«…В книге Марии Семеновой „Волкодав“, главный герой которой по всем признакам является нашим идеализированным предком, мы, помимо всего прочего, встречаем описание веннского (читай – славянского) лука: „…высотой до груди стоящему человеку, спряженный добрым мастером из можжевельника и березы, оклеенный сухожилиями и рогом и повитый сверху берестой. Страшное оружие. Из таких вот и пробивают дубовую доску за двести шагов“. Приятно, когда человек знает, о чем пишет. И вдвойне приятно, если написано хорошо…»

((Б. Агрис и Д. Большакова «Снайперы без винтовки. Луки и арбалеты в истории и фэнтези». «Мир фантастики», декабрь 2003))

Ну, кому как. Я, например, приятственных чувств не испытал. Ни при чтении «Спаниеля»… пардон, «Волкодава», ни при анализе этой вот статьи в «Мире фантастики», базирующейся в первую очередь на реалиях, ей-богу, Diablo II.

Прежде всего береза – грубоватый ширпотреб (равно как и оклейка берестой). На изготовление луков эти материалы вовсю шли – но не элитных!

Кроме того, двуслойный деревянный лук – вещь действительно эффективная (для особо подходящих древесных пород, в первую очередь тиса, такие ухищрения со слоями не обязательны – однако не всегда у мастера есть доступ к подобной древесине!). В таежных краях он вообще преобладал над всеми основными конструкциями. И оптимальным было как раз сочетание лиственной и хвойной древесины: внешний слой – действительно береза (гибкость), а вот внутренний – отнюдь не можжевельник, но сосна, ель, иногда особым образом обработанная лиственница (жесткость). Концевые вставки можно бы и из черемухи сделать, по «лучным» свойствам приближающейся к кости. Это, конечно, если климат, континентально-таежный, препятствовал формированию многослойного клеенного «пирога» из дерева, кости, рога и сухожилий: то есть уже сделанный лук мог бы в таких условиях существовать, но его ведь сперва надо было просушивать этак с год, в особом температурном режиме – а как этого добиться в «волкодавьей» обстановке?

Охотники и воины за века, даже тысячелетия, сумели определить наилучшие «рецепты», не писателям тут что-то менять.

Трудно сказать, насколько достоверно летописные миниатюры изображают лучников (и не только!) домонгольской эпохи – но надо думать, все же сохраняется какая-то преемственность с прежними рисунками, созданными синхронно событиям

Потом, дистанция двести шагов – это заметно меньше, чем двести ярдов. А двухсотярдовое расстояние у английских longbowmen считалось «кандидатским минимумом» для эффективной стрельбы: с теми, кто на таком расстоянии не пробивает доску, вообще не разговаривали. «Докторская степень» наступала на 400 ярдах. И это, кстати, не предел.

(На такой дистанции требовалось не только попадать в мишень, но и пробивать ее. Мишень же была толщиной в дюйм и изготовлена из хорошо просушенной сосны.

А еще один показатель мастерского класса у английских лучников – умение поражать две такие мишени из сосновых досок, расставленные друг за другом на расстоянии, превышающем длину стрелы. При этом стрела должна прошить первую мишень не просто насквозь, но так, чтобы не завязнуть древком или оперением – а во вторую воткнуться глубоко, хотя тут уже сквозного пробивание не требовалось. К сожалению, о дистанции до такой вот сдвоенной мишени средневековые источники молчат, но стрельба велась явно не в упор.)

Так что Пекинесу… то есть Бультерьеру… ну, вы поняли… особенно хвастать нечем. Даже тем, что он, на мой вкус, скорее норманн, чем славянин: фрау Семенофф хронически одержима комплексом неполноценности перед Великим Скандинавским Мифом и всеми силами отчаянно «славянизирует» варягов. Но это, как говорили те же классики, опять-таки «совсем другая история». Современные же читатели вообще обычно изучают историю праотеческого лука по книге А. Ф. Медведева «Ручное метательное оружие…», 1966 г. издания… а не по первоисточнику (С. К. Богоявленский «Вооружение русских войск…»., Исторические записки АН СССР, вып. 4, 1938, М.)… sapienti sat…

В любом случае никакому варягу я не посоветовал бы стрелять из такого лука в прыжке с пируэтом, как время от времени ухитряется Волкодав. Все-таки лук – не винтовка, у которой для выстрела достаточно нажать на спуск; помимо «разрывного» движения рук в натяжении тетивы участвует все тело, включая (прежде всего!) опорную ногу. Ну и во что же она упирается в момент прыжка?

«Проблема опорной ноги» по валлийским рисункам XIII в.

Интересную параллель позволяют провести некоторые изображения из раннесредневекового Уэльса. Там лучники (легковооруженные, явно с невысоким воинским статусом – но именно воины) выходят на боевой стрелковый рубеж босиком, точнее – наполовину босиком: левая нога, при стрельбе из лука с особой силой упирающаяся в землю, обута в специальный башмак. Можно предположить, что это «требование местности»: лучники в какой-то степени столкнулись с той же проблемой, которая была характерна для… арбалетчиков, вернее, тех из них, которые пользовались ранними типами натяжных механизмов или даже вовсе обходились без оных (более подробно о технике натяжения арбалета – в другой главе). Известно, что такие арбалетчики старались давать бой на как можно более плотной почве. Зыбкий или мягкий грунт – болото, снег, толстый слой палой листвы, иногда и просто пахота, – даже будучи вполне пригоден для передвижения, мешал повторно заряжать арбалеты: оружие «вгрузало» в землю…

Но мы, кажется, опять отвлеклись. Вернемся из средневекового Уэльса и тем более из пространств славянской фэнтези в настоящую Древнюю Русь. Как там обстояли дела со стрельбой из лука?

В домонгольский период Русь луком на поле боя, конечно, пользовалась (главным образом – в коннице), но весьма умеренно. Это было вспомогательное оружие начала битвы и «огневой поддержки» натиска тяжелых копейщиков (тоже конных). Практически все более или менее значительные битвы не обходились без лучников и начинались с перестрелки, но… из великого перечня зафиксированных в летописях сражений известно лишь два, исход которых во многом определила перестрелка. Видимо, Русь не пошла бы ни по английскому пути, ни по монгольскому. В «доармейский» период лук, как классическое оружие засад, играл несколько большую роль, но к XI–XIII вв. стал постепенно отходить на второй план. Пожалуй, «вектор развития» был устремлен на создание очень своеобразной, максимально восточной, но при этом европейской по своему типу конницы как основного войска. Нет никаких оснований сомневаться, что на этом пути были возможны столь же впечатляющие результаты, как получились через несколько веков у тех же польских или венгерских гусар.

Однако вот тут НАСТОЯЩАЯ восточная конница державы чингисидов переломила нашу военную – и не только – историю. Огромную роль в этом сыграл кавалерийский лук. Но, безусловно, не сам по себе (рыцарское копье тоже страшно не само по себе!), а как один из факторов крайне специфической войсковой культуры, общей тактики боя и т. п. Ведь по чисто боевым качествам он не слишком отличался от оружия половцев и крымских либо волжских татар, с которыми вполне получалось воевать до и после монгольской катастрофы…

Вообще, боевой лук очень во многом – атрибут культуры. Хотя бы потому, что лучнику, дабы он состоялся как воин, требуется определенный достаток, досуг (правда, до отказа заполняемый тренировками), да уж и свобода. С другой стороны, уже состоявшийся как воин лучник – не одиночка, понятно, а «сословие» – и сам способен вполне эффективно отстоять эти свои привилегии…

Типологически древнерусский лук относится к категории скорее «сложных», чем «сложносоставных». В этом он близок к лукам соседних народов Восточной Европы. Его конструкция выяснена по археологическим материалам довольно хорошо. Составные части древнерусского лука имели специальные названия: середина лука называлась рукоятью, длинные упругие части по обе стороны от нее – рогами или плечами лука, а завершения с вырезами для петель тетивы – концами. Сторону лука, обращенную к цели во время стрельбы, называли спинкой, а обращенную к стрелку – внутренней стороной (или «животом», как у арабов). Места стыков отдельных деталей (основы с концами, накладок рукояти с плечами и т. д.) скрепляли обмоткой сухожильными нитями.

Тетива для луков свивалась из растительных волокон, шелковой нити и сыромятной кожи.

Сила средневековых луков была огромной, но применительно к древнерусскому луку ее толком не просчитывали. Надо думать, примерно как у соседей: оптимум от 20 до 40 кг, редкий труднодостижимый максимум – порядка 80 кг.

При стрельбе из лука широко использовались приспособления, предохраняющие руки лучника от повреждений: перчатки и наплечники, напульсники (щитки для запястья левой руки), костяные или роговые кольца для указательного пальца правой руки. Опять-таки нельзя сказать, что весь этот комплект характерен или вообще хорошо прослежен для древнерусских, московскорусских, новгородских, донских и запорожских луков. Вероятно, он не был единообразен. Вообще же тут много неясностей, а встречаются и неправомерные атрибуции (например, казацкое костяное колечко, найденное на месте битвы под Берестечком, поспешно объявили «лучным кольцом для большого пальца» – а это скорее всего просто бытовой перстенек).

Для удобства и сохранности лук носили подвешенным к поясу или на ремне через плечо в специальном футляре – налучье. Стрелы носили в отдельном футляре – колчане, оперением кверху, обычно до 20 стрел на колчан. На Руси стрелы обычно изготовляли из сосны, ели, березы. Длина их колебалась чаще всего в пределах от 75 до 90 см, толщина – от 7 до 10 мм. Поверхность древка стрелы должна быть ровной и гладкой, иначе стрелок серьезно поранит руку, так что древки обрабатывались с помощью костяных ножей-стругов и шлифовались брусками из песчаника.

Наконечники стрел крепились на древко двумя способами в зависимости от формы насада: втулки или черешка. Втульчатые наконечники надевались на древко «обжимом», черешковые вставлялись в его торец. На Руси в подавляющем большинстве случаев доминировал «степной», черешковый тип насадки, у западных соседей шире применялся втульчатый. И насадка, и забивка для прочности выполнялись на клею. Черешковые наконечники после насадки закреплялись обмоткой: прямо по клею, чтобы не раскололось древко. Поверх обмотки конец древка дополнительно оклеивался тонкой полоской бересты, чтобы негладкая обмотка не снижала скорость и не вызывала отклонений в полете.

Оперение стрелы чаще всего выполняли в дни пера. Перья подбирали так, чтобы их естественный изгиб был направлен в одну сторону и придавал стреле вращение, – тогда она летела устойчивее.

Наконечники стрел в зависимости от назначения имели самую разную форму: плоские и граненые, узкие и широкие, вильчатые двурогие (принято считать, что они применялись для охоты на водоплавающую птицу – но на миниатюрах к той же Радзивилловской летописи это один из ведущих типов для стрельбы по людям) и двушипные (такие не позволяли вырвать стрелу из тела, не разбередив раны). Стрелы с широкими режущими наконечниками назывались срезнями и в бою применялись против незащищенного (бездоспешного) человека и коня. Особые формы имели бронебойные наконечники, узкие и массивные, кованные из хотя бы поверхностно закаленной стали (для других типов это редкость): против кольчуг – шиловидные, против пластинчатых доспехов, щитов и шлемов – долотовидные и граненые.

А что мы можем сказать о дистанции стрельбы? Не вообще, а применительно к Древней Руси?

Одна из принятых в то время мер расстояния – приблизительных, оценочных, принципиально не имеющих точного значения – называлась «перестрел». Примерное значение этой меры можно расшифровать исходя из записей одного паломника, который оценивал «перестрелами» расстояние между некоторыми святынями, посещенными им во время путешествия в Святую землю.

Часть этих архитектурных памятников, находящихся на территории современного Израиля, сохранилась до наших дней; следовательно, сохраняется возможность «контрольного» измерения в современной системе отсчета.

Как и положено приблизительным мерам (впрочем, куда менее приблизительным, чем «конный переход», «путь каравана между двумя стоянками» и прочие средневековые оценки дистанции), расстояния, покрываемые «перестрелом», различались на 20–30 %. Но в среднем дистанция «перестрела» составляла около 250 м.

Это совсем мало с точки зрения длины общего полета стрелы, пущенной из средневекового лука (хотя и сравнимо с данными таблицы доктора Поупа), поэтому, вероятно, не является показателем дальнобойности. Для прицельного же выстрела в мишень, сравнимую по размерам с человеком, 250 м – вполне приличная дистанция; она превышает минимальные требования, предъявляемые к не прошедшим квалифицированную подготовку английским лучникам (такие «новобранцы» должны были поражать цель на расстоянии около 200 м), хотя и уступает примерно в полтора раза дистанции Прицельного выстрела, доступной лучникам высшей квалификации.

(Отметим, что современные спортсмены-лучники обучены прицельно стрелять на расстояние менее 100 м.)

Очевидно, такой «перестрел» есть именно расстояние, на котором обычно ведется перестрелка, притом что отдельным стрелкам доступны и более высокие показатели. Но доля таких стрелков в древнерусских дружинах скорее всего была невелика: все-таки среди всех описаний битв известно лишь два случая, когда стрельба из луков серьезно влияла на исход боя.

Интересно, что дистанции между отдельными близкорасположенными пунктами Святой земли иногда измерялись в бросках камня: рукой? из пращи? прицельно? на дальности полета?

Эта тема еще ждет своего исследователя…

В эпоху становления государственности Московской Руси лук изменился не то чтобы так уж принципиально, но все же стал более татарским. Даже на названиях это отразилось: теперь для всего лучного набора обычно использовался единый термин «саадак». Первоначальное его значение скорее соответствовало налучью-гориту, как правило, с гнездом для колчана. Но в описях, разрядных книгах и прочих бытовых (а потому и нелживых) документах так именуется весь комплект из лука в налучье и стрел в колчане.

Воины дворянской конницы по Герберштейну. Сабля, висящая на темляке, не мешает натягивать лук.

К этим документальным записям мы вернемся совсем вскоре: они весьма ценны. Но все же для полной картины не хватает «живых» описаний. А вот для этого требуются совсем иные традиции: не боевые (они-то у нас трансформировались, а не прерывались), но связанные со светской литературой или мемуаристикой. Так что первое время приходится довольствоваться воспоминаниями заезжих иностранцев. Среди них бывали всякие – в том числе зоркие, доброжелательные (или хотя бы умеющие сохранять взвешенность оценок) и сведущие в военном деле. Безусловно, один из таких – Сигизмунд Герберштейн, оставивший подробные записки по результатам своих поездок в Московию в 1517-м и 1526 г.

Вот та часть его записок, которая касается нашей темы:

«Лошади у них маленькие, холощенные, не подкованы; узда самая легкая; сидят они так низко, что колени их почти сходятся над седлом; седла маленькие и приспособлены с таким расчетом, что всадники могут безо всякого труда поворачиваться во все стороны и стрелять из лука. Сидя на лошади, они так подтягивают ноги, что совсем не способны выдержать достаточно сильного удара копья или стрелы. К шпорам прибегают весьма немногие, а большинство пользуется плеткой, которая всегда висит на мизинце правой руки, так что в любой момент, когда нужно, они могут схватить ее и пустить в ход, а если дело опять дойдет до оружия (лука или сабли, которой они, впрочем, по их собственным словам, пользуются весьма редко), то они оставляют плетку и она свободно свисает с руки.

Обыкновенное их оружие – лук, стрелы (далее следует перечень оружия ближнего боя: топорик, кистень, сабля, несколько типов боевых ножей – многими признаками напоминающих прототип шашки! – а в некоторых версиях рукописи еще и копье: судя по его месту в списке, скорее небольшое копьецо. Эти пространные описания уводят нас слишком далеко в сторону от русского лука, который, согласно тем же описаниям, в русской коннице является главным оружием; кроме того, только он и является оружием непременным, тогда как далеко не у каждого всадника есть все предметы из остального списка. – Авт.). Далее, повод узды у них в употреблении длинный, с дырочкой на конце; они привязывают его к одному из пальцев левой руки, чтобы можно было схватить лук и, натянув его, выстрелить, не выпуская повода. Хотя они держат в руках узду, лук, саблю, стрелу и плеть одновременно, однако ловко и без всякого затруднения умеют пользоваться ими.

Лучник-московит использует „запасного“ коня как прикрытие от вражеских стрел. Сабля, висящая так, как показано на рисунке, однозначно помешала бы лучной стрельбе: видимо, темляк перенесен на левое запястье „для наглядности“, т. к. правая рука скрыта

Некоторые из более знатных носят панцирь, латы, сделанные искусно, как будто из чешуи (в некоторых версиях рукописи следует описание этих „лат“, сравниваемых с доспехом типа „корацин“: в данном случае имеется в виду дорогой вариант наборной брони из мелких элементов, состыкованных очень плотно и не позволяющих стреле „просочиться в щель“, но… не оптимальный против по-настоящему бронебойного оружия. – Авт.), и наручи; весьма у немногих есть шлем. ‹…› Некоторые носят шелковое платье, подбитое войлоком, для защиты от всяких ударов (оно может задержать обычную стрелу)…».

При описании боестолкновений Герберштейн не скрывает ни сильных, ни слабых сторон российского лучного войска. Например, при схватке с ливонским отрядом кавалерия московитов хотя и ничего не смогла поделать с тяжелой латной конницей (равно как и та с ней: всадники, находящиеся в разных весовых категориях, словно бы играли в кошки-мышки), сумела воспользоваться большей подвижностью, чтобы при помощи лучной стрельбы одержать победу над отрядом как таковым: «…При первом натиске ему (командиру ливонцев. – Авт.) удалось рассеять русских и обратить их в бегство. Но так как победители были слишком немногочисленны сравнительно с количеством врагов и к тому же обременены слишком тяжелым вооружением, так что не могли достаточно далеко преследовать врага, то московиты, поняв, в чем дело, и собравшись с духом, построились снова и решительно двинулись на пехоту Плеттенберга, которая в количестве около тысячи пятисот человек встретила их фалангой, и разбили ее, жестоко обстреливая из луков… ‹…› почти четыреста пехотинцев были жалким образом истреблены врагом, хотя конница неоднократно рассеивала и обращала в бегство московитов, но, будучи тяжеловооруженной, не могла преследовать легкого и многочисленного врага, а потому вернулась к пехоте».

А вот случай, когда под Казанью воевать с татарами по татарским правилам не получилось (правда, шестеро татар, выехавшие навстречу войску великого князя Василия Ивановича и его татарского вассала Ших-Али, видимо, относились к той категории, которую Гваньини называл «гетманами»): «Участники этой войны, люди, достойные доверия, рассказывали нам, что однажды шестеро татар выехали на поле к войску московита, и царь Ших-Али хотел напасть на них со ста пятьюдесятью татарскими всадниками, но начальник войска запретил ему это, выставил перед ним две тысячи всадников, лишив Ших-Али удобного случая отличиться. Они хотели окружить татар как бы кольцом, чтобы те не спаслись бегством, но татары расстроили этот план, прибегнув к такой хитрости: когда московиты наседали на них, они мало-помалу отступали и, отъехав немного дальше, останавливались. Так как московиты делали то же самое, то татары заметили их робость и, взявшись за луки, принялись пускать в них стрелы; когда те обратились в бегство, они преследовали их и ранили очень многих. Когда же московиты снова обратились против них, они стали понемногу отступать, снова останавливались, разыгрывая перед врагом притворное бегство. В это время две татарские лошади были убиты пушечным выстрелом, но всадников не задело, и остальные четверо вернули их к своим целыми и невредимыми на глазах двух тысяч московитов».

Полный комплект вооружения московского ратника XVI в.

Исаак Масса на страницах своей книги «Краткое известие о Московии» луков в эпоху начала Смутного времени почти не замечает: ну были они в составе церемониального убранства («дорогие луки и колчаны») роты крылатой гусарии Домарацкого, участвовавшей в парадном выезде в кортеже Лжедмитрия… А потом уже московский люд вышел на улицы «с луками, стрелами, ружьями, топорами, саблями, копьями и дубинами»… Так или иначе лук как боевое оружие ничего именно там и тогда не решил. Гораздо важнее символическая роль царского лука как знака всеобщей воинской мобилизации – когда Василий Шуйский объявил о своем выезде в боевой поход, это выглядело так: «Царь, помолившись во многих церквах в Москве, сел на лошадь перед Успенским собором, взял свой колчан и лук и выехал со всем двором».

Польский шляхтич Самуил Маскевич в те же годы был в России, участвовал в боях и вел дневник, на страницах которого буквально грохочет пальба из огнестрельного оружия самого разного рода, а вот стрельба из луков зафиксирована лишь однажды – зато очень по делу, не простыми стрелами: узнав, что в нижнем ярусе удерживаемой поляками башни находится склад с орудийными боеприпасами, «русские пустили туда две зажигательных стрелы, гранаты воспламенились, и вся башня запылала».

Петр Петрей в «Истории о Великом княжестве Московском» к собственно московитам недобр, зато жители Поволжья, мордва и черемисы, вызывают у него гораздо более теплые чувства: «Женщины так искусны и ловки, что стреляют из луков, как мужчины. Они приучают к стрельбе и своих детей сызмала и не прежде дают им обедать, пока они не попадут в поставленную для стрельбы цель или мету. Когда идут на неприятеля, вооружаются все, и мужчины и женщины, которые всегда встречают врага с такой же храбростью и отвагой, как и мужчины, стреляют назад и вперед себя в неприятеля…»

Татары Петрею если и не нравятся, то вызывают восхищение своими воинскими качествами – в известном уже ключе: «Оружие – луки, стрелы и кривые сабли… Когда дают сражение неприятелю, распределяют своих людей по отрядам, помещая в каждый отряд по 3 или по 4 тысячи человек. После того как первый пустит свои стрелы, едут другой и третий отряды; так и стреляют из луков поочередно, в каком порядке поставлены; когда же все выстрелят, отступают назад и потом вместе нападают на неприятеля… Разбитые и обращенные в бегство, они защищаются также стрельбой из луков до последней возможности; стреляют вперед и назад, так живо и ловко, что и в бегстве наносят такой же вред, как и в сражении…»

Впрочем, когда дело доходит до описания воинских качеств русских, Петрей «сквозь зубы» пару раз отпускает комплименты: «…в стрельбе из лука они метки и сильны, потому что занимаются ею с молодых лет ‹…› пистолеты и длинные фитильные ружья узнали недавно, но уже так ловки и привычны владеть этим оружием, что не уступят ни одному иностранцу». Зато потом описание меняет тональность: «…саблями и луками пользуются почти одинаковым образом: в руке, в которой между пальцами навита узда, они держат лук, а во рту стрелу, в правой руке саблю и привешенную плеть. Когда хотят стрелять, выпускают из руки саблю, привязанную к ней на шнурке, и так оставляют ее висеть. При первом нападении они стреляют все вместе, только большей частью издали, потому что с трудом подпускают неприятеля так близко, что могут достать его копьем. Выстрелив и не замечая, чтобы их стрелы нанесли такой вред неприятелю, что он очень ослабел, они обращаются в бегство и бегут без передышки…»

Что ж, возможно, в то время (1612) стойкость и управляемость московской конницы действительно ослабла. Англичанин Джильс Флетчер в 1591 г. характеризовал эти качества еще едче, из-за чего его сочинение «О государстве Русском» было одно время запрещено в… Англии, опасавшейся, что такая публикация может охладить торговые отношения. Однако за двадцать лет до него молодой шотландец Джордж Турбервиль изложил свои впечатления о Руси в стихотворной форме – и, хотя там порой звучит ирония (такой уж он был человек, Турбервиль, что подшучивал над всеми, включая себя), есть и высокая оценка конных лучников, приводящаяся с большим вниманием к деталям. При этом те самые качества, которые Петрей и Флетчер воспринимают как слабость у московитов (а у татар – как силу), Турбервиль оценивает более взвешенно:

«Казак их носит войлок, чтоб сохранить тепло,
Проста на лошадях уздечка и седло,
Удил же нет, уздечки, седла – все с шотландским так схоже,
Широкою попоною лошадей у русских накрывают тоже,
Колени седока от пота лошади хранит она,
Когда идет война, тогда короткие используются стремена.
И если русского преследует жестокий враг,
Он скачет прочь и, повернувшись (я никогда б не изогнулся так),
Направит на врага свой быстрый лук.
И падает преследователь вдруг.
Короткий лук их я сравню с турецким смело,
Из сухожилий и березы сделан он умело,
Так беспощаден их стрелы острейший наконечник,
Что враг любой не избежит с ним встречи».

Уже хорошо знакомый нам голландец Н. Витсен в своем «Путешествии в Московию» дает, кажется, единственное описание, в котором лучники вооружены «на старый манер», причем их экипировка отчетливо противопоставляется не только огнестрельному оружию, но и сабле: «…За нами следовал отряд с тридцатью лошадьми. Сперва мы решили, что это поляки и, навострив уши, схватились за ружья, но оказалось, что это были русские, которые направлялись в Печору, и нам их дали с собой как конвой. Они были вооружены саблями, карабинами, пистолетами, некоторые – луками и большими мечами».

Перестрелка лучников по так называемому «Лицевому своду»: подход к изображению другой, но в целом оружие и тактика боя сопоставимы с описаниями иностранцев

Очень интересные сведенья можно обнаружить в дневниках Патрика Гордона. Этот отважный шотландец, участвовавший в качестве «солдата удачи» во многих войнах (и не всегда на одной стороне), словно связывает две российские эпохи: в старости он был военным наставником Петра I, а задолго до этого успел повоевать на стороне Польши против «казаков и московитов»; впрочем, еще раньше он воевал и против Польши, хотя не на «московитской» стороне. В 1658–1660 гг. Гордон не раз имел возможность оценить, каковы в бою польские и казачьи лучники. Эта его оценка, правда, фактически одинакова и не так уж высока – но с тем, что лук остается боевым оружием, Гордон согласен.

Несколько раз он на близком расстоянии попадает под «смешанный» стрельно-пулевой обстрел и сохраняет жизнь лишь за счет быстроты перемешений, не давая многочисленным противникам как следует прицелиться: «Вблизи города поляки прекратили погоню, опасаясь пушек и мушкетеров… Мой мундир был во многих местах пробит пулями, и в оном торчало три стрелы. По милости Божьей я получил лишь одну легкую рану стрелою в правое бедро, хотя по мне было выпущено более сотни выстрелов, и притом вблизи»; «…одни пускали в меня стрелы, другие соскочили с коней и дали десяток или дюжину выстрелов из длинных ружей. Я кидался из стороны в сторону, не держась прямой дороги, и по милости Божьей не получил телесных повреждений, только две пули прошили кафтан».

А когда Гордон командует драгунами в бою против казачье-московитских войск (впрочем, из луков в этом сражении стреляют только казаки), ему приходится видеть и результаты массированной навесной стрельбы: «Тем временем казаки продолжали осыпать нас стрелами, коими многие были ранены, а иные убиты. Поскольку мы не открывали огня, они густо усеяли вершину вала… Тогда я приказал драгунам вести огонь по порядку, хорошенько целясь в столь видные мишени. Сие было исполнено с успехом: казаки убедились, что стоять на валу жарковато, и сошли вниз, так что едва виднелись их головы, да и тех немного. Пользуясь этим, я одним духом подступил на 30–40 шагов к их окопу ‹…› казаки лишь изредка показывались из-за вала, только пускали ввысь множество стрел, кои, падая, весьма нам досаждали. Однако пули их уже не причиняли большого вреда».

Польские «элеары», передовые застрельщики (прикрепленные за плечами крылья – ранговый знак, аналогичный гусарским крыльям). Во 2-й пол. XVII в. их функции на поле боя резко сократились – но еще много десятилетий не сходили на нет.

Документы финансовой и административной отчетности Московского царства тоже помогают понять, какую боевую нагрузку продолжает нести лук, соседствующий с пищалями и пистолями.

Дворянская конница Коломенского уезда в 1577 г. является на воинский смотр: из 279 человек 262 (94 %) вооружены саадаком и саблей, у 12 есть копья (из них у 4 это единственное оружие!); 163 (59 %) имеют те или иные доспехи (в основном «панцири», что по тем временам означало кольчатый доспех с плетением «на шип», более плотным, чем у традиционной кольчуги, и лучше способным держать татарскую стрелу!).

(Почему в коннице так мало копий? Потому, что на данном этапе фактически нет и конного строя. Лучная перестрелка переходит в сабельную рубку – или в отступление…)

Старорязанский стан и соседи в 1649 г. строят в степи укрепления против татар. 38 % ратников являются на эту «стройку феодализма» с оружием огненного боя (пищали, пистоли, карабины), у 63 % – саадак и сабля.

Похоже, что на каком-то этапе служилое сословие начинает слишком полагаться на самое новомодное из огнестрельных изобретений – пистолеты. В 1637 г. звучит начальственный окрик – инструкция дворянам, отправляемым на татарскую границу, содержит следующие пункты: «…Многие дворяне и дети боярские ездят на бой с одними пистоли, а к пистолям карабинов и долгих пищалей не держат, и тот короткий бой к татарскому бою без карабинов худ и короток; и которые ездят с пистоли, и они б вперед к тем пистолям держали карабины или пищали долгие, а с одним пистолем однолично никаков человек в полку не был. А которые ездят с саадаки, и у тех бы с саадаком было по пистоли. А которые люди будут с ними в полкех, и ездят с саадаки и лучною стрельбою владеют, и те б были в саадаках, а которые люди не будут за ними без саадаков, и у тех людей были б пищали долгие или карабины добрые».

Случалось и обратное. В рязанских станах по описям 1649 г. лишь треть дворян с огнестрельным оружием (предпочитают саадак!), а из их людей – две трети. Часто у дворян комплект «саадак и сабля» или «пистоли и сабля», а у «людей» (вооруженных слуг) – карабин и сабля, пищаль и сабля…

Согласно данным Переписной книги по Москве за 1638 г., народное ополчение, отряды которого в случае набега татар должны распределяться по своим местам у соответствующих стен и ворот, вооружено в основном пищалями и неметательным холодным оружием. А по данным за 1646 г. сводный полк подьячих всех приказов имел на вооружении в том числе и саадаки (вообще же он был оснащен пестро и разномастно). В Ростове 1676 г. с ополчением посадских людей была примерно та же картина, разве что много меньше доля огнестрельного оружия. Впрочем, эти переписи – аналог учебных тревог мирного времени…

Иногда оружие, в том числе метательное, выступало в качестве… крестьянской дани. В 1630-х дворянин Бунин жалуется на то, что его сосед Матюшка Боев ограбил принадлежащих Бунину крестьян, забрав у них положенный владельцу оброк: «лукы и с пищалями и с бердыши» (а в 1661 г. они с этим же отбивались от сборщиков податей).

Когда полки формируются против поляков, а не против татар, огнестрельному оружию уделяется большее внимание: им вооружены 87 % (только пищали и карабины, зато часть из них казнозарядные, есть и двуствольные, а одна «о шти зарядех, заправляется с казны»), 10 % являются с саадаками, а остальные черт-те с чем, фактически безоружные: обнищавщее люмпен-дворянство.

Рельеф на саркофаге короля Яна Казимира: польская контратака опрокидывает наступление запорожцев в битве под Берестечком (1651 г.). У пеших казаков – мушкеты, а вот всадник, похоже, был вооружен луком: колчан у него на боку мы видим точно, а при археологических раскопках на месте казачьего лагеря были обнаружены и стрелы

Зато на противоположном классовом полюсе – триумф феодализма: богатые бояре, и только они, являются к смотру в полном доспешном наборе и… с традиционным саадаком (всяческие пистоли унижают боярское достоинство).