1. Создание Кунсткамеры и ее положение среди современных ей музеев. — 2. Естественноисторические экспедиции при Петре I. Мессершмидт. — 3. Открытие России для научной работы иностранцев.

Географическая карта была лишь одной из основ естественнонаучного описания России — научной очередной задачи для нового народа, вступившего в культурную международную среду.

Другой основой являлось создание национальных научных музеев, где бы были собраны произведения природы нашей страны. Несомненно, косвенным образом та же задача могла быть разрешена и не раз решалась в истории научной жизни у нас и иным путем — путем отсылки этих предметов в заграничные музеи и снаряжения на русский счет иностранных научных экспедиций в России, как это делалось, например, в царствование императора Николая I в первой половине XIX столетия. Несомненно, этот второй прием научной работы являлся с национальной точки зрения крупной ошибкой, так как государственные средства тратились с наименьшей пользой для населения.

Петр сразу остановился на другом пути. Он положил начало научным музеям в России и русским научным экспедициям, оставившим в нашей стране следы своей деятельности.

Петр начал собирать редкости уже давно. Уже в первое свое путешествие в Голландию в 1698 г. он купил там собрание птиц, гадов, рыб, хранившихся в нескольких стах банок. 264 В Москве уже в 1698 г. сохранялось собрание анатомических препаратов и «уродов». 265 Эти собрания вошли в 1714 г. в состав Кунсткамеры.266

Коллекторская страсть Петра перешла и к его окружающим. Известно, что такие собрания были и у некоторых из его приближенных, например у графа Брюса, придворного врача Арескина. Оба собрания по смерти владельцев перешли в состав академических музеев.

Собрания редкостей, являющиеся началом наших современных музеев, из которых эти последние развились медленным историческим путем начали собираться еще в далекую эпоху Возрождения. По-видимому, и раньше в некоторых монастырях, у отдельных богатых ученых-монахов и врачей, например у Альберта фон Больдштедта в XIII в., хранились довольно значительные собрания естественнонаучных предметов или инструментов, которые позволяли им работать научно в этих областях знания. Однако все эти собрания были случайными, редкими, недолговечными. Эпоха гуманизма XV-XVI вв. выдвинула коллекции древностей, монет, медалей, художественных произведений. Среди них понемногу начали проникать в эти частные музеи и различные редкости из мира животных, растений, минералов, ископаемых. Сюда собирались диковинные кости, странные по форме ископаемые, редкие или красивые раковины, насекомые, экзотические птицы, минералы... Сперва в основе такого музея стояла красота или редкость образчика.

XVII век развил это коллекционерство широко и разнообразно. Впервые в этот век, во второй его половине, выдвинулись как нечто самостоятельное собрания естественнонаучных предметов, причем их каталогизация мало-помалу стала получать научное значение. Начиналось их научное изучение. До нас дошло довольно много печатных каталогов таких собраний, и по ним можно проследить, как постепенно внедрялась научная мысль и научная цель в такие, первоначально имевшие задачей удовлетворение любопытства, чувства красоты или изящества, собрания. От любительских случайных собраний начали отходить научные коллекции.

Для развития описательного естествознания такие собрания имели огромное значение. Это понятно всякому, так как ясно, что без минералогических собраний немыслимо развитие минералогии, без гербариев — ботаники, без зоологических музеев — зоологии. В XVII в. мы не видим государственных собраний; нет почти и собраний университетских. Преобладали коллекции частных лиц, иногда придворные, связанные со вкусами правителя, и лишь в самом конце столетия начали [создаваться] и ученых обществ. Петр, когда путешествовал по Европе, всюду посещал такие частные музеи, которые были открыты для всех желающих, позже он купил некоторые из них и этим положил в 1714 г. начало Кунсткамере, «открытой им для публики и в которую со всех сторон собирались разные редкости.267

В это время петербургская Кунсткамера явилась новаторством. Она является одним из самых старинных больших естественнонаучных музеев, так как начало большинства из них должно быть отнесено к четверти столетия позже — к эпохе Линнея.268 Кунсткамера явилась, однако, не только началом наших музеев — она была и научным учреждением, прототипом современных исследовательских институтов. Между 1725-1746 гг. при ней был Анатомический театр, с ней был связан Физический кабинет [93]. И в этом смысле она являлась совершенно своеобразным новым учреждением будущего.

Нельзя не отметить, что своим устройством она во многом отвечала тому, что пропагандировал в письмах и мемориалах к Петру и его окружающим Лейбниц.269 Однако было бы напрасно думать, что здесь было непосредственное влияние его иди, но очень возможно, что оно до известной степени сказалось.

Кунсткамера — совершенная новинка в народной русской жизни — глубоко проникла в народную традицию, но народная легенда взяла из нее только одну внешнюю ее сторну. В действительности это было собрание, имевшее задачей не пустое развлечение, — оно должно было явиться орудием образования и научной работы. Это видно по выбору тех коллекций, которые были для него приобретаемы уже с самого начала Петром Великим.

Так, в 1717 г. Петр приобрел за 30000 флоринов знаменитый в то время кабинет голландского анатома и врача Ф. Рюйша. Рюйш был уже в это время стариком; это был извстный анатом и врач, сделавший ряд отдельных научных открытий, обладавший огромной работоспособностью, но далекий от каких бы то ни было обобщений. Всю жизнь Рюйш собирал анатомический кабинет, делал препараты, усовершенствовал способ сохранения гибкими и без гниения частей трупов, [изобретенный] Сваммердамом, — задача, которая чрезычайно занимала ученых XVII в. Весь материал Рюйша отвечал в начале XVIII в. научным воззрениям прошлого, однако это еще не быо осознано, и кабинет Рюйша имел мировую известность.270 Только после смерти Рюйша начались резкие возражения научному значению пропагандируемых им методов сохранения анатомических препаратов.271 В то время, когда Петр посетил впервые в Амстердаме Рюйша в 1698 г. занимался у него анатомией, и через много лет, в 1717 г., когда он вторично посетил его и купил его собрание, слава Рюйша и его коллекций была незыблема. Это надо иметь в. виду для того, чтобы оценить значение этого собрания. В XVIII в., в первой его половине, анатомические препараты Рюйша ценились высоко, не только как объекты изучения, но и как продукты научного творчества; им издавались каталоги, 272 ей возбуждали удивление и восхищение ученых.273 Самый способ их приготовления хранился Рюйшем в секрете, и с большим трудом Аресину, который являлся представителем Петра при покупке этого собрание удалось добиться открытия Рюйшем секрета — без права на опубликование, позже, уже после смерти Рюйша, опубликованного, по-видимому при участии Шумахера 274 [94]. Даже в XIX в., в начале его, препарата Рюйша ценились высоко,275 и сейчас это собрание, даже в том виде, в каком оно есть, не может считаться окончательно потерявшим известно научное значение. В течение долгих лет в истории Академии, переживвшей много тяжелого и не бывшей в состоянии из-за недостатка средств и отсутствия сочувствия всегда стоять на высоте, собрания ее попадали иногда в руки людей, не ясно понимавших значение научных объектов. Вместе с тем во главе учреждения становились иногда люди, ситавшие возможным — и может быть, они были правы — уничтожение музейных объектов для научных открытий. Так, по-видимому, прав К. Бэр, указывающий,276 что Вольф воспользовался собранием эмбрионов Рюйша для своих знаменитых работ по истории развития человека; Вольф, не признанный современниками, ушедший из Пруссии, где он встетил непонимание, вел свои работы, производившие революцию в научом мышлении, здесь, в Петербурге, пользуясь привезенными сюда Петром препаратами голландского анатома, собиравшего всякие анатомичекие «курьезы, не понимавшего ясно, но верившего — и в общем правилно — в их значение для [науки] [95].

В Петербург была продана часть собрания, отвечающая каталогам, изданным Рюйшем в 1701-1715 гг. В него, однако, не вошли даже некоторые из описанных там экземпляров (едва ли имевших научное значение). По-видимому, Рюйш не продал все собрание или успел вновь пополнить и собрать новое в течение долгих лет, которые он прожил после 1717 г. По-видимому, в Петербург попала далеко не лучшая часть препаратов Рюйша и в Голландии даже распространилась легенда, что Рюйш не отправил свой кабинет, так как по дороге матросы выпили спирт из бутылей и они [препараты] пришли в Петербург в испорченном виде.277 Однако это, несомненно, было неверно. В 1725 г. кабинет Рюйша был передан в Академию наук, в 1728 г. был помещен и открыт для публики в новом здании Кунсткамеры, — первые академики-анатомы усердно пополняли его, производя ряд анатомических исследований. По-видимому, даже столетие позже, в 1852 г., когда К. Бэр писал свою записку, Кунсткамера сохраняла свой старый облик XVIII столетия и в ее собрании рюйшевский кабинет играл видную роль278 [96]. Чрезвычайно характерно, что анатомический кабинет был тесно связан с анатомическим театром, где могла идти не только демонстрация объектов, но и производство анатомических исследований. И действительно, первые академики — Дювернуа и Вейтбрехт — своими исследованиями, произведенными в Кунсткамере, уже с 1726 г. заняли видное место в истории науки.279 Здесь были, например, произведены важные работы Вейтбрехта по анатомии связок и в его «Sindesmologia (1742) на выставке представлен анатомический театр, связанный с Кунсткамерой.280 Здесь впервые Дювернуа доказал самостоятельность мамонта, отличие его от слона... [97].

К сожалению, это научное учреждение замерло 281 после смерти Вейтбрехта (1747) и пожара в Академии — в тесной связи с тяжелым состоянием Академии наук в 1740-х годах... Но все же нельзя не отметить, что Кунсткамера почти с первых своих шагов не была только научным собранием — она была научным учреждением, ведшим исследовательскую работу.

В купленном собрании Рюйша был не только анатомический музей — в нем было более 1500 зоологических объектов и гербарий. Они пополнили другие приобретения. Несколько раньше, в 1716 г., было приобретено другое голландское собрание — собрание аптекаря А. Себы [98], имевшее главным образом значение зоологическими предметами тропиков. Собрание Себы было научно описано уже после перехода его в Петербург, в 1734 г.282 Научное значение этого собрания может быть поставлено если не наравне с собранием Рюйша, то, во всяком случае, немногим оно было ниже его. Нельзя забывать, что каталог рыб этого собрания, данный П. Артеди [99], должен рассматриваться как основное сочинение в создании современной ихтиологии.283 В это время ихтиологическое собрание Себы было самым большим в Европе, а труд безвременно погибшего Артеди был издан его другом Линнеем.284 К сожалению, судьба собрания Себы была более печальна, чем собрания Рюйша; оно пострадало от пожара 1747 г.. и едва ли сейчас можно его восстановить.

Одновременно с коллекцией Себы в Данциге в том же 1716 г. был приобретен музей И. К. Готвальда — собрание раковин, минералов, драгоценных камней [100]. Эти три собрания положили начало научным русским собраниям. Как мы видим, это не были собрания случайных любителей. Рюйш, один из выдающихся анатомов своего времени, разносторонний, много путешествовавший натуралист, составлял свой музей 40 лет. Себа, богатый аптекарь, жил в Амстердаме, куда в это время стекались диковинки со всего мира: Голландия в XVII в. была не только одной из самых культурных стран Европы, но это был один из центров научного творчества. Наконец, собрание Готвальда в Данциге было составлено при тех же условиях. Данциг, тогда самоуправляющийся город, находившийся под покровительством польских королей, ведший большую торговлю, — узел сношений Восточной и Западной Европы — был ближайшим к Московской Руси научным центром, где шла научная творческая работа. Мы увидим, что отсюда, из гданьских ученых кругов, вышел позже один из сподвижников Петра по исследованию России — Мессершмидт. Музей Готвальда, научный каталог которого был издан в 1715 г.,285 пользовался в это время большим авторитетом 286 и содержал богатое собрание [ископаемых] местного края (Пруссии), главным образом по истории янтаря.

Во главе Кунсткамеры стоял врач Р. Арескип (Эрскин) 287 — широко образованный человек, шотландец по происхождению, член Лондонского королевского общества. Арескин был приближенным к Петру врачом и с 1716 г. стоял во главе медицинского дела в России, влияя па ход его и раньше, так как уже в 1706 г. был президентом Аптекарского приказа. Указывают — и может быть, не без основания — что он играл крупную роль в реорганизации медицины в России, влияя, между прочим, на выбор иностранцев врачей, приезжавших в Россию. Арескин пользовался большим влиянием при дворе Петра Великого, и, может быть в связи с этим, против его присутствия [при дворе] возникло дипломатическое дело, так как Арескина подозревали в приверженности к Стюартам, и Петр, горячо защищая его против этих наветов, заставил его написать письмо королю Георгу,288 хотя после его смерти сторонники Стюартов, бывшие в России, не скрывали нанесенной их делам потери вследствие неожиданной смерти Арескина.289

Деятельность Арескина имела не научный, но чисто организаторский характер: он, однако, интересовался бальнеологией, открыл минеральные воды вблизи Петербурга, в Палюстрове, и умер на новых, покровительствуемых им Олонецких водах. Воспитанник Оксфордского университета, доктор медицины и философии, Арескин имел большие связи в ученом мире Запада.290 Уже будучи придворным врачом и приближенным Петра, Арескин, сопровождая его в Париже, учился новейшим успехам хирургии у тогдашней знаменитости профессора Дювернея.

В связи с Кунсткамерой и библиотекой и личным, частным музеем Петра Великого, которым он тоже заведовал, Арескин вел переписку с западноевропейскими учеными. Сохранилась и издана переписка его с Лейбницем, через которого он добывал разные предметы для музея; ему Лейбниц расхваливал машину Орфиреуса, основанную на perpetuum mobile, которая в это время производила большой шум и которую Лейбниц горячо рекомендовал Петру 291 [101].

Арескин имел и сам большую библиотеку и большое собрание минералов, раковин, азиатских редкостей. Еще при его жизни это собрание было куплено для Кунсткамеры, 292 а после его смерти (1718) поступил в нее окончательно.

После смерти Арескина во главе Кунсткамеры стал другой лейб-медик Петра — Блюментрост, тоже образованный натуралист, который позже был президентом Академии наук.

Начавшееся при Арескине пополнение коллекций продолжалось и [после него] довольно систематично: в 1721 г. в нее были приобретены вещи из медальонного кабинета Людера в Гамбурге, физические и математические инструменты у Мушенбрука 293 [102]. В нее шли присылки редкостей и «уродов. Для ее пополнения предпринимались экспедиции; как увидим, и Мессершмидт и Буксбаум имели своей задачей пополнение Кунсткамеры. В нее поступали пожертвования.

Петр собирал «натуральные вещи и научные инструменты и помимо Кунсткамеры; Арескин и их приводил в порядок, в Кунсткамеру эти личные собрания Петра поступили только в 1725 г.,294 после его смерти.

Смерть Петра прервала эту деятельность. Если бы Кунсткамера не была присоединена к вновь образованной Академии наук, вероятно, она погибла бы в эпоху бездарных правителей, продолжавших дело Петра, в смуты, охватившие русскую жизнь XVIII столетия. В связи с Академией она пережила эти тяжелые годы, развивалась и росла, несмотря на неблагоприятные условия, как развивалась и росла вся русская культура.

Академии наук было суждено сохранить и другое национальное орудие научной работы, созданное Петром Великим, — Императорскую библиотеку, первую ученую большую библиотеку в России, содержавшую и книги в области естествознания. Библиотека эта была основана Петром в 1714 г. [103].

Библиотеки в России собирались давно, и к петровскому времени в нескольких местах России были собрания книг, доступные для ограниченного круга лиц. Самой большой библиотекой была в это время библиотека Киевской духовной академии, которая являлась в это время самой восточной из европейских библиотек.295 Несомненно, она была доступна значительному кругу лиц в Киеве, содержала уже в XVII столетии едва ли менее 3500 томов, усиленно пополнялась в петровское время, но по составу была в общем далека от точных наук и математики, давала материал главным образом для работы по истории, теологии, философии. Но и этот материал был случайный и не отвечавший ходу времени. Киевская академия того времени, находившаяся под сильным влиянием польских школ, главным образом иезуитских, очевидно, не могла являться живым центром научной мысли, ибо эта мысль отсутствовала в начале XVIII столетия и в тех центрах, которые для нее являлись образцами культурного уровня. До Киева не доходили лучшие научные труды, которые в петровское время стали собираться в Петербурге и Москве. По исчислениям Н. И. Петрова, вызывающим, впрочем, некоторые сомнения, в библиотеке Академии к XVIII в. находилось всего до 5% книг по медицине, математике, астрономии. По сравнению с Киевом более закрыты были библиотеки правительственные и общественные в собственно Московской Руси, в Москве. Здесь их было немало — библиотеки приказов, царской аптеки, патриаршая, царская, Славяно-греко-латинской академии. Здесь кое-где можно было достать и книги в области естествознания, например в некоторых приказах (особенно географические) или в аптеке, но все эти книги являлись случайными, малодоступными и немногочисленными.

Одновременно с этим в конце XVII в. были в Москве и частные библиотеки образованных русских людей (например, кн. В. В. Голицына) и иностранцев. Эпоха Петра еще более расширила эти собрания. Сюда стали все больше и больше проникать книги по естествознанию, математике и смежным с ними дисциплинам. Эти книги стали скопляться и во вновь учрежденных центрах обучения — в госпиталях и больницах, навигационных и морских школах, в геодезических училищах.

Но первым собранием книг из области естественных наук, первой живой научной библиотекой, отражавшей не историю, филологию, теологию или юриспруденцию, а математику, физику, астрономию, механику, естествознание и связанные с ними прикладные области знания, была Петровская императорская библиотека.

В основу библиотеки 296 в 1714 г. были положены книги, забранные при завоевании Остзейского края, в том числе библиотека из 2500 томов, захваченная в Митаве. Главная часть книг относилась к философии и теологии. Едва ли много книг можно было найти в это время в Остзейском крае, культурный уровень которого стоял довольно низко. Кое-какие научные книги по химии и медицине были перевезены из Москвы — из Государевой аптеки. Библиотека стала быстро расти. В 1718-1719 гг. в нее поступили собрания Виниуса, Питкерна, Пальмстрика, Арескина. Эта последняя библиотека, состоявшая больше чем из 4000 томов, представляла несомненное значение. Она была богата книгами по медицине и физике [104].

При основании Академии эта библиотека была ей передана и в 1728 г. открыта для публичного пользования. Из дальнейших ее пополнений наиболее важными являются поступившие в нее библиотеки Петра Великого (1727) и гр. Брюса (1735). Рост библиотеки был задержан пожаром 1747 г., когда она не столько пострадала от пожара, сколько от того, что лишилась хорошего помещения. В таком печальном состоянии она находилась все царствование Елизаветы и позже, до 1766 г. За эти годы (1742-1766) она пополнилась всего на 2000 томов.297

Несмотря, однако, на этот временный упадок, создание Петра не погибло окончательно, оно и в это время являлось наиболее ценным учреждением в Петербурге, орудием научной работы. Другого такого орудия работы не было в других городах России долгое время — в старой Москве до основания Московского университета. Здесь в 1720-1730-х годах отец и сыновья Киприяновы — владельцы типографии и издатели 298 — получили разрешение на открытие публичной библиотеки, но совершенно неизвестно, составилось или нет в Москве в это время значительное собрание новых книг, отвечавших новому времени и новой науке. Здесь были только частные собрания, [книги], даже те старые (из Аптеки), которые ближе отвечали потребностям времени, были перевезены, как мы видели, в Петербург.

Создание Кунсткамеры оказалось тесно связанным с другим предприятием Петра Великого — с организацией естественнонаучных экспедиций, давших материал для естественноисторического изучения России, положивших начало нашему познанию национальных природных богатств.

Эта последняя цель была главной побудительной причиной таких предприятий. Сохранение предметов в Кунсткамере, изучение практически малоценных вещей было делом попутным — главной задачей и здесь, как и при составлении географической карты, была задача государственная.

Но исполнена она была новыми в истории нашего племени средствами — на почве науки и техники того времени. Ее вели люди, которым были близки научные интересы, которые стояли на уровне науки того времени. Главным образом это были горные деятели и врачи, те категории профессиональных деятелей, которые проносили научные искания в государственной и общественной жизни XVIII в., еще только привыкавшей к сознанию обязанности государственной помощи чистому знанию.

В это время описательное естествознание только что зарождалось Накопленный в XVI и в XVII вв. материал только что начинал слагаться в системы.

Однако несомненно, что даже с точки зрения научных требований того времени в описательных отделах знания — физической географии, геологии, минералогии, зоологии, ботанике — область Русского государства Петра Великого являлась почти terra incognita.

Для Сибири об этом нечего и говорить, но даже области Европейской России были населены легендарными растениями, неизвестными животными, несуществующими горами, небывалыми климатическими явлениями. Правда, в таком положении была не только Россия, но и значительная доля европейских стран, к ней примыкавших. Не говоря уже об областях, подчиненных Турции, северные области Скандинавского полуострова, вся Польша и Литва являлись немногим в лучшем положении. Достаточно сравнить добросовестный труд Г. Жачиньского по естественной истории земель Польской короны петровского времени (1721) 299 с тем представлением о естествознании России, какое было добыто к этому времени, чтобы оценить шаг, сделанный в это время ходом истории. Жачипьский серьезно писал в это время о хвостатых четырехпогих морских конях («Hippopotami) Балтийского моря, сводил в одно целое все басни и точные указания писателей XVI-XVIII вв.! Но его труд правильно отражал состояние знаний о естествознании Польши в этот период упадка духовной жизни польского народа. Упадок этот продолжался до второй половины XVIII в. Еще в 1777 г. книга Жачиньского рекомендовалась польским новатором Коллонтаем 300 [105]. В первую половину XVIII в. научное познание России обогнало знание земель Польского королевства.

Сведения о естественноисторических условиях и богатствах России получались из описаний иностранных путешественников, приезжавших или живших в России. Но среди них редко встречались лица, интересующиеся вопросами естествознания или бывшие натуралистами. Главная масса естественноисторических сведений, ими даваемых, получалась ими попутно, путем расспросов и переложения на современный научный язык коллективного опыта русских людей. Несомненно, всякое путешествие фиксирует этот вековой безличный опыт: нравы животных, их распространение, местоположение рек, характер климата, рек или озер, этнографические указания; очевидно, только так могут быть получены [эти сведения] исследователем, недолго находящимся в новой стране. Но больше того, только указания местных жителей позволяют ему найти научно интересное. Задача исследователя заключается в правильной постановке запросов коллективному опыту населения, в критической оценке получаемых сведений, правильном отыскивании сведущих лиц, в дополнении этих указаний теми данными и наблюдениями, которые позволяют ввести коллективный опыт местных людей, живущих в изучаемой стране, в общую схему науки.

Ученые путешественники по России XVI-XVII столетий давали в своих описаниях почти исключительно только такую фиксацию векового наблюдения русских людей. При этом огромная часть работы делалась бессознательно или полусознательно. Проезжавшие лица стояли обычно вдалеке от интересов естествознания или точного знания. Они приезжали в Россию как купцы, дипломаты, врачи. Их главное внимание было направлено в сторону выяснения политических, экономических, социальных условий новой нарождающейся христианской державы. Поэтому главное внимание было направлено на картографию, общие физико-географические условия и продукты природы, поскольку они отражались на явлениях быта или в экономической жизни.301

Исключением среди этих путешественников являлись немногие точные научные исследователи, производившие в России научную работу. Таков был, например, в начале XVII столетия английский [ботаник и] врач Традескант, первый ученый, занявшийся изучением русской фауны и флоры. Но его работа явилась небольшим случайным фрагментом и касалась только русского Севера302 [106]. Точно так же значительно позже, в 1683 г., только случайно коснулся России и ее естественной истории в своем путешествии в Персию немецкий врач, находившийся тогда на шведской службе, Энгельберт Кемпфер. Но работы Кемпфера, пользовавшиеся в XVIII столетии большим уважением, были напечатаны уже в петровское время, а частью остались в рукописи.303

Среди других путешественников, дававших более яркое понятие о русской природе, сведениями которых пользовались еще в петровское время, должны быть выделены два исследователя — австрийский дипломат С. Герберштейн [107] и голштинский дипломат А. Олеарий в XVII столетии [108]. Это не были натуралисты, но их внимание было направлено на природу России больше, чем внимание других старых путешественников.

Работы их разделены почти столетием. Герберштейн напечатал свой труд на латинском языке сперва в Вене в 1549 г.,304 но работа его обратила на себя внимание, не раз переиздавалась в XVI столетии, была тогда же переведена на итальянский и немецкий языки. Олеарий был в России в 1633 и 1636 гг. и выпустил свой труд, сперва на немецком языке, в 1646 г.305

За это столетие, с 1549 по 1646 г., не заметно никакого прогресса в изучении природы России. Может быть, даже сведения Герберштейна более точны и полны.306 А между тем и они ничтожны даже не только с точки зрения нашего времени, но и середины XVII столетия. Герберштейн знал всего 40 видов животных в пределах Московского царства и об их быте, строении и т. д. сообщал много неверных и выдуманных данных. Наибольшего внимания заслуживают его данные по географии животных.307 В это время несомненные успехи сделала только картография России. А между тем еще в середине XVIII столетия — вплоть до великих путешествий, организованных в это время Академией наук, — приходилось считаться как с реальными фактами с указаниями этих старомодных исследователей.

Другую группу лиц составляли иноземцы, находившиеся на службе у московского правительства, но среди них, кроме придворных врачей, очень редко попадались лица, стоявшие на уровне образования того времени. В Москву тянулся целый ряд разных искателей приключений, шарлатанов, авантюристов. Как редкое исключение попадались среди них талантливые неудачники или идейные люди, вроде Ю. Крижапича [109]. Даже техники, к которым обращалось московское правительство, были нередко полуграмотными невеждами, игравшими роль лишь благодаря отчужденности московского правительства от европейской культуры того времени. В этом отношении очень интересны печальные попытки московского правительства найти знающих «горных людей — его обманывали самым смешным образом.

Петр обратился непосредственно на Запад и старался выбрать лучших людей-техников. Несомненно, [начало научной работы] в России очень подняло в это время цену знающих людей и заставило и на местах, главным образом вблизи России, в мелких германских государствах того времени, внимательнее отнестись к таланту и знанию. «Рыночная цена ученого повысилась. Нередко им повышали содержание, чтобы не отпустить их в Россию. Так, например, в 1713 г., когда были приняты на русскую службу — по посредничеству Лейбница — врачи братья Шейхцеры, несомненно одни из самых крупных натуралистов этого времени, Цюрихский магистрат не только не дал старшему Шейхцеру отпуска, но увеличил ему жалованье. [И. Я.] Шейхцер писал Лейбницу: «Правда, оно не равняется тому, что предлагал мне царь, но оно выше обычного в здешней республике. Мне назначено 100 гульденов жалованья и 10 модий хлеба с соответствующим количеством вина.308

Первые естественнонаучные исследования России связаны с потребностями горного дела и целебных источников. Кажется, впервые в начале XVIII столетия Петр отправил для отыскивания руд саксонского пробирного мастера И. Ф. Блюэра.309 Блюэр прибыл в Россию в конце 1699 г. — он изъездил Урал (1713 и позже), Кавказ (1715-1716), Олонецкий край (Сибирь?) [110], и ему и другому сотруднику Петра — гораздо более талантливому голландцу генералу В. И. Геннипу 310 [111] обязано главным образом русское горное дело мощным расцветом, который наблюдается в петровское время. Блюэр и Геннин много содействовали правильной постановке горного дела в России. Составленный в 1712 г. Блюэром «Мемориал с некоторыми пунктами об устроении рудокопного дела, каким лучшим учреждением и способом против европейских государств строить и управлять лег в основание петровской реформы 1719 г. Блюэр и особенно Геннин оба были людьми образованными и тонкими наблюдателями; это видно уже по тем успехам, которыми сопровождалась их деятельность по началу рудного дела в России, — впервые открылось рудное дело на Олонце и стал на ноги Урал. Неизвестно, вели ли они записи. Кое-что из любопытных донесений Геннина напечатано лишь через столетие позже, а труды Блюэра и его сотрудников, если сохранились, лежат в рукописях,311 но во всяком случае и Блюэр и Геннин впервые ознакомили русское правительство с горными богатствами России и собранный ими материал не пропал для науки бесследно. Мы имеем в этом отношении прямые указания [112].

Значительно большее непосредственное значение имели в петровское время врачи-путешественники. Начало им, кажется, положил Л. Блюментрост, посланный в 1717 г. в Олонецкий край для описания Кончезерских минеральных вод. Это исследование привело здесь к созданию курорта, заглохшего, впрочем, вскоре после смерти Петра.312

Среди этих исследований два должны быть выделены — путешествия Шобера и Мессершмидта. Можно сказать, что с них начинается естественнонаучное изучение России, они являются родоначальниками того великого коллективного научного труда, который беспрерывно и преемственно продолжается с 1717 г. до наших дней, все более разрастаясь как по своей силе, так и по ширине захваченных интересов. Шобер и Мессершмидт были немцами, но отдали России всю свою жизнь и были почти совершенно неизвестны у себя на родине,313 где не было приложения их силам. Их имена должны быть запомнены нами — продолжателями начатого ими дела.

Судьба этих исследователей во многом была схожая. Их работы не были закончены и никогда не увидели света в полном виде. Однако они вошли в жизнь — хотя и после их смерти — еще в XVIII в. и не исчезли бесследно.

Шобер и Мессершмидт не были равноценными лицами. Оба были точными наблюдателями-врачами. Но в то время как Шобер представлял из себя довольно ординарного точного и добросовестного работника, лишенного широких идей, Мессершмидт имел все данные сделаться великим натуралистом. Это был великий неудачник.

Готлиб Шобер 314 родился в Лейпциге в 1670 г. Он рано ушел из Германии и получил научное образование в Голландии, в Утрехте. Отсюда он перешел на шведскую службу и жил в Нарве и Ревеле. Вернувшись позже в Саксонию, он в ней не ужился и в 1713 г. перешел в качестве лейб-медика на службу в Россию. Позже — недолго — он был в числе пяти врачей членом высшей Медицинской коллегии, заместившей архиатера (1730-1731),315 заведовал аптеками в Москве, но конец жизни провел частным врачом, женившись па местной немке. Он умер в Москве в 1739 г., не успев издать свои работы. Шобер был впервые послан Петром в 1717 г. по Волге к Каспийскому морю, и одной из его задач было исследование теплых источников на Тереке. Но попутно Шобер собрал большой материал по естественной истории Волжского бассейна, обратил внимание и первым исследовал серные воды около Самарской Луки — теперешний Серноводск, занимался изучением рыб и растений Поволжья. Это были первые сведения о растениях средней России. Род Nitraria до сих пор сохраняет память открывшего его Шобера.316 Кроме этого первого путешествия, Шобер сделал и другое в качестве врача для исследования эпидемической болезни, охватившей Московскую и частью Нижегородскую губернии. Шобер объяснил ее употреблением пораженного головней хлеба.317 Несомненно, Шобер вел и другие работы — так, ему принадлежит оставшаяся неизданной работа по флоре Москвы (1736), бывшая в руках Линнея.318 Это, кажется, первая работа в области флоры Москвы, сделанная до Буксбаума.

Шобер работал всю жизнь над сведением в одно целое своих наблюдений над природой Поволжья — бассейна Волги и Северного Кавказа. Он собрал материал для этого лично и получил ряд данных путем расспросов. В Москве это была первая научная работа, шедшая за тридцать лет до основания Московского университета.

После смерти Шобера рукопись его «Memorabilia russico-asiatica была послана наследниками в Голландию для печати, но напечатана не была.319 Лишь в 1760-1763 гг., больше чем через 20 лет после его смерти, Миллер напечатал на русском языке отрывки из этой работы и дал по-немецки подробное извлечение Шлецера из главного труда по рукописной копии, снятой приятелем Шобера врачом Лерхе.320 Уже в это время работа Шобера, кроме географических и этнографических указаний, в своей естественноисторической части была в значительной части устарелой, а через несколько лет, с появлением академических путешествий, потонула в забвении... Уже при издании его работы издатели сократили и частью выбросили многочисленные описания новых при жизни Шобера растительных и животных видов, так как в это время они уже были описаны лучше. Характеристикой состояния естественнонаучного познания России может служить то, что Шоберу приходилось возражать против существования мифического растения «баранец, которое [якобы] водилось в юго-восточных степях России и доставляло шерсть. О нем толковали ученые с XVI в. вплоть до середины XVIII столетия.321 Толстые неподвижные курдючные бараны в русских степях дали начало этой легенде, пущенной в науку, кажется, А. Кирхером. Она исчезла после Палласа.

Совершенно иным человеком явился Мессершмидт, попавший в Сибирь одновременно с Блюментростом и Шобером. Это был молодой, страстно преданный науке человек, далекий от искательства, от практической жизни, ученый.322 Даниил Готлиб Мессершмидт родился в 1685 г. в Данциге, в пределах Польского королевства. Он был молодым врачом в этом городе, когда он был рекомендован Брейниусом, музей которого осматривал царь Петр, царю как человек, который может отправиться в Сибирь для естественноисторических исследований. В 1717 г. Мессершмидт приехал в Петербург и в 1719 г. был уже в Сибири.

По заключенному с ним контракту, Мессершмидт был обязан ехать в Сибирь для занятий ее географией, натуральной историей, медициной, лекарственными растениями, заразными болезнями, памятниками, древностями, описанием народов, филологией и «вообще всем достопримечательным. За это он получал 500 рублей в год; хотя рубль был тогда фактически дороже нашего, по все-таки эта сумма была ничтожно мала по сравнению с тем, что получали другие ученые иноземцы. Но Мессершмидт ехал в Сибирь из любви к науке. Разносторонние обязанности, взятые им на себя, не были результатом легкомысленного отношения к своим силам: Мессершмидт действительно обладал энциклопедическим образованием того времени — это был врач и натуралист, талантливый рисовальщик, латинский поэт, филолог, знавший восточные языки и быстро научившийся по-русски. Помимо того, это был человек огромной работоспособности — это видно по тому, что Мессершмидту удалось сделать. Он делал чучела, рисовал птиц и растения, вел метеорологические наблюдения, определял высоту полюса. Он ездил один, без постоянных помощников. Выехав из Петербурга в 1719 г., он вернулся из своего путешествия назад в Петербург в 1727 г., через 8 лет. Большую помощь оказали ему различные пленные шведские офицеры, которые были тогда рассеяны по всей Сибири. Один из них, Филипп Табберт,323 был к нему прикомандирован в Тобольске [и] долго был его помощником. Табберт сам занимался изучением Сибири, проведя в ней в плену 13 лет [113]. В 1722 г. он расстался с Мессершмидтом; по возвращении в Швецию он получил дворянство, переменил свою фамилию на Страленберг и в 1729-1730 гг. выпустил сочинение и карту о Сибири «Das Nord und Ostliche Theil von Europa und Asia. Сочинение это, о котором я уже упоминал, содержало много данных, сообщенных Страленбергу Мессершмидтом... 324

Едва ли будет ошибочным считать, что путешествие Мессершмидта являлось совершенно исключительным по широте поставленных им задач и по массе привезенного им материала. Но Мессершмидт не мог и не успел обработать собранного. При возвращении в Петербург он не сумел поладить с начальством, с Медицинской коллегией, которой был подчинен. Он вернулся из экспедиции нервный и больной, как он пишет, «претерпевая великие труды и поездки, лишился здравия своего от нетерпимых многократных болотных и протчих вод, сбирал в Сибири старинных мамонтовых костей, всяких каменьев и протч.325 Материал Мессершмидта должен был быть доставлен в Кунсткамеру, осмотрен и изучен академиками только что устроенной Академии наук по соглашению с исследователем. По-видимому, на этой почве у Мессершмидта происходили постоянные столкновения — он не доставлял вовремя описей, у него задерживали приходившие ящики, захватывали и пересматривали вещи, удерживали и из его собственных вещей те, которые могли быть полезны для Кунсткамеры, и т. д. А главное, не выдавали жалованья и вознаграждения за поездку. Мессершмидт бился в Петербурге два года, женившись здесь на местной немке, которую, полагал он, он видел в одном из видений во время путешествия. Наконец его отпустили за границу, и в 1731 г. он уехал в Данциг. Но судьба его преследовала. Корабль потерпел крушение, и Мессершмидт вернулся на родину, потеряв имущество и свои записи. Мессершмидт не выдержал долго в Данциге, в мрачной меланхолии он вернулся вновь в Петербург, где, однако, при его независимом характере он не сумел добиться заслуженного к себе отношения. По словам Бакмейстера, передающего, по-видимому, рассказы современников, это был «человек мягкий (du meilleur charactere), но сумрачный (humeur sombre) и малообщительный, который считал унижением добиваться заслуженного вознаграждения.326 Он умер в нужде в Петербурге, поддерживаемый немногими друзьями (в том числе Ф. Прокоповичем). Часть его библиотеки была куплена Академией наук, часть оказалась в Московском университете.327 Его дочь осталась жить в России и жила в достатке.

Несомненно, труд Мессершмидта прошел не бесследно. Хотя о его путешествии своевременно появилось очень немногое,328 но оставшиеся в рукописи его дневники и привезенные им из Сибири научные коллекции были использованы. Так, его растения были описаны и использованы — уже после его смерти — в Петербурге Буксбаумом и Амманом, ими пользовался Гмелин. Лишь немногие были описаны им самим в «Мемуарах Парижской академии наук, куда их доставил Петр Великий в 1720 г. [114]. Его картографические открытия и многочисленные сибирские наблюдения были использованы Страленбергом. Позже Георги и Паллас сделали экстракты из его открытий и напечатали их через 60-70 лет после его путешествия.329 Здесь даны, между прочим, определения широт (32 пункта по Нижней Тунгуске), которые были новы не только в эпоху Палласа (1782), по и во времена Миддендорфа (1860) являлись основою карты. Ошибки в его определениях достигают 1-5 (???) — для его времени и средств допустимая ошибка.330 Дневниками Мессершмидта, хранящимися сейчас в рукописях в Академии наук,331 пользовались все экспедиции в Сибирь, ездившие в XVIII и XIX вв.332 И сейчас эти дневники имеют не только исторический интерес: Мессершмидт посетил такие места, где после него не была нога ученого. Георги и Паллас напечатали из них небольшие отрывки, но значение этого первого ученого — путешественника по России до сих пор недостаточно оценено. Надо надеяться, что письма и дневники Мессершмидта дождутся издания и правильной оценки [115].

При Петре ученые-путешественники направлялись не только в Россию. Всякое посольство или военная экспедиция сопровождались геодезистами и, когда можно было, учеными-наблюдателями. Так, в 1724 г. при посольстве Румянцева в Турцию был послан врач-ботаник Буксбаум, который не только собрал богатый разнообразный материал для Кунсткамеры, но в то же время издал научное описание целого ряда растений, встреченных как на пути в Россию, между прочим в окрестностях Петербурга, так и в областях европейской и азиатской Турции, которые он объехал. Буксбаум был работником точным, но не выдающимся. Им описано около 500 растений, в том числе две сотни описаний изданы были после его смерти [116]. Изданные им описания не являются равноценными, но все же это были первые точные данные по ботанике России после работ Традесканта, совершенно устаревших даже к началу XVIII в.333 Буксбаум давал впервые понятие о флоре Петербургской губернии, но надо иметь в виду, что это было новостью не только для Ингерманландии. На ближайшем балтийском Поморье, в областях скандинавской и немецкой культуры, [изучение] флоры было в это время — До Линнея — несколько намечено только в Финляндии. Остзейский край был в это время в этом отношении terra incognita.334 Буксбаум открывал новые виды в окрестностях Петербурга.

Начатые в 1717 г. научные экспедиции не прерывались. Они без перерыва тянутся через XVIII и XIX столетия и составляют вековую колоссальную работу по исследованию природы нашей страны.

Немедленно после основания Академии они оказались тесно с ней связанными. Во второй половине XVIII в., при Екатерине II, эти исследования вылились в ряд больших экспедиций, охвативших всю Россию тогдашнего времени. Но еще раньше, в 1733 г., началась Великая Сибирская экспедиция, длившаяся целое десятилетие и сыгравшая большую роль в истории естествознания нашей родины. Натуралисты этой экспедиции не только изучали природу Сибири: они исследовали по пути и Европейскую Россию, изучали ее флору, фауну, геологию, этнографию, собирали коллекции и отсылали их в Академию. Так, в 1733 г. Гмелин изучал флору Волхова, Делиль де ля Кройер делал в Новгороде и около Новгорода астрономические наблюдения, Миллер изучал древности Великого Новгорода.335 Великая Сибирская экспедиция, о значении которой еще придется говорить позже, была по методу работы предшественницей великих академических экспедиций.

Наряду с ней до 1750 г. известны и другие научные экспедиции. Можно вспомнить Т. Гербера (1739-1741),336 исследовавшего флору Волги, Дона, Черного моря; И. Я. Лерхе (1731-1770), собиравшего растения по всей территории России и посылавшего свои растения в Медицинскую канцелярию в Петербурге, Линнею и т. д.337 В руках Линнея была его «Flora Persica in confinibus maris Caspii.338

Уже с этого времени связанные с Россией натуралисты перешли границы тогдашнего государства. Области соседних стран сразу захватывали их внимание. Близкий и дальний Восток, отчасти позже вошедший в состав Русского государства, был в это время изучаем теми же натуралистами, которые исследовали и Россию. Очевидно, этому способствовала великодержавная политика русского правительства, начиная с Петра Великого. Буксбаум изучал Турцию и Малую Азию того времени, Гербер и Лерхе — Кавказ, Закавказье, Персию. Очень ценны были посольства Петра в Китай, куда, например, четыре раза ездил Л. Ланге, — все эти данные публиковались раньше больших изданий Дюгальда 339 [117].

Первое время такими натуралистами-исследователями были или иноземцы, или обрусевшие иностранцы. [Один] из первых петровских посланцев, Блюментрост, изучавший минеральные воды Олонецкого края, хотя и родился в России, в Москве, был сыном иноземного доктора, придворного врача царя Алексея Михайловича. Шобер, Мессершмидт, Буксбаум были иноземцами, из них Буксбаум вернулся назад в Германию, где и умер.340 Иностранцами были Гербер и Лерхе. Русские уроженцы среди натуралистов-исследователей появляются лишь позже — уже под влиянием деятельности Академии наук, учениками которой они являлись. Но эти первые русские уроженцы натуралисты-путешественники, среди которых выделяются Крашенинников, образованные геодезисты и моряки, как А. Красильников [118] или X. Лаптев [119], учителя-наблюдатели метеорологи появились лишь после Петра, во время Великой Сибирской экспедиции. Но они были созданы русской жизнью в эпоху Петра.

Одновременно с созданием музеев и началом планомерного научного исследования нашей природы началось и другое течение, которое не прерывалось со времени эпохи Петра, — естественноисторическое исследование России иностранцами.

Оно имело двоякий характер. С одной стороны, Россию посещали ученые-путешественники или иностранные научные экспедиции; с другой — из России шел научный материал в иностранные музеи и к иностранным специалистам. Этот материал разрабатывался и опубликовывался на Западе, вне участия специалистов или научных учреждений в пределах нашей страны.

Удивительным образом эти исследования в XVIII столетии имели гораздо меньшее значение, чем в следующем, XIX в. Два обстоятельства способствовали этому. Во-первых, в XVIII в. научные музеи Запада не являлись живыми учреждениями в первую половину века. Лишь к концу XVIII столетия рост этих научных центров стал более заметен, и к этому времени все больше видно их влияние и на научном изучении природы России. В то же самое время в первой половине XVIII столетия научное развитие России сразу достигло такого высокого уровня, которое сделало возможным с большими удобствами и большими научными средствами производить эту работу в России. Даже бездарные преемники Петра не могли уничтожить вполне то положение, какое было создано первыми десятилетиями XVIII в. В конце века, в эпоху Екатерины II, широкая деятельность Академии наук по исследованию природы России совершенно затмевала единичную работу западноевропейских ученых, сильно возросшую с начала века.

Положение совершенно изменилось с начала XIX столетия, особенно с эпохи царствования императора Николая I. В то время темп развития научной работы на Западе сделался совершенно несравнимым с развитием научной работы в России и деятельность иностранцев в исследовании природы России приобрела для нас — и в общей истории научного знания — большое значение.

Первые начала таких сознательных исследований теряются в начале XVII в. Уже упоминалось о ботанических работах Традесканта Старшего.341 Позже, в середине века, со времени основания Английского королевского общества, мы находим в его изданиях указания на присылку естественноисторических наблюдений из России и предметов, в ней собранных. Все время непрерывно проникали такие отдельные наблюдения в музеи и издания XVII столетия.

Но лишь в XVIII в., со времени Петра, это научное течение получило особое значение. Количество иностранцев, прибывавших в Россию, увеличилось; если они сами ничего не знали или не могли производить научные исследования, они присылали научные наблюдения или природные объекты на родину в научные общества или отдельным исследователям.

Реформа Петра с этой точки зрения возбудила большое внимание за границей. Парижская академия наук и Королевское общество в Лондоне обращали на это внимание Петра. К нему обращался с тем же самым целый ряд частных лиц, во главе которых стоял Лейбниц, старавшийся с 1697 г. и до самой своей смерти вызвать естественноисторическое исследование России.

Это настроение в ученой среде Запада сказалось во многом и на качественном составе тех людей, которые попадали в Россию. На русскую службу шли многие служители науки, которые в девственной стране искали возможность научных открытий. Мы уже видели эту черту в биографии Мессершмидта. Но и позже Стеллер, первые академики и академики екатерининского времени дают нам ряд имен лиц, пошедших на службу в Россию не из-за материальных или личных расчетов, а для-ради служения науке. Очень ярко сказалось это в истории 1713-1714 гг. в связи с приглашением братьев И. и Я. Шейхцеров. Лейбниц жалуется своим швейцарским друзьям на Цюрихский магистрат, не отпустивший Шейхцера-старшего: «Это было бы полезно для республики, выгодно для самого Шейхцера и чрезвычайно полезно для науки, ибо Шейхцер нашел бы в России невозделанную почву для своих наблюдений.342 А сам Шейхцер писал Лейбницу, сообщая о своем отказе: «Я приготовился к отъезду, уже воображал себя в России, летал из одной провинции в другую, производя на девственной почве наблюдения над новыми растениями и минералами. Но человек предполагает, а Бог располагает. Моему отъезду противилось семейство, жена, родители, друзья, родственники; я не обращал никакого внимания на это. Божественное провидение и официальное приглашение были для меня крепким оплотом. Но магистрат не дал мне отпуска.343 Это не были пустые слова. Шейхцер был в это время одним из самых неутомимых, энергичных исследователей природы, и, если сравнить, что ему удалось сделать в Швейцарии,344 можно было ждать от него многого в России. С петровской реформой ряд людей научной веры попали в Россию, работали в ней, оставили в ней след своей энергии и силы.

Наряду с такими добровольными натуралистами были и невольные и случайные.

Может быть, небезразлично было и большое количество шведских пленных, которые долгие годы жили в России, частию в ней покончили свою жизнь и слились с русским обществом. Конечно, судя по характеру тогдашней образованности, едва ли среди них было много людей с большим пониманием природы, однако Россия в то время была так мало исследована, что одни даже географические ее описания давали много нового для описательного и наблюдательного естествознания. Роль шведских пленных мало выяснена. Иногда она преувеличивалась (например, мнение Норденшельда), иногда они пользовались чужой работой (например, Страленберг). Но, несомненно, они участвовали в культурной работе и естественноисторическом исследовании России и оставили здесь нами несознаваемый, может быть, но реальный след.345

Очень многие ученые-моряки, например Крюйс [120], академики, например Рмелин или Делиль, врачи и т. д. — временно находились в России: возвращаясь назад, они издавали собранный ими материал или передавали привезенные коллекции в заграничные собрания.

Против этого принимались даже соответственные меры — мы видели это и в истории Делиля [121] или Мессершмидта.

Очень выдающихся работ в этом направлении в первой половине XVIII в. было немного. Но все же интересно отметить и немногие. К этому времени начали завязываться в этом отношении другие связи. Русские стали получать научное образование за границей и стали доставлять научный материал своим учителям. В этом отношении нельзя забыть в XVIII столетии деятельность Линнея, но она хронологически выходит за пределы этой главы — о ней я упомяну позже.

Первые попытки дать представление о природе России были даны уже немедленно, почти в Петровскую эпоху, Вебером и Страленбергом.346 Это были краткие сведения о немногих произведениях из царства животного, растительного или ископаемого, заметки по этнографии, гидрографии, орографии, немногим отличавшиеся от того, что давали путешественники XVI и XVII столетий. Еще долгое Время Герберштейн стоял впереди них. Объяснялось это тем, что среди иностранцев, писавших о новой России, было мало людей, сведущих в естествознании или им интересовавшихся.

Большое значение имела научная обработка материала, присылавшегося из России отдельным ученым на Западе. Такая присылка началась немедленно. Шумахер посылал разные редкости своим приятелям — так, в 1725 г. Липке в Лейпциге обрабатывал морские звезды из Каспийского моря.347 Академические коллекторы, вроде А. В. Мартина [122], посланного в Сибирь к Гмелину 348 (1740), одновременно с материалом, доставлявшимся в Академию, отсылали часть его в Европу. В это время было в моде собирание семян, из которых выводили растения. Карамышев 349 указывает, что Мартин распределял эти семена по всей Европе, и этим путем сибирские растения попали в только что основанный Геттингенский ботанический сад А. Галлера...

Со времени Линнея, сумевшего привлечь к себе многочисленных учеников, частью и из России, после мощного развития описательного естествознания в Европе, с середины XVIII в., значение таких посылок в истории науки стало очень заметным.