Русско-японская война, впечатления от неудач на фронте. Революционная пропаганда. Мое решение посвятить себя армии. Военные училища и постановка дела в них. Оренбургское казачье училище. Начальствующие лица и преподаватели. Основные принципы воспитания. Расписание дня. Дух и традиция училища.

Начало XX столетия было временем полного расцвета российского благополучия. Страна развивалась и богатела, несмотря на невзгоды в связи с внешними политическими неудачами 1904—1905 годов и только что пережитыми революционными потрясениями.

Период Русско-японской войны застал меня в родной забайкальской станице. В то время я жил в семье своего отца, в поселке Куранжа, расположенном по среднему течению реки Онона.

Мне было 14 лет. Читая в газетах сообщения Штаба Главнокомандующего о действиях на фронте против Японии, я болезненно переживал боевые события, складывающиеся на фронте не в нашу пользу. Я никогда не забуду впечатления, которое произвели на меня сообщения об отступлении от Ляояна и от Мукдена. Эти события весьма остро переживались всем населением России, и только социалисты разных толков и оттенков радовались несчастиям своей родины, считая, что неудачная война создаст обстановку, благоприятствующую революционным выступлениям против веками сложившегося государственного порядка.

Мобилизация 1904 года была встречена повсеместно с бурным восторгом уверенности в победе. Первые неудачи на фронте; роковые ошибки нашего командования, повлекшие за собой утрату инициативы и глубокий отход; сдача Порт-Артура и цусимская катастрофа ослабили силу сопротивляемости армии и погасили в народе волю к победе. Этим воспользовались революционеры, возбудившие брожение в народных массах и спешившие использовать нараставшее недовольство в своих целях. Тактика революционеров заключалась в возбуждении недовольства крестьян и рабочих. Объектом их действий служили также и прифронтовые районы, где появились юркие агитаторы, настраивавшие солдат против офицеров, которых обвиняли во всех военных неудачах.

Однако в то время Россия была велика и территориально, и экономически. Неудачи Русско-японской войны не подорвали мощи страны; экономический порядок не был нарушен; армия осталась верна присяге, и потому поднять массы на баррикады не удалось.

Руководители революционного движения учли, что без расстройства экономической жизни страны и без привлечения к себе симпатий армии они не могут рассчитывать на успех своего движения, и потому штаб революции ушел в подполье и, изменив тактику своей работы, повел ее в направлении подготовки масс к новому выступлению при благоприятных условиях. Эти благоприятные условия создались в начале 1917 года, когда небывало тяжелая война подорвала экономическую жизнь страны и когда вся армия находилась в окопах. При этих условиях революционеры сравнительно легко овладели положением и взяли под полный свой контроль вышедшие на улицу голодные толпы, направив их на путь революции. Этот опыт принят к строгому учету всеми революционерами, и мы видим теперь, что, где бы ни намечалось поднятие революционного флага, везде предварительно нарушаются функции экономической жизни страны, создается хаос и недовольство, при наличии которых социалисты легко овладевают положением, суля массам улучшение экономических условий жизни и создание такого порядка, при котором все кризисы будут легко и навсегда изжиты. Революционная пропаганда при таких условиях тем действительнее, что большинство людей всегда склонно стремиться к лучшему и свою действительность оценивает ниже того, что она стоит.

Пришел 1906 год, когда мои родители решили дать мне возможность поступить в гимназию для получения дальнейшего образования. К тому времени я уже два года как закончил двухклассное училище в станице и был вполне подготовлен к экзаменам на поступление в 5-й класс гимназии. С этой целью в июне месяце я был отправлен в Читу. Повторив с усердием всю программу, я осенью с полным успехом выдержал экзамен для поступления в Читинскую гимназию, но, за отсутствием вакансий, был вынужден остаться вне стен учебного заведения и должен был проходить курс за шесть классов классической гимназии дома с репетитором, имея в виду впоследствии сдать экстерном экзамен за шесть классов гимназии и поступить в Оренбургское военное училище, при котором находился общеобразовательный класс, помимо двух специальных. В 1908 году вступительный экзамен в училище был благополучно сдан, и я был зачислен юнкером младшего класса училища.

Постановка военного воспитания и образования в военных училищах старой императорской России была настолько хороша, что, по справедливости, она может служить образчиком и на будущее время, когда Россия освободится от оков Коминтерна и станет прежней благоденствующей страной, под сенью которой находили приют и благополучие все народы ее населяющие.

Военные училища были организованы таким образом, что только военные лица, получившие законченное образование, имели право быть в них принятыми. Но вследствие большого некомплекта в армии офицеров, некоторые училища, помимо специальных классов, имели при себе общеобразовательный класс, и в такие училища принимались молодые люди с аттестатом за шесть классов гимназии. Проведя один год в общеобразовательном классе, они заканчивали свое среднее образование в объеме программы кадетских корпусов, после чего переходили на первый специальный курс.

Что касается постановки воспитания в училищах, то за два или три года обработки, которой подвергался юнкер, он становился совершенно подготовленным к офицерскому званию. Война и последующая революция показали высокое качество и преданность своему долгу и родине юнкеров военных училищ, несмотря на то что во время войны все курсы были сокращены и общеобразовательный ценз для поступления в училище значительно понижен.

Начальником Оренбургского казачьего училища в мое время был терский казак, Генерального штаба генерал-майор Слесарев. По своему образованию, знанию и любви к порученному ему делу это был выдающийся офицер, который пользовался большим уважением и любовью своих питомцев. Инспектором классов был ученый артиллерист, окончивший Михайловскую артиллерийскую академию, полковник Михайлов, а его помощником – войсковой старшина Дутов, впоследствии Войсковой атаман Оренбургского казачьего войска и известный деятель Белого движения. Грозой юнкеров был преподаватель математики, артиллерийский подполковник и академик Дмитрий Владимирович Нарбут – строгий педагог, исключительных знаний и дарований.

Командовал сотней юнкеров терец, войсковой старшина Бочаров. Он также окончил Академию Генерального штаба, и потому, помимо руководства чисто строевой подготовкой юнкеров, он вел также курс военной администрации.

Тактику нам читал Генерального штаба подполковник Веселаго, талантливый лектор и веселый в компании человек. Помимо внедрения в наши головы чисто научных истин он, при случае, руководил нашим светским образованием.

Воспоминания об училище уносят в даль былого величия и благополучия нашей родины и вселяют уверенность в неизбежности ее возрождения. Мощь армии и те основы, на которых она воспитывалась, являются краеугольным камнем всей государственной постройки, и устойчивость ее осталась непоколебимой, несмотря на продолжительную войну и тяжелые потери, пока реформаторы, типа Керенского, не привили армии бацилл политической борьбы и партийности, которые быстро раскололи монолит армии на враждующие между собой партийные группировки.

Опыт был произведен, и результаты оказались весьма показательны: в короткий срок армия фактически перестала существовать. Теперь должно быть ясно, что участие армии в политической жизни страны может быть допущено в пределах исполнения своего долга перед родиной, во имя ее блага и охранения незыблемости ее политического строя. Преступно вовлекать армию в борьбу политических партий, потому что совершенно бессмысленно верить в возможность существования такой идеальной партийной программы, которую можно было бы считать безусловным рецептом спасения родины. На политическом поле гибкость боевого порядка и свобода маневрирования необходимы не в меньшей степени, чем на поле брани; только при этих условиях возможно отстаивать реально выгодные для блага родины позиции и идти вперед по пути развития ее мощи и народного благосостояния.

День юнкера распределялся так, что для безделья времени не оставалось. Программа была весьма обширной, и, кроме того, юнкера обязаны были ежедневно уделять время для ознакомления с литературой, как классической, так и специально военной.

Зимой день начинался в 6 часов, по сигналу. Через 15 минут после побудки юнкера выстраивались на утренний осмотр и молитву, после которых полагалась обязательная прогулка в пешем строю, продолжавшаяся при всякой погоде не менее часа.

После прогулки давался утренний чай и начинались занятия по расписанию – классные и строевые. С двухчасовым перерывом на обед, занятия продолжались до 4 часов дня, причем около пяти часов ежедневно отводилось занятиям в классе и три часа – строю.

Юнкера особенно увлекались спортом во всех его видах: джигитовка, вольтижировка, фехтование, гимнастика, легкая атлетика, бег и проч. пользовались неизменными симпатиями юнкеров и процветали в училище.

Вечер посвящался подготовке к периодическим репетициям, на которых преподаватели проверяли знания питомцев, каждый по своему предмету, и в 11 часов вечера все огни в помещениях юнкеров тушились.

В Оренбургском училище, как и вообще у казаков, между юнкерами разных классов существовали чисто дружеские отношения, и то своеобразное явление, которое наблюдалось в иных, преимущественно кавалерийских училищах и которое было известно под названием «цук», никогда у нас не наблюдалось. Традиционно казачий характер взаимоотношений юнкеров между собою исключал возникновение цука в училище, в котором воспитывались представители всех казачьих войск, кроме Донского. Донцы имели свое войсковое училище в Новочеркасске на Дону.

До 1908 года юнкера носили каждый свою войсковую форму и она представляла собою весьма пеструю смесь цветов и покроя одежды. С 1908 года в училище была введена однообразная форма, состоящая из мундира с красными погонами и серебряным галуном вокруг них и шаровар с синими лампасами. Головной убор – черная большешерстная папаха или фуражка с синим околышем и темно-синим верхом.

В последнюю войну многие воспитанники Оренбургского училища удостоились высоких боевых наград – ордена Св. Георгия и золотого оружия, а наш бывший юнкер, ныне полковник, Гамалий совершил совершенно легендарный поход с сотней казаков через Аравийскую пустыню, связавшись в Месопотамии с англичанами, за что и получил высший английский орден за храбрость и боевые заслуги.

Производство в офицеры. 1-й Верхнеудинский полк Забайкальского казачьего войска. Командировка в Монголию. Первые связи. Монгольская революция. Мое участие в событиях. Разная оценка его военными и консульскими властями. Высылка из Монголии. Рекордный пробег Урга – Троицкосавск. Чжожен-геген. Духовная прозорливость. Политическая осведомленность. Значение религии.

В 1911 году, 20 лет от роду, я окончил курс училища по 1-му разряду и был произведен в хорунжие, с назначением в 1-й Верхнеудинский полк Забайкальского казачьего войска. После установленного 28-дневного отпуска, проведенного мною в дому своего отца, я прибыл в полк, который в то время квартировал в городе Троицкосавске, на границе Халхи (Северная Монголия).

Полком командовал блестящий офицер, полковник, граф Артур Артурович Келлер, впоследствии принявший Астраханскую казачью бригаду, с которой он вышел на войну.

В полку я пробыл всего лишь около трех недель и был послан в Монголию для производства маршрутных съемок. По окончании этой работы я был оставлен при 6-й сотне полка, бывшей в то время на охране нашего консульства в Урге.

В столицу Монголии я прибыл в начале октября месяца 1911 года. С европейской точки зрения, Урга, конечно, мало походила на столицу, но этот город является действительным центром сосредоточения видных представителей монгольской теократии, возглавляемой Богдо-Хутухтой.

Время пребывания в Урге дало мне, с детства знающему монгольский язык, возможность близко сойтись с наиболее видными представителями монгольского общества, руководившими политической жизнью страны.

Намсарайгун, кандидат на пост военного министра Монголии, изучал у меня современное военное дело. В то же время, при содействии г. Норбо, я перевел на монгольский язык наш устав строевой казачьей службы.

Урга кипела в водовороте политических страстей и новых устремлений. Только что совершившаяся в Китае революция, подорвав, как всякая революция, основные устои империи, способствовала ее расчленению, вызвав в народах, населяющих Китай, стремление к отделению от государства и полной самостоятельности. Уничтожение единства империи и возникновение розни и сепаратистских стремлений среди народов, составлявших ее, явилось одним из главных достижений революционеров, воспитанных в полном подчинении партийной дисциплине, во имя которой они не остановились перед ущемлением интересов своей родины.

11 декабря 1911 года произошло историческое событие – отложение Халхи от Китая и провозглашение независимой Монголии.

По распоряжению нашего консула я со взводом казаков взял на себя охрану Амбаня – китайского резидента в Урге, дворец которого подвергался опасности быть разграбленным возбужденной монгольской толпой. Доставив перепуганного Амбаня в наше консульство, я не ограничил этим свое вмешательство в развертывающиеся события и, видя, что наличие вооруженного китайского гарнизона в стенах импани в Курени раздражает толпу и вызывает ее на эксцессы, со своим взводом казаков, уже по собственной инициативе, разоружил китайских солдат, которые, сняв форму и превратившись в мирных жителей, рассосались в толпе без каких-либо дальнейших неприятностей. После этого, получив сведения о назревавшем нападении на Дайцинский банк в Маймачене, я со взводом отправился туда и, заняв его, предотвратил таким образом неминуемый грабеж и расправу со служащими банка.

Мое военное начальство, которому я донес о своих действиях, одобрило мою инициативу, и через несколько дней я получил телеграфную благодарность штаба округа за содействие восстановлению порядка и спокойствия в Урге. Но наш консул нашел, что мое вмешательство в дела монгол может послужить поводом для обвинения нас в нарушении нейтралитета, и, по настоянию Министерства иностранных дел, я получил предписание в 48 часов покинуть Ургу.

Администрация Дайцинского банка в Маймачене подчеркнула свою благодарность мне за помощь и защиту в дни переворота путем присылки подарка, состоявшего из 5000 лан (или долларов, теперь уже не помню), одного цибика душистого чая, весом около 4 пудов, и 10 откормленных быков. Все эти подарки были мною с благодарностью возвращены, со ссылкой на то, что, будучи офицером, я не имею права принимать от кого-либо подарки, да еще денежные. Однако директор банка настоял на том, чтобы с разрешения начальства подарки все же были мною приняты. Пришлось, в конце концов, принять все присланное и зачислить в артельное имущество сотни. Для меня лично банк присоединил до дюжины кусков шелка превосходного качества, которым я наделил своих друзей и знакомых, так как для меня, носившего форму, материал не подходил ни по расцветке, ни по качеству.

Авторитета одной нашей сотни, стоявшей в Урге, и одного взвода, принявшего под моей командой непосредственное участие в событиях, оказалось достаточно для того, чтобы сохранить порядок в Урге и направить революционное движение по определенному руслу.

Несмотря на неудачу войны с Японией, наш престиж в Восточной Азии стоял в то время очень высоко, и мои монгольские друзья, ставшие во главе правительства, возбудили перед нашими властями ходатайство о назначении меня в Ургу для участия в работе по организации национальной монгольской армии на современных началах. Однако мое самовольное вмешательство в течение революции в Урге послужило для консула основанием настаивать на моем отозвании из Урги, и потому мое назначение утверждено не было.

20 лет от роду мне пришлось впервые стать на путь политической деятельности, вмешавшись в создание истории страны великого Чингисхана. Результатом явилось: вынужденный отъезд из Урги и специальное расследование моих действий штабом Иркутского военного округа, которое было прекращено только по особому ходатайству командира полка, полковника, графа Келлера.

Отъезд мой из Урги задержался, так как проводы, организованные моими монгольскими друзьями, затянулись на несколько дней. Я уже просрочил время, когда, согласно полученного предписания, должен был явиться в полк. Телеграмма о болезни, которую я послал в полк по совету доктора Цибиктарова, не возымела должного действия, ибо наш консул в Урге был отлично осведомлен о состоянии моего здоровья. К тому же предстоял еще трехдневный путь по уртонам (станциям) от Урги до Троицкосавска. В этих обстоятельствах власти национальной Монголии пришли мне на помощь особым распоряжением по уртонам предоставлять мне немедленно по прибытии лучших заводных лошадей, не задерживая меня нисколько. Таким образом, я смог покрыть расстояние от Урги до Троицкосавска, равное 350 верстам, на 12 переменных лошадях в 26 часов времени. Это – безусловно рекорд для всадника, принимая во внимание гололедицу и жестокий мороз.

По прибытии в полк, рано утром, я явился к командиру полка, который был восхищен моим пробегом настолько, что вопрос о моем опоздании заглох сам собой.

Мои монгольские приключения и расследование по ним были преданы забвению, но я все же был откомандирован от полка в фехтовально-гимнастическую школу и должен был выехать в Читу.

Вспоминая свои молодые годы и время, проведенное в Монголии, я не могу не остановиться на личности Чжожен-гегена, который был наиболее выдающимся из всех известных мне руководителей ламаистской религии.

Чжожен-геген хорошо знал Россию. Он обладал исключительным даром провидения, и сила его духовных способностей в этой области производила поистине поражающее впечатление.

Я часто беседовал с ним и могу засвидетельствовать, что он с поразительной точностью предвидел события, о которых, казалось бы, не мог иметь никакого представления. Он предсказал мне большую войну, в которой должна принять участие Россия, падение царской власти, последующую Гражданскую войну и мою роль в ней.

Уже находясь в эмиграции, я получил сообщение от одного из моих друзей в Монголии о том, что Чжожен-геген совершенно точно предсказал тогдашнему главе Монгольской красной армии Сухе-Батору его грядущую гибель от руки коммунистов. Вскоре после этого Сухе-Батор пытался поднять восстание против коммунистов в Урге и был ими расстрелян. Чжожен-геген также предсказал конец коммунизма, за что был убит красными в Урге.

Наблюдая за людьми, обладающими, подобно Чжожен-гегену, силой духовной прозорливости, я, на основании своих наблюдений, пришел к выводу, что силой этой наделен от рождения каждый человек, но не каждый обладает способностью ее развить и использовать.

Прозорливость, или способность человека предвидеть события и роль в них отдельных индивидуумов, несомненно, связана с религиозностью и способностью человека углубляться в себя и своим духовным взором приподнимать завесу, скрывающую от нас будущее. Таким образом, несомненно, что степень развития дара прозорливости связана неразрывно со степенью духовного совершенствования человека и отрешенностью его от материальных интересов и условий.

Дар прозорливости не следует смешивать с интуицией общественного или политического деятеля, который, изучив досконально текущие события и их первоисточник, будучи к тому же ознакомлен с общей обстановкой, может в сфере своей специальности дать безошибочный прогноз на ближайшее будущее. Эта осведомленность специалиста, дающая ему возможность предугадывать грядущие события, не имеет ничего общего со способностью видеть духовными очами, каковой, с достаточной силой, обладают только весьма немногие люди, посвятившие себя духовному самоусовершенствованию.

Связь с религией в этом случае совершенно неразрывна, и потому многие мыслители, с высоко развитыми философским даром и духовной культурой, интересовались вопросами религии, детально изучали их и неизбежно приходили к выводу о чрезвычайном значении религии для человечества. М. Мюллер усматривает в религии способность ума, которая, независимо от чувств и разума, дает возможность человеку постичь бесконечное. Кант усматривает в ней чувство наших обязанностей постольку, поскольку они основаны на божественных велениях. Самое трудное в этом вопросе – необходимость допуска гипотетических оснований, потому что, если отбросить веру в святость и непререкаемость евангельского учения, не останется ничего, что можно было бы принять за неоспоримую, ясно утверждающую истину. Таким образом, можно принять, что религиозное чувство человека исходит от его душевных переживаний и разума и это есть вера в существование Высшего Начала, которое мы обозначаем словом «Бог». Значение религии в жизни человека не допускает направления ее во вред другим, т. е. ограничивает ее известными рамками, которые мы подразумеваем под термином «совесть».

Чувство совести выливается в духовный кодекс разграничения добра и зла, регулируемый понятием о нравственности. Понятие это различно у разных народов и зависит от степени их развития, но в определении понятия добра и зла все религии сходятся между собою, формулируя это заповедью: «Не желай ближнему твоему того, чего не пожелаешь себе».

Любопытно отметить, что мне много раз приходилось наблюдать совершенно бессознательное чувство уважения к чужой религии в самой низшей по развитию среде многих народов. Этот факт ярко свидетельствует о врожденности в человеке чувства познания Божества. Я убежден, что абсолютное неверие свойственно невеждам, узость мировоззрения которых закрывает перед ними кругозор и мешает им видеть и понять Высшее Начало во вселенной. Недалеко уже то время, когда мир стряхнет с себя гипноз материалистических воззрений марксизма и вернется на путь полного признания Божества. Тогда придется сугубо опасаться разного рода сектантских теорий, могущих своей тенденциозностью и узостью миросозерцания направить людей, ищущих Бога, на ложный путь.

Говоря о Чжожен-гегене, я должен сказать, что ламаизм, который исповедовал он, в основе своей является одной из гуманнейших религий, но, к сожалению, следует признать, что ламаизм в наше время сильно загрязнен пережитками суеверий и нуждается в реформах более, чем какая-либо иная религиозная доктрина.

Перевод полка в Монголию. Мое прикомандирование ко 2-й Забайкальской батарее. Поездка в Томск. Перевод в 1-й Нерчинский полк. Аействия против хунхузов. Мобилизация. Отправка полка на Запад. Остановка в Москве. Курьезное недоразумение в Кремле. Дальнейший путь на Запад.

Вскоре после моего возвращения из Монголии весь 1-й Верхнеудинский полк получил распоряжение сосредоточиться в Урге с тем, чтобы позднее быть переведенным в Улясутай. С большим огорчением я должен был расстаться с полком, уходящим туда, где остались мои неосуществленные мечты о большой и интересной работе во вновь образовавшемся государстве, в создании которого и я принимал участие.

С уходом полка я остался в прикомандировании ко 2-й Забайкальской батарее, которая временно оставалась в Троицкосавске. Батарея тоже готовилась к походу, и у меня была малая надежда вернуться с ней в Монголию. Мой отъезд в фехтовально-гимнастическую школу командиром батареи, страдавшей от недостатка офицеров, был отсрочен, и перед штабом округа было возбуждено ходатайство о моем переводе в батарею.

Пока ходатайство об этом ходило по инстанциям, я был командирован в Томск за покупкой для батареи артиллерийских лошадей. Лошадей удалось подобрать очень хороших, как по качеству, так и в смысле кровей и подбора по масти, поорудийно. Командующий войсками Иркутского военного округа, осматривая батарею, сделал заключение, что «едва ли даже гвардейская артиллерия имеет такой конский состав». Удачное выполнение поручения и явившееся вследствие этого благоволение начальства дало мне основание надеяться на то, что мне удастся, в конце концов, снова попасть в Ургу, тем более что по существовавшим правилам я вполне удовлетворял условиям для перевода в артиллерию, без дополнительного испытания, как окончивший училище с отличными успехами по артиллерии.

Однако надеждам моим не суждено было осуществиться. Вмешательство мое в монгольские дела еще не было забыто, и мое ходатайство о переводе в батарею было по этой причине отклонено. По уходе батареи мне не оставалось ничего иного, как переехать в Читу и явиться в фехтовально-гимнастическую школу, после успешного окончания которой я был переведен на службу в 1-й Нерчинский полк Забайкальского казачьего войска, входивший в состав Уссурийской конной бригады.

1-й Нерчинский полк был разбросан по селам и деревням в юго-восточной части Приморской области. Штаб полка, учебная команда и две сотни стояли на станции и в прилегающей станице Гродеково. Я получил назначение в 1-ю сотню и немедленно выехал к месту расквартирования сотни, в деревню Кневичи.

Полком командовал уже произведенный в чин генерал-майора М.А. Перфильев, пользовавшийся в полку большой популярностью. Он был мой однокашник, и я хорошо знал с детских лет как его самого, так и всю его семью. 1-й сотней командовал есаул Тихонов; младшим офицером в сотне, кроме меня, был сотник Кудрявцев.

В полк я прибыл 2 февраля 1914 года и через несколько дней попал со взводом казаков в командировку для поимки хунхузов, терроризировавших Сучан-Кневичи и прилегающий район по границе с Маньчжурией. Действия против хунхузов дали мне большой опыт в способах ведения партизанской войны.

Успешно завершив свою экспедицию против хунхузов, я вернулся к сотне, но вскоре получил назначение на должность начальника полковой учебной команды и вследствие этого переехал на станцию Гродеково.

19 июля 1914 года наш полк получил срочное приказание о выступлении из лагерей под Никольск-Уссурийским на зимние квартиры. Срочность распоряжения и указание сосредоточить все сотни полка в поселке Гродеково, не разводя их по зимним квартирам, подчеркивали неизбежность серьезных событий, в наступление которых до той поры мало верилось. 21 июля полк подходил к Гродекову, когда был встречен помощником командира полка войсковым старшиной Анисимовым. Последний вручил командиру запечатанную депешу, полученную из штаба бригады, с указанием на секретность и срочность доставки. Содержание депеши не было известно никому, но все присутствовавшие почувствовали важность наступавшего момента, когда командир полка начал вскрывать ее. Выстроив полк в резервную колонну, командир полка полковник Жулебик выехал перед серединой полка и громко прочел телеграмму, которая сообщала об объявлении нам войны Германией.

Семьи офицеров, жители станицы Гродеково и железнодорожные служащие, которые собрались встретить полк, присутствовали при этом и присоединили свои голоса к громкому «ура» за Государя Императора, которым полк встретил объявление столь важного известия. Хотя война была уже объявлена, мобилизация частей 1-го Сибирского корпуса еще задерживалась, и существовало опасение, что невыясненность отношений к событиям со стороны Японии могла задержать нас на Дальнем Востоке неопределенно долгое время. Поэтому я немедленно телеграфировал бывшему командиру полка графу Келлеру, ходатайствуя о прикомандировании меня к 1-му Астраханскому каз. полку. Через неделю был получен благоприятный ответ графа Келлера, с предложением немедленно явиться в полк, на предмет перевода в него. Я спешил скорее оформить свой отъезд на фронт; уже намечен был день отправления и сделан наряд на погрузку коней, как части войск Приамурского военного округа получили приказ о мобилизации и отправлении на фронт. В связи с этим отпала, конечно, моя поездка в 1-й Астраханский полк, и я тотчас дал телеграмму графу Келлеру с благодарностью за содействие и сообщением, что иду на фронт со своим полком.

В середине августа первый эшелон нашего полка, включавший нашу 1-ю сотню, вышел со станции Гродеково на запад.

Неизмеримость величия нашей родины, как в смысле ее беспредельности, так и в отношении неисчерпаемых природных богатств, казалась нам залогом несомненной нашей победы. Эта уверенность укреплялась видом ликующего народа по городам и станциям на всем протяжении нашего десятитысячеверстного пути на запад. Поля и леса Сибири уже одевались в золотистую парчу осени. Богатство урожая подтверждалось видом сжатых и покрытых золотистыми снопами хлеба полей. Повсюду на станциях кипела работа: горы разных товаров ожидали очереди отправки к местам назначения; тяжело нагруженные поезда перебрасывали на запад к фронту бесконечные эшелоны войск и продукты труда сибиряка – масло, кожи, мясо, хлеб, скот, лес и пр., и пр. Оценивая кипучую работу в глубоком тылу, видя неисчерпаемые богатства нашей страны, мы укрепили свою уверенность в грядущем благополучии и величии нашей родины в результате победы нашей славной армии, дружно поддержанной всем населением страны. Не было причин думать не только об ожидавшей наше отечество катастрофе, но даже о каких-либо малых затруднениях. Все мечты были сосредоточены на боевых подвигах и боевой славе. Мы рвались всей душой на фронт, в бой, и потому нескончаемыми казались нам дни нашего рельсового пути. К тому же мы не знали нашего маршрута дальше Тулы. На очереди стояла возможность отправки нашей бригады на Кавказский фронт. В Москве это задержало нас на три дня.

В середине сентября месяца, на рассвете, первый эшелон нашего полка подошел к Первопрестольной. Сразу же стало известно, что там мы будем ожидать, пока все эшелоны нашей бригады не подтянутся в Москву, и за это время будет разрешен вопрос о пути дальнейшего нашего следования. Пока же мы – гости матушки Москвы. Приказано было показать казакам столицу. Трамваи возили казаков бесплатно.

Больше всего казаки заинтересовались Кремлем, и там мне пришлось быть свидетелем довольно курьезного случая: трем бурятам, слабо, сравнительно, владевшим русским языком, я объяснял на их родном языке историческое значение Москвы и Кремля. В это время вблизи нас оказались две дамы и мужчина. Они усиленно прислушивались к нашему разговору и, конечно, ничего не могли из него понять. Вдруг мужчина обращается ко мне, спрашивает, долго ли мы находились в пути и не устали ли после длинной дороги. Я не понял истинного значения его вопроса и сказал, что мы ехали в вагонах 33 дня, пока доехали до Москвы. Услышав мой ответ, приблизились обе дамы и начали с чувством глубокого участия говорить много приятного по нашему адресу. Только после нескольких минут разговора я понял, что москвичи приняли нас за японцев, переодетых в русскую форму. Когда я пытался разубедить их в этом и сказал, что мы – забайкальские казаки, то одна из дам возразила, что возможно, что офицеры действительно русские, но солдаты, без сомнения, иностранцы, т. к. она слышала наш нерусский разговор. Они уверяли меня в своей благонамеренности и указали, что я напрасно скрываю обстоятельство, всем известное, о том, что идут японцы. Я не сомневаюсь, что многие жители Европейской России принимали нас за японцев, и, возможно, агенты противника не раз искренне вводили в заблуждение свои штабы несоответствующими истине донесениями.

На третий день нашего пребывания в Москве мы получили назначение нашего конечного пункта под Новогеоргиевск и покинули гостеприимную столицу, уходя под Варшаву.

Выгрузка и боевое крещение. Первые трофеи. Операции под Новым Мястом. Дело под Сахоцином. Спасение полкового знамени и обозов. Операции под Праснышем. Разведка Млавы. Действия моего разъезда. Занятие Млавы. Восстановление связи с тылом. Наблюдения в Млаве. Прибытие бригады.

Наш полк был эшелонирован в западной части Новогеоргиевской крепости и имел задание продвинуться на северо-запад от укрепленной зоны и в указанном пункте сосредоточиться. К пункту сосредоточения полка сотни должны были двигаться самостоятельно.

Выгрузившись ночью из вагонов, я на рассвете повел 1-ю сотню и был в назначенном месте к 11 часам утра. По прибытии штаба полка выяснилось, что на полк возложена задача разведки противника, наступавшего на части нашей пехоты с северо-запада. Выслали разъезды в соответствующих направлениях, и после часу пути переменным аллюром мой разъезд вошел в соприкосновение с частями пехоты противника. Мы наткнулись на пешие разведывательные дозоры германской пехоты. Один из таких дозоров был мною атакован и частью порублен, а двух пехотинцев нам удалось захватить в плен. Это были первые трофеи не только лично мои и нашего полка, но и всей бригады. Опрос пленных обнаружил важные данные о противнике. Я получил благодарность начальника нашей бригады генерал-майора Киселева.

В это время заканчивались варшавские операции и мы были двинуты на север, в направлении на Ново Място.

Более полутора месяцев наша бригада вела бои и производила разведку в районе местечка Ново Място и севернее его к Цеханову. 8 или 9 ноября 1914 года мы подтянулись к местечку Сахоцин. На следующий день я вновь ушел в разведку с разъездом в 15 коней. Задача моя заключалась в том, чтобы войти в соприкосновение с противником в направлении местечка Остатние Гроши и выяснить его силы и намерения. Через сутки моя задача была выполнена, донесения своевременно посланы, и я решил потихоньку возвращаться к полку в Сахоцин. Между тем еще накануне, выяснив обстановку и силы противника на основании сведений, добытых разведкой, бригада под прикрытием ночной темноты оставила Сахоцин и двинулась к Цеханову, имея задачу оказать содействие нашей пехоте в овладении ею городом. В Сахоцин передвинулись обозы бригады, включая и обоз 3-го разряда. Наступило 10 ноября. Не зная ничего о выходе бригады из Сахоцина, я с разъездом в 10 коней, из оставшихся у меня казаков, переночевав в деревне в 15 верстах от Сахоцина, возвращался туда. Приближаясь к местечку, мы услышали выстрелы, и чем ближе мы подходили к нему, тем отчетливее была слышна редкая ружейная стрельба. Не доходя до местечка, мы увидели разбегавшихся людей, некоторые из которых были полуодеты и без фуражек. Наконец, я увидел скачущего всадника, который оказался моим конным вестовым. Он сидел на моем чистокровном жеребце; жеребец и вынес его к коням, увидев мой разъезд. Я выругал казака, указав на недопустимость скачки, да еще по твердо утрамбованному шоссе. Казак мне доложил, что бригада ушла наступать на Цеханов еще вчера, а утром на оставшиеся в Сахоцине обозы напали немцы и захватили все, включая знамя и караул у него. Мой вестовой, Чупров, был толковый, отличный в боевом отношении казак, и не верить ему было невозможно. По его словам, противника было не менее полка, а может быть, и больше. Захватив обозы, немцы направили их по дороге на деревню Чарны. Изредка были слышны еще выстрелы, которые Чупров объяснял тем, что немцы стреляют по спрятавшимся и разбегающимся нашим обозным. В самом Сахоцине, по докладу Чупрова, на площади у костела стояла застава из спешенных кавалеристов, а за углом должен находиться спешенный эскадрон, держа лошадей в поводу.

Времени терять было нельзя. Долг повелевал действовать немедленно. Я с разъездом в 10 коней наметом пошел к местечку и, выскочив на площадь у костела, атаковал спешенную заставу противника. Смяв несколько человек и не давая времени оправиться другим, я бросился на спешенный эскадрон и привел его в полный беспорядок, обратившийся в панику. Часть кавалеристов распустила лошадей и разбежалась, часть успела вскочить верхом и в панике бросилась вслед за колонной уходящих обозов, вселяя панику и в конвоирующие ее эскадроны. В голове колонны шли два эскадрона, которые быстро поддались панике и ускакали, бросив свои трофеи, не имея возможности ориентироваться в обстановке и выяснить размеры угрожавшей им опасности. Я преследовал противника не менее четырех верст под конец уже один, ибо забайкалки не смогли угнаться за моим кровным конем. Преследуя противника, я нагнал одного всадника, который сдался мне.

Результат моего внезапного появления и атаки во много раз превосходящего меня силой противника был блестящий: действия моего разъезда заставили кавалерийскую бригаду противника, которая имела задачей действием в тыл нашей конницы, наступавшей на Цеханов, парализовать ее помощь пехоте, оставить задачу незаконченной и поспешно удалиться, понеся потери убитыми и пленными.

Обозы всей нашей бригады и наше полковое знамя были отбиты и спасены. Всего было захвачено немцами и отбито мною свыше 150 обозных повозок; головные эшелоны артиллерийского парка 1-го конно-горного артиллерийского дивизиона и около 400 человек пленных, кроме того, наша бригада получила возможность закончить свою операцию по овладению городом Цехановом, который был занят нами.

По результатам это дело кажется маловероятным, и осуществление этого подвига разъездом в 10 коней объясняется внезапностью налета и быстрым распространением паники среди противника, эффект, который завершил начатое, не требуя легендарного героизма от исполнителей. Мои потери в этом столкновении выразились в одной раненой лошади.

За описанное дело я получил орден Св. великомученика и победоносца Георгия 4-й степени, а казаки были награждены Георгиевскими крестами.

Немедленно по овладении Цехановом наша бригада была двинута в направлении на Млаву, на границе Восточной Пруссии, через Свенту-Гиноецк. Млава – небольшое местечко на самой границе, в одном переходе от крепости Солдау. Наша бригада получила задание двигаться на Иоганненсбург. Это второе наше вторжение в Восточную Пруссию не было удачным для нас, но и не было по своим последствиям тяжелым. В это время фронт не представлял еще собою сплошной линии окопов и проволочных заграждений. Свобода для маневра была полная. Более энергичная сторона использовала лучшие возможности для нанесения удара противнику и выигрывала.

В это самое время немцы уже начали осуществлять свой план операций под Праснышем, следствием коего было взаимное окружение русских немцами и немцев русскими, путем наслоения обходов и окружений. Через несколько дней после получения задачи движения на Иоганненсбург наша бригада уже отходила из пределов Восточной Пруссии; задерживаясь в приграничной полосе, вела разведку, а временами производила короткие диверсии в сторону Солдау и Руды. Операции под Праснышем вначале развивались успешно для немцев. Для противодействия, надо полагать, этому успеху нашим командованием было решено предпринять наступление на Солдау, успех которого должен был вынудить противника осадить свой фланг в Восточной Пруссии и тем свести на нет успех центра под Праснышем. Задача эта была возложена на 1-й Туркестанский корпус генерала Шейдемана. Непосредственно на Млаву вела операции, кажется, 4-я Туркестанская стрелковая дивизия.

Усилия туркестанцев на Млавском направлении после четырехдневных непрерывных боев привели лишь к тяжелым потерям с обеих сторон, но результата не было достигнуто: немцы свои позиции удержали.

1 декабря 1914 года, рано утром, штаб бригады вызвал по три офицерских разъезда от полка. В число их попал и я с разъездом в 10 коней. Начальник штаба бригады, капитан Бранд, разъяснил нам, начальникам девяти разъездов, предстоящую задачу. После же предложил тянуть жребий, кому идти по шоссе в направлении на Млаву, так как это направление было наиболее неблагоприятным для ведения разведки, а следовательно, и наиболее трудным. Капитан Бранд, взяв девять спичек, обломил у одной из них головку и сказал, что не хочет кого-либо назначать на это направление, а считает более справедливым идти тому, на кого укажет жребий, добавив, что кто вытянет спичку с обломанной головкой, тот и пойдет с разъездом по шоссе на Млаву. После этого предложил мне тянуть спичку первому, и я вытянул спичку без головки.

На рассвете приказано было выступить и в течение дня 2 декабря достичь определенных рубежей, указанных по карте. Согласно оперативной сводке штаба корпуса, нам было известно о готовящемся наступлении немцев на северном участке нашего фронта Млава – Прасныш. Бригаде нашей в связи с этим ставилась задача действовать совместно с 4-й Туркестанской стрелковой дивизией, имея объектом Млаву и наступая южнее шоссе, дабы вырвать инициативу у противника, не дав ему возможности развить успех на широком фронте.

Около 5 часов утра разъезды бригады выступили для выполнения своих задач. До линии сторожевого охранения нашей пехоты я дошел быстрым аллюром, дабы под завесой утренней мглы возможно ближе подойти к сторожевому охранению противника. Прибыв в одну из сторожевых застав нашей пехоты, я попросил начальника заставы ориентировать меня в обстановке на линии сторожевого охранения и указать наиболее удобный проход в тыл расположения противника. В это время подошел на заставу начальник участка сторожевого охранения и сказал мне, что положение без перемен, как было в последние дни, о чем я смело могу донести в штаб бригады, так как только что вернулись его разведчики. Я использовал данные мне сведения для того, чтобы послать донесение со слов начальника сторожевого участка, сам же решил попытаться выяснить силы противника, его расположение и намерения и осветить полосу данной мне для разведки местности вплоть до прусской границы. Пехотные разведчики посоветовали мне двигаться оврагом до его поворота на север, который подведет меня к одному из полевых караулов противника на шоссе. Двигаясь оврагом, я через полчаса подошел к указанному мне повороту и, спешившись, оставил коноводов в овраге; сам же приступил к осмотру местности.

Утренняя мгла уже редела. Предвестники появления утреннего солнца, порозовевшие облака, уже прорезывали редевшую мглу утреннего тумана и давали возможность даже невооруженным глазом различать предметы на сотню, полторы шагов. Засняв кроки видимых мне небольших проволочных заграждений у деревни Модлы, я послал второе донесение в штаб бригады, выразив неуверенность в успехе моей попытки проникнуть за сторожевое охранение противника. И только успел отослать казака с донесением, как младший урядник Заметнин прибежал ко мне с докладом, что не более как в ста шагах от нас виден небольшой костер и около него несколько неприятельских солдат. Заметнину и еще одному казаку я приказал ползти по обочине шоссе насколько возможно и остаться лежать, не давая себя заметить, ожидая моего сигнала. Четырем казакам я приказал отойти в противоположную сторону, шагов на сто, по берегу оврага и по сигналу выпустить по костру по одной обойме патрон. Дождавшись, когда посланные люди достигли исходного положения, я открыл огонь по костру, сейчас же поддержанный моими казаками. Выполнение столь нехитрого маневра удалось как нельзя лучше: часовой и подчасок у проволочной рогатки на шоссе немедленно бежали, а со стороны, надо было полагать, полевого караула началась частая и беспорядочная ружейная стрельба. Разъезд мой в девять коней, включая и меня, моментально был на конях; Заметнин по моему приказанию быстро убрал проволочную рогатку с шоссе, и я, прорвав линию сторожевого охранения противника, наметом двинулся за отступающей заставой и атаковал ее. Застава, понеся потери в пять человек, зарубленных казаками, во главе с офицером сдалась в плен. Оказалось, что, потерпев под Праснышем большое поражение, немцы начали отход за линию Солдау, оставив в Модлы арьергардную роту, в Млаве – главные силы арьергарда.

Пленные под конвоем четырех казаков были мною отправлены в тыл, предварительно обезоруженные. Для отвоза в тыл оружия я поручил одному казаку разыскать подводу, а сам с четырьмя казаками стал продвигаться на Модлы, откуда на моих глазах спешно отходила германская рота. Послав срочное донесение, я продолжал с тремя казаками двигаться, по возможности, скрытно от глаз противника за ним, дабы не открыть своих действительных сил в четыре всадника. Мало-помалу я продвигался к Млаве, посылая время от времени донесения в штаб бригады, и, наконец, к вечеру с одним оставшимся у меня казаком подошел к Млаве на расстояние не больше двух верст и остановился за кирпичным сараем. Наняв двух мальчишек, я имел все данные о том, что делается у немцев, и, по мере отхода их арьергардного батальона из города, я с окраин Млавы подвигался постепенно к центру, к площади у костела. Очутившись на ней, я послал оставшегося у меня казака с донесением: «Млаву занял. Прошу подкрепления для преследования отступающего противника. В моем распоряжении остался один конный вестовой».

Я совершенно недоумевал, видя, что фактически обстановка прямо противоположна полученной мною ориентации штаба корпуса. Кроме того, я не понимал, почему штаб бригады ничем не реагирует на мои донесения и почему казаки, которых я посылал в тыл, не возвращались ко мне обратно. Правда, я уже удалился от своей бригады не менее как на 20 верст, но все же я полагал, что хотя бы первые мои донесения должны быть получены штабом бригады.

В то же самое время в штабе царило, оказывается, также полное недоумение. Никаких сведений об изменении обстановки, кроме моих донесений, там получено не было. Получив, наконец, определенное мое донесение о том, что я нахожусь в самой Млаве, которая противником оставлена, решили проверить правильность его и послали в Млаву разъезд Приморского драгунского полка, силою в один взвод, под командой корнета Коншина. Около полуночи я со своим вестовым сидел на веранде одного из ресторанов на главной улице Млавы и, держа лошадей в поводу, после голодного дня ужинал, когда послышался конский топот с нашей стороны и показался взвод драгун. Корнет Коншин сообщил мне, что ему было приказано срочно проверить место моего нахождения и немедленно донести в штаб бригады. И со слов местных жителей он уже из дер. Модлы послал первое донесение, в котором сообщил, что, по словам жителей, действительно, несколько казаков находятся в Млаве. Не прошло и двух часов с момента прибытия разъезда корнета Коншина, как к Млаве начала подтягиваться наша бригада.

Еще задолго до прибытия разъезда приморцев в Млаву, пока было достаточно светло для наблюдения, я заметил со своего наблюдательного пункта, что к аптеке, находящейся на площади у костела, подошли два автомобиля: один обычный, легковой, а другой – фургон с красными крестами на боковых стенках. Из машин вышли несколько человек и скрылись в аптеке. Шоферы остались на улице. Взяв винтовку вестового, я тщательно прицелился в переднюю легковую машину и выстрелом пробил в ней бензиновый бак, лишив тем самым возможности уйти не только поврежденную, но и исправную машину, так как путь ей был загорожен. После выстрела поднялась паника, и пассажиры обеих машин бросились бежать. Имея только одну винтовку, мы успели подстрелить лишь одного шофера, ранив его в ногу; все остальные разбежались и скрылись. Почти в то же самое время на моих глазах, под конвоем нескольких человек, в сопровождении двух телег, немцы проводили девятнадцать наших драгун Приморского полка, при четырех офицерах, захваченных в плен, по-видимому, где-то недалеко. Имея при себе одного казака, я не решился на попытку отбить пленных и из опасения попасть в своих даже не стал стрелять. Было очень досадно, что штаб бригады опоздал поддержать меня, так как, имея при себе хотя бы только свой разъезд, я легко мог бы отбить наших пленных и захватить их конвой.

К полуночи 2 декабря 1914 года наша бригада во главе с начальником ее, генерал-майором Киселевым, заняла Млаву. Я встретил начальника бригады на площади у костела и тут же сделал ему подробный доклад о действиях своего разъезда за день. Пленные, взятые мною, уже прошли через штаб бригады, и генерал был осведомлен о боевой работе разъезда со слов конвоя. Начальник бригады поздравил меня с успехом и тут же приказал начальнику штаба телеграфно представить меня к награждению Георгиевским оружием. К ордену Св. Георгия я был уже представлен 11 ноября того же года за дело под Сахоцином.

Бригада немедля пошла в наступление в направлении на Солдау и имела под этой крепостью ряд успешных для нас боев, за которые начальник бригады генерал-майор Киселев был награжден орденом Св. Георгия.

Боевые качества начальника. Решительность и настойчивость. Влияние техники и новых средств боя. Руда и Журамин. Соперничество в разведке. Индивидуальные свойства бойцов. Генерал-майор A.M. Крымов. Его боевые качества и слабые стороны. Сущность кавалерийского начальника. Тяжелые арьергардные бои дивизии. Душа конницы и ее современное значение. Прорыв фронта противника у озера Аресвяты. Бой за переправу. Несостоятельность генерала Орановского. Тяжелые потери и отступление.

Элемент внезапности на войне имеет весьма большое значение не только для стороны, подвергшейся нападению и вынужденной обороняться, но и для самих нападающих. От быстроты ориентировки начальника в большинстве случаев зависит конечный успех предприятия. Превосходство сил в таких случаях значения не имеет, и даже больше: при малораспорядительном или растерявшемся начальнике большая по численности масса войск становится менее пригодной для дела, чем меньшая количественно часть при находчивом начальнике. Не будет ошибкой считать, что при нераспорядительном начальнике значение количественного превосходства войск над противником будет обратно пропорционально их достижениям. С другой стороны, при энергичном, быстро схватывающем обстановку и распорядительном начальнике значение численности находящихся в его распоряжении войск будет иметь решающее значение на исход боевых столкновений в операциях даже частного характера. Элемент внезапности, по всем данным, приобретает особо важное, если не решающее значение в будущих войнах, характер которых под влиянием небывалого развития техники в наши дни должен совершенно измениться. Возможность переброски воздушных десантов в решительный момент на решительный участок фронта и даже в глубокий тыл противника чрезвычайно расширит число случаев, когда элемент внезапности приобретет решающее значение для исхода тех или иных операций. В будущих войнах главной целью противника явится стремление внести дезорганизацию в тылу, чтобы разрушить экономические функции в аппарате противной стороны, вызвать панику в тылах и нарушить нормальную работу руководящих центров как военного командования, так и гражданского управления неприятеля. При решении этих заданий внезапность и стремительность налетов в глубокие тылы противной стороны явятся, без сомнения, главнейшим условием для достижения поставленных себе целей.

Элемент внезапности находится в прямой зависимости от решительности военачальника. К сожалению, до сего времени у нас наблюдалось, что решительность являлась свойством обратно пропорциональным рангу и положению начальника; чем больше должность, тем слабее решительность. Степень пригодности военачальника, помимо прочих условий, должна оцениваться в зависимости от его способности действовать решительно и не бояться ответственности. Конечно, решительность должна сочетаться с прочими положительными качествами, наличие коих обязательно для полководца, иначе он принесет только вред, нарушая общий план ведущихся операций и приводя части к бессмысленным потерям. Все это, впрочем, давно разработано в теории и детально освещено в аспекте исторических примеров многими авторитетами военного дела. Нового тут сказать нечего, нам остается только всегда помнить эти истины и не забывать применять их на практике.

Праснышские операции закончились нашим успехом, и немцы, понеся потери в десятки тысяч пленными и большим количеством разнокалиберной артиллерии, отошли. Наша бригада была переведена на линию реки Свенты, где заняла окопы на довольно продолжительное время. Вслед за отходящим противником мы из-под Млавы были двинуты в юго-западном направлении, к дер. Руда. Руда расположена на прусской территории, у самой границы. В продолжение полутора месяцев я находился в дер. Зеленой, на пути между Рудой и Журамином. Больших боев в этот период не было, вели разведку и состязались с германскими кавалеристами в небольших кавалерийских стычках и ловкости разведчиков. Немцы придерживались системы разведки не менее полуэскадроном, а мы предпочитали пользоваться мелкими разъездами, имевшими иногда в своем составе не более пяти-шести коней. Наш казак оказался лучшим индивидуальным бойцом, чем немецкий регулярный кавалерист. За полтора месяца практики моей в действии разъездом, при регулярной смене казаков, я захватил в плен свыше 50 германских всадников и не потерял ни одного со своей стороны. В конце концов, это настолько терроризовало германских кавалеристов, что они продвигались для разведки в наше расположение, имея позади себя небольшие пешие части, часто на телегах. Мы сразу учли это обстоятельство и изменили свою тактику, беря под непрерывное наблюдение неприятельских разведчиков, но не обнаруживая себя до тех пор, пока они, считая свою задачу оконченной, не поворачивали обратно. Тогда обычно пехота уходила вперед, полагая, вероятно, что разъезду уже не может угрожать какая-либо опасность нападения, а мы атаковали немцев как раз в тот момент, когда они считали себя уже дома. Наконец, немцы были выведены, по-видимому, из терпения и решили двумя батальонами ландштурма (ополчение) занять местечко Журамин в нашем тылу, чтобы лишить нас возможности оставаться в Зеленой и делать вылазки на их территорию. Когда эти батальоны заняли Журамин, мы не только не ушли из Зеленой, но совершенно отрезали их от своей базы и уничтожили возможность подвоза им продовольствия, перехватывая обозы и отбирая все, что они везли. Это было сравнительно нетрудно, потому что обозы в видах безопасности шли по ночам и при незначительном конвое. Через несколько дней немцы начали пускать обозы под конвоем эскадрона, с применением всех мер охранения. Тогда я со своим разъездом, выждав ухода эскадрона с обозом из дер. Руды, напал на нее и обратил в бегство взвод ландштурмистов, остававшихся в деревне. Занимая в течение нескольких часов дер. Руды, я дождался возвращения конвойного эскадрона и внезапно напал на него при входе в деревню. Такая неожиданность настолько сильно повлияла на противника, что эскадрон буквально разбежался. Часть всадников бросилась в Журамин и подняла там тревогу. Гарнизон местечка, получив сведения о занятии русскими Руды в тылу Журамина, немедленно начал беспорядочный отход. Имея в своем распоряжении около 20 всадников, я сначала начал обстрел спешно отступающей колонны и, когда этим привел ее в смятение, атаковал ее в конном строю, захватив около 100 пленных и обоз в 20 телег. За это дело я был произведен в следующий чин вне очереди, за отличие.

В конце 1914 года начальник нашей бригады генерал-майор Киселев получил назначение на должность начальника 8-й кавалерийской дивизии, а нашу бригаду весной 1915 года принял в командование известный генерал-майор A.M. Крымов. Вскоре после того в состав бригады был придан 2-й Амурский казачий полк, и бригада была переименована в дивизию. Прибытия генерала Крымова я ожидал с восторгом, так как его репутация как решительного и смелого начальника среди наших казаков была безупречна. Его знали как выдающегося командира 1-го Аргунского полка нашего войска перед самой Великой войной. Лично я еще в мирное время привык смотреть на генерала Крымова как на человека исключительных дарований и решительности, поэтому я был убежден, что с прибытием к нам Крымова действия нашей дивизии должны еще более оживиться. Я не ошибся в своих ожиданиях. В лице генерала Крымова наша дивизия получила доблестного и выдающегося начальника весьма крупного масштаба. Однако у каждого человека имеются свои слабости, и чем крупнее человек по своим дарованиям и талантам, тем резче выступают эти маленькие слабости на общем фоне богато одаренной натуры таких людей. Генерал Крымов имел слабость считать себя по преимуществу кавалерийским начальником, в то время как фактически он был крупный и талантливый военачальник в общем смысле, как кавалерист же он был несколько слабоват. Это – мое личное мнение, которое я подкрепляю следующими соображениями: генерал Крымов слабо учитывал силы лошади и выматывал дивизию длинными и частыми переходами, буквально обезлошадивая ее. Правда, период командования генералом Крымовым дивизией совпал с начавшимся общим большим отступлением нашей армии, оставшейся без вооружения и огнеприпасов. Наша дивизия, выполняя задачи маневренной конницы, прикрывала отступление нашей пехоты на стыке двух фронтов – Западного и Северного – и вела тяжелые арьергардные бои, бросаясь на наиболее угрожаемые участки, временами атакуя и отбрасывая назад зарывавшегося противника, чтобы дать пехоте возможность спокойного отхода. Без всякого обоза, без дневок и отдыха, дивизия в течение всей летней кампании 1915 года моталась вдоль по фронту наших отступающих армий, вследствие чего конский состав наш страдал чрезвычайно. Тем более, что следующим недостатком нашего начальника дивизии как кавалерийского генерала следует считать то, что он совершенно не хотел считаться с силами забайкальских лошадей, на которых сидели наши казаки, и заставлял их изо дня в день работать через силу, равняясь по далеко превосходящим их крупным лошадям нашей регулярной кавалерии. Однако, пожалуй, наиболее крупным недостатком генерала Крымова как кавалерийского начальника следует считать не всегда правильное использование им конницы, в применении ее в конном или пешем строю. Правильный учет всех указанных обстоятельств составляет то, что мы называем «душой конницы», и нарушение гармонии между ними ведет к бесцельному выматыванию сил коня и всадника, подрывает его веру в свое значение как самостоятельного рода оружия. Отсюда, по моему мнению, пошла теория отживания конницы, потери ею своего значения в современной войне. Я глубоко не согласен с этим мнением и охарактеризовал бы его не как отживание конницы, а скорее как потерю чувства конника в большинстве наших современников, слишком зараженных чрезмерным увлечением техническими достижениями нашей сверхцивилизованной эры. В наш век настоящих конников родится меньше, чем раньше. Конь и всадник должны сродниться, взаимно дополнять друг друга и отлично разбираться в психологии один другого. Тогда из них выйдет толк. Конь не может изучить нашей психологии, он ловит ее инстинктом. А если человек не понимает и не любит лошади, если он не сроднился с нею, он никогда не завоюет ее доверие и навсегда останется чужд и непонятен ей. Наличие указанных свойств у военачальника невольно схватывается массой всадников и передается коню. Поэтому бесконечно правы те, которые считают, что история конницы есть история ее начальников и что хорошим кавалерийским начальником нельзя выучиться быть, им надо родиться. Может быть, многим мои суждения покажутся странными и непонятными, но те, кто знают коня, кто служил и работал с конем в бою, поймут меня.

Конница – один из наиболее чувствительных родов оружия. Безусловно, в наше время, в некоторых случаях, техника далеко превысила качества конницы и изменила тактику боя, изменив соединенную живую силу коня и всадника машиной. Но роль конницы далеко еще не кончилась. И если в опутанной проволокой и рельсовыми и шоссейными путями Европе возможности конницы сильно сужены, то еще много на земле есть мест, где единственной двигательной силой долгое время еще останется конь, а единственной дорогой – вьючная тропа. В таких местах машинизированная армия, без надлежащих путей сообщения, не будет в состоянии организовать снабжение и будет вынуждена таскать за собой грандиозные обозы, в виде всякого рода мастерских и запасов горючего.

Нет. Роль конницы еще не закончена, и необозримые пространства степей Евразии еще не раз развернут на равнинах своих казачью лаву и дадут богатую тему поэтам воспеть всадников-героев и их быстроногих скакунов.

В германскую войну, несмотря на то что в 1915 году уже весь наш громадный фронт от Туккума до Дуная оказался заплетенным проволокой, наша конница оправдала затраты, которые правительство и страна понесли на нее в свое время.

В начале сентября 1915 года у нашего Верховного командования, по-видимому, был план использования кавалерийских масс для рейда в глубокий тыл противника. Насколько мне известно, план рейда на случай войны с Германией был разработан еще покойным М.Д. Скобелевым.

Кажется, к 3 сентября 1915 года тридцать наших кавалерийских дивизий и две пехотные дивизии были сосредоточены в районе озера Дресвяты и реки Дресвятицы. Во главе этой грандиозной конной армии был поставлен генерал Орановский. Пехота должна была прорвать фронт немцев и тем дать возможность коннице массой свыше десяти дивизий войти в глубокий тыл противника. Замысел был поистине грандиозным, и осуществление его могло оказать существенное влияние на исход всей войны, но, к несчастью нашему, генерал Орановский оказался совершенно несоответствующим возложенной на него задаче, и из блестящего плана не вышло ничего. По непонятным соображениям пехота совершенно не была употреблена в дело, прорыв же фронта был поручен нашей дивизии, которая должна была форсировать Дресвятицу и в пешем строю атаковать окопы противника. По приказанию генерала Крымова первоначально были спешены два казачьих полка: наш, 1-й Нерчинский, и Уссурийский.

Командиром нашего полка был полковник Кузнецов, человек высокопорядочный и большой личной храбрости. Он принадлежал к постоянному составу Офицерской кавалерийской школы, был отличный ездок, спортсмен и знаток лошади. К роли же строевого начальника, очевидно, не готовился и в вопросах оперативного руководства и командования полком был мало опытен, что часто ставило его в тяжелое положение.

На рассвете 4 сентября наш полк должен был внезапно форсировать р. Дресвятицу и сбить противника, окопавшегося на противоположном берегу реки. Река Дресвятица была не широка, но многоводна, с узким и глубоким руслом и чрезвычайно топкими берегами, что делало ее почти непроходимой. Во всяком случае, не представлялось возможным найти брод через реку. Ил и глина на берегу буквально засасывали ноги.

Только начала алеть утренняя заря, полк двинулся вперед, имея в авангарде одну сотню, под командой сотника (ныне генерал-майора) Жуковского. Мы еще не подтянулись к берегу реки, как услышали раскаты русского «ура» и частую ружейную стрельбу. Сотник Жуковский, под прикрытием темноты разобрав какой-то сарай невдалеке от реки и устроив из досок импровизированную переправу, молниеносно перебросил сотню через реку и атаковал немецкую пехоту в окопах, совершенно для нее неожиданно. Стремительность и внезапность атаки горсти забайкальцев во главе с доблестным сотником Жуковским вызвали поспешный отход противника на вторую линию укреплений, где он был немедленно атакован переправившимися тем временем через реку остальными сотнями нашего полка, поддержанными спешенными приморцами. Одновременно уссурийцы атаковали фольварк Столповчина и овладели им, выбив противника. С занятием фольварка Столповчина было завершено овладение всей второй линией германских окопов на намеченном участке. Не будучи поддержаны ни пехотой, ни остальной конницей, полки наши остановились на достигнутых рубежах, где оставались в течение трех дней. Развития успеха с нашей стороны не последовало вследствие непонятной пассивности штаба генерала Орановского. Мы могли только молча возмущаться и готовиться к предстоящей защите занятых нами позиций, в ожидании попыток противника выбить нас из них. 5 сентября выявилось наступление немецкой пехоты в силах далеко превосходящих наши спешенные части. В последовавших тяжелых боях мы потеряли двух командиров полков – нашего, полковника Кузнецова, и уссурийского – полковника Кумманта, и 19 офицеров из числа наличных в строю 28 офицеров. Отступая под давлением превосходящих сил противника, мы 7 сентября настигли главные силы нашей конной армии на полпути к городу Цеханову, в районе села Воли-Каниговской. Здесь только теснившие нас части противника были задержаны нашей пехотой.

Я не берусь давать оценку деятельности генерала Орановского и его штаба в период изложенной выше операции, так как не знаю, в чем именно заключалась его задача. Однако факт массирования конницы в районе системы Дресвятских озер, надо полагать, имел целью развитие операций большой важности, сознательно Орановским не выполненных. Он ограничился лишь демонстрацией в широких рамках прорыва фронта, а когда таковой оказался действительно прорванным, он не решился влиться в прорыв всей массой вверенной ему конницы. Даже если бы генерал Орановский и не имел такой задачи, неужели настоящий кавалерийский начальник не использовал бы столь удачно сложившуюся обстановку для прорыва фронта противника и последующего грандиозного по количеству участников рейда в глубокий тыл противника? Для чего иначе было массировать столько кавалерии и нести потери для прорыва фронта неприятеля.

Рейды в глубокий тыл противника. Переброска на Юго-Западный фронт. Карпаты, Галиция и Буковина. Забитость и бедность населения. Выступление Румынии. Моральное и боевое значение этого факта. Массовая военная подготовка населения. Война и политика. Политика и армия. Механизация армии. Воспитание армии. Потери и пополнение армии. Дезертирство. Развал в верхах и в тылу. Разруха транспорта и снабжения.

Весь последующий период наша дивизия выполняла самостоятельные задачи по заданиям штаба армии, представляя собою армейскую конницу 5-й нашей армии на Северном фронте. Частным начальникам, включая начальников разъездов, предоставлялась самая широкая инициатива, и потому действия дивизии были всегда очень интересны для исполнителей, воспитывая в офицерах и казаках решительность и умение быстро ориентироваться в обстановке, быстро принимать решение и энергично и настойчиво проводить его в жизнь. За это время, под командой генерала Крымова, мы имели пять рейдов в тыл противника, и все эти операции были незаурядны по своему исполнению. Особенно знаменателен по целям и памятен по действиям был наш набег в тыл противника с прорывом его фронта на реке Венте. Под командой генерала Крымова шли две дивизии: наша, Уссурийская конная, и 4-я Донская казачья. Задача заключалась в том, чтобы прорвать фронт противника, зайти в тыл местечка Тришки и содействовать атаке этого местечка нашей пехотой с фронта. По выполнении этой задачи мы получили распоряжение углубиться дальше в тыл противника и выйти на Таурогенское шоссе. Однако тут мы наткнулись на столь значительные силы противника, что эту вторую задачу выполнить были не в состоянии. Пробивая себе дорогу, наш отряд имел столкновение с батальоном пехоты, засевшей в каре из повозок. Троекратная конная атака, предпринятая по приказанию генерала Крымова приморскими драгунами и уссурийцами, успеха не имела, и только после того, как две или три очереди артиллерийских залпов разметали прикрытие противника, мы снова атаковали его и порубили больше 400 человек. Этот батальон должен был занять единственный мост через Венту в нашем тылу и, таким образом, закрыть нам выход из неприятельского тыла на свою сторону.

Позднее дивизия наша была переброшена на Юго-Западный фронт, к Черновицам, для развития прорыва Австрийского фронта, в результате наступления генерала Брусилова летом 1916 года. Здесь мы имели длительные операции в Буковине, в самом центре Карпатских гор в Венгерскую равнину. Во главе одного из боковых авангардов я находился на Мармарош-Сигетском направлении. Операции в Карпатах были вдвойне трудны для конницы как по отсутствию каких-либо путей сообщения, так и по полной бескормице для лошадей. Девственные леса; заоблачная высь гор; неимоверная узость долин, обращающихся в ущелья, настолько затрудняли наше продвижение, что, прорубая лес для прохода пулеметных вьюков и горной артиллерии, мы иногда за сутки проходили не больше 7– 8 верст. К этому следует добавить почти полное отсутствие населения и крайнюю бедность его, которая заставляла привозить из тыла все продовольствие для людей и лошадей по первобытным тропинкам, доступным лишь для вьюков. Все это повело к тому, что полки, в конце концов, были спешены и коноводы с конями отправлены в тыл к обозам 2-го разряда. Что касается этих последних, то с вступлением в командование дивизией генерала Крымова мы никогда не видели их ближе чем на 50—60 верст от местонахождения дивизии.

В Галиции и Буковине меня крайне поражала бедность и занятость крестьян – гуцулов и русин. Их внешний вид и образ жизни всегда порождал глубокое, до болезненности, сожаление, особенно принимая во внимание их близкую родственность нам – они говорили на чистом великорусском языке. Избы их ютятся обычно в одиночку по скатам и уступам гор, и редко можно найти село, насчитывающее более двух-трех десятков домов.

Наиболее обеспеченным и влиятельным положением в Галиции, как мне казалось, пользовались евреи, на притеснения которых сильно жаловались русины.

По завершении Карпатских операций дивизия наша была сменена пехотными частями и выведена из Карпат в район города Радауц в Буковине. Здесь приняли пополнение и глубокой осенью походным порядком были направлены в Румынию, которая к этому времени вступила в войну в качестве нашего союзника.

Выступление Румынии против центральных держав на стороне четверного согласия не принесло нам каких-либо преимуществ и для нашей армии имело скорее отрицательное значение, нежели положительное. Пока Румыния была нейтральна, мы имели наш левый фланг хорошо обеспеченным; если бы Румыния ввязалась в войну на стороне наших противников, мы могли бы или оккупировать ее, или, удлинив наш фронт до Черного моря, принять надлежащие меры к обороне его. Получив Румынию в качестве союзника, мы получили необученную, малоспособную армию; получили необходимость снабжения ее всем необходимым; наконец, получили союзника, которого должны были защищать собственной грудью, так как сам себя он не был в состоянии защищать. Нет сомнения в том, что успех на войне обеспечивается не столько численностью войск, сколько их качеством, моральным воспитанием, искусством управления ими и, наконец, качеством их вооружения и снабжения. Румынская армия не имела ни одного из этих свойств. Присоединение к нам Румынии увеличило нашу живую силу, но это преимущество оказалось весьма проблематичным, так как нам сейчас же потребовалось удлинить свой фронт. Удлинение фронта происходило исключительно за счет русских войск, так как румынская армия оказалась совершенно неподготовленной к войне. Тяжелая задача опеки над румынами была возложена на армию генерала Щербачева, который выполнял ее поскольку это было возможно, принимая во внимание, что благодаря полной непригодности румын в боевом отношении противники наши черпали свое боевое вдохновение в постоянных поражениях румын. Таким образом, слабость нашего нового союзника легла тяжелым бременем на Российскую армию, и без того задерганную нашими западными союзниками, требовавшими от нас активности во что бы то ни стало, с целью оттяжки на себя сил австро-германцев, давящих на французов. Нечего и говорить, что такая система в корне нарушала выполнение операций, план которых намечался в соответствии с данными обстановки и возможностями нашего русского фронта.

В наш век значение массовой подготовки во всех отраслях человеческой деятельности возросло до чрезвычайности. Это особенно заметно в области военного искусства и является прямым следствием обязательности военной службы для всех граждан государства. Введение всеобщей воинской повинности постепенно заменило понятие профессиональной армии более широким понятием вооруженного народа. Нужно предвидеть, что с развитием техники в войнах будет принимать участие не только вооруженная часть народа, т. е. армия, но и весь народ в целом, включая женщин, стариков и подростков, и война будет вестись не только на фронте, но и в глубоких тылах противников. Поэтому трудность войны, ее парализующее влияние на экономическую жизнь страны будут увеличиваться, так как все труднее станет снабжать армию и население, занятое работой на оборону, и все труднее будет обезопасить от вражеских налетов самые жизненные центры страны. Что касается моральной оценки массовых армий, то качество их, т. е. индивидуальная ценность бойца и подготовка войсковых соединений, конечно, будут понижаться пропорционально численному росту армий и сокращению сроков действительной службы. В этой области всем странам придется столкнуться с дилеммой: или повышать качество войск, в соответствии с требованиями техники и все усложняющегося искусства воевать, или увеличивать их количество в ущерб моральной и технической ценности как отдельного бойца, так и всей армии в целом. Преобладание качества над количеством было бы вполне достижимо при возврате к сравнительно небольшим, но хорошо обученным и вооруженным армиям. Однако это осуществимо лишь при условии перехода всех стран к такому порядку, т. е. предполагает наличие какого-то международного соглашения, обязательного для всех. Кроме того, всякая область человеческих знаний, будь то математика или естественные науки, в разных стадиях своего развития, должна допускать некоторые предположения или гипотезы, без которых прогресс невозможен. Тем более это относится к военной науке, тесно связанной с природой, в лице ее объекта – человека. Военная наука, делая построения и выводы на основании опыта и истории, требует от полководца известной силы воображения для того, чтобы претворить теорию в жизнь и разработать операцию, базируясь на строго конкретных данных. Без этого последнего обстоятельства его выводы будут граничить с фантазией, всегда опасной в тех последствиях, которые она может вызвать. Война есть следствие политики, точно так же, как всегда политика является причиной войны. Эти два элемента государственной жизни наций всегда сопутствуют один другому. Выражаясь фигурально, это суть две точки, замыкающие общий круг жизни человечества и его истории. От развития одного из этих элементов зависит участь другого. Как бы ни старался военный руководитель держаться в стороне от политики, он не минует необходимости учета ее значения на влияние хода кампании. Суть высшей науки о войне, стратегии, и предусматривает необходимость учета политической обстановки как внутри страны, так и вне ее, дабы точно обосновать принципы государственной обороны, предусматривая своих вероятных врагов и союзников. Сказанное выше нисколько не оправдывает ходячее мнение, что в наше сложное время каждый солдат должен быть политиком. Конечно, это абсурд, доведенный до крайности, который особенно ясно должен чувствоваться теми, кто пережил последствия общеизвестного приказа № 1, выпущенного Временным правительством чуть ли не на второй день государственного переворота. Этот приказ, ввергнув армию в водоворот политики, привел ее в весьма короткий срок в состояние полного развала и дезорганизованности. Однако также несомненно, что солдат должен быть политически грамотным, чтобы быть в состоянии противостоять разлагающей марксистско-пацифистской пропаганде, и должен быть точным и разумным исполнителем воли своего руководителя, передаваемой через посредство поставленных на то командиров.

С усовершенствованием средств борьбы изменяются и результаты ее. Военачальник не должен пренебрегать никакими средствами боя, предоставленными ему современной техникой, применяя все ему доступное в достижении поставленных себе целей. В то же время не следует слепо увлекаться механизацией в ущерб надлежащей высоты индивидуальной подготовки бойцов, памятуя, что в конечном итоге победит та армия, в которой разумно сочетается техника и воспитание личного состава. Весьма вредное влияние на воспитание армии оказывают фантастические описания будущих войн, наполненные описаниями таких ужасов технических средств поражения, что получается явная нелепость. Однако эта нелепость способна внести смущение и робость в среду солдат и толкнуть их на путь полной потери энергии и воли к борьбе против средств поражения, существующих в большинстве случаев лишь в голове досужих писателей. Во всяком случае, с вредным влиянием такого рода литературы следует серьезно считаться, ибо преувеличенность представления об ужасах войны может с первых же дней ее дезорганизовать тыл и убить этим дух войск.

На войну 1914 года мы вышли с армией достаточно подготовленной и надлежаще воспитанной. Это было наше единственное преимущество, принимая во внимание нашу отсталость в техническом отношении, и это преимущество было утрачено нами чуть ли не в первые полгода войны вследствие вывода из строя кадров армии, особенно офицерского состава ее. Первоочередные части армии вели бои в Польше, в Пруссии, в Галиции без соблюдения какой-либо экономии в личном составе. Очевидно, в верхах нашего командования не отдавали себе отчета ни в возможной продолжительности войны, ни в необходимости сохранения резерва офицерского и унтер-офицерского кадра для частей, формирующихся по мобилизации, а также для пополнения убыли младшего командного состава, потери которого в процентном отношении всегда значительно превышают потери рядовой массы бойцов. Эта непредусмотрительность привела нас к исходу 1916 года к полному истреблению корпуса офицеров армии, что вынудило прибегнуть к созданию того суррогата офицеров, который ни по своей подготовке, ни по воспитанию не подходил к предназначенной ему роли. Офицеры военного времени, т. е. офицеры поневоле, естественно, не могли иметь должного авторитета в глазах солдата, не имея сколько-нибудь удовлетворительных военных знаний. Многие из них вышли из среды революционно настроенной русской общественности и свою роль понимали довольно своеобразно, внедряя в головы подчиненной им массы освободительные идеи революционной догматики. Такие обстоятельства не могли не повлиять на боеспособность армии, следствием чего явились неудачи, несмотря на то что в отношении технического оборудования и снабжения в этот период войны мы сравнялись, если не перегнали наших противников. Отрицательное значение в вопросе боеспособности армии имела также ее грандиозность. Призыв под ружье свыше 12 миллионов людей ослабил экономическую мощь страны, усложнил до невероятия вопросы снабжения и привел в хаотическое состояние средства транспорта. В итоге в этот предреволюционный период мы имели многочисленную, но плохо обученную, плохо одетую и плохо снабженную армию и безмерно разросшиеся тылы; наше техническое снабжение не уступало таковому у наших противников, но мы не могли его использовать в достаточной мере, не имея достаточно подготовленного персонала. К концу 1916 года дезертирство из армии приняло такие размеры, что наша дивизия была снята с фронта и направлена в тыл для ловли дезертиров и охраны бессарабских железных дорог. Мы ловили на станции Узловая до тысячи человек в сутки. Солдатский поток с фронта был настолько значителен, что это явление нельзя было рассматривать иначе как грозным признаком грядущего развала армии. Развалу в низах сопутствовал развал и в верхах армии. Ходили глухие слухи о готовящемся дворцовом перевороте, который связывали с именем великого князя Николая Николаевича, пускались грязные сплетни о царской семье. Дискредитировался престиж Императора, и совершенно открыто говорилось об измене и предательстве в непосредственном окружении трона. Никаких сколько-нибудь ощутительных мер против этой преступной пропаганды не принималось, и фронт питался слухами один невероятнее другого.

К этому следует добавить увеличивающуюся с каждым днем усталость населения от войны и расстройство продовольственного вопроса как следствие расстройства транспорта на фронте и в глубине страны. В большей степени дело снабжения войск интендантским довольствием перешло в руки органов земских и общественных организаций, агенты которых вели революционную пропаганду в войсках и, конкурируя между собой в скупке у населения запасов хлеба и фуража, повышали цены на продукты питания, делая их недоступными для войсковых частей, которые обязаны были покупать продовольствие по твердым ценам, установленным интендантством. Приходилось прибегать к насильственным покупкам по ценам ниже рыночных, что, естественно, вызывало недовольство населения и затруднения в снабжении.

Весь этот запас революционного горючего материала использовался социалистами всех толков и наименований в своих целях, и, таким образом, с вопросов желудка и кошелька загорался костер российской революции.

Неожиданность переворота. Ошибки правительства. Крестьянство. Мой перевод в 3-й Верхнеудинский полк. Обстановка в полку. Первые шаги революционной власти. Признаки разложения. Революционные перемены в полку. Комитет 2-го Кавказского корпуса. Наказ Урмийского гарнизона. Мое выступление в комитете. Оппортунизм высшего начальства. Мое заявление Союзу офицеров. Дисциплина в офицерской среде. Тяжелое положение командного состава.

Революцию все ждали, и все же она пришла неожиданно. Особенно в момент ее прихода мало кто предвидел в ней начало конца Российского государства; мало кто верил в возможность развития крайних течений до степени полного забвения интересов государства. Поэтому вначале приход революции приветствовался всеми, начиная от рабочих и кончая главнокомандующих фронтами.

Не учли того, что малокультурность нашего народа, общая усталость от тяжелой продолжительной войны, разруха и недостатки снабжения увлекут страну в пропасть, вынеся к власти элементы русскому народу чуждые и к благополучию его равнодушные.

Надо сказать, что внутренняя политика императорских правительств последних лет, действительно, подготовляла почву для недовольства в самых широких слоях населения. Особенно многомиллионное крестьянство имело все основания желать радикальных перемен, будучи ограничено в гражданских правах и остро нуждаясь в увеличении своих земельных наделов.

Имея необозримые, совершенно незаселенные пространства Сибири и Туркестана, наше правительство на протяжении трех последних царствований не смогло разрешить здоровыми мероприятиями вопрос об увеличении крестьянского надела путем правильной организации заселения свободных земельных областей. Только в последние годы перед войной переселение малоземельных крестьян в Сибирь и Туркестан было поставлено на очередь и получило значение вопроса государственной важности. Однако эти запоздалые мероприятия уже не могли изменить положения, и многомиллионное российское крестьянство жило мечтой о «черном переделе», который должен был отдать ему в собственность все помещичьи, удельные, государственные и пр. земли. Поэтому в крестьянской среде, малокультурной, почти безграмотной и безземельной, не могли не воспользоваться успехом обещания социалистов: земля – крестьянам.

Завоевав симпатии крестьянства, социалисты также легко привлекли к себе интеллигенцию, воспитанную на антипатриотичных идеях космополитизма эпохи 40—60-х годов. Утопические мечты о всеобщем уравнении, о вечном мире мира и социалистическом его переустройстве всецело овладели умами интеллигентного слоя населения, развращенного вредными литературными трудами и политическими выступлениями руководящих лидеров интеллигенции из писателей, профессоров, адвокатов и пр.

Правительство, вместо того чтобы коренными реформами решительно пресечь недовольства, дать землю крестьянам и уравнять их в правах со всем остальным населением империи, металось из стороны в сторону, бросаясь в крайности и восстанавливая против себя решительно все слои населения. В мирное время это не было так заметно, и полицейско-охранный аппарат сдерживал страсти; затяжная, небывало тяжелая война изменила обстановку, а неудачи на фронте и неспособность правительства справиться с разрухой привлекли в лагерь недовольных такие элементы, которые, казалось бы, должны были служить оплотом самодержавия и трона.

Не только привилегированное дворянство, но даже и члены императорской фамилии примкнули к заговору, имевшему целью так называемый дворцовый переворот в пользу наследника при регентстве вел. князя Николая Николаевича, и отречение от престола Государя Императора в феврале месяце 1917 года могло совершиться лишь под давлением высших чинов армии.

В конце 1916 года наша дивизия была выведена из Румынии и расквартирована в Бессарабии в районе города Кишинева. Главная задача, возложенная на дивизию, заключалась в охране железнодорожных узлов и сооружений, а также в поимке дезертиров с фронта, которых в этот период было особенно много. В это время началось оживление на Турецком фронте, и ввиду того, что наши забайкальские полки находились в Персии, я возбудил ходатайство о своем переводе в 3-й Верхнеудинский полк, куда прибыл в январе месяце 1917 года.

Полк был расположен в местечке Гюльпашан, почти на берегу Урмийского озера. В библейский период это озеро носило название Генисаретского, столь знакомое каждому школьнику по Священной истории.

Полком в это время командовал полковник Прокопий Петрович Оглоблин, бывший мой сослуживец по 1-му Hepчинскому полку, доблестный боевой офицер и георгиевский кавалер. Ныне П.П. Оглоблин является Войсковым атаманом Иркутского каз. войска и генерал-майором и проживает в Шанхае.

3-й Забайкальской отдельной казачьей бригадой, в состав которой входил полк, командовал мой троюродный брат, в то время генерал-майор, Дмитрий Фролович Семенов. Его штаб находился в гор. Урмия.

Предполагаемое в то время наступление на Кавказском фронте, из-за которого я перевелся на этот фронт, не развивалось, но я не сожалел о своем приезде в Персию, ибо все же лучше было нести службу на передовых позициях, чем, имея дело с предателями родины, заниматься уловлением дезертиров в тылу армии.

По прибытии в полк я был назначен командиром 3-й сотни, но вскоре, вследствие отъезда командира полка в отпуск, за отсутствием более старших офицеров, я вступил во временное командование полком. Это было 10 февраля, и мое командование полком продолжалось до 20 марта, т. е. около полутора месяцев. Итак, по стечению обстоятельств пришедшая революция застала меня на ответственной должности командующего полком.

Телеграфное сообщение об отречении Императора, откровенно скажу, на меня, как и на большинство окружающих, не произвело особенно глубокого впечатления. Причиной этому, помимо моей молодости, мне было в то время всего 26 лет, послужила также, без всякого сомнения, и та работа, которую проделали в армии многочисленные агитаторы не только из революционного лагеря, но и со стороны вполне, казалось бы, лояльных правительству кругов. Нам, строевым офицерам, усиленно старались привить взгляд на необходимость отречения Императора, добровольно или насильственно, путем дворцового переворота. Ввиду того что со стороны высшего командования не принималось ровно никаких мер для пресечения этих слухов, мы как бы приучались считать отречение Государя Императора и передачу им верховной власти вел. князю Николаю Николаевичу чуть ли не одним из обязательных условий в лучшую сторону, т. к. имя вел. князя Михаила Александровича в армии и в народе пользовалось популярностью и доверием.

Спокойствие мое впервые было нарушено, когда был опубликован отказ великого князя Михаила вступить на престол без ясного выявления на то народной воли. Этот последний манифест Императора Михаила невольно наводил на размышления и сомнение в том, что отречение Императора Николая II послужит на благо родины и укрепление ее положения, как старались нас уверить в том. Появление приказа № 1 и замена вел. князя Николая Николаевича на посту Верховного главнокомандующего окончательно подорвали мою веру в то, что переворот обойдется без особых потрясений.

Пока еще революция мало коснулась командуемого мною полка. В силу давно выработанной в себе привычки поддерживать тесное общение с подчиненными, я имел возможность и после революции проводить большую часть времени среди казаков, разъясняя им происходившие события, не опасаясь, чтобы эта моя близость с казаками могла быть кем-нибудь истолкована как заискивание перед революционными солдатами. В результате моих собеседований полк заявил мне о нежелании подчиниться приказу № 1, упразднившему в армии дисциплину и введшему в нее комитеты.

Между тем революционное правительство издавало одно за другим постановления, исполнение которых вело к полному развалу армию, и настаивало на срочном проведении их в жизнь. Наше Верховное командование совершенно растерялось, и вместо того, чтобы в корне пресечь попытки разложения армии сверху и настоять на полной охране воинской дисциплины суровыми мерами военных законов, оно начало заигрывать и подделываться под революционную психологию масс, чем способствовало проявлению резких выходок распоясавшихся солдат против ближайших их начальников, доходивших до зверских избиений строевых офицеров и даже убийства их, которые оставались совершенно безнаказанными. Растерянность и отсутствие гражданского мужества со стороны лиц нашего высшего командного состава с самого начала революции повело к тому, что разложение нашей армии пошло ускоренным темпом – сверху через органы революционного правительства, погрязшего в партийных дрязгах и не видевшего из-за них разверзающейся пропасти, и снизу через распущенные, деморализованные массы солдат, над разложением которых работали многие сотни платных агитаторов – агентов германского Генерального штаба, стремившегося использовать российскую революцию в своих национальных интересах.

Наконец, командир полка полковник Оглоблин, задержанный в пути революционными событиями, вернулся из отпуска и вступил в командование полком. До его приезда я держал полк без революционных нововведений, т. е. дисциплинарную власть командного состава сохранил в полном объеме устава, комитетов не вводил, отдания чести не отменял и в таком виде представил полк его командиру.

На основании прямых приказов свыше полковник Оглоблин вынужден был приобщить полк к революционным завоеваниям «самой свободной армии в мире». С его разрешения я продолжал вести собеседования с казаками, разъясняя им весь ужас происходящего безобразия, и потому революционизация полка проходила у нас спокойно и вполне лояльно. Без излишней гордости могу сказать, что казаки верили мне безгранично и шли за мной без всяких колебаний. Когда наступил момент создания корпусного комитета 2-го Кавказского корпуса, гарнизон Гюльпашана обратился ко мне через особую делегацию с просьбой о согласии на избрание меня представителем гарнизона в комитет, с тем, что в своем наказе мне они укажут на весь вред для армии приказа № 1 и введенных на основании его комитетов, а также на недопустимость дальнейшего существования Советов солдатских и рабочих депутатов, развивших уже в это время интенсивную деятельность по дальнейшему углублению революции.

Выборы в корпусной комитет состоялись, и я был избран представителем от частей гарнизона Гюльпашана. Снабженный обусловленным «наказом», я отправился в Урмию, где находился штаб корпуса, при котором собирался комитет. Председателем комитета был избран некий доктор Каш, о котором говорили, что он старый социалист и активный революционер времен первой революции 1905—1906 годов. На меня он произвел хорошее впечатление человека, отдающего себе ясный отчет во всем происходящем, хорошо знакомого с психологией солдатской массы и правильно оценивающего преступную работу большевистских агитаторов, шнырявших по всем участкам нашего громадного фронта, во много раз превосходившего по величине своей все фронты наших союзников и противников, взятых вместе.

Первое заседание корпусного комитета было ознаменовано выступлением одного из делегатов с проектом увеличения жалованья солдатам. Проект предусматривал «сбережение» народной казны, а потому предлагал расход на увеличение солдатского жалованья отнести за счет сокращения жалованья офицеров. Проект предварительно рассматривался в частях группы войск корпуса и поддерживался наказом от частей этой группы, куда входили и наши Забайкальские полки: 2-й Аргунский и 2-й Читинский. При обсуждении проекта в корпусном комитете некоторые делегаты не только настаивали на уравнении жалованья офицерского состава и солдатской массы, но предложили потребовать от офицеров возврата «излишне полученных» за старое время денег. Это меня, в конце концов, взорвало, и я выступил с речью, в которой указал, во-первых, на то, что жалованье офицера в русской армии во много раз меньше жалованья, которое получают офицеры в любой иностранной армии; во-вторых, на то, что говорить об урезке офицерского жалованья не приходится, т. к. того, что получает наш офицер, едва хватает на жизнь при самой жестокой экономии; наконец, указал собранию, что корпусной комитет не вправе обсуждать и создавать законы общегосударственного значения и что наше дело лишь высказать пожелание о том, что солдатское жалованье должно быть увеличено, а правительство само изыщет средства для выполнения этого пожелания.

На этот раз мое красноречие помогло, и глупый проект был отвергнут. Вообще, надо сказать, что Персидский фронт, как второстепенный, привлекал к себе внимание большевиков в меньшей степени, чем другие фронты, поэтому там было значительно спокойнее; не было особенно бурных выступлений, и фронт держался крепче, чем где-либо в другом месте. Дезертирство не получило столь широкого распространения, вследствие дикости природы и отсутствия удобных путей сообщения в тыл. Поэтому на Персидском фронте офицерам было сравнительно легче держать в порядке свои части и вести борьбу с разлагающим влиянием правительственных мероприятий, с одной стороны, и большевистской агитацией – с другой.

Между тем правительство как бы сознательно закрывало глаза на ту пропасть, к которой оно своими неразумными и антигосударственными мерами вело армию, а за ней и всю страну.

Комитеты, введенные во всех частях армии, с самого начала своего существования стали очагом разложения, той ячейкой, через которую социалистические и анархокоммунистические элементы проникали в солдатскую среду и развращали ее.

Приказ № 1, покончивший с дисциплиной и дисциплинарной властью начальников, и последующая «декларация прав солдата», освободившая его от всяких обязанностей по отношению к родине, окончательно разложили армию и лишили ее последней боеспособности.

К сожалению, старшие войсковые начальники, в видах собственной карьеры и установления хороших отношений с новым начальством, весьма часто держали себя не на высоте и даже подыгрывались под новые направления в правительстве и стране. Генерал от кавалерии Брусилов является классическим образцом такой приспособляемости и оппортунизма, которые лишили его всякого уважения со стороны порядочных людей и свели на нет все прежние заслуги перед родиной. Я припоминаю то отвратительное впечатление, которое произвел на всех нас устроенный в Урмии, по распоряжению командира 2-го Кавказского корпуса, праздник революции, в котором сам корпусный командир принял непосредственное и очень деятельное участие.

После митинга и обычных демагогических выступлений на нем все части с красными флагами и прочими революционными эмблемами маршировали по городу. Зрелище было отвратительное, и подобные выступления старших начальников в корне парализовали попытки младших офицеров сохранить хоть какой-нибудь порядок в частях. Между тем несомненно, что, если бы весь командный состав армии от высших начальников до младших офицеров после революции ближе подошел к солдатской массе и демонстрировал свое единство в отстаивании армии от производившихся над ней экспериментов, мы удержали бы наши части от того развала, какого они достигли в то время. Мною лично было заявлено в Союз офицеров о необходимости, во имя сохранения армии, предъявить правительству требования подчинить армию в порядке дисциплины ее командованию или принять меры к насильственному удалению Временного правительства. Однако это было встречено иронией и охарактеризовано как нарушение дисциплины и бунт против законной революционной власти. Беда в том, что, в то время как правительство и революционная общественность всеми своими выступлениями и мероприятиями отрицали необходимость дисциплины в армии и дискредитировали офицерский ее состав, мы, офицеры, считали недопустимым во время войны устраивать какие бы то ни было политические демонстрации и всеми силами поддерживали дисциплину в своей среде.

В существовавших условиях безудержной социалистической пропаганды это был ошибочный шаг, за который впоследствии жестоко поплатились не только офицеры, но и вся страна.

Развал армии. Ударные части. Первые формирования добровольцев из айсаров. Проект формирования добровольческих частей из монгол и бурят. Возвращение в 1-й Нерчинский полк. Революционный смотр полка и печальные последствия его. Подготовка к наступлению. Очевидная ее безнадежность. Национализация армии. Обращение к военному министру. Миссия Е.Д. Жуковского. Избрание меня делегатом от полка на Войсковой Круг в Читу. Мой вызов в Петроград. Поездка. Первое впечатление от столицы. Полковник Муравьев. Совдеп. Мой проект переворота в столице. Взгляд Муравьева на положение. Предложение Муравьева. Отъезд из Петрограда.

Первые же дни революции показали невозможность для офицерского состава справиться с развалом в армии, который еще усугублялся выделением из полков лучших элементов для формирования так называемых ударных частей при штабах дивизий, корпусов и армий. В полках оставались солдаты вовсе не желавшие воевать и постепенно расходившиеся по домам и офицерский состав, который чувство долга заставляло оставаться на своем посту до конца. Видя полный развал, охвативший армию, я вместе с бароном Р.Ф. Унгерн-Штернбергом решил испробовать добровольческие формирования из инородцев с тем, чтобы попытаться оказать давление на русских солдат если не моральным примером несения службы в боевой линии, то действуя на психику наличием боеспособных, не поддавшихся разложению частей, которые всегда могли быть употреблены как мера воздействия на части, отказывающиеся нести боевую службу в окопах.

Получив разрешение штаба корпуса, мы принялись за осуществление своего проекта. Барон Унгерн взял на себя организацию добровольческой дружины из местных жителей – айсаров, в то время как я написал в Забайкалье знакомым мне по мирному времени бурятам, пользующимся известным влиянием среди своего народа, предлагая им предложить бурятам создать свой национальный отряд для действующей армии и этим подчеркнуть сознание бурятским народом своего долга перед революционным отечеством. Слова «революция», «революционный» и пр. в то сумбурное время оказывали магическое действие на публику, и игнорирование их всякое начинание обрекало на провал, т. к. почиталось за революционную отсталость и приверженность к старому режиму. Правда, не исключалась возможность под флагом «революционности» вести работу явно контрреволюционную. Среди широкой публики мало кто в этом разбирался; важно было уметь во всех случаях и во всех падежах склонять слово «революция», и успех всякого выступления с самыми фантастическими проектами был обеспечен.

В апреле месяце 1917 года к формированию айсарских дружин было приступлено. Дружины эти, под начальством беззаветно храброго войскового старшины, барона Р.Ф. Унгерн-Штернберга, показали себя блестяще; но для русского солдата, ошалевшего от революционного угара, пример инородцев, сражавшихся против общего врага, в то время как русские солдаты митинговали, оказался недостаточным, и потому особого влияния появление на фронте айсаров на положение фронта не оказало. Фронт продолжал митинговать и разваливаться.

В это же примерно время я получил ответ из Забайкалья о готовности бурят добровольно вступить в армию и создать свою национальную часть под моим командованием, вследствие чего представлялась необходимость в ближайшем будущем моей поездки на Дальний Восток. Почти одновременно я получил приглашение из 1-го Нерчинского полка, в котором ощущался острый недостаток офицеров, вернуться в полк. Я испросил согласие на перевод мой обратно в Уссурийскую дивизию и в скором времени выехал в Кишинев, в районе которого была сосредоточена в то время дивизия.

В мае месяце я прибыл в полк и вступил в командование 5-й сотней. Некоторое время спустя получилось распоряжение о подготовке к предстоящему вскоре смотру полка военным министром. Началась подготовка, совершенно для нас, строевых офицеров, необычная. Все, чем должен был бы блеснуть в своей подготовке боевой полк перед военным министром, осталось без всякого внимания, зато с утра до вечера набивали казакам головы всякой революционной ерундой, ничего общего не имевшей ни с задачами предстоящих боевых операций, ни со строевой подготовкой или знаниями воинских уставов, необходимых казаку на каждом шагу его службы. Настал, наконец, и день смотра.

Полк был собран в пешем строю на станции Раздельная, в нескольких часах езды от Кишинева. Ожидаемого эффекта на казаков смотр не произвел. Нашему солдату, несмотря на революционную обработку, перевернувшую в нем все понятия о долге, о правах, о знании, все же пришлось, видимо, не по душе, что называется, видеть на смотру военное начальство в штатском. Результаты таких смотров были явно отрицательны: солдаты и казаки видели, что высшее начальство не интересуется их боевой подготовкой и строевой выправкой, и делали заключение, что таков, следовательно, новый революционный закон. Из этого следовал вывод, что, если офицеры требуют знаний и занятий, они нарушают «революционную свободу» солдата. Отсюда начиналась вакханалия пропаганды против офицеров, как носителей контрреволюции. В то время положение в армии офицеров было беспримерно тяжелым, т. к. они были совершенно бесправны. Революционное правительство, несомненно, сознательно бросило офицерский корпус на произвол звериных инстинктов охамевшей, развращенной толпы, подстрекаемой агитаторами на всякие эксцессы против интеллигенции вообще и офицеров – в особенности.

По окончании смотра я увидел, что руководители русской революции совершенно не отдают себе отчета в своих действиях, потому что наивно верят в возможность двинуть в наступление армию, которую сами же усиленно разлагают. Разговоры о наступлении и подготовка к нему велись полным темпом, но нельзя было сомневаться в том, что из этого ровно ничего хорошего выйти не может. Солдаты воевать не желали, и не существовало силы, которая, при существующих условиях, могла бы заставить их идти в бой.

Поэтому я твердо решил попытаться во что бы то ни стало осуществить свой план формирования добровольческих частей из туземцев Восточной Сибири. Обдумывая пути, которыми следовало идти для того, чтобы заинтересовать министерство своим проектом, я решил действовать через головы своего прямого начальства, потому что положение было таково, что терять времени не приходилось; действовать надо было быстро и решительно, а революционно-бюрократическая волокита поглотила бы несколько месяцев на проведение проекта через ближайшие штабы. К тому же Верховное наше командование в это время вынуждено было, в угоду сепаратистских стремлений малых народностей, входящих в состав Российской империи, стать на путь широкой национализации армии. Был отдан приказ о выделении из частей солдат-инородцев для создания из них национальных инородческих частей. После такого приказа мы рисковали не найти ни одного русского человека во всей нашей армии, ибо все стали находить в своей крови принадлежность к какой-либо народности, населявшей великую Россию, и на этом основании требовать отправки его в соответствующий пункт в тылу для зачисления в свою национальную часть. Дело дошло до того, что сами авторы приказа были напуганы возможностью остаться без русской армии и потому увидели необходимость приказ о национализации армии отменить. Таковы были революционные эксперименты правительства, которые стоили России ее существования. Убедившись, что вся наша правящая головка правит государством чисто революционными методами, а кумир революции и глава правительства вчерашний адвокат А.Ф. Керенский занят только своей популярностью и упивается властью до того, что даже спит не иначе как на императорских кроватях, я решил в своем деле отказаться от установленной субординации, а обратиться непосредственно в центр через голову своего прямого начальства, будучи в полной уверенности, что революционный центр не найдет ничего предосудительного в том, что незначительный казачий офицер обращается со своим проектом непосредственно к главе правительства.

Поэтому я написал доклад на имя военного министра А.Ф. Керенского, который отправил в Петроград со своим другом, войсковым старшиной Е.Д. Жуковским, ныне генерал-майором. В своем докладе я коснулся приказа о национализации частей и последующей его отмены и указал на то, что отмена приказа была, несомненно, ошибкой. По моему мнению, национализация частей не могла бы быть мерой опасной, если бы к ней подойти иначе и правильнее осуществлять. Ошибкой в данном случае явилось не желание создать чисто национальные части, а проведение этого плана в глубоком тылу фронта, а не на линии его. В результате приказ о национализации пробудил не столько национальное чувство в молдаванах, татарах и др. инородцах, сколько желание уйти в тыл и возможность избавиться хотя бы временно от жизни в окопах. В моем докладе я рекомендовал не отменять приказ о национализации, а лишь дополнить его разъяснением, что национализация частей должна производиться в прифронтовой полосе и даже на линии фронта, если часть, назначенная к национализации, находится на позиции. Эта маленькая поправка к приказу, несомненно, внесла бы известное успокоение в умы, жаждущие тыла на законном основании и потому изыскивающие всякую зацепку, чтобы объявить себя инородцем и уйти в национализацию. Помимо этого, я приложил к своему докладу план использования кочевников Восточной Сибири для образования из них частей «естественной» (прирожденной) иррегулярной конницы, кладя в основу формирования их принципы исторической конницы времен Чингисхана, внеся в них необходимые коррективы, в соответствии с духом усовершенствованной современной техники.

Результаты моего обращения непосредственно в центр, как я предполагал, были благоприятны и, главное, не заставили себя ожидать долго.

Е.Д. Жуковский настойчивостью и решительными мерами пробил препоны бюрократической волокиты в военном министерстве и соответствующе поддержал мой проект, который был передан на заключение комиссии мобилизационного отдела Главного штаба. Там мысль использовать инородцев Сибири для новых формирований, которые могли бы послужить образцами для реорганизации русской армии, была встречена сочувственно, и я был вызван телеграммой в Петроград.

Это совпало как раз с выбором меня делегатом от полка на Войсковой Круг в Читу, куда я считал поехать необходимым для того, чтобы создать хоть какое-нибудь противодействие попыткам социалистов подчинить войско полному своему влиянию. Они уже успели добиться от Круга проведения резолюции, требующей отказа от казачьих привилегий и полного правового слияния с иногородним (не казачьим) населением. Конечно, это была дань требованию правительства по уничтожению всяких сословных перегородок в стране, но мы на фронте видели, что наших стариков в Забайкалье следует поддержать, иначе они позволят социалистам совершенно оседлать себя.

Получив от полка полномочия, или, как тогда говорили, «мандат», на съезд и предписание командира полка о выезде в Петроград в распоряжение министерства, я 8 июля выехал в Петроград. Мое прибытие в столицу совпало с моментом, когда первое неудачное восстание большевиков было только что подавлено и столица переживала некоторое успокоение. Все же вид города, с его загрязненными подсолнечной скорлупой, давно не метенными улицами, произвел на меня гнетущее впечатление. Особенно бросалось в глаза обилие на улицах и в трамваях праздношатающихся, неряшливо одетых солдат.

Еще в пути я познакомился с морским офицером, лейтенантом Ульрихом, и по его предложению остановился у него в квартире, на 16-й линии Васильевского острова. Петербурга я совершенно не знаю и потому не могу дать точное его описание, но, вероятно, где-нибудь за 16-й линией находились морские казармы, потому что ежедневно трамваи, шедшие из этого района в центр города, были переполнены матросами гвардейского флотского экипажа. Я ежедневно присматривался к этой гордости нашей революции, и их распущенность ярко характеризовала, как развиваются и цветут побеги «великой бескровной» революции.

Единственным исключением из всего столичного гарнизона был женский полк, однако на революционных солдат это или не производило в лучшем случае никакого впечатления, или вызывало град гнусных насмешек и ругательств по адресу патриоток женщин и девушек, пошедших добровольно на тяжелые лишения солдатской жизни.

По прибытии в Петроград я узнал, что Е.Д. Жуковский выехал только что в полк, и потому мне пришлось разыскивать министерство и канцелярию, в которую я должен был явиться, самостоятельно. Помощник военного министра, генерал-майор, князь Туманов направил меня на Мойку, № 20. С трудом ориентируясь в незнакомом городе, я, в конце концов, дошел до многоэтажного здания на набережной реки Мойки, на котором красовался № 20. Войдя в здание, я увидел в вестибюле его большое количество суетившихся и группами разговаривающих солдат и матросов. Я обратился к ближайшему с вопросом, что за учреждение находится в этом доме, и узнал, что здесь расположен всероссийский революционный комитет по формированию добровольческой армии и что во главе формирования стоит полковник Муравьев. Мне указали лестницу во 2-й этаж, где я мог найти Муравьева. Там я должен был обратиться к дежурному, ведающему докладом о посетителях, который предложил мне заполнить специальный бланк, указав причину посещения. Все это было мною исполнено, и дежурный ушел с докладом обо мне. Вскоре я был приглашен в кабинет Муравьева. После необходимого представления Муравьев пригласил меня сесть и задал мне вопрос, уверен ли я в успехе формирования частей из туземцев Сибири. При этом он достал мой проект и заключение о нем комиссии мобилизационного отдела Главного штаба. Я детально изложил мои предположения, значительно расширив представленный проект, и указал особенно настойчиво на необходимость срочного его осуществления. На мой доклад Муравьев предложил мне ежедневно являться к нему для обсуждения деталей моего предложения, и я исправно начал приезжать на Мойку ежедневно в 9 часов утра и проводил долгие часы в кабинете полковника Муравьева, беседуя с ним на разные темы. Находясь в ожидании того или иного решения о своем деле, я от нечего делать начал завязывать случайные знакомства в городе. Столица была полна слухами о готовящемся в скором времени новом восстании большевиков. Власти находились в каком-то растерянном состоянии; особенно бросалась в глаза нерешительность и растерянность военных властей. Несколько раз я посещал заседания Совета рабочих и солдатских депутатов, которые происходили в здании Таврического дворца, где раньше помещалась Государственная дума. Временное правительство фактически находилось под полным контролем этого Совета, который вмешивался во все распоряжения правительства. Строго говоря, это был верховный революционный орган, заполненный дезертирами с фронта и агентами германской разведки с Лениным во главе. Совет возник чисто явочным порядком в одной из комнат Таврического дворца под эгидой Государственной думы, взявшей на себя руководство революцией в первые дни ее успеха. Постепенно социалисты, составлявшие подавляющее большинство в Совете, почувствовав под ногами твердую почву, не ограничились положением какого-то придатка к Думе, а совершенно аннулировали ее, заняв место какого-то своеобразного парламента и опекуна беспомощного Временного правительства. Фракция большевиков, проповедуя мир хижинам и войну дворцам, тем не менее облюбовала для себя великолепный дворец Кшесинской на Каменноостровском проспекте и устроила в нем цитадель большевизма. Оттуда полились потоки большевистской пропаганды по всей России, и там была сосредоточена вся работа по разложению армии и предательству родины внешним ее врагам.

Обследуя положение в революционной столице, я пришел к выводу, что достаточно было бы одного, двух военных училищ для ареста Совета раб. и солд. депутатов в полном составе и временной охраны столицы. Я решил поделиться своими мыслями с полковником Муравьевым, рассчитывая, что с его содействием можно было бы рискнуть на переворот с целью захватить разлагающее страну зло в ее гнезде и, уничтожив его, обезглавить всю систему разложения и предательства, организованную прибывшими из-за границы социалистами. Ввиду этого, я в одну из своих бесед с Муравьевым предложил ему следующую схему действия: ротой юнкеров занять здание Таврического дворца, арестовать весь Совдеп и немедленно судить всех его членов военно-полевым судом, как агентов вражеской страны, пользуясь материалом, изобличающим почти всех поголовно деятелей по углублению революции, в изобилии собранным следственной комиссией Министерства юстиции и Ставкой главнокомандующего после неудачной для большевиков июньской попытки захватить власть в свои руки. Приговор суда необходимо привести в исполнение тут же на месте, чтобы не дать опомниться революционному гарнизону столицы и поставить его перед совершившимся фактом уничтожения Совдепа. Одновременно я предлагал объявить столицу на военном положении и, если потребуется, арестовать Временное правительство, после чего от имени народа просить Верховного главнокомандующего генерала от кавалерии Брусилова принять на себя диктатуру над страной. Мой план заинтересовал Муравьева, и он решил поехать в Ставку, чтобы испросить согласия Брусилова на совершение предложенного coup d'etat. Я горячо возражал против намерения Муравьева посвятить в наш план Брусилова, считая, что он должен быть поставлен лицом к лицу с совершившимся фактом и по долгу Верховного главнокомандующего или принять его, или расписаться в собственной несостоятельности. К сожалению, Муравьев не согласился со мной; его возражения сводились к тому, что если мы одновременно с Советом не арестуем и все Временное правительство, то Керенский уничтожения социалистической головки нам не простит и мы будем расстреляны.

– Подождем лучше, – сказал Муравьев, – пока большевики не повесят все Временное правительство, а мы с вами потом будем вешать большевиков.

Через несколько дней после этой беседы Муравьев сказал мне, что им получены из министерства исчерпывающие указания относительно моего плана формирования и моих будущих взаимоотношений с всероссийским комитетом по формированию добровольческой революционной армии, и поэтому я должен был 16 июля, рано утром, до начала занятий явиться к нему в кабинет для детального обсуждения дальнейших наших шагов.

Эта последняя моя встреча один на один с Муравьевым началась с того, что он предложил мне должность своего помощника по возглавлению комитета. Несмотря на всю заманчивость предложения (я должен был пользоваться положением и правами помощника военного министра), я настаивал на своем отъезде в Сибирь, убеждая его, что там я принесу больше пользы, чем оставаясь при нем в качестве его помощника. Тогда Муравьев согласился откомандировать меня при условии, чтобы я принял на себя обязанности комиссара по образованию добровольческой армии для Иркутского и Приамурского военных округов. С этим я согласился и начал готовиться к отъезду из Петрограда.

Назначение мое было проведено приказом Верховного главнокомандующего, причем оно было сформулировано как назначение мое военным комиссаром Дальнего Востока. Таким образом, мои права по формированию были расширены на всю нашу Дальневосточную окраину, включая полосу отчуждения Китайско-Восточной жел. дор. и Иркутский военный округ. Одновременно я был назначен командиром Монголо-бурятского конного полка, с отведением полку места для формирования на ст. Березовка Забайкальской жел. дор. (около Верхнеудинска). Помимо этого, я получил также полномочие и письменную инструкцию от петроградского Совдепа. Этот документ в дальнейшем сослужил мне хорошую службу.

За двухнедельный период ежедневных встреч и бесед с полковником Муравьевым, впоследствии главнокомандующим Красной армией, я вынес о нем отличное впечатление в отношении его способностей и умственного развития. Ему не хватало решительности, чтобы сыграть роль российского Бонапарта, к которой он себя безусловно готовил с самого начала революции. Это ясно видно из всего его поведения в течение последующих событий. И если переход полковника Муравьева с частями Красной армии на сторону белых закончился неудачей, то в этом вина не его. Ответственность за провал этой последней авантюры Муравьева должна быть отнесена исключительно за счет несогласованности действий чехов и различных белых отрядов и организаций, которые, не будучи в то время объединены общим командованием, не смогли оказать должную поддержку Муравьеву в его попытке повернуть свой фронт против красной Москвы.

Снова на Дальний Восток. В пути. Размышления о советских достижениях и задачах Коминтерна. Прибытие в Иркутск. Генерал-майор Самарин. Полковник Краковецкий. Отъезд в Читу. Байкал. Чита. Президиум Круга. Настроение делегатов. Бурятский вопрос. Уничтожение сословий. Мое выступление на Круге. Столкновение с Пумпянским. Бурятский съезд в Верхнеудинске.

26 июля с сибирским экспрессом я покинул Петроград, направляясь через Вологду, Екатеринбург и Иркутск в Забайкалье. Впервые после трехлетнего пребывания на фронте я увидел родную Сибирь. Несмотря на войну и последовавшую революцию, кругом мало что изменилось. Экономическое состояние Сибири и ее обитателей внешне не отражало той разрухи, которая уже наступила в стране.

Станции были так же, как и в довоенное время, запружены лотками с жареными гусями, утками, поросятами и пр. предметами разнообразной деревенской кулинарии. Все было баснословно дешево; например, стоимость целого жареного поросенка не превышала 50 копеек, утка стоила 30 копеек и т. д. Это наглядно свидетельствовало о хозяйственно-экономической мощи страны, даже по истечении трех лет тяжелого военного напряжения. Поля вдоль всего железнодорожного пути были покрыты позолотой созревающих посевов; на лугах виднелись бесконечные стога и копны сена. И все же это было не то, что до войны, когда миллионы рабочих рук, отнятых теперь фронтом, оставались дома. Читая теперь в советских газетах о «достижениях» в колхозном, индустриальном и пр. экономических фронтах и сравнивая то, о чем на весь мир вещают большевики, с тем, что было до их прихода к власти, становится ясным, в какую нищету и одичание ввергли они наш несчастный народ в результате двадцатилетней своей власти в России. Это и понятно, если вспомнить, что власть заботится не о национальных интересах России и русского народа, а исключительно о подготовке всего мира к пролетарской революции, долженствующей расширить пределы Советского Союза в планетарных размерах. Все приносится в жертву этой химерической идее. Россия важна коммунистам постольку лишь, поскольку она является плацдармом для разворачивания интернациональной коммунистической армии воинствующего пролетариата, и все живые силы страны, подпавшей под власть Коминтерна, употребляются на усиление мощи Красной армии, долженствующей на своих штыках принести миру торжество коммунистической идеи. Подготовка к этому идет уже давно. Теперь уже стало ясным, что большевики добивались признания своего правительства как законно существующего в России, соблазняя иностранцев открытием неисчерпаемого рынка для их товаров, не с целью установления нормальных взаимоотношений между буржуазными правительствами мира и коммунистическим Кремлем, а исключительно в видах использования возможности в случае признания включиться в международные взаимоотношения с тем, чтобы влиять на них в нужном для Коминтерна направлении. В этих же видах СССР, не раз подчеркивавший свое пренебрежение к Лиге Наций, вошел в состав ее, и не раз представители СССР с пеной у рта доказывали миру, что Коминтерн и правительство СССР – две совершенно обособленные величины, ничего общего друг с другом не имеющие. Нельзя допустить, чтобы в Лиге Наций сидели люди, могущие поверить такой басне, но факт в том, что цивилизованный мир делает вид, что он, действительно, верит, что Коминтерн и правительство СССР друг от друга независимы. По-видимому, считается, что СССР представляет силу, которая может оказать влияние на течение мировой политики и хозяйства. Упускают из виду, что нищая, голодная страна никаким рынком быть не может; что Красная армия, обезглавленная в своем командном составе и насыщенная шпионами власти, после мобилизации, когда в состав ее будут влиты запасные кадры в виде разоренных, озлобленных мужиков, никакой сколько-нибудь серьезной силы представить не может; наконец, забывают, что русский народ – не правительство СССР и что борьба между народом и правительством продолжается до сего времени и может окончиться лишь с падением власти Советов в России. Те, кто это поняли, кто не хочет закрывать глаза на действительное положение вещей, вышли из состава Лиги Наций, и ныне мы присутствуем при закате этого ареопага, который, по-видимому, постепенно уступит свою руководящую в международной политике роль союзу держав, ставших на путь моральной борьбы с Коминтерном и ликвидации его влияния в своих пределах.

1 августа 1917 года я прибыл в Иркутск. Первым моим шагом в этом городе был визит в штаб Иркутского военного округа для представления командующему войсками округа генерал-майору Самарину. Генерал Самарин, назначенный на эту должность уже после революции, до того был начальником штаба Уссурийской конной дивизии, и, зная его лично, я надеялся, что генерал отнесется к моей командировке более или менее сочувственно и окажет мне необходимое содействие. Впоследствии я убедился, что не ошибся в своих ожиданиях и что в лице генерала Самарина я нашел все, что мог ожидать для успеха своего дела.

Помощником у Самарина был полковник Краковецкий, социалист-революционер, партийный стаж которого начался с первой революции 1904 года. Будучи молодым офицером-артиллеристом, он оказался замешанным в революционном движении, был судим, лишен чинов и сослан в Сибирь. После переворота получил полную амнистию и даже штаб-офицерский чин для сравнения со сверстниками. После состоял при штабе моего отряда как представитель организации «областников», получил от меня 50 тысяч на организацию Сибирского правительства и впоследствии обнаружился в качестве советского дипломата, в должности консула СССР в Мукдене.

Несмотря на необходимость срочно прибыть в Читу, чтобы не опоздать на открытие Войскового Круга, я все же вынужден был задержаться на несколько дней в Иркутске и выехал лишь после того, как подготовил разрешение вопросов в связи с предстоящими монголо-бурятскими формированиями ко времени своего возвращения после закрытия Круга.

5 августа я выехал в Читу. Стальная лента железнодорожного пути окаймляет с южной стороны священный Байкал, то и дело ныряя в туннели, открывая живописнейшие в мире виды на озеро. Кругобайкальская железная дорога настолько живописна, что ничего похожего я не наблюдал ни в Крыму, ни на Кавказе. И только в зимнее время суровость природы оставляет преимущество за югом. Величественность Байкала беспримерна, особенно во время волнения, когда крутые волны бьют о скалистые берега с такой силой, что, кажется, самые скалы содрогаются, с трудом сдерживая натиск волн. Неудивительна сила удара байкальской волны, когда глубина, выбрасывающая ее при внутреннем волнении, достигает двух с половиной верст, а в некоторых местах и вообще не поддается измерению.

Среди прибайкальских жителей существует поверье, что, плывя на пароходе через Байкал, нельзя говорить о нем как об озере, а необходимо называть «священным морем», иначе «закачает». Отсюда, очевидно, наш поэт-сибиряк Омулевский и узаконил в своих произведениях за Байкалом имя «священное море Байкал».

6 августа утром я прибыл в Читу с сибирским экспрессом. Чита особенно мила мне, потому что это первый этап моей самостоятельной жизни, когда в 1906 году я прибыл впервые туда, покинув родную станицу для того, чтобы выйти в широкое море жизни.

Чита осталась столь же милой и такой же пыльной. Наличие песка и пыли несколько умерялось сосновым бором, подходившим к самому городу, заходившим на нагорные улицы и дарившим свежестью соснового воздуха нетребовательного читинца. В то время руководители городского хозяйства придумали засыпать размытые дождями улицы конским навозом. Теперь же, слышно, лес вырублен, улицы еще больше углубились в песок, и засыпать их нечем, потому что и коней не стало у жителей. Вот одно из характерных достижений коммунистического управления страной.

Делегаты съезда уже были все в сборе, и съезд начинал свою работу, когда я приехал в Читу. Председателем был избран С.А. Таскин, член Государственной думы от Забайкальской области, а помощником его генерал-майор Шильников И.Ф. Настроение делегатов съезда, прибывших с фронта и избранных от станиц, было настороженно-выжидательное, т. к. обе стороны не были ознакомлены со взглядами и желаниями друг друга. Судя по тому, что станицы в большинстве послали делегатами лиц, так или иначе замешанных в революционных событиях 1905—1906 годов, можно было предугадать, что нам, фронтовикам, придется вести горячую борьбу в защиту казачества от посягательств на исконные права его, тем более что предстояло разрешить много вопросов, имевших жизненную важность для войска.

Одним из таких вопросов было желание забайкальских бурят войти в состав войска как отдельный, 5-й отдел его. Вопрос не мог бы возбудить особых затруднений, так как мы уже имели в составе войска много бурят при 1-м отделе и монголов во 2-м отделе (по верховьям Онона), если бы этот вопрос не был связан с чисто принципиальным вопросом о дальнейшем существовании казачества как обособленного сословия. Дело в том, что 1-й Войсковой Круг, собравшийся после революции, под влиянием ораторов-социалистов вынес резолюцию об отказе от казачьих привилегий и уравнении в правах с прочими жителями страны. Ныне предстояло этот вопрос пересмотреть. На частном совещании фронтовых делегатов оба этих вопроса, т. е. о сохранении за казачеством его обособленности и о принятии в войско забайкальских бурят, было поручено разработать и проводить на Круге мне.

Задача представляла ту трудность, что казаки испокон веков рассматривались как правительством, так и общественностью как особое служилое сословие. Временное же правительство с первых дней своего прихода к власти объявило об упразднении сословий и всех сословных перегородок. Поэтому, рассуждая логически, следовало прийти к заключению, что с уничтожением сословий в стране казачество как сословие также должно было быть упразднено. Наши противники базировали на этом выводе свои доводы в пользу отказа от особенностей казачьего самоуправления, обвиняя нас, офицеров, в стремлении сохранить усиленные наделы земли в станицах, и потому сохранение казачьей обособленности выгодно только нам, но не войску в целом.

Вопрос этот, как самый важный, из-за которого, собственно, и собирался Круг, должен был быть обоснован на твердом базисе, а потому мы решили отложить его на несколько дней для детальной подготовки Круга к рассмотрению его.

Ввиду того что разработка этого вопроса, так же как и вытекающего из него бурятского вопроса, была возложена на меня, мне пришлось особенно близко и тщательно с ним ознакомиться. К сожалению, было очень трудно найти какие-нибудь твердые основания для отстаивания нашей позиции. Ни история возникновения казачества, ни его взаимоотношения с царским правительством не давали зацепки, за которую можно было бы ухватиться, отстаивая справедливость наших утверждений. Очевидно, и старое правительство было очень осторожно в отношении казаков, учитывая печальные опыты прошлого, когда на попытки вмешательства его во внутреннюю жизнь казачества последнее ответило целым рядом восстаний и бунтов; достаточно указать на имена Разина, Булавина, Пугачева и мн. других, чтобы убедиться, что деды наши своей кровью уплатили за то право на самоуправление и обособленность, от которых нас теперь хотели заставить отказаться. Как бы то ни было, я не мог найти никаких материалов по вопросу о сущности казачества и должен был строить свою защиту его на том основании, что в наших военных законах существовало указание, согласно которого каждый казак, дослужившийся до первого офицерского чина или произведенный в него по окончании военного училища, получает звание и права личного дворянства; производство же в чин полковника давало потомственное дворянство. Базируясь на этих скудных данных, я составил доклад Кругу, в котором образование казачества объяснил ходом исторического отбора наиболее смелых и свободолюбивых людей, которые, не желая подчиняться распространяющемуся влиянию московской государственности, бросали насиженные места и уходили в Дикое поле искать свободной жизни. Тесня перед собой местных кочевников, казаки кровью своей закрепляли занятые ими места и постепенно смешивались с местными жителями, подчиняя их своему влиянию. Таким образом, казачьи земли создавались естественным путем и казаки были обязаны приобретением их только самим себе. Чувствуя кровное родство свое с русским народом и не желая отрываться от него, казаки, по мере усвоения ими вновь занятых земель, били челом московским царям, отдавая себя под их покровительство, но выговаривая себе во всех случаях право полного самоуправления и широкого народоправства. С течением времени казаки приобрели необозримые пространства земли, слабо или совсем незаселенной; поэтому они не возражали против решения правительства частично заселить их выходцами из России. Они только ревниво оберегали свою вольность и свое право на самоуправление, и всякие попытки правительства ограничить их права в этом направлении неминуемо вызывали кровавые восстания, с трудом подавляемые государственными войсками. Впоследствии, однако, государственная власть усилилась настолько, что казакам стало не под силу бороться с нею и российское законодательство стало урезать казаков в их земельных угодьях, сведя их до нынешних норм пользования.

До этого места моего доклада ложи представителей различных партий и организаций, допущенных на Круг с правом совещательного голоса, хотя и волновались, но говорить мне не мешали. Особенное волнение поднялось в ложе эсеров, где заседал довольно известный на Дальнем Востоке Пумпянский Н.П., когда я умышленно задел революционеров, сравнив их отношение к казачеству с отношением к нему старого правительства, которое сознавало, что казачество не сословие, но не дало точного определения, за кого оно считало нас. В законе ясно указано, что казак может получить личное и потомственное дворянство за выполнение образовательного или командного ценза. Если бы казачество почиталось за сословие, закон предусмотрел бы нелепость создания в сословии еще сословия дворян. В таком случае и украинцев, например, следует считать не одной из народностей, населяющих Россию, а сословием. Важно то, что старое правительство относилось к казакам недоверчиво и сдержанно, без полноты искренности, а теперь представители новой власти стараются ради каких-то революционных целей сделать нас, казаков, не тем, что мы есть, хотят уничтожить существование самобытного и демократического исстари казачества. Где же та революционная справедливость, о которой социалисты так много кричат. Если ход развития так называемых революционных мероприятий будет и дальше направлен против казаков, то мы должны быть готовы к тому, что вслед за уничтожением казачьих так называемых привилегий будет уничтожено и наше право на исконные наши, завоеванные нашими дедами, земли. Если революция рассматривается всем населением России как расширение существующих и завоевание новых гражданских прав, то почему же казаков во имя революции хотят урезать в их правах. В силу великодушия и стремления к братскому единению со всеми народами нашего отечества, предки наши делились своими завоеваниями с государством, принимая выходцев из него и наделяя их землей, права на которую неоспоримо принадлежат казакам, кровью своей закрепившим ее за Российским государством. Ложно то, что казаки пользовались какими-то привилегиями при старом режиме. Если по сравнению с крестьянами казаки пользуются большими земельными наделами, то за это они поголовно служат государству, и на службу выходят в собственном обмундировании, снаряжении и на своем коне.

На этом была закончена моя речь, и начались выступления оппонентов. Первым выступил Н.П. Пумпянский, который привел красочное сравнение казачества с опричниной и призывал Круг раз навсегда снять с себя позорное пятно привилегированного сословия и т. д. Дебаты продолжались два или три дня. В конце концов, я, как единственный оппонент противному лагерю, уже не сходил со сцены Мариинского театра, с которой произносились речи, а, сказав свое возражение, садился позади трибуны, чтобы через пять минут снова подняться на нее для возражения новому оппоненту. От Пумпянского, наиболее сильного оппонента, удалось скоро отделаться, поставив его в положение настолько смешное, что он уехал с Круга и больше на нем не появлялся. Когда Пумпянский увлекся очередным возражением мне и затянул речь надолго, я взял графин с водой, налил из него в стакан и молча подал ему. Растерявшись от неожиданности, он взял стакан и недоумевающе уставился на меня. Тогда, воспользовавшись минутным молчанием, я с серьезным видом предложил ему прекратить революционную трескотню, а пыл его речей залить холодной водой. Пумпянский настолько растерялся, что принял мой совет всерьез, начал пить, захлебнулся, хотел продолжать свою речь, но закашлялся и под гомерический хохот присутствующих вынужден был сойти с трибуны и уехать домой.

Заседания Круга продолжались больше месяца, что сильно задержало мою работу по началу формирования Монголо-бурятского полка. Но еще на съезде я сговорился с бурятскими представителями о национальных бурятских формированиях. Для проведения этого вопроса в жизнь потребовалась санкция бурятского национального съезда, и мне пришлось просить областного комиссара Завадского о разрешении съезда. После некоторого колебания организация его была разрешена в Верхнеудинске, и вскоре после закрытия нашего Войскового Круга, закончившегося полной нашей победой, я выехал из Читы на бурятский съезд в Верхнеудинске. Лидерами национального бурятского движения были: Рынчино, Вампилон, доктор Цибиктаров, проф. Цыбиков, Цампилун и др. Съезд продолжался всего четыре-пять дней и вынес единогласное решение стать в ряды русской армии своим национальным отрядом для «защиты свободы, завоеванной революцией», причем я был избран командующим монголо-бурятскими формированиями.

Набор добровольцев в Монголо-бурятский полк. Первое столкновение на Березовке. Мой выход в Иркутск. Переворот в Иркутске. Посещение Совдепа. Приказ министерства о прекращении формирований. Мой ответ. Инцидент с есаулом Кубинцевым. Попытка задержать меня. Возвращение в Читу. Перенос штаба формирований в Даурию. Получение денег из областного казначейства. Вербовка добровольцев. Меры противодействия читинскому Совдепу. Заседание Совдепа и май визит на это заседание. Выезд из Читы. Прибытие в Даурию. Обстановка в Даурии.

В конце сентября я уже начал набор добровольцев. Не предвидя ничего хорошего, начал принимать не только инородцев, т. е. бурят и монгол, но и русских, поставив единственным условием поступления в мой отряд – отказ от революционных завоеваний – комитетов, отмены дисциплины и чинопочитания и пр. Таким образом, контрреволюционная физиономия моей затеи была выявлена с самого начала, и это вызвало немедленное противодействие со стороны революционных властей, задержавших выплату ассигнованных мне на формирование денег. Довольствие моих людей было поручено хозяйственной части ополченской дружины, охранявшей лагерь военнопленных на Березовке. Вскоре после большевистского переворота, 10 ноября, штаб округа потребовал от меня объяснения по поводу приема в формируемый мною Монголо-бурятский полк добровольцев русской национальности. Отношения с местными революционными властями и ополченцами испортились до того, что 12 ноября у нас произошло вооруженное столкновение, причем я был поддержан запасной сотней нашего войска, стоявшей на ст. Березовка, т. к. у меня в полку было не больше 50 человек. Осведомившись о столкновении, генерал Самарин по телеграфу вызвал меня в Иркутск. Я давно собирался поехать туда, так как мне было необходимо получить на руки приказ по округу о начале формирования монголо-бурятских частей, о чем я просил командующего округом еще в первое свое посещение Иркутска.

По прибытии в Иркутск я немедленно явился в штаб округа и узнал там, что приказ еще не подписан. Ввиду того что события полным темпом шли к окончательному торжеству большевизма, я стал торопить с приказом, чтобы иметь на руках твердый документ от имени Временного правительства прежде, чем власть от него перейдет к большевикам. Генерал Самарин отдал распоряжение начальнику казачьего отдела штаба округа есаулу Рюмкину заготовить приказ и представить его к подписи. Прошло три дня, а приказа все еще не было, и я 16 ноября поехал снова в штаб округа. Генерала Самарина я застал сильно расстроенным и по внешнему виду не спавшим всю ночь. Он немедленно принял меня и сразу же пояснил, что дело с отданием приказа о моих формированиях теперь от него не зависит, ибо он почти арестован при штабе округа, вся власть в котором перешла к председателю местного Совдепа. Генерал мне сообщил, что все возможное для того, чтобы меня снабдили всем необходимым в интендантстве, им сделано, но неисполнительность есаула Рюмкина, до сего времени не приготовившего приказ, лишила его возможности подписать своевременно; теперь же он был лишен права подписывать какие бы то ни было распоряжения. В заключение он посоветовал мне самому набросать проект приказа и попробовать обратиться за утверждением его к новому начальству. Мне пришлось так и сделать, хотя надежды на то, что приказ будет подписан, у меня почти не было. Раздумывать об этом было бесполезно, и я отправился в Совдеп. Для того чтобы более импонировать представителям новой власти, я, будучи в военной форме с погонами и боевыми отличиями, надел на руку красную повязку с печатью петроградского Совдепа и с надписью о том, что я являюсь комиссаром по добровольческим формированиям на Дальнем Востоке. Эту повязку вместе с письменными полномочиями и инструкциями я получил из петроградского Совдепа перед отъездом своим на Дальний Восток.

Мое появление в Совдепе в форме, с орденами и при оружии и в то же время в революционном звании комиссара произвело, по-видимому, впечатление, но все же на мою просьбу подписать приказ о формировании добровольческого Монголо-бурятского полка председатель Совдепа ответил, что о каких-либо формированиях сейчас не может быть и речи, так как новая власть предполагает распустить всю старую армию. Я сейчас же дал ему прочесть мои полномочия от петроградского Совдепа, кои предоставляли мне права не только по формированию революционной добровольческой армии, но и по контролю деятельности местных Совдепов в пределах Иркутского и Приамурского военных округов. На это новый командующий войсками округа заявил мне, что он не оспаривает моих полномочий, но тем не менее все же должен предварительно снестись по прямому проводу с центральным Совдепом, и только по получении оттуда прямых указаний он может дать согласие на мои формирования или запретить их. Меня плохо устраивала такая задержка, и я решил использовать свой последний аргумент, именно постановление бурятского национального съезда; я добавил при этом, что отказ в удовлетворении желания бурят может повести к сепаратным формированиям, вызванным его нерешительностью, и тогда я должен буду применить в отношении иркутского Совдепа вообще и его, председателя Совдепа, в частности ту власть, которая предоставлена мне петроградским Совдепом, дабы не обострять отношений бурятской демократии к органам новой власти. Помимо этого, я заметил, что его согласие подписать приказ не может принести какой-нибудь вред, так как, если будет решено подвергнуть демобилизации всю армию, ей подвергнутся и мои формирования на общих со всеми прочими частями основаниях. Эти доводы, наконец, подействовали, и приказ был подписан. Отдание приказа дало мне возможность получить из окружного интендантства ассигновку необходимых для формирования средств на областное читинское казначейство, но затруднения в проведении дела этим еще не закончились.

Дело в том, что в дни корниловского выступления, еще во время заседаний Войскового Круга, последний, по моему предложению, послал телеграмму генералу Корнилову, приветствуя его и выражая готовность идти всем войском за ним, как за вождем народа. Надо полагать, это стало известно Керенскому, и, когда корниловское выступление было ликвидировано, из военного министерства пришло приказание мне о прекращении всяких формирований и о возвращении моем в полк. На это я послал телеграфный рапорт в Ставку следующего содержания: «Престиж всероссийского Временного правительства, в силу большевистской пропаганды, весьма невысок, а отказ от начатого дела формирований окончательно уронит его в глазах инородцев Сибири, поэтому настоятельно ходатайствую не прекращать порученного мне дела формирования». Генерал Самарин энергично и авторитетно поддержал мое мнение о настроениях среди туземцев Сибири, и в конце концов мы получили благоприятный ответ из Ставки, который дал мне возможность продолжать начатое дело.

И после преодоления всех этих серьезных преград маленький случай неосторожной и излишней словоохотливости есаула Кубинцева, у которого я останавливался в Иркутске, погубил было все дело. Есаул Кубинцев поспорил с писарем штаба округа из-за каких-то документов. В споре с революционным писарем он «пригрозил» тем, что дай-де нам с есаулом Семеновым сформироваться, так мы вам тут «покажем». Это повлекло арест Кубинцева и необходимость тайного моего выезда из Иркутска. Уезжая, я взял с собою пять иркутских казаков добровольцами в свои части. Подъезжая к Верхнеудинску, я ожидал, что будут приняты какие-нибудь меры к моему аресту. Так и оказалось. Комендантом станции Верхнеудинска была получена телеграмма о задержании меня. Для выполнения ее он собрал роту дружины и оцепил ею наш поезд при подходе его к дебаркадеру. Увидя неизбежность ареста, я приказал казакам не сидеть в вагоне, а выйти со мною и не отходить далеко от поезда, дабы вскочить в него при отходе. Как только мы показались из вагона, ко мне подошел комендант и стал спрашивать, кто я. Я назвал какую-то фамилию и пошел вдоль поезда. Чины дружины продолжали стоять, а комендант, очевидно подозревая неправду с моей стороны, обратился к одному из моих казаков с тем же вопросом; тот заявил, что не знает. Тогда комендант в сопровождении двух конвоиров подходит ко мне и требует удостоверения личности. Я крикнул казакам – «ко мне»; те быстро очутились около меня, и я нанес короткий удар в подбородок коменданту, сразу сваливший его с ног. Казаки мои, обнажив шашки, атаковали дружинников, при этом двое из них были ранены уколом шашек. Рота дружинников разбежалась, а от дежурного по станции я потребовал пустить поезд ранее времени и передать по диспетчеру на следующую станцию поезда не задерживать. Дежурный и сам видел в этом лучший исход для того, чтобы избежать открытия стрельбы со стороны солдат.

Благополучно миновав и эти препоны, я вечером доехал до Читы, где жизнь шла своим чередом, не будучи связанной с Иркутском. Овладение властью здесь большевики производили не спеша, ибо серьезных конкурентов у них не было, и передачу власти местному Совдепу производили путем переговоров с либерально-розовыми элементами местной интеллигенции, что дало мне достаточно времени получить по ассигновке деньги и даже провести некоторые репрессивные меры в отношении местного Совдепа.

Я решил окончательно стать на путь активной борьбы с большевиками, не останавливаясь перед вооруженными с ними столкновениями, и свою деятельность в этом направлении начал немедленно по возвращении в Читу.

В Чите я нашел ожидавшую меня телеграмму из Главного штаба о перемещении пункта формирования на станцию Даурия, вблизи маньчжурской границы, при которой находился военный городок с хорошо оборудованными большими казармами. Эта телеграмма явилась ответом на мое ходатайство о предоставлении мне казарм в Даурии для размещения добровольцев, прибытия которых я ожидал, и полученное разрешение очень устраивало меня, ввиду того что с Иркутском все мои деловые сношения были закончены, оставаться же в Верхнеудинске и Березовке, окруженным обольшевиченными солдатами, с горстью добровольцев было неразумно. Первым моим шагом по прибытии в Читу было получение из областного казначейства денег на формирование по ассигновке окружного интендантства Иркутского военного округа. Я опасался, что после моих столкновений с представителями новой власти кредит может быть приостановлен и денег мне получить не удастся. К счастью, это предположение не оправдалось и читинское казначейство выдало мне ассигнованную сумму без особенных хлопот и проволочек. Теперь оставалось лишь дожидаться прибытия из Верхнеудинска остальных чинов моего штаба и с ними вместе выехать в Даурию. Однако предварительно необходимо было организовать вербовку добровольцев по казачьим станицам и бурятским улусам, и поэтому в Чите пришлось немного задержаться. Так как я все же считал, что мое пребывание в Чите является небезопасным, ибо Иркутск, надо полагать, примет меры к задержанию меня, то я дал телеграмму Муравьеву, прося его прекратить вмешательство местных Совдепов в порученное мне дело формирования, чтобы не создавать разнобой в работе и не нарушать преподанных мне петроградским Совдепом инструкций. Я очень скоро получил ответ, что все меры приняты и непосредственные указания на места даны, тем не менее я все же решил создать свою собственную агентуру, которая держала бы меня в курсе всех действий и намерений местного Совдепа.

С этой целью, через состоявшего при мне мл. урядника Бурдуковского, я привлек к работе некоего солдата Замкина, члена местного Совдепа, услуги которого регулярно оплачивал и который аккуратно снабжал меня подробными сведениями о всех шагах Совдепа. Однажды вечером Замкин сообщил мне, что председатель местного Совдепа говорил по прямому проводу с Иркутском или Петроградом относительно необходимости принятия репрессивных мер против меня. С этой целью на следующий день решено было созвать пленарное заседание Совдепа и на нем обсудить меры обезврежения меня.

Необходимо было предпринять какие-то шаги для противодействия намерению Совдепа. Точно установив час заседания, я через своих станичников, казаков запасного казачьего дивизиона, узнал, кто именно из дивизионного комитета будет командирован для участия в заседании Совдепа, и умышленно пригласил их поужинать к себе вечером на другой день. Уговорились после ужина идти вместе на заседание Совдепа, причем я ни словом не упомянул о том, что мне известно, что Совдеп предполагает принять какие-то меры против меня.

Когда делегаты собрались у меня, я послал Замкина совместно с Бурдуковским вызвать их откуда-нибудь к телефону и от имени Совдепа сообщить, что пленарное заседание, назначенное на вечер, переносится на следующий день. Все было исполнено по расписанию. Один из делегатов, вызванный к телефону, вернулся к столу и с довольным видом сообщил, что из Совдепа звонят о том, что пленарное заседание сегодня не состоится, так что в Совдеп можно не ходить. Я предложил тогда закончить вечер всем вместе в каком-нибудь увеселительном заведении, и мы вышли все, чтобы привести мое предложение в исполнение. Проходя мимо дома Войскового атамана, в котором происходили заседания Совдепа, я вдруг как бы внезапно вспомнил, что мне необходимо повидать Пумпянского и, что весьма возможно, я смогу найти его в помещении Совдепа. Поэтому я просил Замкина с двумя казаками идти вперед в ближайшую шашлычную, а мы с Бурдуковским на минуту зайдем в Совдеп и быстро догоним их.

Я вошел в зал атаманского дома и увидел пленарное собрание заседающим. Председательствовал Пумпянский. Быстро войдя в зал, я объявил собрание закрытым, а всех участвовавших в нем арестованными. Одновременно, обратившись к Бурдуковскому, я приказал ему позвать командира сотни для принятия арестованных, но тут же, будто спохватившись, велел Бурдуковскому подождать и обратился к собранию, указав ему, что казаки не прислали своих делегатов в пленарное заседание Совдепа, будучи возмущенными его интригами против меня. Пумпянский пытался вступить со мной в объяснения, но я оборвал его и, снова обратившись к собранию, предложил всем сидеть на местах и не пытаться оставить зал, т. к. казаки, поставленные мною у дверей, будут стрелять по каждому, кто выйдет из зала без моего разрешения. Это произвело заметный эффект, и я мог свободно переговорить с Пумпянским, не опасаясь каких-либо неожиданностей. Путем переговоров было решено, что арест членов Совдепа мною снимается; заседание должно быть закрыто и возобновится через два дня при моем участии. После всего этого, сделав вид, что я полностью верю, что заключенное соглашение будет выполнено Совдепом, я приказал Бурдуковскому пойти доложить командиру сотни, что сотню можно вести домой, члены же комитета должны остаться и ожидать меня. Бурдуковский вышел и, вернувшись через минуту, доложил, что приказание исполнено, после чего я, попрощавшись с Пумпянским и собранием, вышел в сопровождении Бурдуковского и присоединился к станичникам, не терявшим время в ожидании меня. Бурдуковскому и Замкину я приказал немедленно нанять тройку и собрать вещи с тем, чтобы быть готовыми выехать через два-три часа, рассчитывая, что до утра товарищи не смогут связаться с дивизионом и выяснить истину, мы же успеем за это время добраться до станции Макковеево и пересесть там в маньчжурский экспресс. Замкин решил ехать с нами, опасаясь того, что его двойственная роль, в конце концов, будет раскрыта.

Выезд и пересадка на поезд прошли благополучно, и уже в Даурии я получил сведения о том, что в Чите меня хватились только через два дня. Во главе связи в Чите я оставил своего личного и близкого друга сотника (ныне генерал-майор) Льва Филипповича Власьевского. Его задача была весьма трудна и рискованна, но он блестяще с нею справился.

В Даурию я приехал ночью 28 ноября и остановился у поселкового атамана Даурского поселка. Казаки жаловались на распущенность и бесчинства солдат дружины, охранявшей лагерь военнопленных. Утром я отправился в казармы, где помещался лагерь и дружина, его охранявшая. Там я встретил офицеров дружины, штабс-капитанов Усикова и Опарина, от которых получил полную ориентировку в настроении как солдат дружины, так и военнопленных. В Даурии ко мне присоединились приехавшие из Березовки: войсковой старшина, барон Унгерн, хорунжий Мадиевский, подхорунжий Швалов, мл. уряд. Батаков, ст. уряд. Медведев и казак Батуев. Со мной вместе приехали мл. уряд. Бурдуковский и солдат Замкин. Часть своих людей я отправил в верховья Онона до гор. Ахши во главе с A.A. Погодаевым за вербовкой добровольцев и сбором лошадей, а сам собрался поехать в Харбин к генералу Хорвату с тем, чтобы предложить ему свои услуги по приведению в порядок ополченских дружин, стоявших гарнизонами по линии КВЖД, и по сформированию добровольческой пограничной стражи, которая могла бы взять на себя охрану порядка в крае. Я считал, что генерал Хорват, у которого были все возможности и средства для сформирования и содержания одной отдельной бригады, как комиссар Временного правительства не должен подчиниться советской власти, которая вступила на путь открытой борьбы с правительством и предала Россию в Брест-Литовске, заключив сепаратное перемирие с австро-германцами, и потому решил отдать себя и свои силы в полное его распоряжение.

Гарнизон Даурии. Военнопленные. Капитан, принц Элькадири. Полицейская команда. Комиссар Березовский. Командировка поручика Жевченко. Офицеры дружины. Обстановка в Харбине. Расстрел Аркуса. Поездка на ст. Маньчжурия. Прапорщик Кюнст и чиновник Куликов. Обстановка в Маньчжурии. Мое решение разоружить Маньчжурский гарнизон. Приглашение представителей властей на совещание. Заседание революционного трибунала. Вызов из Маньчжурии моих людей.

Гарнизон Даурии состоял из одной ополченской дружины. Обязанности его заключались в окарауливании лагеря военнопленных; но состояние дружины, совершенно разложившейся, было таково, что не ополченцы окарауливали военнопленных, а скорее последние контролировали дружину. Гарнизонный комитет с первых дней моего появления в Даурии пытался было вмешаться в мою работу и подчинить моих казаков своему контролю, но раз навсегда был поставлен мною на место, и после энергичного разгона одного из заседаний, на которое я явился с Бурдуковским, вооруженным ручными гранатами, настроение солдат стало немного приличнее. Пьянство и грабежи в казачьем поселке были прекращены самыми строгими мерами воздействия, для чего мне пришлось сформировать нечто вроде военно-полицейской команды из военнопленных германцев и турок. Команда эта была поручена барону Унгерну, хорошо владевшему немецким языком и занимавшему должность моего помощника.

Среди военнопленных, содержавшихся в лагере в Даурии, находился капитан турецкого Генерального штаба, принц Элькадири, один из членов рода, происходящего по прямой линии от пророка Магомета. Капитан Элькадири был освобожден из лагеря и поступил на службу в мой штаб в качестве добровольца. Впоследствии, после заключения перемирия на Западном фронте, он связался, при посредстве великобританского ген. консульства в Харбине, со своими родными в Багдаде, и вскоре после этого я получил письмо из великобританского посольства в Пекине с просьбой не задерживать в Сибири принца Элькадири и дать ему возможность выехать в Пекин, откуда он будет отправлен на родину. Я предложил принцу немедленно выехать в Пекин, стоимость до которого будет мною оплачена, но он, как истый рыцарь долга и чести, отказался воспользоваться моим предложением и просил меня разрешить ему остаться со мной до конца борьбы с большевиками, к которой я готовился в то время и к которой он считал себя приобщенным с того момента, как из положения военнопленного он был назначен в состав моего штаба. В настоящее время принц Элькадири занимает видное положение на своей родине, но полной связи со мной не теряет и время от времени пишет мне.

У меня лично остались самые лучшие воспоминания как о нем самом, так и об его чисто восточной верности долгу и чувству признательности.

Покончив вопрос с организацией полицейской команды из военнопленных, которые отлично справлялись со своей задачей, я решил обеспечить себя от всяких неожиданностей со стороны читинского Совдепа и для этого обратил свое внимание на казака Березовского, который был командирован из Читы в качестве коменданта станции Даурия.

Березовского я знал еще по мирному времени. Казачишка он был никудышный, крайне вздорный и бестолковый, но с повышенным самолюбием, которое в условиях военной службы старого времени привело его, в конце концов, к какому-то крупному нарушению требований воинской дисциплины, результатом чего явилась отдача под суд и дисциплинарный батальон. После революции он был амнистирован, вернулся в войско, и теперь я нашел его членом читинского Совдепа и комендантом станции Даурия. Я был уверен, что болезненное самолюбие Березовского может быть подкуплено обещанием провести его в офицерское звание, и, пригласив как-то его к себе к чаю, я прямо предложил ему перейти ко мне на службу, обещая, что если он оправдает мое доверие и прекрасно выполнит те задания, которые я дам ему, то я, как военный комиссар Временного правительства, условно, впредь до утверждения правительством, произведу его в чин прапорщика. Как я и ожидал, Березовский с готовностью согласился на мое предложение, и я приказал ему передавать в Читу только ту информацию, которую он будет получать от моего штаба, все же остальное задерживать и представлять мне.

Березовский своими действиями оказал большую услугу зарождавшемуся Белому движению. Пользуясь полным доверием читинского Совдепа, он своей тенденциозной информацией спутал все расчеты Читы и удержал ее от активных действий против меня в такой момент, когда мою деятельность можно было легко пресечь без особых усилий. Зато он заваливал меня информацией о Чите настолько сомнительного, в отношении согласования ее с истиной, свойства, что это обстоятельство первое время заставляло относиться к нему с известной осторожностью. Последствия, однако, показали, что Березовский вполне честно работал на меня, но, как склонный к увлечениям, преувеличивал и свои сведения, и свои заслуги. Перед началом боевых операций я произвел его условно в чин прапорщика. Впоследствии Омское правительство адмирала Колчака утвердило это производство, и к началу эвакуации из Забайкалья Березовский дослужился до чина подъесаула. В эмиграции он ударился в богоискательство; перешел к адвентистам, от имени которых миссионерствовал по линии б. КВЖД, затем вернулся в лоно православия, обличал адвентистов и их понимание Св. Писания и в настоящее время находится где-то в Северном Китае.

Сложность обстановки на месте заставила меня временно отложить свою поездку в Харбин, и я командировал с письмами к генералу Хорвату вновь присоединившегося ко мне поручика Жевченко. Последнему я дал инструкции добиться от генерала Хорвата согласия на замену разложившихся и дезорганизованных русских частей на линии КВЖД вновь сформированными добровольческими частями и на отпуск необходимого имущества и денежных средств для проведения этого предложения в жизнь. В то же время мне пришлось оказывать действительную поддержку офицерам дружины в Даурии, т. к. они находились в полной неосведомленности о своей судьбе и порядке подчиненности.

Командир дружины штабс-капитан Опарин производил прекрасное впечатление дельного офицера и самоотверженно нес свои тяжелые обязанности в обстановке полного морального разложения вверенной ему части; что касается второго офицера дружины, штабс-капитана Усикова, то с первых же дней моего прибытия в Даурию он присоединился ко мне; впоследствии приписался к войсковому сословию Забайкальского казачьего войска и в настоящее время, в чине войскового старшины, находится в эмиграции, возглавляя одну из казачьих организаций в Шанхае.

Между тем Жевченко доносил мне, что генерал Хорват не cклонен принимать какие-либо меры против большевиков, считая, что перемена власти в центре не может отразиться на его положении в силу особых его взаимоотношений с местной китайской администрацией, тем более что он застраховал себя с этой стороны, обратившись к китайцам с предложением ввести свои войска в полосу отчуждения КВЖД для охраны порядка, к чему русские части в это время были уже неспособны.

Однако, несмотря на это, попытка устранить Д.Л. Хорвата и заменить его местным маньчжурским большевиком Аркусом все же была сделана при полном безучастии китайцев. Попытка эта не удалась исключительно благодаря моему своевременному вмешательству, которое повлекло за собой окончательный мой разрыв с советской властью.

В первых числах декабря 1917 года я получил телеграмму от харбинского полицмейстера г. фон Арнольда, в которой он просил задержать Аркуса, назначенного на место Хорвата и выехавшего в Иркутск за инструкциями. По прибытии в Даурию поезда, в котором ехал Аркус, я арестовал его, имея намерение продержать его у себя неделю или две, чтобы лишить его возможности попасть в Иркутск, о чем мною и было ему заявлено при аресте. Но Аркус с самого момента ареста стал держать себя в высшей степени возмутительно. Он начал ругать непозволительными словами и меня лично, и все офицерство, угрожал расправой чинам, производившим его арест, и пытался обратиться с зажигательной речью к солдатской массе, собравшейся на вокзале. Все это привело к тому, что я тут же на станции нарядил военно-полевой суд, который приговорил Аркуса к смерти, тем более что в его багаже нами были найдены документы, свидетельствовавшие о том, что Аркус принял меры для согласования с китайским командованием вопроса о замене Хорвата и об аресте меня. С этими документами, которые должны были, по моему мнению, открыть глаза Д.Л. Хорвату на истинное положение дела и заставить его согласиться на предложенный мною выход – формирование добровольческих отрядов для охраны линии дороги, я, после казни Аркуса, решил больше не откладывать своей поездки в Харбин и 18 декабря 1917 года прибыл на станцию Маньчжурия, где обстоятельства снова заставили меня задержаться.

Прибыв в 9 часов утра в Маньчжурию, я с двумя казаками, урядниками Бурдуковским и Батуриным, пошел на паспортный пункт, помещавшийся тут же на станции, для предъявления своих документов. Здесь я познакомился с начальником пункта военным чиновником И.И. Куликовым и его помощником прапорщиком Кюнстом. Оба произвели на меня очень хорошее впечатление, и будущее показало, что это впечатление не было ошибочным. Как Куликов, так и Кюнст оказали большие услуги мне и начатому мною делу, как истинные патриоты, не останавливающиеся перед жертвами во имя блага своей родины. Они дали мне полную информацию обстановки в Маньчжурии, куда только что пришла бригада китайских войск. Картина, нарисованная моими собеседниками, была поистине безотрадна. Полное бездействие власти, полная деморализация 720-й ополченской дружины и железнодорожной роты, составлявших гарнизон города; полный разгул большевистской агитации, пользовавшейся успехом у населения, которому обещалось все. Китайские войска имели намерение разоружить русский гарнизон и взять охрану порядка в городе в свои руки, но начальник китайского гарнизона генерал-майор Ган считал, что имеющейся в его распоряжении бригады для этой цели недостаточно, и в ожидании затребованного из Харбина подкрепления не предпринимал никаких шагов против чинимых нашими солдатами безобразий.

В результате полученных мною сведений я пришел к заключению о необходимости принятия самых решительных мер против творившегося в городе безобразия и решил произвести немедленное разоружение солдат гарнизона, применив силу психологического воздействия на китайцев, на большевиков и на нашу общественность. Вследствие принятого решения, я обратился к И.И. Куликову с просьбой взять на себя труд пригласить на паспортный пункт китайского бригадного командира, начальника дипломатического бюро Цицикарской провинции с драгоманом, городского голову и начальника милиции. Пока прапорщик Кюнст поехал передать приглашение названным лицам, я обратил внимание на присутствовавшего в пункте офицера, в чине поручика, который своим пришибленным видом и расстроенным лицом заставил меня поинтересоваться у И.И. Куликова, знает ли он этого офицера и что с ним случилось. Куликов сообщил мне, что поручик является комендантом станции (фамилии его, к сожалению, не помню) и находится под судом «революционного трибунала». Разбор его дела совершается как раз в этот момент в одной из комнат 2-го этажа станционного здания. Узнав об этом, я приказал уряднику Бурдуковскому стать у двери, ведущей в помещение паспортного пункта, и никого через нее не пропускать. Бурдуковский был предан мне и весьма пунктуален и свиреп в исполнении возложенных на него обязанностей. Поэтому, когда через несколько минут в помещение паспортного пункта пытались проникнуть двое из членов трибунала, командированные за подсудимым, он не только не впустил их, но на попытку пройти силой применил приклад винтовки как средство воздействия на солдат. Впечатление от этого непривычного для революционных солдат физического воздействия было настолько сильным, что весь трибунал с криками «казаки бьют» в панике разбежался. Успокоив затравленного поручика и убедив его, что отныне никакие безответственные суды и трибуналы ему не угрожают, я отпустил его домой, так как тем временем уже собрались приглашенные мною представители власти.

Куликов познакомил меня с собравшимися, и я предложил произвести разоружение русского гарнизона своими силами, так как это входит в мои обязанности как комиссара Временного правительства. Кроме того, я заявил им, что считаю необходимым, чтобы разоружение было произведено именно русскими, чтобы оно прошло безболезненно и не вызвало враждебных столкновений между китайскими и русскими солдатами, от которых, безусловно, пострадало бы городское население, охрану коего отныне я беру на себя. Предложение мое было встречено сочувственно, и генерал Ган тотчас согласился предоставить мне свободу действий и помощь своей бригады в случае необходимости. Поблагодарив любезного генерала, я отказался от содействия, рассчитывая справиться собственными средствами.

Получив, таким образом, возможность действовать, я немедленно начал приводить в исполнение свой план. Первым делом потребовал от начальника станции предоставления мне свободного эшелона в 30 оборудованных нарами и печами теплушек. Состав должен был быть немедленно отправленным в Даурию, где будет произведена погрузка моего полка, после чего на рассвете 19 декабря полк должен быть доставлен на воинскую платформу станции Маньчжурия.

В действительности никакого полка фактически не существовало, и в Даурии, за исключением трех казаков, занятых при лошадях, оставались свободными следующие лица: войск, старш., барон Унгерн, хорунжий Мадиевский, подхор. Швалов, старш. уряд. Фирсов и казак Батуев; двое (Бурдуковский и Батурин) находились при мне; три человека были отправлены с моими письмами в Баргу к правителю, князю Гуй Фу и один находился в Харбине в распоряжении поручика Жевченко. Таким образом, я имел в своем распоряжении семь человек. Бурдуковского я отправил с поездом с приказанием к барону Унгерну, которому написал, чтобы он взял всех свободных людей и изобразил с ними настоящий эшелон, затопив в вагонах печи и осветив их свечами. Двигаясь к Маньчжурии, возомнить, что идет Монголо-бурятский конный полк, и если кто будет интересоваться эшелоном, то так и говорить.

Я рассчитывал с семью человеками разоружить весь гарнизон Маньчжурии, явившись в казармы на рассвете и захватив пирамиды с винтовками. В успехе предприятия я был совершенно уверен, полагая, что если я именем Временного правительства объявлю демобилизацию и отправку разоруженных солдат по домам, то никаких осложнений выйти не может и солдаты будут довольны возможности выехать домой.

К 4 часам утра «полк» подошел к воинской платформе на ст. Маньчжурия. Я встретил эшелон и приказал двум казакам дежурить у поезда, говоря всем, кто будет спрашивать, что вагоны заняты Монголо-бурятским полком. Самый состав, по моему приказанию, был поставлен на выходной путь и держался с прицепленным паровозом под парами для немедленной эвакуации солдат после разоружения.

Я сам с бароном Унгерном отправился в дипломатическое бюро Цицикарской провинции, где нас ожидали ген. – майор Ган и остальные представители власти. Все были в полной уверенности, что прибыл Монголо-бурятский полк; никому не приходило в голову, что состав полка заключался в семи человеках и что вагоны из Даурии пришли пустыми.

«Действующие силы» своего полка я распределил следующим образом: я с казаком Батуевым, вдвоем, должны были разоружить 720-ю дружину; барон Унгерн с одним казаком взяли на себя разоружение железнодорожной роты и команды конского запаса; хорунжий Мадиевский с двумя казаками должен был объехать квартиры наиболее заметных большевистских агитаторов, арестовать их и доставить на вокзал.

Разоружение гарнизона Маньчжурии. Отправка разоруженных солдат на запад. Высылка большевистских лидеров из Маньчжурии. Заседание Маньчжурского городского совета. Мое появление на заседании. Три категории большевиков. Телеграмма генерала Хорвата. Командировка Жевченко в Шанхай. Приглашение адмирала Колчака. Связь немцев с большевиками. Ошибочность немецкой политики и ее последствия. Мое решение вести борьбу самостоятельно. Эвакуация итальянцев и получение от них оружия. Первые столкновения с большевиками.

Около 6 часов утра 19 декабря мы приступили к выполнению поставленной себе задачи. Барон Унгерн взял с собой начальника милиции гор. Маньчжурия капитана Степанова, который должен был указать ему местонахождение казарм. Я еще днем осмотрел расположение казарм 720-й дружины и в проводнике не нуждался.

Капитан Степанов был чрезвычайно удивлен, увидев, что барон Унгерн намерен произвести разоружение двух рот с одним только казаком, и, считая, по-видимому, эту авантюру заранее обреченной на полный провал, решил отстраниться от участия в ней. Поэтому он категорически отказался вести барона Унгерна к казармам и пытался уехать домой, так что барону пришлось применить совершенно экстраординарные меры и отшлепать почтенного капитана ножнами шашки по мягким частям тела, чтобы заставить его проводить себя до места.

Как я и ожидал, разоружение произошло быстро и легко, без всяких инцидентов, если не считать попытку одного из членов комитета дружины призвать растерявшихся товарищей к оружию. Призыв этот, однако, успеха не имел, так как винтовки были уже заперты нами на цепочку и около них стоял мой Батуев с ружьем на изготовку и взведенным на боевой взвод курком. В то же время, вынув пистолет, я объявил во всеуслышание, что каждый, кто сделает попытку сойти с места, будет немедленно пристрелен.

Я обратился к солдатам с соответствующей речью, объявив им именем Временного правительства о демобилизации и отправлении их по домам, причем дал 20 минут на сборы, объявив, что каждый опоздавший будет арестован и предан суду.

Услышав об отправке домой, солдаты повеселели и быстро начали свертывать свои пожитки и укладывать сундучки. Через полчаса все было готово. Я выстроил дружину во дворе, рассчитал по два и повел вздвоенными рядами к вокзалу, оставив Батуева окарауливать казарму. На вокзале я подвел свою колонну к эшелону, уже готовому к отправлению, рассадил солдат по вагонам, назначив старших на каждую теплушку. К этому времени и барон Унгерн привел разоруженных им солдат, в количестве нескольких сот человек, которые также были размещены по теплушкам. От каждого десятка по одному человеку было командировано за кипятком, и вскоре все было готово к отправлению эшелона, ждали только хорунжего Мадиевского, который должен был привести арестованных им большевистских лидеров. Среди последних были учителя, рабочие и лица неопределенных профессий, специализировавшиеся на политической спекуляции в это сумбурное время. Они были помещены в отдельную теплушку, которую я приказал запломбировать, объявив арестованным, что они должны быть горды въехать в Россию в запломбированном вагоне, подобно своему вождю Ленину.

Эшелон был готов к отправке в 10 часов утра. Я объявил солдатам, что задняя теплушка занята конвоем, который имеет распоряжение до станции Борзя из вагона никого не выпускать и стрелять в каждого, кто попытается выйти из вагона или выглядывать из окна. Подхорунжему Швалову, в единственном числе конвоировавшему эшелон в 37 вагонов, я приказал до станции Даурия ехать на тормозной площадке, а при проходе поездом этой станции уменьшенным ходом спрыгнуть с нее. Через дежурного по станции было сообщено по линии до станции Борзя остановки эшелону не давать и пропустить его ходом более быстрым, чем обычно. Все эти меры были приняты мною из опасения, что солдаты, обнаружив отсутствие конвоя в поезде, могут высадиться в Даурии и соединиться там с Даурским гарнизоном, и тогда справиться с ними будет много труднее. Опасения эти, к счастью, не оправдались, и я одновременно получил из Даурии донесение о благополучном проследовании эшелона в Борзю.

Китайское командование и представители городского самоуправления прибыли ко мне с поздравлениями по случаю успешного разоружения; почти никто не знал, что 1500 солдат были разоружены 7 человеками, а если кто и слышал о численности нового русского гарнизона Маньчжурии, считал эти слухи вздорными и не верил им.

Таким образом, с 19 декабря под моим контролем находились два гарнизона: Даурский и Маньчжурский. Однако Маньчжурия еще не окончательно подчинилась мне, и через несколько дней после разоружения гарнизона мне пришлось такими же решительными мерами выступать против городского самоуправления, чтобы привести его к порядку и полному подчинению себе.

Избранный по революционным ультрадемократическим законам, Маньчжурский городской совет носил явную социалистическую окраску и потому не мог, конечно, искренне симпатизировать мне. Поэтому неудивительно, что на второй или третий день после разоружения у меня произошло первое недоразумение с ним. Я был приглашен на заседание городского совета, где мне пришлось выслушать много благодарностей за освобождение города от разнузданных солдат и пр. Я ответил также благодарностью, но просил городской совет обсудить вопрос и вынести постановление о поддержке меня и моих формирований, о чем телеграфировал генералу Хорвату как главному начальнику края. Это мое предложение не было принято большинством голосов, что я объяснил наличием скрытой оппозиции, против которой решил принять свои меры. Поэтому, когда в январе 1918 года городской совет собрал в помещении Железнодорожного собрания пленарное заседание своих гласных, я, не будучи приглашен на него, все же в целях информации командировал на него своего офицера поручика Алексеева. Поручик Алексеев успешно выяснил цель происходящего собрания, но с трудом выбрался из здания, т. к., обнаружив в нем моего подчиненного, его пытались задержать в собрании до окончания заседания. Явившись ко мне, поручик Алексеев доложил, что на повестке собрания стоит два вопроса: 1) о нарушении революционных свобод есаулом Семеновым и об отношении к нему в связи с этим и 2) о разгоне Учредительного собрания в Петрограде большевиками. Имея на руках повестку заседания, я с несколькими офицерами, вооруженными винтовками, на извозчиках отправился в Железнодорожное собрание. Поставив у всех выходов вооруженных офицеров с приказанием никого не впускать и не выпускать из помещения, я в сопровождении подполковника Скипетрова, подъесаула Тирбаха и поручика Цховребашвили быстро вошел в зал заседания и, поднявшись на кафедру, скомандовал: «Руки вверх».

Неожиданность моего появления и решительность выступления парализовала всякую возможность какого-либо сопротивления не только со стороны присутствовавших в зале, но и со стороны многочисленной публики, находившейся в коридорах здания. Я потребовал от всех подходить по очереди с поднятыми руками к столу президиума на сцене и складывать имеющееся оружие, предупредив, что всякий, кто сделает попытку опустить руки или не исполнит моего требования о сдаче оружия, которое будет обнаружено у него после обыска, будет немедленно же расстрелян. Некоторые обратились с заявлением, что руки затекли и устали, но я возразил, что при данных условиях выход только один – быстрее сдавать оружие. Было сдано свыше 90 револьверов, после чего я разрешил опустить руки и сесть на места. Когда это было исполнено, я обратился к присутствовавшим с речью, указав им, что недопустимо было ставить такой важный вопрос, как разгон Учредительного собрания, на второй план и отдавать все свое внимание вопросу о противодействии мне. После этого подполковник Скипетров, только что перед этим прибывший из Иркутска, начал говорить о событиях, которые произошли там, и о восстании юнкеров и офицеров против Совдепа, жестоко подавленном большевиками.

В это время из-за кулис кем-то была подброшена записка, в которой оказались перечисленными присутствовавшие в зале большевики. После того как подполковник Скипетров закончил свою речь, я снова занял кафедру и обратился к присутствовавшим, разъясняя им свое отношение к большевикам. Всех большевиков я разделил на три категории: 1-я – сознательные изменники и предатели типа Ленина, которых я буду уничтожать беспощадно; 2-я – не меньшие мерзавцы, примкнувшие к большевикам в силу личного благополучия и выгоды. Эти также подлежат безжалостному уничтожению. 3-я – дураки и ослы, примкнувшие к большевикам по глупости и неспособности разобраться в сущности большевизма. Эти могут быть прощены, если они искренне сознают свое заблуждение. После этого я вызвал по полученной мною записке семь или восемь человек и спросил, к какой категории причисляют они себя.

Конечно, все заверили меня, что они являются большевиками 3-й категории, и выдали соответствующие расписки о полном своем отказе от большевистской идеологии.

Этим были закончены мои недоразумения с маньчжурским самоуправлением, и я почувствовал себя в Маньчжурии более или менее твердо. Что же касается городского самоуправления, то, во избежание всяких недоразумений в будущем, я распорядился, чтобы никаких собраний без ведома коменданта города, коим я назначил поручика Алексеева, впредь не производилось.

Сразу после разоружения гарнизона Маньчжурии и установления связи с генералом Ганом я отправил к генералу Хорвату телеграмму текстуально следующего содержания: «Харбин, генералу Хорвату. Разоружил обольшевичившийся гарнизон Маньчжурии и эвакуировал его в глубь России. Несение гарнизонной службы возложил на вверенный мне полк. Жду ваших распоряжений. Есаул Семенов». Через четыре дня после отправки моей телеграммы, уже после изложенного в предыдущей главе выступления моего в городском самоуправлении, я получил от генерала Хорвата телеграмму следующего содержания: «Есаулу Семенову, Маньчжурия. Прошу не препятствовать населению устраивать свою жизнь путями предвозвещенными Временным всероссийским правительством. Хорват».

Получив такую телеграмму, я одновременно был осведомлен городским головой Маньчжурии г. Бурмакиным о том, что в городе некоторыми влиятельными лицами получен от полковника Колобова, начальника канцелярии Хорвата, конфиденциальный совет последнего не только не поддерживать меня и мои формирования, но постараться выдворить меня каким-нибудь образом из Маньчжурии.

Ввиду всего этого, я решил на поддержку генерала Хорвата не рассчитывать и послал инструкцию поручику Жевченко выехать в Шанхай, встретиться там с адмиралом Колчаком и просить его прибыть в Маньчжурию для возглавления начатого мною движения против большевиков. Не зная лично адмирала, я считался с тем, что имя его было известно не только по всей России, но и за границей. Начатое дело, при возглавлении его лицом, пользовавшимся известностью, могло привлечь к нему больше сторонников. Кроме того, я считал, что появление адмирала во главе противобольшевистского движения, при его связях с англичанами и другими иностранцами, даст возможность убедить наших союзников в необходимости поддержать стремление русских антибольшевиков восстановить противогерманский фронт если не в Европейской России, так на Урале или в Сибири для того, чтобы изолировать сотни тысяч военнопленных, которые по требованию центральных держав могли бы быть и впоследствии, действительно, были вооружены большевиками и использованы против союзников. При таких условиях поддержка зарождавшегося Белого движения прямо отвечала интересам держав Согласия. Впоследствии я использовал этот довод, когда мне пришлось вести переговоры с иностранными консулами в Харбине и убеждать их оказать поддержку моему отряду.

Здесь я позволю себе сделать небольшое отступление, чтобы указать на ошибку германского Генерального штаба, не использовавшего возможность полного контроля над советским правительством, путем вооружения свыше полумиллиона австро-германцев, находившихся в Сибири в качестве военнопленных. Германский Генеральный штаб должен был предусмотреть возможность интервенции союзников с востока так же, как и возможность вооружения военнопленных и вмешательства их в гражданскую войну в России. Если бы эти все военнопленные были вооружены германским командованием, которое в Брест-Литовске имело полную возможность добиться этого, оно держало бы Ленина в своих руках; оно дало бы возможность ликвидировать Советы в тот момент, когда это наиболее отвечало бы интересам Германии; наконец, фактическая оккупация Сибири немцами дала бы им крупный козырь при переговорах в Версале.

Эта ошибка германского командования оказалась роковой для империи, потому что кооперация с большевиками выдвинула социалистические элементы Германии на авансцену политической жизни страны и стоила императору Вильгельму его трона. Это противоестественное сближение императорской Германии с Советами в Брест-Литовске и после него оттолкнуло национально мыслящую Россию от Германии, и первая помощь, которая была оказана Белому движению иностранцами, была обусловлена именно участием германских военнопленных в Красной армии.

Все это Жевченко, по моим инструкциям, изложил адмиралу Колчаку, находившемуся в то время в Шанхае. Однако адмирал нашел несвоевременным свое появление во главе антибольшевистских элементов, и Жевченко по его поручению донес мне, что адмирал считает, что обстановка данного момента еще, по его мнению, не требует спешности в его активном выступлении, но он будет готов служить делу родины, как только она позовет его. Донесение Жевченко было подтверждено полученной мною одновременно телеграммой за подписями самого адмирала, нашего генерального консула в Шанхае Путилова и графа Езерского. Содержание телеграммы заключалось в пожелании мне успеха в начатом деле и в выражении уверенности, что я справлюсь с поставленной себе задачей.

Таким образом, и вторая моя попытка втянуть известных и опытных лиц в активное участие в противобольшевистском движении потерпела также неудачу. Несмотря на все, я все же решил идти по начатому пути и продолжать работу по подготовке базы в Монголии и в полосе отчуждения КВЖД, так как я верил в жизненность поставленных себе целей и верил, что не останусь одиноким в своем стремлении организовать вооруженный отпор захватчикам власти. Действительность показывала, что я был прав и что наше офицерство, молодежь и все, любившие родину и желавшие ей счастья, с большими трудностями и риском для жизни, прослышав про объявленный мною набор добровольцев против большевиков, ежедневно просачивались на станцию Маньчжурия и примыкали ко мне. Я принимал всех желающих, не обещая ничего и не зная, смогу ли я прокормить своих людей.

В это же время из Сибири проходил батальон итальянцев, сформированный еще при императорском правительстве из военнопленных австрийской армии, по национальности итальянцев. Его командир майор Гарибальди был встречен мною на станции. Мы познакомились, и вечером я со своими офицерами угощал итальянцев ужином в Маньчжурском общественном собрании. Это было как раз в день моего выступления против городского самоуправления и общественности, о котором я говорил выше, так что я вынужден был извиниться перед своими гостями и на некоторое время покинуть их, чтобы привести к покорности отцов города. Вернувшись обратно, я рассказал майору Гарибальди комический эпизод с тремя категориями большевиков, и ввиду того, что майор придерживался тех же взглядов на большевиков, что и мы, мне нетрудно было войти с ним в некоторое соглашение и получить от него несколько легких пулеметов и шасси грузовика с мотором Минерва, который впоследствии был нами оборудован как бронированный автомобиль. Эта работа была проведена тремя техниками, бельгийцами по национальности, которые входили в состав батальона майора Гарибальди и которые остались в Маньчжурии и поступили ко мне на службу.

К этому же времени относятся первые столкновения моих разъездов с большевиками западнее Даурии. В то время мы были плохо вооружены, не имели ни артиллерии, ни пулеметов, так что держаться было довольно трудно.

Итак, я имел перед собой три враждебные мне группы.

Первая группа – маньчжурская общественность, за которой стоял генерал Хорват, почему-то с первых же дней появления моего в Маньчжурии ставший мне в оппозицию. Мои отношения с генералом Хорватом состояли из сплошных недоразумений, т. к. генерал, дороживший своей дружбой с китайцами, весьма косо смотрел на мою работу среди монгол, вызывающую острое недовольство китайских властей.

Вторая группа, опасавшаяся меня и старавшаяся помешать созданию моего отряда, возглавлялась тогдашним командующим китайскими войсками в Маньчжурии. Он поверил заявлению большевиков об отказе их от прав России на КВЖД и смотрел на меня как на препятствие к полному подчинению Маньчжурии китайской администрации. Отношения с ним так и не наладились, и только замена его другим генералом разрядила остроту обстановки. Особенно же близкими и сердечными отношения стали после назначения в Маньчжурию генерала Чжан Хайпына, ныне генерал-адъютанта Е. И. В. Императора Маньчжурской империи.

Наконец, третью группу открытых моих врагов составляли большевики, в борьбу с которыми и был вложен весь смысл моих усилий.

Борьба между хараченами и баргутами. Мое мирное посредничество. Конференция и переход харачен ко мне на службу. Зачисление баргут в Монголо-бурятский полк и охрана ими западного участка КВЖД. Вмешательство ген. Хорвата и кн. Кудашева. Соглашение об охране дороги. Приезд майора Куроки. Мой ответ кн. Кудашеву. Назначение барона Унгерна комендантом города Хайлара. Обстановка в Хайларе. Недоразумение с офицерами гарнизона. Разоружение Хайларсхого гарнизона. Нервность китайских властей. Инцидент в Бухэду. Разоружение баргут и арест барона Унгерна. Мой первый «броневик». Мои отношения с бароном. Личность барона и его своеобразность. Арест и расстрел д-ра Григорьева. Взгляд на религию.

Выше я указывал на то обстоятельство, что с юных лет у меня установились хорошие отношения с приграничными монголами. Первые шаги своей самостоятельной жизни, после производства в офицеры, я начал с активного участия в монгольской революции. Тогда, волею нашего Министерства иностранных дел, моя работа в Монголии была быстро и решительно пресечена и я был вынужден выехать из Монголии, но кое-какие знакомства и связи с вождями монгольских племен мне удалось сохранить, и теперь они мне очень пригодились.

В 1916 году китайский генерал Баба Джан поднял восстание против своего правительства и привлек на свою сторону монгольское племя харачен. Восстание не удалось, так как Баба Джан был убит в одном из первых же столкновений повстанцев с регулярными китайскими войсками. Его заместил князь Фу Шинга, который, теснимый китайцами, повел свое племя в северо-западном направлении через Баргу, рассчитывая выйти в Халху и там найти возможность укрыться от преследования китайцев. Двигаясь через Баргу с семьями и стадами, харачены по пути потеснили жителей Барги баргут, поэтому правитель Барги, князь Гуй Фу, был вынужден вступить в вооруженную борьбу с ними. Ко времени моего приезда на Войсковой Круг в Забайкалье в 1917 году с фронта борьба монгол между собою была в полном разгаре. Имея в виду свои формирования, я тогда же решил использовать этот факт, чтобы, примирив враждующие племена, предложить хараченам вступить в формируемые мною части. Для этой цели я связался с давнишним своим знакомым Таламой, которого направил в лагерь харачен с целью произвести предварительно обследование положения и выяснить возможность моего мирного посредничества.

По прибытии в Маньчжурию я связался также с правителем Барги, князем Гуй Фу.

Предложение мое было принято обеими враждующими сторонами, и мирные переговоры пошли очень успешно. Была созвана конференция, на которой, по предложению обеих сторон, председательствовал я и которая в течение трех дней выработала условия мирного соглашения и подписала договор о дружбе. Харачены, как эмигранты, вытесненные китайцами из Внутренней Монголии, вступали ко мне на службу в количестве одной бригады, которой баргуты обязались дать свободный пропуск через Баргу. Часть харачен и семьи их, при содействии популярного монгольского общественного деятеля господина Фу Хая, получили амнистию от китайского правительства и разрешение вернуться на свои земли.

Монгольская бригада получила назначение двигаться в направлении на Даурию, но прибытие ее не могло осуществиться в более или менее близком будущем, принимая во внимание, что ей предстояло пройти для этого свыше 800 верст.

Баргутские монголы, возглавляемые князем Гуй Фу и его сыном, князем Фу Шанем, выдающимся деятелем, отлично понявшим всю опасность распространения большевизма в Азии, решили примкнуть ко мне в начинаемой мною борьбе, для чего приступили к формированию собственных национальных частей. Новые части были мною зачислены в Монголо-бурятский полк и поставлены на охрану западного участка КВЖД от Маньчжурии до Хайлара включительно.

Появление этих частей не могло не обеспокоить китайцев, которые в то время постепенно захватывали линию КВЖД своими сильными гарнизонами, вводимыми в полосу отчуждения на основании соглашения, подписанного, с одной стороны, российским послом в Китае, князем Кудашевым и генералом Хорватом, а с другой – представителями китайского правительства.

Ссылаясь на это соглашение, китайские власти настойчиво требовали от меня оставления полосы отчуждения и роспуска монгольских отрядов.

По-видимому под давлением китайцев, князь Кудашев и генерал Хорват также пытались воздействовать на меня. Я получил от них длинную телеграмму, в которой указывалось, что привлечение монгол к формированиям воинских частей является нарушением суверенных прав Китая, на основании чего мне предлагалось отказаться от всякого сотрудничества с монголами.

Выполнение требований китайцев, князя Кудашева и генерала Хорвата поставило бы меня в полную невозможность продолжать какую бы то ни было организационную работу против большевиков. Поэтому я решил их не выполнять, тем более что точка зрения нашего посла в Китае и генерала Хорвата не могла быть признана мною правильной, ибо Барга, в силу давнего согласия, существовавшего между Россией и Китаем, пользовалась автономией и правом иметь свои воинские части под руководством русских инструкторов. Принимая же во внимание, что весь западный участок КВЖД до самого Хингана проходит по территории Барги, я считал, что протест в данном случае был направлен не столько в защиту якобы попираемых мною прав Китая, чего фактически не было, сколько на удаление меня из пределов полосы отчуждения КВЖД.

С другой стороны, я не мог согласиться и с тем, что новое соглашение о порядке охраны КВЖД, заключенное князем Кудашевым и генералом Хорватом от имени Временного правительства, уже не существовавшего в то время, и передававшее охрану дороги в руки китайцев, было законно и обязательно для меня. Поэтому я старался уклониться от более или менее определенного ответа на требование китайцев оставить Маньчжурию и перенести свою базу на российскую территорию до тех пор, пока в Маньчжурию не приехал майор Куроки, прикомандированный японским правительством ко мне в качестве советника, с которым я быстро достиг взаимного понимания и которому удалось уладить вопрос о сохранении моей базы в Маньчжурии с китайскими властями.

Таким образом, с китайцами вопрос был так или иначе улажен. Что же касается князя Кудашева и генерала Хорвата, то я написал им свои соображения, изложенные выше, и выразил пожелание видеть в них защитников интересов нашей родины, а не суверенных прав Китая, к тому же фактически не нарушенных. Позднее по этому вопросу из Пекина был командирован в Маньчжурию советник нашего посольства г. В.В. Граве, который имел задачей убедить меня в правильном понимании наших задач в связи с новым соглашением об охране дороги. Я не мог согласиться с ним. Конечно, китайскому правительству было выгодно настаивать на этом соглашении, мы же, по моему мнению, не имели права заключать его, так как оно было создано уже после того, как российское правительство, от имени которого оно было подписано, перестало существовать; сменившая же его советская власть вообще не желала признавать ни соглашений, ни дипломатов, назначенных ее предшественниками. При таких условиях соглашение, конечно, не имело юридической силы и потому не было обязательным для меня, тем более что на мою просьбу ознакомить меня с текстом со стороны В.В. Граве последовал отказ, и я до сего времени не знаю, в чем, собственно, состоял этот любопытный дипломатический документ.

Я считал, что китайцы так или иначе все равно введут свои войска в полосу отчуждения КВЖД, но полагал более правильным предоставить им в данном случае действовать по собственному усмотрению, коль скоро мы не имели силы заставить их уважать свои права, и ограничиться лишь дипломатическими протестами. Таким путем мы имели возможность в будущем требовать восстановления односторонне нарушенного положения. Согласие же наше на передачу охраны дороги в руки китайцев узаконивало их действия и лишало нас какой-либо надежды на удовлетворение в будущем.

Все это создавало недоразумения и неувязку в моих отношениях с представителями старой, царской России и давало им повод поносить мои действия как незаконные и этим натравлять на меня китайские власти. В этих условиях приезд майора Куроки явился подлинным спасением для меня и для моего дела, ибо отныне я мог рассчитывать на помощь и содействие, в которых мне отказали наши представители в Китае, несмотря на то что они были поставлены именно для охраны интересов национальной России на далекой восточной границе ее.

После соглашения с монголами, ввиду предстоящего формирования из них охранных частей для западного участка линии КВЖД, я назначил барона Унгерна комендантом города Хайлара, приказав ему привести в порядок русские части, квартировавшие там. В Хайларе находились части Железнодорожной бригады и конные части корпуса Пограничной стражи. Не только солдаты этих частей, но и большинство офицеров их были совершенно разложены большевизмом, и во многих случаях именно офицеры являлись инициаторами и руководителями во всех революционных нововведениях во внутренней жизни строевых частей и в их внешних политических выступлениях. Поэтому назначение барона Унгерна комендантом города было встречено упорным сопротивлением, чуть ли не полным бойкотом со стороны офицерского состава, не желавшего подчиниться вновь назначенному коменданту города. Небольшая часть офицеров, понимавшая обстановку и готовая помочь барону, встретила противодействие со стороны старой комендатуры, подыгрывавшейся под настроения распущенной солдатской массы. Одним из выдающихся офицеров местного гарнизона являлся штабс-ротмистр Межак; он не только не поддался разлагающему влиянию большевизма, но сумел сохранить свою сотню, единственную часть в Хайларе, имевшую в то время воинский облик. Штабс-ротмистр Межак со своей сотней добровольно подчинился барону и предоставил себя в полное его распоряжение.

В середине января 1918 года я получил от барона Унгерна донесение о необходимости принятия решительных мер в отношении преступного поведения некоторых офицеров гарнизона. В связи с этим я вынужден был поехать в Хайлар, чтобы согласовать вопрос с монгольскими властями. Вопрос был быстро разрешен, и ночью я решил произвести разоружение старого Хайларского гарнизона, несмотря на то что в нашем распоряжении находился только наскоро сформированный дивизион Монголо-бурятского полка, укомплектованный баргутами. Мы имели основание также рассчитывать на содействие конной сотни штабс-ротмистра Межака.

Было установлено, что в день предположенного разоружения комитет гарнизона должен был иметь заседание около 11 часов вечера. Это время мы и решили использовать для разоружения казарм. Численность гарнизона достигала 800 штыков, мы имели 250 конных баргут и одну сотню штабс-ротмистра Межака. Здесь уже наша уверенность в успехе была полной, не то, что было 19 декабря на ст. Маньчжурия, когда мы в числе 7 человек разоружали 1500 человек.

Разоружение было произведено бароном Унгерном в течение не более двух часов времени настолько безболезненно, что гарнизонный комитет, заседавший в это время, даже не подозревал о случившемся. Разоруженные наутро следующего дня были эвакуированы через станцию Маньчжурия в глубь России.

Хайлар мы успели занять раньше, чем туда подошли китайские части. Они концентрировались в первую очередь на границах, полагая, что в тылу их расположения уже никто не сможет распоряжаться. Поэтому захват нами Хайлара китайцами был воспринят крайне нервно.

Желая утвердить свое влияние до Хингана, я вскоре командировал барона Унгерна с 150 баргутами для занятия станции Бухэду. Там уже находился китайский гарнизон, и барон Унгерн был встречен китайцами внешне очень радушно и даже приглашен на обед к начальнику гарнизона. Но пока он обедал, его баргуты оказались разоруженными, а самого его арестовали. Находясь в Хайларе, я был немедленно извещен о случившемся. Мне пришлось прежде всего успокаивать баргутских начальников, которые факт разоружения нашего отряда рассматривали как начало враждебных действий между китайцами и нами, а затем придумывать способы для освобождения барона Унгерна и обратного получения отобранного у его отряда оружия. Каких-либо вооруженных сил в своем распоряжении я не имел; взять хотя бы небольшое количество людей из Маньчжурии не решался, так как ожидал, что китайцы воспользуются случаем и не допустят обратного моего возвращения в Маньчжурию, что лишило бы меня базы и имущества, приобретенного мною после разоружения 720-й дружины. Оставалось применить снова хитрость и психологическое воздействие, что мне удалось уже однажды в Маньчжурии при разоружении дружины. Я взял два товарных вагона и платформу. На платформу я поставил скат колес с осью от казенной обозной двуколки; положил на него длинное круглое полено, приблизительно соответствующее длине тела орудия, и закрыл его брезентом. С этим «броневиком» я выдвинул команду баргут под командой моего офицера к станции Бухэду, а начальнику гарнизона ее одновременно послал ультимативную телеграмму, в которой сообщил о посылке броневика, которому приказано разгромить все Бухэду, если к его приходу мой офицер и солдаты не будут освобождены и отобранное оружие возвращено. Спустя два часа после этого я получил сообщение, что офицер и солдаты уже на свободе; оружие им возвращено, и весь инцидент вызван недоразумением, о котором начальник гарнизона ст. Бухэду весьма сожалеет. Вслед за тем и сам барон Унгерн сообщил мне, что он освобожден и оружие баргутам возвращено, но ввиду наличия сильного китайского гарнизона в Бухэду он не считает возможным оставаться там далее. На другой день барон со своим отрядом и с посланным на выручку ему «броневиком» вернулся в Хайлар.

Успех самых фантастических наших выступлений в первые дни моей деятельности был возможен лишь при той взаимной вере друг в друга и тесной спайке в идеологическом отношении, которые соединяли меня с бароном Унгерном. Доблесть Романа Федоровича была из ряда вон выходящей. Легендарные рассказы о его подвигах на Германском и гражданском фронтах поистине неисчерпаемы. Наряду с этим, он обладал острым умом, способным проникновенно углубляться в область философских суждений по вопросам религии, литературы и военных наук. В то же время он был большой мистик по натуре; верил в закон возмездия и был религиозен без ханжества. Это последнее в религии он ненавидел, как всякую ложь, с которой боролся всю свою жизнь.

В области своей военно-административной деятельности барон зачастую пользовался методами, которые часто осуждаются. Надо, однако, иметь в виду, что условия, в которых протекала наша деятельность, вызывали в некоторых случаях неизбежность мероприятий, в нормальных условиях совершенно невозможных. К тому же все странности барона всегда имели в основе своей глубокий психологический смысл и стремление к правде и справедливости.

Помню такой случай: в Хайларском гарнизоне был некий доктор Григорьев, который с самого прибытия барона в Хайлар поставил себя в резко враждебные отношения к нему и не останавливался перед чисто провокационными выступлениями с целью дискредитировать барона. Мною было отдано распоряжение о беспощадной борьбе с большевиками и провокаторами, на основании которого, после одного особенно возмутительного выступления доктора Григорьева, барон его арестовал, предал военно-полевому суду, сам утвердил приговор и сам распорядился о приведении его в исполнение, вследствие чего Григорьев был расстрелян. Когда все было кончено, барон поставил меня в известность о случившемся. Я потребовал, чтобы в будущем барон не допускал подобных вопиющих нарушений судопроизводства и без моей санкции не производил никаких расстрелов, но Роман Федорович, который специально приехал из Хайлара, чтобы выяснить этот вопрос, упорно доказывал мне, что в данных условиях не всегда возможно придерживаться буквы закона; обстановка требовала решительности и быстроты в действиях, и в этом отношении, в условиях зарождавшейся гражданской войны, всякая мягкотелость и гуманность должны быть отброшены в интересах общего дела.

Наряду с тем Роман Федорович был искренне верующим человеком, хотя взгляды его на религию и на обязанности человека в отношении ее были достаточно своеобразны.

Барон был твердо убежден, что Бог есть источник чистого разума, высших познаний и Начало всех начал. Не во вражде и спорах мы должны познавать Его, а в гармонии наших стремлений к Его светоносному источнику. Спор между людьми, как служителями религий, так и сторонниками того или иного культа, не имеет ни смысла, ни оправданий, ибо велика была бы дерзновенность тех, кто осмелился бы утверждать, что только ему открыто точное представление о Боге. Бог – вне доступности познаний и представлений о Нем человеческого разума.

Споры и столкновения последователей той или иной религии между собой неизбежно должны порождать в массах, по мнению барона, сомнения в самой сути существования Бога. Божественное начало во вселенной одно, но различность представлений о Нем породила и различные религиозные учения. Руководители этих учений, во имя утверждения веры в Бога, должны создавать умиротворяющее начало в сердцах верующих в Бога людей на основе этически корректных отношений и взаимного уважения религий.

Вероотступничество особенно порицалось покойным Романом Федоровичем, но не потому, однако, что с переходом в другую религию человек отрекается от истинного Бога, ибо каждая религия по своему разумению служит и прославляет истинного Бога. Понимание Божественной Сути разумом человеческим невозможно. «Бога нужно чувствовать сердцем», – всегда говорил он.

Поездка в Харбин. Свидание с Д.Л. Хорватом. Неопределенные обещания генерала Хорвата. Похищение двух орудий. Формирование батареи. Требование ген. Чжан Хуансяна о сдаче оружия. Переговоры и мой ультиматум. Укрепление моего положения в Маньчжурии. Пополнение полка. Пропаганда, агитация и рассылка вербовщиков. Содействие большевиков. Привлечение на службу китайских милиционеров. Сербы. Вторичная поездка в Харбин. Получение винтовок Организация казачьей самоохраны на местах. Ахшинский и Ургинский отряды. Снова в Харбин. Столкновение с полицией. Переговоры с иностранными консулами. Ген. штаба полковник Куросава. Майор Куроки и мое сближение с ним.

Только в начале января месяца я смог, наконец, попасть в Харбин. Приехал я туда в сопровождении взвода монгол и остановился в гостинице «Ориант».

Первый мой визит по прибытии в Харбин был, конечно, к генералу Хорвату. Помимо выявления наших отношений, я надеялся получить от него обмундирование и кое-какое вооружение, принадлежавшее в прошлом корпусу Пограничной стражи. Генерала Хорвата до этого времени я никогда не встречал, и первое знакомство с ним произвело на меня очень хорошее впечатление; в разговоре на текущие темы мы установили общность взглядов по многим вопросам, и генерал изъявил готовность по мере сил помочь мне. Когда же я начал просить его теперь же отпустить мне оружие, и, главное, артиллерийские орудия, которых у меня не было, генерал Хорват пытался отклонить эту просьбу, поясняя, что, по договору с китайцами, он должен передать все вооружение Пограничной стражи вновь вводимым в полосу отчуждения КВЖД китайским войскам. Открытая передача орудий мне прежде, чем договор будет выполнен, вызовет много разговоров и, возможно, поведет к осложнениям, поэтому он снабдит меня кое-каким оружием впоследствии и так, чтобы это не могло отразиться на взаимоотношениях русской администрации дороги с китайским командованием. Столь неопределенное обещание не могло, конечно, удовлетворить меня, т. к. я нуждался в артиллерии немедленно, и потому, убедившись в том, что генерал Хорват не был склонен идти на какие-либо уступки, я решил добыть орудия без его помощи и ведома. Пользуясь симпатиями ко мне некоторых офицеров штаба корпуса, я, проезжая через Хинган, с их помощью попросту забрал два полевых орудия с зарядными ящиками и комплектом снарядов, находившихся на охране туннеля, быстро погрузил их на платформу и увез в Маньчжурию, где мои сослуживцы встретили меня и привезенные мною орудия с бурным восторгом.

Этот шаг вконец испортил отношение ко мне со стороны покойного генерала, и только впоследствии, когда Д.Л. Хорват готовился объявить себя временным правителем России, он изменил его и даже обратился к моему содействию при формировании своего правительства.

В это время мои передовые части занимали военный городок Даурию, ведя наблюдение конными разъездами за большевистскими силами, расположенными тогда в районе станции Борзя. На станции Маньчжурия находилась моя база и производился прием добровольцев, ежедневно прибывающих из России по нескольку человек. По мере их прибытия, некоторые направлялись в Даурию и вступали в сторожевую линию, некоторые же получали назначение на должность инструктора в монгольские части и выезжали в Хайлар.

Вернувшись из Харбина, я, не останавливаясь в Маньчжурии, проследовал до ст. Даурия, где осмотрел сторожевые посты и размещение моих чинов в казармах, и к вечеру вернулся в Маньчжурию. Здесь я немедленно приступил к формированию батареи и занялся подбором людей, годных для этой цели. Ночью, около 2 часов, ко мне в комнату вошел дежурный ординарец и доложил, что прибыл адъютант командующего войсками, который просит срочно его принять. Первой моей мыслью было, не повели ли большевики наступление на Маньчжурию, но я сейчас же отбросил ее, потому что в этом случае я имел бы уже соответствующие донесения от своих разведчиков. Оказалось, что генерал Чжан Хуансян командировал своего офицера, достаточно хорошо говорившего по-русски, с тем чтобы передать мне его требование к 8 часам утра сдать оружие и распустить своих людей. В этом случае мне и всем моим людям гарантировалась личная неприкосновенность и полная безопасность.

Чтобы оттянуть время и получить возможность предпринять кое-какие меры, я заявил молодому офицеру, что я прошу прибыть ко мне начальника штаба, ибо вопрос, переданный мне, очень важен и требует обсуждения. Через час примерно явился начальник штаба китайских войск в сопровождении того же офицера. Я принял гостей радушно, поскольку позволяло мое настроение после передачи такого требования, и пригласил их пить чай. Был поставлен самовар, чтобы затягивалось время, и за чаем мы начали вырабатывать условия, на каких должна произойти сдача мною оружия: выбиралось место, куда китайское командование доставит нас после разоружения, а также определялась сумма денег, которую мы должны были получить за сданное имущество.

Тем временем я секретно отдал распоряжение выкатить наши два орудия на площадь против китайских казарм и сложить около них все имеющиеся снаряды.

К 8 часам мы закончили наш чай и двинулись на площадь, где стояли орудия, снятые с передков и повернутые фронтом на китайские казармы. Около орудий стояла прислуга при них, в количестве 15 человек, в полном боевом снаряжении. Когда мы подошли к орудиям, я обратился к начальнику штаба китайских войск и предложил ему передать своему командующему нижеследующий мой ультиматум: в течение четверти часа командующий должен быть здесь, около орудий, и подписать приказ о дружбе и союзе со мной, срочно опубликовать его среди подчиненных ему войсковых частей и в будущем не допускать никаких действий, враждебных мне и моему отряду. Если же это требование не будет удовлетворено, то через 15 минут я открою огонь и разгромлю казармы и все, что в них находится. Мне и моим людям терять нечего. При этих словах я приказал зарядить орудия и навести их на казармы.

Начальник штаба с адъютантом бегом направились в казармы, заверив предварительно меня, что все будет «хорошо».

Не прошло и 10 минут, как генерал со своей свитой прибыл к орудиям и выразил готовность тут же подписать заранее заготовленный, немногословный, но сильный по духу и определенный по содержанию приказ, в котором указывалось, что он приказывает всем подведомственным ему чинам относиться к есаулу Семенову и его частям как к союзным войскам и строго запрещает всякие выступления против них.

Таким образом, мы приобрели союзника в деле борьбы с большевиками. Но суть дела заключалась не в этом, а в том, что наличие приведенного выше приказа развязывало мне руки и давало основание требовать в нужные моменты содействия и помощи от китайского командования. Это было большим достижением.

После случая с неудавшимся разоружением китайцы в Маньчжурии и в Хайларе стали чрезвычайно вежливы в отношении русских воинских чинов вообще и в отношении меня в особенности, никогда не упуская отдавать мне установленные воинские почести, включая до назначения почетных караулов в случаях посещения мною китайских штабов.

Этот случай дал мне необычайную популярность среди китайского населения и китайской прессы в Маньчжурии, которая посвятила мне целый ряд статей, помещая в них поистине фантастические данные о моем происхождении и биографии. Дошло до того, что объявили меня китайцем по матери, которая якобы была куплена одним русским купцом, женившимся на ней.

Как бы то ни было, но случай с неудавшимся разоружением меня в Маньчжурии имел своим последствием укрепление моего положения. Общая обстановка потеряла свою остроту, взаимоотношения выяснились, и я получил возможность спокойно отдаться работе по формированию своего отряда.

Пока шли все эти события, люди постепенно собирались в Маньчжурии и вступали в формируемый мною полк для участия в активной борьбе с большевиками. Пополнение шло, однако, медленно, потому что я не имел возможности надлежащим образом организовать агитацию из-за отсутствия средств. Кроме того, лица, прибывающие с поездами из Сибири, сообщали, что большевики установили тщательный контроль всех пассажиров на станции Слюдянка, около Иркутска, и всех, кто вызывал хоть малейшее подозрение в желании проехать в Маньчжурию, ко мне, снимали с поездов и арестовывали.

Некоторую помощь в деле пропаганды оказали мне сами большевики, которые через свои газеты забили тревогу после казни Аркуса и разоружения большевистского гарнизона в Маньчжурии. Газеты большевиков разнесли весть о моем выступлении против Советов по всей Сибири и России, сообщая фантастические небылицы обо мне и моих действиях. Они сами создали впечатление, что с востока надвигается грозная опасность для Советов; что семеновцы беспощадно вешают и расстреливают большевиков, что мы откуда-то получаем крупные деньги и что нас поддерживают и снабжают союзники и пр. Все эти сведения, неверные по существу, повели к тому, что в Маньчжурию потянулись офицеры, казаки, солдаты, юнкера, гимназисты, студенты и пр., преимущественно молодежь.

Для усиления полка до значительной боевой единицы я отправил по станицам Забайкалья и бурятским улусам несколько агитаторов с воззваниями. В Амурскую область были посланы штабс-капитан Языков, подъесаул Шалыгин, прап. Плотников, прап. Малов и др., которые отправляли людей партиями и поодиночке через Сахалян-Цицикар на Маньчжурию.

В результате этих мер полк постепенно поднимался на ноги, рос количественно и качественно, и, несмотря на страшный упадок в обществе и все препоны, которые ставились мне буквально со всех сторон, к 9 января в полку числилось 51 офицер, 3 чиновника, 300 баргут, 80 монгол и 125 казаков, солдат и добровольцев. Всего, следовательно, в полку числилось 559 человек, не считая военнопленных и китайцев, замещавших нестроевые должности. Это была достаточно крупная сила для начала, и после выяснения отношений с китайцами в Маньчжурии, при наличии ее, я мог чувствовать себя спокойным и уверенным в возможности привести в исполнение свой план борьбы с красными захватчиками власти в России. Помимо приема русских добровольцев, прибывающих в Маньчжурию, я поручил в Хайларе поручику Подгорецкому вступить в переговоры о переходе ко мне на службу отряда в 2000 китайцев-милиционеров при офицерах. Они служили на охране линии дороги, но с приходом сюда китайских регулярных войск остались без службы, и я рассчитывал использовать их для пополнения своих частей.

В половине января 1918 года из Сибири через Дальний Восток проходила бригада сербов, направляясь на Западный фронт. Так же как позднее чехам, большевики, под влиянием германского правительства, не дали согласия на отправку сербов морем, через Архангельск, почему они вынуждены были предпринять почти кругосветное путешествие.

Сербы в громадном своем большинстве были настроены резко против большевиков, и свыше 300 человек из бригады, во главе с подполковником Драговичем, остались в Маньчжурии, добровольно вступив в состав формируемого мною полка. Это значительно увеличило мои силы, и, принимая во внимание также недавнее приобретение нами двух орудий, 10 января я подписал приказ о дополнительном формировании, кроме Монголо-бурятского конного полка, одной артиллерийской батареи двухорудийного состава и пешего полка, названного Семеновским.

С проходом сербов в Харбин явилась необходимость и мне выехать вслед за ними, чтобы попытаться получить хотя бы частично их вооружение, которое они должны были оставить в Харбине. После длительных переговоров с генералом Хорватом мне удалось, при содействии начальника сербской бригады, получить около 2000 винтовок, что в то время имело для меня весьма большое значение, т. к. войска гарнизонов Маньчжурии и Хайлара были вооружены трехлинейными винтовками только отчасти, главная же масса солдат имела однозарядные винтовки Бердана, совершенно устаревшие и к современному бою не приспособленные.

В расчете на получение оружия от сербов, я вызвал в Харбин для приема его взвод баргут, который своим появлением снова вызвал массу неудовольствия в кругах китайской администрации края. Я полагаю, что наличие в Харбине вооруженных монгол послужило к скорейшему разрешению вопроса о снабжении меня оружием, т. к. китайцы настаивали на немедленном отъезде их из Харбина, я же заявил, что баргуты не уедут, пока я не получу оружия. Все это доставляло много хлопот генералу Хорвату, на которого главным образом обращалось недовольство китайского командования и которому адресовались его протесты, в силу, надо полагать, соглашения, заключенного кн. Кудашевым и Хорватом с правительством Китая. После этого мои посещения Харбина стали довольно частыми, потому что получение всего нужного для моих формирований зависело от Харбина.

Помимо воззваний и агитации среди населения Забайкалья в пользу поступления в формируемый мною отряд, я принял кое-какие меры к созданию казачьей противобольшевистской самоохраны на местах, выдавая оружие и огнеприпасы наиболее надежным казакам, приезжавшим за получением указаний ко мне в Маньчжурию.

В результате этих мер по всему Забайкалью образовались противобольшевистские ячейки, державшие связь между собою и со мною; в районе же Ахши и Троицкосавска выросли два небольших отряда, которые висели на правом фланге красноармейцев и постоянно вели малую войну с ними, портя пути сообщения, уничтожая мелкие отряды, перехватывая комиссаров и разведчиков и держа в постоянном напряжении гарнизон Троицкосавска.

В один из очередных приездов своих в Харбин, в январе месяце 1918 года, я обратил внимание на то, что ни в одной гостинице не оказалось свободных комнат и мне с моими спутниками буквально негде было остановиться. Это обстоятельство заинтересовало меня, и, заехав в какой-то ресторан, я произвел обследование причины столь непонятной перенаселенности харбинских отелей. Обследование с полной убедительностью показало, что свободные комнаты имеются, но по каким-то причинам меня избегают как квартиранта. Это было совершенно непонятно, тем более что ни с моей стороны, ни со стороны моих спутников не было допущено ничего, что бы могло объяснить столь странное отношение к нам. Просидев много времени в ресторане, мы, наконец, получили комнаты в третьеразрядных номерах, называющихся «Харбинское подворье».

В Харбин я прибыл в сопровождении полковника Нацвалова, подъесаула Тирбаха и сотника Савельева. Разместились по два в комнате. Нацвалов с Савельевым заняли комнату в верхнем этаже гостиницы; я с Тирбахом разместились внизу.

Рано утром мы с подъесаулом Тирбахом заказали самовар и готовились пить чай; в это время в дверь постучали, и вошел гимназист лет 15—16. Цель его визита заключалась в желании поступить ко мне добровольцем. Я просил молодого человека подождать, пока мы напьемся чаю, и он вышел в холл, где и сел, ожидая нас. Не прошло и 10 минут после этого, как наша дверь с шумом распахнулась и в комнату ворвалось восемь человек вооруженных полицейских, сразу бросившихся ко мне и объявивших, что я арестован. Среди них не было ни одного офицера или чина, соответствующего этому званию. Я встал и, подойдя к ближайшему, начал наносить ему удары в лицо, чему немедленно последовал и подъесаул Тирбах. Милиционеры растерялись и на мое требование сдать оружие беспрекословно исполнили это. Разоружив их, я приказал им войти в комнату швейцара, которая, как обычно, помещалась под лестницей. Заперев там арестованных, я поставил на страже к дверям комнаты все еще ожидавшего разговора со мной гимназиста, вооружив его одним из револьверов, отобранных у арестованных, и объяснил ему, как нужно действовать в случае попытки арестованных освободиться и как стрелять из револьвера. Молодой человек был преисполнен гордостью выпавшим на его долю ответственным поручением и сообщил мне, что он умеет стрелять из револьвера и пристрелит каждого, кто попытается подойти к запертой двери.

Закончив эту операцию и войдя к себе в комнату, чтобы надеть пальто и взять фуражку, я увидел в окно, что здание гостиницы оцеплено полицией. Не раздумывая долго, я с подъесаулом Тирбахом оделись и вышли на улицу с видом совершенно независимым и никакого отношения к происходившему не имевшим. У выхода из гостиницы нас задержал полицейский офицер и заявил, что нам выходить нельзя. Не сговорившись заранее, мы с подъесаулом Тирбахом тем не менее мгновенно поняли друг друга и, сбив с ног полицейского, открыли стрельбу в воздух. Чины милиции, окружавшие гостиницу, обратились в бегство, поднялась тревога, и раздались свистки. Тирбах бросился преследовать убегавших и, увлекшись преследованием, не слыша моих криков вернуться, вскоре скрылся за поворотом улицы. Меня задержало то обстоятельство, что я увидел роту китайских солдат, приближавшуюся бегом к гостинице, во главе с майором, как выяснилось впоследствии, комендантом Пристани. Чтобы отвлечь внимание майора от арестованных мною полицейских, я намеренно встретил его при подходе его к гостинице и, подозвав китайчонка, выполнявшего здесь роль швейцара, в качестве переводчика, обратился к майору с заявлением, что на гостиницу произведено нападение, по-видимому, русских хунхузов, переодетых в полицейскую форму, которые увели с собой моего друга офицера. Майор отдал распоряжение командиру роты догнать бежавших и выручить моего друга, а сам, по моему приглашению, прошел в мою комнату, где я угостил его пивом. Позвав сотника Савельева, я приказал ему принять меры к розыску подъесаула Тирбаха.

В это время Тирбах, увлекшись преследованием бежавших полицейских, ворвался вслед за ними в помещение полицейского участка и здесь был арестован. Его связали и начали избиение, которое было прекращено появлением сотника Савельева с китайскими солдатами. У Тирбаха оказалась глубоко рассечена шашкой голова и несколько ран на лице.

Факт разгрома нами местной полиции, или, как она называлась тогда, милиции, быстро стал известен харбинским властям, и ко мне в гостиницу был командирован один из чинов управления милиции для выяснения инцидента, с которым я и вступил в переговоры. Переговоры выяснили любопытную вещь. Оказалось, что приказ о моем аресте был подписан прокурором окружного суда г. Сечкиным.

Несомненно было, что приказ об аресте имел какое-то отношение к генералу Хорвату. Я соединился по телефону с генералом и сообщил ему о происшедшем, потребовал наказания виновных, угрожая, в противном случае, что я вызываю из Маньчжурии свой отряд и сделаю переворот в Харбине. Решительность моих требований возымела свое действие, и Д.Л. Хорват заверил меня, что он совершенно неосведомлен о случившемся и не допускает мысли, чтобы приказ о моем аресте исходил от Сечкина. Для выяснения всего дела он посылает ко мне помощника Сечкина, товарища прокурора г. Крылова.

Крылов произвел на меня прекрасное впечатление. Он обещал мне добиться наказания виновных и просил отпустить арестованных мною полицейских.

На следующий день я был приглашен на обед к генералу Хорвату. Он встретил меня радушно и продолжал отрицать какую-либо причастность властей к попытке меня арестовать.

Впоследствии я выяснил все подробности происшедшего столкновения и убедился, что генерал Хорват не был со мной вполне искренен. Попытка моего ареста исходила именно от него и преследовала цель моего удаления из Маньчжурии. Основанием для ареста послужило обвинение меня в нарушении закона Временного правительства об отмене смертной казни. Временным правительством смертная казнь, действительно, была отменена, но это не мешало большевикам и распропагандированным солдатам, матросам и рабочим по всей России подвергать мучительной смерти тысячи русских патриотов без всякой вины с их стороны и без всякого суда и следствия. Смешно было при таких условиях говорить об отмене смертной казни; всероссийский бунт, поднятый Лениным, требовал решительных мер для своего усмирения, и беспощадное уничтожение предателей и большевиков являлось единственным средством воздействия на потерявший голову, опьяневший от революции народ. Я убежден, что покойный Д.Л. Хорват отлично понимал это сам, но, к сожалению, как бы то ни было, остается фактом, что главная трудность начала борьбы с большевиками в первый ее период на Дальнем Востоке создавалась не красными, а представителями нашей старой бюрократии.

В этот свой приезд в Харбин я нанес визиты иностранным консулам, которым детально изложил цель и смысл моих начинаний. В первую очередь мною были посещены японский генеральный консул г. Сато и генеральный консул Великобритании г. Портер.

Идея создания в Сибири противогерманского фронта в принципе встретила одобрение, и мне была обещана поддержка как оружием, так и деньгами. Первая финансовая помощь была оказана Великобританией, что объясняется энергичным содействием г. Портера и вице-консула г. Хилла. Вскоре из Пекина прибыл майор Денни, который был назначен состоять при штабе моего отряда. Следом за Великобританией последовала помощь и от Франции, посольством коей был командирован в штаб моего отряда капитан Пеллье, известный своими научными исследованиями по Китаю.

По рекомендации японского генерального консула я познакомился с Генерального штаба полковником Куросава, впоследствии бывшим начальником Военной миссии в Чите и позднее генерал-квартирмейстером Главного штаба в Токио, ныне покойным. У меня осталось о нем лучшее воспоминание, как об умном, образованном офицере и на редкость порядочном человеке. По его представлению, японское правительство командировало ко мне специальную миссию во главе с капитаном Куроки, до конца своей жизни оставшимся искренним и преданным моим другом. Чувства моей братской привязанности и глубокой дружбы к капитану, впоследствии майору Куроки навсегда останутся неизменными в моем сердце. Мы весьма близко сошлись с покойным майором. Наши взгляды на развитие политических событий в Восточной Азии, на неизбежность развития коммунистического движения в Китае и Монголии и на необходимость большой работы на пути объединения народов Востока и создания Великой Азии оказались совершенно тождественными. Эта наша духовная близость была замечена и надлежащим образом зафиксирована в наших дипломатических представительствах в Пекине и Урге, а затем использована и большевиками, которые получили в свое распоряжение весь дипломатический архив. Гос. сов. издательство выпустило объемистый труд, озаглавленный «Атаман Семенов и Монголия», в котором уделило много места покойному майору Куроки, хотя и приписало ему совсем не то, что было в действительности.

Неудивительно, что большевики, составляя историю Гражданской войны в Сибири и на Дальнем Востоке, использовали факты так, как им было выгодно, и, не ограничиваясь этим, не остановились даже перед явными подлогами и передержками. Это сродни большевистской натуре и не может почитаться чем-либо из ряда вон выходящим.

Гораздо удивительнее, что некоторые эмигрантские деятели в своей слепой и непонятной ненависти ко мне даже теперь, на исходе двадцатилетней давности событий, не останавливаются перед тем, чтобы использовать большевистские методы и материалы в своих попытках тем или иным путем дискредитировать меня.

Не так давно в эмиграцию кем-то были пущены анонимные листовки, в которых фигурировал фотографический снимок с якобы подписанного мною соглашения с советскими властями о совместной с ними работе в Монголии. Клише этого явно подложного документа помещено в указанном выше советском издании «Атаман Семенов и Монголия», и снимок был извлечен оттуда, по-видимому, в целях политической борьбы со мной. Нечего и говорить, что подобные мало чистоплотные приемы не могут достичь своей цели, потому что даже поверхностная экспертиза установила явную апокрифичность приведенного документа, но они с достаточной красочностью характеризуют моих противников, их неразборчивость в средствах и всю глубину их ненависти ко мне.

Отношение к нам населения. Вооружение Красной гвардии и рабочих. Экспедиция на станцию Оловянная. Совместные действия с 1-м Читинским полком. Занятие Оловянной и Адриановки. Народный совет в Чите. Наступление большевиков и мой отход в Маньчжурию. Состав моего отряда. Боевые качества его. Национальные части отряда. Китайские и монгольские части. Их организация и особенности.

Обстановка и настроение населения не благоприятствовали организации антибольшевистского движения в то время. Силы большевиков росли быстро и повсеместно, так как народ, утомленный войной и развращенный Временным правительством, легко поддавался гипнозу всеобещающих лозунгов коммунизма и вдохновлялся ими на дикий разгул и преступления ради наживы, мести и пр. Грабеж и бессудные убийства интеллигенции, офицерства и всех инакомыслящих стали обычным явлением и почитались чуть ли не идейным долгом каждого большевика. Казалось, самый воздух нашей родины был насыщен гарью и кровью в это проклятое время. Агитаторы большевиков натравливали молодежь на старшее поколение, солдат на офицеров, рабочих на городскую интеллигенцию, облекая всякое хулиганство и преступление в тогу геройства и революционной доблести. Понятия о долге, морали и чести потеряли всякое значение и были отметены, как контрреволюционные предрассудки. Вихрь разнузданности кружил головы людей и бросал их в бездну полного нравственного падения. Зверь из бездны со всеобъемлющей алчностью торжествовал на Руси.

Попытки немногих людей, решившихся в эти сумбурные дни выступить с призывом к отрезвлению и прекращению творившегося безобразия, терялись в общем разгуле черни и разбежавшихся с фронта солдат и звучали скорее иронически. И в этих условиях силы формируемого мною полка, как я упоминал выше, все же росли; медленно и постепенно полк пополнялся за счет отдельных бойцов, просачивающихся сквозь большевистские рогатки к границам Маньчжурии. Монгольская бригада находилась еще в пути. Союзные представители при моем штабе ожидали со дня на день прибытия оружия. В Маньчжурии наскоро сбивались части войск и проходили первоначальное обучение, осваивая военную технику. Время шло. Приближалась весна. Большевики стягивали части из Европейской России на «Семеновский», как они называли, фронт. Особое внимание большевиков на этот фронт было привлечено фактом разоружения обольшевиченных солдат в Хайларе, Маньчжурии и Даурии. Будучи эвакуированными в Читу и дальше на запад, эти солдаты разнесли с собой фантастические сведения о моих силах и моих возможностях.

В начале января большевики усиленно начали вооружать Красную гвардию и рабочих Забайкальской железной дороги. Вообще, оружие свободно раздавалось всем, кто стоял за советскую власть.

Необходимо было устранить грозившую опасность и в то же время показать населению и союзникам силу отряда. По этим соображениям барону Унгерн-Штернбергу приказано было 11 января сделать набег на ст. Оловянная для разоружения красногвардейцев; в распоряжение барона были даны прапорщики Сотников и Березовский и 23 человека команды.

Отряд обезоружил железнодорожное депо и исполнительный комитет Совета р. и с. д. Отобрано было 175 винтовок и 4 ящика патронов. 13-го числа отряд благополучно вернулся в Маньчжурию.

Этот налет, разумеется, не остановил большевистского вооружения.

Начиная с 12 января в штаб отряда стали поступать весьма тревожные сведения из Читы, Карымской и ст. Оловянная.

Во всех этих пунктах рабочие вооружались и образовывали Красную гвардию. Из Иркутска в Читу подходили большевистские подкрепления с пулеметами и орудиями. 13 и 14 января обнаружилось передвижение эшелонов большевиков из Читы на ст. Оловянная, с целью нападения на отряд.

14 января была получена телеграмма от офицера со ст. Даурия, что Оловянная занята большевиками с тремя орудиями и что они на ст. Карымская пытались разоружить небольшой отряд нерчинских казаков.

Наконец, 15-го числа выяснилось продвижение эшелонов большевиков от ст. Оловянная к востоку, что ставило в угрожающее положение часть отряда, находившуюся на ст. Даурия.

Одновременно получены были сведения, что к Чите движется 1-й Читинский казачий полк с явно выраженным антибольшевистским настроением. Всю дорогу, начиная от позиций, полк выдерживал натиск большевизма, пуская иногда в оборот оружие, напр., в Черемхове; и только две сотни из полка были разоружены большевиками.

Читинские большевики решили силой оружия заставить полк признать советскую власть.

Принимая во внимание все эти обстоятельства, я решил двинуть специальный боевой дивизион для занятия г. Читы и соединения с 1-м Читинским казачьим полком, а также для устранения читинских большевиков, готовившихся к агрессивным действиям против отряда и 1-го Читинского полка.

Кроме того, экспедиция должна была показать нашим союзникам, что отряд окреп, способен к активным выступлениям, что красные не устоят перед ним и что, наконец, отряд пользуется сочувствием казачества и широких кругов населения.

Командиром дивизиона был назначен сотник Савельев.

Погрузка эшелона произведена была в 12 часов ночи на 16 января. Ночная таинственность необходима была для того, чтобы скрыть действительное число людей эшелона; с тою же целью под эшелон дали 26 вагонов, тогда как вся команда, в числе 102 человек, могла разместиться в каких-нибудь 4—5 вагонах.

Перед отправлением эшелона из Маньчжурии в Читу мною были посланы внушительные телеграммы: «Приказываю разоружить Красную гвардию и очистить Читу от большевиков; для поддержки требований высылаю несколько эшелонов».

Перед мостом через Онон поезд был остановлен, эшелон выгрузился и, рассыпавшись в боевую цепь, пошел на ст. Оловянная. Красные не приняли удара и бежали в Читу.

16-го числа была занята Оловянная, где, кроме провианта, ничего не оказалось; часть оставшихся красногвардейцев была разоружена, отобрано 78 винтовок и 12 шашек.

В Оловянной командир эшелона сотник Савельев получил приказ двигаться в Карымскую, так как «вся линия должна быть очищена от большевиков».

Для обеспечения успеха этого предприятия я обратился за содействием к командирам 1-го Читинского и Нерчинского казачьих полков.

«Наш отряд на днях будет двигаться в направлении ст. Карымская. Прошу, в предупреждение всяких эксцессов и возможности оповещения о движении отряда большевиков, немедленно, по получении сего, преданными нам частями занять телеграф правительственный и железнодорожный; установить контроль на этих телеграфах. Кроме того, прошу оказать поддержку высылкой отряда в 50 человек с оружием и патронами на ст. Карымская. Отправку казаков произвести немедленно, по получении условной депеши со ст. Оловянная на имя командира полка, без подписи в одно слово: «Жду».

Командиру Нерчинского полка, кроме того, было сделано определенное задание: «Шестнадцатого вечером займите прочно Карымскую и закрепите за собою».

16-го же числа, в 9 часов 30 минут вечера, дивизион занял Адриановку, и тоже без сопротивления. Дальше двигаться не удалось.

На другой день в Адриановку явилась депутация от читинского Народного совета, в составе городского головы Лопатина, члена войскового правления сотника Токмакова и др., с предложением, во избежание кровопролития, эшелону вернуться в Маньчжурию, так как 1-й Читинский полк вошел в город, обезоружил Красную гвардию, у которой отобрал 12 орудий, и водворил порядок, а власть перешла в надежные руки, в лице Народного совета, в котором большевики находятся в незначительном числе, в количестве 15 человек.

В то же время Войсковой атаман полковник Зимин вызвал меня к прямому проводу для переговоров, но за моим отсутствием явился начальник штаба полковник Скипетров. Зимин просил «во избежание кровопролития и междуусобий в Чите» вернуть эшелон обратно.

Депутаты снеслись со штабом отряда, после чего сотн. Савельеву приказано было вернуться в Маньчжурию; с эшелоном поехали и депутаты.

В Маньчжурии отряд и депутаты составили акт, в котором Чита обязывалась не допускать большевистской власти, а отряд обещал помочь укреплению Народного совета.

Народный совет недолго просуществовал в Чите, всего до 28 января, затем власть перешла к Совдепу.

Экспедиция сотника Савельева не на шутку встревожила большевиков, которые решили во что бы то ни стало или уничтожить меня, или в крайнем случае изгнать за границу.

С середины января в Иркутске шла лихорадочная работа по подготовке Красной армии на «Семеновский» фронт. Командующим назначили иркутского коменданта Лазо, как наиболее даровитого. В отряд завлечены были казаки 1-го Аргунского полка, под командой есаула Метелицы, и 2-го Читинского. Даны были пушки и пулеметы.

Приготовления эти напугали Читу, которая просила помощи у отряда. В Чите в это время к тому же существовали противобольшевистские организации: офицерская, Белая гвардия, и Титовская станица. По циркулирующим в городе слухам, Красная гвардия предполагала «снять» своих противников в ночь на 2 февраля. Для предупреждения или, в случае столкновения, для поддержки Народного совета я решил 31 января выслать к Чите одну роту сербов и сотню сотника Савельева.

Впрочем, экспедиция не состоялась, вследствие того что были получены точные сведения о превосходных силах противника с хорошим вооружением.

В начале февраля большевистские эшелоны перевалили уже Читу. Утром 14-го числа была занята ими Борзя, 16-го – Даурия, 20-го – Шарасун, 21-го – Мациевская.

Не будучи в состоянии противостоять хорошо вооруженным большевикам, я оттянул свои части в Маньчжурию, выставив сторожевое охранение на линии ближайшего к Маньчжурии разъезда № 86. Большевики дошли до станции Шарасун, где и остановились.

Прошедшие события показали боеспособность частей отряда и их готовность вести борьбу; но почти полное отсутствие артиллерии, пулеметов, патронов, теплой одежды и средств делали эту борьбу безнадежной и заставили меня настойчиво просить союзников поторопиться с доставкой оружия и отпуском обещанных мне средств, потому что действительность требовала немедленного начала серьезной и активной вооруженной борьбы с большевиками, прочно захватившими власть в стране.

До 7 апреля 1918 года части отряда имели постоянные столкновения с большевиками на плацдарме от границ Маньчжурии и до реки Онона. Столкновения носили характер мелких стычек конных разъездов О. М. О., которые служили единственной завесой, прикрывающей формирования на станции Маньчжурия, и вели разведку противника. Красные, благодаря численному превосходству своих сил, часто теснили наши разъезды до самой границы, и в таких случаях приходилось давать им отпор выдвижением сильных частей с артиллерией. Наскоро сбитые роты и сотни сразу же подвергались боевому испытанию и, надо отдать справедливость, всегда выходили с честью из численно неравных боевых столкновений. Количественный перевес всегда был на стороне нашего противника.

Однообразного вооружения в отряде все еще не было. Некоторые были вооружены австрийскими винтовками Манлихера, у некоторых – русские трехлинейные винтовки, а часть имела уже устарелые берданки. Патроны имелись в крайне ограниченном количестве, так что в случае столкновений с противником наши части вынуждены были открывать огонь только с расстояния прямого выстрела, чтобы не тратить патронов зря.

К апрелю месяцу 1918 года мы еще далеко не были готовы к большому наступлению, как в отношении численного состава частей, так и в смысле их вооружения. Несмотря на это, я решил с первыми теплыми днями открыть кампанию, так как красные спешно формировали части из демобилизованных солдат, рабочих и военнопленных; кроме того, были получены сведения о прибытии в Читу матросов с Балтийского моря. Все указывало на то, что красные готовятся к каким-то активным шагам на нашем фронте, и мне важно было предупредить их.

Конница О. М. О. состояла из Монголо-бурятского конного полка, укомплектованного, несмотря на название, из казаков и офицеров-добровольцев, с небольшой примесью бурят, и двух полков монгол-харачен. Все конные полки имели четырехсотенный состав.

Пехота состояла из двух полков: 1-го Семеновского и 2-го Маньчжурского, пеших.

Две офицерские роты служили запасными кадрами для пополнения убыли в командном составе отряда.

Две роты сербов первоначально составляли 3-й батальон 1-го Семеновского пешего полка, впоследствии же, с развитием операций, были выделены из него и реорганизованы в отдельный конный дивизион под командованием подполковника Драговича.

Артиллерия состояла из двухорудийной тяжелой батареи Арисака, двух полевых батарей четырехорудийного состава Арисака и четырехорудийной батареи горных французских пушек.

Кроме того, имелись четыре бронепоезда, вооруженные пулеметами и орудиями. На одном была установлена тяжелая английская мортира; на другом крепостная пушка Кане, на двух остальных русские трехдюймовые орудия.

Численность О. М. О. в сравнении с количеством противника была незначительна и уступала силам красных в четыре-пять раз. Командовавший Восточным фронтом большевиков Лазо имел в своем распоряжении свыше 30 тысяч войск; большим преимуществом на стороне красных было также то обстоятельство, что они снабжались на месте населением всем необходимым. Нам население, в главной массе своей, сочувствовало мало, ожидая от большевиков, не скупившихся на обещания, установления чуть ли не рая на земле. Угар увлечения большевизмом у большинства прошел очень быстро, и население быстро поняло сущность коммунизма, но время было уже упущено, и красные легко захватили власть на всей территории государства, поддержанные крестьянством, рабочими и даже интеллигенцией.

Производя оценку боевых качеств моего небольшого отряда, я должен сказать, что командный состав его, за небольшим исключением, был на высоте положения и лучшего желать было нечего. Немногие неудачные назначения первых дней, вызванные полным незнакомством с внутренними качествами кандидатов, были весьма быстро исправлены, и если командный состав отряда был различен по стажу своего служебного и боевого опыта, то в смысле боевой доблести всегда соблюдалось равнение по лучшим, вне зависимости от их возраста, ценза или занимаемого служебного положения.

Количество пехотных офицеров, прибывавших в отряд, особенно после иркутских событий, значительно превысило в количественном отношении число офицеров других родов оружия, а потому усиление рядов О. М. О. шло преимущественно за их счет.

Особенно много пришлось работать офицерам пехоты, полки которой были укомплектованы китайцами, и офицерам конных монгольских частей.

В период развертывания Монголо-бурятского полка и дальнейшего формирования частей отряда я до конца придерживался принципа национализации частей своей армии и всегда находил и нахожу теперь, что это наиболее правильное решение, принимая во внимание разноплеменность состава бойцов, их различное воспитание и понимание дисциплины, вытекающие из того обстоятельства, что они принадлежали к разным народам и даже государствам. Я считал, что к такой разноплеменной армии совершенно невозможно подходить с общей меркой психологической и политической оценки частей ее составляющих, и последующие события доказали полную мою правоту. В обстановке гражданской войны однородные по племенному составу воинские части имели более крепкую внутреннюю спайку; крупные же войсковые соединения из частей разных национальностей давали гарантию безопасности от политического развала одновременно всех вооруженных сил.

Такая организация давала возможность использовать национальный антагонизм, существовавший издавна между монголами и китайцами; также соревнование между казаками-добровольцами, с одной стороны, и кадетами и гимназистами, с другой; в то же время соревнование между русскими и татарами и пр. Кто имел опыт командования воинскими частями во время гражданской войны, тот знает, насколько сложной и трудной является роль начальника. В О. М. О. же, в состав которого входили добровольцы не менее десяти национальностей, роль начальника усложнялась отсутствием единого языка.

Солдаты-китайцы понимали только по-китайски, монголы – по-монгольски, сербы и японцы имели своих доблестных офицеров, и с ними вопрос управления был легок. Также легко разрешен был вопрос и с корейцами, которые составляли рабочую роту под командой своего офицера. Другое дело было с китайцами и монголами, у которых не было своих офицеров, в подлинном значении этого слова. Поставить же русских офицеров было невозможно из-за отсутствия общего языка. Из этого положения я вышел путем назначения двойного командного состава. Этим сохранялся авторитет китайских офицеров и получалась гарантия боеспособности части. При двойном командном составе монгольских и китайских частей пришлось особо регламентировать права и обязанности такого командного состава; русские офицеры были начальниками только в бою; в казарме же их роль сводилась к положению инструкторов по строевой и тактической подготовке частей. Местный же командный состав этих инородческих частей ведал внутренним порядком в обстановке казарменно-бивачной жизни, но под инструктажем русских офицеров. На практике подобная комбинация дала прекрасные результаты.

Под командой русских офицеров китайские части в бою были неузнаваемы: доблесть их временами поражала очевидцев; но при своем национальном командном составе китайцы были плохими бойцами – причины крылись в отсутствии доверия к боевым качествам своих родичей-руководителей.

Имевшие место боевые эпизоды дали полное основание китайским частям именоваться «доблестными». Например, атака станции Борзя батальоном 1-го пешего Семеновского полка может служить примером для любой отличной части какой угодно нации. Правда, атака эта была вдохновлена выдвижением лично мною впереди цепей двух французских горных пушек, которые открыли огонь по противнику на дистанции не более 1000 шагов. Увидя результаты огня, китайцы пришли в состояние крайнего воодушевления и, как один, с винтовками наперевес, без единого выстрела пошли в штыки, выбили их в бегство. Большевики в этом бою оставили на позиции два орудия и на путях два эшелона с боевыми припасами и интендантским имуществом, имея свободные пути отхода и паровозы под парами во главе эшелонов. Численность большевиков, против которых был направлен китайский батальон, равнялась, как определенно установлено, трем батальонам.

Что касается монгол, то боевые качества их имеют своеобразные свойства. Порыв их должен быть всегда использован немедленно; пассивность приводит к дезорганизации и к параличу на долгое время их боевого воодушевления.