Для Нерона устранение Агриппины в основном означало, что теперь он мог, не ощущая больше давления с ее стороны и раздражения от ее неодобрения, погрузиться в деятельность, которую она презирала, а он любил больше всего на свете: пение, лицедейство и гонки на колесницах.

В начале своего правления Нерон вошел в общество танцовщиков, или пантомимов (pantomimi). Эти лицедеи, чья профессия и искусство берет Свое начало со времен Августа, были красивыми, атлетически сложенными молодыми людьми, которые танцевали и исполняли роли в пантомимах, одетые в яркие, расшитые золотом туники, алые плащи, струящиеся шелковые хитоны и красивые маски с закрытыми ртами. Для каждой последующей роли они меняли и костюм, и маску, даже в процессе одного произведения. Они, танцуя, не произносили слов. По словам Сенеки, их жесты текли, словно слова, с каждым положением рук и пальцев обретая новое значение. Понтийский принц из Малой Азии попросил Нерона подарить ему танцовщика, которого тот видел в Риме, потому что выразительные жесты молодого человека смогут освободить переводчиков от работы при дворе в Понте.

Огромные орхестры и массовые хоры обеспечивали потрясающий аккомпанемент для этих представлений. Поэт Лукан, племянник Сенеки, не без выгоды для себя написал четырнадцать либретто для подобных хоров.

Балеты и танцевальные представления, называемые пиррическими танцами, были претенциозны. Но не все шло гладко. Однажды, когда шло искусно поставленное представление мифа о Дедале и Икаре, летящий по небу Икар упал на землю, прямо рядом с ложем Нерона, и забрызгал императора своей кровью. А мода на достоверные сексуальные утехи на сцене была предвосхищена балетом, изображавшим сцену любви Минотавра с Пасифаей. В мифе Пасифая превратилась в корову для этого случая; и теперь на сцене зрителям казалось, что танцор, переодетый в быка, действительно занимался любовью с девушкой, которая находилась внутри задней части полой деревянной телки. (Реализм был в моде: на представлении комедии под названием «Пожар» декорации действительно подожгли, а актеры должны были выносить горящую мебель.)

Поклонники ведущих танцоров были столь же пылкими и истеричными, как поклонники поппевцов в наши дни, с той лишь разницей, что они заключали в своих рядах сенаторов и патрициев. Один красивый танцор Мистик (Mysticus), или Мифик (Mythicus), пользовался неординарной славой, потому что не один патриций, как утверждает Плиний Старший, а двое умерли в момент полового акта с ним.

Учителя и знатоки этих танцев или балета возникали повсюду, и во многих частных театрах ставились пьесы, в которых, по словам Сенеки, мужья и жены соперничали из-за того, чтобы быть партнером или партнершей красивых молодых людей в танце.

Одна матрона того времени, Элия Кателла (Aelia Catella), все еще танцевала на сцене даже в возрасте восьмидесяти лет.

Возбуждение и соперничество, вызываемые появлением на публике и представлениями знаменитостей, могли быстро превратиться в жестокие побоища между фракциями и группировками. Это забавляло Нерона, но стало настолько серьезным, что в 56 году его правительство было вынуждено положить этому конец. Его опрометчивое экспериментальное устранение батальона охраны, который был обычно на посту во время таких представлений, пришлось пересмотреть, и на несколько лет танцоров выдворили из Италии.

Подобные репрессивные меры, однако, не распространялись на близкого друга Нерона Париса, танцовщика, который помогал настроить его против Агриппины: та, весьма вероятно, не питала особых симпатий к тому типу экзотических развлечений. Затем Парис добился приговора суда не в пользу своей прежней рабовладелицы, тетки Нерона Домиции, удачно обобрав ее на сумму, за которую выкупил свое освобождение.

Парис был столь выдающимся танцором, что его интерпретация сцены любви Марса и Венеры, в которой он играл поочередно обе роли, убедила даже аскетичного праведника, Аполлония из Тианы в Малой Азии, что действительно в этом есть нечто, заслуживающее внимания. Парис имел обыкновение садиться за стол Нерона после ужина, чтобы развлекать его, но он также был и учителем танцев императора. Это, однако, в конечном итоге и стало причиной того, что он впал в немилость (в 67 г.): император, который лелеял амбициозные планы станцевать роль Вергилиева Турна, озлобился, так как нисколько не преуспел в ученье.

Нерон очень скоро решил, что на самом деле он отдает вместо этого предпочтение другому искусству. Это были трагедии в том смысле, в каком они понимались в его время. Постановка старинных греческих и латинских трагедий была тотально изменена. Изначально они представляли собой диалоги с лирическими вставками ради разнообразия; теперь это были лишь отрывки диалогов, а лирические стихи декламировались отдельно. Великие актеры того времени исполняли эти стихи соло, сопровождая свое пение действиями и жестами. Одновременно они аккомпанировали себе игрой на кифаре, которая была даже в большем почете, чем флейта, потому что играть на ней было труднее. Говорили, что струны кифары звучат словно человеческий голос.

Нерон много энергии посвятил, чтобы преуспеть в искусстве певца, кифареда и трагического актера. Его голос, хотя и не слишком сильный, был глубоким, глухим, негромким басом. Он тренировал голос с исключительной добросовестностью.

«В детские годы вместе с другими науками изучал он музыку. Придя к власти, он тотчас пригласил к себе лучшего в то время кифареда Терпна и много дней подряд слушал его после обеда до поздней ночи, а потом и сам постепенно начал упражняться в этом искусстве. Он не упускал ни одного из средств, какими обычно пользовались мастера для сохранения и укрепления голоса: лежал на спине со свинцовым листом на груди, очищал желудок промываниями и рвотой, воздерживался от плодов и других вредных для голоса кушаний» (Светоний. Нерон, 20).

Нерон ревностно придерживался диеты. Он не ел яблок – знатоки считали их вредными для голосовых связок. Сушеные финики считались полезными для певца, свежие же– вредными. Он также воздерживался от хлеба по определенным дням каждый месяц. Все овощи из семейства луковых считались полезными для певцов, и по определенным дням Нерон не ел ничего, кроме лука, законсервированного в масле, – рецепт, который впоследствии был рекомендован медицинской братией. Неплохо бы знать, что после этого (и судя по сообщению Светония, его тело издавало неприятный запах) император ароматизировал не только воду в ванне, но и брызгал духами руки и подошвы ног.

Горловой бас, каким он обладал, считался тогда лучше всего подходящим для изображения эмоциональных, или вызывающих жалость, или полных драматизма сцен – именно подобные роли Нерон и предпочитал. В греческих драмах такие роли легче всего найти у Еврипида, которому Нерон вследствие этого отдавал предпочтение. Но в его время вкусы стали гораздо более мелодраматичными и эксцентричными. В риторических трагедиях Сенеки, которые были написаны не столько для публичных представлений, сколько для камерной декламации, некоторые пассажи столь ужасны, что их едва ли можно читать без чувства отвращения, когда тошнота подступает к горлу (к примеру, «Эдип»). А в «Фарсалии» (Гражданская война), написанной его родственником Луканом, – о раздорах между Помпеем и Цезарем – имеются столь же отвратительные преувеличения.

Но это было как раз в духе Нерона. Ему нравилось петь и играть трагические, полные отчаяния, шокирующие роли – такие, как Навплий, несправедливо принесенный в жертву греками во время Троянской войны, кастрированный Аттис и даже виновный в кровосмешении Эдип, так же, как Орест, совершивший матереубийство, – роли, которых на первый взгляд Нерон должен был тактично избегать. Он также с удовольствием играл нищих, сбежавших рабов, сумасшедших. Во время одного из таких представлений с участием императора некий молодой телохранитель, который, стоя за кулисами, не слишком внимательно следил за действием, вдруг бросил взгляд на сцену и, увидев, что император в цепях и лохмотьях (Нерон играл сцену безумия Геркулеса), хотя мог бы заметить, что цепи были из золота, совершил оплошность, бросившись, чтобы освободить его.

Нерон к тому же прекрасно был подготовлен петь и играть женские роли – например Ниобы, обратившейся в камень из-за того, что ее дети были жестоко убиты. Другой его любимой ролью была роль Канаки, чей ребенок, родившийся от кровосмесительной связи с ее братом, был брошен на растерзание собакам. Это дало повод для шутки: «Чем занят сейчас император?» – «У него сейчас роды».

Несмотря на то что балетного танцора из него не вышло, Нерон с энтузиазмом погрузился в драматические аспекты танцевальных партий. «Ты станцевал всю программу прямо по книге», – заявлял восхищенный поэт грек Луцилий. Тот же поэт насмешничал над лицедеями, которые исполняли три любимые Нероном роли плохо, – что было деликатным способом сказать, что император делал это лучше.

Нерону нравилось петь и играть в масках, изображающих черты лиц женщин, которыми он был в то время увлечен. Его собратья кифареды пользовались его непременным покровительством. Даже Терпн, несомненно, считал, что должен петь и играть императору до поздней ночи. Его собрату по искусству Менекрату, чьи песни искажал Трималхион в романе Петрония, император даровал имение и дворец. Другие огромные владения отошли к Спикулу (Spiculus), который не только играл на кифаре, но к тому же сражался в гладиаторских боях.

Большинство из этих музыкантов и певцов были родом из Александрии. Но их песни напевали на улицах столицы, а римские матроны знали их наизусть. Пиры Трималхиона походили на театр с непрекращающейся музыкой. Как звучала эта музыка времен Нерона, не вполне ясно. Она была в основном мелодичной, без какого бы то ни было контрапункта или гармонии в нашем понимании и была лишена наших самых высоких и глубоких нот. Возможно, она вызвала бы шок у современных уроженцев Запада – она могла звучать как нечто вроде смеси грузинского монотонного песнопения и музыкальных традиций арабов, индийцев и китайцев. Что же касается музыкального аккомпанемента к драматическим представлениям, древние писатели были полностью убеждены, что он производил эротический, развращающий эффект. Музыка настолько сильно возбуждала слушателей, что их руки начинали шалить. Ее тихие и изнеженные ноты провоцировали на нескромные прикосновения и сладострастные поглаживания.

Итак, пение, игра на кифаре и исполнение трагических ролей было самым большим интересом в жизни Нерона. Все это к тому же включало и сочинение стихов, поскольку песни, которые пели кифареды, были очень часто собственного сочинения. Менекрат, например, был этим знаменит. Поэтому и Нерон написал несколько собственных песен, отдавая предпочтение сексуальным темам («Аттис», «Вакханки»). Его песни, подобно современным музыкальным шлягерам, распевались повсюду. Аполлоний из Тианы, чье неохотное признание балета было отмечено ранее, чуть было не попал в неприятную историю, когда однажды проходил мимо музыканта, распевающего песни Нерона на улице, и не рукоплескал с должным рвением.

Но поэтические амбиции Нерона не ограничивались одними только песнями. Некий ученый по имени Анней Корнут, родом из Лептис-Магна в Северной Африке, родственник или вольноотпущенник Сенеки, попал в еще худшую, чем Аполлоний, историю, когда тоже не выказал достаточной лести. Император заявил, что размышляет над созданием эпического произведения на тему римской истории и желает узнать мнение Корнута о том, сколь длинной следует быть такой поэме. Присутствующие придворные быстро вмешались, сказав, что четыреста томов не будут слишком длинными для такого шедевра, но Корнут выразил несогласие: он счел, что это будет более чем длинно – скорее просто бесполезно. Больше его не приглашали ко двору. И он покинул Италию. А Нерон не стал настаивать на своей эпопее из римской истории.

Но он действительно написал историческую поэму о Троянской войне – на тему довольно-таки избитую, но в то время снова вошедшую в моду из-за того, что императорское происхождение восходит к мифическим троянцам. Жаль, что сочинение Нерона не сохранилось, поскольку оно могло бы многое поведать нам о его характере и восприятии жизни. Ведь его троянским героем был не гомеровский храбрый и добродетельный Гектор, а Парис, который традиционно считался слабым человеком. По версии Нерона, однако, этот непонятый типаж, не открывая, кто он есть на самом деле, неоднократно участвовал в рукопашных боях и побеждал врагов, включая самых несгибаемых и мужественных, а также и самого Гектора.

Полстолетия спустя сатирик Ювенал жестоко высмеял поэму Нерона. Он говорил, что другой мифический герой, Орест, возможно, и был матереубийцей, но, по крайней мере, он не написал «Троянскую войну».

…Если б народу был дан свободный выбор, то кто же – Разве пропащий какой – предпочел бы Нерона Сенеке? Чтобы его казнить, не хватит одной обезьяны, Мало одной змеи, одного мешка для зашивки.

Сын Агамемнона то же сделал, но повод другой был: Разница в том, что по воле богов за родителя мстил он. Был Агамемнон убит среди пира; Орест не запятнан Кровью Электры сестры, ни убийством супруги-спартанки, Он не подмешивал яд никому из родных или близких. Правда, Орест никогда не пел на сцене, «Троады» Не сочинял. За какое из дел, совершенных Нероном В годы его свирепств, кровавой его тирании, Больше должны были мстить Вергиний и с Виндексом Гальба? Что за деяния, что за художества в цезарском роде: Радость позора от скверного пенья на чуждых подмостках, Данная греками честь – заслужить венок из петрушки! Пусть же портреты отцов владеют наградами пенью: Длинную сирму Фиеста, костюм Антигоны иль маску Для Меланиппы сложи, Домиция, ты к пьедесталу, Ну а кифару повесь хоть на мрамор родного колосса.

(Ювенал. Сатиры, 8, 210-220)

Если рассматривать этот отрывок с критической точки зрения, из него извлечешь не много информации. Нет причин полагать, что голос Нерона был отвратительным: если бы он был безнадежен, маловероятно, что он счел бы это своим призванием. То же самое можно сказать и о его поэзии. Кроме полустишия о громе и эпитета «янтарного цвета», которым он описал волосы Поппеи, до нас дошли лишь четыре строки. Одна, о перьях голубя, взъерошенных ветром, цитировалась с одобрения Сенеки: она звучала гладко и изысканно, с обстоятельным эстетическим греческим эпитетом.

Другие три строчки, написанные императорской рукой, об истоке реки Тигр, немного напоминают географические отступления в «Фарсалии» юного Лукана.

Имеются кое-какие огрехи в строках Нерона, если рассматривать их как пример модной серебряной латыни того периода. Но они не представляют собой достаточно основательного отрывка, чтобы можно было судить, был ли Нерон хорошим поэтом, а если это так, то насколько он был хорош. Его стихи, как и его пение, несомненно, отвечали современным модным вкусам на все живописное, колоритное, высокопарное, сенсационное и патетичное – вкусам к веяниям причудливым и архаичным. Поэтом совершенно иного склада был Персии, ученик Корнута, чье повлекшее за собой неприятности замечание Нерону было упомянуто выше. Вера Персия в поэзию «с привкусом горькой правды» завела его на расстояние вытянутой руки от рискованной полемики, когда он критиковал этот модный стиль стихосложения.

«Мималлонейским рога наполнили грозные ревом, И с головою тельца строптивого тут Бассарида Мчится, и с нею спешит Менада, рысь погоняя Тирсом. Вопят: „Эвий, к нам!“ – и ответное вторит им эхо». Разве писали бы так, будь у нас хоть капелька старой Жизненной силы отцов? Бессильно плавает это Сверху слюны на губах, и Менада и Аттис – водица: По столу этот поэт не стучит, и ногтей не грызет он.

(Персии. Сатира первая, 90-100)

Пометки, написанные на полях рукописи, говорят о том, что строки, заклейменные в этом отрывке как слабый эллинизм, были сочинены самим Нероном. Но Персий писал, когда император был еще жив, и абсолютно развлекательный характер остальной части его произведения ставит под сомнение то, что он мог быть таким опрометчивым.

Не заходя столь далеко, как некий пасторальный поэт, который ставил поэзию Нерона выше поэзии Вергилия, сочинитель эпиграмм Марциал позднее называл его собратом по перу, который был doctus, то есть сочинитель, который знает свое ремесло, понимает формы и правила этого искусства.

Наш главный источник этого периода, датируемый более поздним временем, как ни странно, придерживается совершенно противоположного мнения о поэтических достижениях Нерона и его методах. Тацит проявляет по отношению к нему очень мало уважения: в этом отношении он столь же груб, как и его современник Ювенал:

«…император обратился также к поэзии, собрав вокруг себя тех, кто, обладая некоторыми способностями к стихотворству, еще не стяжал себе сколько-нибудь значительной славы. Пообедав, они усаживались все вместе и принимались связывать принесенные с собою или сочиненные тут же строки и дополнять случайные слова самого императора. Это явственно видно с первого взгляда на эти произведения, в которых нет ни порыва, ни вдохновения, ни поэтической речи». (Тацит. Анналы, XXIV, 16).

Но этой мысли, что поэмы Нерона были лишь некоей послеобеденной забавой, осуществляемой совместными усилиями, явно противоречит Светоний:

«…он обратился к поэзии, сочиняя стихи охотно и без труда. Не правы те, кто думает, будто он выдавал чужие сочинения за свои: я держал в руках таблички и тетрадки с самыми известными его стихами, начертанными его собственной рукой, и видно было, что они не переписаны с книги или с голоса, а писались тотчас, как придумывались и сочинялись – столько в них помарок, поправок и вставок» (Светоний. Нерон, 52).

Светоний здесь на удивление настойчив и, кажется, намеренно хочет исправить впечатление, которое создает его современник Тацит, а это он предпринимает очень редко. И определенно версии Светония нужно отдать предпочтение, отчасти из-за обстоятельности его сообщения, а отчасти потому, что предубеждения Тацита чрезвычайно ясны. Происходя из римского города на юге Франции или севере Италии, он строго отражает местное, пуританское, провинциальное отношение к искусству – более древнеримское, чем у самих римлян. Нерон основательно грешит против такого консерватизма, и не только своим пением, лицедейством и танцами, но еще и своим стихосложением. Единственной формой литературы, которая долгое время считалась социально корректной для римского высшего класса, было ораторское искусство. Тацит едко отмечает, что Нерон был первым правителем, который нуждался в том, чтобы его речи писал за него кто-то другой: император, который умел писать себе речи, пользовался бы всеобщим уважением. Но поэзия не столь важна; и когда Тацит пишет о своем современнике Домициане, которого он одержимо ненавидел, то для своих насмешек он намеренно выбрал его мнимое знание поэзии среди других форм литературы. Общественным деятелям полагается заниматься более серьезными вещами; и поэтому Ювенал высмеивает поэтов-любителей. Но как раз Нерона вряд ли можно назвать любителем! Он не только упражнялся в стихосложении, но действительно ревностно относился к этому предмету – вот над этим можно было бы и посмеяться. Август, как обычно, показал здравое отношение к общественному мнению и выразил точку зрения аристократии, когда заметил с легкой усмешкой, что и сам начал писать трагедию в стихах – «Аякс», но не дал себе труда закончить ее.

«За трагедию он было взялся с большим пылом, но не совладал с трагическим слогом и уничтожил написанное; а на вопрос друзей, что поделывает его Аякс, он ответил, что Аякс бросился на свою губку» (Светоний. Божественный Август, 85).

После смерти Агриппины Сенека, Бурр и остальные члены императорского совета оказались неспособными удержать Нерона от сцены. Поэтому они сконцентрировали свои усилия на том, что действительно казалось достижимым, а именно, чтобы его зрителями были избранные люди, а представления с его участием проходили в узком кругу в собственном театре в Ватиканских садах на противоположной стороне Тибра. Было решено, что для дебюта императора на сцене самыми подходящими будут выступления под названием «Ювеналии». Едва ли было возможно полностью исключить греческое влияние, но было решено отвлечь от него внимание объяснениями, что эти игры к тому же содержат и сильный римский дух. Это событие носило религиозный характер и было посвящено благоденствию императора. Оно проводилось под покровительством прекрасной древнеримской богини Юности (Ювенты), чей культ связан с мужественностью и военным искусством. Ювента была богиней juvenes – молодых людей призывного возраста. Поводом к представлению «Ювеналии» послужило первое бритье бороды Нероном, что было древним семейным праздником римлян. Следовательно, повод отличался своим интимным, домашним, традиционным характером. Итак, в сопровождении жертвенных волов Нерон положил свою в первый раз сбритую бороду в ларец из золота, украшенный жемчугом, и посвятил богам в храме Юпитера на Капитолийском холме. Писатель Петроний, похоже, ходил по тонкому льду, когда, вскоре после этого, изобразил, как его нелепый Трималхион тоже положил свою бороду в золотой ларец и посвятил богам в личном храме.

Характерной чертой последующих празднеств было то, что не только Нерон, но и несколько высоких патрициев и патрицианок также принимали в них участие и включились в соревнования. (Это был именно тот случай, когда восьмидесятилетняя Элия Кателла танцевала на сцене.) Советники императора, вероятно, посчитали, что на этом фоне его собственное участие будет казаться более уместным. Но это лишь добавило мрачности, с которой приверженцы консервативных взглядов смотрели на всю эту процедуру. Их отношение искренне воспроизведено Тацитом:

«…Нерон учредил игры, получившие название Ювеналии, и очень многие изъявили желание стать их участниками. Ни знатность, ни возраст, ни прежние высокие должности не препятствовали им подвизаться в ремесле греческого или римского лицедея, вплоть до постыдных для мужчин телодвижений и таких же песен. Упражнялись в непристойностях и женщины из почтенных семейств. В роще, разбитой Августом вокруг вырытого им для навмахий пруда, были построены здания для развлечений и лавки, торговавшие тем, что распаляет самые низкие страсти. Посещавшим их выдавались деньги, которые тут же издерживались – благонравными по принуждению, распутными из бахвальства. Эти сборища стали рассадниками разнузданности и непотребства, и ничто не способствовало дальнейшему развращению и без того испорченных нравов в такой мере, как эти притоны. Даже среди занятых честным трудом едва поддерживается добропорядочность; как же сохраниться целомудрию, скромности или хоть каким-нибудь следам добродетели там, где соревнуются в наихудших пороках?» (Тацит. Анналы, XIV, 15).

Вполне вероятно, что атмосфера празднества была не слишком чистоплотной, хотя не обязательно такой развращенной, какой Тацит заставляет нас предполагать, потому что главное, против чего он действительно возражал – против появления на сцене императора.

«Наконец, с помощью учителей пения подготовившись к выступлению и тщательно настроив кифару, последним выходит на сцену Нерон. Тут же присутствовали когорта воинов с центурионами и трибунами и сокрушенный, но выражавший ему одобрение Бурр» (Тацит. Анналы, XIV, 15).

Сенека, как оказалось, тоже был там, и череду выступлений из репертуара и программы императора – «Аттис», «Вакханки» и прочее – объявлял публике Галлион, брат Сенеки. Сенека и Бурр действительно старались по возможности исправить ситуацию. Однако над выступлениями представителей царского рода всегда насмехались приверженцы традиций, еще с тех пор, как дочь Саула Мишель насмехалась над Давидом за прыжки и танцы перед Господом. И в этом случае Тациту вторит хор неодобрения основывающихся на его враждебной версии современников, таких, как иудейский историк Иосиф Флавий и биограф и эссеист Плутарх, которые заявляли о катастрофических политических последствиях сценических потуг Нерона.

Вся беда состояла в том, что Нерон был первым и единственным за всю историю правителем из игравших какое-то реальное значение, который считал себя прежде всего певцом и лицедеем.

Нерон отдавал себе отчет в том, что последуют критические нападки, и старался отвечать на них на языке, понятном приверженцам старых традиций.

«Музыке, – заявлял он, – покровительствует Аполлон, который, будучи величайшим и наделенным даром предвидения божеством, во всех изваяниях не только в греческих городах, но и в римских храмах изображен с кифарой в руках» (Тацит. Анналы, XIV, 14).

Его советники опасались, что император поступает неблагоразумно, рискуя получить аплодисменты менее восторженные, чем требовалось. И за этим тщательно следили.

«Тогда же впервые были набраны прозванные августианцами римские всадники, все молодые и статные; одних влекла прирожденная наглость, других – надежда возвыситься. Дни и ночи разражались они рукоплесканиями, возглашая, что Нерон красотою и голосом подобен богам, и величая его их именами. И были августианцы окружены славою и почетом, словно свершили доблестные деяния» (Тацит. Анналы, XIV, 15, 8).

Этот «фан-клуб» состоял из группы молодых людей, которые окружали монархов греческой империи, и позднее оброс другими подразделениями. В них входила стайка завитых, надушенных, увешанных кольцами молоденьких мальчиков-статистов, которые изображали «безгласный» хор на сцене, и труппа из александрийских моряков, за которыми специально послал Нерон, потому что он был очарован ритмичными рукоплесканиями каких-то египетских матросов на одном из своих выступлений. В конце концов, общее число клакеров насчитывало более пяти тысяч человек, и к тому времени они отработали особую манеру выражения восхищения: «пчелы» изображали громкое жужжание, «желобки» аплодировали, сложив ладони в «лодочку», «кирпичики» хлопали распрямленными ладонями. И когда Нерон пел, то предводитель каждой секции получал сумму в 400 тысяч сестерциев.

Все это должным образом защищало императора от любой неблагоприятной реакции зрителей. Тем не менее Нерон, выступая на сцене, так и не мог полностью избавиться от волнения из-за своего темперамента. Находились поводы для повторения Ювеналий как можно скорее и чаще, но та же нервозность, которая вынуждала Нерона с готовностью сеять смерть, в состоянии тревоги способствовала тому, что он продолжал достигать самых фантастических высот, только когда выступал на сцене, соревнуясь в актерском мастерстве.

Этот трепет и волнение, его бойцовский характер по отношению к соперникам и его благоговение перед судьями вряд ли можно принимать за чистую монету.

«Соперников он обхаживал, заискивал перед ними, злословил о них потихоньку, порой осыпал их бранью при встрече, словно равных себе, а тех, кто был искуснее его, старался даже подкупать. К судьям он перед выступлениями обращался с величайшим почтением…» (Светоний. Нерон, 23).

Определенно, было ясно и ему, и всем остальным, что он наверняка получит исключительно теплый прием всегда, когда появится на сцене. Кроме того, это было то, что он больше всего на свете любил делать, то, ради чего он жил. И все-таки перспектива соперничества наполняла его крайней паникой каждый раз.

«При соревновании он тщательно соблюдал все порядки: не смел откашляться, пот со лба вытирал руками, а когда в какой-то трагедии выронил и быстро подхватил свой жезл, то в страхе трепетал, что за это его исключат из состязания, и успокоился тогда лишь, когда второй актер ему поклялся, что никто этого не заметил за рукоплесканиями и кликами народа» (Светоний. Нерон, 24).

Интерес Нерона к миру развлечений ни в коей мере не ограничивался театром. Он также страстно любил лошадей, и эта страсть была у него с детства. Когда он был мальчиком, ему запрещали даже упоминать слово «цирк» – для его же блага, и, когда Нерон только взошел на трон, он имел привычку играть каждый день с колесницами из слоновой кости на доске. Став императором, он был обязан, как официальный представитель власти, подавлять бунты возниц, но сам вмешался, когда один чиновник, обиженный владельцами возничих колесниц, возражающими против количества работы, затребованной от их людей, попытался заменить их лошадей на собак. Нерон учредил пенсии коням – ветеранам скачек, одев их в человеческие одежды, и с энтузиазмом ввязывался в разборки между фракциями состязающихся в скорости, что вызывало частые беспорядки, но поглощало страсти, которые в противном случае могли найти более опасный выход в чем-нибудь другом. Фракции различались по цветам – Зеленые, Синие, Красные и Белые, и Нерон преданно поддерживал Зеленых. Он носил зеленое в Большом цирке, где проходили основные гонки, а беговая дорожка была посыпана зеленой медной пылью.

Его советники должны были понимать, что рано или поздно он захочет принять участие в гонках на колесницах. И после устранения с дороги Агриппины этот момент больше не мог откладываться. Нерон был готов найти оправдание своему участию в этих соревнованиях, как он был готов встать на защиту пения.

«Конные состязания, – заявлял он, – забава царей и полководцев древности; их воспели поэты, и они устраивались в честь богов» (Тацит. Анналы, XIV, 14).

Итак, Сенека и Бурр, очевидно, даже перед Ювеналиями принялись делать все от них зависящее и в этой ситуации также. Их метод был тем же самым, что и для лицедейства. Они подталкивали принцепса на то, чтобы завести частный скаковой круг. Цирк, строительство которого было начато Калигулой в Ватиканской долине на противоположном берегу Тибра, был достроен (его обелиск теперь стоит на площади Святого Петра), и там Нерон мог править своими лошадьми вдали от чужих взглядов.

«Но вскоре, – говорит Тацит, – он сам стал созывать туда простой народ Рима, превозносивший его похвалами, ибо чернь, падкая до развлечений, радовалась, что принцепсу свойственны те же наклонности, что и ей. Но, унизив свое достоинство публичными выступлениями, Нерон не ощутил, как ожидали, пресыщения ими; напротив, он проникся еще большею страстью к ним» (Тацит. Анналы, XIV, 14).

Нерон намеренно ступил на скользкий путь, довольно странный для императора, – путь смены статуса любителя на статус профессионала.

Однако личные выступления не ограничивали круг интересов Нерона: он также хотел повысить художественный уровень всего римского населения.

Он был готов отложить собственное публичное появление на сцене при условии, что сможет впервые ввести в столицу цивилизованные, по греческому образцу, публичные игры взамен гораздо более жестоких римских увеселений. Итак, в 60 году, год спустя после своих Ювеналий, Нерон основал в Риме новое празднество – Неронии.

Соревнования проводились по трем разделам: музыка, поэзия, ораторское искусство; состязания в атлетике и гимнастике; гонки на колесницах. Новое учреждение было скопировано в общем виде с классических греческих празднеств и отражало скорее пифийские состязания, проводимые в Дельфах, чем Олимпийские игры, поскольку в последних не было соревнований музыкальных.

Неронии состоялись 13 октября – в годовщину восшествия на престол императора. Правительство оплатило новое празднество, которому было отдано предпочтение перед другими играми, поскольку их председателем был не претор, как обычно, а занимающий более высокое положение чиновник, который служил консулом. Он был выбран на этот почетный пост большинством. Празднество было романизировано до такой степени, что должно было проводиться раз в каждые пять лет; пятилетний интервал играл роль в традиционных римских гражданских и религиозных учреждениях – вместо четырех лет, которые отделяли греческие празднества [гры времен правления Нерона – Неронии – не имели никакого отношения к «quinquennia» – празднествам, справляемым раз в пятилетие, с которыми они не совпадали.

На монетах, следовательно, появилась надпись о проводимом раз в пять лет состязании (certamen quinquennale).].

Для объяснения этого празднества, устроенного по греческому типу, можно было сослаться на прецедент времен Августа, а это всегда приносило пользу. Одна такая вдохновляющая идея была почерпнута из игр, учрежденных в честь Августа в Неаполисе (Неаполе), городе, который Нерон особенно жаловал. Эти неаполитанские игры проводились каждые четыре года на греческий манер, как это подобает городу, который хотя и был частично итализирован, но лелеял свое греческое происхождение. Сначала соревнования, входившие в него, были атлетическими и конными – в последний год своей жизни Август лично присутствовал на них, – но затем, по-видимому в 18 году, были добавлены музыкальные соревнования, и именно отсюда греческие состязания различных видов распространились в другие части Италии. Август также отметил свою победу над Антонием при Акции (Актии, на северо-западе Италии) тем, что восстановил там древний атлетический праздник – эти игры в Акции равнялись главным играм Греции по важности – и велел построить новый стадион, вмещающий соревнующихся. Более того, тот же император ввел Актийские игры в Риме (хотя они, возможно, и не пережили его смерти). Участие в них мужчин и мальчиков из аристократических родов всячески поощрялось. И для этой цели был возведен деревянный стадион, о котором имеется первое упоминание в западном римском мире; за этим, вероятно, последовала традиционная греческая программа соревнований.

Итак, Тацит слишком драматизирует ситуацию, когда полагает в своих «Анналах», что введение Нероном празднеств по греческому образцу в столицу было сенсационным нововведением. Однако он играет честно, когда описывает первые Неронии: его отчет об этом событии гораздо более спокойный, нежели его же описание Ювеналий, потому что в этом случае, по крайней мере, не было позорного личного участия в них императора. Конечно, в «Анналах» представлено консервативное мнение, отражающее недоверие к греческим играм, которое проявляется даже в произведениях некоторых друзей Нерона, таких, как Сенека и Лукан.

Согласно этой точке зрения, подобное празднество превратит молодых людей в уклонистов, гимнастов и извращенцев. Но Тацит видит и представляет оборотную сторону медали. Танцы и гонки на колесницах практиковались и прежде. Оплата их правительством пощадит кошельки государственных чиновников. У народа останется меньше поводов донимать чиновников ради дополнительных греческих зрелищ. Кроме того, следует учесть высказывания некоторых лиц в защиту постоянного театра, который положит конец расходам на строительство столь многочисленных временных. А награды за ораторское искусство и поэзию будут поощрять талант.

«Несколько ночей за целое пятилетие отдаются веселью, а не разгулу; ведь их озарит такое обилие ярких огней, что не сможет укрыться ничто предосудительное» (Тацит. Анналы, XIV, 21).

Во всяком случае, следует признать, что эти первые Неронии прошли без скандала. В прошлом присутствие танцоров часто было причиной волнений и они подвергались гонениям. Теперь им разрешили вернуться в Италию из мест их ссылок, хотя не допустили до участия в играх, поскольку игры считались священным событием, подобно их греческому прототипу. Что же касается императора, то хотя он сам не принимал участия, сочли благоразумным, чтобы он все равно получил награду. Итак, Нерона объявили победителем в ораторском искусстве.

Тацит охарактеризовал Неронии с присущим ему язвительным замечанием: «Греческая одежда, в которую в те дни облачились, по миновании их вышла из употребления» (Тацит. Анналы, XIV, 21).

Это должно было разочаровать императора, который, независимо от неодобрения Сенекой мужских нарядов ярких расцветок, отдавал предпочтение греческому костюму. Сам Нерон часто появлялся на публике в разновидности греческой тоги яркой расцветки, которая комбинировала в себе простоту туники в своей верхней части с летящими складками тоги внизу. Такая одежда носилась с шарфом вокруг шеи и без пояса и обуви. Некоторые римляне имели обыкновение надевать подобный наряд в менее строгие ежегодные празднества Сатурналий, но в других случаях он обычно предназначался для женщин. Однако именно так любил одеваться Нерон. Он также нарушал общепринятые приличия, появляясь на публике в подобии расшитой цветами туники – коротком одеянии без пояса, с муслиновым воротником.

Именно страсть ко всему греческому подтолкнула Нерона включить атлетическую и гимнастическую программы в свои игры. Это было чрезвычайно несвойственно для большинства римлян, которые презирали атлетов как слишком тренированных, зацикленных на физических упражнениях тупиц. Император, с другой стороны, относился к ним с заметной благосклонностью, как к любителям, так и к профессионалам, и проводил много времени, наблюдая их выступления. Определенно, читателям трудно не думать о нем, когда Сенека писал неодобрительно о людях, которые никогда не упускали возможности отметить форму каждого атлета, как только тот появлялся на римской сцене.

Итак, для своего празднества Нерон выстроил новый гимнасий на Марсовом поле, самый роскошный во всем Риме (в него попала молния два года спустя, но он был выстроен заново в 66 году). Поблизости располагались великолепные новые термы, снова самые замечательные из всех.

Марциал вопрошал: что может быть хуже Нерона? Что может быть лучше Нероновых терм?

Подобно гимнасию, термы сегодня не представляют собой ничего выдающегося, но их впечатляющий общий план поддается реконструкции, а множество обломков из разнообразного дорогостоящего мрамора можно и сейчас обнаружить на этом месте. С архитектурной точки зрения это было новаторское здание, уже включающее в себя парные залы и крестообразные своды, которые нам известны по термам и залам спустя десятилетия после смерти Нерона.

Флавий Филократ писал, менее тактично, нежели Сенека, что грубый, откровенный философкиник Деметрий вошел в новые здания и объявил публичные бани ненужной тратой денег, а мытье в целом лишающим мужества вырождением. Позднее он был изгнан из Италии (и даже беспечный император Веспасиан счел, что будет предпочтительнее, чтобы такой откровенный человек проживал бы где-нибудь в другом месте).

Во время посещения гимнасия Деметрий собственными глазами видел Нерона во время тренировки, почти обнаженного, если не считать набедренной повязки, громко распевающего, когда он выполнял свои обычные физические упражнения. Это вызывало некоторые осложнения, поскольку Нерон имел амбиции не только как вокалист, но и как атлет, и не представлялось возможным свести его интерес к атлетике, не уступающий его страсти к пению и лицедейству, к роли обычного зрителя. Он был очень умелым борцом, и повсеместно считалось, что он в состоянии соревноваться в этом умении на следующих Олимпийских играх.

Ему также приходилось думать о тренировках в гонках на колесницах. В то время возницы имели обыкновение применять навоз хряков, как внешне, так и внутренне, в качестве средства от травм, и Нерон употреблял его пепел, разведенный в воде.

Сочетание неограниченной половой активности с нескончаемыми пиршествами непременно отразилось бы переутомлением на человеке любого телосложения, а физические данные Нерона не были особенно впечатляющими. Однако его здоровье, несмотря ни на что, оставалось отличным. Всего три возможные болезни можно отметить за четырнадцать лет его правления, при этом лишь один случай не вызывает никаких сомнений. Нерон не страдал от недостатка медицинской помощи. С одной стороны, новые термы поощряли гидротерапию, которая тогда снова вошла в моду в Риме. Все римские ведущие практикующие врачи были родом из Массилии (Марсель): и богатый астролог Кринас (Crinas), и впоследствии критиковавший его Хармис (Charmis). Последний прописывал холодные ванны даже зимой и непременно купал престарелых бывших консулов в ледяной воде.

Когда Нерон взошел на трон, во главе этой профессии был невероятно состоятельный Стертиний Ксенофонт, который первым стал называть себя «главным лекарем», а также «императорским лекарем». Проблемы приспособляемости ко двору императора проиллюстрированы памятником, воздвигнутым в его честь в его родном городе Косе, надпись на котором гласила: «Любящий Клавдия», а позднее была заменена на «Любящего Нерона», и впоследствии и его имя также было стерто в свою очередь.

Если, как подозревали, Ксенофонт действительно помогал убить Клавдия, то это может объяснить, почему при Нероне мы находим его не практикующим придворным лекарем, а занимающим должность одного из императорских министров, принимающих греческие делегации. Нерон, вполне вероятно, не слишком был склонен получать медицинскую помощь от человека, который знал, как погубить императора.

Во всяком случае, Нерона пользовали еще два лекаря. Совершенно случайно они носили одинаковые имена – Андромах. Один из них, с острова Крит, изобрел противоядие от укусов ядовитых животных, которое сам же, вопреки этикету, восхвалял в длинной лоэме. Нерон также получил письмо от другого лекаря, Фессала из Тралл в Малой Азии, который основал популярную новую школу медицины – Методици (Methodici). Хотя Фессал не мог выдержать конкуренции с хитроумными лекарями из Массилии, он уверенно делал нападки на всех своих предшественников, и даже если он, по его же словам, выучил все, что знает, за шесть недель, памятник ему на Аппиевой дороге называет его patronices – лучшим из докторов. Но его знаменитый соотечественник Гален из Пергама, который писал по вопросам медицины в следующем веке, описывает его как человека невежественного и надменного.

Гален был также шокирован другим лекарем времен Нерона – практикующим врачом из той же страны Ксенократом, родом из Афродисиады. Лечение, которое он обыкновенно предписывал, включало в себя поедание человеческого мозга, плоти, печени и крови, а также экскрементов гиппопотамов и слонов – средств, которые должны были наверняка привлекать любителей всяческих мерзостей, как об этом писали Сенека и Лукан.