НЕМЕЦКИЕ ШТИРЛИЦЫ В СОВЕТСКИХ ШТАБАХ

Из архивов германских спецслужб лучше всего сохранились те, что принадлежали отделу «Иностранные армии – Восток» (в немецкой аббревиатуре – ФХО) Генерального штаба сухопутных сил Германии. И неудивительно: ведь руководитель этого отдела генерал Рейнхард Гелен предусмотрительно позаботился о сохранении наиболее важной документации, чтобы в самом конце войны сдаться в плен американцам и предложить им, как говорится, товар лицом. Его отдел занимался почти исключительно Советским Союзом, и в условиях начинавшейся «холодной войны» геленовские бумаги представляли для США большую ценность. Позднее генерал возглавил разведку ФРГ, а копии его архива остались в распоряжении ЦРУ. Уже выйдя в отставку, генерал опубликовал мемуары «Служба. 1942 – 1971», увидевшие свет в ФРГ и США в 1971—1972 годах. Почти одновременно с книгой Гелена в Америке вышли его биографии. Одна из них, впервые изданная в 1971 году, называется «Гелен – шпион столетия» и принадлежит перу бывшего сотрудника британской разведки и участника чешского движения Сопротивления, греку по национальности Эдварду Спиро, писавшему под псевдонимом Эдвард Кукридж (скончался он в 1980-е годы в Вене). Другая, появившаяся годом позже, написана американским журналистом Чарльзом Уайтингом и названа им «Гелен – германский мастер-шпион». Обе биографии опираются на архивы Гелена, использованные с разрешения американского ЦРУ и западногерманской Федеральной разведывательной службы (БНД), основанной самим Геленом, а также на беседы с ним самим и его сотрудниками. При этом Кукридж придерживается документального стиля изложения, неизменно делая в примечаниях ссылки на источники, тогда как Уайтинг склонен беллетризировать повествование, опираясь, однако, на воспоминания и документы. Он заставляет своего героя вести обстоятельные диалоги с подчиненными или с руководителями германской армии, передает его размышления по поводу тех или иных донесений, разведывательных операций и обстоятельств. Иногда Чарльз Уайтинг манерой письма напоминает Владимира Богомолова в его талантливом романе «В августе сорок четвертого (Момент истины)", в котором речь идет о поиске контрразведчиками из СМЕРШ немецкой разведгруппы, засланной к нам тем самым Геленом и действующей в тылах 2-го Белорусского фронта. Но мы пока обратимся к предвоенному времени.

По признанию руководителей немецких спецслужб и офицеров, имевших отношение к разведывательной деятельности на Востоке, до начала войны они не могли похвастаться сколько-нибудь крупными агентами на территории нашей страны. Сказывалась жесткая, железная закрытость советского общества. Как говорил немецкий генерал Эрнст Кестринг, работавший перед войной военным атташе в Москве, «араб в своей белой развевающейся одежде легче пройдет по Берлину никем не замеченным, чем иностранец в России». А уж кто-кто, а Кестринг, сам уроженец Тульской губернии, нашу страну знал хорошо. Он даже послужил прототипом одного персонажа известной пьесы Булгакова «Дни Турбиных». Бывший советник немецкого посольства в Москве X. фон Херварт вспоминал:

"«Дни Турбиных» имели особое значение для одного сотрудника нашего посольства, генерала Кестринга, военного атташе. В одной из сцен пьесы требовалось эвакуировать гетмана Украины Скоропадского, чтобы он не попал в руки наступавшей Красной Армии (в действительности – петлюровцев. – Б. С). Чтобы гетмана не узнали окружающие, его переодели в немецкую форму и унесли на носилках под наблюдением немецкого майора. В то время как украинского лидера транспортировали подобным образом, немецкий майор на сцене говорил: «Чистая немецкая работа» (на самом деле эту фразу в пьесе произносит адъютант гетмана поручик Шервинский. – Б. С), все с очень сильным немецким акцентом. Так вот, именно Кестринг был тем майором, который был приставлен к Скоропадскому во время описываемых в пьесе событий. Когда он увидел спектакль, то решительно протестовал, что актер произносил эти слова с немецким акцентом, поскольку он, Кестринг, говорил по-русски совершенно свободно. Генерал обратился с жалобой в дирекцию театра. Однако, несмотря на негодование Кестринга, исполнение осталось прежним».

Интересно, что у Булгакова главную роль при эвакуации Скоропадского играет не майор фон Дуст, а генерал фон Шратт, который в основном и ведет разговоры с гетманом и Шервинским. И весь акцент у Шратта тотчас исчезает, когда гетмана уносят и ломать комедию больше незачем. И заканчивает разговор с адъютантом немецкий генерал уже на вполне чистом русском языке. Либо Херварт что-то напутал насчет реакции военного атташе, либо сам Кестринг не уловил тонкостей булгаковского замысла. Но в чем генерал был абсолютно прав, так это в том, что иностранному агенту внедриться в советское общество, с господствовавшей в нем атмосферой слежки и всеобщего доносительства, было чрезвычайно трудно. Ведь каждого иностранца в СССР рассматривали как потенциального шпиона. Неудивительно, что особыми успехами немецкая разведка до 1941 года похвастать не могла.

Положение изменилось после нападения Германии на СССР. Миллионы бойцов и командиров Красной Армии оказались в плену, десятки миллионов мирных жителей – на оккупированной территории. Среди тех и других было немало противников советской власти, к тому же пленных к сотрудничеству с разведкой противника – абвером – толкал страх перёд голодной смертью в лагере. Немцы делали ставку на массовость агентуры. Через линию фронта перебрасывались сотни разведгрупп.

Но многие агенты рассматривали переброску в советский тыл как возможность вернуться к своим – и сдавались первому же патрулю. Других арестовывала советская военная контрразведка. Однако некоторым удавалось осесть в советских штабах или гражданских учреждениях и добывать порой действительно ценную информацию. В среднем из каждой сотни агентов лишь пятнадцати удавалось благополучно вернуться обратно. Многие были перевербованы советскими органами безопасности, проводившими радиоигры с противником с помощью работавших под их контролем захваченных радистов. В свою очередь, и немецкая разведка проводила такого рода операции. Как признался позднее в своих мемуарах бывший начальник занимавшегося разведкой VI управления имперского Главного управления безопасности Вальтер Шелленберг, одно время под немецким контролем работало до шестидесяти радистов противника. И советская и германская сторона учитывали большую вероятность того, что многие агенты могли работать под контролем вражеской контрразведки, и старались выяснить, когда им поставляют дезинформацию. Нередко одна и та же радиоигра проводилась и немецкой и советской разведкой в своих целях. Например, в середине 1943 года немцы стали использовать арестованных радистов «Красной капеллы» для зондажа возможностей сепаратного мира с Советским Союзом, а для этого необходимо было дать понять советской разведке, что радиограммы идут под германским контролем и отражают действительные намерения руководства Третьего Рейха. Вот почему был даже организован побег ранее арестованного советского резидента в Западной Европе Леопольда Треппера (разумеется, без его ведома). Гестапо арестовало почти всех участников французского движения Сопротивления, с которыми Треппер встречался после побега, не тронув, однако, самого резидента и предоставив ему возможность сообщить в Москву о провале советской агентурной сети.

И сегодня историки из разных стран и бывшие сотрудники спецслужб ведут нескончаемые споры, какие донесения немецких агентов представляли собой тщательно продуманную дезинформацию, изготовленную в советских штабах, а какие – отражали подлинные намерения советского военно-политического руководства и отправлены от сотрудников немецких разведслужб, так и не попавших в поле зрения советской контрразведки. Больше всего полемики породило одно сообщение, относящееся к июлю 1942 года и приписываемое агенту, будто бы работавшему в секретариате Государственного Комитета Обороны (ГКО).

Вот как данная история изложена у Кукриджа, единственного, кто опубликовал полный текст этого донесения, в главе под интригующим заглавием «Советский комиссар становится агентом 438»:

«В Лукенвальде один из геленовских офицеров сделал великолепное приобретение. Среди подавленных и истощенных пленных он обнаружил некоего Владимира Минишкия, плененного 13 октября 1941 года группой разведотдела «Валли-1», возглавляемого майором Бауном, который занимался организацией разведки на Восточном фронте. Минишкий был одет в форму армейского капитана, и, хотя Баун решил направить его в специальный лагерь в Лукенвальде, его подлинная биография не была выявлена до прибытия туда офицера отдела «Иностранные армии – Восток». Этот 38-летний русский на самом деле был высокопоставленным функционером советской компартии и перед войной занимал должность одного из семи подсекретарей Центрального Комитета (буквально undersecretary; нам так и не удалось выяснить, какую должность в советском аппарате Кукридж обозначил этим английским словом. – Б. С.). Вскоре после германского нападения на СССР, в июле 1941 года, он был назначен политическим комиссаром в Центральную армию маршала Жукова. (Трудно понять, о чем здесь идет речь. В начале войны Г. К. Жуков был начальником Генштаба и ни армией, ни фронтом не командовал. С конца июля он возглавил Резервный фронт, действовавший на московском направлении, а в октябре, после катастрофы под Вязьмой, – Западный фронт. Кроме того, в июле – августе 1941 года существовал Центральный фронт – а не армия, – которым командовал генерал М. Г. Ефремов. Позднее часть соединений этого фронта попала в окружение под Вязьмой и Брянском. – Б. С). Он был захвачен вместе с водителем, когда объезжал передовые части во время Вяземского сражения.

После восьми месяцев пребывания в лагере военнопленных Минишкий находился в таком состоянии, которое облегчило задачу допрашивавшего его офицера ФХО. Бывший комиссар был глубоко подавлен сокрушительными германскими победами; кроме того, казалось, что он имел зуб на своих прежних политических руководителей. Короче, он созрел для измены. Как только офицер ФХО раскрыл прошлое Минишкия, его отправили в Ангенбург, где располагался штаб Гелена. В виде исключения Гелен сам провел допрос. Его тихая манера и мягкий подход, должно быть, затронули какую-то пружину нереализованного честолюбия или бессознательного отвращения к идеологии, которой русский следовал всю свою жизнь. Гелен поинтересовался семьей Минишкия и узнал, что тот оставил свою жену и двух детей в деревне к западу от Москвы, в ту пору занятую немецкими войсками. Гелен пообещал Минишкию воссоединение с семьей и сказал, что он будет щедро награжден и получит право жить в Германии как свободный человек или будет чиновником в России после германской победы. В обмен Минишкий должен стать немецким агентом.

Так началась операция «Фламинго», которую Гелен проводил в сотрудничестве с Бауном, уже имевшим в Москве радиста с псевдонимом Александр. Люди Бауна переправили Минишкия через линию фронта, и он доложил в первом же советском штабе историю своего пленения и дерзкого побега, каждая деталь которой была придумана геленовскими экспертами. Его забрали в Москву, где приветствовали как героя. Минишкий поделился с офицерами советской разведки казавшейся ценной информацией отом, что он видел во время плена. В качестве награды за мужественный поступок его назначили на должность в военно-политический секретариат ГОКО (для нас более привычна аббревиатура ГКО. – Б. С.) – верховный штаб Сталина. Минишкий вскоре установил контакт с радистом «Фламинго» и начал посылать сообщения, пользуясь детекторными кристаллами, полученными от ФХО. После нескольких первоначальных донесений поступило его первое сенсационное сообщение 14 июля 1942 года. Гелен и Герре сидели всю ночь, составляя на его основе доклад, который Гелен лично представил начальнику Генштаба генералу Гальдеру на следующее утро. Там говорилось: «Военное совещание (или заседание Военного совета) завершилось в Москве вечером 13 июля. Присутствовали Шапошников, Ворошилов, Молотов и главы британской, американской и китайской военных миссий. Шапошников заявил, что их отступление будет до Волги, чтобы вынудить немцев зимовать в этом районе. Во время отступления должны осуществляться всеобъемлющие разрушения на оставляемой территории; вся промышленность должна быть эвакуирована на Урал и в Сибирь.

Британский представитель попросил о советской помощи в Египте, но получил ответ, что советские ресурсы мобилизованной живой силы не столь велики, как полагают союзники. Кроме того, им не хватает самолетов, танков и артиллерийских орудий, в частности потому, что часть поставок предназначенного для России вооружения, которое британцы должны были доставить через порт Басра в Персидском заливе, была перенацелена для защиты Египта. Было решено провести наступательные операции в двух секторах фронта: севернее Орла и севернее Воронежа, с использованием больших танковых сил и воздушного прикрытия. Отвлекающая атака должна быть проведена у Калинина. Необходимо, чтобы Сталинград, Новороссийск и Кавказ были удержаны».

Гелен добавил сюда свой комментарий: «Изменения в общем положении на фронте в последние несколько дней заставляют отнестись к сообщению агента с полным доверием. Это подтверждается передвижениями противника на фронте наших групп армий «А» и «Б» (наступавшими соответственно на Кавказ и Сталинград. – Б. С.), его уклончивыми действиями на фронте реки Дон и его отступлением к Волге одновременно с удерживанием оборонительных линий на Северном Кавказе и на Сталинградском плацдарме; на фронте нашей группы армий «Центр» его отход к линии Тула, Москва, Калинин является еще одним подтверждением. Планирует ли противник дальнейшее широкомасштабное отступление в случае наступления наших групп армий «Север» и «Центр», в настоящее время нельзя с уверенностью определить».

Две советские атаки, у Орла и Воронежа, как и предсказывалось, были проведены в июле, с использованием большого количества танков. Позднее Гальдер отметил в своем дневнике: «Подполковник Гелен из ФХО предоставил точную информацию о силах противника, заново развернутых, начиная с 28 июня, и о предполагаемой силе этих соединений. Он также дал правильную оценку энергичных действий противника по защите Сталинграда» (эту запись начальник Генштаба сухопутных сил сделал 15 июля 1942 года, в день, когда шеф ФХО сообщил о донесении «агента 438». – Б. С.).

Конечно, Кукридж не очень хорошо знал реалии Восточного фронта и допустил немало ошибок. В частности, союзные военные миссии появились в Москве только в 1943 году. Английский историк Дэвид Кан, цитируя в своей книге фрагмент того же самого донесения от 14 июля 1942 года, дает более правильный перевод с немецкого: не «главы британской, американской и китайской военных миссий», а «британский, американский и китайский военные атташе». Он считает, что «донесение Минишкия» было либо дезинформацией, либо фантазией отправившего его резидента и не отражало действительного положения вещей и истинных намерений советского руководства. Доказательство в пользу такой версии Кан видит в том, что о совещании, якобы состоявшемся 13 июля 1942 года, не найдено никаких донесений ни от британского, ни от американского военных атташе в Москве.

Я решил проверить сведения, сообщенные «агентом 438». Оказалось, что по всем пунктам они соответствуют действительности.

Записи в дневнике ГальдеРа за вторую половину июля 1942 года фиксируют массированные советские атаки с большим количеством танков в районе Воронежа, а также на участке группы армий «Центр» (в период с 10 по 17 июля) в районе Орла. Как вспоминал маршал Советского Союза И. X. Баграмян, еще 16 июля Ставка поручила командованию Западного и Калининского фронтов подготовить и провести Ржевско-Сычевскую наступательную операцию с целью отвлечь немецкие силы с юга. Однако операция закончилась неудачей – возможно, и по той причине, что противник был заранее осведомлен о ее проведении. Конечно, сведения о предстоящих операциях советских войск могли сознательно включить и в дезинформационное донесение, чтобы придать ему достоверность. Ведь в том, справедливо или нет сообщение о будущем наступлении Красной Армии на том или ином участке фронта, германское командование все равно сможет убедиться довольно быстро.

Но можно ли говорить о дезинформации в других сведениях, сообщенных «агентом 438»? На этот вопрос придется ответить отрицательно.

Как раз в июле 1942 года Советский Союз дал согласие на переадресовку ленд-лиза из Басры в Египет, чтобы помочь английской армии отразить новое наступление армии Роммеля. 10 июля Сталин получил от Черчилля послание, где британский премьер благодарил за «согласие на отправку нашим вооруженным силам в Египте 40 бомбардировщиков «Бостон», прибывших в Басру по пути к Вам». Верно в донесении и утверждение о возможном истощении советских ресурсов живой силы. Именно в июле 1942 года Красная Армия единственный раз за всю войну столкнулась с кризисом пополнений, вызванным огромными потерями убитыми и пленными в первый год войны. 23 июля было принято предложение заместителя наркома обороны Е. А. Щаденко, внесенное в ГКО еще 6 июля, об уменьшении числа коек и сокращении штата эвакогоспиталей, чтобы высвободить для нужд фронта и тыла дополнительно 200 тысяч человек. При этом даже не думали отом, что подобные пересмены увеличат сроки возвращения раненых в строй и, в свою очередь, уменьшат размер пополнений за счет выздоравливающих раненых: слишком велика была нужда в немедленном пополнении несших большие потери частей.

В годы Первой мировой войны кризис с людскими ресурсами в России наступил гораздо позже: на третьем году войны, осенью 1916 года, причем тревожное положение с пополнениями для армии тщательно скрывали как от противника, так и от союзников. Теперь, в Великую Отечественную, никто не собирался скрывать наш кризис в людских ресурсах от Англии и США. Советские представители говорили об этом не только на совещании 13 июля 1942 года, о котором сообщал Минишкий, но и в столицах союзников. Опубликованные только в 1984 году британские дипломатические документы свидетельствуют, что именно 14 июля, в день, когда поступило донесение от «агента 438», посол СССР в США в беседе с государственным секретарем особо подчеркнул, что советские ресурсы живой силы не являются неистощимыми, и то же самое повторил в Лондоне другой советский посол, аккредитованный при помещавшихся в британской столице эмигрантских правительствах.

Кстати, еще тогда же, в 1942 году, немецкой разведке удалось найти косвенное подтверждение этой информации Минишкия. Как пишет в своих мемуарах Гелен, немцы смогли прочитать несколько телеграмм из американского посольства в Куйбышеве (туда был эвакуирован из Москвы дипломатический корпус) в Вашингтон, где говорилось о советских трудностях с рабочей силой в промышленности.

Наконец, даже состав участников совещания 13 июля, долгое время вызывавший недоумение историков, поскольку маршалы К. Е. Ворошилов и Б. М. Шапошников к тому времени уже не занимали сколько-нибудь значительных постов в руководстве Красной Армии (участие В. М. Молотова, наркома иностранных дел, было естественно). Однако их присутствие на встрече с союзными военными атташе вполне объяснимо: именно Шапошникову и Ворошилову Сталин поручил работу с иностранными делегациями. Например, в августе 1942 года, в следующем месяце после совещания, описанного Минишкием, Москву посетил начальник британского Генштаба фельдмаршал Алан Брук. И, как явствует из его дневника, опубликованного уже после войны, во время визита Брук из высокопоставленных советских военных встречался и даже выпивал на банкете как раз с Климентом Ефремовичем Ворошиловым и Борисом Михайловичем Шапошниковым. Очевидно, Сталин нашел достойное занятие оказавшимся не у дел маршалам: ублажать союзных визитеров, былым своим авторитетом и бодрым духом подкреплять их уверенность, что Советский Союз выстоит под натиском нового немецкого наступления. Отмечу также, что позднее, в конце 1943 года, Ворошилов сопровождал Сталина на переговоры с Черчиллем и Рузвельтом в Тегеране (Шапошников ктому времени был тяжелоболен). Кроме того, в сентябре 1943 года Ворошилов стал председателем образованной при НКИД Комиссии по вопросам перемирия, в состав которой, наряду с профессиональными дипломатами, вошел и Шапошников. Так что оба маршала вполне успешно подвизались и на дипломатическом поприще, что делало естественным их присутствие на встрече Молотова с военными атташе союзников 13 июля 1942 года.

Данные о переадресовке ленд-лиза из Басры вместо СССР в Египет и о кризисе пополнений в Красной Армии, безусловно, имели стратегическое значение. Вероятность того, что германские спецслужбы смогут получить информацию об этом из каких-либо других источников, была весьма невелика, а сообщать противнику о своей слабости в отношении людских ресурсов или о временном уменьшении поставок вооружения по ленд-лизу в тяжелейший момент отступления к Кавказу и Волге не было никакого смысла.

О дальнейшей судьбе «агента 438» Кукридж сообщает довольно скупо. По его словам, «участники операции «Фламинго» продолжали посылать донесения, однако сообщения Минишкия становились все более мрачными. В начале октября 1942 года Гелен отозвал его, устроив с помощью Бауна встречу агента с одним из передовых разведывательных подразделений «Валли», которое и переправило его через линию фронта тем же путем, каким прежде забросило в советский тыл. В дальнейшем Минишкий работал у Гелена в отделе анализа информации. Он остался в Германии и пережил войну».

О Минишкие, не называя его имени, пишет и Уайтинг. Он сообщает, что одним из наиболее доверенных агентов майора Германа Бауна, обосновавшихся в Москве, был радист по кличке Александр, в звании капитана, служивший в расквартированном в столице батальоне связи и передававший немцам «совершенно секретные директивы Красной Армии». Упоминает Уайтинг и уже известное нам донесение от 13 июля 1942 года, полученное, по его словам, «от одного из шпионов Бауна».

Наконец, об «агенте 438» рассказывает и известный британский военный историк Джон Эриксон в своей книге «Дорога на Сталинград», вышедшей в 1975 году. Он ссылается на книгу Кукриджа, однако приводит ряд подробностей, там отсутствующих. В частности, он называет агента не Минишкием, а Мишинским и сообщает, что того нашел сам Гелен в одном из лагерей, где содержались пленные, проявившие склонность к сотрудничеству с немцами. Мишинский характеризуется как «старший комиссар» и «высокопоставленный партийный чиновник (из Московской организации)"(неясно – городской или областной), взятый в плен в октябре 1941 года. По словам Эриксона, Гелен завербовал Мишинского с помощью обмана и шантажа. В это верится с трудом. Конечно, у Гелена была возможность безотказного давления на агента, если немцам действительно удалось разыскать на оккупированной территории его семью. Однако вряд ли бы за линией фронта Минишкий-Мишинский стал работать из одного страха перед новыми хозяевами. Ведь он всегда имел возможность с помощью НКВД организовать радиоигру, а уличить агента во лжи – при уникальности сообщаемой им информации – немцам было бы трудно…Все-таки для работы в советском тылу, в учреждениях уровня ГКО, с доступом к важнейшей и сугубо секретной информации требовался агент, работающий не за страх, а за совесть. Возможно, Мишинский (или Минишкий) тогда, в мае 1942-го, когда его вербовал Гелен, искренне поверил в неизбежность победы Германии и рассчитывал сделать карьеру у победителей. А может, как предполагал Кукридж, «агент 438» в глубине души почему-либо не переносил советскую систему, которой по инерции служил многие годы, и Гелен просто дал ему возможность реализовать давнее тайное желание отомстить партийным боссам.

Еще одну версию судьбы Минишкия-Митинского изложил мне в разговоре мой друг французский историк Габор Риттершпорн. По его словам, геленовского агента звали действительно Владимир Мишинский, а не Минишкий. Во всяком случае, под фамилией Мишинский он позднее осел в США. До войны Мишинский действительно работал в Московском обкоме партии, а после войны вместе с Геленом, Бауном и другими перешел на службу к американцам. Сначала он преподавал в американской разведшколе в Южной Германии, а затем перебрался в США, поселился в штате Вирджиния, получил американское гражданство. По сведениям Риттершпорна, в Америке Мишинский женился, но впоследствии жена ушла от него, и детей от этого брака у него, видимо, не было. Умер бывший «агент 438» в 1980-е годы все в той же Вирджинии.

Думаю, что Мишинский – тоже не настоящая фамилия. Вряд ли бы человек, которого могло разыскивать НКВД, рискнул въехать в США под своим подлинным именем. Ни в секретариате ЦК, ни среди членов Московского горкома и обкома партии накануне войны мне не удалось обнаружить ни одного человека с фамилией Мишинский или Минишкий. Скорее всего, будущий геленовский агент работал где-то в аппарате Московского обкома и носил совсем другую фамилию. Возможно, когда-нибудь мы узнаем его подлинное имя. Оно должно сохраниться в архивах ЦРУ и БНД.

Мишинский, по всей видимости, был не единственным немецким шпионом в советских штабах. В своих мемуарах Гелен упоминает, что получил от майора Бауна донесение неизвестного агента абвера, датированное 13 апреля 1942 года. В нем говорилось, что в Куйбышеве член ЦК партии И. И. Носенко, после войны ставший министром судостроительной промышленности, сказал редактору газеты «Правда», что на последнем совместном заседании «президиума ЦК» (Политбюро?) и Верховного Главнокомандования было решено вырвать оперативную инициативу у немцев до того, как они начнут свое наступление, и Красная Армия должна перейти в наступление при первой возможности после Майских праздников. Последовавшая затем 12 мая атака войск Юго-Западного направления на Харьков, закончившаяся неудачей и пленением ударной группировки, была сочтена Геленом подтверждением правильности поступившей из Куйбышева информации.

Гелен цитирует еще одно важное агентурное сообщение из Москвы, полученное в первой декаде ноября 1942 года. В нем говорилось, что 4 ноября Сталин провел Главный военный совет с участием 12 маршалов и генералов. На совете решили, если позволят погодные условия, начать все запланированные наступательные операции не позднее 15 ноября. Эти операции были намечены на Северном Кавказе в направлении на Моздок, на Среднем Дону против итальянской 8-й и румынской 3-й армий, в районе ржевского выступа, а также под Ленинградом. 7 ноября сменивший Гальдера на посту начальника Генштаба Курт Цейтцлер сообщил Гитлеру суть данного донесения, указав, что русские приняли решение еще до конца 1942 года перейти в наступление на Дону и против ржевско-вяземского плацдарма. Однако фюрер отказался отвести войска в районе Сталинграда. По мнению Гелена, последующие события доказали истинность сведений о совещании у Сталина 4 ноября 1942 года. Начальник ФХО предположил, что главный удар Красная Армия будет наносить по румынской 3-й армии, прикрывавшей с фланга сталинградскую группировку. А 18 ноября, за день до начала советского наступления, Гелен сделал правильный вывод, что советский удар последует не только с севера, из-за Дона, но и с юга, из района Бекетовки. Но было уже поздно.

В то же время Гелен предпочитает не упоминать в мемуарах о своей серьезной ошибке в оценке донесения агента резидентуры «Макс». 6 ноября 1942 года шеф отдела «Иностранные армии – Восток» доложил Цейтцлеру: «Перед германским Восточным фронтом пункт главных усилий в предстоящих операциях противника со все большей отчетливостью вырисовывается в районе группы армий «Центр»". К этому Гелен добавил, что до сих пор неясно, имеют ли русские достаточно сил, чтобы предпринять наступление и на участке группы армий «Б». Этот вывод, как показали последующие события, оказался ошибочным, но безвестный агент в этом был нисколько не повинен. В его донесении ничего не говорилось, какой из предстоящих советских ударов важнее.

Командование Красной Армии в ноябре 1942 года действительно планировало два главных удара: на ржевско-вяземском направлении и по флангам немецкой 6-й армии в Сталинграде, прикрытым менее боеспособными румынскими войсками, и полагало, что сил хватит для обеих атак. Споры же, было ли цитируемое Геленом донесение хорошо продуманной дезинформацией или отражало реальные планы советского командования, продолжаются посей день. Подозрения исследователей вызывают два обстоятельства. Во-первых, в донесении было перечислено сразу несколько возможных направлений советских атак, как основных, так и чисто вспомогательных, вроде района к югу от озера Ильмень, без конкретного указания, где будут сосредоточены основные усилия Красной Армии. Такая диспозиция могла побудить немецкое командование распылить свои резервы и облегчить советским войскам продвижение на направлениях главных ударов. Во-вторых, направление советского наступления на Дону в сообщении агента был о указано западнее того, что в действительности было избрано 19 ноября, – на правое крыло Юго-Западного фронта, в район Верхнего и Нижнего Мамона, против итальянской 8-й армии. В действительности же главный удар нанесло левое крыло этого фронта – против румын. Однако в качестве дезинформации такое несколько неверное указание направления нашего удара теряло смысл, потому что все равно показывало намерение советского командования окружить сталинградскую группировку немцев (разница лишь в глубине охвата, тем более что такой план более глубокого охвата немцев между Волгой и Доном реально существовал в советском Генштабе). Немецкое командование и в этом случае могло вывести свою 6-ю армию из-под угрозы окружения, и сообщение о планируемом наступлении советских войск против итальянцев как раз могло подтолкнуть именно к такому решению, явно невыгодному для наступления КраснойАрмии.

Первоначально срок переходав наступление Юго-Западного и Донского фронтов был назначен на 15 ноября.

Маршал А. М. Василевский, координировавший действия фронтов, отмечает в мемуарах: «Сосредоточение последних войсковых соединений и всего необходимого для начала операции, по самым твердым нашим расчетам, должно было закончиться не позднее 15 ноября». Жуков в «Воспоминаниях и размышлениях» цитирует свое послание Сталину по «Бодо» от 11 ноября: «Плохо идет дело со снабжением и с подвозом боеприпасов. В войсках снарядов для «Урана» (условное название операции по окружению сталинградской группировки врага. – Б. С.) очень мало. К установленному сроку операция подготовлена не будет. Приказал готовить на 15.11.1942 г.» Вероятно, первоначальный срок был еще более ранний: 12 или 13 ноября. Однако и к 15-му не удалось подвезти все требуемые запасы. Поэтому начало наступления было перенесено на 19 ноября для Юго-Западного и Донского фронтов и на 20-е – для Сталинградского.

Вполне вероятно также, что первоначальный план наступления Юго-Западного фронта отличался от того, что был осуществлен в действительности. Жуков, в частности, пишет, что «с 1 по 4 ноября были рассмотрены и откорректированы планы Юго-Западного фронта». Не исключено, что корректировка как раз и заключалось в смене направления главного удара. Точно установить это сегодня уже невозможно: командующий фронтом Н. Ф. Ватутин и его начальник штаба генерал-майор Г. Д. Стельмах погибли в войну и мемуаров не оставили.

Перечислим еще несколько правдоподобных донесений немецких агентов, возможно поступивших из высших советских штабов. Примерно за две недели до начала советского наступления на Курской дуге Гелен предсказал его время: середина июля – и направление; Орел. Как свидетельствует в своих мемуарах Н. С. Хрущев, бывший тогда членом Военного совета Воронежского фронта, еще до немецкой атаки на Курск, начавшейся 5 июля 1943 года, Ставка приняла решение начать наступление сперва на Орел, а потом на Харьков: «Сейчас уже не помню, почему наше наступление (на Харьков. – Б. С.) было назначено именно на 20 июля. Это, видимо, определялось тем, что мы могли получить все, что нам нужно было, только к названному сроку. Сталин сказал нам, что дней на шесть раньше нас проведет наступательную операцию (на Орел. – Б. С.) Центральный фронт Рокоссовского, а потом и мы начнем свою операцию». Не исключено, что какой-то из немецких агентов заранее сообщил своим о планируемом наступлении на Орел, которое вермахт (вооруженные силы Германии), в свою очередь, упредил наступлением на Курский выступ.

В книге Джона Эриксона «Дорога на Берлин», вышедшей в 1983 году, приведено представленное Геленом в Генштаб 3 мая 1944 года донесение неизвестного агента о том, что в советской ставке под председательством Сталина будто бы еще в конце марта обсуждались два варианта летнего советского наступления. Первый предусматривал главный удар в районе Львов, Ковель с одновременной атакой на Варшаву и польским восстанием в немецком тылу. Согласно второму варианту, который и был принят, главный удар наносился в направлении Балтики, причем в ходе его планировалось овладеть Варшавой и делался расчет на вооруженное выступление поляков. Вспомогательный же удар планировался южнее, в направлении на Львов. Нетрудно убедиться, что именно так и действовали советские войска летом 1944 года, когда основное наступление – знаменитая операция «Багратион» – привело к разгрому группы вражеских армий в Белоруссии и Литве и вывело Красную Армию к Висле у Варшавы и к Балтийскому побережью, на подступы к Восточной Пруссии. Вспомогательный же удар на Львов позволил занять часть Восточной Галиции и овладеть сандомирским плацдармом за Вислой. Гитлер мог бы предотвратить разгром своих сил в Белоруссии, если бы еще в мае, поверив агентурному донесению, отвел войска группы армий «Центр» с далеко выдававшегося на Восток так называемого «белорусского балкона». Однако отходить бы пришлось очень далеко – как минимум, к Бугу, а то и к Висле. В этом случае Красная Армия к июню оказалась бы на подступах к границам Германии. А ведь тогда Гитлер бился уже не за победу, а только за выигрыш во времени, надеясь либо на раскол противостоящей ему коалиции, либо на изобретение какого-нибудь «чудо-оружия», способного коренным образом изменить в его пользу ход войны. В отношении выигрыша во времени даже потеря значительных немецких сил в Белоруссии оправдывалась, поскольку тем самым продвижение Красной Армии к границам Рейха было задержано хотя бы на полтора-два месяца. Поэтому Гитлер запретил отход группе армий «Центр» и, несмотря на риск окружения, решил обороняться на прежних рубежах.

Был еще один случай, когда германское командование, скорее всего, получило достоверную информацию от агента, засевшего, по меньшей мере, в штабе фронта, и на ее основе приняло стратегическое решение. Это донесение до сих пор не опубликовано, однако действия немецких генералов указывают на его существование.

Как известно, 1 августа 1944 года польская Армия Крайова, подчинявшаяся не признаваемому Советским Союзом польскому эмигрантскому правительству в Лондоне, начала Варшавское восстание, широко поддержанное населением города. На польское вооруженное восстание в Варшаве ранее рассчитывало и советское военно-политическое руководство. Однако оно полагало, что во главе восставших встанет прокоммунистическая польская Армия Людова. Когда же эти расчеты не оправдались, Сталин стал всерьез опасаться, что контроль над Варшавой, а затем и над всей Польшей могут установить сами поляки, связывавшие свои интересы с Лондоном, а не Москвой. К тому времени советские войска захватили мангушевский и пулавский плацдармы за Вислой в районе Варшавы и имели реальную возможность помочь восставшим.

Еще 30 июля в Москву прибыл премьер польского эмигрантского правительства Станислав Миколайчик. Во время двух бесед со Сталиным, 3 и 9 августа, ему было предложено объединиться с просоветским Польским комитетом Национального освобождения в Люблине при фактическом доминировании последнего. Миколайчик ответил отказом, и это решило судьбу восставших.

8 августа маршалы Г. К. Жуков и К. К. Рокоссовский предложили план операции по освобождению Варшавы, которую можно было начать 25 августа. Однако Сталин так и не отдал приказ на ее проведение. 12 августа было опубликовано заявление ТАСС, в котором советская сторона полностью снимала с себя ответственность за судьбу варшавских повстанцев. А 16 августа Сталин направил письмо Миколайчику, где охарактеризовал восстание в Варшаве как «легкомысленную авантюру, вызвавшую бесцельные жертвы населения». Польские авторы указывают на существование некоего «стоп-приказа», запретившего Красной Армии в те дни наступать на Варшаву. Правда, до сих пор неизвестна ни точная дата, ни содержание этого приказа, однако то, что он существовал, сомневаться трудновато. И почти наверняка о нем своевременно узнало и германское командование.

Советские историки, оправдывая действия советских войск под Варшавой, традиционно указывали, что немцы сосредоточили против плацдармов за Вислой пять танковых дивизий и мощными контрударами остановили продвижение Красной Армии. При этом почему-то забывают упомянуть, что все эти танковые дивизии уже во второй декаде августа были направлены на север для осуществления операции по восстановлению сухопутной связи между группами армий «Центр» и «Север», нарушенной советским прорывом к Балтийскому морю у Тукумса. Операция началась 16 августа, и к концу месяца немцам удалось оттеснить советские войска с Балтийского побережья и восстановить сухопутные коммуникации с группой армий «Север». Между тем если бы в это время Красная Армия предприняла наступление на Висле, немецкий контрудар на севере потерял бы всякий смысл. В этом случае у вермахта практически не было бы шансов удержать Варшаву. Отступать же пришлось бы как минимум до Одера. Удержать позиции от Прибалтики до устья Одера у немцев не было никаких шансов; для столь обширного фронта им просто не хватило бы войск. Да и линию Одера, к осени 1944 года еще не подготовленную к обороне, немецким войскам тоже было бы удержать весьма непросто, и Красная Армия могла уже реально угрожать Берлину.

На столь рискованный маневр, как переброска танковых дивизий из-под Варшавы на север, германское командование могло бы решиться только в том случае, если бы было твердо уверено, что советские войска на Висле в ближайшие недели не сдвинутся с места. Для такой уверенности одного заявления ТАСС было, естественно, мало. По всей вероятности, какой-то надежный немецкий агент информировал своих о сталинском «стоп-приказе». Советский диктатор предпочел позволить немцам подавить вредное для его планов в Польше восстание поляков, а сам нанес главный удар в Румынии, чтобы раньше союзников установить контроль над давно вожделенным Балканским полуостровом.

Наконец, в декабре 1944 года Гелену удалось довольно точно предсказать, что Красная Армия главные удары будет наносить теперь в направлении на Берлин и в Восточной Пруссии и что наступление начнется около 12 января 1945 года. Начальник ФХО предложил даже заранее эвакуировать войска из Восточной Пруссии, чтобы сосредоточить максимум сил для обороны столицы Рейха, но и на этот раз не встретил понимания у Гитлера. Вполне возможно, что и в этом случае в своем знании Гелен опирался на донесение агента из какого-то советского штаба не ниже фронтового.

Прогнозы Гелена о том, что в январе 1945 года главный удар Красной Армии придется на Восточную Пруссию, полностью оправдались. Бывший командующий 2-м Белорусским фронтом маршал К. К. Рокоссовский в своих мемуарах отмечал:

«На мой взгляд, когда Восточная Пруссия окончательно была изолирована с запада, можно было бы и повременить с ликвидацией окруженной там группировки немецко-фашистских войск, а путем усиления ослабленного 2-го Белорусского фронта ускорить развязку на берлинском направлении. Падение Берлина произошло бы значительно раньше. А получилось, что 10 армий в решающий момент были задействованы против восточно-прусской группировки… а ослабленные войска 2-го Белорусского фронта не в состоянии были выполнить своей задачи. Использование такой массы войск против противника, отрезанного от своих основных сил и удаленного от места, где решались основные события, в сложившейся к тому времени обстановке на берлинском направлении явно было нецелесообразным».

Отметим, что этот поначалу изъятый фрагмент мемуаров был восстановлен лишь в издании 1997 года.

Трудно сказать, располагал ли Гелен тогда, в конце 1944-го – начале 1945-го, надежными источниками в советских штабах или просто сделал верный стратегический вывод из анализа положения на фронте. Дело в том, что мощный удар в Восточной Пруссии был продиктован чисто политическими соображениями. Еще в конце 1943 года на Тегеранской конференции руководителей трех союзных держав Сталин заявил о советских претензиях на Кенигсберг и прилегающую к нему территорию Восточной Пруссии. Вот и старалась Красная Армия поскорее захватить этот район, как раз накануне следующей, Ялтинской, конференции, чтобы поставить союзников уже перед свершившимся фактом. Возможно, Сталин опасался, что после капитуляции Берлина восточнопрусская группировка врага сдастся англо-американскому десанту и добыча уйдет из рук. Не исключено, что о высказанных в Тегеране притязаниях на Кенигсберг стало известно германской разведке. Наступление советских войск в Восточной Пруссии стоило очень больших потерь, но не привело к быстрому разгрому противника.

Кто же был тот неизвестный германский агент в Генеральном штабе Красной Армии, предупредивший о советском наступлении под Сталинградом в ноябре 1942-го и в Белоруссии весной 1944-го? Бывший полковник советской разведки Юрий Иванович Модин в своей книге «Судьбы разведчиков: мои кембриджские друзья» утверждает, что англичане опасались поставлять Советскому Союзу информацию, полученную благодаря расшифровке немецких донесений, именно из-за боязни, что в советских штабах есть германские агенты:

«Немцы пользовались очень хорошей, легкой и быстродействующей шифровальной машиной «Энигма», изобретенной сразу же после первой мировой войны… Стюарт Мензис, начальник английской разведки (МИ-6), привлек к изучению «Энигмы» талантливого математика Алана Туринга. Сотрудничество между Англией, Францией и Польшей (в дешифровке немецких кодов) продолжалось до начала войны в Европе… Входе войны полякам удалось захватить в качестве трофеев несколько сильно поврежденных «Энигм». Но немцы продолжали совершенствовать свою систему. Летом 1940 года Туринг и его коллеги в Блечли Парке (правительственная шифровальная школа, где работал советский агент Джон Кэрнкросс. – Б. С.), используя один из самых первых компьютеров («Колоссус»), в конце концов разгадали код «Энигмы». Важность этого успеха переоценить невозможно, потому что он давал союзникам доступ ко всем передачам, которые шли по радио между германским правительством и верховным командованием гитлеровской армии. Все подразделения немецких войск были оснащены «Энигмой».

Во время Сталинградской битвы советские войска захватили не менее двадцати шести «Энигм», но все они оказались поврежденными, ибо немецким операторам был дан строгий приказ уничтожать их в случае опасности. После того как немецкие военнопленные выдали шифр, применяемый на этих машинах, советские специалисты смогли расшифровать несколько отрывков из немецких телеграмм, но так и не нашли главного ключа к системе «Энигмы», который к тому времени уже получили эксперты Блечли Парка. Между собой английские специалисты называли перехват закодированных текстов «ультраразведкой».

Британская секретная служба, которой также были известны коды военно-морских сил и военно-воздушного флота Германии, разрешала заниматься «ультра» только немногим операторам, пользовавшимся абсолютным доверием. Расшифрованные телеграммы рассылались по строго ограниченным адресам: начальникам разведки, премьер-министру и некоторым членам правительства…

Чтобы скрыть факт расшифровки кода «Энигмы», англичане обычно говорили, что такого рода работу выполняют для них немецкие агенты в Германии или в оккупированных нацистами странах. Они делали надписи на документах: «получено от X из Австрии» или «от У с Украины» (насчет Украины неправдоподобно: уж слишком маловероятно было присутствие там британских агентов. – Б. С). Только ограниченное число сотрудников Блечли Парка знало о действительном происхождении этих материалов. Кроме Туринга и его ассистентов в тайну были посвящены также Черчилль, один-два начальника разведки и – благодаря нашей английской агентуре – Советский Союз.

Англичане отказывались делиться с нами своей информацией не только по политическим причинам. Они были уверены, что немецкие шпионы проникли в высшие эшелоны Красной Армии. Эта уверенность имела под собой кое-какие основания. У НКВД были свои подозрения на сей счет. Во время войны двух или трех сотрудников советского Генерального штаба арестовали и расстреляли как немецких агентов; другие, возможно, избежали наказания».

Вряд ли мы когда-нибудь узнаем, попались ли в руки чекистов действительно немецкие агенты или просто случайные люди из Генштаба, по той или иной причине вызвавшие подозрение: ведь тогда, если настоящих предателей поймать не удавалось, их обыкновенно выдумывали. Так случилось, например, с группой генералов-авиаторов, арестованных перед Великой Отечественной войной и в первые ее дни по обвинению в заговоре и шпионаже в пользу Германии. Настоящий же немецкий агент в нашем Генеральном штабе, вполне возможно, пережил войну. Не исключено, что он оказался среди тех нескольких десятков (если не сотен) советских офицеров-перебежчиков, перешедших в конце 1940-х – начале 1950-х годов в западные оккупационные зоны Германии и Австрии. Уцелевшего агента можно понять. Его должен был постоянно терзать страх как разоблачения своими, так и того, что наследники ведомств Канариса и Шелленберга, шантажируя его предательским прошлым, заставят возобновить опаснейшую работу на иностранные разведки. В таких условиях наилучшим выходом было «выбрать свободу»: уйти на Запад «по идейным соображениям». Западные спецслужбы, понятное дело, раскрывать истинное прошлое перебежчика не стали бы.

Не исключено, что агентом Гелена, Канариса или Шелленберга в Генштабе РККА был полковник Кирилл Дмитриевич Калинов, который в 1949 году служил в аппарате советской военной администрации в Берлине и перешел в западную часть города. В следующем году он издал в ФРГ книгу «Слово имеют советские маршалы», где, основываясь на документах Генштаба, привел данные о безвозвратных потерях Красной Армии в Великой Отечественной войне: 8, 5 миллиона погибших на поле боя и пропавших без вести, 2, 5 миллионаумерших отран и 2, 6 миллиона умерших в плену. Как показали потом исследования, эти первые послевоенные подсчеты занижали истинные потери – более 26 миллионов красноармейцев – примерно вдвое.

Приведу еще одно любопытное дополнение к тем довольно скудным данным о немецкой агентуре, которая могла поставлять сведения о стратегических замыслах советского командования. Вальтер Шелленберг в американской версии его мемуаров, вышедших посмертно в 1956 году под названием «Лабиринт», писал, что через один из центров по сбору и обработке информации по России, «о существовании которого было известно только трем лицам в Главном управлении, мы смогли вступить в непосредственный контакт с двумя офицерами из штаба маршала Рокоссовского».

«Интересно, что оба они выражали сомнение относительно преданности Рокоссовского Сталину. Рокоссовский, бывший офицер царской армии (в действительности только унтер-офицер. – Б. С), провел несколько лет в Сибири.

Позднее, когда в мое подчинение перешло ведомство военной разведки адмирала Канариса (это случилось после отставки «сухопутного адмирала» в феврале 1944 года. – Б. С), у меня прибавился еще один очень важный разведцентр. Его начальником был немецкий еврей, использовавший совершенно необычные методы работы. Его штат насчитывал только два человека; вся работа была механизирована. Его сеть охватывала несколько стран и имела разветвленную агентуру во всех слоях общества. Он ухитрялся получать наиболее точную информацию от источников, работавших в высших эшелонах русской армии, и разведывательный отдел штаба германской армии (ФХО. – Б. С.) давал им высокую оценку. Этот человек работал действительно мастерски. Он мог сообщать и о крупных стратегических планах, и о передвижениях войск, иногда даже отдельных дивизий. Его донесения поступали обычно за две-три недели до предсказываемых событий, так что наши руководители имели время подготовить соответствующие контрмеры, точнее, могли бы это сделать, если бы Гитлер обращал более серьезное внимание на подобные донесения.

Мне приходилось отчаянно бороться за то, чтобы защитить такого ценного сотрудника от Мюллера (шеф гестапо. – Б. С.), а также оградить его от зависти и интриг, бытовавших в моем управлении и в штабе люфтваффе. За спиной Кальтенбруннера и Мюллера скрывалась клика, решившая устранить «еврея». В вину ему ставилось не только еврейское происхождение. Его враги прибегали к самым коварным приемам, пытаясь доказать, что он тайно работает на русскую разведку, которая якобы через него поставляет нам пока достоверную информацию, чтобы в решающий момент ввести в заблуждение».

Отметим, что Шелленберг узнал о чудо-резиденте никак не ранее февраля 1944 года. К тому времени это «пока» длилось уже почти три года, за которые на Восточном фронте произошли крупнейшие сражения. Естественно, глава немецкой разведки справедливо возражал врагам еврея-резидента: какой еще такой «решающий момент» должен наступить, чтобы от него пришла наконец дезинформация, если поступавшая все время из этого источника информация в основном подтверждалась?!

В немецком варианте шелленберговских воспоминаний уточняется, что «связь с двумя офицерами Генерального штаба, прикомандированными к штабу маршала Рокоссовского», поддерживалась через одного из «особо важных информаторов» и что после слияния ведомства Канариса с 6-м управлением Шелленберга в его «распоряжение поступил еще один очень ценный информатор, которым руководил один немецкий еврей». Об этом же резиденте упоминает и Гелен, указывая, что он имел радиопост в Софии и агентурную сеть абвера в Советах под общим наименованием «Макс». Именно от «Макса» ФХО получило, в частности, донесение о военном совете, проведенном Сталиным 4 ноября 1942 года.

Биографию руководителя «Макса» подробно излагает Дэвид Кан. Имя столь ценимого руководителями немецкой разведки резидента – Фриц Каудерс. Он родился в Вене 23 июня 1903 года. Мать Фрица была еврейкой. Отец же, по словам Каудерса, был чистокровный ариец, перешедший в иудаизм, а потом вновь крестившийся, – конечно, если Каудерс не выдумал эту историю про отца-арийца, чтобы попасть в менее опасную при нацистах категорию евреев-полукровок, «мишлеинге». СторонНики окончательного решения еврейского вопроса так до конца войны и не договорились друг с другом, что же все-таки делать со злосчастными «мишлеинге». С одной стороны, не плохо бы, не ломая голову, прямиком направить их в Освенцим, да ведь тогда получится, что искоренением будет затронута и бесспорно арийская кровь. Эта «проблема» так и не была решена до бесславного конца Третьего Рейха, и поэтому «мишлеинге» не тронули. Концлагеря и газовые камеры им не грозили. Но на ответственные государственные должности лиц сомнительного происхождения официально не принимали. Чтобы обойти негласный запрет на прием «мишлеинге» на руководящие должности в вермахте, прибегали к разного рода ухищрениям. Например, один из ближайших сотрудников самого Германа Геринга фельдмаршал Эрхард Мильх, занимавший высокий пост статс-секретаря министерства авиации, был типичным «мишлеинге», поскольку его мать была еврейкой. Чтобы избежать некрасивой ситуации со своим заместителем-полукровкой, Геринг заставил мать Мильха подписать документ, где утверждалось, что Эрхард является не ее ребенком, а внебрачным сыном ее мужа. Так будущий фельдмаршал превратился в стопроцентного арийца. Возможно, подобную же аферу проделали и с отцом Каудерса, чтобы столь полезному резиденту «Максу», уже наполовину арийцу, могли доверять и руководители нацистского государства. В 24 года Каудерс из Вены перебрался в Цюрих, где некоторое время работал спортивным журналистом. Затем жил в Париже и Берлине, где продолжал заниматься журналистикой, а заодно и кое-каким бизнесом. После прихода Гитлера к власти Каудерс уехал репортером в Будапешт, где нашел себе прибыльное занятие – посредника при продаже венгерских въездных виз евреям, бегущим из Германии. Он завязал контакты с высокопоставленными венгерскими чиновниками, в том числе и из Министерства иностранных дел, а заодно познакомил-ся с главой резидентуры абвера в Венгрии и стал работать на немецкую разведку. Здесь очень пригодилось знакомство Каудерса с американским консулом в Загребе Джоном Мейли, благодаря которому он получил доступ к американским дипломатическим документам. А знакомство с русским генералом эмигрантом А. В. Туркулом, имевшим собственную агентурную сеть в СССР, позволило получить сведения о Красной Армии и внутреннем положении страны накануне 22 июня 1941 года.

После нападения Германии на Советский Союз Каудерсу был поручен сбор информации от основных информаторов в России, костяк которых составила туркуловская агентура. Немцы снабдили их радиостанциями и прочим снаряжением и наладили регулярное поступление нужных сведений. В конце 1941 года Каудерс переместился в столицу Болгарии Софию, где и возглавил радиопост абвера, получавший радиограммы от агентов в СССР. А вот кто были эти агенты, равно как и послевоенная судьба Каудерса, – не выяснено до сих пор.

Несколько иную, чем в мемуарах Шелленберга и Гелена или в работах Кукриджа и Уайтинга, картину состояния немецкой агентуры в СССР в военные годы рисует в своей книге «Разведка и Кремль» уже знакомый нам Павел Судоплатов, в военное лихолетье возглавлявший разведывательно-диверсионное Четвертое управление НКВД, а потом – НКГБ. Павел Анатольевич был причастен к организации ряда радиоигр, которые проводила советская сторона с немцами. По его утверждению, почти все донесения, которые обильно цитируют в трудах, посвященных успехам абвера и ФХО, на самом деле были дезинформацией, подготовленной в Генштабе Красной Армии и НКВД. Наиболее крупной игрой была операция «Монастырь». Чекисты имитировали существование подпольной антисоветской организации прогерманской ориентации, чтобы выявить немецкую агентуру в нашей стране.

Тут стоит дать слово Судоплатову, одному из руководителей операции «Монастырь». Давай, читатель, терпеливо выслушаем его подробный рассказ об одной из самых крупных в годы войны операций чекистов:

«… Мы решили использовать в качестве приманки некоего Глебова, бывшего предводителя дворянского собрания Нижнего Новгорода. К тому времени Глебову было уже за семьдесят. Этот человек пользовался известностью в кругах бывшей аристократии: именно он приветствовал в Костроме в 1913 году царскую семью по случаю торжественного празднования 300-летия Дома Романовых. Жена Глебова была своим человеком при дворе последней российской императрицы Александры Федоровны. Словом, из всех оставшихся в живых представителей русской знати Глебов показался нам наилучшей кандидатурой. В июле 1941 года он, почти нищий, ютился в Новодевичьем монастыре (отсюда и название операции – «Монастырь». – Б. С.)…

Наш план состоял в том, чтобы Глебов и второй человек, также знатного рода (это был наш агент), заручились доверием немцев. Наш агент – Александр Демьянов (Гейне) и его жена, тоже агент НКВД, посетили церковь Новодевичьего монастыря под предлогом получить благословение перед отправкой Александра на фронт в кавалерийскую часть. Большинство служителей монастыря были тайными осведомителями НКВД. Во время посещения церкви Демьянова познакомили с Глебовым. Между ними завязались сердечные отношения; Демьянов проявлял жадный интерес к истории России, а у Глебова была ностальгия по прошлым временам. Глебов дорожил обществом своего нового друга, а тот стал приводить на встречи с ним других людей, симпатизировавших Глебову и жаждавших с ним познакомиться. Это были либо доверенные лица НКВД, либо оперативные сотрудники…

Александр Демьянов действительно принадлежал к знатному роду: его прадед Головатый был первым атаманом кубанского казачества, а отец, офицер царской армии, пал смертью храбрых в 1915 году. Дядя Демьянова, младший брат его отца, был начальником контрразведки белогвардейцев на Северном Кавказе. Схваченный чекистами, он скончался от тифа по пути в Москву. Мать Александра, выпускница Бестужевских курсов, признанная красавица в Санкт-Петербурге, пользовалась широкой известностью в аристократических кругах бывшей столицы. Она получила и отвергла несколько приглашений эмигрировать во Францию. Ее лично знал генерал Улагай, один из лидеров белогвардейской эмиграции, активно сотрудничавший с немцами с 1941 по 1945 год. (Тут генерал-чекист несколько ошибся и в датах и в фактах. С. Г. Улагай, после того как покинул родину, служил в албанской армии и если с кем и сотрудничал, так это с итальянцами, оккупировавшими Албанию. В этой стране он тихо и мирно скончался в апреле 1944 года, не имея, разумеется, физической возможности продолжать сотрудничество с немцами до 1945года. – Б. С.). Детство самого Александра было омрачено картинами террора – как белого, так и красного, которые ему пришлось наблюдать во время гражданской войны, когда его дядя сражался под командованием Улагая.

После того как мать отказалась эмигрировать, они возвратились в Петроград, где Демьянов работал электриком: его исключили из Политехнического, куда он поступил, умолчав освоем прошлом (получить высшее техническое образование ему в то время было невозможно из – за непролетарского происхождения). В 1929 году ГПУ Ленинграда по доносу его друга Терновского арестовало Александра за незаконное хранение оружия и антисоветскую пропаганду. На самом деле пистолет был подброшен. В результате проведенной акции Александр был принужден к негласному сотрудничеству с ГПУ. Благодаря происхождению его нацелили на разработку связей оставшихся в СССР дворян с зарубежной белой эмиграцией и пресечение терактов. Кстати, в 1927 году Александр был свидетелем взрыва Дома политпросвещения белыми террористами в Ленинграде. Александр стал работать на нас, используя семейные связи.

Вскоре его перевели в Москву, где он получил место инженера-электрика на Мосфильме. В ту пору культурная жизнь столицы сосредоточилась вокруг киностудии. Приятная внешность и благородные манеры позволили Демьянову войти в компанию киноактеров, писателей, драматургов и поэтов. Свою комнату в коммунальной квартире в центре Москвы он делил с одним актером МХАТ. Нам удалось устроить довольно редкую по тем временам вещь: отныне в Манеже у него была своя лошадь! Естественно, что это обстоятельство расширило его контакты с дипломатами. Александр дружил с известным советским режиссером Михаилом Роммом и другими видными деятелями культуры. НКВД позволял элитной группе художественной интеллигенции и представителям бывшей аристократии вести светский образ жизни, ни в чем их не ограничивая, но часть этих людей была завербована, а за остальными велось тщательное наблюдение, с тем чтобы использовать в будущем в случае надобности…

Появление Демьянова в обществе актеров, писателей и режиссеров было столь естественным, что ему легко удавалось заводить нужные связи. Он никогда не скрывал своего происхождения, и это можно было без труда прове-рить в эмигрантских кругах Парижа, Берлина и Белграда. В конце концов Демьяновым стали всерьез интересоваться сотрудники немецкого посольства и абвер.

В канун войны Александр сообщил, что сотрудник торгового представительства Германии в Москве как бы вскользь упомянул несколько фамилий людей, близких к семье Демьяновых до революции. Проинструктированный соответствующим образом… Демьянов не проявил к словам немца никакого интереса: речь шла о явной попытке начать его вербовку, а в этих случаях не следовало показывать излишнюю заинтересованность. Возможно, с этого момента он фигурировал в оперативных учетах немецкой разведки под каким-то кодовым именем. Позднее, как видно из воспоминаний Гелена, шефа разведки генштаба сухопутных войск, ему было присвоено имя Макс. (Вот тут Судоплатов либо ошибается, либо сознательно передергивает факты: ведь Гелен в своих мемуарах ясно пишет, что имя «Макс» было присвоено не какому-то конкретному агенту, а целой серии агентов – резидентуре, руководимой Каудерсом. – Б. С.).

Первый контакт с немецкой разведкой в Москве коренным образом изменил его судьбу: отныне в его агентурном деле появилась специальная пометка… Это означало, что в случае войны с немцами Демьянов мог стать одной из главных фигур, которой заинтересуются немецкие спецслужбы. К началу войны агентурный стаж Александра насчитывал почти десять лет. Причем речь шла о серьезных контрразведывательных операциях, когда ему приходилось контактировать с людьми, не думавшими скрывать своих антисоветских убеждений. В самом начале войны Александр записался добровольцем в кавалерийскую часть, но ему была уготована другая судьба: он стал одним из наиболее ценных агентов, переданных в мое распоряжение для выполнения спецзаданий. В июле 1941 года Горлинский, начальник Секретно-политического управления НКВД, и я обратились к Берии за разрешением использовать Демьянова вместе с Глебовым для проведения в тылу противника операции «Монастырь». Для придания достоверности операции «Монастырь» в ней были задействованы поэт Садовский, скульптор Сидоров, которые в свое время учились в Германии и были известны немецким спецслужбам, их квартиры в Москве использовались для конспиративных связей.

… Наш замысел сводился к тому, чтобы создать активную прогерманскую подпольную организацию «Престол», которая могла бы предложить немецкому верховному командованию свою помощь при условии, что ее руководители получат соответствующие посты в новой, антибольшевистской администрации на захваченной территории. Мы надеялись таким образом выявить немецких агентов и проникнуть в разведсеть немцев в Советском Союзе. Агентурные дела «Престол» и «Монастырь» быстро разбухали, превращаясь в многотомные. Несмотря на то, что эти операции были инициированы и одобрены Берией, Меркуловым, Богданом Кобуловым и другими, впоследствии репрессированными высокопоставленными сотрудниками органов госбезопасности, они остаются классическим примером работы высокого уровня профессионализма, вошли в учебники и преподаются, разумеется, без ссылок на действительные имена задействованных в этой операции агентов и оперативных работников…

После тщательной подготовки Демьянов (Гейне) перешел в декабре 1941 года линию фронта в качестве эмиссара антисоветской и пронемецкой организации «Престол». Немецкая фронтовая группа абвера отнеслась к перебежчику с явным недоверием. Больше всего немцев интересовало, как ему удалось пройти на лыжах по заминированному полю. Сам Александр не подозревал об опасности и чудом уцелел. Его долго допрашивали, требовали сообщить о дислокации войск на линии фронта, затем инсценировали расстрел, чтобы заставить под страхом смерти признаться в сотрудничестве с советской разведкой. Ничего не добившись, Александра перевели в Смоленск. Там его допрашивали офицеры абвера из штаба «Валли». Недоверие стало постепенно рассеиваться. Демьянову поверили после того, как навели о нем справки в среде русской эмиграции и убедились, что он не вовлекался до войны в разведывательные операции, проводившиеся ОГПУ-НКВД через русских эмигрантов. Немцам было известно, что русская эмиграция нашпигована агентами НКВД, действовавшими весьма эффективно: многие эмигранты охотно сотрудничали с нами из патриотических соображений и чувства вины перед Родиной. Это позволяло сводить на нет все попытки белой эмиграции проводить теракты и организовывать диверсии. Кроме того, выяснилось, что перед войной агенты абвера вступали с ним в контакт, разрабатывали его в качестве источника и в берлинском досье он фигурировал под кодовым именем Макс. Абвер сделал ставку на Макса (повторю, что отождествление Демьянова и «Макса» – чистой воды судоплатовская ошибка или вымысел. – Б. С.).

Александр прошел курс обучения в школе абвера. Единственной трудностью для него было скрывать, что он умеет работать на рации и знает шифровальное дело. Немцы были буквально в восторге, что завербовали столь способного агента. Это облегчало и нашу работу, так как он мог быть заброшен к нам в тыл без радиста.

Теперь немцы поставили перед Демьяновым (Максом) конкретные задачи: он должен был осесть в Москве и создать, используя свою организацию и связи, агентурную сеть с целью проникновения в штабы Красной Армии. В его задачи входила также организация диверсий на железных дорогах.

В феврале 1942 года немцы забродили Макса на парашюте на нашу территорию вместе с двумя помощниками. Время для этого они выбрали неудачно: в снежном буране все трое потеряли друг друга и добирались из-под Ярославля в Москву поодиночке. Александр связался с нами и быстро освоился с обязанностями резидента немецкой разведки. Оба помощника вскоре были арестованы. Немцы начали посылать курьеров для связи с Максом. Большинство этих курьеров мы сделали двойными агентами, а некоторых арестовали. Всего мы задержали более пятидесяти агентов абвера, посланных на связь.

Александр как разведчик имел полную поддержку семьи, что было для нас большой удачей. Детали его разведывательной деятельности были известны его жене и тестю…

Его жена Татьяна Березанцева работала на Мосфильме ассистентом режиссера и пользовалась большим авторитетом среди деятелей кино и театра. Тесть, профессор Березанцев, считался в московских академических кругах медицинским богом и был ведущим консультантом в кремлевских клиниках. Ему, одному из немногих специалистов такого уровня, разрешили частную практику. Березанцева хорошо знали и в дипкорпусе, что было для нас очень важно. В то время ему было за пятьдесят, высокообразованный, он прекрасно говорил на немецком (получил образование в Германии), французском и английском языках. Его квартира использовалась как явочная для подпольной организации «Престол», а позднее для контактов с немцами. НКВД понимало, что немцы легко могут проверить, кто проживает в этой квартире, и казалось естественным, что вся семья, корни которой уходили в прошлое царской России, может быть вовлечена в антисоветский заговор.

По моему предложению первая группа немецких агентов должна была оставаться на свободе в течение десяти дней, чтобы мы смогли проверить их явки и узнать, не имеют ли они связи еще с кем-то, кроме Александра (Макса). Берия и Кобулов предупредили меня, что, если в Москве эта группа устроит диверсию или теракт, мне не сносить головы.

Жена Александра растворила спецтаблетки в чае и водке, угостила немецких агентов у себя на квартире, и, пока под действием снотворного они спали, наши эксперты успели обезвредить их ручные гранаты, боеприпасы и яды. Правда, часть боеприпасов имела дистанционное управление, но специалисты считали, что, в общем, эти агенты разоружены. Подобные операции на квартире Александра были весьма рискованным делом: «гости», как правило, отличались отменными физическими данными и несколько раз, несмотря на таблетки, неожиданно просыпались раньше времени.

Некоторым немецким курьерам, особенно выходцам из Прибалтики, мы позволяли возвратиться в штаб-квартиру абвера при условии, что они доложат об успешной деятельности немецкой агентурной сети в Москве.

В соответствии с разработанной нами легендой мы устроили Демьянова на должность младшего офицера связи в Генштаб Красной Армии. По мере того как мы разрабатывали фиктивные источники информации для немцев среди бывших офицеров царской армии, служивших у маршала Шапошникова, вся операция превращалась в важный канал дезинформации. Радиоигра с абвером становилась все интенсивнее. В середине 1942 года радиотехническое обеспечение игры было поручено Фишеру-Абелю.

Демьянову между тем удалось создать впечатление, что его группа произвела диверсию на железной дороге под Горьким. Чтобы подтвердить диверсионный акт и упрочить репутацию Александра, мы организовали несколько сообщений в прессе о вредительстве на железнодорожном транспорте.

В немецких архивах операция «Монастырь» известна как «Дело агента Макса». В своих мемуарах «Служба» Гелен высоко оценивает роль агента Макса – главного источника стратегической военной информации о планах советского Верховного Командования на протяжении наиболее трудных лет войны. Он даже упрекает командование вермахта за то, что оно проигнорировало своевременные сообщения, переданные Максом по радиопередатчику из Москвы, о контрнаступлении советских войск. Надо отдать должное американским спецслужбам: они не поверили Гелену и в ряде публикаций прямо указали, что немецкая разведка попалась на удочку НКВД. Гелен, однако, продолжал придерживаться своей точки зрения, согласно которой работа Макса являлась одним из наиболее впечатляющих примеров успешной деятельности абвера в годы войны.

Начальник разведки немецкой службы безопасности Вальтер Шелленберг в своих мемуарах утверждает, что ценная информация поступала от источника, близкого к Рокоссовскому. В то время Макс служил в штабе Рокоссовского офицером связи, а маршал командовал войсками Белорусского фронта. По словам Шелленберга, офицер из окружения Рокоссовского был настроен антисоветски и ненавидел Сталина за то, что подвергся репрессиям в 1930-х годах и сидел два года в тюрьме.

Престиж Макса в глазах руководства абвера был действительно высоким – он получил от Немцев Железный крест с мечами. Мы, в свою очередь, наградили его орденом Красной Звезды.

Жена Александра и ее отец за риск при выполнении важнейших заданий были награждены медалями «За боевые заслуги».

(Тут опять необходим комментарий. Судоплатов явно отступает от истины: ведь Гелен, Шелленберг и другие руководители немецкой разведки хвалили и ценили отнюдь не русского, дворянина и двойного агента Александра Петровича Демьянова, а своего резидента Фрица Каудерса, который собирал и обрабатывал донесения множества агентов, включая и Демьянова. – Б. С.).

Из материалов немецких архивов известно, что командование вермахта совершило несколько роковых ошибок, отчасти из-за того, что целиком полагалось на информацию абвера, полученную от источников из советского Верховного Главнокомандования. Дезинформация, передаваемая Гейне – Максом, готовилась в Оперативном управлении нашего Генштаба при участии одного из его руководителей, Штеменко, затем визировалась в Разведуправлении Генштаба и передавалась в НКВД, чтобы обеспечить ее получение убедительными обстоятельствами. По замыслу Штеменко, важные операции Красной Армии действительно осуществлялись в 1942—1943 годах там, где их «предсказывал» для немцев Гейне – Макс, но они имели отвлекающее, вспомогательное значение.

Дезинформация порой имела стратегическое значение. Так, 4 ноября 1942 года Гейне – Макс сообщил, что Красная Армия нанесет немцам удар 15 ноября не под Сталинградом, а на Северном Кавказе и под Ржевом. Немцы ждали удара под Ржевом и отразили его. Зато окружение группировки Паулюса под Сталинградом явилось для них полной неожиданностью.

Не подозревавший об этой радиоигре Жуков заплатил дорогую цену: в наступлении под Ржевом полегли тысячи и тысячи наших солдат, находившихся под его командованием. В своих мемуарах он признает, что исход этой наступательной операции был неудовлетворительным. Но он так никогда и не узнал, что немцы были предупреждены о нашем наступлении на ржевском направлении, поэтому бросили туда такое количество войск.

Дезинформация Гейне – Макса, как следует из воспоминаний Гелена, способствовала также тому, что немцы неоднократно переносили сроки наступления на Курской дуге, а это было на руку Красной Армии».

Словом, по Судоплатову, выходит, что практически вся информация, поступавшая руководителям германской армии и разведки якобы из высших советских штабов, в действительности представляла собой выгодную советскому Верховному Главнокомандованию тщательно продуманную смесь правды и лжи, в приготовлении которой он, Судоплатов, принимал самое непосредственное участие.

Однако сразу возникает ряд вопросов по его рассказу – вопросов, на которые, к сожалению, недавно умерший Павел Анатольевич уже никогда не сможет ответить. Во-первых, из офиса «Макса» в Софии поступали и совершенно точные донесения вроде цитированного выше сообщения Минишкия-Мишинского, появление которых никак нельзя объяснить целями дезинформации противника. Но какое отношение имел к этому Гейне – Демьянов? Во-вторых, Судоплатов ошибается, когда считает предпринятое в конце ноября 1942 года, через несколько дней после начала ознаменовавшего перелом в войне контрнаступления под Сталинградом, наступление Красной Армии на ржевско-вяземский плацдарм отвлекающим ударом. На самом деле в этой операции, названной «Марс» (в честь римского бога войны), участвовало даже больше войск и боевой техники, чем в сталинградском контрнаступлении, названном «Уран» (в честь древнегреческого бога неба). Тут еще большой вопрос, какая из операций в действительности носила отвлекающий характер. Думаю, что, скорее, на эту роль подходит не «Марс», а «Уран», начатый на несколько дней раньше и действительно приковавший внимание немецкого командования к району Сталинграда, так что после начала советских атак на Ржев и Вязьму руководство вермахта не имело никакой возможности перебросить какие-либо подкрепления для борьбы с наступавшими армиями Жукова. И цели у операции «Марс» были столь же, если не более, решительными, чем у операции «Уран»: разгром группы армий «Центр» и последующее широкомасштабное наступление к побережью Балтики и границам Восточной Пруссии. Сталин и другие руководители Красной Армии все еще мечтали о сокрушении противника по всему фронту и быстрому продвижению к границам Рейха. Но наступление на Ржев и Вязьму окончилось неудачей. Советские ударные группировки сами попали в окружение и только с большими потерями, лишившись почти всего тяжелого вооружения, пробились к своим. От полного разгрома их спасла нехватка сил у немцев.

Причины неудачного наступления Западного и Калининского фронтов во многом связаны с недостатком полководческих способностей у маршала Г. К. Жукова. Его слава полководца – миф, опровергаемый неуспехом ряда операций, проведенных под его руководством. Ведь провалом закончилось, например, не только это наступление «Марс», но и два других на тот же ржевско-вяземский плацдарм, весной и летом 1942 года. Неудача постигла Жукова еще и потому, что здесь ему противостояли боеспособные и успевшие построить долговременную оборону немецкие войска, тогда как в сталинградском контрнаступлении главный успех был достигнут на фронте румынских армий, куда менее боеспособных и не успевших еще как следует закрепиться на недавно занятой территории.

Надо сказать, что маршал Георгий Константинович Жуков в годы Великой Отечественной войны, будучи заместителем Верховного Главнокомандующего в советской военной иерархии занимал второе место после Сталина. Вполне закономерно поэтому, что рано или поздно его имя должно было занять то места, которое прежде занимало в советской мифологии войны имя Сталина. Правда, до того как это случилось, прошло несколько десятилетий. Потребовалось сначала развенчать сталинский «культ личности», а затем вернуть Жукова из постигшей его при Хрущеве опалы. Но мифологичное сознание советского народа настойчиво требовало какого-то одного, главного свершителя Великой Победы. И в начале горбачевской перестройки срочно превращенный в «народного маршала» Жуков посмертно принял на себя роль первого полководца Великой Отечественной. Вот только если и любили его фронтовики, то главным образом из тех, кто служил в высоких штабах. Но мало кому из рядовых солдат довелось выразить свою пламенную любовь Георгию Константиновичу, ибо губил он их бессмысленно и бессчетно в плохо подготовленных лобовых атаках. В своем стихотворении «На смерть Жукова» Нобелевский лауреат Иосиф Бродский очень точно сказал об этом:

Сколько он пролил крови солдатской
В землю чужую! Что ж, горевал?
Вспомнил ли их, умирающий в штатской
белой кровати? Полный провал.
Что он ответит, встретившись в адской
Области с ними? «Я воевал».

Сразу скажу, что с точки зрения военного искусства воевал Жуков плохо. Да и не мог он воевать хорошо. Тут не только недостаток военного образования сказался (академий будущий маршал не кончал) – в условиях советской системы люди считались всего лишь легко заменяемыми винтиками огромной государственной машины, а полководцы больше боялись тирана Сталина, чем очень сильного, жестокого противника. У того же Бродского читаем об этом:"… смело входили в чужие столицы, но возвращались в страхе в свою». Жизни солдат, которых и воевать-то толком не учили, не стоили и медного гроша. При советском режиме невозможно было воевать не числом, а умением. Воевали именно числом, буквально заваливая врага трупами собственных солдат. Жуков здесь если и отличался от остальных, то именно в этом худшем смысле. Можно полностью согласиться с мнением другого маршала, А. И. Еременко, еще в феврале 1943-го записавшего в своем дневнике: «Следует сказать, что жуковское оперативное искусство – это превосходство в силах в 5-6 раз, иначе он не будет браться за дело, он не умеет воевать не количеством и на крови строит свою карьеру».

А главнокомандующий союзными армиями в Европе американский генерал Дуайт Эйзенхауэр, симпатизировавший Жукову и до конца жизни считавший его своим другом, был немало потрясен жуковскими откровениями, о чем и поведал в мемуарах:

«Меня в высшей степени поразило описание русского метода преодоления минных полей… Маршал Жуков рассказал мне о своей практике, которая, грубо говоря, сводилась к следующему: «Есть два вида мин: противопехотные и противотанковые. Когда мы подходим к минному полю, наша пехота производит атаку так, как будто этого поля нет. Потери, которые наносят нам при этом противопехотные мины, мы считаем лишь равными тем, которые мы бы понесли от артиллерийского и пулеметного огня в том случае, если бы немцы прикрыли данный район не минными полями, а значительным количеством войск. Атакующая пехота не подрывает противотанковые мины, поэтому когда пехотинцы достигают дальнего края поля, по проложенному ими проходу идут саперы и делают в свою очередь проходы для техники, снимая противотанковые мины»".

Я живо вообразил себе, что случилось, если бы какой-нибудь американский или британский командир придерживался подобной тактики, и еще более живо я представил себе, что сказали бы люди в любой из наших дивизий, попытайся мы сделать такую практику частью нашей военной доктрины. Американцы измеряют цену войны в человеческих жизнях, русские – во всеобщем очищении нации. Русские ясно понимают цену морального духа, но для его развития и сохранения им необходимо достигать глобальных успехов и поддерживать патриотизм и даже фанатизм.

Насколько я мог убедиться, Жуков уделял мало внимания методам, которые мы считали жизненно важными для поддержания морального духа в американских войсках: систематическая смена частей и создание им условий для отдыха, предоставление отпусков и прежде всего развитие техники, чтобы не подвергать людей ненужному риску на поле боя, т. е. все то, что было обычным делом в американской армии, но, казалось, было неведомо в подчиненной Жукову советской армии».

Подавляющее большинство жуковских побед на поверку оказываются либо сильно раздутыми, либо вовсе мнимыми. Так, знаменитый доклад «Характер современной наступательной операции», сделанный Жуковым на совещании высшего комсостава в конце 1940 года, как известно, открыл ему дорогу к посту начальника Генштаба. Однако этот доклад был написан жуковскими подчиненными, будущим маршалом, а тогда полковником И. X. Баграмяном и подполковником Г. В. Ивановым. Об этом Иван Христофорович честно сообщает в своих мемуарах.

Неумно также снимать с Жукова ответственность за плохую подготовку к войне и за неудачи 1941 года, перекладывая их на одного Сталина. Первая успешная жуковская операция – взятие Ельни в сентябре 1941 года – принесла, наверное, больше вреда, чем пользы. В то время главный удар немцы наносили не на Москву, а на Киев, и силы, взятые Жуковым для контрудара, целесообразнее былобы использовать для отражения немецкого наступления в южном направлении и предотвращения окружения войск советского Юго-Западного фронта. В Ленинград же Георгий Константинович прибыл уже после того, как Гитлер отдал директивы не брать город, ограничившись блокадой, так что спасителем северной столицы Жуков в действительности не был. Три его наступления на ржевско-вяземский плацдарм в 1942 году, как уже говорилось, закончились полными провалами и стоили больших жертв. После одного из них, окончившегося гибелью в окружении ударной группировки во главе с генералом М. Г. Ефремовым, специальный доклад Генерального штаба констатировал, что неудача произошла всецело по вине командующего Западным фронтом Жукова:

«Силы и средства были почти равномерно распределены по всему огромному фронту. Громкие приказы, которые отдавал командующий Западным фронтом, были невыполнимы. Ни один приказ за всю операцию вовремя не был выполнен войсками. Они оставались голой, ненужной бумагой, которая не отражала действительного положения войск и не представляла собой ценного оперативного документа. А та торопливость, которую проявляло командование Западного фронта, передавалась в войска и приносила большой вред делу. Операции начинались неподготовленными, без тесного взаимодействия родов войск, части вводились в бой пачками, по частям, срывали всякую внезапность, лишь бы скорей начать операцию, без анализа дальнейшей ее судьбы».

Какое уж тут военное искусство!

Даже последнюю операцию войны, Берлинскую, когда советское превосходство в людях и технике было подавляющим, Жуков провел удивительно бездарно, положив массу солдат в лобовом штурме укрепленных позиций врага на Зееловских высотах. Причем штурм этот был, по сути, бесполезен, поскольку южнее оборона противника уже была прорвана и немцы вскоре все равно сами ушли бы с Зееловских высот. Ну а идея Жукова во время ночного наступления ослепить противника светом мощных прожекторов принесла один только вред. Ослепления защитников Зееловских высот не получилось, зато противнику оказались прекрасно видны боевые порядки наступающих, что лишь увеличило советские потери.

Но вернемся к книге Судоплатова, к его рассказу о постоянных удачах советской контрразведки в годы войны. Павел Анатольевич ошибается, когда пишет, что агентурное сообщение о решениях, принятых на совещании у Сталина, помогло немцам отразить ноябрьское наступление на Ржев. Не только никаких подкреплений не было переброшено немецким командованием на это направление в течение ноября, но, более того, в самый момент атаки здесь происходила плановая перегруппировка немецких войск, что затруднило в первый момент отражение советского удара. Гелен справедливо сетовал в мемуарах, что, правильно определяя стратегические планы советского командования, немецкая разведка редко могла точно установить время и направление атаки.

Судоплатов не упоминает также, что на совещании у Сталина, по утверждению агента, речь шла о наступлении не только на Северном Кавказе и у Ржева, но и на Среднем Дону, то есть в конечном счете и против сталинградской группировки врага.

Ошибается Судоплатов и насчет Курской битвы. В воспоминаниях Гелена приведены лишь агентурные донесения, свидетельствующие, что уже в конце апреля 1943-го командование Красной Армии ожидало немецкое наступление в районе Курского выступа. Шеф ФХО цитирует также свой доклад от 3 июля 1943 года, где указывает на возможность советского наступления на Орел и к нижнему течению Днепра. Ничего о том, что сообщаемые агентами сведения привели к отсрочке начала операции «Цитадель» – немецкого наступления на Курск, Гелен не пишет. Да и постоянный перенос сроков германской атаки никаких ощутимых выгод советской стороне принести не мог. В районе Курской дуги Красная Армия еще с апреля обладала значительным перевесом сил и средств, но медлила, по решению руководства призванная сначала отразить ожидаемое немецкое наступление. То, что это наступление вермахта все время откладывалось, на практике оставляло советскому командованию все меньше летнего времени, благоприятного для наступательных действий. Немецкий удар на Курской дуге фактически стал упреждающим, привел к большим потерям советских войск и принудил их затем начать свое наступление в невыгодных группировках, сложившихся в ходе оборонительного сражения.

Очевидно, что Судоплатов сильно преувеличивает стратегическое значение дезинформации, переданных через Гейне (Демьянова), и к тому же, по всей вероятности, относит к их числу и ряд опубликованных уже после войны донесений, которые к операции «Монастырь» никакого отношения не имели и составленной в советских штабах дезинформацией не являлись.

Подчеркну, что многое из рассказанного в книге «Разведка и Кремль» выглядит вполне правдоподобным. Например, сообщение Судоплатова о том, что будто по возвращении в Москву Демьянов был назначен офицером связи в Генштаб Красной Армии. Этот факт сразу хочется сопоставить с рассказом Уайтинга об агенте майора Бауна по кличке Александр, в том же 1942 году служившем в Москве в батальоне связи в чине капитана. Однако в этом случае странен псевдоним агента. Не могли же в абвере в качестве кодового имени использовать подлинное имя агента (если предположить, что Демьянов и был тем агентом Александром). Столь же убедительным на первый взгляд кажется и отождествление Гейне с офицером штаба Рокоссовского, упоминаемым в мемуарах Шелленберга в качестве германского агента. Однако тут же приходится оговориться, что автор «Лабиринта» говорит не об одном, а о двух штабных офицерах, служивших у будущего «маршала Польши». К тому же, скорее всего, именно из этого источника поступило приведенное выше донесение от 3 мая 1944 года, совершенно верно излагавшее замысел советского наступления на предстоящую летнюю кампанию. Если безымянным офицером-шпионом в штабе 1-го Белорусского фронта в действительности был сотрудник НКВД Демьянов, то почему же он передал абсолютно достоверную информацию о планах советского Верховного Главнокомандования? И почему Судоплатов приписывает Шелленбергу утверждение, будто агент из штаба Рокоссовского был настроен антисоветски и ненавидел Сталина, поскольку несколько лет провел в заключении в Сибири, тогда как все эти качества бывший шеф всей германской разведки приписывает отнюдь не агенту, а, со слов последнего, самому К. К. Рокоссовскому?

Огрехи в судоплатовских мемуарах усугубляются рядом очевидных несовпадений с фактами, сообщаемыми другими авторами, также писавшими о А. П. Демьянове и операции «Монастырь» на основании документов и воспоминаний ее участников. Например, журналистка Людмила Овчинникова, ознакомившаяся, в частности, с записками жены Демьянова Татьяны Борисовны Березанцевой, в своей публикации «Железный крест и Красную Звезду он получил за одну операцию», появившейся в «Комсомольской правде» 13 августа 1996 года, уже после выхода мемуаров Судоплатова, приводит несколько иную версию военной биографии агента Гейне. По словам Овчинниковой, перед тем как в декабре 1941 года перейти линию фронта, Александр Петрович числился работником Главкинопроката (по крайней мере, так он представился допрашивавшим его немцам). По возвращении же в Москву уже в качестве агента абвера Демьянов первоначально вернулся на прежнее место работы, а вскоре сообщил своим новым хозяевам, что перешел в Наркомат путей сообщения (оттуда было удобно поставлять дезинформацию под видом графиков военных перевозок). И действительно, придумывать для двойного агента легенду, по которой он будто бы стал офицером связи советского Генштаба, было нецелесообразно. Во-первых, для оправдания такой должности Демьянову в любом случае потребовалось бы, по крайней мере в адресованных немцам радиограммах, сообщить об окончании соответствующего училища. А на это даже в условиях военного времени требовалось никак не менее полугода, когда Гейне трудно было бы передавать какую-либо правдоподобную дезинформацию. Во-вторых, офицер связи в Генштабе обладает очень большим объемом разнообразной информации и, кроме того имеет возможность передавать значительную ее часть сравнительно безопасно, – со штатной штабной радиостанции, которую, естественно, никому в голову не придет пеленговать. А быстро подготовить столь огромный объем дезинформации, хорошо продуманной и согласованной с действительными намерениями советского командования, боюсь, было не под силу не только такому грамотному генералу-генштабисту, как С. М. Штеменко, но и всему составу Разведывательного и Оперативного управлений Генштаба. Поэтому вряд ли руководители НКВД могли выбрать для Демьянова столь беспокойную должность. В этом случае вполне естественным для немцев было то, что агент поставляет лишь отрывочные сведения, так или иначе ставшие ему известными. Подготовить подобную дезинформацию было несравненно легче.

По утверждению Овчинниковой, только в июле 1944 года Демьянов передал немцам, что его «забирают в армию» и направляют в часть, расположенную под Минском. Следовательно, лишь с этого времени он мог играть роль офицера штаба маршала Рокоссовского. Однако Шелленберг ясно указывает в своих мемуарах на то, что об агентах из окружения Рокоссовского ему стало известно значительно раньше июля 1944 года, еще до того как шеф 6-го управления имперского Главного управления безопасности «по совместительству» возглавил абвер. Да и донесение о советских планах на летнюю кампанию 1944 года, исходившее, очевидно, из того же источника, поступило, как мы помним, до 3 мая 1944 года и, следовательно, не могло принадлежать Гейне – Демьянову.

Операции «Монастырь» посвящена также статья полковника в отставке В. В. Коровина «Поединок с абвером», опубликованная в 1-м номере «Военно-исторического журнала» за 1995 год. Ее автор, бывший «боец невидимого фронта», утверждает, что после поражения немецких войск под Москвой, «чтобы ввести в заблуждение фашистскую разведку, органы государственной безопасности решили легендировать наличие в Москве антисоветский церковно-монархической организации во главе с поэтом Седовым (фамилия изменена. Седов – выходец из дворян-помещиков, его жена – одна из бывших фрейлин императрицы. – Примечание В. В. Коровина)…»

Являясь монархистами по убеждению, Седов и его жена в кругу своих близких знакомых проводил и антисоветскую пораженческую агитацию. Наблюдение за Седовым осуществлял агент Старый, бывший дворянин, которому он полностью доверял. На одной из встреч Седов обратился к агенту с просьбой установить связь с немцами, на что последний (по указанию оперативного работника) дал согласие. После получения от Седова задания – подбирать лиц для антисоветской работы в Москве – через агента Старого под видом участника его группы был представлен проверенный агент Гейне – также выходец из дворян (благодаря Судоплатову и Овчинниковой мы уже твердо знаем, что под псевдонимом Гейне работал А. П.Демьянов. – Б. С.). Он хорошо знал подрывное дело, электро – и радиотехнику. Встретившись с ним несколько раз, Седов поручил ему перейти линию фронта, сообщить немцам о существовании в Москве церковно-монархической организации и получить задание для дальнейшей работы.

В феврале 1942 года Гейне перебросили через линию фронта. Действуя в соответствии с выработанной легендой, агент подробно рассказал немцам, кто и с какой целью его направил к ним, сообщил об организации, ее руководителях и проводимой ею антисоветской деятельности. Как курьер организации, Гейне просил указаний для дальнейшей работы.

Допрашивавшие агента фашистские разведчики не сразу поверили ему, пытались найти противоречия в легенде и даже инсценировали расстрел. Однако выдержка Гейне и убедительность легенды в конце концов заставили их поверить в то, что они имеют дело с действительным врагом Советского государства. В течение месяца агента обучали радиоделу и методам шифрованной переписки, после чего воздушным путем перебросили в советский тыл. Гейне получил задание собирать и передавать в фашистский разведывательный центр сведения о положении в Москве, продовольственном снабжении населения столицы, о работе ряда военных заводов, дислокации и численности войск, их переброске через московский железнодорожный узел и другую шпионскую информацию. В целом же перед монархической организацией фашисты поставили следующие задачи: активизировать антисоветскую пропаганду среди населения, развернуть диверсионную и саботажническую деятельность, создавать подпольные антисоветские ячейки монархической организации в крупных промышленных городах.

По возвращении из тыла противника Гейне подробно доложил руководителю легендируемой организации Седову о результатах пребывания у немцев и полученном задании. Вскоре гитлеровцам начали поступать радиограммы о «месте дислокации» некоторых частей Красной Армии. Чтобы укрепить положение Гейне у противника, органы контрразведки в течение четырех месяцев сознательно воздерживались от каких бы то ни было просьб к немцам и даже отклонили их предложение о направлении в Москву курьера, мотивируя это опасностью провала».

Как сообщает Коровин, просьбу о направлении курьера с новым передатчиком вместо пришедшего в негодность старого Гейне направил только в начале августа 1942 года. Из этого можно сделать вывод, что в Москву он прибыл в начале апреля, если буквально понимать слова о четырех месяцах, когда советские контрразведчики не разрешали Демьянову обращаться к абверу за помощью. Здесь бросается в глаза разнобой в хронологии у Судоплатова и Овчинниковой, с одной стороны, и у Коровина – с другой. Первые двое временем перехода Гейне-Демьянова к немцам называют декабрь 1941 года, а возвращение агента в Москву Судоплатов относит к февралю 1942-го. Коровин же передвигает сроки на два-три месяца вперед. Я склонен здесь больше доверять Судоплатову, у которого проверка Гейне у немцев вместе с обучением радиоделу, искусству шифровки и другим азам разведывательной работы заняла около трех месяцев, тогда как автор статьи в «Военно-историческом журнале» отводит на все про все месяц с небольшим. Но вот насчет сути полученных Демьяновым у немцев заданий более правдоподобен рассказ Коровина, пусть отставной полковник по части стиля сильно уступает генералу-писателю и профессиональной журналистке. Язык Коровина очень близок к языку документов военного времени, но это-то и придает сообщаемому им достоверность. Абвер давал задания Гейне, явно исходя из того, что он останется на какой-то гражданской работе в Москве, то ли благодаря броне, то ли из-за негодности к армейской службе по состоянию здоровья. Очевидно, немцы надеялись, что агент сможет получить интересующие их сведения из бесед с москвичами и с прибывающими в город военнослужащими, а также от своих знакомых и других членов церковно-монархической организации. Никаких сенсационных сообщений немецкая разведка от Гейне и не ждала, а советская сторона, надо думать, и не собиралась посылать, понимая, как трудно легендировать квалифицированную дезинформацию от агента, работающего на ответственной должности в высокопоставленном штабе. По Коровину, главной целью операции «Монастырь» и продолживших ее операций «Курьеры» и «Березино» был захват курьеров и агентов абвера, и в этом с ним согласны и Судоплатов с Овчинниковой. Вот только насчет числа задержанных при содействии Гейне авторы расходятся. Судоплатов говорит примерно о 50 арестованных агентах и курьерах, Коровин – о 23 агентах, курьерах и «пособниках», а Овчинникова утверждает, что «до конца 1944 года Демьянов помог захватить пришедших на явку 15 немецких разведчиков», а также узнал адреса «нескольких вражеских агентов, действовавших в Москве». Правда, встает вопрос: доверяли ли немцы Демьянову и не вели ли они, в свою очередь, с ним какую-то игру, жертвуя агентами из бывших пленных, которые для абвера не представляли ценности?

Последняя операция, связанная с Гейне, была названа «Березино». Ее ход три наших автора описывают почти идентично, расходясь лишь в некоторых деталях. Наиболее подробно о ней говорит один из основных ее разработчиков – Судоплатов. Ему и слово:

«Накануне летнего наступления Красной Армии в Белоруссии Сталин вызвал начальника Разведупра Кузнецова, начальника военной контрразведки СМЕРШ Абакумова, наркома госбезопасности Меркулова и меня… Сталин принял нас весьма холодно. Он упрекнул за непонимание реальностей войны и спросил, как, на наш взгляд, можно использовать «Монастырь» и другие радиоигры для оказания помощи нашей армии в наступательных операциях, и предложил расширить рамки радиоигр, отметив, что старые приемы не подходят к новой обстановке. Кузнецов предложил подбросить новую информацию через Гейне-Макса о якобы планировавшемся наступлении на Украине. Я не был готов к такому повороту разговора и абсолютно ничего не знал о планах советского Верховного Главнокомандования. К тому же я помнил совет маршала Шапошникова, никогда не встревать в дела, находящиеся за пределами твоей компетенции».

Прервем пока судоплатовский рассказ, чтобы обратить внимание читателей на следующее обстоятельство. Павел Анатольевич невольно сам рушит только что возведенную им конструкцию грандиозных стратегических дезинформаций, якобы постоянно передававшихся немецкой стороне через Гейне-Демьянова. Вдруг летом 1944 года, накануне наступления Красной Армии в Белоруссии, обнаруживается, что Сталин недоволен как раз тем, что через Гейне практически не идет сфальсифицированных данных, которые могут помочь проведению советских наступательных операций. Однако, как можно понять из мемуаров Судоплатова, предложение направить от имени Демьянова дезинформацию о будто бы готовящемся ударе на Украине, одобрения не встретило. Вместо этого, как вспоминает бывший шеф разведывательно-диверсионного управления НКВД, Верховный Главнокомандующий отдал совсем неожиданный приказ:

«Сталин вызвал генерала Штеменко, начальника оперативного управления Генштаба, и тот зачитал приказ, подготовленный еще до нашего разговора. В соответствии с приказом мы должны были ввести немецкое командование в заблуждение, создав впечатление активных действий в тылу Красной Армии остатков немецких войск, попавших в окружение в ходе нашего наступления. Замысел Сталина заключался в том, чтобы обманным путем заставить немцев использовать свои ресурсы на поддержку этих частей и «помочь» им сделать серьезную попытку прорвать окружение. Размах и смелость предполагавшейся операции произвели на нас большое впечатление…

19 августа 1944 года генеральный штаб немецких сухопутных войск получил посланное абвером сообщение Макса (Гейне. – Б. С.) о том, что соединение под командованием подполковника Шерхорна численностью в 2500 человек блокировано Красной Армией в районе реки Березины. Так началась операция «Березино» – продолжение операции «Монастырь».

Операцию «Березино» разработал начальник 3-го отдела 4-го управления полковник И. В. Маклярский (как и Судоплатов, не чуждый изящной словесности, он написал сценарий всенародно любимого фильма «Подвиг разведчика». – Б. С.), я поддержал идею операции. Планировалась заманчивая радиоигра с немецким верховным командованием. О ее замысле во исполнение указания Ставки было доложено лично Сталину, Молотову, Берии. Санкция на проведение операции была получена.

Для непосредственного руководства этой операцией на место событий в Белоруссию выехали Эйтингон (организатор убийства Л. Д. Троцкого. – Б. С.), мой заместитель Маклярский, Фишер (впоследствии советский резидент в Америке Рудольф Абель. – Б. С.), Серебрянский и Мордвинов.

В действительности группы Шерхорна в тылу Красной Армии не существовало. Немецкое соединение под командованием этого офицера численностью в 1500 человек, защищавшее переправу на реке Березине, было нами разгромлено и взято в плен. Эйтингон, Маклярский, Фишер, Мордвинов, Гудимович и Т. Иванова при активном участии Гейне-Макса перевербовали Шерхорна и его радистов (прямо оторопь берет: столько матерых чекистов на одного Генриха Шерхорна – ну как тут устоишь! – Б. С.). В Белоруссию были отправлены бойцы и офицеры бригады особого назначения. Вместе с ними прибыли немецкие антифашисты-коминтерновцы. В игре также участвовали немецкие военнопленные, завербованные советской разведкой. Таким образом, было создано впечатление о наличии реальной немецкой группировки в тылу Красной Армии. Так, с 19 августа 1944 года по 8 мая 1945 года мы провели самую, пожалуй, успешную радиоигру с немецким верховным командованием. Однако оперативные работники, участвовавшие в операции «Березино», не были награждены ни тогда, ни в последующие годы, ни к 50-летию Победы, хотя представлялись к награждению.

Немецкая служба безопасности и генеральный штаб германских сухопутных войск всерьез замышляли нарушить тыловые коммуникации Красной Армии, используя соединение Шерхорна. С этой целью Шерхорну в ответ на его просьбы о помощи были посланы специалисты по диверсиям и техника. При этом нам удалось захватить направленную на связь с Шерхорном группу боевиков-эсэсовцев.

Шерхорн посылал в Берлин отчеты о диверсиях в тылу Красной Армии, написанные Эйтингоном, Маклярским и Мордвиновым. Макс получил приказ из Берлина проверить достоверность сообщений Шерхорна о действиях в тылу Красной Армии – он их полностью подтвердил. Гитлер произвел Шерхорна в полковники и наградил Рыцарским крестом, а Гудериан отправил ему личное поздравление. Шерхорну приказали прорваться через линию фронта и продвигаться в Польшу, а затем в Восточную Пруссию. Шерхорн потребовал, чтобы ему для обеспечения этой операции парашютом были сброшены польские проводники, сотрудничавшие с немцами, Берлин согласился, и в результате мы захватили польских агентов немецкой разведки. Гитлер, со своей стороны, планировал послать начальника службы спецопераций и диверсий Скорцени и его группу, но от этого плана немцам пришлось отказаться из-за ухудшения в апреле 1945 года военной ситуации на советско-германском фронте.

5 мая 1945 года, незадолго до завершения войны, командование вермахта и абвер в своей последней телеграмме рекомендовало Шерхорну действовать по обстоятельствам. Максу было приказано законсервировать источники информации и порвать контакты с немецкими офицерами и солдатами-окруженцами, которым грозило пленение, вернуться в Москву, затаиться и постараться сохранить свои связи. Шерхорна и его группу мы интернировали под Москвой, где они находились до тех пор, пока не были освобождены в начале 50-х годов.

Примечательно, что Гелен, возглавлявший после Канариса немецкую военную разведку, стремясь завоевать доверие американцев, предлагал Макса как надежного источника после войны. Однако разведка США отнеслась с недоверием к предложению Гелена».

В очерке Овчинниковой призыв Гейне (Демьянова) в армию в июле 1944 года прямо связывается с началом операции «Березино», что очень похоже на правду. Согласно легенде в поселке Березино под Минском он допрашивал пленного немецкого офицера, который сообщил, что в лесах скрывается подполковник Шерхорн с двумя тысячами солдат и офицеров. Об этом Гейне, на этот раз игравший роль офицера-переводчика, в середине августа радировал немцам. Овчинникова приводит также данные, что германское командование выделило для отряда Шерхорна в общей сложности 255 контейнеров с оружием, обмундированием и продовольствием и около 2 миллионов рублей советских денег. Чекистам удалось захватить 42 вражеских агентов, посланных на связь с Шерхорном.

Судоплатов утверждает, что замысел создания ложных групп немецких окруженцев в тылу Красной Армии исходил от Сталина и уже в рамках этого замысла его подчиненный И. Маклярский разработал, а он, Судоплатов, одобрил план операции «Березино». Однако очень сомнительно, что инициатива здесь исходила от Верховного Главнокомандующего. Ведь кроме группы Шерхорна, никаких других создано не было (во всяком случае, упоминаний о них нет ни в советских, ни в немецких публикациях). Неужели сталинский приказ о создании у немцев впечатления, что в советском тылу активно действует много отрядов из героев-окруженцев, породил всего-навсего один мнимый «полк Шерхорна»? Почему придуманные НКВД «партизаны фюрера» не росли, как грибы после июльского дождя? И отчего же столь успешно исполнившие приказ Верховного Судоплатов и его сотоварищи наград так и не получили?

Ответ на все эти вопросы, как мне кажется, один: на самом деле замысел операции «Березино» целиком принадлежал судоплатовскому управлению – никакого сталинского приказа не существовало. Вероятно, Ставка и Генштаб с идеей согласились, решив посмотреть, что же выйдет из нее, так сказать, на практике. Вышло же не очень здорово. Для того чтобы имитировать существование отряда Шерхорна численностью около полка, в лесах под Минском пришлось держать отборную бригаду особого назначения НКВД, да еще ряд старших офицеров разведки и немцев-антифашистов из распущенного к тому времени Коминтерна. Толку же от Шерхорна был мизер. Никакой дезинформации от имени партизанящего подполковника передавать было нельзя. Ведь по легенде, отряд прятался по лесам, имел дело только с тыловыми советскими частями и войсками НКВД и никакого представления о группировке Красной Армии на фронте иметь не мог. Получить какие-либо ценные сведения от немцев Шерхорну и стоявшим за ними чекистам тоже было затруднительно. Германское командование могло сообщать окруженцам только о том, где вданный момент проходит линия фронта, но об этом советская Ставка знала не хуже, чем руководство вермахта. Конечно, немецкое вооружение и особенно продовольствие было ценным подарком для участников операции «Березино», которые, по всей вероятности, снабжались почти целиком за счет вермахта (хорошо, если что-то перепадало и задействованным в операции немецким военнопленным). Однако не могли же Сталин или Судоплатов всерьез рассчитывать, что снабжение по воздуху в течение 8 месяцев одного полка существенно ослабит вермахт!

Поимка четырех десятков разведчиков и диверсантов (их число, возможно, преувеличено) – это, несомненно, серьезный успех, но совершенно не относящийся к разряду стратегических, тем более если учесть, что германская разведка ежемесячно засылала сотни агентов в тыл Красной Армии.

Судоплатов заблуждается и тогда, когда думает, чго германское командование планировало с помощью группы Шерхорна нарушить коммуникации советских войск. Немецкие генералы не были столь наивны и прекрасно понимали, что одним полком, к тому же испытывающим острую нехватку всего необходимого, нечего и думать нарушить линии снабжения Красной Армии. Из мемуаров Гелена и посвященной ему книги Уайтинга ясно одно: единственной целью немцев было попытаться вывести окруженцев Шерхорна в Восточную Пруссию, к своим, что, разумеется, не имело никакого стратегического и тактического значения, а только гуманитарное.

Судоплатовской фантазией является и утверждение, что Гелен до самых последних дней доверял Гейне-Демьянову и даже рекомендовал его американцам как ценного агента. В действительности, как сообщает Уайтинг, начальник ФХО с самого начала очень скептически относился к существованию «полка Шерхорна». Когда же посланные для его поиска специальные разведывательные группы либо погибли, либо вернулись обратно, не найдя никаких следов мифического подполковника, Гелен пришел к твердому убеждению, что все это – игра советской разведки. А поскольку первое сообщение о Шерхорне пришло от Гейне, доверие к этому агенту, если оно и существовало ранее у начальника отдела «Иностранные армии – Восток» (что, кстати, далеко не факт), оказалось окончательно подорванным. Именно из-за скептического отношения Гелена к истории с Шерхорном руководство операции по снабжению мнимых окруженных специальным распоряжением Гиммлера было передано от руководителя ФХО любимцу Гитлера, самому знаменитому террорйисту и диверсанту Третьего Рейха Отто Скорцени, прославившемуся освобождением из заключения Бенито Муссолини. Посланная Скорцени группа наконец-то установила связь с неуловимым подполковником (только в этот раз чекистам удалось склонить к сотрудничеству радиста).

Вот если бы удалось захватить самого Отто Скорцени, это, возможно, и оправдало бы все затраты, связанные с операцией «Березино». Но освободитель Муссолини в чекистский капкан не полез. В мемуарах, писавшихся уже в 1948 году, по горячим следам событий, сам Скорцени подробно описал историю с Шерхорном:

«Вскоре после чувствительного поражения в июньской камлании 1944 года на центральном участке Восточного фронта дал о себе знать «резервный агент», иначе говоря, сотрудник одного из подразделений контрразведки, какие существуют во всякой армии, еще в начале войны внедрившийся в тыл русских (несомненно, здесь речь идет о Гейне – Демьянове. – Б. С.).

Солдаты, неделями скитавшиеся по лесам на занятых русскими территориях и сумевшие пробиться к своим, сообщали о целых отрядах, находившихся в окружении. Тогда наш связной перешел линию фронта и передал разведчику приказ о «расконсервации» и само задание. И вот наконец радиограмма: «В лесной массив к северу от Минска стекаются группы уцелевших немецких солдат».

Около двух тысяч человек под командованием подполковника Шерхорна находились в районе, указанном весьма неопределенно. Разведчику сразу же приказали наладить радиосвязь с затаившимся отрядом, сообщили соответствующие частоты и код, но до сих пор все попытки оставались тщетными. По-видимому, у Шерхорна не было передатчика. Главнокомандующий уже посчитал невозможным найти и вернуть отряд. Ему посоветовали обратиться за помощью к моим «специальным частям».

«В состоянии ли вы выполнить подобное задание?» – спросили встречавшие меня в ставке фюрера офицеры.

Я с достаточным основанием дал утвердительный ответ и знал, что эти офицеры и их коллеги были бы счастливы вернуть своих друзей, затерявшихся в водоворотах русского цунами. В тот же вечер я вернулся на самолете в Фриденталь (где располагались подчиненные Скорцени части особого назначения. – Б. С.), и мы принялись за дело. В считанные дни мы разработали план под кодовым названием «Браконьер» и взялись за решение бесчисленных технических проблем… Наш проект предусматривал создание четырех групп, каждая из которых состояла из двух немцев и трех русских. Людей вооружили русскими пистолетами и снабдили запасом продовольствия на четыре недели. Кроме того, каждая группа брала с собой палатку и портативную радиостанцию. На всякий случай их переодели в русскую военную форму, обеспечили удостоверениями и пропусками и т. д. Их приучили к русским сигаретам, у каждого в вещмешке имелось несколько ломтиков черного хлеба и советские консервы. Все прошли через руки парикмахера, который остриг их почти наголо в соответствии с военной модой русских, а в последние дни перед вылетом им пришлось расстаться со всеми предметами гигиены, включая даже бритвы.

Двум группам предстояло прыгнуть с самолетов восточнее Минска, почти точно посередине между городами Борисов и Червень, продвинуться на запад и обследовать бескрайние леса в этом районе. Если не удастся обнаружить отряд Шерхорна, надлежало самостоятельно добираться к линии фронта. По замыслу две другие группы должны были десантироваться между Дзержинском и Витеей, приблизиться к Минску и обшарить обширный сектор вплоть до самого города. Если поиски окажутся бесплодными, им тоже следовало пробираться к линии фронта.

Мы отдавали себе отчет, что сей план является лишь теоретическим руководством, и предоставили всем группам достаточную свободу действий; изначальная неопределенность не позволяла предусмотреть все детали операции и потому им было дано право действовать по собственному разумению, в соответствии со сложившимися обстоятельствами. Нам же оставалось уповать на радиосвязь, которая позволяла в случае необходимости передать новые указания. После обнаружения отряда Шерхорна следовало соорудить в занятом им лесу взлетно-посадочную полосу. Тогда можно было бы постепенно эвакуировать солдат на самолетах.

В конце августа первая группа под руководством П. поднялась в воздух на «Хейнкеле-111» из состава 200-й эскадрильи. С лихорадочным нетерпением ждали мы возвращения самолета: ведь предстояло пролететь более 500 километров над вражеской территорией (к тому времени линия фронта проходила у Вислы). Поскольку подобный полет мог состояться только ночью, истребители не могли сопровождать транспортный самолет. В ту же ночь состоялся сеанс радиосвязи между разведчиком (то есть советским агентом Демьяновым. – Б. С.) и группой П.

«Скверная высадка, – докладывали наши парашютисты. – Попробуем разделиться. Находимся под пулеметным огнем».

Сообщение на этом закончилось. Возможно, пришлось отступить, бросив передатчик. Ночи проходили одна за другой, а из радиоприемника доносился лишь негромкий треск атмосферных помех. Ничего больше, никаких новостей от группы П. Скверное начало! (Группу П., несомненно, погубило то, что она вступила в радиоконтакт с Гейне и тут же была засечена чекистами. – Б. С.)

В начале сентября отправилась в полет вторая группа, под командованием аспиранта С. По возвращении пилот доложил, что парашютисты прыгнули точно в указанном месте и достигли земли без происшествий. Однако следующие четыре дня и ночи радио молчало. Оставалось единственное объяснение: еще один провал, еще одна катастрофа. Но на пятую ночь наше радио, от которого все неутомимо ждали проявления хоть каких-нибудь признаков жизни, уловило ответ. Сначала пошел настроечный сигнал, затем особый сигнал, означавший, что наши люди вышли на связь без помех (не лишняя предосторожность: отсутствие такого сигнала означало бы, что радист взят в плен и его силой заставили выйти насвязь). И еще великолепная новость: отряд Шерхорна существует и аспиранту С. удалось его обнаружить! На следующую ночь подполковник Шерхорн сам сказал несколько простых слов, но сколько в них было сдержанного чувства глубокой благодарности! Вот прекраснейшая из наград за все наши усилия и тревоги! (Эту «награду» Скорцени и его люди получили только благодаря тому, что С. оказался покладистее П., согласившись вступить в радиоигру и дав возможность Судоплатову продолжить операцию «Березино». – Б. С.)

Через сутки после группы С. вылетела третья пятерка, с унтер-офицером М. во главе. Мы так никогда и не узнали, что с ними случилось. Раз за разом наши радисты настраивались на их волну, повторяли позывные… Долгие, томительные недели… Ответа так и не последовало. Группа М. исчезла в бескрайних русских просторах.

Ровно через двадцать четыре часа вслед за группой М. на задание отправилась и четвертая группа, которой командовал Р. Четыре дня они регулярно выходили на связь. После приземления двинулись к Минску, но не могли строго держаться этого направления, поскольку то и дело натыкались на русские военные патрули. Иногда встречали дезертиров, которые принимали их за товарищей по несчастью. В целом же большая часть населения в этой части Белоруссии была настроена к нам довольно дружелюбно. На пятый же день сеанс связи неожиданно прервался. Мы даже не успели сообщить им координаты отряда Шерхорна (это вот и спасло группу Р.! – Б. С.). Вновь потянулось тревожное, нестерпимо долгое ожидание. Каждое утро Фолькерсам (начальник штаба Скорцени. – Б. С.) грустно объявлял: «Никаких вестей от групп Р., М. и П.». Наконец через три недели мы получили телефонограмму откуда-то из района литовской границы: «Группа Р. перешла линию фронта без потерь». Как и следовало ожидать, отчет Р. чрезвычайно заинтересовал разведывательные службы. Ведь случаи возвращения германских солдат с занятых русскими территорий были крайне редки. Р. особенно подчеркивал беспощадность, с которой советские командиры претворяли в жизнь принцип тотальной войны, мобилизуя все силы, а в случае необходимости используя даже женщин и детей. Если не имелось свободных транспортных средств, местному гражданскому населению приходилось за многие километры катить бочки с горючим, порой почти до линии огня, или по цепочке передавать снаряды прямо на артиллерийские позиции. Бесспорно, нам было чему поучиться у русских.

Переодетому лейтенантом Красной Армии Р. достало смелости проникнуть в офицерскую столовую и получить обед. Благодаря безукоризненному знанию русского языка он оказался вне подозрений. Несколькими днями позже Р. добрался до наших передовых частей, полностью сохранив свою группу.

Теперь нам предстояло удовлетворить наиболее насущные нужды отряда Шерхорна, более трех месяцев находившегося в полной изоляции и лишенного буквально всего. Шерхорн просил прежде всего побольше медицинских препаратов, перевязочных средств и врача. Первый прыгнувший с парашютом врач при приземлении в темноте разбился, сломал обе ноги и через несколько дней скончался (эта уловка потребовалась, чтобы выманить у немцев еще одного доктора. – Б. С.). Следующему повезло, и он приземлился целым и невредимым. Потом мы стали сбрасывать маленькой армии продовольствие и одежду. Из донесения врача следовало, что состояние раненых плачевно, и Шерхорну было приказано немедленно приступить к подготовке эвакуации.

В течение двух-трех ночей 200-я эскадрилья высылала по несколько самолетов для снабжения затерянного в лесу лагеря. Ксожалению, ночная выброска материалов не могла быть точной: зачастую спускаемые на парашютах контейнеры опускались в недоступных местах или оставались ненайденными в лесных зарослях, хотя солдаты Шерхорна вели непрерывные поиски. Тем временем совместно со специалистами эскадрильи мы подготовили план эвакуации, решив использовать в качестве аэродрома обширную лесную поляну, обнаруженную невдалеке от лагеря Шерхорна. Операцию решили проводить в октябре, в период наиболее темных, безлунных ночей, наметив в первую очередь вывезти на самолетах раненых и больных, а уж затем здоровых.

К Шерхорну направили специалиста по быстрому развертыванию взлетно-посадочных полос в полевых условиях. Но едва начались подготовительные работы, как русские мощным ударом с воздуха сделали выбранное место непригодным (ибо отряда Шерхорна в природе не существовало, и некого было чекистам эвакуировать – не отправлять же в Германию, под видом шерхорновцев, бойцов ОМСБОН и немцев-антифашистов, предварительно изранив их, чтобы обмануть людей Скорцени? – Б. С.). Пришлось изыскивать другой способ. После переговоров с Шерхорном решили, что отряду следует покинуть обнаруженный лагерь и совершить 250-километровый переход на север. Там, в окрестностях Дюнабурга (Даугавпилс), что возле прежней русско-латвийской границы, находилось несколько озер, которые замерзали в начале декабря. Когда лед достаточно окрепнет, озера превратятся в подходящие аэродромы для транспортных самолетов.

Проделать столь долгий путь в тылу врага – дело непростое. Шерхорн предложил разделить отряд на две маршевые колонны. Первой, под командованием моего аспиранта С., надлежало идти прямо на север, выполняя роль разведывательного авангарда. Вторая, под командованием Шерхорна, должна была идти параллельным курсом, но немного сзади. Следовало снабдить людей теплой одеждой и прочими необходимыми материалами. Для двух тысяч человек такая операция требовала огромного количества вылетов. Мы послали им девять передатчиков, чтобы при вынужденном дроблении отряда каждая часть имела связь с другими и с нами.

Поздней осенью 1944 года колонны медленно потянулись на север. Русских телег было мало, на них с трудом уместили больных и раненых. Кто мог, шел пешком. Переход оказался намного более длительным, чем мы предполагали. В среднем за день преодолевали 8-12 километров. Шерхорн был вынужден то и дело останавливать отряд для отдыха на день-другой, и тогда за неделю не удавалось пройти и сорока километров. С другой стороны, не обходилось без кровопролитных схваток с русскими военными патрулями, число погибших и раненых росло с каждым днем, и темп продвижения естественно, снижался. Мало-помалу все мы, успевшие хорошо узнать русских, теряли последние надежды. Шансы Шерхорна на возвращение в Германию были до ужаса малы.

По мере продвижения отряда к линии фронта маршрут самолетов снабжения укорачивался, но определить место выброски становилось труднее. По радио мы старались уточнить их координаты на карте, испещренной разными значками. Несмотря на предосторожности, несметное число тюков и контейнеров попало в руки русской милиции, которая, надо отдать ей должное, справлялась со своей задачей (можно сказать, отбивая хлеб и тушенку у людей Судоплатова, задействованных в операции «Березино». – Б. С.). Но даже не это было нашей главной заботой. С каждой неделей количество горючего, выделенного 200-й эскадрилье, неизменно сокращалось, тогда как наши потребности в нем отнюдь не уменьшались. Время от времени мне удавалось в виде исключения урвать дополнительные 45 тонн, но каждая новая просьба наталкивалась на все большие трудности. Несмотря на отчаянные мольбы Шерхорна, пришлось сократить число вылетов самолетов снабжения. Думаю, ни Шерхорн, ни его солдаты, в невероятно сложных условиях пробиравшиеся через русские леса, не в состоянии были понять наши проблемы (чекисты их совсем не понимали. – Б. С.). Чтобы поддержать их дух, их веру в наше стремление помочь всеми имеющимися у нас средствами, я на каждом радиосеансе старался выказать неизменный оптимизм.

В феврале 1945 года мне самому пришлось командовать дивизией на Восточном фронте. Отбивая яростные атаки врага, я не упускаю из вида наши «особые миссии». Сообщения, все еще регулярно приходившие от Шерхорна, были полны отчаяния: «Высылайте самолеты… Помогите нам… Не забывайте нас…» (Я не знаю, кто составлял тексты радиограмм от имени Шерхорна – сам Судоплатов, его подчиненные Маклярский и Эйтингон или кто-то другой, но можно с уверенностью сказать: в авторе этих страстных призывов погиб настоящий драматург; впрочем, Маклярский после войны стал киносценаристом. – Б. С.) Единственная хорошая весть: Шерхорн встретил группу П., первую из четырех заброшенных групп, которую считали бесследно сгинувшей в августе 1944 года. В дальнейшем содержание радиосообщений стало для меня сплошной пыткой. Мы уже не в состоянии были посылать более одного самолета в неделю. Перелет туда-обратно превышал 800 километров. Да и количество отправляемых грузов таяло на глазах. День и ночь я ломал голову, изыскивая возможности помочь людям, которые не сломались, не сложили оружия. Но что было делать?

К концу февраля нам перестали выделять горючее. При одной лишь мысли об огромных его запасах, захваченных противником в ходе наступления, меня охватывало бешенство. На каждом из аэродромов Вартегау (территория Польши в районе реки Варты, присоединенная к Рейху. – Б. С.), занятых русскими, имелось по несколько сот тонн авиационного горючего!

Двадцать седьмого февраля аспирант С. прислал нам следующее сообщение: «Отряд прибыл в намеченный район возле озер. Без немедленной поддержки умрем от голода. Можете ли вы нас забрать?»(Очевидно, руководители операции «Березино» уже собирались ее свернуть, но рассчитывали под занавес разжиться парой-тройкой немецких транспортных самолетов, однако острая нехватка топлива у люфтваффе помешала им осуществить этот план. – Б. С.)

По мере расходования элементов питания передатчика призывы о помощи становились все более настойчивыми, а мы уже не в силах были помочь. В конце С. просил доставить хотя бы батареи для передатчика (чтобы не расходовать на радиоигру советские элементы питания, которые у наших были в дефиците. – Б. С.): «Мы больше ничего не просим… только говорить с вами… только слышать вас».

Крах и невероятный хаос, поразивший многие службы, окончательно добили нас. Не могло быть и речи о вылете самолета с помощью для несчастных, тем более об их эвакуации.

И все равно наши радисты ночи напролет не снимали наушников. Порой им удавалось засечь переговоры групп Шерхорна между собой, порой до нас долетали их отчаянные мольбы. Затем, после 8 мая, ничто долее не нарушало молчание в эфире. Шерхорн не отвечал. Операция «Браконьер» окончилась безрезультатно».

Конечно, если бы операция «Березино» привела к захвату Отто Скорцени, Судоплатов мог бы рассчитывать на Золотую Звезду Героя, а остальные ее участники – смело готовить дырочки на мундирах для новых орденов. Однако сам Скорцени в мемуарах ничего не говорит о своем намерении побывать у Шерхорна. Да и что ему там было делать? Ведь Скорцени не был ни врачом, ни специалистом по обустройству полевых аэродромов, а убивать или похищать кого-либо из врагов на этот раз не требовалось.

Снабжение «отряда Шерхорна» в необходимом объеме наладить не удалось, потому что к концу 1944 года англо-американская-авиация практически полностью уничтожила немецкие заводы по производству синтетического бензина, и самолеты люфтваффе оказались прикованными к земле. Когда после февраля 1945-го связь с Шерхорном прервалась, Скорцени обещал Рыцарский крест тому из своих людей, кто ее восстановит. И один из его агентов незадолго до конца войны прислал радиограмму от Шерхорна (вернее, из советского лагеря для военнопленных), заслужив тем самым высшую награду Рейха перед самой капитуляцией вермахта.

Скорцени, Гудериан и прочие руководители германской армии видели в случае с Шерхорном сильное средство укрепить моральный дух войск. По большому счету им было не так уж важно, существует ли отряд Генриха Шерхорна в действительности или во всем с самого начала выдуман чекистами. В любом случае полковник-герой выполнял отведенную ему роль в поддержании надежды на лучший исход войны у генералов, офицеров и солдат вермахта.

Ну а советское Верховное Командование в конце концов поняло, что овчинка выделки не стоит: повторять опыт с «партизанами фюрера» сложно, накладно и бессмысленно, поскольку советская сторона в лучшем случае остается, как говорится, «при своих» и, что уже нехорошо, способствует укреплению боевого духа противника. Так что награждать Судоплатова, Маклярского, Эйтингона и прочих было действительно не за что. И зря Павел Анатольевич обижался.

История с Шерхорном имела неожиданный эпилог. Вот что рассказывает Судоплатов:

«У меня созрел план использовать Шерхорна для вербовки немецкого адмирала Редера, командующего военно-морскими силами, отстраненного Гитлером от исполнения своих обязанностей в 1943 году. Будучи в плену, Редер находился в Москве. Позднее, по его просьбе, в Москву приехала его жена. Казалось, он настроен на сотрудничество с нами – в обмен на обещание не предъявлять ему обвинения как военному преступнику на Нюрнбергском процессе, хотя британская сторона и настаивала на привлечении его к суду за операции немецких подводных лодок против Британского флота и безоружных торговых судов.

Я поселил его с женой у себя на даче, но вскоре убедился, что мой план воздействия на адмирала через Шерхорна нереален, поскольку они оказались несовместимы друг с другом. Более благоприятно действовал на адмирала Серебрянский (сотрудник Судоплатова. – Б. С.), который был на моей даче под домашним арестом как «военнопленный» (он играл роль немецкого бизнесмена). Серебрянскому удалось убедить адмирала, чтобы он возобновил в Германии свои знакомства и связи. Редеру, «помнится, очень нравились прогулки вдоль Москвы-реки на трофейном лимузине «хорьх» – именно такой был у него в Германии.

В конце 1945 года мы отправили Редера в Германию. Британская сторона продолжала настаивать на предании его суду как военного преступника. Насколько я помню, мы достигли соглашения с англичанами и американцами по этому вопросу. Редер, несколько других высших офицеров немецких ВМС и еще группа офицеров были переданы союзникам в обмен на бывшего царского генерала Краснова, командовавшего в гражданскую войну казачьим войском, а во вторую мировую служившего в штабе вермахта, и советских офицеров, сражавшихся в армии Власова. Шерхорн был также возвращен в Германию, и мои связи с этими людьми прервались».

Насчет Шерхорна Павел Анатольевич абсолютно точен. Имя полковника есть в списке офицеров, досрочно репатриированных в Восточную Германию в конце 1940-х годов для работы в «народной полиции». А вот с Редером Судоплатов что-то путает. Краснова, Шкуро и других генералов-эмигрантов, равно как и Власова и значительную часть власовцев, союзники передали Сталину еще в мае 1945-го. Редера же отправили в Нюрнберг только в конце 1945 года. На обмен это как-то непохоже. Скорее, Судоплатов и другие руководители госбезопасности сообразили, что удержать Редера за собой все рав-но не получится. На Нюрнбергском процессе над главными нацистскими военными преступниками о нем неизбежно пойдет речь, и гросс-адмирала потребуют предать суду, тем более что его преемник Карл Дениц уже находился в руках западных союзников. Скрывать у себя человека, обвиняемого на таком процессе, Москва не могла.

Александр Петрович Демьянов ныне благодаря многочисленным публикациям известен всей стране и далеко за ее пределами. После войны, как пишет Судоплатов, его пытались использовать для внедрения в среду русской эмиграции, однако эмигранты в Париже не пошли с ним на контакт, возможно уже догадываясь о его связях с органами госбезопасности. Умер Демьянов в Москве в 1975 году в возрасте 64 лет от инфаркта. А вот насчет судьбы и подлинных имен других участников созданной НКВД организации «Престол» чекисты до недавнего времени молчали. Только 7 сентября 1999 года в демонстрировавшемся на ОРТ документальном фильме «Поводок для абвера. Дело 1944 года» со ссылкой на архивы Лубянки было подтверждено, что в Новодевичьем монастыре Гейне-Демьянов встречался с «неким Борисом Садовским». Не исключено, что у Судоплатова он фигурирует под псевдонимом Глебов, а у Коровина – как поэт Седов. Однако был ли Садовский на самом деле руководителем «Престола»? Здесь я хочу изложить одну гипотезу относительно того, кем же в действительности был человек, волею органов записанный в руководители «церковно-монархической организации».

Сразу возникает соблазн отождествить его со стариком Глебовым, о котором говорится у Судоплатова. Однако автор книги «Разведка и Кремль» нигде не говорит, что бывший предводитель нижегородского дворянства – поэт. Молчит об этом и Овчинникова. Среди членов организации Судоплатов, правда, называет одного поэта – Садовского, но совсем не как руководителя. Между тем если верно сообщение Коровина, что руководитель созданной с благословения чекистов «церковно-монархической организации» Седов был поэтом, то на эту роль в Москве 1941 года можно было найти – без ведома кандидата – вполне подходящую кандидатуру. Это – сын знаменитого писателя поэт Даниил Леонидович Андреев, замечательный человек, автор опубликованного уже в наши дни философского, мистического трактата «Роза Мира», снискавшего теперь большую популярность в России. В предвоенные и военные годы он действительно был главой религиозно-философского кружка, участники которого отличались приверженностью монархии и прогерманскими настроениями.

Отец Даниила писатель Леонид Андреев – внебрачный сын орловского помещика Карпова и дворовой девушки Глафиры. Поэтому род автора «Русских богов», «Железной мистерии» и «Розы Мира» действительно можно возводить к дворянину-помещику, как и род Седова у Коровина.

Правда, с женой Даниила Андреева явная неувязка: она никогда не была фрейлиной. Но вспомним, что жена Глебова, как свидетельствует Судоплатов, «была своим человеком при дворе последней российской императрицы Александры Федоровны». А может быть, «фрейлина императрицы» – это чекистская выдумка для придания солидности версии с операцией «Монастырь» в глазах журналистов и читателей?

Кстати сказать, судя по фотографиям, Даниил Андреев рано поседел, что, возможно, и навело чекистов на мысль присвоить ему соответствующий псевдоним.

О своем кружке Андреев рассказал в незаконченном романе «Странники ночи», изъятом при аресте в 1947 году как «вещественное доказательство» и бесследно исчезнувшем в недрах Лубянки (впрочем, как знать, может, еще отыщется, сказано ведь: «рукописи не горят»). Само название романа символизировало ночь, опустившуюся над Россией, и русских людей, бредущих в этой ночи на свет далекой звезды. Вдова поэта, Алла Александровна, так передает содержание «Странников ночи»: «В застывшей от ужаса Москве, под неусыпным взором всех окон Лубянки, ярко освещенных всю ночь, небольшая группа друзей готовится к тому времени, когда рухнет давящая всех тирания и народу, изголодавшемуся в бескрылой и страшной эпохе, нужнее всего будет пища духовная. Каждый из этих мечтателей готовится к предстоящему по-своему. Молодой архитектор, Женя Моргенштерн, приносит чертежи храма Солнца Мира, который должен быть выстроен на Воробьевых горах. (Кстати, на том самом месте, где выстроен новый университет.) Этот храм становится как бы символом всей группы. Венчает его крест и присуща ему еще една эмблема: крылатое сердце в крылатом солнце.

Руководитель, индолог Леонид Федорович Глинский (дань страстной любви Даниила к Индии), был автором интересной теории чередования красных и синих эпох в истории России. Цвета – красный и синий – условны, но условность эта понятна: синий как главенство духовного, мистического начала, красный – давление материального (позднее эта теория воплотилась в «Розе Мира»)".

Но не только в прозе Даниила Андреева прорисовываются его душевные настроения, надежды и чаяния. Конечно, чужая душа – потемки. Но настойчивое обращение Андреева к одной и той же теме в стихах довоенных и военных лет позволяет предположить, что для будущего автора «Розы Мира» один из важнейших – вопрос о том, как избавиться от «давящей тирании» в войне с другой, не менее ужасной, но «чужой» тиранией – тиранией Гитлера. Вот что, например, писал Даниил Андреев еше до начала Великой Отечественной войны в стихотворении 1941 года, озаглавленном «Враг за врагом», о роли Германии и Гитлера в тех катаклизмах истории, современником которых оказывается поэт:

Враг за врагом.
На мутном Западе
За Рону, Буг, Дунай и Неман
Другой, страшнейший смотрит демон —
Стоногий спрут вечерних стран:
Он утвердил себя как заповедь,
Он чертит план, сдвигает сроки,
А в тех, кто зван как лжепророки —
Вдвигает углем свой коран.
Он правит бранными тайфунами,
Велит громам… Он здесь, у двери, —
Народ-таран чужих империй,
Он непреклонен, груб и горд…
Он пьян победами, триумфами,
Он воет гимн, взвивает флаги,
И в цитадель священной Праги
Вступает поступью когорт.

Срок настал, и народ-таран попытался вдвинуть углем пожарищ свой коран в империю лжепророка Сталина. Даниил Андреев откликнулся на германское вторжение стихотворением «Шквал»:

Одно громоносное слово
Рокочет от Реймса до Львова;
Зазубренны, дряхлы и ржавы,
Колеблются замки Варшавы.
Как робот, как рок неуклонны,
Колонны, колонны, колонны
Ширяют, послушны зароку,
К востоку, к востоку, к востоку.

Провидец? Пророк? Узурпатор?
Игрок, исчисляющий ходы?
Иль впрямь – мировой император,
Вместилище Духа народа?
Как призрак, по горизонту
От фронта несется он к фронту,
Он с гением расы воочью
Беседует бешеной ночью.

Но странным и чуждым простором
Ложатся поля снеговые,
И смотрят загадочным взором
И Ангел, и Демон России.
И движутся легионеры
В пучину без края и меры,
В поля, неоглядные оку, —
К востоку, к востоку, к востоку.

Здесь поэт размышляет, действительно ли Гитлер «вместилище Духа народа» или обыкновенный азартный игрок – узурпатор? Суждено ли его легионам одержать победу или они бесславно сгинут в пучине русских полей «без края и меры»? А вот в следующем стихотворении, «Беженцы», Андреев дает развернутую панораму драматических событий, последовавших за германским вторжением в Россию. И эта панорама укрупняется на наших глазах, высвечивается символическими отсветами:

Киев пал. Все ближе знамя Одина.
На восток спасаться, на восток!
Там тюрьма. Но в тюрьмах дремлет Родина,
Пряха-мать всех судеб и дорог.
Гул разгрома катится в лесах.
Троп не видно вдымной пелене…
Вездесущий рокот в небесах
Как ознобом хлещет по спине.

Не хоронят. Некогда. И некому.
На восток, за Волгу, за Урал!
Там Россию за родными реками
Пять столетий враг не попирал!…
Клячи. Люди. Танк. Грузовики.
Стоголосый гомон над шоссе…
Волочить ребят, узлы, мешки,
Спать на вытоптанной полосе.

Лето меркнет. Черная распутица
Хлюпает под тысячами ног.
Крутится метелица да крутится,
Заметает тракты на восток.
Пламенеет небо назади,
Кровянит на жниве кромку льда,
Точно пурпур грозного судьи,
Точно трубы Страшного Суда.
По больницам, на перронах, палубах,
Среди улиц и в снегах дорог
Вечный сон, гасящий стон и жалобы,
Им готовит нищенский Восток.
Слишком жизнь звериная скудна!
Слишком сердце тупо и мертво.
Каждый пьет свою судьбу до дна,
Ни в кого не веря, ни в кого.

Шевельнулись затхлые губернии,
Заметались города в тылу.
В уцелевших храмах за вечернями
Плачут ниц на стершемся полу:
О погибших в битвах за Восток,
Об ушедших в дальние снега
И о том, чтородина-острог
Отмыкается рукой врага.

Поэт бесконечно любит Россию, и связанный с германским вторжением исход беженцев на восток видит как преддверие Страшного Суда. Но каков этот Страшный Суд в судьбе Родины? Неужто «чужой тиран» будет властителем России? Так что же, оставаться в бездействии, примириться с тем, что «родина-острог отмыкается рукой врага»? Какая сложная и, в сущности, безысходная коллизия: ведь на смену одной тюрьме, сталинской, придет другая, гитлеровская. Даниил Андреев понимал, что Гитлер тоже несет не свободу, а рабство – оттого так трагичны, мрачны, хотя и величавы, андреевские стихи военной поры.

После того как поэту пришлось до дна испить чашу судьбы в виде многолетнего лагерного срока, после того как история доказала нежизнеспособность государства, построенного на людоедской расовой теории, и Третий Рейх исчез с лица земли, в «Розе Мира» характеристика «мирового императора» уже иная: империя Гитлера для Андреева стала теперь «тиранией демона великодержавия», где Соборная Душа оказалась погребена под глыбами государственности. Однако и в этой книге Андреев неизменно оценивает личность Гитлера выше, чем личность Сталина. Он, в частности, утверждает: «Даже Гитлер и Муссолини не были лишены личной храбрости. Они появлялись на парадах и праздниках в открытых машинах, они во время войны не раз показывались на передовой, и однажды Гитлер на русском фронте, застигнутый, внезапным появлением танковой колонны врага, едва избежал пленения. Сталин за все время своего правления ни разу не проявил ни проблеска личной храбрости. Напротив, он вечно трясся за свое физическое существование, воздвигнув до самых небес вокруг себя непроницаемую стену». Наверняка подобные оценки Гитлера бытовали в андреевском кружке в предвоенные и военные годы.

Трудно представить, что Андреевым и его товарищами не интересовались компетентные органы и не озаботились подослать к ним своих осведомителей. А последние уж точно не могли не счесть ведущиеся в кружке разговоры антисоветскими и прогерманскими и не доложить об этом куда следует. Подобная информация могла подсказать Судоплатову и его коллегам идею легендирования сочувствующей Германии подпольной организации «Престол».

Надо сказать, в своих мемуарах чекисты подробно говорят только о Гейне-Демьянове, крайне скупо и противоречиво характеризуя других участников организации – как своих секретных агентов, так и настоящих, убежденных противников советской власти. По всей видимости, в дальнейшем некоторые из осведомителей, нужда в которых уже отпала, были арестованы как излишние свидетели вместе с другими участниками андреевского кружка и получили лагерные сроки, о чем ни Судоплатов, ни Коровин вспоминать, понятно, не горели желанием. Вполне вероятным кажется предположение, что агентом НКВД по кличке Старый в действительности был… Глебов, которому к началу войны перевалило за семьдесят. Не исключено также, что Судоплатов назвал членов организации «Престол» не подлинными именами, а теми псевдонимами, под которыми они фигурировали в документах НКВД. Если это так, то есть возможность сопоставить названных Судоплатовым лиц с конкретными членами андреевского кружка. Например, поэт Садовский, хорошо знавший Александра Блока, мог в действительности стать близким другом Даниила Андреева через входящего в андреевский кружок троюродного брата Блока, поэта Александра Викторовича Коваленского. А Блок, кстати, был одним из любимых поэтов Даниила Леонидовича.

Наше предположение о знакомстве Садовского с Андреевым может подкрепить версию о том, что чекисты «включили» обоих в состав одной и той же легендируемой организации. К сожалению, жизнь и творчество как Даниила Андреева, так и Бориса Садовского изучены еще недостаточно. В частности, не выявлены их основные знакомства (в советский период этим, естественно, никто из исследователей не занимался). Быть может, в будущем связи двух поэтов прояснятся. Пока же и здесь – туман неведения.

Имя поэта Садовского не может не остановить нашего внимания. Это, без преувеличения, личность легендарная. И вполне возможно, что Судоплатов наделил главу мифической антисоветской и пронемецкой организации, поименованного им Глебовым, чертами реального и очень известного в свое время человека, оставив, однако, его самого в легенде среди рядовых членов «Престола». Садовский – это его подлинная фамилия, а как поэт и прозаик он выступал под псевдонимом Садовскуй.

Борис Александрович Садовский действительно был родом из нижегородского города Ардатова, из столбовых дворян. А перед войной он жил в келье Новодевичьего монастыря, маленьком полуподвальном помещении. Только вот к 1941 году Садовскому было только 60 лет, а не больше 70, как пишет Судоплатов о Глебове. Родился Борис Александрович 10 (22) февраля 1881 года, а умер ровно за год до смерти Сталина, 5 марта 1952 года, все в той же монастырской келье. На роль руководителя антисоветской организации в «империи зла» Садовский явно не подходил. Дело в том, что он, известный до революции поэт, близкий А. Блоку и А. Белому, сам себя называвший не без гордости «последним символистом», был парализован еще с начала 1920-х годов. Страшная болезнь – сухотка – то отпускала его, то усиливалась. В 1930-е годы он уже не вставал с инвалидной коляски. На этой коляске Садовский совершал прогулки по аллеям Новодевичьего, но ни разу не покинул стен монастыря.

О недуге Бориса Александровича было хорошо известно и эмиграции и, разумеется, властям. За границей даже распространился слух о смерти Садовского, и близко знавший его поэт Владислав Ходасевич почтил коллегу весьма сочувственным некрологом, вышедшим в парижских «Последних новостях» 3 мая 1925 года (их переписка 1912—1920 годов была издана 63 года спустя в Америке). В некрологе В. Ходасевича, в частности, говорилось, что «очень важной причиной его (Садовского) неладов с литераторами (еще в дореволюционной России. – Б. С.) были политические тяготения Садовского. Я нарочно говорю – тяготения, а не взгляды, потому что взглядов, т. е. убеждений, основанных на теории, настрого обдуманном историческом изучении, у него, пожалуй, и не было. Однако ж любил он подчеркивать свой монархизм, свою крайнюю реакционность».

Действительно, идеям революции – и Февральской, и Октябрьской – Борис Александрович нисколько не сочувствовал. В1921 году он написал небольшое оригинальное сочинение «Святая реакция (опыт кристаллизации сознания)", представляющее собой поток афоризмов. По убеждению Садовского, «аристократия кристаллизуется на почве церковно-государственной монархии. Здесь и только здесь ее могущество и цельность. Вне этих начал она разлагается и быстро гибнет». Напротив, «демократический строй безусловно враждебен кристаллизации. Он призывает не к общему, а к всеобщему счастью, недоступному для жителей Земли. Оттого всегда во всех республиках – прогрессивный хаос, брожение и распад. А под эгидой монархической власти сословия образуют ряды кристаллов, возникших по законам органического развития».

Борис Александрович искренне верил в то, что «Россия исконно была оплотом святой реакции. Вот почему к ней так слабо прививается прогресс». Он считал, что «любовь к царю – чисто русское стихийное чувство. Объяснить его нельзя, оправдывать не надо». Главную причину гибели страны в результате революции он видел в давнем нарушении органической связи между православной церковью и самодержавным государством: «Россия погибла не оттого, что церковь была частью государства; она погибла бы и в том случае, если бы государство сделалось частью церкви. Необходимо, чтобы церковь и государство, подобно душе и телу, слились в единый кристалл».

Ясно, что Садовский к прогрессу относился очень настороженно, если не вовсе его отрицал, а реакцию рассматривал как некое положительное состояние. Несмотря на близость к символистам, он сохранил внутреннее тяготение к традиционным культурным ценностям. Его книга стихов «Самовары», например, содержала оды этому предмету русского быта – символу самобытности Руси. Многие произведения Садовского были посвящены русской истории, в том числе и пьеса об убийстве (так считал Борис Александрович) царевича Дмитрия в Угличе. А вот о германофильстве Садовского никаких сведений нет. Правда, его последний опубликованный в СССР в 1928 году историко-фантастический роман «Приключения Карла Вебера» рассказывал о легендарном немецком великане, служившем сперва в армии Петра I, a потом – в армии Фридриха Великого, но оснований для заключения об особых симпатиях Садовского к Германии и немцам этот роман не дает.

Судя по всему, Садовский хотя внутренне и не примирился с существованием советской власти, но, естественно, никак не боролся с ней. В январе 1941 года он писал Корнею Чуковскому: «Знаете, что сказали одному поэту, предложившему мне переводы Мицкевича: «Садовский – слишком одиозное имя: нельзя». Кланяюсь благодарному потомству. Заслужил. А ведь я «последний символист», со мной умрут все предания, сплетни и тайны, известные только мне…» Борис Александрович ощущал себя хранителем прежней, дореволюционной культуры, но едва ли имел в мыслях насильственную смену существующего в стране строя, тем более с помощью германских штыков.

В оценке его личности и судьбы удивительно сходились и советские и зарубежные литературоведы. С. Шумихин в 1990 году в послесловии к однотомнику Садовского «Лебединые клики» писал: «Житие свое… прожил он достойно, мудро и мужественно». А автор послесловия к изданию переписки Ходасевича и Садовского и Андреева семью годами раньше констатировала: «Борис Садовский был человек чистой души, на редкость цельным, никогда не приспосабливался к власти. и судьба его сложилась трагически, хотя он не сидел в лагерях, а дотянул до старости в Новодевичьем монастыре».

Не мог человек «чистой души» и помышлять о сотрудничестве с бесчеловечным, антихристианским режимом нацистов даже ради свержения большевиков, коли думал вот так:

«Поход свой на Церковь антихрист начинает под разнообразными личинами лжевозрождения. Выводит Лютера и утверждает протестантскую ересь. По его же наущению Сервантес осмеял благочестивое крестоносное рыцарство. Первые ростки рационализма пустил Шекспир, подменив незаметно Бога роком. В философии зарождаются попытки обнять необъятное. И художники кощунствуют над Мадонной… Прогресс обольщает исканием, сулит новизну. И личность, покидая себя, рассыпается тучей праха. Ей в голову не приходит, что все уже найдено, что Царство Божие в сердце».

Вождь Третьего Рейха должен был казаться Садовскому новым антихристом, поднявшимся из германской «протестантской ереси», подменяя Бога провидением и обратя в прах «химеру, именуемую совестью».

Да и убежать из советской страны Садовский особо не стремился. В 1921 году, когда ему удалось подняться после четырехлетнего паралича, он начал хлопотать о выезде за границу – на лечение. В 1922 году эти хлопоты окончились неудачей, и более Садовский попыток эмигрировать не предпринимал. А загадка, почему столь одиозную фигуру чекисты не тронули ни в 1937-м, ни во время послевоенных арестов, возможно, имеет неожиданное, но очень простое объяснение. Стихи Садовского нравились… Сталину. Сам Борис Александрович не раз рассказывал, как однажды, прогуливаясь по аллеям Новодевичьего кладбища, встретил Иосифа Виссарионовича, пришедшего на могилу жены Надежды Аллилуевой, покончившей с собой в ноябре 1932 года. Узнав, что перед ним поэт Садовский, Сталин вспомнил, что когда-то читал его стихотворение в сборнике «Чтец-декламатор» и высоко оценил его. Всесильный диктатор, в молодости сам писавший стихи – одно еще до революции попало даже в популярную хрестоматию «Сборник лучших образцов грузинской словесности», – поинтересовался, не нуждается ли в чем Садовский, но Борис Александрович с достоинством ответил: «Благодарю вас, у меня есть все, что мне нужно». Тем не менее Сталин распорядился провести в его келью-подвал радио, чтобы парализованный поэт мог следить за происходящими в мире событиями.

Конечно, Садовский мог эту историю встречи со Сталиным просто выдумать, потому как вообще был склонен к мистификациям. Он не без успеха подделывал стихотворения Блока и публиковал мнимые письма Есенина, Некрасова и даже убийцы генерала Мезенцева Степняка-Кравчинского. Это был один из немногих источников его заработка: ведь после 1928 года оригинальные тексты Садовского почти не появлялись в печати. Подделки оказались столь удачны, что и десятилетия спустя после смерти Бориса Александровича публиковались как подлинные тексты тех, кого он имитировал. Только вот дочь Сталина Светлана Аллилуева утверждала, будто ее отец на могилу матери никогда не ездил (проверить это утверждение невозможно). Однако достоверно установлено, что в 1935 году в подвале Садовского была оборудована радиоточка – вполне возможно, по распоряжению Сталина. Если встреча всемогущего вождя и опального поэта произошла на самом деле, то это многое объясняет в судьбе Садовского. Теперь его нельзя было арестовать без санкции самого Сталина. Столь же спасительно Иосиф Виссарионович беседовал (правда, только по телефону) с Михаилом Булгаковым и Борисом Пастернаком, выдав им тем самым своего рода охранную грамоту (булгаковские «Дни Турбиных» он точно любил, а о том, как относился к пастернаковскому творчеству, – неизвестно). Выходит, чекисты вряд ли напрямую рискнули бы действительно вовлечь Бориса Александровича в вымышленную ими монархическую организацию прогерманского толка. Даже по легенде «руководить» ею парализованный Садовский никак не мог (немцы никогда бы этому не поверили). Несомненно, поэт и не подозревал, что зачислен чекистами в подпольщики. На роль одного из рядовых членов «Престола» он подходил, тем более что никогда не покидал пределов Новодевичьего монастыря, куда немецкие агенты уж точно бы не проникли, и насчет него Гейне-Демьянов мог фантазировать сколько угодно.

Не исключено, что Судоплатов наделил руководителя «Престола» чертами биографии Садовского, чтобы отвести внимание исследователей и читателей от реальной фигуры того человека, которого В. В. Коровин знает под псевдонимом Седов. Да и сам псевдоним явно не подходит к совершенно лысому к тому времени Борису Александровичу, хотя и имеет некое созвучие с его фамилией.

И Даниила Андреева, и Бориса Садовского НКВД в своей игре с германской разведкой использовало «втемную». Если Андреев своим творчеством и убеждениями давал хоть какие-то основания для того, чтобы заочно «назначить» его лидером прогерманской монархической организации, то Садовский, похоже, привлек чекистов только своей богатой родословной. Если первый, как мы уже видели, сопоставляя Гитлера со Сталиным (в отношении их личной храбрости), был невысокого мнения об Иосифе Виссарионовиче, то второй, удостоенный знаком внимания самого диктатора, думается, особой ненависти к Иосифу Виссарионовичу не питал, да и политикой всерьез не интересовался.

Скорее всего, Садовский вообще не участвовал ни в каких кружках, тогда как Андреев мог, по крайней мере с друзьями, вести «антисоветские» разговоры. Кстати, его рассуждение о трусости Сталина и храбрости Гитлера вряд ли основательно. Все-таки у Сталина был жестокий опыт гибели Кирова, после которой он и отгородился от внешнего мира плотной стеной охраны. Гитлер же подобное потрясение испытал гораздо позднее, лишь 20 июля 1944 года, и после покушения Штауффенберга столь же жестко усилил охрану и ограничил контакты с внешним миром (так, стали обыскивать всех офицеров, прибывающих в гитлеровскую ставку). Покушение на Гитлера, как мы знаем, едва не удалось. Судьба отвернулась от Клауса Штауффенберга: цепь случайностей привела к провалу заговора. Не отставь один из офицеров портфель с бомбой подальше от Гитлера, фюрер вряд ли бы уцелел. А вот со Сталиным ничего подобного не могло произойти в принципе, какие бы неблагоприятные случайности ни вмешивались в ход событий: слишком надежна была система его охраны.

Называемый Овчинниковой среди членов «Престола» некий известный профессор-искусствовед – это, возможно, проходивший по одному делу с Даниилом Андреевым и освободившийся раньше других искусствовед Владимир Александрович Александров. А упоминаемый Судоплатовым скульптор Сидоров вполне мог быть вторым Витбергом (Женя Моргенштерн в «Странниках ночи»), которому и принадлежал проект нового храма Христа Спасителя (храма Тела, Души и Духа) на Воробьевых горах (в романе Андреева – храм Солнца Мира, как его предпочитал называть сам автор). Не исключено также, что Даниил Андреев знал и Гейне-Демьянова, – только совсем необязательно под его подлинной фамилией. Сохранилась книга, написанная Даниилом Леонидовичем в соавторстве с географом С. Н. Матвеевым – «Замечательные исследователи горной Средней Азии», с дарственной надписью от 16 декабря 1946 года некоему Александру Петровичу Брудесу(?). Как знать, не скрывался ли под этой с трудом и предположительно читаемой фамилией хорошо известный нам Александр Петрович Демьянов?

Подавляющее большинство участников андреевского кружка (кроме, конечно, сексотов) даже не подозревали, что «состоят» членами мощной конспиративной организации, и дальше антисоветских разговоров никогда не шли. Немецких заданий по установлению разветвленной подпольной сети по всей стране Гейне, вне всякого сомнения, доводить до их сведения не стал. Думается, далеко не случайно Даниила Андреева мобилизовали в Красную Армию именно во второй половине 1942 года, когда операция «Монастырь» вошла в свою активную фазу и в Москве появились курьеры абвера. Очевидно, чекисты опасались, что немцы могут направить своего агента по неизвестным НКВД каналам прямо к «руководителю» несуществующей организации, и не подозревающему о возложенной на него роли, и раскрыть обман. Вернулся же из армии в Москву Даниил Леонидович только осенью 1944 года, когда Гейне-Демьянов давно уже был в Белоруссии, куда и была перенесена операция «Монастырь», но под другим названием – «Березино».

Вероятно, после войны руководство госбезопасности все еще питало надежду, что преемники абвера вновь выйдут на связь с Гейне и тогда организация «Престол» еще пригодится. Не исключено также, что Демьянов продолжал поддерживать знакомство с Андреевым (если именно ему была подарена книжка в конце 1946 года). Однако контроль над оставшейся в СССР немецкой агентурой оказался в руках Гелена, справедливо считавшего Гейне двойным агентом и информировавшего об этом американскую разведку, с которой тесно сотрудничал в первые послевоенные годы. Очевидно, неудачная миссия Демьянова в Париже подтолкнула Судоплатова и других руководителей советской разведки к выводу, что «Престол» никакой пользы более не принесет. И тогда была дана санкция на арест Даниила Андреева и членов его кружка. Это произошло в апреле 1947 года. Недавно опубликованные материалы следственного дела Андреева доказывают, что его обвиняли в прогерманских симпатиях. Решением Особого совещания Андреев и некоторые другие из его знакомых получили по 25 лет – высшая в ту пору мера наказания, поскольку смертная казнь была на короткое время отменена. Отбывать срок Даниилу Андрееву пришлось не в лагере, а во Владимирской тюрьме, где содержали самых опасных государственных преступников. По иронии судьбы сюда позднее угодил и генерал Судоплатов, несправедливо осужденный по сфальсифицированному делу о заговоре Берии.

К сожалению, о немецких шпионах в годы Великой Отечественной войны опубликованы пока документы и материалы столь противоречивые, что дают основание для взаимоисключающих версий. Я сознательно не пытаюсь сгладить эти противоречия. Тут уж, читатель, ничего не поделаешь. Свидетели событий более чем полувековой давности почти все уже умерли. Документы частью уничтожены, частью хранятся в недоступных для простых смертных архивах спецслужб, которые не спешат делиться ими с широкой общественностью. Наводит на размышления, например, тот факт, что ни одна публикация как в нашей стране, так и на Западе не является публикацией документов в строгом смысле слова. Донесения и протоколы допросов приводятся, как правило, без ссылок на архивы, где они хранятся. Только в книге Кукриджа есть точные указания на архивные единицы хранения. Однако здесь все цитаты приведены в переводе на английский, и нам трудно судить, в чем именно при переводе мог быть искажен смысл подлинника. Кроме того, западные авторы, подобно советским, вполне могли присочинить какие-либо подробности или вообще дать ложную картину событий, особенно если это диктовалось интересами спецслужб, с которыми многие из них, вроде Кукриджа, были связаны в течение долгого времени.

Поэтому, дорогой читатель, я вынужден давать тебе не строго выверенную и ясную картину немецкого шпионажа в СССР в военные годы, а привожу хотя и обработанный, пропущенный через сито исторической критики, но все же только материал, из которого ты сам волен отбирать то, что покажется тебе более правдоподобным и заслуживающим доверия, и отбрасывать факты, на твой взгляд, фантастические и не имеющие никакого касательства к истине. Только помни при этом, что правда подчас оказывается фантастичнее любого самого смелого вымысла.

В целом создается стойкое впечатление, что в своих воспоминаниях чекисты сильно преувеличивают масштабы своих успехов в деле дезинформации противника с помощью радиоигр и двойных агентов, равно как и число таких шпионов. Несомненно, абверу и другим разведслужбам Германии, по крайней мере, несколько раз во время войны удавалось получить достоверную информацию от своих источников в высших советских штабах. Но вот кто именно были эти агенты – нам и сегодня остается только гадать. Что ж, ни одна разведка в мире не любит раскрывать биографии «своих людей». Пока что мы имеем очень отрывочные и противоречивые сведения только о жизнен ном пути «агента 438» (он же Владимир Минишкий или Мишинский). О неизвестном информаторе из штаба Рокоссовского радисте Александре, как и о многих других, нельзя вообще сказать ничего определенного, кроме того, что ряд приписываемых им сообщений оказался вполне достоверным.

Часто в поддержку тезиса, что почти все агенты, работавшие на абвер в Москве, в действительности были завербованными НКВД двойными агентами, выдвигают следующий аргумент. Не могли агенты такого уровня и связанные с ними радисты работать в высших советских штабах и учреждениях в течение многих месяцев и даже лет: их очень быстро разоблачили бы. Ведь обычно их раскрывают в течение нескольких недель, реже – месяцев, как только обнаруживается утечка информации или пеленгуется активно работающий радиопередатчик. На это можно возразить: НКВД, по крайней мере, в первые годы войны, не располагало хорошими пеленгаторами К тому же некоторые радисты, вроде упомянутого Александра, могли работать на штатных армейских радиостанциях и таким образом вообще оказаться вне поля зрения радио-пеленгационных подразделений контрразведки. Мы также не знаем, в течение какого времени работали те или иные агенты и принадлежит ли информация, содержащаяся в том или ином донесении, одному или нескольким лицам. Минишкий-Мишинский, например, если верить Кукриджу, трудился в ГКО всего три месяца, а за такой короткий период времени вполне мог остаться нераскрытым.

Столь же мало, как о настоящих немецких агентах в СССР, мы знаем и об агентах мнимых, двойных агентах, водивших за нос немецкое командование. Пожалуй, единственное счастливое исключение здесь – А. П.Демьянов, о судьбе которого мы столь подробно рассказали читателям. Между тем даже в немецких источниках встречаются описания операций, почти наверняка проходивших при деятельном участии советской контрразведки. Я расскажу только об одной из них, начавшейся в одно время и в том же самом месте, что и воссозданная в романе Владимира Богомолова и, скорее всего, рожденная фантазией писателя, операция советских военных контрразведчиков по ликвидации немецкой разведывательной группы под условным названием «Неман».

Итак, время действия – август 1944 года. Место – Белоруссия. Действующие лица – агенты немецкой разведки под кличками Игорь и Грегор. Их историю и «боевые подвиги» на поприще служения вермахту довольно подробно описывают Кукридж и Уайтинг.

Игорь – это Василий Антонович Скрябин, родившийся 13 мая 1920 года в Нижнем Новгороде. Родителей его, по Кукриджу, звали Петр Давыдович и Мария Иосифовна. Тут сразу возникает неразрешимая пока загадка: почему будущий немецкий агент носил отчество, отличное от имени отца? Кукридж вообще безапелляционно утверждает, что этот Скрябин был не больше не меньше, как родной племянник заместителя Председателя Совнаркома и наркома иностранных дел Вячеслава Михайловича Молотова, чья настоящая фамилия была Скрябин. Он и не объясняет, каким это образом отец агента – Петр Давыдович Скрябин стал родным братом Вячеслава Михайловича Скрябина. Уайтинг вот не решается на столь сенсационное сообщение. Скорее всего, агент Игорь был однофамильцем могущественного члена Политбюро, да и то если только Скрябин – подлинная его фамилия. Сходятся Кукридж и Уайтинг в одном: родители Василия Антоновича были репрессированы «за контрреволюционную деятельность», отчего советскую власть он сильно невзлюбил. Учился он в Московском университете, по другой версии – в политехническом институте (куда сыну репрессированных родителей тогда попасть было очень непросто). Из университета (института) его призвали лейтенантом в 38-й гвардейский полк, и при первой возможности 17 августа 1941 года Василий Антонович сдался противнику. Заметим, что к тому времени советских гвардейских дивизий еще не существовало. Единственным исключением были части реактивных минометов, славных «катюш», которым еще при формировании присваивался статус гвардейских. Возможно, в одном из полков «катюш» и служил Скрябин. Он прошел специальную подготовку как агент абвера и, по Кукриджу и Уайтингу, несколько раз с успехом выполнял разведывательные миссии за линией фронта.

Под агентурной кличкой Грегор скрывался немец Альберт Мюллер, родившийся 11 ноября 1909 года в Санкт-Петербурге. Его отец, Лео Мюллер, представлял в России интересы одной крупной германской текстильной компании. Мать же, по уверению Кукриджа, была русской, Евгенией Павловной Столяр, принявшей позднее фамилию мужа. Заметим, что девичья фамилия матери агента сильно напоминает еврейскую, и не исключено, что, как и руководитель резидентуры» Макс», Грегор имел в своих жилах толику еврейской крови, что не мешало ему сотрудничать с немецкой разведкой.

Альберт учился в Ленинграде на инженера-электротехника, а когда в 1928 году после смерти отца они с матерью эмигрировали в Германию, продолжил образование в Лейпцигском университете. За несколько лет до начала войны благодаря свободному владению русским языком он стал сотрудником абвера.

9 августа Игорь и Грегор – эта «сладкая парочка» – начали подготовленную по приказу Гелена операцию «Дрозд». Сперва агенты в роли офицеров Генштаба Красной Армии должны были разведать дислокацию советских войск в районе Витебска, а затем, под видом демобилизованных из армии, проникнуть в Москву и поступить работать на военный завод, в Госплан или какой-нибудь наркомат, чтобы собрать сведения о военном производстве и переброске на фронт войск и боевой техники. Очень странно, однако, почему Гелен такое пристальное внимание уделил Витебску, который к моменту начала операции «Дрозд» был уже в глубоком тылу наступающих советских армий. Так или иначе «дрозды» были ночью благополучно сброшены с парашютами в советский тыл и утром явились в штаб 11 – й гвардейской дивизии генерала Козлова в городе Острове. Остров, надо сказать, совсем не в Витебской, а в Барановичской области, недалеко от тогдашней линии фронта, так что Кукридж здесь от истины как будто не отклоняется. Свежеиспеченные генштабисты майор Посухин или Посючин (Грегор) и старший лейтенант Красин (Игорь) встретили в штабе дивизии, как писал позднее Грегор в Донесении, столь теплый прием, с обильной выпивкой, что сразу вспомнились сцены бессмертной комедии Гоголя «Ревизор». От Козлова агенты направились в Витебск в любезно предоставленной генералом машине с шофером. Из Витебска они передали по радио собранную информацию и, сменив документы, двинулись в Москву. Теперь они превратились в офицеров, откомандированных из армии для работы в народном хозяйстве как имеющих ценные технические специальности. Игорь устроился на работу в Госплан, а Грегор – на электрозавод. Они поселились на московской окраине, в деревянном бараке с коридорной системой, в одной комнате. В один прекрасный день, точнее, вечер агенты решили вновь выйти в эфир, но обнаружили, что батарейки у рации сели, и ее пришлось подключать к общей электросети дома. Вдруг Грегор заметил, что лампочка в комнате мигает, повторяя передаваемые по рации сигналы. Тут к ним в комнату вошла соседка, молодая, симпатичная девушка двадцати с небольшим лет. От манипуляций Игоря и Грегора с передатчиком у нее возникли перебои с напряжением в электроплитке, на которой она готовила свой ужин, и Марфа решилась попросить соседей – инженеры все-таки – починить плитку. Игорь второпях забыл спрятать наушники, и Марфа сразу поняла, что перед ней немецкие шпионы. Грегор мучительно размышлял, надо ли теперь во исполнение операции убивать Марфу и куда прятать тело. Однако беспокоились друзья напрасно: Марфа, на их счастье, оказалась убежденной антикоммунисткой и к тому же по уши влюбилась в молодого и симпатичного Игоря. Смышленая девушка не только смогла достать остродефицитное в военной Москве питание для рации, но и стала выполнять другие тайные поручения, и Грегор получил у Гелена разрешение завербовать ее.

Игорю в Госплане, удалось познакомиться с каким-то высокопоставленным чиновником из Наркомата путей сообщения, большим любителем выпивки и денег, выказывавшим склонность к коррупции. Игорь решил, что называется, взять быка за рога и после очередной попойки прямо предложил своему собутыльнику продать график железнодорожных перевозок на ноябрь и декабрь 1944 года (дело было в октябре), на что чиновник вполне трезво запросил солидную сумму – 40 тысяч рублей. Таких денег у друзей не оказалось, и пришлось по радио просить Гелена срочно прислать курьера с деньгами. Курьер по кличке Петр был сброшен с парашюта в окрестностях Москвы и благополучно приземлился. Передав требуемую сумму Грегору и Игорю, Петр, русский перебежчик, двинулся, по утверждению Уайтинга, аж в район Вологды, чтобы установить там контакт с большой группой немецких солдат, бежавших из советских лагерей или каким-то невероятным образом избежавших пленения и сумевших даже установить радиосвязь со штаб-квартирой Гелена.

Трудно сказать, что именно питало безудержную фантазию американского журналиста. Но его рассказ о поездке Петра в Вологду вызывает недоумение. Не могли немецкие окруженцы забраться так далеко на север, и не было ни там, ни в каком-либо другом районе СССР немецких партизанских отрядов из бежавших военнопленных. То ли здесь была какая-то радиоигра с советской стороны (хотя вряд ли местом дислокации «немецких партизан» чекисты избрали бы столь отдаленную Вологодскую область), либо кто-то эту историю просто выдумал.

Но вернемся к Игорю с Грегором и их подруге Марфе, которую, кажется, так и звали – ее имя без кавычек. Продажный чиновник получил деньги и на одну ночь передал агентам требуемые документы. Пока Игорь их фотографировал, Грегор на всякий случай, в нарушение инструкции по конспирации, выписал из графика перевозок наиболее важную информацию.

Теперь усталым, но довольным шпионам оставалось только дождаться самолета, который за ними должен был прислать Гелен. Описание этого завершающего и наиболее драматичного эпизода их многотрудной миссии я хочу процитировать по книге Уайтинга полностью. Но прежде – для сопоставления – напомню другое описание: как розыскники-контрразведчики наконец-то встретились с немецкой разведгруппой «Неман» в романе Владимира Богомолова:

«Негромкие голоса приближались. Ни Таманцев, ни Блинов, спрятанные в кустах, не могли никого видеть, но Алехин, метрах в девяноста от них, укрывшись за деревьями, уже рассматривал троих в военной форме, вышедших из леса по другую сторону поляны, и внимательно считал их шаги.

Выждав сколько требовалось, он с помощником коменданта появился на дороге; завидев их, трое, шедшие навстречу, умолкли; пять человек сближались, с интересом разглядывая друг друга.

Они встретились, как и рассчитал весьма точно Алехин, у гнилого пенька, прямо напротив кустов, за которыми притаились Блинов и Таманцев, поздоровались, и помощник коменданта, задержав руку у козырька, предложил:

– Товарищи офицеры, попрошу предъявить документы! Комендантский патруль.

– Ваш мандат на право проверки, – попросил один из троих, бритоголовый, с погонами капитана, так спокойно, будто ему заранее было известно, что здесь, в лесу, у него должны проверить документы и что это малоприятная и пустая, но неизбежная формальность. – Кто вы такой?

Слева от него, ближе к засаде, стоял высокий, крепкого сложения старший лейтенант, лет тридцати или чуть побольше, а справа – молодой лейтенант, тоже плотный и широкий в плечах. На всех троих было обычное летнее офицерское обмундирование (у лейтенанта – поновее), пилотки и полевые пехотные погоны без эмблем. На гимнастерке у капитана надлевым карманом виднелась колодка с орденскими ленточками, а над правым – желтая и красная нашивки за ранения».

Разумеется, здесь мы имеем дело с художественным произведением, так сказать, с плодом писательской фантазии. Но согласись, читатель, что изображение в этой сцене, в отличие от опуса Уайтинга, вызывает наше доверие психологической и бытовой точностью деталей. Чем все кончилось в романе Богомолова – читатели хорошо помнят. После короткой схватки немецкие агенты были обезврежены, а их главарь, бритоголовый капитан (матерый враг советской власти и опытнейший разведчик, неуловимый Мищенко) убит. При этом расколовшийся сгоряча, в растерянности молоденький лейтенант-радист выдал контрразведчикам ценнейшего немецкого информатора по кличке Матильда, работавшего шифровальщиком в штабе фронта – правда, не у К. К. Рокоссовского, на 1-м Белорусском, а на 1-м Прибалтийском, у И. X. Баграмяна. Интересно: опирался ли здесь Богомолов на архивы советских спецслужб или просто придумал Матильду?

Посмотрим теперь, чем закончились похождения Грегора и Игоря, подобно лазутчикам Богомолова, попавших в засаду. Итак, слово Чарльзу Уайтингу:

«Грегор, Игорь и Марфа были вне себя от радости, когда узнали, что их собираются эвакуировать через линию фронта. Они немедленно начали искать подходящее место вблизи Москвы, где мог бы сесть легкий самолет люфтваффе, который Гелен обещал прислать. В конце концов они нашли приемлемую для посадки точку поблизости от города Дзержинска, в 60 или 70 милях к западу от Москвы.

Ночь, когда предпринималась попытка спасти агентов, была сырой и холодной, и все трое, ужасно промерзнув на мокрой траве, постоянно сверяли часы и прислушивались, не донесет ли ветер звуки приближающейся долгожданной машины. Когда настало время зажечь сигнальные костры, чтобы показать пилоту спасательного самолета место посадки, Грегор и Игорь принялись за работу и вскоре зажгли то, что представлялось им гигантским костром.

Огонь поднимался все выше и выше, и казалось, что вся окружающая местность окунулась в яркий кроваво-красный свет. Грегор и Игорь в ужасе посмотрели друг на друга: огонь наверняка был виден на многомиль вокруг. Минуты текли и текли, а самолет все не появлялся. Грегор облизывал сухие, потрескавшиеся губы (у Уайтинга герой всегда делает так во время особо сильного волнения. – Б. С.), пока пламя вздымалось вверх. Напряжение становилось непереносимым. А что, если этот чертов самолет никогда не прилетит? Прошло полчаса. Постепенно испуганные агенты стали думать, что все напрасно. Самолет не прилетит, они будут предоставлены своей судьбе: похоже, попытки их спасения не будет предпринято ни в эту ночь, ни в какую-либо другую.

В это время Игорь вдруг издал сдержанный, но радостный крик. Еще до того как они распознали его, самолет приземлился, и плохо различимая фигура выпрыгнула из него, что-то крича им сквозь шум пары моторов.

Грегор среагировал первым. В тот момент, когда он начал свой бег к самолету, раздалась неистовая команда: «Стой!» Вслед за этим пули застучали по траве вокруг них, словно дождь по жестяной крыше. Они обнаружены! Трассирующие пули прорезали воздух. Похожие на мириады красных, злых пчел очереди чертили неровные линии в ночи.

Грегор бежал так, как он не бегал никогда прежде в своей жизни. Пилот заметил опасность и начал запускать моторы. Грегор увидел, как хвост самолета начал подниматься, и удвоил свои усилия. У него перехватывало дыхание, легкие грозили в любой момент лопнуть. Но он сделал это последнее усилие! Сильные, грубые руки подхватили его под мышки и втащили в самолет. Как только он тяжело рухнул на металлический пол самолета, скорее мертвый, чем живой, машина начала подниматься.

В страхе, что он не догонит самолет, Грегор не заметил, что ранен в руку. Летчики разорвали на бинты его белье и перевязали кровоточащую рану. Лучшее, чго они могли предложить ему, это небольшую дозу морфия. Но Грегор не чувствовал боли: его мысли были рядом с бедными Игорем и Марфой, оставшимися на земле.

«Боже, – тяжело вздыхал он, сжимая голову здоровой рукой, – что же будет с ними?» И вслед за этим впал в уныние. Микрофильм! Он дал его спрятать Игорю. У Игоря жизненно важная информация!

Несколько часов спустя Грегор, переодевшись в мундир капитана германской армии, докладывал заместителю Гелена подполковнику Отто Шеферу. В мрачном расположении духа он признал, что жизненно важная информация все еще у Игоря. И тут же внезапно осознал, что его собственные заметки при нем. Грегор немедленно попросил принести его гражданскую одежду, бритвой вспорол швы на куртке и достал свои карандашные записи. Триумфальным жестом он передал их своему начальнику, который поспешил уйти с ними.

Через несколько минут эти заметки были уже на столе у самого генерала Гелена, и мастер шпионажа приводил их в порядок, пытаясь осмыслить их значение. В это время капитан Мюллер, чувствовавший себя воскресшим из мертвых, ворочался в постели, полностью истощенный и даже не будучи в состоянии заснуть, снова и снова переживая то, что произошло в одиноком леске недалеко от Москвы всего несколько часов назад».

А Кукридж рисует эпизод с эвакуацией Грегора иначе, в духе романтической любовной истории. По его словам, на прилетевший самолет никто не нападал. Зато Игорь, вознамерившийся взятье собой Марфу и получивший на это разрешение от Гелена, опоздал вместе с ней к месту посадки самолета и появился на поляне в тот момент, когда машина уже взлетела в воздух и находившийся на ее борту Грегор отчаянно махал своему товарищу рукой.

Согласны Уайтинг и Кукридж друг с другом в том, что Игорь через несколько недель опять вышел на связь и получил приказ вместе с Марфой пробираться в Восточную Пруссию, однако туда так и не прибыл. Уайтинг утверждает, что сотрудники Гелена упорно молчат в ответ на вопрос о дальнейшей судьбе Игоря и Марфы, возможно, потому, что они и в начале 1970-х все еще работали в Москве на западногерманскую и американскую разведки.

Как мне представляется, наиболее правдоподобен рассказ Уайтинга. Вероятно, все так и было: обстрел самолета советскими солдатами, бедняга Мюллер, бегущий к нему из последних сил, Игорь и Марфа, из-за начавшегося обстрела не успевшие сесть в самолет.

Но признаемся, читатель: вся история двух немецких агентов с самого начала развивалась слишком уж гладко. Тут и дурак-генерал, с готовностью знакомящий их со всеми секретными планами; тут и хорошая девушка Марфа, только и мечтающая о том, как помочь Германии в ее борьбе с большевизмом, да еще способная каким-то образом достать остродефицитные батареи для радиопередатчика; тут и весьма кстати подвернувшийся коррумпированный советский чиновник-пьяница, готовый по сходной цене продать столь необходимый германской разведке график предстоящих железнодорожных перевозок. А чего стоит невероятное совпадение, когда на поляну вблизи Дзержинска под Москвой одновременно приземляется присланный за агентами самолет и врываются советские автоматчики! Кстати, непонятно, что это за Дзержинск? В Московской области города с таким названием нет. Есть Дзержинск в Горьковской области, но он восточнее, а не западнее Москвы, и расстояние от него до столицы более 300 километров, а отнюдь не 120 (70 миль). Есть Дзержинск в Минской области. Он действительно к западу от Москвы, но уж очень далеко. Скорее всего, речь идет о поселке Дзержинский в Московской области на Москве-реке.

Я думаю, что все чудеса, случившиеся с Игорем и Грегором, несложно объяснить, если принять одну, по моему убеждению, единственно правильную версию. В действительности Игорь Скрябин и Марфа были советскими агентами, и вся операция «Дрозд» фактически проходила под контролем НКВД. Главной целью советской стороны было снабдить немцев дезинформацией. Здесь было тонко рассчитано буквально все. Не исключено, что Игорь тем или иным образом побудил Грегора сделать выписки из подброшенного ему фальшивого плана железнодорожных перевозок. Затем он сделал так, что микропленка с этим документом осталась у него. Далее чекисты устроили засаду на месте приземления самолета таким образом, чтобы легко раненный Грегор успел в него забраться, а Игорь с Марфой, вполне естественно, не смогли этого сделать. Видно, передавать полный текст документа противнику советская разведка опасалась: подделка могла раскрыться. Тут куда надежнее были отрывочные заметки Грегора-Мюллера. Любые несуразицы в них можно было списать на спешку, в которой делались они. Понятным становится и то, почему Скрябин с Марфой не рискнул возвратиться к немцам. У Скрябина не было уверенности, что немецкая разведка не заподозрит его в двойной игре, когда внимательно ознакомится с докладом Мюллера о ходе и итогах операции «Дрозд». Вполне возможно, что Гелен в конце концов пришел к заключению в предательстве Игоря, и потому отмалчивались его сотрудники вместо ответа на вопрос о послевоенной судьбе Скрябина и Марфы. Думаю, бывшие агенты действительно продолжали жить в Москве, но работали, теперь уже вполне открыто, на КГБ. Что же касается Грегора-Мюллера, то ему повезло гораздо больше, чем придуманному Мищенко из романа «В августе сорок четвертого»: он вернулся к своим, но только потому, что это было на руку советским контрразведчикам…