Волга и осеннее бездорожье

Нами был получен приказ изменить направление нашего походного движения с северо-восточного на юго-восточное. Воздушная разведка обнаружила в верховьях Днепра сильные оборонительные укрепления врага — к этому плацдарму мы и отправились следующим утром. Шел очень сильный, просто-таки проливной дождь. Дорога вскоре превратилась в сплошную непролазную грязь. Тяжелые машины увязали в ней, с огромным трудом выбирались, проезжали несколько метров и снова застревали. Вот тут-то и проявили себя во всей красе маленькие коренастые русские лошадки, запряженные в легкие повозки. Им удавалось вытаскивать из грязи даже небольшие 37-миллиметровые противотанковые орудия, и лишь благодаря им мы не отставали от основной колонны.

Невзирая на погодные условия, наше походное движение на Москву происходило гигантскими скачками. Под непрерывно льющим дождем мы покрывали в день от сорока до пятидесяти километров. До нас дошла весть о том, что группа бронетанковых войск под командованием Хота, для которой мы расчистили путь 2 октября, успешно преодолела все попытки сопротивления им русских и безостановочно прорвалась далеко в глубь их территории в направлении на Старицу и Калинин. Вся мощь победоносной Группы армий «Центр» фон Бока была теперь сконцентрирована на Москве. Применение нами тактики двойного охвата влекло за собой падение одного русского бастиона за другим. Стальное кольцо, которому предстояло замкнуться вокруг Москвы, должно было стать величайшим двойным охватом в истории. Мы, с левого фланга, должны были стать той стороной клещей, которая охватит Москву с северо-запада, а правый фланг, представленный Группой армий «Центр», приближавшейся тогда к Калуге и Туле, должен был охватить Москву с юго-востока.

А дождь все не прекращался. Русские крестьяне говорили нам, что такого дождя в этой части России в это время года не припоминали даже старожилы. Мы продолжали наше движение, но становилось все холоднее и холоднее. Мы были насквозь промокшими и подавленными. Дороги окончательно превратились в непроходимые болота, и мы с горечью думали об обещанном нам зимнем обмундировании.

Через двое суток после того как мы вышли из Бутово, во второй половине дня на наши безмолвно маршировавшие колонны вдруг посыпались огромные пушистые хлопья первого снега. Когда мы увидели, как они опускаются на дорожную слякоть, каждый подумал об одном и том же. Первые проявления наступающей зимы!.. Насколько эта зима будет холодной и долгой? Но хлопья снега, едва коснувшись болотистой жижи дороги, прямо на глазах таяли, будто она всасывала их в себя. Ближе к вечеру, однако, установился небольшой морозец, снег таять перестал, и вся окрестность словно накинула на себя ослепительно белую мантию. Солдаты посматривали на нее с заметным беспокойством.

К вечеру мы достигли наконец верховий Днепра и находились теперь ровно в ста двадцати километрах от Вязьмы и в двухстах семидесяти пяти километрах к западу от Москвы. Прямо напротив нас, через реку, бывшую в том месте не слишком широкой, располагалась сильно укрепленная линия блиндажей русских. Еще до рассвета следующего дня мы форсировали реку, и уже к 6.30 утра вся система оборонительных укреплений русских перешла в наши руки, а враг был обращен в стремительное отступление. Одержав эту победу, мы устремились к нашей следующей цели — городу Сычевка.

Погода продолжала ухудшаться. Стало холоднее, и снег валил, не переставая, уже целый день, но, упав на землю, тут же таял и превращался в черную жижу, в которой наши машины увязали все глубже и глубже. Солдаты толкали их и помогали проворачивать колеса; наши доблестные русские лошадки были все в мыле, но продолжали исправно тащить свои повозки; временами нам приходилось делать коротенькие десятиминутные остановки, чтобы не надорваться от изнеможения; передохнув, мы снова принимались выталкивать машины из черной вязкой грязи, погружаясь в нее в лучшем случае по колено. В ход пускались все ухищрения, лишь бы их колеса не вращались впустую. В отчаянной гонке с погодой, которая, как мы знали, будет теперь только ухудшаться, и для того, чтобы наверстать уже потерянное время, мы не прекращали наше движение всю ночь и к утру 11 октября вышли в заданный район к северу от Сычевки.

Сычевка пала, и столбы густого черного дыма, поднимавшиеся над горящим городом, растягивало ветром по горизонту и несло рваными клочьями над спасавшимися бегством красными и над нашими подразделениями, перегруппировывавшимися для того, чтобы отрезать русским отступление в северо-восточном направлении. В атаку бросались рота за ротой, и к темноте многие части русских были уничтожены полностью. Под фанатичным командованием комиссаров они бились до последнего человека. Среди частей, потерпевших полный разгром, был и один из печально известных «штрафных батальонов», сформированных по распоряжению Сталина из красноармейцев, осмелившихся отступать без приказа. В подобных подразделениях бок о бок с обычными рядовыми сражались и умирали порой настоящие боевые генералы.

На полях вокруг Сычевки лежали сотни мертвых и умиравших русских, тогда как наши потери составили лишь двадцать один человек погибшими и ранеными. Среди погибших был и веселый беспечный лейтенант Гелдерманн.

Во время боя я велел Мюллеру и Кунцлю получше натопить русскую избу, которая должна была послужить нам перевязочным пунктом. Теперь у меня на руках было четырнадцать доставленных туда раненых. Выдав Кунцлю основательный запас перевязочных материалов, я отправил его посмотреть, что там с русскими ранеными. Вскоре он вернулся и доложил, что на поле боя их огромное количество, причем многие — тяжело раненные. Закончив со своими людьми, я отправился посмотреть на них сам. Я сел верхом на Сигрид, и вместе с сопровождавшим меня Петерманном мы скрылись в почти непроглядных уже сумерках.

С огромного поля, утыканного стогами сена, раздавались призывы о помощи. Многие раненые залезли в сено в поисках тепла и укрытия. Мы подъехали к одному из стогов и разглядели в нем двух солдат. Один из них постоянно крестился и вздымал в мольбе руки к небу.

— Мы должны помочь ему, — сказал я Петерманну, но, прежде чем мы подъехали ближе, второй солдат, сыпля непонятными нам, но явными проклятиями и угрозами, ударил своего раненого товарища наотмашь по лицу. Затем он резко обернулся к нам и выкрикнул какие-то слова, полные лютой ненависти. Прежде чем я успел осознать всю опасность ситуации, он вскинул в мою сторону руку с пистолетом и выстрелил. Сигрид испуганно отпрянула назад, и благодаря этому пуля пролетела мимо. Пока я выхватывал свой пистолет, русский вложил дуло своего себе в рот, выстрелил и рухнул замертво на холодную мокрую траву.

Спрыгнув на землю, я стал подходить к продолжавшему часто-часто креститься раненому. Повторяя «Karasho! Каrasho!», одной рукой я подавал ему успокаивающий знак рукой, а другой демонстративно медленно — так, чтобы он видел, вложил пистолет обратно в кобуру. У русского было сквозное пулевое ранение шеи. Перевязывая его, я взглянул попристальнее на его мертвого уже товарища. Форма на нем была не такая, как на обычных солдатах, — это был комиссар.

Оставаться там дальше было безумием. Быстро завершив перевязку, я негромко бросил Петерманну:

— Давай-ка поскорее выбираться отсюда. Тут требуется какое-то другое решение.

Лошади, казалось, тоже очень остро ощущали какое-то дурное предзнаменование. Как только мы вскочили в седла, они натянули поводья и сами припустили бешеным галопом к деревне.

Встретивший нас Бёзелагер заметил мне:

— Вы получили именно то, о чем спрашивали, доктор. Вам следует забыть здесь все ваши цивилизованные идеи о гуманности. Комиссар не ожидает от нас никакой помощи.

Я велел Кунцлю принудительно набрать в деревне тридцать русских и отвести их к полю боя, чтобы они оказали помощь раненым. Вскоре все эти тридцать человек были собраны передо мной. Это были молодые женщины и мужчины уже преклонного возраста, один из которых имел незаконченное медицинское образование. Я назначил его ответственным за группу и через Кунцля велел ему перенести всех раненых красноармейцев в большой колхозный амбар. Выдав ему еще и внушительное количество бинтов, я приказал переписать имена всей его группы — для того, чтобы никто из них не увильнул от возложенной на него обязанности. Я предупредил также, что мне придется расстрелять каждого, кто не будет выполнять моих распоряжений.

Отныне, решил я для самого себя, русским будут помогать только русские.

На пару дней дождь вдруг прекратился, и 14 октября мы впервые переправились через Волгу в районе города Зубцов. 16 октября мы переправились через нее вторично, на этот раз — севернее Старицы. Мы находились уже всего в одном дне хода от Калинина, который был взят штурмом бронетанковой группой под командованием Гота и должен был стать исходным плацдармом для главного наступления на Москву. По правому флангу Группы армий «Центр», то есть к югу от Москвы, 2-я армия под командованием фон Вайха захватила Калугу. Мертвая хватка вокруг столицы Советов начинала сжиматься.

Успехом завершился еще один двойной охват (захват в клещи), положивший начало грандиозному сражению за Вязьму и Брянск — южные бастионы Москвы. Это обещало стать самой ужасной бойней за всю эту войну.

Непродолжительный период хорошей погоды подошел к концу. Снова повисла пелена беспросветного дождя, температура резко упала, дождь сменился градом, а затем снегом. Потом снова пошел дождь. Наше наступление запнулось и увязло в непроходимом болоте дорог. Пехотинцы и верховые еще как-то умудрялись хлюпать по грязи вперед, но вот машины увязали в этой трясине уже на глубину до метра и даже порой более. Даже легкие конные повозки — и те погружались в нее по самые ступицы колес. Мы приделывали снизу к их осям длинные плоские полозья наподобие водных лыж для того, чтобы людям и лошадям было легче вытаскивать их из самых вязких мест. Практически весь моторизированный транспорт был оставлен позади безнадежно застрявшим в грязи, накрененным под самыми немыслимыми углами, перегораживавшим дорогу. Людям и машинам приходилось обходить и объезжать заблокированные таким образом участки дороги с обеих сторон, колеи постепенно расширялись, разветвлялись, и в конце концов дорога превращалась в совершенно непроходимое ни для чего и ни для кого болото шириной метров в двести… Жидкая трясиноподобная грязь в них казалась и вовсе бездонной. Транспортные колонны с боеприпасами, продовольствием и, самое главное, бензином оказались перед невозможностью добраться до передовой, где особенно остро ощущалась нехватка бензина. Проблема решалась следующим образом: «Хейнкели» тащили на буксире к фронту огромные грузовые планеры, почти каждый из которых с громким треском разламывался при посадке невдалеке от нас, но все же доставлял к передовой источник ее жизненной силы — бензин для танков и моторизованного транспорта, которые с огромным трудом преодолевали на нем еще несколько километров грязи, затем безнадежно увязали в ней и бросались своими экипажами. Мы подцепляли наши легкие пушки и противотанковые орудия к безотказным русским лошадкам, перетаскивали боеприпасы в их легкие повозки; каким-то образом нам удавалось тащить за собой даже нашу полевую кухню, и иногда мы все же имели горячую еду, хотя в основном приходилось обходиться без нее.

Продвижение вперед фактически прекратилось. А дождь все лил и лил — стальные прутья дождя, сопровождавшие своими хлесткими ударами каждый наш шаг и издевательски барабанившие по деревянным крышам всякий раз, когда мы находили укрытие для ночлега.

В этих экстремальных, я считаю, погодных условиях Группа армий «Центр» сумела довести битву в огромном «котле» у Вязьмы и Брянска до победоносного завершения. Захваченные нами трофеи — танки, артиллерийские орудия и прочая военная техника и оборудование — не поддавались подсчету. Количество пленных было столь огромным, что определить его тоже оказалось весьма затруднительным. По слухам, в плен было захвачено более шестисот тысяч человек. Нескончаемый и все разраставшийся поток этих людей конвоировался мимо нас на запад практически все светлое время суток. В масштабах этого грандиозного сражения батальон, полк или даже дивизия почти не имели значения. Однако каждое это подразделение и каждый человек в каждом из этих подразделений вынуждены были сталкиваться и справляться с поистине экстремальными условиями. Предпоследняя победа была одержана. Красная Армия отчаянно цеплялась за каждую пядь земли, чтобы удержать Вязьму и Брянск, и все же не удержала их. Последнее серьезное препятствие на пути к Москве было преодолено.

Теперь у русских оставался один, самый последний союзник, который только и мог прийти к ним на помощь, как это уже бывало раньше, — General Winter (Генерал Зима)! Через ужасающие зимние дожди, каких не видывали даже здешние старожилы, мы кое-как уже прорвались. Теперь я все чаще раздумывал о старике-дровосеке из Бутово и, главное, о его пророческих словах: «В этом году жуки откладывают свои личинки очень глубоко в земле. Зима, стало быть, будет ранней». Оставалось лишь надеяться на то, что мы успеем захватить Москву до того, как ударят по-настоящему суровые морозы.

21 октября мы форсировали Волгу между Старицей и Калинином и, сокрушив все сопротивление врага, продвинулись на тридцать километров в направлении Торжка. Заночевали мы в небольшой деревушке в компании с нашими артиллеристами. Мы были настороже и находились в полной боевой готовности на случай неожиданного ночного боя, поскольку всего в восьми километрах от нас перемещались параллельным курсом значительные силы русских.

Следующее утро выдалось ясным и солнечным; на радостях все мы даже и думать забыли о вчерашнем ливне с градом. Мы были заняты подготовкой к продолжению нашего походного движения на северо-восток, как вдруг с пункта наблюдения поступило сообщение о том, что прямиком к занимаемой нами деревне направляется колонна не подозревающих об этом русских. Мы с Кагенеком поспешили на наблюдательный пункт, чтобы убедиться во всем самим. Из леса прямо на деревню действительно выдвигалось значительное формирование конных русских, сопровождаемое артиллерийскими и прочими конными упряжками. Они все выходили и выходили из леса — шеренга за шеренгой, орудие за орудием, отделение за отделением. Наши артиллеристы и пулеметчики тщательно прицелились по ни о чем не догадывавшимся русским. Затем раздалась команда «Огонь!»…

Первый же залп наших гаубиц угодил точнехонько по самой плотной головной колонне с расстояния в шестьсот метров. Это была не просто кровавая бойня, но настоящее массовое уничтожение. Красные отпрянули назад в беспомощном недоумении. Перепуганные лошади тоже пятились, падали, их повозки становились неуправляемыми. Второй залп ударил уже практически прямой наводкой, и те всадники, что еще оставались в седле, бешеным галопом ринулись обратно в лес. Тут к этой ужасной бойне подключились и наши крупнокалиберные пулеметы. Обезумевшие от ужаса и отчаяния русские падали на землю и пытались спастись ползком.

Некоторое количество наших офицеров, собравшихся на наблюдательном пункте, следили за этой хладнокровной бойней с поразившим меня веселым ликованием. Я отвернулся, но тут мне на память помимо моей воли пришли картины не менее кровопролитной резни, устроенной нам казаками у озера Щучье. Ко мне подошел Кагенек и, успокаивающе похлопав по плечу, проговорил:

— Тут уж ничего не поделаешь. Лучше уж мы их, чем они нас. Как говорится, убей или будь убитым.

Кровавая расправа над русскими была завершена без единого выстрела с их стороны. Перед тем как отправиться в путь, мы перенесли всех раненых красноармейцев, которых еще можно было спасти, в дома, и я помог им всем, чем только мог, а затем оставил на попечение местных жителей. Кагенек и я выезжали из деревни верхом, рядом друг с другом, в гнетущей тишине. Затем я проговорил, как бы ни к кому не обращаясь:

— В последнее время я все чаще начинаю чувствовать себя как-то глупо, неустанно складывая и сшивая по частям то, что другие тут же, целенаправленно и методично, рвут в клочья. Все это так дьявольски нелогично!

— Это война, Хайнц, — пожал плечами Кагенек. — Нужно просто постараться мужественно переносить это и не унывать.

— А что ты скажешь насчет всех тех, что мы захватили в плен? Что сталось с тем полумиллионом людей, что оказались в нашей власти за последние три недели?

— Я думаю, что это слишком завышенная цифра. Наступающая армия просто не в состоянии управляться с таким количеством пленных.

— Вот именно! И все, что мы в состоянии делать, — это конвоировать это огромное стадо людей под дождями и по морозам. А ты думаешь, их кормят по-нормальному? Или оказывают медицинскую помощь? Они там просто мрут как мухи. Не удивлюсь, если там еще и каннибализм наблюдается!

— Ты проявляешь к ним излишнее сочувствие, — довольно резко оборвал меня Кагенек. — И что, черт побери, мы должны для них делать? Не забывай о том, что все наши колонны с продовольствием увязли в этом болоте — нам и самим почти нечего есть. Вспомни также, что русские, отступая, пожгли все свои хлебные поля и уничтожили зернохранилища и все остальные продовольственные хранилища. Это ведь они сделали это — не мы. А сколько железнодорожных сообщений они вывели из строя! Так что сами виноваты. Ты просто слишком подавлен.

— Ты абсолютно прав. Именно подавлен, — с чувством вздохнул я.

— Тогда взбодрись и не унывай, а лучше подумай о наших собственных трудностях, — с примирительной улыбкой проговорил Кагенек. — Тебе, например, известно, что в гуляше у нас третий день конина вместо мяса?

Впереди вдруг раздалось два гулких взрыва. От головы колонны по цепочке донесся ставший уже до боли привычным призыв: «Доктора и носилки — вперед!» Головной отряд батальона только что угодил прямо на дороге в недавно заложенное минное заграждение. Я пришпорил Сигрид и понесся галопом вперед.

Около двух свежих воронок на дороге лежали трое. Двое погибли мгновенно, третий был еще жив. Его правая нога была полностью оторвана взрывом, а внутренности из ужасно разорванного живота свисали прямо на дорогу. Он кричал в агонии.

Минное заграждение было устроено на непосредственных подступах к небольшому мосту через реку. Я стоял метрах в тридцати от ужасно изувеченного солдата, но подбежать к нему прямо по дороге было бы чистым безумием, даже с помощью миноискателя. Русские очень часто применяли «деревянные мины», почти не имевшие металлических частей, и миноискатели реагировали на них очень слабо, если вообще реагировали. Слышать душераздирающие крики раненого было просто невыносимо. Мины не могли быть заложены более двух дней назад, а справа от дороги была явно не притоптанная трава и буйно разросшиеся сорняки. Сопровождаемый Генрихом, я пробежал по зарослям сорняков к реке, пробрался по кромке воды к мосту, вскарабкался на него и осторожно приблизился к раненому с другой стороны.

Это был Макс Штайнбринк — приветливый дружелюбный малый и всеобщий любимец. Он конвульсивно изгибался всем телом в агонии и от отчаяния все время пытался приподняться на здоровой руке. Приподнявшись, он в ужасе натыкался взглядом на свои окровавленные внутренности, свисавшие до земли, и на то место, где всего несколько минут назад была его правая нога. Было совершенно ясно, что он умрет не позже чем через полчаса, что бы я ни сделал для него. Нужно было быстрее принимать какое-то решение, поскольку агония бедного парня была просто-таки невообразимой.

Он конвульсивно дергался всем телом и выкрикивал:

— Помогите мне! О, мама, мама, мама! — Тут он вроде бы осознал наконец-то, что мы подобрались к нему, и взмолился: — Пожалуйста, помогите мне!

Батальон остановился у предполагаемой границы минного поля. За каждым нашим движением пристально наблюдали сотни сочувствующих глаз. Я повернулся к своему помощнику и прошептал: «Морфий, Генрих, морфий…»

— Я помогу тебе, — сказал я уже громче умиравшему.

Генрих вложил мне в руку шприц и ампулу морфия. Вскрыв ампулу, я быстро набрал морфий в шприц.

— Еще одну ампулу, Генрих.

— О, помогите мне, пожалуйста, мама, мама! — снова взмолился сквозь стоны раненый, глядя на нас.

Минута, потребовавшаяся мне для подготовки укола, была для него целой вечностью ужасных страданий. Генрих крепко зафиксировал руку умиравшего, и я ввел морфий внутривенно. Внутримышечная инъекция, во-первых, начала бы действовать минут на десять позже, а во-вторых, еще не известно, насколько наверняка подействовала бы. Продлевать и без того жестокие муки обреченного Штайнбринка было бы верхом бесчеловечности. Морфий побежал по венам. Судорожная гримаса боли на его лице разгладилась, и он посмотрел на нас с Генрихом с невыразимой благодарностью. Больше он не испытывал никакой боли. Генрих опустился рядом с ним на колени и взял его руками под голову, которую тот все еще силился держать в приподнятом положении.

— Теперь все будет хорошо, — сказал я умиравшему и взял его за руку.

Он уже больше не отвечал и только медленно-медленно закрывал глаза, но все же крепко сжал мою руку, как будто прощаясь. Я знал тогда, что Макс Штайнбринк понял, что это его последние минуты.

Через несколько минут его прощальное рукопожатие ослабло, голова мягко опустилась на руки Генриха, и он умер.

Раздалась команда «Вперед марш!», батальон обошел минное заграждение стороной и стал переходить по мосту на ту сторону реки. А я все стоял и стоял на этом мосту и чувствовал себя таким обессиленным, как будто только что завершил главную и самую трудную в своей жизни операцию.

Саперы обезвредили мины и вырыли рядом с мостом три могилы, прозвучали три залпа прощального салюта, над могильными холмиками были водружены три креста, и батальон в полном безмолвии тронулся в путь. На ночь мы расположились в деревне Васильевское, находившейся как раз на вершине клина наших войск, углубившихся на территорию противника. Деревни по обе стороны от этого клина все еще были в руках русских. Я устроил перевязочный пункт и лазарет поблизости от батальонного поста боевого управления.