Император не столь был усерден и внимателен к этим далеким событиям, как мог бы быть, потому что его мысли занимало совсем другое. В 59 году Нерон решил, что его мать становится невыносимой и должна быть убита. Причины, которые он выдвигал для обоснования этого чудовищного решения, на первый взгляд не совсем очевидны. Агриппина, вероятно, прекратила играть активную роль в правлении почти четыре года назад. И сын не часто с ней встречался. Тацит ни в коей мере не проясняет возникшую ситуацию. Судя по нему, Нерон был в страхе, потому что его любовница Акте убедила его в том, что ужасающие последствия его кровосмесительной связи с Агриппиной могут сказаться на лояльности армии. Но даже если эти отношения с его матерью были больше, чем просто непристойные сплетни, они определенно относились ко времени за несколько лет до этих событий, когда Нерон был к Агриппине еще привязан. Следовательно, указание историка на то, что это все актуально в 59 году, явный анахронизм.

С другой стороны, выдвигаемая Тацитом вторая причина убийства Нероном Агриппины – предположение, что на такую жестокость его подтолкнула будущая жена императора Поппея, – анахронизм еще более древний. Поппея якобы сказала Нерону с многочисленными женскими укорами, что лишь одна Агриппина стоит на пути его развода с Октавией и женитьбы на ней. В действительности прошло еще три года (после 59 года), прежде чем Нерон предпримет этот шаг. Вначале отношения Поппеи с Нероном были столь туманны, что не менее пяти противоречивых версий о них дошли до нас, из них два варианта мы находим у Тацита. Кажется вполне вероятным, что и он, и другие историки предвосхитили влияние Поппеи на Нерона с тем, чтобы обеспечить складную, слегка романтизированную последовательность событий и объяснить убийство Агриппины. Но на самом деле маловероятно, чтобы император пошел на матереубийство лишь для того, чтобы ускорить свой развод и новый брак, а затем почему-то не разводился и не женился в течение следующих трех лет.

Светоний, по-видимому, гораздо ближе к истине, когда предполагает, что Нерона испугали жестокие угрозы, которые, как ему передали, исходили от Агриппины. Как мы уже знаем, он всегда легко впадал в панику при малейшей угрозе его жизни; и когда шел на убийство, причина почти всегда крылась в этом. Более того, кроме сомнительной смерти Британика, просматривается типичная схема почти во всех убийствах и самоубийствах, за которые, как считается, может нести ответственность Нерон. Как правило, будущая жертва находилась далеко от Нерона, иногда в ссылке, но всегда под надзором. Смерть следовала лишь несколько лет спустя, когда доносчики или другие заинтересованные стороны сообщали, не всегда точно и дословно, что впавшая в немилость личность говорит или говорила что-то против Нерона. По мере развертывания этих типичных событий подозрительный Нерон всегда мог довести себя до натурального безумия от пугающего убеждения, что на карте стоит его жизнь. Легко поверить, что подобное произошло и в случае с Агриппиной. Нерон со своей стороны должен был в любом случае отчаянно стремиться освободиться от ее психологического давления. А она, судя по всему, была не слишком аккуратна в выражениях и, весьма вероятно, очень свободно распространялась в своем домашнем окружении о некоторых аспектах жизни своего сына, которые ей были не по вкусу, – к примеру о его любви ко всему греческому и ко всему, за что ратовали греки, а также о его страсти проводить время так, как ему нравится. Не исключена была и вероятность того, что Агриппина действительно подумывала сместить Нерона или, по крайней мере, что она прислушивалась к людям, которые замышляли подобное. Видимо, именно этому Нерон и поверил. К тому же ему легко могли напомнить о риске, который непременно возникнет, если его мать предпримет попытку выйти замуж за какого-нибудь представителя императорского рода или потомка императорских кровей. Никакая ссылка на остров не могла бы быть достаточно надежной для такой смертельно опасной женщины, даже если она и была его матерью. Нерон понимал, что если Агриппина останется в живых, это будет означать риск гражданской войны, подвергающей опасности его подданных, защищать которых было его долгом.

Итак, предложение его бывшего наставника Аникета, который теперь занимал должность командующего флотом в Мизенах в Неаполитанском заливе, удостоилось внимания Нерона. Аникет предложил устранить Агриппину при помощи подстроенного кораблекрушения, и император согласился. Нерон имел обыкновение посещать ежегодно проводимый праздник в честь богини Минервы на модном многолюдном курорте в Байях, неподалеку от Мизен, и пригласил свою мать присоединиться к нему там. Они пообедали вместе в Бавлах, расположенных в бухте между Мизенами и Байями, в усадьбе, по всей видимости принадлежавшей Агриппине. Это был веселый и дружеский пир: судя по некоторым сведениям, хозяином был приятель императора Отон, который помогал Нерону в его любовной истории с Акте. Затем Нерон поехал в Байи по суше, а Агриппина отправилась туда же морем.

«Но боги, словно для того, чтобы злодеяние стало явным, послали ясную звездную ночь с безмятежно спокойным морем. Корабль не успел далеко отойти; вместе с Агриппиною на нем находились только двое из ее приближенных – Креперий Галл, стоявший невдалеке от кормила, и Ацеррония, присевшая в ногах у нее на ложе и с радостным возбуждением говорящая о раскаянии ее сына и о том, что она вновь обрела былое влияние, как вдруг по данному знаку обрушивается отягченная свинцом кровля каюты, которую они занимали; Креперий был ею задавлен и тут же испустил дух, а Агриппину с Ацерронией защитили высокие стенки ложа, случайно оказавшиеся достаточно прочными, чтобы выдержать тяжесть рухнувшей кровли. Не последовало и распадения корабля, так как при возникшем на нем всеобщем смятении очень многие непосвященные в тайный замысел помешали тем, кому было поручено привести его в исполнение. Тогда гребцам отдается приказ накренить корабль на один бок и таким образом его затопить; но и на этот раз между ними не было необходимого для совместных действий единодушия, и некоторые старались наклонить его в противоположную сторону, так что обе женщины не были сброшены в море внезапным толчком, а соскользнули в него. Но Ацерронию, по неразумению кричавшую, что она Агриппина, и призывавшую помочь матери принцепса, забивают насмерть баграми, веслами и другими попавшими под руку корабельными принадлежностями, тогда как Агриппина, сохранявшая молчание и по этой причине неузнанная (впрочем, и она получила рану в плечо), сначала вплавь, потом на одной из встречных рыбачьих лодок добралась до Луканского озера и была доставлена на свою виллу»

((Тацит. Анналы, XXIV, 5).)

Нерон был не первым деспотом, который заманил свою мать на корабль, чтобы убить ее. Подобное уже происходило в Гераклее Понтика (ныне Эрегли в Турции) приблизительно в 300 году до н. э., когда царица Амастрида была убита в море двумя своими сыновьями.

Но это не означает, что рассказ о попытке покушения на жизнь Агриппины является фиктивным, хотя частичное совпадение может указывать на то, что Аникет, как и подобает бывшему наставнику, читал историю. Однако мысль инсценировать кораблекрушение была взята из более недавних событий. На эту мысль натолкнуло судно, использовавшееся в играх, что устраивал Нерон на воде, днище которого открывалось автоматически, чтобы выпустить животных в воду.

Агриппина прекрасно поняла, что происходит. Она послала своего вольноотпущенника Агерина сообщить Нерону, что благодаря милости богов и его счастливой звезде она выжила при кораблекрушении, но что он может в настоящее время не беспокоиться и не навещать ее, поскольку ей требуется покой. Но когда ее посыльный предстал перед Нероном, император уронил меч на пол и объявил, что тот был пойман с поличным в попытке покушения на жизнь императора. Агерин был взят под стражу.

Тем временем весть о несчастье, случившемся с Агриппиной, распространилась, и на берегу стали собираться толпы народа. Их разогнали войска. Слуги Агриппины теперь постепенно исчезали из ее дома, и Нерон предпринял вторую, и на этот раз увенчавшуюся успехом попытку. Он не доверил своим телохранителям-преторианцам сделать это, а отправил Аникета с двумя морскими офицерами. Они прибыли на виллу и нанесли свой смертельный удар. Тело Агриппины было кремировано на ложе в столовой в ту же ночь.

Нерон, как сообщается, пребывал в состоянии ужаса до тех пор, пока к нему не пришли высшие чины преторианской гвардии, чтобы выразить поздравления по поводу его спасения от грозившей гибели, а депутации от соседних городов вскоре последовали их примеру. От этого ему стало несколько легче, и он заставил себя уехать в Неаполис (Неаполь). Оттуда он написал письмо Сенату, сообщив, что один из вольноотпущенников Агриппины был пойман с поличным при попытке лишить его жизни и что она, сознавая свою вину, как подстрекательница этого преступления, заплатила за это сполна. Затем в письме перечислялись все мыслимые обвинения, какие только могли быть выдвинуты против его матери, начиная со времен правления Клавдия и далее. Оно включало, по словам Квинтилиана, следующее высказывание: «Я едва в состоянии поверить, что мне ничего больше не грозит. Но это мне не доставляет никакой радости».

Убийство произошло между 19-м и 23 марта 59 года. Как мы узнаем из записи, члены Арвальского братства – элитного органа, включающего в себя некоторых наиболее влиятельных в государственной политике патрициев, – проводили 28 марта свое периодическое религиозное собрание в Риме. У них был обычай возносить жертвы за членов императорского семейства. Но на этот раз они не приносили жертв. Было слишком непонятно, за кого следовало бы совершать жертвоприношение и каким образом это выразить. Тогда 5 апреля они собрались снова и должным образом совершили жертвоприношение. К тому времени уже был издан сенатский эдикт, каким они могли руководствоваться, и они воздавали богам благодарность за спасение императора.

Но Нерон все еще не вернулся в столицу. Он отложил свое возвращение до сентября. Это было неловкое выжидание, и нелицеприятные надписи были видны на улицах.

Трое – Нерон, Алкмеон и Орест – матерей убивали. Сочти – найдешь: Нерон – убийца матери.

Чем не похожи Эней и наш властитель? Из Трои Тот изводил отца – этот извел свою мать.

((Светоний. Нерон, 39))

И все-таки в целом Нерона довольно хорошо встретили, когда он наконец-то возвратился в Рим. Убийство не отразилось на его положении непосредственно. Возможно, для сенаторов и остальных было предпочтительнее отвести глаза от размышлений над тем, что же действительно произошло на берегу Неаполитанского залива, и считать, что сосуществование Нерона и Агриппины создавало невыносимую ситуацию, опасную для государства и его влиятельных людей, которые легко могли быть вовлечены в ядовитую ненависть между матерью императора и ее сыном. Было облегчением, что это положение закончилось. И теперь то из одной провинции, то из другой полились покорные выражения лояльности.

Нерон сразу же вернул людей, которых Агриппина отправила в ссылку, и, по-видимому, не без оснований ее день рождения был объявлен днем с дурным предзнаменованием.

С политической точки зрения это не было столь серьезным кризисом, как злопамятно говорится в склонных к преувеличениям отчетах историков. Правда, возможно, это было довольно щекотливое положение. Но проблема была решена без особых затруднений.

По общему мнению, письмо Нерона Сенату, сообщающее о враждебном выпаде его матери и о ее последующей смерти, было составлено Сенекой. И Тацит добавляет, что, когда высшие чины преторианской гвардии пришли поздравлять Нерона немедленно после случившегося, они сделали это по подсказке Бурра. Маловероятно, чтобы они с Сенекой были заинтересованы в этом убийстве, но Тацит предполагает, что после случившегося они, вероятно, старались спасти ситуацию как могли. Очевидно, они все еще считали необходимым для безопасности государства и их самих сделать все возможное, чтобы помочь Нерону. Следовательно, именно с помощью их дипломатии ему был оказан такой хороший прием по возвращении в столицу.

Мы можем только догадываться, что думал Бурр по этому поводу. Тацит замечает, с достаточной долей правдоподобия, что его беспокоило то, какой будет реакция армии на падение женщины, которая была дочерью всеми любимого Германика. Да и сам Нерон не считал, что может поручить ее убийство своим телохранителям. Что же касается Сенеки, его отношение может быть до некоторой степени реконструировано из его произведений. В философских эссе и трагических пьесах он постоянно размышляет над трудноразрешимой проблемой гармонии принципов личности и политической деятельности. В этом он очень отличается от воззрений богатого молодого поэта-«сатирика» Персия, который тоже писал в это время. Потому что он, хотя его колкий подход был полярно противоположен понятиям, бытовавшим при дворе Нерона, ни разу даже не намекнул и не сказал ни одного критического слова о политической ситуации в империи. В трудах Сенеки, с другой стороны, довольно много разглагольствований о пороках тиранов (к примеру, в «Троянках», «Фиесте», в трактате «О гневе»), к которым можно было причислить не последнего императора, а другого – Калигулу (37-41 гг.), который был взят в качестве типичного примера.

…Властные, богатые Меж тем желают больше, чем дозволено.

Мочь все стремится тот, кто может многое [16].

((Сенека. Федра, 215))

Сенека также восхвалял стоического, безгрешного человека, противостоит тирану: Катон, боровшийся сто лет тому назад против Юлия Цезаря, изображен (как и более ранними писателями) мудрецом. Сенека явно имеет в виду случай с Платоном (тот отказался от компромисса с тираном Дионисием из Сиракуз), который приводится Тацитом, заявлявшим позднее, что у Нерона зачастую было больше причин жаловаться на его свободу речей, чем на его подобострастие. Сенека остро ощущал, что наступает момент, когда возврата к прежнему уже нет. Он говорил, что сдержит свое обещание пойти на пир, если будет всего лишь холодно, но не тогда, когда снегопад.

Тиран может стать таким деспотичным, что единственное, что останется его советникам, – это удалить его со сцены. Он пишет в трактате «О благодеяниях», что если вся надежда на здравомыслие тирана уходит навсегда, то доброта, которой он платит ему, станет добротой ко всему миру. Расставание с жизнью – вот лучшее средство для него самого, а для того, кто никогда снова не станет самим собой, лучше всего уйти из жизни.

Эти слова могли быть написаны вскоре после восшествия на престол Нерона, но более вероятно, что их можно отнести приблизительно к 63 году. Во всяком случае, удручающий акт матереубийства в 59 году не только резко положил конец любым мечтам о философски настроенном принцепсе, но и заставил Сенеку отказаться от надежды на своего бывшего протеже, и его чувства совпадают с теми, что чувствовал Гамлет.

О сердце, не утрать природы;
пусть Душа Нерона в эту грудь не внидет;
Я буду с ней жесток, но я не изверг… [17]

((Перевод М. Лозинского))

Поступок был действительно ужасающий. И все-таки ради практической пользы государства Сенека, очевидно, решил, что момент действия еще не наступил. Национальные интересы, казалось, требовали заключения, что император все еще не дошел до того момента, когда возврата к прежнему уже нет.

В этом состоит постоянная дилемма для сотрудничающих с режимом. Так это или нет, но они всегда будут думать, как бы принести побольше пользы своим соотечественникам, да и самим себе, как бы, оставаясь на свои постах, предотвратить еще худшие бедствия. Они будут считать, что их отставка может повлечь большую вероятность для государства погрязнуть в насилии. И именно так, очевидно, решил Сенека в 59 году. Его собственной безопасности недавно угрожал один зловредный обвинитель. Да к тому же он был слишком хорошо осведомлен, что практика не всегда совпадает с теорией [18].

Безоговорочное признание необходимости такого поведения появляется в его позднем трактате «О гневе», в котором он цитирует замечание старого придворного о том, что тот выжил, снося побои и вознося благодарности за них.

Другими словами, если сотрудничающий с режимом в состоянии принести пользу, оставаясь на своем посту, следует реалистично понимать, что его возможности в этом направлении чрезвычайно ограниченны. В другую эпоху Томас Уортон (Warton) писал:

Содом не может быть исправлен святым папой!

Перспектива исправить Нерона была в равной степени необнадеживающей. Сенека в своем произведении «О благодеяниях» довольно многозначительно замечает, говоря о деспотизме вообще, что если тиран желает артистов и шлюх и такие дары смогут смягчить его ярость, то он с готовностью предоставит их ему.

Сенека, несмотря на такие мрачные размышления, верил, что есть смысл играть такую недостойную роль. Такого же мнения придерживался и историк Тацит. В отличие от многих поздних критиков он выносит благосклонный вердикт попыткам Сенеки. Он полагал, что в удручающе трудных условиях этих опасных имперских режимов позиция Сенеки была правильной. Тесть самого Тацита Агрикола, которым он восхищался, сыграл гораздо более соглашательскую роль при гораздо более тираничном Домициане (81-96 гг.), – и, следовательно, историку казалось, что упрямая, но ненавязчивая настойчивость Сенеки без многочисленных иллюзий и даже надежд в равной степени заслуживает похвалы. В одном из своих писем к другу Луцилию Младшему из Помпей Сенека предлагал держаться как можно дальше от скользких мест, мотивируя тем, что даже на твердой земле мы стоим не слишком устойчиво. А в своем последнем письме он добавляет, что самые удачливые люди, как правило, самые несчастные.

Итак, Сенека показал, насколько далеко он готов зайти с Нероном. Более того, возможно, в это же время он выказал еще большую готовность забавлять молодой и циничный двор. Это подчеркивается опубликованием его беспощадной пародии, как в прозе, так и в стихах, на смерть Клавдия. Она известна под названием «Отыквление Божественного Клавдия», что, по словам Диона Кассия, было издевательской насмешкой над его обожествлением (Apotheosis).

Это произведение обычно относят приблизительно к 54-55 годам, сразу же после восшествия на престол Нерона, но эта дата, вероятно, неверна, поскольку, хотя Агриппина и была, по-видимому, причастна к смерти Клавдия, ее все-таки сделали жрицей культа нового бога. Поэтому едва ли было осмотрительно для человека в положении Сенеки высмеивать обожествленного императора столь оскорбительно, в то время когда Агриппина находилась на высоте власти или пока она вообще была жива. Эта литературная попытка проливает неординарный свет на переменчивость взглядов ее автора, ибо в ней Август фигурирует в качестве одного из самых ярых обличителей Клавдия. Это далекий отголосок 54-55 годов – времени, когда официальные монеты изображали Божественного Августа (Divus Augustus) и Божественного Клавдия (Divus Claudius) едущими вместе в церемониальной колеснице с впряженными в нее слонами. Мы узнаем из «Панегириков» Плиния Младшего, что Нерон считал обожествление Клавдия шуткой, и именно теперь, когда жрица Божественного Клавдия устранена с пути, эта насмешка стала известна.