Римляне придавали большую важность юбилеям, естественным или придуманным. В 64 году люди заметили, что неожиданно подошел один зловещий юбилей. 19 июля было датой, когда галлы подожгли город почти за четыре с половиной века до этого. И вот теперь, в ночь с 18-го на 19 июля 64 года, разразился Великий римский пожар – самый ужасный и разрушительный пожар из тех, что довелось испытать городу. Вот что Тацит рассказывает по этому поводу:

«Начало ему было положено в той части цирка, которая примыкает к холмам Палатину и Целию; там, в лавках с легко воспламеняющимся товаром, вспыхнул и мгновенно разгорелся огонь и, гонимый ветром, быстро распространился вдоль всего цирка. Тут не было ни домов, ни храмов, защищенных оградами, ни чего-либо, что могло бы его задержать. Стремительно наступавшее пламя, свирепствовавшее сначала на ровной местности, поднявшееся затем на возвышенность и устремившееся снова вниз, опережало возможность бороться с ним и вследствие быстроты, с какой надвигалось это несчастье, и потому, что сам город с кривыми, изгибавшимися то сюда, то туда узкими улицами и тесной застройкой, каким был прежний Рим, легко становился его добычей. Раздавались крики перепуганных женщин, дряхлых стариков, беспомощных детей; и те, кто думал лишь о себе, и те, кто заботился о других, таща на себе немощных или поджидая их, когда они отставали, одни медлительностью, другие торопливостью увеличивали всеобщее смятение. И нередко случалось, что на не оглядывавшихся назад пламя обрушивалось с боков или спереди. Иные пытались спастись в соседних улицах, а когда огонь настигал их и там, они обнаруживали, что места, ранее представлявшиеся им отдаленными, находятся в столь же бедственном состоянии. Под конец, не зная, откуда нужно бежать, куда направляться, люди заполняют пригородные дороги, располагаются на полях; некоторые погибли, лишившись всего имущества и даже дневного пропитания, другие, хотя им и был открыт путь к спасению, – из любви и привязанности к близким, которых они не смогли вырвать у пламени…

Лишь на шестой день у подножия Эсквилина был, наконец, укрощен пожар, после того как на обширном пространстве были срыты дома, чтобы огонь встретил голое поле и как бы открытое небо. Но еще не миновал страх, как огонь снова вспыхнул, правда в не столь густо застроенных местах; по этой причине на этот раз было меньше человеческих жертв, но уничтоженных пламенем святилищ богов и предназначенных для украшения города портиков еще больше…

Установить число уничтоженных пожаром особняков, жилых домов и храмов было бы нелегко; но из древнейших святилищ сгорели храм, посвященный Сервием Туллием Луне, большой жертвенник и храм, посвященный Геркулесу аркадянином Эвандром в его присутствии, построенный Ромулом по обету храм Юпитера-Остановителя, царский дворец Нумы и святилище Весты с Пенатами римского народа; тогда же погибли сокровища, добытые в стольких победах, выдающиеся произведения греческого искусства, древние и достоверные списки трудов великих писателей и многое такое, о чем вспоминали люди старшего возраста и что не могло быть восстановлено, несмотря на столь поразительное великолепие восставшего из развалин города» (Тацит. Анналы, XV, 38, 40, 41).

Нерон в это время находился в Анции, но как только начался пожар, поспешил вернуться и организовал помощь. Кроме публичных зданий на Марсовом поле, его Ватиканские сады были открыты для беженцев, поспешно возводилось временное жилье. Продукты привезли из Остии и соседних городов, и цены на пшеницу были временно снижены до одной шестнадцатой от ее обычной цены.

Но все эти благотворительные меры не могли убедить население, уверенное в том, что именно Нерон намеренно устроил поджог. По обычаю, было принято хвалить правителя страны, когда новости бывали хорошими, и поэтому, когда случались несчастья, казалось правильным, что вина должна пасть на него. Кроме того, пока город горел, ходили слухи, что Нерон был настолько тронут зрелищем, что взял свою кифару, облачился в свой певческий наряд и все это время исполнял трагическую песнь собственного сочинения под названием «Падение Трои», которая, по-видимому, основывалась на его эпической поэме «Троянская война». Такова знаменитая легенда о том, что Нерон играл на флейте, пока горел Рим; хотя если он действительно играл на каком-то музыкальном инструменте, то это была кифара, а не флейта.

Историки сходятся во мнении, что Нерон действительно играл и пел, однако существуют расхождения в том, где это имело место. В соответствии с Тацитом, все происходило на сцене его личного театра. Дион Кассий говорит, что он стоял «на крыше своего дворца». А Светоний, более обстоятельно, приписывает место действия «Микенской башне», вероятно башне, соединяющейся с усадьбами и Микенскими садами на Эсквилине, владениями Нерона, которые, по-видимому, были местом его пребывания в свободное время. Но где бы подобная сцена ни разыгрывалась, весьма вероятно, что такое выступление Нерона действительно имело место. Когда человеку его артистических вкусов и эмоций предлагается фон такого превосходного фейерверка, он непременно счел бы соблазн непреодолимым. С другой стороны, его поступок был гибельным с точки зрения общественного мнения – петь и играть на кифаре, когда народ переживает такие жизненные невзгоды, наверняка считалось выражением бессердечности. Хотя это все равно не могло служить основанием для того, чтобы считать Нерона виновником пожара. Но пострадавшее население, услышав рассказ об этом, вполне могло прийти к заключению, что, если император нашел пожар столь восхитительным, определенно именно он и положил ему начало.

К тому же были другие обстоятельства, которые отметали подозрения, что именно Нерон был поджигателем. Прежде всего видели, что попытки борьбы с огнем встречали противостояние.

«И никто не решался принимать меры предосторожности, чтобы обезопасить свое жилище, вследствие угроз тех, кто запрещал бороться с пожаром; а были и такие, которые открыто кидали в еще не тронутые огнем дома горящие факелы, крича, что они выполняют приказ, либо для того, чтобы беспрепятственно грабить, либо и в самом деле послушные чужой воле».

И Тацит, который упоминает об этих странных событиях, добавляет, что, хотя эти загадочные фигуры могли быть обыкновенными мародерами, желавшими беспрепятственно получить добычу, не исключена вероятность, что они действовали по чьим-то указаниям. Если так, то кто их отдал? Кто еще, как не сам император? Еще одним удручающим событием была повторная вспышка огня, после того как всем казалось, что пожар уже закончился. Дело в том, что этот новый большой пожар начался в усадьбе, принадлежавшей командиру охраны Тигеллину, – это заставило людей подумать, что он сам и устроил поджог – с целью закончить работу, которая была так хорошо начата (императором), но не осуществлена до конца.

Слухи, направленные против Нерона, были вызваны уверенностью или подозрением, что он с радостью очистил бы большой участок земли, поскольку желал построить новый дворец. Нерон уже сильно расширил свою резиденцию в центре города. Но поскольку народ, вне всяких сомнений, уже знал об этом, это было довольно незначительное событие, по сравнению с размахом Золотого дворца, который он задумал. Когда вскоре после этого стало ясно, что эти прогнозы о его намерениях нового строительства были верны, подозрения в том, что именно император и положил начало первому пожару, стали казаться более убедительными. Почти два поколения спустя Тацит счел, что лучше всего будет воздержаться от суждений по этому вопросу, смешав воедино две версии – одну, обвиняющую Нерона, и другую, подчеркивающую энергичные спасательные меры; что же касается виновника, то Тацит довольствуется типичными намеками. Но Светоний прямо обвиняет Нерона: и его точка зрения восходит непосредственно к его современникам, включая Плиния Старшего или кого-то еще, кто добавил комментарии к его тексту. Еще одним летописцем того времени, который, возможно, придерживался такой же точки зрения и был цитирован более поздними историками, был некий Клувий Руф, который хотел стереть людскую память о том, что он некогда был другом Нерону (см. также приложение 2).

Однако в действительности ответственность нельзя возлагать на Нерона. Если он действительно хотел снести здания, чтобы расчистить место для Золотого дворца, он не стал бы устраивать поджог на таком далеком расстоянии от нужного места. Более того, пожар достиг и уничтожил его собственный дворец на Палатине, которого Нерон не имел желания лишаться, поскольку только что отделал его заново и явно намеревался включить его в новый план. И определенно Нерон не стал бы приступать к задуманному именно в то время, когда луна была полной, – вычисления показали, что именно так и было, – полнолуние не лучшее время, чтобы поджог остался незамеченным. Тем не менее слухи о том, что за все в ответе Нерон, свирепствовали среди бедствующего населения. Никогда еще не был он столь непопулярен, и большой взрыв официальных, утешительных, религиозных обрядов ничем не помог отвлечь общественное мнение от этого рискованного голословного утверждения. Следовательно, возникла необходимость отвести обвинение и переложить его на какого-нибудь другого человека или группу людей.

Жертвами, которые выбрало правительство для этой цели, стали христиане, чье несчастливое появление на сцене истории побудило Тацита к его самому знаменитому и загадочному высказыванию.

«Но ни средствами человеческими, ни щедротами принцепса, ни обращением за содействием к божествам невозможно было пресечь бесчестящую его молву, что пожар был устроен по его приказанию. И вот Нерон, чтобы побороть слухи, приискал виноватых и предал изощреннейшим казням тех, кто своими мерзостями навлек на себя всеобщую ненависть и кого толпа называла христианами. Христа, от имени которого происходит это название, казнил при Тиберии прокуратор Понтий Пилат; подавленное на время, это зловредное суеверие стало вновь прорываться наружу, и не только в Иудее, откуда пошла эта пагуба, но и в Риме, куда отовсюду стекается все наиболее гнусное и постыдное и где оно находит приверженцев. Итак, сначала были схвачены те, кто открыто признавал себя принадлежащими к этой секте, а затем по их указаниям и великое множество прочих, изобличенных не столько в злодейском поджоге, сколько в ненависти к роду людскому» (Тацит. Анналы, XV, 44, 2-8).

Иисус был распят в Иудее во время прокураторства Понтия Пилата, чье пребывание префектом этой незначительной провинции отмечено надписью, недавно найденной в ее столице Кесарии, между современной Натанией (Nathanya) и Хайфой (Haifa). И это было за тридцать лет до Великого римского пожара. С тех пор верование пришло из Иерусалима в Самарию и на север в Антиохию, потом в Малую Азию и на Балканы, а затем и в Италию. Еще до середины I века христиане уже были в самом Риме. Святой Петр предпринял путешествия в Антиохию, Коринф и Рим, хотя, вопреки традиции, он, вероятно, по прибытии нашел, что церковь уже существует в столице, а святой Павел, римский гражданин из греческого города Тарса на юговостоке Малой Азии, предпринял свои многочисленные путешествия, проповедуя веру, как и многие другие до него, как иудеям, так и не иудеям. Он также добрался до Рима.

Ранее в Македонии Павел и его товарищ Сила попали в очень неприятную ситуацию в Фессалонике (Салоники) и Филиппах.

Вероятно, их обвинили в магии, которая была запрещена законом, если она была вредной, и их обвинили в попытке обратить в свою веру нехристиан, что широко считалось неприличным и могло легко привести к ситуации, когда выдвигаются обвинения в преступлении. Но брат Сенеки Галлион, который стал губернатором Ахеи (Греция) в 52 году, отказался, рассматривать выдвинутое иудеями обвинение в том, что Павел пытался убедить людей поклоняться Господу вопреки закону. Галлион благоразумно вернул дело обратно, отклонив предложение быть судьей в таком процессе.

Почти пять лет спустя, когда Нерон взошел на трон, другой губернатор Иудеи, Фест, оказался перед такой же дилеммой. После жалобы азиатских евреев на то, что он осквернил их церковь, Павел был арестован неким римским офицером в провинции Иудеи, чтобы спасти его от самосуда. В течение двух лет он был интернирован в Кесарию, а затем отправлен в Рим по его собственной просьбе. Любой римский гражданин мог обратиться к императору с жалобой на приговор суда, вынесенный ему. Но в случае с Павлом поступили особо, поскольку губернатор, насколько нам известно, даже не предпринял попытки рассмотреть его дело. Он мог бы сделать это, если бы захотел, и были юридические основания для обвинения в подстрекательстве. Но он был лишь рад избавиться от такого зажигательного пропагандиста. Итак, Павел под военным эскортом был отправлен в Рим.

Путешествие было богато событиями, и Павел пережил кораблекрушение, но в конце концов в 59-м или в 60 году он прибыл в Рим и был доставлен к Бурру как командиру преторианской гвардии. Тем не менее Павел не был арестован, и мы больше не слышим о его деле, но он провел два года в столице, общаясь очень свободно со всеми своими единомышленниками христианами. Павел записал о своем намерении совершить путешествие в Испанию, но у нас нет определенных доказательств, что он его совершил. Поскольку он был знаком с испанцем Галлионом, Павел мог предположительно быть знаком и с братом Галлиона Сенекой, в чьем философском учении содержатся некоторые те же предопределяющие и моральные концепции, какие мы находим в раннехристианской этике и теологии, поскольку эти идеи служили разменной монетой того времени. Позднее был измыслен обмен письмами между ними. Также считается, что Петр и Павел были казнены в Риме, – судя по некоторым сведениям, оба одновременно.

Относительно ранние версии событий, датируемые III веком, не связывают их смерти с расследованием последующего пожара, но тем не менее уверенность растет, что именно в это время они приняли мученическую смерть.

Версия Тацита о гонении христиан колеблется между точкой зрения, что христиане были признаны виновными в поджоге, и мнением, что на них совершались нападки лишь за то, что они были христианами. Даже самые современные исследования слов историка – а их исследователи были многочисленны – не проясняют этого недоразумения. Действительно, те же самые неясные отношения существовали среди людей в основном во время проведения расследования. Поскольку эта неясность была, очевидно, предусмотрена правительством, которое старалось создать впечатление – в процессе расследования этого дела, – что признание в христианском веровании равносильно признанию в поджоге.

Вероятно, Нерон и его советники в действительности не верили, что Рим подожгли христиане. Но для того, чтобы отвлечь внимание от слухов, что в нем виновен император, они сочли удобным связать это с самой непопулярной и беззащитной группой населения, какую только смогли найти. Преследования христиан во время правления Нерона послужили прототипом других в более поздние времена. Но было бы неправильно согласиться с подтекстом слов Тацита о том, что христиане подвергались нападкам со стороны Нерона потому, что они практиковали христианство, то есть потому, что они не осуществляли определенные местные религиозные обряды, осуществлять которые для нехристиан было нормой. Маловероятно, что Нерон предпринял какие-то меры, которые ставили вне закона христианство как таковое; с юридической точки зрения этот вопрос, по-видимому, так и остался нерешенным.

Тацит подводит этому краткий итог, когда замечает, что христиане ненавидели весь род людской. Это не является каким-то особым обвинением с точки зрения закона, но во взрывоопасной ситуации может очень быстро привести к нему. Люди, которые вели себя столь подозрительно странно, могли в любое время оказаться обвиненными в разжигании междоусобицы или в подстрекательстве населения к насилию.

О чем говорит такая необычность? Прежде всего, это было частью необычности, присущей любому и каждому иноземному культу. Существовало сильное убеждение, что поклоняться следует лишь наследственным римским божествам и что нет более верного способа делать это, как исполняя традиционные обряды. Приверженность к неримской религии была «суеверием», а это было сродни преступлению. Верно, что веками многие восточные культы, даже самые экзотические и оргастические, почитались (хотя бы отчасти) в Риме, прижившись там в специально предназначенных для этого храмах. Также верно, что Нерон, Поппея, Отон и их друзья могли свободно выражать свои личные вкусы, питая склонность к той или иной восточной религии. Но для других чуть менее привилегированных, чем они, это могло быть опасным.

Существовал прецедент подобного рода всего за шесть лет до этого, когда Помпония Грецина, жена Авла Плавтия, который отпраздновал малый триумф над британцами во времена правления Клавдия, оказалась привлеченной к суду «за приверженность к чужеземному суеверию» (Тацит. Анналы, XIII, 32, 3).

Причины этого обвинения не приводятся. Нам лишь сообщается, что после убийства Мессалиной одной из ее родственниц (придворной дамы), Помпония не прекратила горевать и никогда не снимала траурных одежд. Другими словами, она показала, что «отличается» от общества, окружавшего ее, и эта ее необычность выглядела вдвойне подозрительной при ее интересе к некоему восточному культу. Об этом сообщили ее мужу, как главе семейства, что скорее предполагает, что было выдвинуто обвинение в распутном сексуальном поведении, относимом (иногда верно, а иногда нет) к восточным «суевериям». На самом деле Помпония была оправдана, но продолжала носить траур еще тридцать лет. Возможно, она была христианкой, потому что сто пятьдесят лет спустя мы слышим о христианке Помпонии Грецине. Но не исключена вероятность, что она была еврейкой. Иудеи тоже были «не такие, как все», потому что не могли вполне присоединиться к убеждению, что император был их единственным правителем. Действительно, Иосиф Флавий, иудей, вполне мог создать слово «теократия», что означает передачу всей верховной власти и полномочий в руки Господа Бога.

Таким образом, растущие враждебные эмоции, которые вызывала волна восточных религий того времени в сердцах консервативных римлян, не пощадили иудеев. А люди знали, кто они такие и какой веры придерживаются, поскольку в столице находился ряд синагог. Возможно, к концу века их число насчитывало одиннадцать или двенадцать: и иудеи в квартале, где они проживали, вполне могли составить общую конгрегацию в количестве около пятидесяти тысяч.

И не только одни консерваторы не любили иудаизм. Несмотря на то что один человек еврейского происхождения, некий Тиберий Юлий Александр, сумел достичь высот карьеры при правлении императора Нерона и был губернатором в Египте (предположительно после отказа от своей религии), даже либерально настроенный Сенека говорит о евреях тем же основательно враждебным языком, что Тацит и Светоний о христианстве, поскольку называет их самым криминальным из всех народов.

Почему же тогда Нерон, когда ему были нужны козлы отпущения, не обрушился на иудеев? Одной из причин может быть то, что они пользовались благосклонностью Поппеи. Но, кроме того, нападки на евреев, живших в столице, имели бы удручающие последствия для римского правительства на Востоке. Потому что точка возгорания конфликта между греками и иудеями находилась в опасной близости. Губернаторы Египта, Сирии и Иудеи были постоянно заняты деликатной задачей сохранения равновесия и мира между этими взаимно и до дикости недружелюбными сообществами. И они ни в коей мере не всегда решались в пользу греков. Так случилось, что недовольство иудеев на их родине в этот самый момент быстро приближалось к критической точке. Начать гонения на их собратьев по религии в Риме означало бы вызвать самые жестокие волнения в Иудее и во всех восточных провинциях.

Но христиане – это совсем другое дело. Подавляющее большинство римлян до сих пор не отличало их от иудеев. Но те, кто понимал эти различия, могли достаточно ясно осознавать, что преследования этой небольшой группы не вызовут ничего похожего на столь неблагоприятные последствия. Среди челяди Нерона действительно были христиане – не исключено, что у него была даже наложница-христианка.

Но это были люди, не обладающие ни в коей мере большим влиянием, чем питающая благосклонность к иудеям императрица или Агриппа II, иудейский вассальный монарх областей, примыкающих к провинции Иудеи.

И иудеи сами по себе вряд ли были склонны сочувствовать христианам или сожалеть о тех несчастьях, которые могут обрушиться на них. Когда святой Павел за несколько лет до этого прибыл в столицу и попросил поддержки у местных иудейских вождей, те дали уклончивый ответ – ссылаясь главным образом на те сведения, что были им доступны, не в пользу христиан. А затем, выслушав его, они не пришли к единому мнению о том, стоит или не стоит его поддерживать. Но в Иерусалиме приблизительно в то же самое время, или немного позднее, произошел жестокий разлад между христианами и иудеями, и высокого священника Анана (Ananus), названого брата Иисуса, забросали камнями до смерти. И вот теперь, всего около двух лет спустя, было ясно: иудеи наверняка не станут устраивать волнений, если Нерон устроит гонения на христиан.

Во всех других отношениях христиане также представляли собой исключительно подходящих козлов отпущения. Они общались лишь с себе подобными, что было очень подозрительно, и в бездуховном, воспитанном в национальном духе обществе должно было неизбежно привести к враждебным слухам. Их разговоры о всеобщей любви породили представление о том, что религиозные службы, которые они проводили, были оргиями сексуальной неразборчивости и инцеста. Причастие с его символами тела и крови Христовой в широких массах считалось людоедским пиром.

Но самые худшие подозрения вызывали апокалипсические воззрения, которых страстно придерживались ранние христиане. Они все еще верили, что близится конец света и что, когда он настанет, Второе пришествие Мессии будет сопровождаться всесожжением. «Впрочем, близок всему конец… Возлюбленные! Огненного искушения, для испытания вам посылаемого, не чуждайтесь, как приключения для вас странного. Но как вы участвуете в Христовых страданиях, радуйтесь, да и в явление славы Его возрадуетесь и восторжествуете», – писал Петр [24].

Такое отношение, конечно, было известно за пределами сообщества, и поэтому христиане казались особенно подходящими жертвами истерической толпы. Перед лицом этой веры во всесожжение – которое должно произойти гораздо раньше (скорее даже безотлагательно), чем полагали ранние языческие философы, – мало было пользы от того, что, обращаясь к христианам в Риме за несколько лет до пожара, Павел напоминал им о наказе Христа «подчиняться Цезарю» и снова и снова повторял, что они должны даже благословлять своих гонителей.

Хотя никто по этому случаю не писал более страстно о Втором пришествии Мессии, чем Павел, он допускал, что доктрина о близком конце света может когда-нибудь оказаться опасной ответственностью для христиан, которые были вынуждены, в конце концов, жить в греко-римском обществе того времени. Но его убогая аудитория предпочла верить, что их спасение близко и что все тогда сгорит в геенне огненной.

Возможно, этот счастливый процесс можно было ускорить. А следовательно, разве не могло быть такого, что именно христиане устроили Великий пожар в надежде достичь именно этого? Возможно. Но кажется гораздо вероятней, что все это было простым совпадением, как все те многочисленные пожары, которые опустошали Рим каждое лето. Хотя тогда нам все равно придется объяснить загадочные фигуры, которые появлялись среди языков пламени и дыма и мешали борющимся с огнем делать их дело. Не могли ли ряды этих противоборцев включать не только мародеров, но и христиан, людей, которые, возможно, устроили поджог, но теперь видели перст Божий в деле и стремились содействовать этой цели? И снова такое могло быть. Хотя мы никогда не будем уверены в этом.

Однако Тацит говорит нам (и у нас нет причин сомневаться в его словах), что оказалось возможным найти людей, которые, признавшись в том, что были христианами, были готовы назвать и других. Есть несколько логичных объяснений этому, и они не взаимоисключаемы. С одной стороны, при любом и каждом преследовании находятся люди, которые слишком слабы, чтобы не признаться под пыткой. Во-вторых, некоторые признания могли быть ко всему прочему сфальсифицированы тайными агентами государства. И несомненно, была также и третья категория, состоявшая из христиан, которые сознательно желали умереть за свою религию, что продолжалось – к нескончаемому удивлению и презрению римлян – также и во всех более поздних гонениях. Такие мученики могли вспомнить, что, несмотря на уверенность Павла в необходимости поддерживать правительство, прошло всего несколько лет с тех пор, как он призывал их римскую конгрегацию пожертвовать своими бренными телами при жизни, хотя он в то время не мог предположить столь удручающих последствий.

Поэтому, несмотря на личные возражения императора против смертной казни, его правительство казнило христиан столь невыразимо ужасными методами, как те, которые недавно бичевал Сенека.

«Их умерщвление сопровождалось издевательствами, ибо их облачали в шкуры диких зверей, дабы они были растерзаны насмерть собаками, распинали на крестах или, обреченных на смерть в огне, поджигали с наступлением темноты ради ночного освещения. Для этого зрелища Нерон предоставил свои сады; тогда же он дал представление в цирке, во время которого сидел среди толпы в одежде возничего или правил упряжкой, участвуя в состязании колесниц» (Тацит. Анналы, XV, 44).

Вряд ли удивительно, что позднее христиане сочли Нерона антихристом (см. приложение 1). Странно, но отношение Светония было иным.

Ссылаясь на то, что наказание было наложено на христиан, он описывает их как «приверженцев нового и зловредного суеверия» (Светоний. Нерон, 16) и причисляет их гонения к добрым делам Нерона.

Что же касается непосредственно самой казни, тактика правительства дала осечку. Правительство не посчиталось с тем фактом, что население Рима, хотя и черпало непрерывно веселье из самых жесточайших гладиаторских боев и травли диких животных, время от времени проявляло коллективное мягкосердечие. Они уже показали это дважды за время правления Нерона – один раз, когда собирались казнить множество невинных рабов, и снова, когда его невинной молодой жене Октавии был дан развод. И теперь снова народ почувствовал жалость к несчастным жертвам.

«И хотя на христианах лежала вина и они заслуживали самой суровой кары, все же эти жестокости пробуждали сострадание к ним, ибо казалось, что их истребляют не в видах общественной пользы, а вследствие кровожадности одного Нерона» (Тацит. Анналы, XV, 44).