не походила на большинство крестьянских женщин, помогавших мне время от времени на моих перевязочных пунктах. Она имела, можно даже сказать, какое-то утонченно-изящное телосложение. Таких худеньких и хрупких русских женщин я еще не видел. Постепенно она стала отогреваться с мороза, и на ее щеках засиял яркий здоровый румянец. Кажется, она уже начинала понимать, что ей посчастливилось иметь дело с вполне цивилизованными людьми, а не со звероподобными злодеями. Страх из ее глаз исчез, и теперь она смотрела на нас прямо и даже с интересом.

Кагенек приступил к допросу, и все мы были просто поражены ее свободным и уверенным владением немецким языком, на котором она говорила, впрочем, с заметным русским акцентом.

— Ваше имя?

— Наташа Петрова.

— Возраст?

— Девятнадцать лет.

— Род занятий?

— Школьный учитель.

— Где и какие предметы вы преподавали?

— Моя школа была в Калинине. Преподавала немецкий язык, географию и физкультуру.

— А что привело вас сюда?

— Я бегу от коммунистов. Они хотят расстрелять меня за то, что я работала переводчицей у немцев.

— В какой дивизии?

— Я не знаю, что за дивизия, но я помогала немцам в Калинине.

— Имя командира подразделения, которому вы помогали?

— He помню. Я работала переводчицей у многих немецких офицеров, не могу же я помнить всех их по именам.

— Назовите хотя бы одного из них.

— Это были все какие-то странные и трудно запоминающиеся фамилии. Русские охотятся за мной и идут по пятам с тех самых пор, как взяли Калинин. Я столько пережила! И такие вещи, как фамилии мало знакомых мне немецких офицеров, просто вылетели у меня из головы.

Все с тем же неослабевающим пристрастием Кагенек приступил к перекрестному допросу, держа ее все это время перед собой в положении стоя. Постепенно в ответах стало обнаруживаться все больше и больше несообразностей. Не меняя интонации, Кагенек молча отмечал их про себя. В какой-то момент девушка чуть не сломалась — она расплакалась, стала умолять прекратить терзать ее этим «бесчеловечным допросом» и успокоилась только тогда, когда поток вопросов неожиданно оборвался. Кагенек приказал солдатам обыскать тулуп и китель, но они, конечно, не обнаружили там ничего подозрительного.

Повернувшись ко мне, он сказал:

— Теперь твоя очередь, Хайнц. Тебе, как доктору, придется обыскать ее более тщательно. Посмотри, не прячет ли она что-нибудь на своем теле.

Я даже вздрогнул от этого приказа. До этого момента я воспринимал ее не только как предполагаемую шпионку, но и как первую по-настоящему привлекательную женщину, которую я видел так близко за несколько последних месяцев. Я поспешил всем своим поведением выразить лишь свое чисто профессиональное отношение к предстоящей процедуре.

— Подойдите сюда, — как можно бесстрастнее велел я ей, указывая приглашающим жестом на небольшой и, главное, скрытый от всех остальных глаз кухонный закуток за огромной печью. Я уже воочию представлял себе ее гибкое юное тело и был поражен тем разительным контрастом, которое оно представляло собой на фоне грубых мужских солдатских тел, с которым я имел дело ежедневно.

— Боюсь, мне придется сейчас обыскать вас, — пробормотал я, намереваясь лишь тщательно прощупать все предметы ее одежды, чтобы убедиться в том, что она не прячет в них оружие или какие-нибудь бумаги.

— Да, герр доктор, — спокойно ответила мне она.

Я вышел обратно в комнату, чтобы принести со стола керосиновую лампу.

Когда я вернулся за печь, ее юбка была уже на полу, а девушка стягивала с плеч свою блузку. Под блузкой, как и у большинства русских женщин, на ней больше ничего не было. Я был просто ослеплен красотой ее юной девичьей груди.

— Этого будет вполне достаточно, — поспешил остановить ее я, видя, что она намеревается обнажиться полностью.

Пока я ощупывал ее валенки, юбку и блузку, она продолжала стоять прямо передо мной с совершенно безучастным видом. Я снова взглянул на нее, и она подняла руки над головой, демонстрируя мне, что она нигде ничего не прячет.

— Одевайтесь, — коротко бросил я.

— Ничего не обнаружено, — доложил я Кагенеку, выйдя обратно в комнату.

— Как ничего? Ты уверен? — озорно усмехнулся он. — Ты действительно ничего не обнаружил? Ты разочаровываешь меня, Хайнц.

— О да, я, конечно, обнаружил очень многое, но, однако, так и не нашел ничего, что изобличало бы в ней шпионку.

Одевшись, Наташа вышла обратно в комнату и взглянула на меня с благодарностью. Застегивая на себе китель, она присела на скамью подле печного огня.

— Ну что ж, очень хорошо, если так, — сказал Кагенек, поворачиваясь к солдатам, которые все это время не могли оторвать глаз от необычной гостьи. — Доложите обер-лейтенанту Бёмеру, что установить со всей определенностью, что данная девушка является шпионкой, не представляется возможным.

Солдаты отдали честь и удалились.

Затем Кагенек повернулся к Наташе и сказал ей следующее:

— Вы совсем еще юная девушка, и я хотел бы предоставить вам еще один шанс. Я отправлю вас под конвоем обратно за наши позиции, и там они отпустят вас. Можете идти, куда хотите, где вы думаете, что сможете избежать преследований ваших соотечественников, которые, как вы утверждаете, хотят расстрелять вас. Но я совершенно серьезно предупреждаю вас: никогда больше не попадайтесь в зонах боевых действий. Я обязан отправить в штаб нашей дивизии ваше точное и подробное описание, в котором будет указано, что вы подозреваетесь в шпионской деятельности. Так что обходите как можно дальше все те места, где возможна встреча как с русскими, так и с немецкими солдатами.

Наташа выслушала все это спокойно и молча.

— Здесь ее оставлять нельзя, — обратился уже ко мне Кагенек. — Можешь устроить ее под надежной охраной в лазарете?

Я вызвал Генриха и приказал ему отвести девушку в лазарет, разместив ее там под вооруженной охраной.

— Мы не можем отпустить ее до окончания сегодняшнего боя, — добавил Кагенек после того как они ушли. — Избавимся от нее завтра.

Вошел Ламмердинг и, стягивая перчатки, доложил прямо с порога:

— В 11-й роте все в порядке. А что вы сделали с этой маленькой сорокой? Когда я ее увидел, она была закутана в миллион всяких одежек, и все равно было понятно, что под ними у нее там все в порядке.

— Не могу судить, — сказал Кагенек. — Спроси у доктора.

— Полегче, Ламмердинг, — отозвался я. — Теперь она в моих надежных руках. Но могу сообщить тебе по секрету, что все, что тебя интересует, — выше всяких похвал.

Появился маленький Беккер, и Ламмердинг в красках живописал ему все, что было связано с нашей недавней гостьей.

— Теперь это преинтереснейшее создание препровождено под охраной в лазарет, — многозначительно закончил он.

— Прошу извинить меня, — чуть ли не заплетающимся языком проговорил Беккер, — но сегодня меня не интересуют даже самые преинтереснейшие создания. Я смертельно устал.

— Да, кстати, всем нам пора отдохнуть, — объявил Кагенек. — Сегодня мы больше все равно уже ничего не сделаем. Вся подготовка проведена. После полуночи луна скроется, и — можете мне верить — сразу вслед за этим последует атака русских.

Он повернулся к маленькому Беккеру и еще раз уточнил:

— Ты уверен, что все на своих постах?

— Гарантирую, — ответил тот.

— Хорошо, тогда всем отбой, — скомандовал Кагенек. — Gute Nacht, meine Herren (Спокойной ночи, господа).

Сопроводив Наташу в лазарет, Генрих отнесся к полученному приказу со всей возможной серьезностью: девушка сидела у огня, а Генрих — напротив нее, с винтовкой на коленях. Я улегся на свою соломенную кровать, устало потянулся и мгновенно провалился в крепкий глубокий сон без сновидений.