Таким образом в течение последних двух столетий в Римской империи происходило непрерывное и все возрастающее ограничение личной свободы для всех, исключая самых богатых и могущественных. С тех пор, как архиправитель Диоклетиан заявил, что «неконтролируемая деятельность есть изобретение безбожников», каждый из последующих правителей все сильнее закручивал гайки. Римская империя стала тюрьмой, либо военным лагерем в непрерывном осадном положении, где каждому указано место, которое он не может оставить. И его потомки — тоже.

Таким образом, все население оказалось в конфликте с правительством: это был разлад, даже целая серия разладов колоссального масштаба. Власти хотели и установили высшую степень регламентации общественной жизни, какой вообще можно добиться — даже если это означало почти для всех рабство, поскольку для них это был единственный способ выкачать отовсюду деньги, чтобы спасти Империю.

Но результат оказался полностью противоположным желаемому. Парадоксально, но эта регламентация не остановила дезинтеграцию Римской империи и, наоборот, ускорила ее распад. Дух инициативы свободной личности, единственный способный поддержать государство, был заморожен и подавлен широко распространенным ограничением персональной свободы граждан, что стало одной из наиболее серьезных причин коллапса Рима.

Процессу распада в большой мере способствовали огромные размеры и низкая квалификация лиц, состоящих на гражданской службе, предназначенной для выбивания столь необходимых государству налогов. Более того, органы этой службы были самоподдерживающимися, поскольку, подобно многим другим элементам позднего римского общества, членство в них носило наследуемый характер. Гражданским служащим сперва разрешали устраивать своих сыновей на те же места, которые они занимали сами, а затем, во времена Валентиниана I и Феодосия I, они обнаружили, что их заставляют это делать. В 394 г. Феодосий даже объявил абсурдной практику благоразумных родителей заблаговременное зачисление своих детей еще в младенческом возрасте в те же ведомства, в которых они сами служили.

С начала четвертого века возникла новая аристократия чиновничества. Последующие императоры того периода могли не призывать на помощь враждебно настроенных потомственных дворян, а опираться на более послушных помощников. Позже, однако, эти чиновники новой ветви власти вышли из доверия и почувствовали необходимость продемонстрировать открытое неповиновение императорам. А те, в свою очередь, хотя и вмешивались бестолково в управление на любом понравившемся им уровне, не смогли помешать бюрократии постепенно укрепить свою власть, которую эти чиновники в конце концов довели до полного паралича.

Валентиниан I как-то обнаружил, что он амнистировал убийц, ничего не зная об этом. Ничего об этом не знал и его личный аппарат. Это так расстроило императора, что он был готов подвергнуть проверке все, на что хватало сил. И это было сделано для того, чтобы зажать всех в один мощный кулак, убедиться в том, что процесс контроля осуществляется очень тщательно, расширить зону влияния правительства, привлечь профессиональных администраторов, зачастую из родных императору придунайских территорий. Сенаторы ненавидели и боялись их, а затем в течение пятого столетия они взяли реванш, проникнув в ряды высшей администрации; в конечном счете, аппарат стал придатком итальянской и галло-романской аристократии.

Валентиниан I строго дисциплинировал чиновников, приравняв их обязанности к воинской службе. Тем не менее их отношения с армейскими офицерами оставались напряженными из-за взаимной ревности. Главной обязанностью гражданских чиновников оставалось обслуживание армии — обеспечение ее живой силой и деньгами. Поскольку военные запросы становились все более внушительными, аппарат чиновников соответственно резко разрастался. Губернатор Африки, теперь Северный Тунис, имел 400 чиновников, а директор имперского казначейства — 834 чиновника.

Существовала также целая армия шпионов для слежки за политически неблагонадежными. Они, в частности, концентрировались в имперской почтовой службе, где дублировали курьеров и поставляли правительству информацию о любом, замеченном ими, подозрительном движении. Некоторые императоры, особенно Юлиан, пытались сократить шпионскую службу до более умеренных размеров. Но сыск был настолько характерен для того времени, что все попытки ограничить его размеры и деятельность разумными пределами оказались безуспешными.

Итак, поздняя Римская империя была полностью бюрократическим государством. Было бы, однако, слишком большим упрощением рассматривать чиновничество в целом как ненужную организацию, хотя бы по той причине, что римское правительство, не имея политической опоры, должно было полагаться на свою гражданскую службу, чтобы поддерживать в стране законность и порядок. Так что в течение определенного времени, несмотря на все недостатки, чиновники играли существенную роль в укреплении государства. Конечно, не будь их, государство развалилось бы намного раньше. Но, в конечном счете, их число становилось чрезмерным, также выросла их власть в стране.

Законы Феодосия I показали, что этот факт стал тревожно очевидным и для самого императора. Однако внимательное прочтение имперских постановлений указывает нам на нечто куда более худшее, подтверждая свидетельства античных авторов, а именно на то, что бюрократия поздней Римской империи была не только косной, сверхконсервативной и рабской, но и исключительно коррумпированной. Автор «О делах войны» не сваливал все на землевладельцев, как некоторые мыслители его времени. Вместо этого он концентрирует внимание на недостатках имперских чиновников, в которых он видел еще более зловещую группу угнетателей. И кажется, он не очень переоценивает ситуацию, поскольку работы его современников также подтверждают, что дееспособные общественные служащие стали настолько редким явлением, что их надо было бы отбирать по одному для воздачи причитающихся восхвалений.

Наиболее толковые люди вообще не шли на такую работу. Причиной этому была, частично, очень слабая перспектива продвижения по службе из-за правила наследования, и, частично то, что наиболее компетентные люди обратились в христианство, оставив службу государству менее одаренным, менее надежным и, сверх того, менее добросовестным карьеристам. Кроме того, Западная империя была слишком бедна, чтобы платить чиновникам достойную зарплату — а потому они были готовы хватать все, что могли. Даже отставные чиновники стремились к наживе. «Прежняя работа в каком-либо ведомстве, — замечал Сальвиан, — давала им привилегию постоянного права грабить других».

Самым легким делом на свете для чиновников и эксчиновников было обходить приказы правителей провинций и требования сборщиков налогов. Если вы хотели добиться у этих функционеров принятия нужного вам решения, то в расчет принимались только ваша влиятельность и взятка, известная как «продажа дыма». Мы уже говорили о том, что моральное разложение было одной из причин падения Рима, а когда речь идет об общественных службах, то утверждение о коррупции особенно оправдано. К несчастью, даже среди императоров не набралось бы несколько компетентных людей, способных оценить порядочность своих подчиненных. Например Валентиниан I и его брат были ответственны за подбор нескольких приближенных, которых Аммиан позже назвал отвратительными.

Результат этого дикого, неконтролируемого размножения бесчестной бюрократии был ужасен. Управление оказалось парализовано. Лекарства от этой болезни, если их вообще применяли, были смехотворно неэффективными. Через десять лет после смерти Валентиниана I общественная критика пороков его правления стала настолько громкой, что власти абсурдным актом самообороны постановили считать святотатством даже обсуждение заслуг бывших приближенных императора. Правительство прекрасно представляло себе не только всю глубину коррупции чиновников, но и силу их власти. Оно пыталось бороться с этой практикой многочисленными и жесткими эдиктами, постановлениями и предупреждениями. Каждый очередной правитель угрожал своим чиновникам штрафами, наказаниями, пытками и даже смертной казнью. В 450 г. Валентиниан III специальным актом осудил сборщиков налогов и целый ряд других государственных чиновников. Затем и Майориан атаковал их в самых жестких и даже оскорбительных выражениях, но все это, безусловно, не давало никакого результата.

Не оказались более полезными и чисто административные меры, к которым прибегали императоры. Это была дальнейшая интенсивная централизация; она не только ограничивала свободу личности, но и наделила правительство куда большей ответственностью, которую оно было просто не в силах выдержать.

Организационная структура империи была намного сложней, чем в былые времена. С начала четвертого века нашей эры Западная и Восточная империи совместно образовали сто провинций — вдвое больше, чем прежде. Этим дроблением хотели добиться того, чтобы ни одна деталь управления не ускользнула от внимания правителей провинций. Дополнительной целью было снижение могущества отдельных правителей (наместников), чтобы они не располагали силами для борьбы за трон императора.

При реорганизации не достигли ни одной из поставленных целей. Боясь провала и понимая, что установить персональный контроль за каждым правителем вне их возможностей, императоры использовали не менее двухсот чиновников-посредников для выполнения поставленных задач.

Во-первых, эти чиновники (викарии) были поставлены во главе тринадцати диоцезов, на которые были разбиты эти сто провинций. Во-вторых, эти тринадцать диоцезов были распределены между тремя, позднее четырьмя, преторианскими префектурами, во главе каждой из которых были поставлены префекты.

Во времена ранней Империи преторианский префект являлся командиром личной гвардии императора и, иногда, главой его аппарата. Но теперь все полностью изменилось. Хотя префектуры и сохранили огромное значение, они приняли в большей своей части гражданский характер. Префекты поздней Империи являлись могущественными сановниками, которые, будучи в непосредственном подчинении у самого правителя и в постоянном контакте с его внутренним кабинетом, или консисторией, контролировали правительства имперских территорий. «Их мудрости, — как заметил Гиббон, — было доверено высшее управление юстицией и финансами, двумя объектами, которые в состоянии мира соответственно определяют почти все обязанности монарха и народа».

Двое из этих префектов принадлежали Западной империи. Один контролировал Италию, Северную Африку и Иллирию (Центральная Европа на всем протяжении Дуная и одно время Балканы вплоть до Черного моря). Его коллега был префектом Галлии, контролируя Галлию, провинции по Рейну, Британию и Испанию. Мавритания в Северо-Западной Африке была поделена между этими двумя западными префектурами.

Как и в любой большой стране, уровень эффективности и целостности, обеспечиваемый установленной чиновничьей иерархией, нельзя было признать, как правило, ни хорошим, ни плохим. Например, законодательство сменяющих друг друга императоров отражает отчаянные попытки целого ряда преторианских префектов задержать быстро ускоряющееся соскальзывание в хаос.

К несчастью, префектом Италии, Африки и Иллирии при Валентиниане I был Петроний Проб, занимавший этот пост не менее четырех раз при трех следовавших друг за другом правителях. Невозможно не согласиться с мнением Аммиана о Петроний, как о человеке, хотя и достаточно осторожном, чтобы идти на явное нарушение закона, но в то же время подозрительном и безжалостном лицемере, съедаемом беспрерывной тревогой и завистью.

Более того, есть свидетельства тому, что и наместники провинций далеко не удовлетворяли высоким требованиям времен ранней Римской империи. Вряд ли стоило ожидать в такое тяжелое и бурное время, что каждый из сотни наместников в любой момент времени будет оставаться на высоте положения. Слабость городских советов давала повод этим высокопоставленным чиновникам вмешиваться во все. Автор «О делах войны» рисует уж очень удручающую картину. «Невероятная алчность наместников провинций, — пишет он, — наносила ужасный вред интересам налогоплательщиков… Выкуп рекрутов, закупки лошадей и зерна, деньги на строительство городских стен — все это было для них источниками регулярного дохода, их постоянными методами грабежа». Именно из-за безграничного цинизма наместников и их приспешников вестготы были обречены на тяжелые испытания и были вынуждены в отчаянии выступить против римлян в 378 г. Ораторы в присутствии императоров повсеместно говорили вслух о том, что поведение таких администраторов побуждает жителей провинций страстно желать вторжения варваров на их территории. 

Сальвиан называл наместников продажными и жестокими — людьми, подвергавшими бедные общины фактическому опустошению. Резкого осуждения от критически настроенного писателя следовало ожидать, но и куда более консервативный Сидоний также чувствовал, что злоупотребления, творимые римскими представителями власти в Галлии, становятся совершенно невыносимыми. Один из таких функционеров пятого века, Серонат, совершал такие зверства, что многие люди бежали от него в окрестные леса.

После всего этого смешно, если не скатать — печально, читать императорский эдикт, который рекомендует наместникам не посещать слишком часто притягательные дома с плохой репутацией (non diverticula deliciosa sectetur).

Специальные слова проклятия следует произнести в адрес «законников» поздней Империи. Одним из выдающихся документов того периода является Кодекс Феодосия, написанный в 438 г. по приказу монарха Востока Феодосия II и принятый к исполнению также и на Западе. Кодекс состоит из шестнадцати томов, каждый из которых содержит собрание имперских государственных актов (законов, указов) за последние сто лет и более.

Его целью было ликвидировать множество наиболее очевидных неясностей, двусмысленностей и противоречий, которыми были полны действовавшие тогда законы. Хотя и испытывая влияние последующего германского законодательства, он был во многом превзойден в шестом веке Кодексом Юстиниана I.

Однако как источник исторической информации, он остается и поныне весьма значительным документом. Меры, предусмотренные содержащимися в нем государственными актами, рисуют нам очень подробную картину обстановки в двух империях, как в Восточной, так и в Западной. В той же мере информативны некоторые последующие эдикты императоров Запада того же и более поздних периодов, особенно Валентиниана III и Майориана.

Но эти акты в особенности полезны нам по причинам, которые не доставили бы удовольствия составителям законов, если бы они могли их узнать. В большинстве рассматриваемых документов, особенно заключительных десятилетий истории Западной империи, проявляется почти истерическое неистовство, приводящее к эмоциональной путанице между грехом и преступлением, что было совершенно чуждо классическим римским законам раннего периода. Сэр Сэмюэль Дилл, прочувственно писавший о тяготах римлян того позднего периода, был убежден с большой долей правоты, что такое расплывчатое жесткое законодательство было не только симптомом приближавшегося коллапса Рима, но и в большой мере способствовало ему.

Кроме всего прочего, имперские постановления были длинными и непрерывно повторяющимися. Постоянные повторы показывают, что предпринимаемые правительством одна за другой меры, двигаясь непрерывным потоком, сталкивались с противодействием, неповиновением и игнорируются с той же беспредельной безнаказанностью. Эти же бесконечные повторы свидетельствуют, что правительство, хотя и осознавая, что надо делать, настолько раздавлено ситуацией, что совершенно неспособно ее улучшить. Никогда еще не было такого бесполезного перепроизводства законов. И их пустота, казалось, подчеркивалась странно причудливым и многословным стилем изложения, расцвеченным многочисленными ссылками на могущество дьявола и необходимостью перевоспитать тех граждан, которые из-за своей неграмотности подвергались развращающему обману.

Некоторые законы, правда, были гуманными и просвещенными. Например, это были законы, облегчавшие участь рабов, оказывавшие поддержку нуждающимся должникам и преследовавшие детоубийц. Однако было и множество ужасающе кровожадной юридической жестокости. Кроме того, не было даже претензии на установление равенства всех перед законом. Аристократам не только позволялось вести свои судебные процессы в специально созданных судах, но и, при явном одобрении Симмаха, привилегии и наказания богатых и бедных были совершенно различными. «Если человек беден, — заявлял теолог Феодор, — его страх перед судьей и судопроизводством удваивается».

Конечно, были короткие периоды, когда эта тенденция менялась на противоположную, например, при Валентиниане I, который вел себя с высшим классом достаточно жестко. Тем не менее и сам Валентиниан не мог засвидетельствовать судебного равенства. Даже если мы не поверим заверению Аммиана, что он бросал свои жертвы на съедение ручным медведям, известно, что он был подвержен диким приступам гнева, один из которых кончился его смертью. Пресловутой была свирепость, с которой он совершал свои скорые наказания. «Вали его на плаху!» — кричал он обычно. Да и Феодосии I, несмотря на все свои религиозные принципы, часто вел себя с глубочайшим цинизмом и жестокостью.

Таковы были характерные недостатки жестких императоров. Но еще хуже была та дикость, с которой по всей Империи суды претворяли в жизнь законы. Правда, они всего лишь следовали Кодексу, неизменно угрожавшему телесными наказаниями и сжиганием живьем — а может быть, Кодекс следовал практике судов. Когда землевладельцы брали дело в свои руки и творили правосудие сами (как это изображено на одной из карфагенских мозаик), результаты были не менее суровыми. Вето Феодосия на обладание частными тюрьмами было проигнорировано. И даже высокообразованный Сидоний рассказывает нам, как на свою ответственность он избивал и пытал могильщиков за их проступок, выразившийся в том, что они неумышленно бросили свои инструменты на землю, покрывавшую могилу его матери.

Но наиболее серьезные проблемы, влиявшие на. действие законов, заключались в общих для всех гражданских служб недостатках. Судебная власть, как и вся бюрократия, была насквозь пропитана коррупцией. Многие юристы вели себя совершенно отвратительно. Автор О делах войны выбирает эту специальную тему в качестве кульминации своей работы.

…Большинство Священных Императоров, когда божественное Провидение обеспечивало безопасность государства как внутри, так и за его пределами, придумало одно лекарство для излечения скорби народной — обращение к Их Сиятельству. Пролейте свет на запутанные и противоречивые законы, обратив на них внимание своей Августейшей Особы. Прекратите бесчестные тяжбы!

Кодекс Феодосия II был направлен на приведение в порядок противоречивых правил и законов. Но, к сожалению, он не нашел лекарства для бесчестных тяжб. Опасение коррупции в самом ядре власти открыто прозвучало на любопытной церемонии в присутствии императора, когда сенаторы произнесли целый ряд ритуальных заклинаний. Одно из них, повторенное не менее двадцати пяти раз подряд, звучало как призыв «предотвратить неверное толкование эдиктов, все Кодексы должны быть написаны совершенно прозрачно». Следует сказать, что бесчестного применения эдиктов не только опасались, но и были в этом уверены.

Посланник Приск из Панин (Барбарос) в Трейсе, побывавший при дворе Аттилы, попытался убедить встреченного там расстроенного греческого купца с помощью напыщенной речи, которая ему самому показалась безжизненной и неубедительной, в том, что римская юстиция остается на высоком уровне. Грек ответил, что, быть может, с системой все в порядке, но исполнители просто ужасны.

Но наиболее резкое обвинение юристов исходит от Аммиана. Нет никакого смысла в развитии совершенно бесполезного законодательства, говорит он, поскольку юристы используют свое пустое и наглое красноречие для преступного обмана, оттягивая решение с помощью безнадежно запутанных хитросплетений, возбуждая смертельную ненависть друг к другу близких родственников и «осаждая двери вдов и детей». Непристойный, оскорбительный характер их речей может быть сопоставлен только с их скверным знанием закона.

Возможно Аммиан несколько переусердствовал в своих риторических упражнениях в духе сатириков прошлого. Но он очень ответственный историк, и большая часть его высказываний скорее всего правда. Действительно, сами имперские эдикты указывают на существование точно таких же злоупотреблений. Юристы, почти так же, как и государственные служащие, подталкивали администрацию Рима к постепенному сползанию к параличу. Среди многих, юристы и бюрократы передавали в наследство варварам Империю, которая, по словам германского философа Иоганна фон Гердера, была «уже мертва, измученное тело, труп, растянувшийся в своей собственной крови».

Правители, издававшие постоянные потоки неэффективных эдиктов, часто вели очень замкнутый образ жизни. В узком кругу своих советников и придворных они теряли всяческие контакты с остальными своими подданными. И это была еще одна фатальная разобщенность, приведшая Империю к краху.

Положение императора было чрезвычайно возвышенным и отстраненным. Философ и ритор четвертого века Фемистий сформулировал эту ситуацию афористично «вы живой закон и выше писаного закона». Правда, правители зарезервировали за собой право отказываться от авторства в тех специальных случаях, когда принятые решения имели непопулярные последствия. Но высшие духовные лица, такие, как Амвросий, хотели бы квалифицировать заявление Фемистия исходя из права церкви на независимость. Другим также не нравилась сложившаяся ситуация. Так Валентиниан III счел целесообразным публично заявить, что он считает себя подвластным закону.

Тем не менее и формально и фактически власть императора была неограниченной. С необыкновенной напыщенностью его сознательно представляли в качестве исполнителя роли наместника Бога на земле. В соответствии с его августейшим статусом все, что было с ними связано, объявлялось священным. Ряд следовавших друг за другом эдиктов даже ограничил число тех лиц, кому дозволялось прикасаться к пурпурным одеждам императора и кому разрешалось засвидетельствовать свое почтение лично перед его сиятельством. Те, кто не имел такого доступа, простирались ниц перед его святыми изображениями и портретами. Его эдикты, написанные золотом на пурпурной парчовой ткани и принимаемые сановниками в руки с благоговением, были формально «божественными». Поскольку их происхождение было неземным, нарушение положений этих эдиктов считалось святотатством и могло быть соответственно наказано.

Церемониалы достигли фантастического уровня развития. Особенно грандиозными были прибытия и въезды императора в города. Аммиан описывает иконоподобную позу — в духе древнеегипетских фараонов — Констанции II, когда он въезжал на колеснице в Рим в 357 г.

…Он склонил голову, проходя черен величественные ворота (хотя и был очень маленького роста), и тем не менее смотрел прямо перед собой, как будто его шея была в тисках, и не поворачивал голову ни вправо ни влево. Как манекен, он ни разу не вздрогнул, когда рядом стучали колеса, не вытер пот с лица, не почесал нос, не сделал ни одного движения руками.

Эта величественная неподвижность была ужасно далека от относительной доступности, которую обеспечивали правители раннего Рима в отношениях со своими подданными.

Более того, в эти поздние времена император был окружен и отрезан от окружающего мира куда более многочисленным двором, чем ранее. Юлиан пытался ограничить число своих придворных до разумных пределов, но вскоре их численность еще более возросла, особенно при Феодосии I. Безусловно, их близость к персоне императора обеспечивала им колоссальную влиятельность. Наиболее убедительно они продемонстрировали свою силу, когда помогли Валентиниану III свергнуть фактического властителя Западного мира Аэция. Но чаще они вредили как себе, так и императору непрестанными междоусобицами в своих рядах.

Императорский двор и кабинет, или совет (консистория), бывший ядром двора, неизбежно находились в фокусе резкой критики извне. Историк Олимпиодор нападал на советников за взяточничество и присвоение чужих денег. Антигерманцы критиковали многочисленность придворных, большинство которых было германцами, а аристократия испытывала непримиримую враждебность к влиятельным личным камергерам императора.

Многие из этих камергеров были евнухами; к этой социальной группе часто благоволили античные монархи из-за того, что евнухи были свободны от сексуальных претензий и наследственных амбиций, которые могли ослабить их преданность трону. При Феодосии I за принадлежность к евнухам надо было платить. Но нападки на евнухов из-за их могущества были традиционны, и при Валентиниане III они достигли апофеоза. Высокое положение евнухов и их влияние на императоров углубило пропасть между двором и окружающим миром. Особенно скандальным было событие, когда один такой евнух по имени Евтропий стал главным советником и военачальником императора Аркадия в Восточной империи. Поэт Клодиан обрушился с яростной бранью на такое развитие событий, указывая, что даже варвары никогда не назначали евнуха консулом и главнокомандующим.

Двор был всегда там, где находился император. Вплоть до смерти Феодосия I во время многочисленных войн двор размещался у поля боя и проводил жизнь, бесконечно путешествуя от одного конца Империи до другого. Императоры часто останавливались в Тревери (Трир) у германской границы, либо у Сирии, вблизи дунайского фронта. Когда они находились в Италии, то обычно размещались не в Риме, расположение которого географически было неудобным, он отстоял от многочисленных фронтов, а в Медиолане (Милан), где пребывала штаб-квартира императора.

Однако в 402 г. Гонорий, находясь в этом городе, получил жестокий удар. Во время вторжения Алариха в Италию молодой император был на время осажден в стенах Медиолана и оказался на опасно близком расстоянии от вражеских отрядов варваров. Поэтому он вскоре принял решение переместить правительство Западной империи в Равенну на восточном побережье Италии. Он выбрал Равенну, поскольку она была практически недоступна для захватчиков по суше, ее почти полностью окружали водные преграды и болота. С другой стороны, она находилась рядом с Адриатическим морем (ныне — в нескольких милях), так что с коммуникациями все было в порядке.

Преимущества Равенны были чисто стратегическими. Здесь не было никаких природных красот, и даже не было воды, пригодной для питья. Хотя император Юлий Непот персонифицировал эту местность в качестве богини на своих монетах, Сидоний заявлял, что «движение судов взбалтывает грязные осадки в каналах, а медленное течение загрязняется шестами гребцов на баржах, достающих до придонных слоев ила». Тем не менее по указанию сводной сестры Гонория Пласидии была построена блестящая столица, особенно выделявшаяся украшенными разнообразной мозаикой интерьерами церквей и мавзолеев.

Многие здания в Равенне сохранились до наших дней с того периода после падения Западной империи, когда германцы и византийцы правили городом по очереди. Но здесь есть и здания большой красоты, принадлежащие эпохе последних императоров Запада. Одним из них является мавзолей крестообразной формы с интерьером, украшенным голубой мозаикой, — местом захоронения либо Пласидии, либо ее мужа — Констанция III. Там же имеется и сооружение в виде восьмигранника, известное под названием Баптистерий Ортодскса, а иногда описываемое как Баптистерий Неона в связи с тем, что оно было украшено архиепископом Неоном в середине пятого века, а может быть несколькими десятилетиями ранее.

Где бы они ни были, императоры стремились отделиться от внешнего мира роскошным двором и тщательно отработанной пышностью церемоний. В Константинополе, например, в 400 г. Синесий укорял своего правителя за изоляцию от людей под покровом пышности. «Ты скрываешься в своих апартаментах, — говорил он, — а люди должны поверить, что ты тоже живой человек!» И продолжал настаивать на разрыве с дворцовой кликой и всеми ее пустопорожними церемониалами. Его критику в еще большей мере можно было отнести к Равенне, географическое положение которой способствовало изоляции. Языческий историк Зосим обрисовал резкий контраст между руинами Италии, беззащитной жертвы вестготов, и императорским двором в Равенне, который продолжал заниматься своими ритуальными церемониями и интригами, как бы погрузившись в игру привидений.

После того, как Равенна стала столицей, императоры Запада, за редкими исключениями, не покидали ее даже для того, чтобы возглавить армию Рима во время войн. Гонорий оставался здесь в безопасном уединении, так же поступал Валентиниан III. Последний иногда посещал Рим, чтобы полюбоваться его роскошью. Некоторые из его преемников останавливались здесь на время. Но в большинстве случаев правители предпочитали оставаться в тени Равенны, ведя праздный образ жизни в полной изоляции от жестоких реалий усыхающей Империи.

Их основные или даже единственные контакты с миром осуществлялись через придворных. Многочисленные речи, которые эти люди произносили во хвалу своих господ, оставили нам отвратительные примеры раболепства. Валентиниана I, Валенса и Грациана часто сравнивали со Святой Троицей. Одним из наиболее отталкивающих льстецов был поэт Осоний, чьи излияния в честь введения Грациана в должность консула представляли ничем не примечательную личность молодого императора в смехотворно неузнаваемом виде.

…Мой милостивый император, мое сознание запечатлело чудесный образ твоего самого обожаемого величества. Так же и двор твой, который был таким грозным, когда ты взошел на трон, и который ты сделал таким милым. То же форум и базилики, в которых раньше звучало эхо легального предпринимательства, а теперь слышны только здравицы в твою честь, поскольку под твоим руководством вся их собственность находится в полной безопасности. То же и сенат, так счастливый в издании постановлений в твою честь, а ранее такой мрачный и обеспокоенный многочисленными жалобами. То же и в обществе, где сплошная череда сияющих лиц не нарушается видом хоть одного недовольного.

То же и с обстановкой в твоем доме — ложе, предназначенное для твоего отдыха, становящееся все более удобным, когда мы говорим о твоих заслугах; сон, который стирает все и в то же время предоставляет нашему внимательному взгляду твой образ!

Другим ужасным льстецом был Клодиан, предсказавший ничем не выделявшимся сыновьям Феодосия I, что им суждено сравняться со Сципионом, Метеллом и Камиллом — героями старины. Его повторы о несуществующих заслугах мальчишки Гонория, конечно, выглядят жалкими.

…Когда доброта и суровость, в сочетании
Со спокойной непринужденностью наполняют твой величественный ум,
Никакие страхи, витающие вокруг, не пугают тебя,
Никакие новости не тревожат и не поражают тебя.
Твои знания и способности прекрасны;
Каждое твое слово дышит превосходством,
Твои ответы вызывают удивление послов;
За грузом серьезных раздумий кроется молодость.
В каждой твоей черте виден отец.
Волшебная легкость сочетается с современными манерами. Теперь на тебе каска отца;
Пикой, которую часто использовали твои предки, Ты так ловко владеешь.
Римляне сияют от радости при виде твоих достоинств.
Сколько благородной элегантности в том,
Как ты держишь щит или носишь позолоченные латы!

Эта низкая лесть легко переходила и в государственные дела. Когда Кодекс Феодосия II был представлен сенаторам в 433 г., они кричали в унисон: «Благодаря тебе мы сохраним наше достоинство, нашу собственность — все, все!» И они прокричали эти слова не единожды, а двадцать восемь раз. Но и это еще не все. Девятью годами ранее, когда эдикт, предписывавший разработку Кодекса, был зачитан в сенате — в Риме Валентинианом III, крики, восхвалявшие императора и его соратников, повторялись не менее трехсот пятидесяти двух раз. Да и в замкнутой в себе Равенне привычное подобострастие перед «драгоценными» фигурами императоров было ничуть не меньшим.

А в то же самое время даже в уединенной Равенне стало возникать постоянное, порою острое ощущение настоятельной необходимости для правителя произвести определенное впечатление на окружающий римский мир. И правительство решило осуществить такие контакты с окружающим миром наиболее доступным и традиционным методом — путем чеканки соответствующих изображений и надписей на монетах.

Никогда еще с начала Римской империи не было столь поразительного распространения официальной пропаганды при выпуске монет, выполнявших те же задачи, с точки зрения официальных властей, что и нынешние газеты, радио и телевидение. Обычно использовался целый ряд монетных дворов, но когда размеры Империи существенно сократились, монеты стали чеканить, в основном, на монетных дворах самой Италии, а именно, в Риме, Медиолане (Милан) и Равенне. Однако надписи, которые помещали на продукции различных монетных дворов, были в ту эпоху почти совершенно одинаковыми и основывались они на одной и той же единой универсальной директиве, исходившей из администрации императора, причем зачастую этот выпуск осуществлялся по взаимной договоренности с императором Востока синхронно в те времена, когда отношения между двумя столицами были достаточно хорошими, чтобы работать согласно.

Изображения и надписи были немногочисленны и варьировались в меньшей степени, чем во времена раннего Рима, так что на первый взгляд они несли в какой-то степени стереотипную информацию. Однако уровень отбора сюжетов рисунков и тема надписей, на которых правительство решило сосредоточиться, чеканя их на тысячах и миллионах монет, находившихся в интенсивном обращении, поражает: для них выбирались темы, которые, как считали власти, окажут наибольшую поддержку режиму и делу защиты Империи.

На одной из сторон монеты, как и раньше, изображалась голова одного из императоров, либо принца или принцессы из его дома. Но, в отличие от более ранних эпох, на этих «портретах», как и на мраморных бюстах тех же императоров, отсутствовали индивидуальные черты, давалось обобщенное изображение не конкретной личности, а могущественного символа монархии. Зачастую эти изображения выполняли не в профиль, а анфас, подобно пустым и вызывающим священный трепет лицам на византийских мозаиках, которые теперь открывали свою долгую историю.

Необходимость организации обороны отражалась во все увеличивавшемся числе монет-портретов военного типа, изображавших правителя, экипированного копьем, щитом и латами, инкрустированными драгоценными камнями. В тех же случаях, когда эти военные эмблемы не появлялись, обнаженные головы старой традиции очень часто заменяли бюстами, украшенными символами власти — скипетром и державой, а также имперской мантией с плотной вышивкой, усеянной драгоценными камнями. Больше того, лавровый венок старого Рима теперь заменили на диадему автократической монархии, переплетенную нитками жемчуга и цветами. В имперской номенклатуре на монетах освященный веками титул «августейший» сохранялся, но традиционное «император» заменяли на «наш господин», а традиционные эпитеты, прославлявшие благочестие и благодеяния императора, стали почти неизменными. Использовали также обозначение «вечный». В этом термине было что-то ироническое, поскольку императоры сменяли друг друга почти каждый год, но, по крайней мере, это было напоминанием о надеждах на вечность монархии.

Обратная сторона монет также очень часто посвящалась персоне монарха в том или ином виде. На многих из этих рисунков (когда западный и восточный союзники были достаточно дружны) император изображался на престоле рядом с константинопольским коллегой, иногда со специальным намеком на царившую между ними гармонию. Более того, те же надписи иногда сопровождали сидящие фигуры, персонифицирующие Рим и Константинополь. Императрицу Флациллу, жену Феодосия I, наделяли чертами той же гармонии, поскольку она родила наследников обоих престолов. Более ранний наследник, Грациан, при восшествии на царство был назван «Слава нового времени». Постоянное, неадекватное использование слова «слава» стало новой неприятной чертой того периода.

Стало уже традицией для правительства добиваться демонстраций солидарности путем организации клятв верности императору, особенно, когда завершался очередной пятилетний срок его правления, и в монетах продолжали дотошно регистрировать эти церемонии. Кроме того, в них же отражали предполагаемые военные триумфы правителя. Хотя традиции отмечать отдельные военные победы соответствующим выпуском монет для нумизматов прекратилась, оставались многочисленные и непрерывные славословия по поводу доблести победоносного императора. Часто, вплоть до последнего года существования Империи, намеки в монетах сопровождались изображениями крылатой женской фигуры типа той, которая когда-то была поставлена в честь языческой богини Виктории и которую никак нельзя было интерпретировать как христианского ангела. Было также много изображений императора в военной одежде.

Эти рисунки на монетах обнажили такую дикость и жестокость, которые ранее так явственно не проявлялись. Один правитель за другим изображался как «триумфатор в борьбе с варварами», наступивший на распростертого пленника, которого иногда заменяли на змею с человеческой головой, что указывало на силы тьмы. На монетах, посвященных «Славе римлян», изображен Валентиниан I, влачивший по земле за волосы военнопленного.

Проявлялась также какая-то одержимость в упоминаниях о Риме — государстве, чье правительство за счет страданий своих подданных стремилось его сохранить. Например, при чеканке монет щедро восхваляли славу государства, его спасение и безопасность, счастье и мир. Валентиниан I наречен спасителем государства, а возрождение последнего иллюстрируется сценой, в которой императоры поднимают на ноги упавшую на колени фигуру Рима. Виктор, сын узурпатора Магна Максима, заявляет, что он и его отец были «рождены во благо государства».

Прославляли непобежденный Вечный Рим. Более того, даже на закате уходящей Империи было привычным приравнивать ее не менее, чем ко всему миру и курить ей фимиам при чеканке монет. Тенденция использования слов «слава» и «спаситель» (SALVS MVNDI) при кратковременном правлении императора Олибрия (472 г.) превратилась в чеканку на монетах креста. Этот символ, или христианская монограмма, мог быть в руках Виктории либо императора и изображаться на верхушке военных знамен.

Такие штандарты часто появлялись на монетах, не позволяя народу ни на минуту забывать жизненно важную роль армии. В дополнение к постоянным панегирикам императорам, как военачальникам и победителям, настойчиво воспевалось мужество армии. Верховенство нужд обороны символизировалось изображением укрепленного военного лагеря или городских ворот с изречением Магна Максима «надежда римлян». Ничего, конечно, не говорилось об обратной стороне рисуемой картины, поскольку полагали, что изображения, отчеканенные на монетах, как и другие виды пропаганды, укрепят дух народа. Самым замечательным в последних выпусках имперских монет действительно был необычно проявлявшийся, практически повсеместный глубокий разлад между изображением и надписью на монете с одной стороны, и реальной жизнью общества с другой, — разлад с правдой.

При этом, как всегда, возникает один и тот же вопрос — чего же власти пытались добиться всеми этими символами и лозунгами. Будет неверным относиться к ним во всех случаях, как к отъявленной лжи. Когда, например, монетный двор провозглашал своей чеканкой концепцию безопасности государства в то время, как ее просто не было, предполагать, что правительство старалось обмануть своих поданных, уверяя их в несуществующей безопасности, было бы слишком большим упрощением.

Речь больше шла о благих намерениях. Администрация хотела сказать людям, что она рассматривает национальную безопасность, как свою главную цель, и делает все, что в ее силах для возрождения этой безопасности и ее закрепления. Был уже ранее известный прецедент вселения в души людей надежд с помощью монет. Например, император Отон во время гражданских войн по всей территории Империи в 69 г. до н. э. приказал отчеканить на монетах надпись «мир всей земле», не ожидая, конечно, что хоть кто-нибудь поверит в этот обман.

Но монеты Отона помогают нам понять, что же порочное заключалось в тех, появившихся намного позднее надписях и изображениях на монетах, которые мы здесь рассматриваем. Причиной того, что его «мир всей земле» так неприятно колол глаза в тот период истории — даже если его воспринимать как намерение воодушевить народ перспективами режима, — была такая оторванность от реальности, что эта надпись становилась просто смехотворной в отличие от других надписей на монетах, более привычных для нумизматов того времени. В последних случаях речь шла об очевидных фактах или, в худшем случае, о фактах, слегка приглаженных. И когда на монетах вместо действительного было желаемое, это желаемое имело вполне солидную внешность или тщательно подбиралось таким образом, чтобы внушать доверие и чтобы задеть в умах людей самые чувствительные струны, поскольку это желаемое было, в принципе, осуществимым.

В поздней Империи, однако, все изменилось. Содержание монет было настолько далеким от реальности и, безусловно, невыполнимым, как это было когда-то только изредка. Новая ужасная расселина образовалась между правительством, с одной стороны, и сердцами и умами людей — с другой. Один момент этой проблемы мы уже отмечали: безопасность. Было совершенно бессмысленно даже говорить о «безопасности государства», когда захватчики стояли у стен городов и дверей домов и когда ни у кого не было даже слабой надежды, что их удастся выдворить. Есть и много других примеров.

Возможно, был определенный смысл в призыве к согласию между Западной и Восточной империями (хотя каждый знал, что они находятся между собой в состоянии холодной войны), поскольку была небольшая надежда на изменение этой ситуации. Но бесконечно повторявшийся термин «слава» был явно не к месту. И еще более неуместной и анахроничной была глупая высокомерность при изображении плененных варваров, которых тащили за волосы. О многих императорах, которых изображали на монетах как победителей, завоевателей, было хорошо известно, что они никогда не появлялись на полях сражений и едва ли вообще покидали дворцовые апартаменты в Равенне.

«Виктории», к которой постоянно взывали, просто не существовало: и не было, даже на оптимистический взгляд, какой-либо возможности для западного режима материализовать эту концепцию, пусть в самых минимальных размерах, чтобы оправдать эти многочисленные идентификации империи по всему миру. Говорить о безопасности или спасении государства или выпускать эдикт, как это сделал Валентиниан III, заявляя, что он «обеспечивает мир и спокойствие провинциям», было, по меньшей мере, наивно и не продуктивно в то время, когда жители страны под объединенным гнетом завоевателей и налогов оказались на грани существования.

Болтать о национальной реставрации, реконструкции и возрождении было точно так же не к месту, поскольку в действительности ничего подобного не было. И было много поразительного несоответствия, если не сказать большее — наглости, в словах «непокоренный Вечный Рим» Приска Аттала, марионетки вестгота Алариха, вкладом которого в историю Вечного Рима был захват и разграбление города.

В этих обстоятельствах трудно согласиться с точкой зрения Гарольда Маттингли, утверждавшего, что лозунги такого рода помогали «воодушевлять народ». Правда, абсолютное большинство этих монет было золотыми, так что, чаще всего, они были в руках высшего класса, а не отверженных бедняков, которые отнеслись бы к таким лозунгам, как к смехотворным.

Так что, хотя страдания богачей были относительно пренебрежимо малы, их высокое положение и образование позволяли им оценить, какая чушь содержалась во всех этих посланиях. Что же касается остального населения, то если простолюдину и посчастливилось бы подержать золотые монеты в руках и если бы у него сохранялось желание на досуге рассмотреть их, то он должен был быть весьма поражен и обеспокоен, так что ханжество правителей служило дополнительным источником раздражения и доказательством того (если еще нужны были какие-нибудь доказательства), насколько безнадежно далеки были императоры в Равенне от мыслей, чаяний и нужд своих подданных и насколько бессмысленно было говорить об общенациональном движении возрождения.