Участвовал ли Нерон в убийстве Клавдия или нет, он позднее пошутил об этом, назвав грибы пищей богов. Суть этого замечания состояла в том, что Клавдий, вкусив грибов, сразу же был обожествлен. Это странное учреждение официальной процедуры обожествления в Риме восходит к прошлому столетию, ко времени Юлия Цезаря, который после своей смерти был провозглашен политическими наследниками и Сенатом богом – Divus Julius, и в его честь был построен храм. Ни он и никакой другой из цезарей, которые сменили его, ни разу не были при жизни провозглашены богами в Риме. Хотя и существовали поддерживаемые государством культы живых императоров в провинциях, метрополия Рима никогда официально не принимала греческого обычая прижизненного почитания правителей божествами. Но в столице, как и повсюду, концепция посмертного обожествления вошла в практику.

Прежние императоры, чье правление заслуживало одобрения, удостаивались этой чести. Первый из них, Август, был обожествлен после смерти, но сменившие его Тиберий и Калигула не были провозглашены богами. Клавдий, несмотря на то что был повинен в многочисленных убийствах представителей высшего класса, правителем был очень даже неплохим, тем не менее определенно было странным, что теперь он должен быть обожествлен. В конце концов, решение относительно его обожествления в основном лежало на плечах его жены, которая, по всей видимости, и отравила его. По иронии судьбы именно она теперь стала жрицей Божественного Клавдия, и именно она отдавала приказы о строительстве его храма на римском Целийском холме (см.: Светоний. Божественный Веспасиан, 9, 1).

Довольно впечатляющие серии монет были отчеканены с портретами нового бога, с надписью

DIVUS CLAUDIUS AUGUSTUS (то есть Божественный Клавдий Август), а в день его похорон Нерон произнес речь, элегантно составленную для него Сенекой, в которой возносил хвалу покойному императору.

«…но когда он перешел к предусмотрительности и мудрости Клавдия, – сообщает Тацит, – никто не мог побороть усмешку» (Тацит. Анналы, XIII, 3, 2).

И вряд ли людей можно было осуждать за высказывание неодобрения, поскольку Клавдий многих их коллег приговорил к смерти.

Тацит также замечает, что самые ранние дни нового правления всегда были тревожным временем.

За высказываниями и даже за выражениями лиц ревностно и тщательно следили. Но одно было ко всеобщему удивлению ясно: Агриппина обладала величайшей властью в государстве. Когда командир стражи сделал обычный запрос о пароле, Нерон ответил: «Лучшая из матерей». Как бы то ни было, Агриппина побила все рекорды: была не только дочерью великого полководца, но и сестрой одного императора, женой другого, а теперь еще и матерью третьего.

Восточные монеты изображают Агриппину богиней и матерью бога, и даже официальные монеты Римского государства, которые обычно были более консервативны по своей композиции, теперь открыто провозглашают, в первый и последний раз, что эта женщина, мать императора, обладала большей властью, чем сам император. Люди по всей империи поговаривали более чем откровенно, что настоящей правительницей страны является Агриппина. Ведь эти золотые и серебряные монеты, которые, судя по их надписям, можно отнести к периоду 4-31 декабря 54 года, изображали на одной стороне Агриппину и Нерона с обращенными друг к другу профилями, а на другой стороне демонстрировали имена и титулы Агриппины, а еще одна монета была с изображением Нерона. Но Агриппине посвящен аверс этих монет, кроме изображений, а Нерону – менее знаменательная сторона – реверс. Более того, надписи, относящиеся к Агриппине, сформулированы в именительном падеже, как следовало делать в отношении монархов, а Нерону – в посвятительном дательном падеже. То есть было объявлено, что монеты лишь посвящены Нерону, в то время как принадлежат они Агриппине [6].

Тогда неудивительно, что в первый период правления Нерона именно Агриппина управляла всеми делами империи. Всеми считалось, что она осуществляет контроль над Нероном посредством кровосмесительных отношений. Это было тяжкое обвинение, но это также являлось и повсеместной практикой, и в этом случае слух, по всей вероятности, не расходился с действительностью, особенно если учесть, что и сам Нерон говорил о том же, а вдобавок выражал особую привязанность к девушке, которая была очень похожа на его мать. То, что Агриппина оказалась на вершине власти, не ослабило ее бдительности против каждого возможного соперника. Список убитых представителей римской аристократии становился все длиннее. Одной из ее первых жертв, по слухам, без доведения до сведения императора и без его одобрения, стал Марк Силан, брат того самого Силана, который расстался с жизнью из-за своей помолвки с девушкой, на которой впоследствии женился Нерон – Октавией. Будучи достаточно невинным (его называли «золотой овечкой»), Силан, как и Нерон, был правнуком Августа – из-за этого равенства в родстве он и понес неизбежную расплату. Подобная участь не миновала и всех остальных знатных членов его семейства, как в будущем, так и в прошлом. Эта участь ожидала всех, кто имел столь же опасные связи или нечто похожее. К тому времени, когда правление Нерона достигло двенадцатилетнего срока, он остался единственным выжившим потомком Августа. Тацит перечисляет судьбы всех остальных с мельчайшими и отвратительнейшими подробностями и возмущением. Но сентиментальные рассказы были побочным продуктом имперской системы. На этом этапе истории империи режим никогда не чувствовал себя в безопасности, пока живы были другие потомки Августа, – особенно потому, что сам Нерон не был чистых императорских кровей. Вот почему остальные члены семейства Силан были высланы [7]

или подвергнуты жестокой смерти в 64-м и 65 годах, а другие, связанные с семейством императора родственными связями посредством брака, Фаустус Сулла и Рубеллий Плавт, были высланы в 58-м и 60 годах и оба убиты в 62 году. Насколько нам известно, не сочли необходимым даже выдвинуть против них какое-либо обвинение. Какие бы слои населения ни находили правление Нерона удовлетворительным (а таких было немало), эти представители аристократии с примесью крови цезарей в своих венах не были в их числе. И конечно, никто из них не пережил его.

Сам же Нерон вскоре начал получать огромное удовольствие от своего положения императора. Прежде всего оно давало ему неограниченные возможности удовлетворять свои высокоразвитые и довольно разнообразные сексуальные вкусы. Его собственные взгляды, дошедшие до нас по этому предмету, имеют важное значение.

«От некоторых я слышал, – сообщает Светоний, – будто он твердо был убежден, что нет на свете человека целомудренного и хоть в чем-нибудь чистого и что люди лишь таят и ловко скрывают свои пороки; поэтому тем, кто признавался ему в разврате, он прощал и остальные грехи» (Светоний. Нерон, 29).

Такой вседозволяющий подход был модным в сообразительных римских кругах, и было модным смотреть на всех лишенным иллюзий взглядом. Это было чрезвычайно заметно по фривольной прозе и стихам современного романа «Сатирикон», написанного другом Нерона Петронием. Он также явно виден и в некоторых восхитительных скульптурах того времени. В Помпеях, например, Цецилий Юкундус показан лукавым и вульгарным, лопоухим, в морщинах и бородавках. В том же духе греческий поэт Луцилий, получавший соответствующие субсидии от Нерона, развивал новые идеи, придавая своим эпиграммам финальный кульминационный пункт, касающиеся личных особенностей людей, что позднее было введено в латынь Марциалом.

Зубы и кудри себе, бесстыдница, ты покупаешь, Но у кого же ты глаз, Лелия, купишь себе?

((Ювенал. Сатиры, кн. XII, 23))

Иль никогда благородной девы приметой Зуб не бывает кривой, иль родинка, иль бородавка? [8]

((Луцилий. Сатиры, кн. XVII, 3))

Что же касается Петрония, то он останавливал особо пристальное внимание на сексуальной, жизни людей. Как и Нерон, он считал, что людьми движет сексуальное влечение и если кто-то говорит, что не получает от секса удовольствия, то он говорит чепуху.

Кто же не знает любви и не знает восторгов Венеры? Кто воспретит согревать в теплой постели тела? [9]

((Петроний. Сатирикон, 132))

Петроний придумал невероятное количество извращенных вариантов сексуальной активности. Его можно идентифицировать с человеком по имени Тит Петроний Нигер, который добился консульства спустя восемь лет после восшествия Нерона на престол и оставил о себе память в надписях, обнаруженных в 1946 году.

Петроний становится одним из самых близких друзей Нерона, и «Сатирикон», опубликованный после 60 года, задавал тон обществу времен Нерона. Это блестящий, многогранный труд, но основной его темой было многостороннее исследование сексуальности. Книга пародирует традиционные темы гнева богов, и одним из главных персонажей является бог плодородия Приап, которого ваятели всегда изображали с полной эрекцией. Критики со склонностью к психоанализу считали Петрония первым писателем, который был убежденным вуайеристом. Когда, в конце концов, он впал в немилость и был вынужден покончить жизнь самоубийством, он послал Нерону подробный отчет обо всех особого рода сексуальных похождениях, в которых он, император, принимал участие, и привел имена всех его партнеров.

Это наверняка будет особенное чтение, поскольку, судя по всему, вкусы Нерона в этом отношении были очень изощренными. Верно, что обвинения в сексуальных извращениях были в то время обычным содержанием сплетен, и они особенно прежде всего касались императорского двора, который был привлекательной загадкой для внешнего мира. Более того, скандалы такого рода фокусировались вокруг юного императора, поскольку очень скоро всем стало ясно, что он не проявляет интереса к своей жене Октавии, которой исполнилось всего четырнадцать лет, когда он взошел на трон. Тем не менее рассказы о сексуальном поведении Нерона были столь настойчивы, что наверняка в них есть доля правды. Его привязанности были также на удивление разнообразны. Он якобы ложился в кровать не со своей женой, а со своей матерью, и с мальчиками моложе себя, и с более зрелыми мужчинами; и к тому же не только с рабами, что было несколько менее унизительно, но и со свободнорожденными гражданами. Говорили, что он также участвовал в брачной церемонии с одним из своих греков-министров, имя которого было то ли Дорифор, то ли Пифагор, – возможно, путаница происходит оттого, что существовал виночерпий с одним из этих имен. Тацит мрачно замечает по поводу транссексуальных аспектов этого дела: «…на императоре было огненно-красное брачное покрывало, присутствовали присланные женихом распорядители; тут можно было увидеть приданое, брачное ложе, свадебные факелы, наконец, все, что прикрывает ночная тьма в любовных утехах с женщиной» (Тацит. Анналы, XV, 37, 9).

Светоний добавляет, что в эту первую брачную ночь он «кричал и вопил как насилуемая девушка».

Светоний, несмотря на то что собрал довольно много ценного материала, ко всему прочему льет довольно много грязи. Но даже и она имеет свою психологическую важность: частично (при предположении, что тут есть доля правды) для нашей оценки Нерона и определенно для нашей оценки тех слухов, что исходили от императорского двора. Поэтому стоит добавить, что, согласно биографу, император относился к этим брачным отношениям так, как они того заслуживали, поскольку действовал в манере игры, которую сам придумал. В звериной шкуре он выскакивал из клетки, набрасывался на привязанных к столбам голых мужчин и женщин и подвергал их оральным поруганиям.

Можно понять тогда, в то время как происходили все эти бесчинства, каким облегчением было для его главных советников, Сенеки и Бурра, командира преторианской стражи, когда у Нерона начался роман с юной девушкой. Они также должны были быть рады, что она была не из аристократического семейства, со всеми вытекающими отсюда осложнениями. Ведь его возлюбленная была вольноотпущенницей по имени Акте, которая изначально была куплена как рабыня в Малой Азии, а затем привезена в Рим, возможно, как одна из домашних служанок Октавии.

Нерон чрезвычайно увлекся Акте. Ходили слухи, что для нее даже придумали греческих предков царской крови, чтобы они могли пожениться, хотя подобный шаг в большинстве случаев должен был считаться невозможным. Ни одного портрета, который можно было бы отнести к Акте, не сохранилось до наших дней, и мы не знаем, как она выглядела. Однако ясно, что она не была умильной женушкой из романтической литературы, поскольку надписи говорят о том, что ей были дарованы виллы в Путеолах (Pozzuoli) и в Велитрах (Velletri), а также гончарные мастерские на Сардинии, а ее домашняя обслуга состояла из двух слуг, посыльного, пекаря, евнуха и греческого певца.

Нерону помогали поддерживать связь с Акте его сообразительные молодые друзья. Один из них, Анней Серен, занимал пост дозорного командира стражи, или главы пожарной команды и полиции. Серен, родственник Сенеки, который посвятил ему некий заумный трактат, делал вид, что сам является любовником Акте, чтобы скрыть от мира, что происходит на самом деле. А несколько более интимный дружок императора, Отон, лет на пять старше его, угодливо предлагал свои услуги в качестве посредника. Отон имел большое влияние на юного Нерона.

По словам Рональда Сайма, любезный, изворотливый и развратный, он был избранным продуктом роскоши двора Нерона.

Когда впоследствии Отон сам стал императором на несколько месяцев (69 г.), то отчеканил монеты с аккуратными портретами с опрятной прической на голове, но говорят, что это был парик. Невысокий, с вывернутыми вовнутрь коленями.

Она резко поворачивалась от избыточной строгости по отношению к Нерону к экстравагантной услужливости, в конце концов даже предложила собственную спальню и постель для его любовных утех с Акте. Друзья Нерона отнеслись к этому равнодушно и подозрительно. И, вне всяких сомнений, достигло ушей заинтересованных лиц то, как вдовствующая императрица насмехалась над Бурром, командиром преторианской гвардии, называя его калекой, потому что у него была искалеченная рука, а также слышали, как она назвала Сенеку «ссыльным с профессиональным голосом».

Эти основные советчики Нерона уже с самого начала имели случай нервничать по поводу таких ее методов. Они не могли счесть хорошим знаком то, что начало правления ознаменовалось политическим убийством – насильственной смертью Марка Силана. И им также не нравилось, что Агриппина, прячась за занавеской, обычно подслушивала выступления на заседаниях Сената. Был также случай, когда во время приема Нероном армянской делегации она вошла в зал, явно намереваясь взойти на императорский помост, чтобы занять место рядом с ним. При Клавдии Агриппина присутствовала на императорских приемах, но сидела на отдельном помоете. Ее намерение присоединиться к Нерону на его собственном помосте вызвало замешательство. Сенека быстро прошептал ему на ухо, чтобы он встал и подошел поприветствовать ее. Когда император поднялся и пошел вперед, собравшиеся расступились и скандал был предотвращен.

Но еще более вызывающим беспокойство было то, что Агриппина, от внимания которой подобное пренебрежительное отношение не могло ускользнуть, внезапно стала проявлять интерес к отверженному Нероном страдальцу – и, судя по некоторым сведениям, привлекательному внешне – тринадцатилетнему сводному брату Нерона Британику, чей престиж повысился после обожествления его отца и чьи притязания на императорскую корону могли считаться более обоснованными, чем притязания теперешнего императора. Нерон легко впадал в панику, и в данный момент он был именно в таком состоянии. Тацит описывает случай, который удручил его еще больше.

Во время празднования Сатурналий (декабрь 54 года) молодые люди бросали жребий, кому быть «королем» пирушки, и жребий пал на Нерона. «Король» должен был отдавать разнообразные приказания, выполнение которых не вызывало никаких затруднений. Но… «он повелел Британику подняться со своего места и, выйдя на середину, затянуть по своему выбору песню, рассчитывая, что мальчик, не привыкший даже к трезвому обществу, не говоря уже о хмельном сборище, смешается и будет всеми поднят на смех, – но тот твердым голосом начал песнь [10], полную иносказательных жалоб на то, что его лишили родительского наследства и верховной власти. Эти сетования Британика возбудили к нему сочувствие, тем более откровенное, что поздний ночной час и праздничное веселье освободили присутствующих от необходимости утаивать свои чувства. И Нерон, поняв, что к нему относятся неприязненно, еще сильнее возненавидел Британика» (Тацит. Анналы, XIII, 15, 2-4).

Как свидетельствует Тацит, это помогло склонить императора к его первому убийству. Историк прежде отмечал, что услугами отравительницы, нанятой Агриппиной для убийства Клавдия, некоей Локусты, осужденной за многие преступления, давно пользовались при императорском дворе; и теперь где-то в начале 55 года он сообщает, что и сам Нерон заручился ее профессиональной помощью. Первые попытки отравить Британика, однако, оказались неудачными, а попытка покушения на его жизнь его учителями также не имела успеха. И тогда Локуста и офицер, под надзором которого она содержалась, объединили усилия и состряпали новую смесь, вполне подходящую для того, чтобы ею можно было воспользоваться во время обеда. Британика посадили с несколькими его сверстниками за отдельный от Нерона стол.

«Еще безвредное, но недостаточно остуженное и уже отведанное рабом питье передается Британику; отвергнутое им как чрезмерно горячее, оно разбавляется холодной водой с разведенным в ней ядом, который мгновенно проник во все его члены, так что у него разом пресеклись голос и дыхание. Сидевших вокруг него охватывает страх, и те, кто ни о чем не догадывался, в смятении разбегаются, тогда как более проницательные замирают, словно пригвожденные к своему месту, и вперяют взоры в Нерона. А он, не изменив положения тела, все так же полулежа и как бы ни о чем не догадываясь, говорит, что это дело обычное, так как Британик с раннего детства подвержен падучей, и что понемногу к нему возвратится зрение и он придет в чувство. Но в чертах Агриппины мелькнул такой испуг и такое душевное потрясение, несмотря на ее старание справиться с ними, что было очевидно, что для нее, как и для сестры Британика Октавии, случившееся было неожиданностью… Итак, после недолгого молчания возобновилось застольное оживление.

Одна и та же ночь видела умерщвление и погребальный костер Британика… его погребли все-таки на Марсовом поле при столь бурном ливне, что народ увидел в нем проявление гнева богов…» (Тацит. Анналы, XIII, 16-17).

Действительно ли эта отвратительная история правдива? Очевидно, здесь была какая-то нечестная игра. Обморок Британика не выглядел естественным, что бы ни говорил Нерон, и спешка, с которой тело было кремировано, похоже, указывает на убийство. Более того, выжил один свидетель, который видел все собственными глазами, – следующий император Тит, друг Британика, который действительно возлежал рядом с ним за одним столом. Судя по сведениям Светония, Тит «…даже питье, от которого умер Британик, пригубил… и после долго мучился тяжкой болезнью» (Светоний. Божественный Тит, 2).

Во всяком случае, Светоний мог предположительно навести историков на мысль о том, что произошло.

Но очевидно, что ни он, ни кто-либо другой не могли знать наверняка, был ли убийцей сам Нерон. Почти каждый писатель заявляет, что был [11]. Но так ли это? Верно, что и Тиберий, и Калигула начинали свое правление, устраняя своих ближайших соперников в императорском доме, и что от Нерона ожидали того же. Но все-таки кажется необычным, что новый император, обладая всеми возможностями, необходимыми для того, чтобы убить мальчика, живущего в его собственном дворце, выбирает для этой цели столь многолюдное сборище. Или же это было со стороны Нерона чем-то вроде двойного блефа, основанного на высокомерной предпосылке, что публичный характер этой сцены заставит людей усомниться в том, что он виновен в преступлении столь явном? Это, возможно, довольно предусмотрительно. С другой стороны, если убийцами были люди, которые не имели личного доступа во дворец, то выбор такого случая был более чем вероятен. Убийство Томаса Бекета [12] служит напоминанием о том, что, если самодержец впадает в гнев или боится кого-то, весьма вероятно, что один из его прихвостней наверняка убьет этого человека с намерением выковать дополнительную связь со своим повелителем. И подобное снова имело место уже в наши дни.

Участие в этом Сенеки и Бурра двусмысленно. Они могли аргументировать тем, что сосуществование двух сводных братьев создавало невыносимую ситуацию и что безопасность государства требовала устранения одного из них, в противном случае вполне может возникнуть гражданская война, и тогда пострадают миллионы ни в чем не повинных людей. Но нам не суждено узнать, кто же на самом деле был убийцей.

Однако одно ясно: Агриппине, которая раньше угрожала, теперь самой грозила смертельная опасность. Но она была слишком сильной личностью, чтобы позволить сместить себя, и если Британик больше не мог быть предметом ее симпатии, она решила вместо этого проявлять свою симпатию к его сестре, пренебрегаемой Нероном Октавии. Было похоже, что Агриппина искала поддержки рядом, имея в виду свои будущие действия. К тому же ходили слухи, что она пытается собрать как можно больше денег. И поэтому Нероном и его советниками были предприняты новые шаги. Агриппина была лишена своей военной стражи, включая отряд германских телохранителей, который недавно усилил ряды ее охраны. Затем ее выдворили из дворца в собственное поместье. «…Сам он [13] приходил туда не иначе как окруженный толпою центурионов, и всякий раз, наскоро поцеловав мать, тотчас же удалялся» (Тацит. Анналы, XIII, 18, 5).

Ее вынудили коротать время в своей усадьбе на Пинцианском холме или на своих виллах в. Тускуле или в Анции. После 55 года ее портрет и имя никогда больше не появлялись на римских монетах. Агриппина продолжала вызывать подозрения Нерона, но ее активная роль закончилась. Возможность, что Римом может управлять императрица, растаяла, чтобы никогда больше не возникать.

Даже если она и приложила руку к убийству Клавдия, что кажется весьма вероятным, то ей был нужен его апофеоз, его обожествление, и ее роль в качестве жрицы нового бога была ступенькой к ее политическому положению. Итак, с этих пор на монетах и в надписях оказывается гораздо меньше внимания памяти Клавдия. Ходили слухи, что Нерон не проявлял особого рвения относительно строительства храма нового бога (хотя это сомнительно, поскольку довольно большая часть каменной кладки сохранилась до сих пор). И просьба Нерона к Сенату о том, что следует воздвигнуть статую в память о нем самом, действительно позднее стала еще одним поступком отречения его от родства с Клавдием. Верно, Нерон был все еще официально женат на дочери Клавдия Октавии. Но, несмотря на все интересы и цели, которые преследовал этот брак, он подошел к концу, если когда-либо на деле и существовал, и с этого времени отчуждение между Нероном и его женой стало полным.

Жаждущие отмщения собрались вместе в надежде положить конец и Агриппине. В число их входила одна из теток Нерона, Домиция, которая прежде делила с Агриппиной мужа и доводилась сестрой Домиции Лепиды, которую мать Нерона ложно обвинила. Еще одной жаждущей ее крови, что неудивительно, стала представительница семейства Силана. Она доводилась сестрой мужчинам, которых преследования Агриппины довели до смерти, более того, ее возлюбленный охладел к ней, потому что Агриппина, притворившись ее подругой, рассказала ему, что его будущая супруга нимфоманка и занимается этим уже давно. Один из вольноотпущенников Домиции, танцовщик Домиций Парис, который состоял в интимных отношениях с Нероном, однажды вечером сообщил ему, что его мать замышляет против него заговор. Нерон, как можно предположить, пришел в ужас. Но этот донос, вероятно, не имел под собой оснований или пока не имел. Соответственно Бурр, который не забыл своей прежней связи с Агриппиной, проявил осторожность, поскольку и его положение на этот раз было под угрозой, и потребовал полного соблюдения юридической процедуры разбирательства, предупредив императора, что не слишком благоразумно будет осудить ее, предварительно не выслушав. Поэтому Агриппине позволили оправдаться, что она и сделала с большим тактом, и, за исключением Париса, который был достаточно близок к Нерону, чтобы избежать своей участи, последняя партия ее обвинителей была устранена.