|
||||
|
|
СВЕРХСКУЛЬПТОР И СВЕРХПОЭТ
Острое, как язык пламени, желтое знамя весело развевается над выставочным зданием на улице Boetie. В окрестностях развешаны большие желтые афиши с изображением чего–то напоминающего как будто человека, страдающего так называемой слоновой болезнью. Все это говорит вам о выставке произведений «знаменитого» скульптора–футуриста Боччиони[189], устроенной отцом всех футуризмов — скульптурного, живописного, музыкального и поэтического, — неутомимым и неукротимым синьором Маринетти. В широковещательном предисловии к каталогу и сопровождающем его манифесте скульпторов–футуристов сказано, что Боччиони хочет обновить погрязшую в подражании устарелым образцам скульптуру путем целого ряда самых головокружительных новостей[190]. Все, кого профаны склонны были считать новаторами, — Менье и Роден, Россо и Бурдель — посыпаются солью и перцем и отметаются. Отныне скульптура будет одновременно употреблять все материалы: гипс и ткани, дерево, железо, стекло и человеческие волосы. Отныне она не только будет стремиться изобразить предметы в движении, но даже само движение в его художественном овеществлении. Практически все эти прекрасные обещания приводят к скульптуре, над которой можно смеяться, а можно, пожалуй, и плакать, потому что здесь все–таки чувствуется тень какой–то мысли, какая–то работа, устремленная в том направлении, в котором старалась идти вся «динамическая» скульптура последних лет. С наивностью на безобразия кубизма, с его единовременным изображением вещей с разных фасов в одной плоскости (и для чего это в скульптуре?), нагромождены новые безобразия: на плечах у суммарно намеченных фигур вы видите раму со стеклом, дворы, стены, здания в хаотическом смешении, свет в виде потоков, словно из разбитых яиц. Наконец, изображение движения сводится к материализации нескольких последовательных моментов его, что придает произведениям Боччиони вид невероятно тяжкий, одутловатый и тягостно отталкивающий. Никогда не видел я фигур менее похожих на наши восприятия. А ведь Боччиони мнит себя ультрареалистом. Никогда не видел я статуй более неподвижных, словно погрязших в какой–то расплывающейся, как тесто, материи. А ведь это ультрадинамическая скульптура! Пусть не говорят, что это пока попытки. Может быть, скульптура и станет когда–нибудь динамичной в большей мере, чем у Родена или Медардо Россо, избегнув вместе с тем тех недостатков, какие несомненно налицо в произведениях первого и особенно второго, но в этом постепенном завоевании динамики статичнейшим из искусств приемы и результаты Боччиони могут быть полезны разве как указание, чего не следует делать. В том же выставочном помещении имел место реферат самого Маринетти[191], посвященный защите футуризма вообще и последней его выдумке — «беспроволочной поэзии»[192] в частности. На реферат собралось относительно много преимущественно итальянской и вообще не французской публики. Маринетти, похожий на какого–то индустриализованного д'Аннунцио[193], является окруженный штабом «верных». Недаром на днях интересный футурист Северини заговорил об «эскадронах официального футуризма»! Среди публики есть, как это •сразу заметно, несколько «психопаток» — маринеттисток. Остальная публика настроена весело и намерена позабавиться. Свой реферат Маринетти читает с величайшим азартом и жаром. Его итало–африканская[194] кровь сразу загорается. Но если нельзя не заметить в его горячечных жестах и убежденности его тона известного апостольского рвения, то много в нем также размашистости расходившегося купчика, который, излагая доморощенные мысли, терпеть не может возражений. Маринетти никак не дает окончить своим оппонентам, он ругается и даже рвется на них, так что свите приходится его удерживать. Во всяком случае ясно, что если идеи Маринетти и не серьезны, то сам он искренне считает их таковыми. Заключаются они в следующем[195]: наше нервное время требует, чтобы литература шла в ногу с экспрессами, автомобилями и монопланами, с бешеным темпом машин и неумолкаемым блеском и шумом непрекращающейся международной ярмарки городов. Наш язык, литературный стиль выработан народом в старые времена, в тиши деревень, на сонных улицах тех захолустий, какими полна была земля. Он оформлен и освящен писателями эпох бесконечно более медлительных, чем наша. Он своевременно окостенел от прикосновения мертвенных рук академических старцев. Но нам теперь некогда пользоваться всеми этими ухищрениями и периодами. Весь синтаксис так же не нужен нам, как проволока — телеграфу Маркони. Бурно–пламенное содержание наше разбивает вдребезги схоластический горшок стиля, в который мы стараемся его влить. Так к черту же определения и дополнения! К черту придаточные предложения! К черту знаки препинания! Часто должны лететь к черту даже самые слова. Стиль должен стать не только лапидарным, телеграфным, но превратиться в ряд метких, красноречивых междометий. Поэзия должна сделаться «омонотопеей»[196]! И Маринетти тут же декламирует с искусством чуть не чревовещателя и звукоподражателя несколько своих произведений. Публика забавляется от души. Вот, например, поэтически обработанные эпизоды Балканской войны. Размахивая руками, пуча глаза и с красным лицом, готовым лопнуть, Маринетти бросает в публику снопы существительных, прерываемые залпами разных: «Бум–бум! трах–тара–рах! трр!» и т. п., и вдруг, раскачиваясь, начинает распевать: «Шуми, Марица!» Придравшись к выражению Маринетти, что мы должны вернуться к детскому языку, какой–то бородатый старик предсказывает ему, что он скоро будет говорить только: «мама» и «папа». Хотя старик, как говорят, сенатор, но Маринетти взвизгивает: «это идиотство!» и с запальчивостью необыкновенной разъясняет свою мысль. Когда какой–то русский начинает более или менее обстоятельное возражение — публика разражается неудовольствием: «Маринетти по крайней мере забавлял нас, а от вас и этого не дождешься!» — Но я пришел сюда не для вашей забавы, — резонно отвечает русский господин. Ясно, однако, что большинство присутствующих хочет только забавы. Возражает еще князь поэтов Поль Фор[197]. Возражения его существенны и важны. Он совершенно справедливо доказывает волшебную описательную силу человеческого слова и говорит: «Никакие ваши «трах и бум» не могут даже отдаленно передать рев пушек в современной битве, с каким бы искусством куплетиста и рассказчика вы их ни выкрикивали. Наоборот, косвенно поэт может дать самую грандиозную картину битвы во всех ее зрительных и слуховых элементах». Но Маринетти и его друзья на каждом слове перебивают Фора. Фор раздражается, и все оканчивается в хаосе и перебранке. Выводы, сделанные мною выше относительно Боччиони, остаются в силе и для Маринетти. Примечания:1 «Salon des Refuses» (франц.) —«Салон Отверженных». 18 Эмиль Комб (1835—1921)—французский политический деятель, ради кал, характерный представитель буржуазного политиканства. С 1895 по 1915 г. занимал министерские посты. 19 «Декоративная» ленточка — ленточка ордена Почетного легиона. «Deco ration» (франц.) означает и украшение и знак отличия. 189 О выставке работ У. Боччони Луначарский писал в статье «Эволюция скульптуры» (см. в наст. томе). 190 Луначарский пересказывает основные положения «Технического мани феста футуристической скульптуры». В статье «Эволюция скульптуры» этот манифест цитируется более подробно. 191 Маринетти выступал на выставке Боччони в день ее открытия, 23 июня 1913 г. 192 Манифест Маринетти «Беспроволочное воображение и слова на свободе» был опубликован в Милане 11 мая 1913 г. 193 Д'Аннунцио Габриель (1863—1933)—итальянский писатель–модернист. В 20–х гг. сторонник Муссолини. 194 Маринетти Филиппо Томмазо (1876—1944)—итальянский писатель, основоположник п теоретик футуризма; родился в Египте (Александрия): с 1919 г. сподвижник Муссолини. 195 Далее кратко излагаются основные положения манифестов Маринетти «Технический манифест футуристической литературы» и «Беспроволочное воображение и слова на свободе». 196 Омонотопея (грел.)—звукоподражательное словотворчество. 197 Фор Поль (1872—1960)—французский поэт и театральный деятель, в 1912 г. был избран «князем поэтов» (пожизненное почетное звание). |
|
||
