Весной 1945 года во время одной из страшных бомбардировок Берлина, за несколько недель до падения Третьего рейха, министр пропаганды открыл сейф в своем домашнем бомбоубежище, достал пожелтевшую от времени фотографию и показал ее своим помощникам. На ней был пятилетний Пауль Йозеф Геббельс в темном бархатном костюмчике с белым кружевным воротничком. Худенький мальчик с несоразмерно крупной головой и большими серьезными глазами. Жалкое создание, нисколько не похожее на счастливого ребенка, – таково было впечатление присутствовавших.

В то время Геббельс, по общему мнению, был обычным здоровым мальчишкой. Несчастье настигло его в семь лет. Он заболел остеомиелитом – воспалением костного мозга. Ему прооперировали левое бедро, в результате чего левая нога стала на четыре дюйма короче и высохла. Доктора сообщили родителям, что их сын останется на всю жизнь хромым и должен постоянно носить особую обувь и прочие ортопедические приспособления.

Позднее родилось расхожее мнение, ставшее едва ли не «официальной» легендой, что Геббельс появился на свет с изуродованной ступней. Есть веские основания полагать, что даже его ближайшие соратники не знали правды, хотя и ставили увечье ему в укор, разумеется, пока это еще было безопасно.

Грегор Штрассер, многие годы бывший вторым человеком после Гитлера в нацистской партии, зашел настолько далеко, что предположил, будто у Геббельса в жилах течет еврейская кровь, а в качестве доказательства приводил его увечье. Другой известный нацист, Эрих Кох, как– то сравнил Геббельса с Талейраном, который тоже прихрамывал и который поочередно предал всех своих сюзеренов. Тем самым он намекал на то, что Геббельс если еще не предал, то непременно предаст своих хозяев. Макс Аманн, влиятельный нацистский публицист, имел обыкновение называть Геббельса Мефистофелем, то есть дьяволом, которого в немецкой мифологии изображали «козлоногим».

Как министру пропаганды, Геббельсу не составляло труда опубликовать в прессе подлинную историю. Однако его фигура потеряла бы некий ореол в глазах немцев, перед которыми он представал как человек, «отмеченный свыше». Обнародовав правду, Геббельс вызвал бы в них сочувствие, а умело пользуясь магией пропаганды, даже завоевал их симпатии. Но он так не сделал. Он ставил перед собой задачу манипулировать мыслями и чувствами других лишь в пределах политической сферы. Собственная популярность его нисколько не заботила. В конечном счете он не испытывал к людям ничего, кроме презрения.

Даже в беседах с ближайшими своими сотрудниками он никогда не касался беды, постигшей его в детстве. Люди, проработавшие с ним бок о бок не один десяток лет, знали очень мало (вернее, ничего не знали) о годах, когда произошло его становление. Поэтому они искренне удивились, когда Геббельс показал им свою фотографию.

Тем не менее Геббельсу нечего было скрывать. Он не знал, что такое нужда, как Гитлер, не увлекался наркотиками, как Геринг, за ним не охотилась уголовная полиция, как за многими другими видными нацистами. Его юность прошла тихо и спокойно в окружении мелких буржуа.

Геббельс родился 29 октября 1897 года в Рейдте, промышленном городке долины Рейна с населением тридцать тысяч человек. Его отец, Фриц Геббельс, управлял небольшой текстильной фабрикой. Мать, Мария Катарина, родила троих сыновей – Конрада, Ганса и Пауля Йозефа, семнадцатью годами позже родилась дочь Мария. Семья жила небогато, хотя и владела двухэтажным домом на Принц-Эвгенштрассе, переименованной позже в Пауль-Йозеф-Геббельсштрассе. Родители исповедовали католичество.

Он рос одиноким, оторванным от братьев мальчиком, избегал компании соседских ребят и одноклассников, в чьих играх не мог участвовать. Страдая от своего физического недостатка, он изо всех сил старался доказать всему свету свое умственное превосходство. Он радовался любому случаю уязвить, унизить или выставить на посмешище своих сверстников. Из-за постоянных злорадных насмешек о нем стали говорить как о заносчивом, неуживчивом и придирчивом ребенке.

Взрослые его тоже не жаловали. Его передергивало, когда он слышал за спиной жалостливый шепот: «Бедняжка!» Он не терпел их снисходительные взгляды, ему была не нужна их жалость. Он убегал и прятался от них. Будь его воля, он бы вообще убежал из городка с его ненавистными улицами и домами, где царили мелочность и любопытство, где все подавляло. Он жаждал некоей вольности вне городских стен.

Многие его предки были родом из промышленных местечек. Его дед, Конрад Геббельс, плотничал и женился на Гертруде Маргарет, урожденной Росскамм, дочери крестьянина из Бекрата под Дюссельдорфом. Дед по материнской линии, кузнец Михаэль Оденхаузен, взял в жены дочь рабочего Иоганну Марию Керверс. Однако позднее, уже в университете, Геббельс гордо заявил друзьям, что у него крестьянские корни. Герой его биографической новеллы «Михаэль» восклицает: «В моих жилах медленно, но верно течет крестьянская кровь». Затем, уже будучи министром, он заставил своих биографов произвести себя в потомки крестьянской семьи.

Чужак в родной семье, он единственно был привязан к матери. Он боготворил ее. Его подкупали ее простота, скромность и выдержка. Но более всего его восхищала ее неколебимая вера. До самого конца он снова и снова переживал впечатления, запавшие ему в душу еще в детстве: отец умирает от воспаления легких, доктора отказываются от него, но мать призывает детей, велит им взяться за руки и возносить молитвы. Свершается чудо – отец встает со смертного одра.

Возможно, история приукрашена, возможно, она выдумана, но полностью соответствует духу Геббельса. Он безгранично восхищался и завидовал всем, в ком была истинная вера.

Мать с постоянной тревогой следила за сыном. Она молилась за него, они вместе посещали церковь и вместе читали молитвы. Будь у него силы, он пошел бы работать на фабрику. Но маленькому Йозефу этот путь был закрыт. Фрау Геббельс свято верила, что Господь вознаградил его за немощь: ее сын был слишком умен для простого рабочего, он погрузился в латынь и древнегреческий, жадно поглощал Цицерона и Вергилия, счастливо ускользнул в мир мертвых языков, населенный великими героями, где он, калека, найдет надежный приют. Для матери его страсть к книгам значила одно: Йозеф должен стать священником. А если он такой умница, почему бы ему в один прекрасный день не стать епископом?

Через друзей она свела знакомство с одним из руководителей Католического общества Альберта Великого. За два года до окончания гимназии его удостоили аудиенции, которая определила его будущее. Священник, с которым он беседовал, быстро понял, что перед ним один из самых умных людей, кого он встречал. Геббельс из наилучших побуждений легко завоевал его симпатии. Беседа длилась несколько часов, и к ее концу священник знал о Геббельсе больше, чем тот о себе самом.

«Мой юный друг, – сказал священник с оттенком печали, – ты не веришь в Господа». Хотя после этого радужные планы Геббельса несколько омрачились, был найден компромисс. Католическое общество вознаградило его, выделив стипендию на первые два года учебы.

Согласно свидетельствам матери, детское увечье оттолкнуло его от Бога и породило в нем цинизм и скепсис: поскольку судьба обошлась с ним слишком сурово, он не мог поверить в существование высшей справедливости. Ему было ясно, что «правды» для него нет.

Война разразилась 1 августа 1914 года. В течение множества дней и ночей до и после этой даты военные эшелоны тянулись через долину Рейна и через Рейдт по направлению к бельгийской границе. Они везли солдат, которые уже готовились отпраздновать победу в Париже к Рождеству.

Вскоре германские войска глубоко вклинились во вражескую территорию, одна победа следовала за другой. Те, кто осознавал, что война против значительно превосходящих сил противника обречена на поражение, оказались в меньшинстве. Их точка зрения стала непопулярной. Школьные преподаватели изощрялись в патриотических речах. Кайзер и его генералы представали перед учениками античными героями. За счастье почиталось жить в столь «героическую» эпоху, но еще большим счастьем казалось умереть за фатерланд.

Прихрамывающий Геббельс присоединился к 16– 17-летним одноклассникам, желавшим пойти добровольцами на фронт. На призывном пункте ему приказали раздеться. Врач пощадил самолюбие увечного мальчика, жаждавшего исполнить свой долг, и тщательно осмотрел его. Но неминуемый вердикт был вынесен: kriegsuntauglich – к военной службе негоден.

Возвратившись домой, он заперся в своей комнате и зарыдал. Мать пыталась утешить его, но он отказался открыть дверь. Он страдал всю ночь напролет, словно пережил самое большое разочарование. Может быть, он испугался, столкнувшись с суровой действительностью? Или же он попросту разыграл трагедию? Позже, в университете, он не без выгоды использовал свои фантазии. Когда преподаватели и студенты обращали внимание на его хромоту, он позволял им думать, что причиной увечья была война.

Пять лет учебы прошли не более счастливо, чем его детство в Рейдте. Он сменил восемь различных университетов. Сначала он поехал в Бонн, затем во Фрайбург, потом в Гейдельберг, оттуда в Вюрцбург, Кельн, Франкфурт и Берлин, откуда вернулся в Гейдельберг, наконец, в Мюнхен, а напоследок – снова в Гейдельберг.

Для немцев считается в порядке вещей учиться в разных университетах, но менять их каждые полгода – чересчур даже для Германии. Неуемное желание перемен, отступление от цели и нерешительность очень характерны для Геббельса в молодости. Он изучал философию, историю, литературу, историю искусств – программа очень обширная, если ее вообще можно назвать программой. «Что я в самом деле изучаю? – писал он. – Все и ничего. Я слишком ленив и, думается, слишком глуп для какой-либо отдельной дисциплины. Я хочу стать мужчиной. Я хочу стать великой личностью!»[1]

На фронте мальчики – его сверстники – быстро мужали и становились личностями, мало того, героями! И вдруг война закончилась. Еще осенью 1918 года Геббельс, которому уже исполнился двадцать один, писал матери, что «великая победа будет одержана до Рождества». Теперь он и миллионы немцев вдруг оказались побежденными. Боготворимый юношеством кайзер сбежал, а страну захлестнула революция. «Великая героическая эра» подошла к концу. Знаки различия быстро исчезли с формы демобилизованных офицеров: за ночь они превратились из героев в пособников империализма, преступников и реакционеров.

Учебные заведения заполнили молодые люди на костылях, с пустыми рукавами и покрытыми рубцами лицами. Поражение стало осязаемой реальностью. Миллионы молодых немцев уже ни на что не надеялись. Университеты стали политическими инкубаторами, студенты раскололись на фракции. Националисты и реакционеры лелеяли мечты восстановить монархию, развязать новую войну и отомстить за поруганную честь Германии. Левое радикальное меньшинство с напряжением взирало на Советский Союз и приветствовало коммунистический эксперимент. Некоторые возлагали надежды на молодую Германскую республику, но им нечего было предложить – у их лидеров не было ни таланта, ни страсти, ни идей. Они полагали, что Германская социал-демократическая партия предала рабочий класс. Положение в стране резко ухудшалось, народ голодал. Казалось, жертвы четырех военных лет были принесены напрасно. Никто не ждал помощи, по крайней мере со стороны власти.

И еще одно обстоятельство вторглось в жизнь Геббельса: инфляция. Таинственным образом марка внезапно обесценилась. Еще вчера состоятельные люди вдруг оказывались без гроша и распродавали все ради хлеба насущного. Германию наводнили иностранцы и, пользуясь низким курсом марки, скупали недвижимость за бесценок.

Геббельс, и до того живший бедно, оказался на грани нищеты. У него был всего один костюм, и он мог себе позволить питаться не более одного раза в день, несмотря на то что мать посылала ему каждую сэкономленную марку.

«Он выглядел фанатиком. Точь-в-точь как Савонарола!» – отмечала женщина, знавшая Геббельса в Гейдельберге. Он был очень худым молодым человеком, с лицом аскета, темными глазами и зачесанными назад каштановыми волосами. Все сходились во мнении, что он был хорошо воспитан и безукоризненно вежлив. Женщины находили его задумчиво-очаровательным. Им было приятно вслушиваться в его мелодичный рейнский акцент.

В отличие от большинства студентов Геббельс говорил, что не интересуется политикой. Он мог бы повторить слова Гете по поводу американской революции: «В нашем узком кругу мы не обращаем внимания на газетные новости. Наша цель – познание Человека. Что касается людей, пусть идут своей дорогой».

Он вновь отступил, на сей раз в литературу. «Что я в самом деле изучаю?» Его любимым преподавателем был профессор литературы Гейдельбергского университета Фридрих Гундольф. Он написал несколько работ о Гете и о Шекспире, в частности о влиянии последнего на немецких классиков. Это был высокий мужчина с приятной внешностью, но не от мира сего. Не многие студенты смогли свести с ним близкое знакомство. В то время он был душой так называемого кружка «Георге», названного так по имени Стефана Георге, видного поэта того времени[2]. В него входили литераторы и эстеты, в основном анемичные юноши, более погруженные в свои вирши, нежели в события текущего дня.

Геббельс высказал желание стать членом кружка «Георге» и отрекомендовался профессору писателем, но Гундольф, хотя и находился под некоторым влиянием молодого студента, в конечном счете отказал ему.

Лекции Гундольфа по немецкому романтизму увлекли Геббельса, он был очарован духом работ братьев Шлегель, Тика, Новалиса и Шеллинга. Он с головой ушел в мир столетней давности и написал докторскую диссертацию по эпохе романтизма под названием «Вильгельм фон Шютц. Вклад в историческую драму романтической школы». Профессор фон Вальдберг, его научный руководитель, получил от юного Геббельса благодарственное письмо, где тот вновь повторял, сколь многим обязан своему учителю. Нелишне заметить, что фон Вальдберг был полукровкой, а Гундольф – чистокровным евреем.

Позднее Геббельс понял, что его раннее увлечение немецким романтизмом было не более чем мимолетным. Став министром пропаганды, он не только изъял свою докторскую лиссертацию из библиотеки Гейдельбергского университета, но и в своей официальной биографии поменял ее название на «Духовно-политические течения раннего романтизма», придав таким образом своему литературному труду, хотя и задним числом, политическую окраску.

Незадолго до того, как написать докторскую диссертацию, Геббельс пережил свое первое любовное увлечение. Из дома он уехал невинным юношей. Рейдт был слишком маленьким и слишком ортодоксальным городком, чтобы в нем смотрели сквозь пальцы на случайные связи. Во втором семестре во Фрайбурге Геббельс влюбился.

«Передо мной сидела юная студентка. Что за удивительное создание! Шелковистые светлые волосы сплетались в тяжелый узел на прелестной шее, словно выточенной из белого мрамора. Она задумчиво смотрела в окно, а стыдливый солнечный зайчик плясал вокруг ее головы… Я прислушивался к ее неровному дыханию, я ощущал тепло ее тела, вдыхал аромат ее волос. Рука ее небрежно покоилась на столе, длинная, узкая, белая, как свежевыпавший снег…» И еще: «Часами я бродил ночью, светлой от звезд. В душе моей звучала прекрасная музыка. Все во мне пробуждалось к новой жизни…»[3]

Это было одно из трех серьезных любовных увлечений в его жизни. Ее звали Анка Гельгорн. Она была выше его ростом и чрезвычайно миловидная.

Хотя их идиллия длилась всего четыре месяца, Геббельс не мог ее забыть. Спустя десять лет, уже будучи министром пропаганды, он поведал приятелю историю первой любви. Его откровения отличались типичными для него цинизмом и тщеславием.

«Она предала меня ради молодчика с туго набитым кошельком – он мог себе позволить водить ее в рестораны и на представления, – сказал Геббельс. – Какая глупость! Разумеется, наша связь не могла продолжаться вечно, но, так как я был ее первым любовником, я бы женился на ней. Представь себе, сейчас она была бы женой министра пропаганды. Должно быть, она кусает локти от досады».

Какие бы чувства ни испытывала к нему Анка, она не остановилась перед тем, чтобы добиться встречи с Геббельсом в 1934 году. К тому времени она успела выйти замуж и развестись и была вынуждена зарабатывать на жизнь. Геббельс дал ей работу в одном из крупнейших журналов – «Ди даме». После закрытия журнала он подыскал ей другое место.

Анка не делала тайны из былой дружбы с Геббельсом и часто показывала друзьям книгу с его дарственной надписью. Это была «Книга песен» Г. Гейне[4].

Неудачная первая любовь наложила отпечаток на всю его жизнь. В последующие двадцать лет он обладал многими женщинами, но его, наверное, постоянно мучили подозрения, он сомневался в истинности их чувств, снова разочаровывался и снова пускался на поиски женщины, которая полюбила бы его ради него самого.

Когда Анка бросила его, он какое-то время избегал женского общества. Геббельс попытался сблизиться с одним из приятелей студенческих лет, неким Рихардом Флисгесом, с которым он встретился тоже во Фрайбурге. Тяжело раненный ветеран войны Флисгес был удостоен многих наград за храбрость, но его умственные способности были не столь заметны. Он провалился на вступительных экзаменах в университет, специально облегченных для демобилизованных.

Единственным его интересом была политика. Здесь он, по крайней мере, не знал сомнений. Политика, объяснял он Геббельсу, есть естественное явление. «Всякий мужчина, ставший отцом, тем самым уже связан с политикой». (Позднее Геббельс использовал его мысль слово в слово в своем «Михаэле».) Флисгес ненавидел войну и называл ее империалистической, он ненавидел кайзера, втянувшего Германию в войну, ненавидел современных ему социалистов и либералов, по чьей вине страна голодала. Он был коммунистом.

Он дал Геббельсу работы Маркса и Энгельса, среди них «Гражданскую войну во Франции» и «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта». Интернационалист и пацифист Флисгес познакомил Геббельса с трудами Вальтера Ратенау, немецкого промышленника, государственного деятеля и философа, который в противовес немецким милитаристам породил выражение: «Никогда не придет тот час, когда кайзер станет покорителем мира и вместе со своими рыцарями проедет на белом коне под Бранденбургскими воротами. В тот день всемирная история потеряет всякий смысл, а ни один из сильных мира сего, участвовавших в войне, не переживет этого»[5].

Заинтригованный Геббельс погрузился в книги Ратенау. Он с увлечением читал либеральную газету «Берлинер тагеблатт», выступавшую против войны и поддерживавшую Веймарскую республику. Геббельс послал туда около пятидесяти статей, среди них «Христианская мысль и социализм», «О социализации» и «Социология и психология». Главный редактор Теодор Вольф отверг их все.

Флисгес, неравнодушный к русским, снабдил его произведениями Достоевского. Великий русский писатель привел его в восторг и взволновал. Во многих характерах Геббельс узнавал знакомых юных интеллектуалов, узнавал Флисгеса, узнавал себя. Он понял, что Достоевский был невысокого мнения об интеллигенции и сомневался в пользе чтения и раздумий. «Вера вам нужна…»[6] – проповедовал он устами одного из героев[7].

Вера – но во что? И кому верить? Реакционеры и левые обвиняли друг друга в предательстве и в помешательстве. Как только Геббельс узнавал их поближе, он обнаруживал перед собой горстку молодежи, мечущейся из стороны в сторону. Перед его аналитическим умом их словеса оказывались бессмысленным фразерством, а обещания – пустыми посулами. Опереться было не на что – вокруг был вакуум. Он жаждал вдохновения, хотел быть похожим на других, он жаждал веры. Ему была нужна уверенность.

Флисгес, человек более простой по натуре, такой уверенностью обладал, по крайней мере, так казалось Геббельсу. Флисгес верил, в нем была вера. Геббельс последовал за ним, как за своим первым фюрером. Возможно, вернее было бы сказать, что он боялся остаться в одиночестве, что, руководствуясь только собственным разумом, он находил бы порок во всем и вся жизнь стала бы ему казаться не заслуживающей продолжения. Он впал бы в пропасть нигилизма. Его болезнь была сродни болезни Петра Степановича Верховенского из «Бесов» Достоевского, который кричал: «Ставрогин… я нигилист, но люблю красоту. Разве нигилисты красоту не любят? Они только идолов не любят, ну а я люблю идола! Вы мой идол!.. Мне, мне именно такого надо, как вы. Я никого, кроме вас, не знаю. Вы предводитель, вы солнце, а я ваш червяк… Что вы глядите на меня? Мне вы, вы надобны, без вас я нуль. Без вас я муха, идея в стклянке, Колумб без Америки».

Но Геббельс не слишком долго находился под неограниченным влиянием Флисгеса. Второй год их дружбы не был отмечен ничем, кроме бесконечных интеллектуальных баталий. Геббельс исподволь начал понимать, что Флисгес, столь уверенный на вид, в глубине души подобен ему самому: он стоял на грани падения в пропасть нигилизма. Ему было горько, он пал духом, в нем тлела ненависть к каждому немцу. Иногда казалось, что коммунизм Флисгеса есть не что иное, как своеобразное выражение всеобъемлющей ненависти.

Неужели немцы и в самом деле глупы, напрочь лишены здравого смысла и недостаточно цивилизованны, как утверждает Флисгес? Но разве сам Достоевский не назвал их «великой, гордой и особой нацией» – особой в том смысле, что она внушает уважение? Особой в том смысле, что они стоят особняком? По Достоевскому, вера в немцах была оправданной. По Достоевскому, англичане – нация дельцов, а французы – дикое смешение рас и народов, создавшее нежизнеспособную демократию.

В любом случае Достоевский был первым и самым главным из русских. Почему же он, Геббельс, не может стать первым и самым главным из немцев? Тогда у него был бы не просто человек, на которого можно опереться, его поддерживала бы целая страна, миллионы людей.

Национализм Геббельса происходил не из понимания подлинных интересов Германии, о них он не знал ровным счетом ничего. Не было это и любовью к немецкому народу. К нему он питал смешанное чувство презрения и отвращения. Геббельс хотел понять, кто же он такой, он мечтал о великой и славной Германии.

Его национализм не был порождением естественной любви к дому, семье, друзьям, иными словами, семейной привязанностью в более широком смысле. Напротив, это было бегство от всего, что его до сих пор окружало: подальше от семьи и родного города, которые не давали ему забыть о своем уродстве. Подальше от интеллигентов левого толка, от профессора Гундольфа, от редакторов «Берлинер тагеблатт», отвергших его статьи, от Флисгеса, хотевшего обратить его в свою коммунистическую веру. Подальше от эстетики жизни, от удобной мудрости философов и поэтов, подальше от Гете, пред которым он преклонялся (и над которым насмехался позднее), от Гете, сказавшего: «Оставим политику солдатам и дипломатам».

Придя к национализму, Геббельс в определенном смысле предал все, чем прежде восхищался и для чего жил.

Его шовинизм был проникнут мистицизмом. Достоевский верил в особое предназначение России, Геббельс теперь верил в то, что Германии предстоит оставить свой особый след в истории – в современной ему истории. Вернее, он нуждался в подобной вере. Исходя из нее, его рассуждения строились предельно просто: все, кто принадлежит к немецкой нации, изначально неполноценны и не принимаются в расчет. «Я провожу много времени в кафе, – писал он в «Михаэле», – и встречаю множество людей из разных стран. Поэтому я все больше и больше люблю все немецкое. Увы, это стало редкостью в нашем отечестве».

Будучи калекой, он чувствовал себя неполноценным рядом с большинством людей. Несмотря на свой недостаток, иногда ему удавалось насладиться своим превосходством над средним индивидуумом благодаря интеллекту. Но со времени окончания школы его постоянно отвергали те, кто стоял выше его интеллектуально. Например, профессор Гундольф, редактор «Берлинер тагеблатт» Теодор Вольф. Они оба были евреями, точно так же, как и Вальтер Ратенау, чьими книгами он зачитывался. Как и Карл Маркс.

До этих пор Геббельс не был ярым антисемитом, хотя в университетах, где он учился, антисемитские настроения усилились, и даже стало модно обвинять евреев за все неудачи Германии, включая поражение в войне. Геббельс был знаком со многими евреями, с некоторыми даже был близок. Теперь он оборвал знакомство с ними. Он решил для себя, что немцы превосходят другие нации, а евреи – не немцы. Наконец-то он смог почувствовать в душе превосходство над всеми евреями, и не важно, что когда-то он восхищался ими, искал их дружбы, пытался писать для них страстные статьи.

Приняв подобную философию, он принял и все ее внешние атрибуты. «Евреи физически отвратительны. При виде их меня начинает тошнить»[8].

Такого рода национализм породил милитаристский угар. Если одна нация или раса лучше других, то эти другие должны быть покорены и по возможности уничтожены. Провозглашалась война ради войны: только на поле брани германская нация сможет полностью выказать свои героические качества. Пацифизм многих евреев (наподобие редактора «Берлинер тагеблатт») делал их вдвойне ненавистными.

Если кто-то отваживался сказать, что четырехлетняя мировая война была бессмысленной, Геббельс отвечал: «Бессмысленная? О нет! Так может показаться со стороны. Но война выразила во всей полноте наше желание жить. И хотя мы не достигли цели, мы еще выполним свое предназначение… В один прекрасный день миллионы закричат в один голос: конец бесчестью… Фатерланд принадлежит тем, кто его освобождает. Где оружие?»[9]

Он, никогда не державший в руках оружия, рядился в тогу бывалого вояки с глубоким убеждением, что такова его вторая натура. Он словно зажил другой жизнью, плел небылицы о боевом опыте, которого у него не было и в помине, отождествлял себя с «героической эрой», о которой знал понаслышке, выдавал себя за одного из героев. Он так много выступал в этой роли, что в конце концов сам себе поверил. При этом он умалчивал о Рихарде Флисгесе, который и в самом деле был героем, а потом проклял войну. Дороги друзей разошлись. В конечном итоге Флисгес стал горняком и погиб в шахте в июле 1923 года.

За десять месяцев до этого Геббельс встретил человека, который отныне станет тем, кем не довелось стать Флисгесу: человеком, который поведет за собой не только его, но и всех немецких «патриотов».

Бесспорно, Мюнхен в те дни был центром всяческих движений и заговоров. Здесь располагались представительства многих крайне правых партий. Здесь собирались бесчисленные группы и клубы с двусмысленными названиями и далеко не безобидными намерениями. Так называемый «Вольный корпус» – по сути, союз наемников – вербовал в свои ряды ветеранов: солдат и офицеров, тосковавших без войны. Здесь же находился штаб и командование подпольной армии, «Черного рейхсвера». Здесь росли как грибы тайные организации, не скрывавшие своей цели – свержение Германской республики.

Геббельс провел семестр в Мюнхенском университете. Старинный город очаровал его, он полюбил его изысканную архитектуру, рестораны, кафе, маленькие ночные клубы. Ему нравился Швабинг, излюбленное место встреч художников и литераторов – когда-то он мечтал быть принятым в их обществе. Но по возвращении в Мюнхен 1922 года он не стал тратить время на кафе или на концерты. Он стал ходить на конспиративные сборища, он стал одним из заговорщиков.

Парни из «Вольного корпуса» приводили его в трепет. Они были сильными и рослыми, пройдя войну, они не боялись ничего, кроме мирной жизни, они в равной степени ненавидели и капиталистов и рабочих. Они были головорезами и зачастую гомосексуалистами, они хвастались своими подвигами, на все лады ругали республику и бражничали. Они были дикими животными, бесчувственными и невосприимчивыми к влиянию цивилизации. В некотором роде они представляли собой целое поколение молодых немцев, разочарованных и войной и революцией, подошедших к черте, за которой были цинизм и преступление. Хотя они стояли ниже Геббельса, он завидовал им. Они не ведали запретов, они действовали, в то время как Геббельс предавался унынию. Ему достало ума рассмотреть за их бравадой дутый патриотизм, но он поддался их чарам.

В июне 1922 года тогдашний министр иностранных дел Германии Вальтер Ратенау был убит единомышленниками тех, с кем теперь свел дружбу Геббельс. Они рассказывали о преступлении так, словно это был достойный уважения поступок патриотов. Что почувствовал Геббельс после убийства человека, которым он прежде восхищался, мы никогда не узнаем. Годы спустя он опубликовал ряд статей, где прославлял убийц. Впрочем, к тому времени он сам стал одним из них.

На той же неделе Геббельс пошел на митинг одной из многих националистических партий. Его внимание привлекли огромные плакаты. Он был поражен, когда обнаружил, что в крупнейшем мюнхенском зале «Кроне– цирк» яблоку негде упасть. Восемь тысяч собравшихся были огромной цифрой для города с полумиллионным населением.

На трибуне стоял человек. Геббельс не мог разглядеть его черты, софиты были направлены так, чтобы того не распознали. Он даже не мог разобрать, блондин тот или брюнет, бородат или гладко выбрит. В программе было написано: герр Адольф Гитлер. Геббельс слышал о нем как об одаренном политике. Сейчас он заговорит, и Геббельс сам поймет…

«Я с трудом осознал, что кто-то поднялся на трибуну и стал говорить, вначале с некоторым колебанием, как бы подыскивая слова поточнее, чтобы выразить величие мысли, которой были тесны рамки обычного языка. Потом вдруг речь обрела невиданную силу. Я был захвачен, я вслушивался… Толпа встрепенулась. Осунувшиеся серые лица озарила надежда. Кое-где люди потрясали кулаками. Сосед расстегнул воротник и утирал пот со лба. За пару мест от меня старик офицер плакал как дитя. Меня бросало то в жар, то в холод. Я не понимал, что происходит, это было похоже на канонаду… Я не мог сдержаться, я закричал «Ура!». И никто не удивился. Человек, стоявший наверху, встретился со мной взглядом. Его голубые глаза словно зажгли меня. Это был приказ. В одно мгновение я переродился… Теперь я знал, каким путем мне идти…»

Гитлер заговорил, и Геббельс воспринял его слова как приказ. Гитлер заговорил, и все сомнения Геббельса улетучились.

Приказ. Геббельс после стольких лет сомнений теперь знал, какой путь следует выбрать. Гитлер не оставлял места скептицизму и инакомыслию. Он говорил, а толпа рукоплескала. Задавать вопросы или возражать было бессмысленно. Штурмовики, окружившие зал, усмиряли всякого, кто пытался противоречить фюреру. Фюрер! Вождь! Уже в первые дни Гитлер присвоил себе этот титул. Это значило, что все решения принимает он. Он диктует свою волю, а его последователи аплодируют, клянутся в верности и не несут ответственности.

Никакой ответственности, никаких вопросов, никаких возражений. Могут ли взрослые вести себя как дети? Может ли человек, подобный Геббельсу, чей аналитический ум находил изъян во всем, всецело подчиниться Гитлеру?

Их первая встреча дала ответ на вопрос. В личности Гитлера Геббельс нашел то, что бессознательно искал все эти годы: он мог наконец снять с себя всяческую ответственность, избавиться от необходимости принимать решения. Это было окончательное бегство от самого себя. Но почему именно Гитлер? Что было в Гитлере, что предопределило его как наставника Геббельса?

А было вот что: сам Гитлер не знал сомнений. Гитлер обрел веру в своих же проповедях. Никогда с тех пор, как он покинул отчий дом, Геббельс не встречал человека, преисполненного столь нерушимой верой. «Этот человек опасен, потому что верит в то, что проповедует», – писал Геббельс о Гитлере[10].

И далее: «Тайна его влияния в его фанатичной вере в свое движение, а следовательно, в Германию». Всякий заметит изумление Геббельса, сквозящее в этих строках, изумление перед человеком, свято верящим каждому своему слову. Геббельс на такое не был способен, в этом и заключалась разница между ним и Гитлером. Отсюда следовал вывод о том, что превосходство Геббельса не имеет ни малейшего значения, фюрер будет надежно защищать его от себя самого и от опасности нигилизма. Отбросив все критические соображения, отбросив все сомнения, он тотчас же признал своего господина и понял, что отныне скован с ним одной цепью, как Верховенский со своим идолом Ставрогиным: «Мне вы, вы надобны, без вас я нуль. Без вас я муха, идея в стклянке, Колумб без Америки».

Вот почему Геббельс подошел к столику у входа и поставил свою подпись на бланке заявления о приеме в члены Национал-социалистической рабочей партии Германии. Он заполнил анкету и получил билет за номером 8762.

Через минуту он вышел из здания и успел увидеть Гитлера – тот сел в автомобиль и уехал.

11 января 1923 года французские и бельгийские войска оккупировали Рур на том основании, что, выражаясь словами премьер-министра Франции Пуанкаре, правительство Германии и не собиралось выполнять условия Версальского договора. Для Германии это был гром среди ясного неба. Рейхспрезидент и социал-демократ Фридрих Эберт обратился к народу и призвал к бескровному сопротивлению. Народ не заставил себя упрашивать. Поезда остановились, почта не доставлялась, заводы стали. Это стоило денег, и в Берлине запустили печатный станок. За первые четыре недели оккупации Рура курс доллара возрос до пятидесяти тысяч марок.

Французские войска допустили несколько серьезных инцидентов: грабежи, кражи и даже убийства, в сущности, то, что и случается при оккупации. Немецкая пропаганда ухватилась за это. Населению в неоккупированной части Германии живописали о непотребном поведении французских генералов и их любовниц, о том, как французские офицеры избивают немцев на улицах, о том, что немцам запрещается ходить по тротуарам, и, наконец, о том, что зуавы – цветные солдаты из Северной Африки – насилуют белокурых немецких девушек. Это называли не иначе, как «черным позором». Вскоре эти слова стали расхожими во всей Германии.

Члены «Вольного корпуса» и противники республики воспользовались случаем и перешли от пассивного сопротивления к активному. Многие из тех, кого Геббельс знал по Мюнхену, и среди них лидеры «Вольного корпуса» Хайнц Хауэнштайн и Ганс Хайн, приехали в Эльберфельд – городок на границе оккупированной зоны – для организации саботажа. Им помогали два уроженца здешних мест: Карл Кауфман и Эрих Кох, вскоре ставшие видными нацистами.

Геббельс возвратился в Рейдт и зажил прежней жизнью в своей маленькой детской комнате. На лучшее у него не было денег. Большую часть времени он пребывал в тягостных раздумьях, лишь изредка перебрасываясь парой слов с братьями и младшей сестрой Марией. Между ними была открытая вражда. В конце концов, разве они не откладывали каждый грош, чтобы дать ему возможность учиться? Но Геббельс их разочаровал, у него не было ни малейшего намерения приобрести профессию и отплатить им за добро. Они считали его лентяем.

Он и был лентяем. Но днем. Вечером он закрывался в своей каморке и писал всю ночь напролет.

К утру, уже без сил, он кидался на постель и забывался во сне.

Когда до него дошли известия о беспорядках в оккупированном Руре, ничто не могло удержать его в Рейдте. У него состоялась долгая беседа с матерью, и она безропотно отдала ему свои жалкие сбережения. Готовый взяться за любое дело, какое ему поручат, готовый бросить вызов всем и вся, он сел на поезд, идущий в Эльберфельд, до которого было всего несколько миль. Некоторые насмехались над ним: убогий, он не смог бы даже бежать в случае опасности.

В Эльберфельде заговорщики планировали подпольные боевые действия против оккупантов. Идея состояла в том, чтобы наносить удары часто и ощутимо. Это не было войной в полном смысле слова, люди из окружения Хауэнштайна и Хайна были диверсантами, они взялись за опасное дело: взрывали мосты и железнодорожные составы, убивали французских офицеров и их приспешников из числа немцев.

Одним из самых активных из них был Альберт Лео Шлагетер, молодой человек из эссенского отделения. 14 мая 1923 года он взорвал железную дорогу между Дюссельдорфом и Дуйсбургом, чем прервал сообщение в оккупированной зоне. Французы выследили его и схватили. В надежде на помилование он раскрыл перед военным трибиналом всю деятельность подпольной организации (как он сам в этом признался в письме, написанном Хауэнштайну из тюрьмы). Но предательство не спасло его. 26 мая он был расстрелян.

Шлагетер поведал также, что промышленные магнаты Густав Крупп и Фриц Тиссен были замешаны в заговоре. Они выплачивали немалые суммы за услуги таких «борцов за идею», как Хауэнштайн, Хайн, Кауфман, Кох и Геббельс. Да, и Геббельс тоже! Равным образом было скомпрометировано правительство Германии. Оно было вынуждено уйти в отставку, а новый кабинет отказался от политики пассивного сопротивления.

В качестве не участника, а только наблюдателя Геббельс стал свидетелем плачевного конца рурского сопротивления. Ему удалось только создать ячейки нацистской партии в неоккупированной части Рейнской долины, в основном в студенческой среде. Он выступал перед группами в десяток-другой человек в задних комнатах пивных. Собравшиеся с удовольствием слушали его.

Положению, в котором оказался Геббельс, будет суждено повторяться до бесконечности. Сам он не мог действовать, зато он мог говорить. Теперь, когда борьба была закончена, он, калека, мог выйти на первый план, теперь, когда все опасности были позади, он мог витийствовать. Раз уж ему не дано стать героем, он станет пропагандистом.

Он говорил о Шлагетере. Он не признавал, что Шлагетер был, попросту говоря, наемником, да еще и совершил самый гнусный и низкий поступок: выдал своих товарищей. Отнюдь. В своих речах он искусно переиначивал факты и помещал легенду точно в нужное место. Он превращал осведомителя в героя, в патриота без страха и упрека, в мученика, который предпочел смерть, но не предал свое дело.

И Геббельс говорил. Каждый вечер он обращался к новой аудитории. Его голос звучал так страстно, словно его собственная жизнь зависела от того, сумеет ли он убедить своих слушателей и себя самого. В первую очередь себя самого. Возможно, именно поэтому его речи и были настолько яростными и убедительными даже в ранние годы.

Так Шлагетер стал героем. А что же он сам, Геббельс? Он только говорил и вдруг тоже оказался героем. Он рассказывал слушателям необыкновенные, захватывающие дух истории: якобы он работал в оккупированной зоне под разными именами, он основал множество ячеек нацистской партии под вывесками безобидных клубов, он долгие недели руководил ими, и, наконец, он был предан – разумеется, евреями. Он в подробностях описывал встречу с французским генералом (в некоторых версиях генерал представал бельгийцем). Его избивали до полусмерти. Далее история повествовала о том, что ему пришлось покинуть оккупированную зону, зато, торжествующе сообщал он слушателям, там все-таки остались ячейки нацистской партии. Кстати, видные деятели нацистского движения не принимали его легенду всерьез и открыто требовали от Геббельса доказательств.

Так таинственные похождения бесстрашного бойца, охромевшего от тяжелых ранений, обрели реальность в образе подпольщика и борца против французских оккупантов.

После окончания подпольной войны Геббельс не вернулся домой. Он бы не смог вынести встречи лицом к лицу с родными, их вопрошающих взглядов и немых укоров. Он остался у друзей в Дюссельдорфе. Ему приходилось спать на диване в гостиной, пока ему не давали понять, что гостеприимству есть предел, и тогда он перебирался к очередному приятелю. Когда его приглашали к столу, он ел. Но чаще нет. В карманах было пусто.

Всей Германии 1923 год принес голод, лишения и безработицу. Эти обстоятельства помогли Геббельсу рекрутировать новых членов партии, и его речи становились зажигательней пропорционально растущей нищете, однако ни его энтузиазм, ни новоиспеченные нацисты не давали хлеба насущного.

Он решил бросить политику. Он снова возьмется за перо, он станет freier Schriftsteller – свободным литератором.

Он сочинил пьесу под названием «Странник» и автобиографический рассказ «Михаэль». Пьеса, написанная в стихах, никогда не была напечатана. Сюжетом он взял жизнь Иисуса Христа. Через два года появилась еще одна пьеса – «Одинокий гость», – и опять в стихотворной форме. Ее тоже не принял ни один режиссер[11].

«Михаэля» опубликовали в 1929 году, и позже, когда Геббельс стал министром пропаганды, рассказ имел успех. Для Геббельса он имел особое значение, он называл его лирической песней в прозе. Он даже заявлял, что написал бы немало подобных вещей, если бы не оказался втянутым в политику. Но по мнению тонких и знающих критиков, это был совершенный вздор, набор беспомощных и незрелых мыслей. По большей части там были банальнейшие афоризмы наподобие следующих:

«Всякому человеку нужна мать».

«Я ищу учителя, настолько простого в величии, чтобы быть великим в простоте».

«Я остался без гроша. Деньги – грязь, но грязь – не деньги».

Помимо таких перлов, книга содержала изрядную толику белых стихов, навеянных немецкими экспрессионистами 20-х годов. Ни стихи, ни сама проза не имели особого смысла и даже в глазах самого Геббельса обладали сомнительной ценностью. Он пришел к выводу, что молодой человек не должен искать спасения в интеллекте, что его истинное спасение – физический труд. Единственное затруднение состояло в том, что Геббельс не мог жить по собственным рецептам. Отказавшись от борьбы ради интеллектуального спасения, что он обрел взамен? Ответ он видел ясно: провал.

Гитлер тоже потерпел неудачу, но сумел подготовить себе театральное возвращение. Художник-неудачник стал теперь лидером политической партии и 9 ноября 1923 года сделал решительный шаг вперед. Он устроил путч. Переворот провалился из-за бездарных действий, да к тому же время его еще не пришло. Впрочем, начало было впечатляющим, но потом путч лопнул как пузырь. Гитлер исчез, но его выследили, схватили и посадили на скамью подсудимых.

Геббельс лихорадочно следил за событиями в Мюнхене по прессе. Он был взволнован и обескуражен. Неужели судьба никогда не позволит ему оказаться в гуще событий? Все остальные были в Мюнхене: Гиммлер, Штрайхер, Гесс, Рем, Геринг. Один Геббельс не пережил этот исторический опыт.

Печальный итог путча глубоко потряс его. Но когда Гитлер предстал перед судом, Геббельс испытал облегчение. В отличие от Шлагетера фюрер не собирался облегчить свою участь, перекладывая свою вину на других. В сущности, он даже не пытался защищать себя. Он блестяще продемонстрировал справедливость трюизма о том, что лучшая защита – нападение и, что намного существеннее, что из любой защиты можно сделать хорошую агитацию. Зал суда превратился в театр одного актера, и миллионы людей, прежде и не слышавших ни о Гитлере, ни о нацистах, в один день узнали о них все.

«Армия, которую мы создаем, растет день ото дня, от часа к часу, все быстрее и быстрее, – говорил Гитлер в своем последнем слове. – В эти дни я питаю гордую надежду, что отряды штурмовиков вскоре станут батальонами, батальоны – полками, полки – дивизиями… И тогда мы услышим голос того единственного трибунала, который имеет право судить нас, он раздастся из могил. Не вам нас судить, господа судьи. Это будет суд Истории. В ваших силах вынести нам хоть тысячу приговоров, но в вечном суде Истории председательствует Господь, и он с насмешкой отвергнет все ваши обвинения вкупе с вашим вердиктом и оправдает нас».

Геббельс был только начинающим пропагандистом, но он мгновенно понял, что Гитлер достиг совершенства и мастерски разыграл пропагандистскую пьесу. В порыве восторга он сел и написал Гитлеру письмо.

«Подобно утренней звезде Вы явились нам и чудесным образом просветили нас во мраке неверия и отчаяния. Вы дали нам веру. Вы возвысились над толпой, Вы были преисполнены надежды на будущее, вами владело желание освободить эту толпу, в Вас была безграничная любовь ко всем, кто верит в возрождение рейха. Впервые перед нашими горящими глазами предстал человек, сорвавший маску с жалких и ненасытных парламентариев. Мы увидели человека, который показал нам, сколь бесстыдно и глубоко прогнило наше общество, где мы выбираем себе вождей в соответствии с числом навербованных ими сторонников и ловкими речами… В мюнхенском зале суда Вы достигли величия фюрера. Ваши слова – величайшая речь, каких не звучало в Германии со времен Бисмарка. Вы выразили не только собственную боль и желание бороться. Вы определили то, в чем нуждается целое поколение, запутавшееся в поисках вождей и целей. То, что Вы сказали, есть катехизис новой политической веры, родившейся в отчаявшемся, потерпевшем крах мире безбожников. Благодарю Вас. Когда-нибудь Германия отблагодарит Вас…»

Это было неподдельное выражение восторга, на который Геббельс еще был способен. Не преклонение ученика перед учителем, не благоговение молодого человека перед своим идолом, но восторг пропагандиста-любителя перед мастером пропаганды. Несмотря на то что Геббельс еще не стал настоящим умельцем в делах пропаганды, он не ограничился тем, что просто написал письма, он снял с них копии. А через два года, когда подвернулся случай, опубликовал их. Это уже была зрелая пропаганда и в пользу себя самого, и в пользу Гитлера.

Обстановка в Германии улучшилась. Марка остановилась на отметке четыре триллиона двести миллиардов за доллар. Это маленькое чудо не без оснований приписывали новому президенту рейхсбанка Яльмару Шахту, в ту пору человеку прогрессивных тенденций.

Большинство немцев придерживалось мнения, что республике удастся выжить. Крайне левые и крайне правые терпели поражение за поражением. Нацисты стремительно теряли сторонников. Избрание президентом Пауля фон Гинденбурга, бывшего начальника генштаба, монархиста и националиста старой закваски, выбило у них почву из-под ног. В 1924 году на выборах в рейхстаг наци получили всего девять мест.

Геббельс искал работу. Нацистская партия, расколотая на фракции после ареста Гитлера, дробилась все дальше и не могла ему ничего предложить. Наконец, в Эльберфельде Франц Вигерсхаус взял его к себе личным секретарем за сто марок в месяц[12]. Вигерсхаус был депутатом рейхстага от Партии народной свободы. Вместе с соратниками он издавал эберфельдскую еженедельную мелкую газетенку «Фелькише фрайхайт». Геббельсу поручили редактировать ее. Кроме того, он должен был готовить речи для Партии народной свободы, чей жизненный интерес состоял в том, чтобы покончить с другими националистическими фракциями и поглотить их. Отсюда следовала задача Геббельса: обрушиться на соперников и доказать публике, что у них нет будущего. Одной такой партией «без будущего» была партия нацистов.

Сотня марок в месяц были не бог весть какими деньгами. Да и работа не приносила удовлетворения – жалкая газетенка без влияния. Люди, которым он адресовал свои речи, были глупы и приходили в раздражение от первых же лозунгов. Тупицы, они, по мнению Геббельса, не многого стоили. Ему было неприятно, он чувствовал себя не на месте, словно «хороший актер на провинциальной сцене», как он писал домой. Он зря терял свое время. И он опять стал подумывать о писательстве.

Как-то вечером послушать его речь пришел высокий дородный мужчина – Грегор Штрассер из Ландсхута в Баварии. Разумеется, Геббельс знал, кто перед ним. После того как Гитлера приговорили к тюремному заключению, этот ветеран партии взял на себя политическое руководство. Его внешность провинциального бюргера была обманчива. За его кажущимся благодушием скрывалась колоссальная энергия, и он желал всю ее направить на дело партии. Кроме того, будучи прекрасным организатором, он работал даже с большей отдачей, чем Гитлер. Он был терпелив с партийными функционерами и не впадал в истерики, как Гитлер. Он редко повышал голос. В этом тихом омуте, пожалуй, таилась личность более радикальная, чем Гитлер.

Геббельс ничуть не был рад тому, что столь важная фигура видит его в неблагоприятной обстановке, да еще выслушивает его поношения в адрес нацистской партии. Но Штрассер обладал чувством юмора, он не рассердился, а, напротив, после выступления Геббельса подошел к нему и, представившись, сказал: «Вы превосходный оратор. Возможно, придет день, когда мы будем работать вместе».

Этот день пришел раньше, чем они думали. Через неделю после их встречи, накануне Рождества 1924 года, Гитлера амнистировали. Он, не откладывая, начал собирать под свое знамя остатки партии и уже в феврале 1925 года вновь был избран фюрером. Штрассер уступил ему, выторговав себе свободу действий в партийном строительстве на севере и западе Германии. Он продал свою аптеку и вместе с младшим братом Отто основал в Берлине нацистское издательство «Кампфферлаг». Ему понадобился новый личный секретарь, чтобы заменить Генриха Гиммлера, который разуверился в будущем нацизма и вложил все свои сбережения в птицефабрику.

И тогда Штрассер вспомнил о Геббельсе. Позже он заметил, что «купить Геббельса было нетрудно». Он предложил ему должность личного секретаря и одновременно управляющего делами в Северном Рейне – Вестфалии с жалованьем двести марок. Геббельс тотчас же согласился и бросил работу у Вигерсхауса, притом без слова объяснений. Впоследствии он жаловался на членов Партии народной свободы, «с которыми прошел часть пути и которые теперь воротят нос. Ни приветствия, ни взгляда, ни рукопожатия». Он возмущался тем, что другие позволяют себе менять мнение о нем на противоположное.

Вскоре он уже был личным секретарем Штрассера, но чисто номинально. В основном он должен был писать речи и организовывать митинги, что занимало его почти каждый вечер.

Земля Северный Рейн – Вестфалия представляла собой густонаселенный регион. Города практически сливались в огромный полис и сообщались между собой пригородными поездами. Геббельс был вечно в пути. Эссен, Кельн, Дюссельдорф, Эльберфельд, Дуйсбург, Крефельд, Дортмунд… Он редко ночевал в одном месте дважды.

Он становился умелым агитатором – нужда заставила его научиться. Он познал многие хитрости своего дела. Его талант ярко выделялся на сером рутинном фоне. Если у него и был когда-то страх перед сценой, то теперь он избавился от него. Если он когда-то смущался, то теперь публика не могла заметить и следа застенчивости. Теперь он мог взойти на трибуну и громко провозгласить заведомую ложь. Довольно эксцентричный, он производил впечатление даже на недоброжелательно настроенную аудиторию, чем завоевывал новых сторонников нацистам. Он был слишком занят и слишком уставал, чтобы изобретать новые лозунги. И вскоре он понял, что в этом нет необходимости, потому что одни и те же слова, повторенные много раз, производят эффект кувалды (эту истину открыл для себя и Гитлер). Он по натуре был циником и иногда без стыда признавался себе, что, чем банальнее и глупее его аргументы, тем сильнее эффект.

Он также обнаружил, что суть дела в личном контакте. «Революционные движения создаются не великими писателями, но великими ораторами, – позже заметил он. – Неверно думать, будто печатное слово намного действеннее, потому что его прочитывает ежедневно масса людей. Даже если оратор обращается в лучшем случае к нескольким тысячам слушателей, в то время как писатель-политик имеет аудиторию в десятки и сотни тысяч читателей, произнесенное слово влияет не только на присутствующих, но и передается из уст в уста сотни тысяч раз. Поэтому эффектная речь заставит думать гораздо сильнее, чем хорошо отредактированная печатная. Вот почему на первом этапе сражения в долине Рейна и Руре мы были все почти поголовно агитаторами. Такого рода массовая пропаганда была нашим единственным оружием, и нам волей-неволей приходилось использовать ее максимально, чего мы еще не могли сделать с печатным словом»[13].

Вместе с братьями Штрассер Геббельс принялся и за редакционную работу. Они решили выпускать каждые две недели информационный бюллетень, который будет официальным органом нацистов в нескольких районах. Они надеялись, что в конце концов он станет рупором всей нацистской идеологии.

1 ноября 1925 года вышел первый отредактированный Геббельсом номер. Он назывался «Письма национал-социалиста».

После выхода нескольких номеров в свет большинство читателей пришли к мнению, что Йозеф Геббельс тайный коммунист. А его земляки из Рейдта думали так еще много лет. Действительно, Геббельс и коммунисты говорили на очень похожем языке. Мюнхенцы – клика Макса Аманна, издателя «Фелькишер беобахтер», редактор газеты Альфред Розенберг и Готфрид Федер, советник Гитлера по экономике, – высказывали свои подозрения вслух. Более «революционные» нацисты северо-западной части Германии поддержали его открыто.

В самом деле, в «Письмах национал-социалиста» Геббельс больше акцентировал социализм, нежели национализм, к тому же настолько явно, что ратовал за союз нацистской Германии с Советским Союзом. Он даже заигрывал с такими нищими и вечно бунтующими странами, как Индия и Китай.

«Мы не достигнем успеха, – писал Геббельс, памятуя свои споры с Флисгесом, – если будем учитывать интересы только имущих и образованных слоев населения. Но мы добьемся всего, если обратимся к обездоленным и голодным массам». Его коньком стали статьи по большевизму, написанные в подчеркнуто просоветском тоне. В своей речи «Ленин или Гитлер?» он провел сравнительный анализ и сделал вывод о превосходстве гитлеризма. Тем не менее сравнение выглядело даже лестным для русских.

В заметках для «Фелькишер беобахтер» он пел хвалу Ленину как национальному освободителю своей страны. «Советская система твердо стоит на ногах не потому, что она большевистская, марксистская или интернациональная, а потому, что она национальная, русская, – писал он приятелю с левыми убеждениями. – Ни один царь не смог бы пробудить национальное чувство русских, как это сделал Ленин».

Какое-то время спустя он написал: «Когда Россия восстанет ото сна, мир станет свидетелем национального чуда». Он также заявил, что Германия никогда «не пойдет в наемники к капиталу, чтобы развязать «священную войну против Москвы». И добавил: «Не будет ли это неслыханной политической низостью?»

Русские отвечали некоторой взаимностью на симпатии Геббельса. 20 июня 1923 года Карл Радек произнес речь во ВЦИКе, в которой превозносил Шлагетера и называл его мужественным борцом с контрреволюцией. Он имел в виду, что Шлагетер якобы пал жертвой западного капитала.

Но Геббельс не был коммунистом в полном значении слова. И он сам старался об этом заявить. «Коммунизм есть не что иное, как гротескное искажение идеи социализма, – писал он правому политику графу Ревентлову. – Мы, и только мы станем истинными социалистами в Германии и, если уж на то пошло, во всей Европе». Его представления о социализме были по меньшей мере смутными. «Я верю в готовность пролетариата пойти на жертвы, его решимость пока дремлет, но однажды пробьет час… Я верю в поступь масс, верю в грядущую историю…» По сути, это были пустые слова.

«Мы живем в эпоху масс, – писал он Альбрехту фон Грефе, лидеру националистического меньшинства в рейхстаге. – Однако будущее принадлежит не массам, а тому, кто объединит их, кто их поведет. Новый век принадлежит тому, кто повелевает массами. Массовые движения нашего времени завершатся диктатурой».

Подобно своей матери, Йозеф Геббельс вел дневник с того дня, когда ему исполнилось двенадцать лет. В нем он записывал свои мысли о мире в целом и о своем собственном маленьком мирке в частности. Одним словом, он поверял дневнику то, что мог бы поведать близкому другу, если бы у него были близкие друзья. Так, записи 1925–1926 годов свидетельствуют более красноречиво, чем знавшие его люди, насколько неуверенным в себе и ранимым он был, хотя, судя по его статьям и речам, ему были ведомы все ответы. «Между 1 октября 1924 года и 1 октября 1925 года, – записывает он, – я выступил 189 раз. От такой нагрузки можно свалиться замертво».

29 октября 1925 года: «День рождения. Уже двадцать восьмой. Я старею. Я содрогаюсь при одной мысли. У меня выпадают волосы. Я стану лысым!»

8 марта 1926 года: «Я вешу сто фунтов. Это меньше, чем «вес пера». Они бросают меня на самую изматывающую работу. Я называю это медленным уничтожением».

19 июня 1926 года: «Как хочется избавиться от этой кутерьмы. Меня тошнит. Бредни! Интриги. Грязь!»

30 августа 1926 года: «У меня уже давно побаливает спина. Как бы не заболеть. Туберкулез! Это было бы ужасно».

Снова и снова он спрашивает себя, стоит ли расходовать так много сил? Он не щадит своего здоровья – и ради чего? Есть ли у его партии будущее? А может быть, его соратники – шайка заговорщиков и мелких уголовников, которым не по плечу великая идея?

23 октября 1925 года: «Иногда я думаю, что наше дело проиграно».

10 ноября: «У меня опускаются руки. Моя вера в духовные силы немецкого народа начинает угасать».

20 января 1926 года: «Я сыт по горло нашей партией».

12 июня 1926 года, характеризуя ближайших соратников: «Я смертельно устал от нашей организации. Подумать только, с этими людьми мы хотим освободить Германию!»

На пределе сил и нервов, терзаемый сомнениями и скептицизмом, Геббельс до изнеможения мечется между рейнскими городами – таковы его прямые обязанности – и все же умудряется выкроить время для случайных связей.

15 августа 1925 года: «Эльсляйн, когда я снова увижусь с тобой? Альма, у тебя беззаботный характер. Анка, я никогда тебя не забуду. А мне сегодня так одиноко».

Он постоянно ищет женщину, которая его полюбит и поймет, женщину, в которую он поверит. Вот, например, 27 августа 1925 года: «Во вторник Эльсляйн приедет в Эльберфельд. У нас большая любовь. Ради нее я готов отдать жизнь».

28 октября 1925 года: «Что за восхитительная ночь! Она прелестна, она добра ко мне. Порой я ее терзаю… Я любим! Так на что мне жаловаться?»

20 декабря 1925 года: «Эльза здесь. Потоки слез и жалоб. Нам пора порвать отношения. Она умоляет не бросать ее. Мы очень долго страдаем, пока не находим друг друга… Она вне себя от счастья. А я? Не стоит говорить обо мне. На мне лежит какое-то проклятие, как только дело касается женщин…»

12 июня 1926 года: «Эльза пишет, что мы квиты. И что мне делать? Она совершенно права. Мы даже не можем остаться друзьями. Между нами пропасть, мы долго пытались не замечать этого… А я все еще люблю ее. Бедное милое дитя».

Было много и других женщин.

Однако в конечном счете для Геббельса уже было не столь важно, выбивается он из сил или прохлаждается, болен или здоров, влюблен или нет. В целом его душевное равновесие находилось в прямой зависимости от Гитлера. Гитлер был его богом. Пока он верил Гитлеру, все шло как надо.

14 октября 1925 года: «Только что закончил читать книгу Гитлера. Я в восторге. Кто он такой? Полуплебей? Полубог? Христос или Иоанн?»

2 ноября 1925 года: «В среду буду выступать на митинге в Брунсвике вместе с Гитлером. Радуюсь и предвкушаю. Может, мне посчастливится, и я поговорю с ним дольше обычного».

6 ноября 1925 года: «Едем домой к Гитлеру… У него есть все, чтобы стать повелителем, диктатором будущего…»

Но вскоре появляются первые сомнения. Вопреки твердой решимости не обращать внимания на нападки, которым подвергался Гитлер, его аналитический ум приступает к работе. Вначале Геббельс еще питал иллюзии, что Гитлер сам по себе лишен недостатков и лишь его окружение состоит из недалеких и бесчестных людей, которым недоступны «истинные социалистические идеи».

21 августа 1925 года: «Штрассер… рассказывает ужасные вещи про Мюнхен. У руководства стоят неумелые и продажные люди… Гитлера окружает сброд».

26 сентября 1925 года: «Мюнхенское движение отвратительно. Я ненавижу мюнхенскую клику».

11 февраля 1926 года: «Мюнхену больше никто не верит. Истинной Меккой немецкого социализма станет Эльберфельд».

А в записи от 22 февраля 1926 года он подходит к критической отметке: «Я не могу безоглядно верить самому Гитлеру».

Чтобы он сделал такое признание, должны были произойти многие события. В 1926 году немецкие коммунисты и социал-демократы потребовали проведения плебисцита. Они хотели провести экспроприацию бывшего монарха и членов его семейства, в чьих руках, несмотря на революцию 1918 года, оставались огромные поместья и состояния. Штрассер и Геббельс выступили за то, чтобы нацистская партия поддержала плебисцит.

Но для Гитлера это было недопустимо, поскольку некоторые родственники бывшего кайзера и князья делали щедрые пожертвования в его партийную кассу. Он не мог бросить им вызов. Да и немецкие промышленники, ставшие к тому времени одним из его финансовых источников, не пришли бы в восторг, увидев его в одной когорте с коммунистами и социалистами. Геббельса могли предать анафеме, потому что совсем недавно он писал: «Мы не достигнем успеха, если будем учитывать интересы только имущих и образованных слоев населения…» Но Гитлер так и хотел поступить.

Нужно было принимать превентивные меры, и Геббельс с братьями Штрассер составили план изменения партийного устава.

Политический центр тяжести перемещался к северу, подальше от реакционной клики розенбергов, федеров и аманнов. Если Гитлер не пойдет на уступки, его надлежит отстранить от роли действующего лидера партии, сделав почетным председателем, а Грегор Штрассер займет его место. Геббельс уже видел в воображении Гитлера на покое в своем доме в Берхтесгадене. Геббельс был снисходителен. «Мы будем навещать его раз в году и будем с ним очень любезны», – обещал он.

Для обсуждения своего нового плана Штрассер пригласил гауляйтеров северо-запада Германии в Ганновер 22 ноября 1925 года[14].

Все сидевшие за длинным столом в «Ганновершер-Хоф» в той или иной степени поддерживали Штрассера, но они не были сливками немецкой нации. Все они без исключения были авантюристами без средств к существованию, не имевшими ни возможности, ни желания вести добропорядочный образ жизни. Они следовали за Грегором Штрассером, так как ничего лучшего им не представлялось. Теперь они хотели попробовать себя в политике. Они вечно страдали от безденежья и пытались поправить свои дела сомнительными способами: шантажировали людей с нечистой совестью, любителей внебрачных связей и половых извращений. Дамы более чем среднего возраста, поддавшиеся обаянию гауляйтеров, вынуждены были щедро оплачивать молчание своих любовников. Иногда и деньги, предназначенные для партии, оседали в их карманах.

Совещание двадцати четырех гауляйтеров и других партийных бонз началось ровно в десять часов утра. Только один из них выступил против предложенных перемен. Это был Роберт Лей, лидер партии в южном районе Рейнской долины, работавший в Кельне. Гитлер отсутствовал, но прислал своего представителя – Готфрида Федера. Лей настаивал на том, чтобы допустить в зал Федера.

Геббельс вышел из себя. «Нам не нужны осведомители!» – закричал он.

Но Штрассер решил не обижать Гитлера. Большинством в один голос предложение Лея было принято, и Федеру пришлось выслушать очень странные речи, большую часть из которых подготовил для выступавших сам Геббельс. Именно он рекомендовал изменения устава, принятые единогласно. Когда Лей заявил, что нельзя ничего предпринимать без фюрера, некоторые гауляйтеры в ответ заметили, что прекрасно обойдутся без «папы»[15]. Геббельс пришел в ярость. «Вношу предложение исключить из Национал-социалистической рабочей партии Германии мелкого буржуа Адольфа Гитлера!» – потребовал он.

Он обозвал Гитлера мелким буржуа – более крепкого словца Геббельс не мог придумать. Ему казалось, что с Гитлером он покончил. Джинн был выпущен из бутылки. Геббельс высказал вслух то, что никто в партии не отваживался произнести. Это был открытый мятеж, оскорбление «его величества», богохульство! Хотя его беспрецедентное предложение даже не поставили на голосование, несколько рук машинально взметнулось вверх, наглядно показав, что, по крайней мере, некоторые поддержали «еретика».

С тех пор, как он ни старался, Геббельс не мог уже верить Гитлеру с прежней бездумной преданностью. Он не мог сдержать свой критический ум, не мог принимать на веру пустые фразы. Помимо всего прочего, он не мог смириться с тем, что Гитлер выбрасывал социалистическую доктрину за борт. Геббельс, четыре года тому назад избравший Гитлера своим героем – да что там героем, богом! – теперь был готов от него отречься.

22 января 1926 года решительное и страстное воззвание, составленное Штрассером и Геббельсом, возвестило о том, что национал-социалисты – по крайней мере, на севере Германии – выступят за экспроприацию. Желая остудить пыл «революционеров», Гитлер назначил совещание на 14 февраля 1926 года в маленьком баварском городке Бамберге.

Геббельсу было известно, что предстоит борьба. 6 февраля 1926 года он пишет: «В следующее воскресенье в Бамберге. Нас пригласил Гитлер. Мы должны встать и драться. Приближается время решительных действий».

12 февраля 1926 года: «Завтра едем в Бамберг. Гитлер обратится к местным руководителям… План нашей кампании готов… Наша задача заставить людей возмутиться…»

Утром 12 февраля Геббельс прибыл в Бамберг. Генрих Гиммлер, вновь ставший активистом партии, встретил его на вокзале и отвез в гостиницу в большом черном лимузине. На Геббельса это произвело впечатление. Еще более его поразило то, что у входа в отель стояло несколько таких машин. Они принадлежали мюнхенским руководителям партии, баварским гауляйтерам и даже сошке помельче – крайсляйтерам.

Бросалось в глаза, что деятели партии из южных районов живут в несравненно лучших условиях, чем люди Штрассера. Казалось, они не испытывают финансовых затруднений: они занимали лучшие номера в отеле, сидели в холле и в баре с толстыми сигарами, выглядели упитанными и благополучными и вели себя в высшей степени непринужденно.

Вспомнив, что он писал о них, Геббельс приготовился к тому, что на него будут смотреть свысока. Но вопреки его ожиданиям Альфред Розенберг, Готфрид Федер, Макс Аманн и другие, чью честь он не щадил в статьях, пожимали ему руку, хлопали по плечу, словом, вели себя с ним на равных. И он вдруг осознал, что выглядит в их глазах значительной фигурой.

Встреча открылась речью Гитлера, в которой он долго разъяснял делегатам, почему нельзя голосовать за экспроприацию. Он использовал старый и избитый довод: национал-социалисты не должны играть на руку заговорщикам и коммунистам, а экспроприация не ограничится знатью.

«Гитлер произнес речь на два часа, – писал Геббельс в дневнике. – Я совершенно изнемог. Ай да Гитлер! Не реакционер ли он? Он путается и колеблется. По русскому вопросу он не прав от начала и до конца. Италия и Англия – наши естественные союзники! Бред! Наша задача – сокрушить большевизм! Большевизм – порождение евреев! Наш долг – уничтожить Россию!.. Компенсация дворянству. Справедливость должна остаться справедливостью. Более того, нельзя даже затрагивать вопрос о дворянских владениях. Ужасно! Гитлеровская программа полностью удовлетворяет мюнхенскую шайку. Федер кивает, Лей кивает, Штрайхер кивает, Эссер кивает. «Мне больно видеть вас в дурной компании» (Геббельс цитирует Гете). Потом короткое совещание. Говорит Штрассер. Он заикается, голос его дрожит.

Бедный честный Штрассер… Я не в силах вымолвить ни слова. Я словно потерял голову. Мы едем на вокзал. Штрассер растерян. Мы ссоримся и спорим. Все это очень тяжело. Прощаюсь со Штрассером. Послезавтра мы встретимся в Берлине»[16].

23 февраля Геббельс записал: «Долго совещались (со Штрассером). Итог: мы не должны завидовать мюнхенцам из-за их пирровой победы. Необходимо работать и разворачивать борьбу за социализм».

Гитлер и сам наверняка понимал, что его победа – пиррова. Еще он наверняка почувствовал – а у него было тонкое чутье на людей, – что Геббельса надо переманить на свою сторону. Игра стоила свеч.

Борьба за душу Геббельса началась в конце марта. «Сегодняшним утром пришло письмо от Гитлера, – пишет Геббельс 29 марта. – Я произнесу речь в Мюнхене 8 апреля». Перспектива поездки в Мюнхен привела Геббельса в возбуждение.

7 апреля он уехал в Мюнхен. «Машина Гитлера ждала. Сразу в отель. Королевский прием! Еще час на поездку по городу… Повсюду огромные плакаты. Я буду говорить в историческом «Бюргербрау»[17].

«Четверг (8 апреля). Звонил Гитлер. Он хочет приветствовать нас и будет через четверть часа. Высокий, полный сил и здоровья. Я влюблен в него. Он удивительно добр после всего, что произошло в Бамберге, и нам стало стыдно. После обеда он предоставляет нам свою машину… В 2 часа едем в «Бюргербрау». Гитлер уже там. У меня сердце готово выскочить из груди. Вхожу в зал. Толпа приветственно ревет…»

Геббельс по достоинству оценил, что значит выступать с одной трибуны с Гитлером. Гитлер оказал ему честь. «А потом я говорил два с половиной часа. Я вложил в речь всю душу и сердце. Толпа бушевала. В конце Гитлер обнял меня. В его глазах стояли слезы.

Как бы там ни было, я счастлив. Мы прошли сквозь толпу к машине… Гитлер всегда будет на моей стороне».

Незадолго до этого Штрассер заметил, что подкупить Геббельса не составляло труда. Теперь и Гитлер сделал то же открытие. Он показал Геббельсу все преимущества успеха: скоростные автомобили, дорогие номера в первоклассных отелях, тысячные толпы, ревущие в исступлении. Но козырем Гитлера оставался он сам. «Он говорил со мной три часа, – пишет Геббельс в дневнике. – Потрясающе! Его дикий энтузиазм заразителен». Вскоре Геббельс был побежден. «Я преклоняюсь перед величием политического гения».

И все-таки он прежде всего преклонялся перед его пропагандистским гением. Именно он, как быстро понял Геббельс, в первую очередь обеспечил успех партии. В «Майн кампф» Гитлер наметил основные пропагандистские приемы. Геббельс прочел первое издание еще за полгода до этого времени, но теперь Гитлер показал ему гранки второго тома, где была глава о пропаганде и организации. Геббельс был в восторге. Многое из того, что писал Гитлер о пропаганде, о плакатах, о необходимости влиять на огромные массы людей, высказывалось и до него психологами, хорошо знающими эту область. Заслуга Гитлера в том, что он открыл принципы пропаганды для себя, интуитивно.

Особый интерес вызвал у Геббельса тезис о том, что работа руководителя пропаганды является одной из важнейших слагающих партийного строительства. До сих пор Гитлер сам направлял пропаганду, но в беседе он признался Геббельсу, что намеревается назначить на эту должность кого-нибудь другого, так как сам займется всеобщей партийной линией.

Гитлер и Геббельс много спорили о России, и фюрер недвусмысленно дал Геббельсу понять, что не стоит больше восхвалять «национального освободителя» Ленина и проводить параллели между большевиками и нацистами. 16 апреля Геббельс записал: «Его доводы убедительны, но, как мне думается, он еще не понял тонкости русской проблемы. Впрочем, я могу пересмотреть некоторые ее аспекты».

Он покинул Мюнхен 17 апреля. Гитлер взял над ним верх. Геббельс еще раз поверил в фюрера и в поздравительном письме тому ко дню рождения поклялся в вечной преданности.

«Дорогой и многоуважаемый Адольф Гитлер! Я столь многому научился у Вас! В свойственной Вам дружеской манере Вы открыли мне новые пути и пролили на меня свет… Может быть, наступит день, когда все рухнет, когда чернь возопит: «Распни его!» Тогда мы все станем твердо и неколебимо вокруг и возгласим: «Осанна!»

В тот же день, 20 апреля он пишет в дневнике: «Ему тридцать семь… Адольф Гитлер, я люблю Вас. Вы великий и простой. Это черты гения».

16 июня, когда Гитлер приехал в Кельн, Геббельс опять полон надежд и восторга. «Он вывел окончательную формулу германского социализма. Такой человек в силах весь мир перевернуть вверх дном».

В июле он поехал в Берхтесгаден. Он не стал гостить в доме Гитлера в Вахенфельсе, а остановился в «миленьком пансионе». Как и всегда, Гитлер говорил и говорил. «Мысли, всего лишь намеченные им в Мюнхене, теперь предстали в свежем и сильном виде с потрясающими примерами в качестве иллюстраций. Да, все должны работать на него. Он создатель Третьего рейха… Шеф обсуждает расовый вопрос. С ним никто не сравнится. Слушать его большая честь. Он гений».

Когда у Геббельса лирическое настроение, он становится невозможным. Вот беглые наброски: «Высоко в небесах стоит облако в виде свастики. Сверху льется мерцающий свет. Но это не звезды. Может быть, это знак судьбы?» И вечером 25 июля: «В эти дни я нашел направление и путь… Я чувствую умиротворение в душе. Исчезли последние сомнения. Германия будет жить. Хайль Гитлер!» Он впервые использовал в записях эту «здравицу», и теперь она пройдет красной нитью по всему дневнику.

Борьба за душу Геббельса закончилась. Гитлер выиграл спор. Вернее, Гитлер не убедил Геббельса, Геббельс убедил сам себя.

Он страстно хотел верить в Гитлера. И он в него действительно поверил.

После приветственной записи в дневнике Геббельс больше не колебался – настало время объявить всем и вся о своей новой позиции. Теперь следовало пересмотреть свое отношение к Штрассерам и ганноверским заговорщикам. Вот почему в статье в одном из августовских номеров «Фелькишер беобахтер» он открыто заявил, что не имеет больше ничего общего со своим бывшим кланом. По его словам выходило так, словно он никогда и не бывал в Ганновере. «Только теперь я понимаю, что вы революционеры на словах, а не на деле… Хватит без умолку болтать об идеалах и дурачить самих себя, будто эти идеалы вы сами изобрели и сами защищаете. Учитесь, надейтесь! Найдите в себе веру в победу ваших идеалов! То, что я говорил ранее, я готов повторить и сейчас: стоять перед фюрером вовсе не наказание. Мы не падаем ниц перед ним, как византийцы перед троном азиатского императора, но стоим с гордо поднятой головой, как мужественная дружина викингов перед своим германским владыкой. Мы чувствуем, что он более велик, чем все мы, чем вы и я. Он инструмент Божественного Провидения, которое творит историю с новым созидательным вдохновением».

С этих пор в дневнике сквозит все более и более холодное отношение к Штрассеру.

4 августа 1926 года: «Письмо от Штрассера и письмо к нему. Наши отношения дали трещину. Но мы их поправим».

20 сентября 1926 года: «Штрассер мне завидует. Иначе нельзя объяснить его неуклюжие выпады против меня. Но я буду хранить порядочность, даже если по его милости протяну ноги».

Плебисцит принес именно те результаты, которых ждали. В соответствии с Веймарской конституцией для утверждения решения требовались голоса половины легитимных избирателей. Если бы на избирательные участки пришло двадцать миллионов человек и большинство из них проголосовало за экспроприацию, аристократия проиграла бы. Но в итоге 20 июля в голосовании приняло участие только пятнадцать с половиной миллионов человек, и практически никто из них не голосовал против. Это не значит, что те, кто не принял участия в плебисците, хотели провалить законопроект. Не многие саботировали плебисцит сознательно, но среди них были нацисты.

Деловой мир вздохнул с облегчением и приветствовал такой исход. На Германию начали смотреть с доверием, в нее потекли иностранные капиталы. В то время как администрация президента Кулиджа отказалась облегчить бремя военных долгов Англии и Франции, Германия получила все запрошенные кредиты. Немецкие промышленники опасались, что в один прекрасный день социалисты и коммунисты повторят попытку экспроприации, и стали прислушиваться к Гитлеру. А прислушиваться – значило платить.

В середине октября 1926 года Геббельс пережил сильнейшее разочарование. На пост шефа пропаганды нацистской партии, куда метил Геббельс, Гитлер назначил Грегора Штрассера. Его изумил тот факт, что Гитлер выдвигает человека, который то и дело вставал в открытую оппозицию.

Он еще мало знал фюрера, чтобы понять: тот не может пока обойтись без талантов Грегора Штрассера. Более того, Гитлер охотно стравливал своих подручных. Чем больше недолюбливали они друг друга, тем меньше у них было шансов сплотиться против него.

Но несколько дней спустя выяснилось, что Гитлер не забыл о нем. 26 октября Геббельс получил теплое дружеское письмо, в котором также сообщалось, что он назначен гауляйтером Берлина. Геббельс получал необыкновенную власть: в Берлине даже отряды штурмовиков были у него в подчинении, он же отвечал только перед фюрером лично.

Гауляйтер Берлина! Молодой человек, хваставшийся своими «крестьянскими корнями», для которого даже захолустный Рейдт был большим городом, затворник по натуре и любитель вольной природы, должен был въехать в Берлин. Берлин, самый большой город на Европейском континенте, хотя, пожалуй, и один из самых уродливых. На первый взгляд Гитлер мог бы подобрать в своем окружении не менее достойную кандидатуру, и дневники Геббельса отражают некоторые опасения. Он называет Берлин «блудницей вавилонской» и «вместилищем порока». От одной мысли его охватывал страх. Но Гитлер знал его лучше, чем Геббельс сам себя. Гитлер знал, что молодой литератор и агитатор Йозеф Геббельс зачахнет от тоски на лоне дикой природы, если ему дать столь желанную свободу. Он знал, что в действительности мир Геббельса – шумные и запруженные толпой городские улицы, то есть Берлин.

Опасения Геббельса имели под собой действительные основания. Берлинские члены нацистской партии были разобщены и нечисты на руку. Некоторые высокопоставленные бонзы из штурмовиков использовали свое положение, чтобы запугивать своих же товарищей по партии и вымогать у них деньги. Худшим из этих головорезов казался Хайнц Хауэнштайн, бывший командир «Вольного корпуса» и друг Лео Шлагетера, которым некогда восхищался Геббельс. Предшественник Геббельса попытался приструнить его, но и Хауэнштайн и командир берлинских штурмовиков Курт Далюге просто отмахнулись от него. Такое положение было симптоматичным для всего берлинского округа. Но хуже всего было то, что в Берлине насчитывалось не так уж много нацистов, большинство здесь имели социал-демократы и коммунисты. Никто, находясь в здравом рассудке, не стал бы делать ставку на нацистов в «красном Берлине».

Геббельс отдавал себе в этом отчет. Сидя в купе третьего класса на пути к новому полю деятельности, он был погружен в раздумья. С собой он вез только маленький чемодан с несколькими рубашками, парой костюмов, книгами и рукописями. На нем был черный френч из альпаки и светло-коричневый плащ – одежда, которой он будет верен годами.

«Что ждет меня в Берлине? – спрашивал он себя. – Три года назад в Мюнхене грохотали пулеметы у Фельдгерренхалле, скашивая марширующие колонны молодых немцев. Означало ли это, что пришел конец? Хватит ли нашей силы и решимости, надежды и уверенности, чтобы Германия восстала из пепла вопреки всему и обрела новое политическое лицо, которое мы ей создадим?.. Серый ноябрьский вечер тяжело опускался на Берлин, когда экспресс приблизился к городу…»[18]

Он сошел с поезда и прошел через вокзал. Мимо торопливо сновали люди, по улицам неслись такси, их клаксоны гудели в темноте, звенели трамваи. По улицам двигались толпы берлинцев. Сияли сотни электрических реклам. И никто не обратил внимания на Йозефа Геббельса.

Таким был тогда Берлин.

«Всего два часа спустя я стоял на трибуне, которой было суждено сыграть такую важную роль в нашем политическом развитии, и говорил с партией Берлина, – писал Геббельс о своем первом вечере в столице Германии. – Мое первое выступление здесь заметила только одна еврейская газетенка, которая вскоре обвинила нас в злоупотреблениях и насилии. В ней было сказано дословно: «Некий господин Геббельс, предположительно из Рура, сыграл спектакль для одного актера, вытащив на свет Божий обветшалые лозунги»[19].

Позже Геббельс поделился с одним из друзей своими впечатлениями от Берлина: «До начала митинга у меня оставалось какое-то время. Я взобрался на открытую площадку автобуса, не думая, куда он меня повезет. Куда угодно. Я сидел на своем чемодане среди незнакомых людей и ехал по городу. И я внезапно осознал, насколько огромен, насколько необъятен Берлин. Он был подобен гигантскому неуклюжему животному. И я инстинктивно почувствовал: это чудовище проглотит меня».

Таков был Берлин: бескрайняя бетонная пустыня с современными уродливыми зданиями, населенная четырьмя миллионами обитателей, которые, казалось, вечно спешили, подгоняемые необъяснимым желанием все успеть и ухватить от жизни как можно больше, мечтающие сделать Берлин самым «американским» городом в Европе. Таков был Берлин: город лучших в мире театров, город самых разнообразных и порочных развлечений, город, где все было возможно.

Посреди такой суеты оказался он, кроткий на вид низкорослый молодой человек, которого можно было принять за провинциального коммивояжера. Он был напуган, но над его страхами брало верх ощущение авантюры. Его задача и вправду выглядела сущей авантюрой: из всех городов Германии в Берлине нацистам было труднее всего достичь успеха.

Геббельс начал практически с нуля. Он писал: «Штаб– квартира, располагавшаяся в грязном подвале на Потсдамерштрассе, была запущена до крайности. Там сидел так называемый управляющий, который вел гроссбух и по памяти записывал в него все поступления и выплаты. Все углы были завалены кипами старых газет. В передней толпились и до хрипоты о чем-то спорили люди – безработные члены партии. Мы прозвали штаб-квартиру «курильней опиума», и это было метко подмечено. Сюда никогда не проникал солнечный свет. О том, чтобы вести налаженную работу, не могло быть и речи… Здесь царила полная кутерьма. Финансы были расстроены. У нас в берлинском округе тогда не было ничего, кроме долгов».

В то время там насчитывалось около тысячи членов нацистской партии, большая часть которых уже была сыта по горло и готова взбунтоваться, то есть уйти в другие движения. Почти никто не платил взносов. Геббельс без колебаний поднял партийные списки и исключил четыреста человек, после чего осталось ровно шестьсот. Его друзья ужаснулись: даже тысяча была ничтожной цифрой для более чем четырехмиллионного города. Но Геббельс был тверд. Он предпочел количеству качество. Среди ушедших был и его прежний кумир Хайнц Хауэнштайн со своими головорезами. Что касается командира берлинских СА Курта Далюге, бывшего немногим лучше прочей шайки, то Геббельса, в конце концов, убедили дать ему испытательный срок. Геббельсу требовалась Saalschutz[20] – охрана для защиты нацистских митингов от непрошеных гостей, – и Далюге был самым подходящим человеком для этого.

«Мы должны сломать стену безвестности, – говорил он своим товарищам 1 января 1927 года. – Пусть берлинцы оскорбляют нас, пусть дерутся с нами, пусть порочат и избивают нас, но они должны о нас говорить. Сейчас нас шестьсот человек. Через шесть лет нас должно быть шестьсот тысяч!»

Он сдержал слово.

Исключив четыре сотни человек из партии, Геббельс поступил согласно указанию Гитлера, которое тот сформулировал во втором томе «Майн кампф».

«Задачей пропаганды является привлечение сторонников. Задача организации – привлечь в свои ряды новых членов. Сторонник движения тот, кто согласен с его целями. Член движения тот, кто за эти цели борется… И пусть на одного, от силы двух членов движения приходится десять сторонников… От члена движения требуется активное мышление, следовательно, их будет меньшинство. Поэтому пропаганда должна неустанно работать, чтобы идея завоевала как можно больше сторонников, а организация должна тщательнейшим образом отобрать среди них самых ценных и принять их в свои ряды… Когда масса через пропаганду проникнется идеей, настанет время организации при участии немногих избранных пожинать плоды».

Самые ценные… Немногие избранные…

Гитлер также писал: «Пропаганда должна расчищать путь организации и поставлять ей необходимый человеческий материал».

Пропагандировать. Привлечь внимание. Как Геббельс собирался справиться со своей задачей в Берлине? В городе, где есть миллион развлечений, с дюжиной ежедневных газет и где типографии едва успевают печатать важные новости? Кто здесь проявит интерес к партии в шестьсот человек?

Всеядный Берлин того времени интересовался всякой всячиной. Шестидневные велогонки в «Шпортпаласте». Итальянские фашисты проводят антифранцузские манифестации. Семимесячная забастовка горняков в Берлине, которая препятствовала экспорту угля из Германии, близится к концу. Депутат рейхстага проводит закон против непристойности – своего рода литературную цензуру. Румыния бурлит в поисках преемника покойного короля Фердинанда. Во Франции скончался Клод Моне. Густав Штреземанн, Аристид Бриан и Остин Чемберлен, министры иностранных дел крупнейших государств Европы, получают Нобелевскую премию мира вместе с вице-президентом США Чарльзом Г. Дауэсом. Ведущая немецкая кинокомпания УФА в беспрецедентном финансовом кризисе. Наконец, арестован некто Гарри Домела, выдававший себя за кронпринца Гогенцоллерна и выманивший у владельцев отелей и магазинов по всей Германии крупные суммы денег. В мире происходило так много событий, и Берлин интересовало все. Что было у Геббельса, чем он мог привлечь внимание столицы?

У него был план. На 11 февраля 1927 года он арендовал так называемый «Фарус-Зеле» в районе Веддинга, где обычно выступали коммунисты. Были изготовлены темно-красные плакаты. «Государству буржуазии приходит конец!» – провозглашали они. «Мы должны построить новое государство! Рабочие, судьба германской нации в ваших руках!» Выглядели они точь-в-точь как коммунистические.

Ему бы не составило труда получить другой зал для первого массового митинга. Но он хотел раздразнить берлинских рабочих. Мало того, перед митингом он устроил шествие. Шесть сотен нацистов – участвовать обязали каждого – с украшенными свастикой знаменами прошли маршем по северному району Берлина. Шесть сотен молодчиков с дубинками в карманах.

«Фарус-Зеле» был безусловной вотчиной коммунистов. Мы бросили им открытый вызов, – признался позже Геббельс. – Это понимали и мы, и наши противники. Коммунистическая печать изощрялась в проклятиях. Они обещали нам столь теплый прием, что мы и не уйдем оттуда. Но мы даже не отдавали себе отчет в том, какая опасность нам грозит»[21].

Хотя Далюге выделил для охраны лучших своих бойцов, все же положение у нацистов было не самое приятное. В зал проникло не так уж много коммунистов и социалистов, но снаружи, на прилегающих улицах, их были тысячи. Едва председательствовавший Далюге начал говорить, как в конце зала поднялся рабочий и закричал: «Требую уточнить повестку дня!»

Далюге продолжал, словно ничего не слышал. Тогда человек снова закричал, и в тот же миг рядом с ним появились шесть штурмовиков и набросились на него. Друзья поспешили к нему на помощь. Далюге схватил со стола пивную кружку и запустил ее в них. Кружка попала кому-то в голову, и человек упал.

В долю секунды все повскакивали с мест, дико заорали, и в этом дьявольском шуме уже не осталось места для разумных аргументов. В воздухе замелькали сотни пивных кружек.

Рабочие не сразу поняли, что потасовка была заранее и тщательно отрежиссированным маневром. Внезапно боковые двери распахнулись, и в зал ворвалась толпа штурмовиков – все, кто в тот день был в Берлине. Началось форменное побоище.

Подоспевшая наконец полиция насчитала дюжину раненых штурмовиков и семьдесят пять их противников. Все это время Геббельс спокойно стоял на трибуне со скрещенными на груди руками. Штурмовики имели возможность наблюдать его вблизи. Он не пытался укрыться, не изменился в лице, у него не задрожали колени. На штурмовиков это произвело впечатление, и они отдали ему должное: тихому и маленькому уродцу нельзя было отказать в мужестве. Он завоевал их уважение, и с тех пор ему дали прозвище Доктор. «Доктор что надо», – будут говорить они.

Постепенно порядок был восстановлен. По требованию Геббельса носилки с пострадавшими людьми из СА были поставлены у трибуны, чтобы публика могла лицезреть их страдания.

Внезапно Геббельс наклонился, взял их за руки и обратился к аудитории. «Я должен пожать руки этим храбрецам, – начал он. Затем дрожащим от волнения голосом продолжил: – Поймите меня, сейчас я не в состоянии говорить на тему, которую мы планировали (то есть о крахе буржуазного государства). Я буду говорить о неизвестном бойце СА».

И он заговорил. Через несколько минут первого раненого штурмовика унесли. С десятиминутным интервалом одного за другим убрали и всех остальных. Тем временем слушатели воодушевлялись все больше и больше, переходя от праведного гнева к глубокому сочувствию – в зависимости от того, куда их направлял Геббельс.

А Геббельс все говорил. Его речь звучала в темпе стаккато. Он прошел хорошую школу и за годы почти ежедневных выступлений стал мастером ораторского искусства. Он далеко ушел от неловкого новичка, в его репертуаре появился запас эффектных приемов. Слова лились ровным потоком, а голос, некогда ломкий и лишенный теплоты, обрел новые оттенки и мог выразить любые чувства: презрение, негодование, ярость, боль, горечь.

Геббельс говорил. Его речь отличалась от речей Гитлера и других нацистов. Она была рациональной. Он пользовался рублеными фразами. То, что Гитлер выражал сотней слов, он укладывал в десяток. Он становился бесподобным, когда прибегал к иронии и пренебрежению, тогда он хлестал слушателей словами словно бичом. Может быть, ему и не удавалось доводить людей до экстаза, как это делал Гитлер, может быть, они приходили в исступление, но сохраняли толику здравого смысла, но Геббельс убеждал их по-настоящему.

В ту ночь в «Фарус-Зеле» Геббельс импровизировал или заготовил речь заранее? Много позже в учебнике для нацистских ораторов он учил: «Всякая речь должна быть вначале написана, но производить впечатление импровизации… В противном случае она не вызовет особого доверия у слушателей».

На следующий день вышли газеты с далеко не лестными комментариями. Но репортаж о «схватке» фигурировал на первых полосах, что и требовалось Геббельсу.

Через три дня в штаб-квартиру нацистов поступило 2600 заявлений о приеме в партию, и еще 500 человек желали вступить в СА. Геббельс уверился, что не ошибся в тактике, и продолжал ей следовать.

Геббельс организовывал и другие митинги в рабочих кварталах Берлина. Возьмем, к примеру, 4 мая. Тысячи плакатов вопрошали: «Народ нищает! Кто нас спасет? Якоб Гольдшмидт?»

Еврей Якоб Гольдшмидт был крупнейшим немецким банкиром и занимал пост главы Дармштадтского и Национального банков. Он собирался лично послушать посвященную ему речь. Но спешно созванный совет директоров счел это слишком рискованным, и вместо него послали секретаршу.

Преисполненный иронией Геббельс приветствовал собрание словами: «Добро пожаловать, рабочие Берлина. Добро пожаловать и вам, милая фрейлейн, секретарь Якоба Гольдшмидта. Прошу вас, не утруждайте себя и не записывайте каждое мое слово. Завтра ваш хозяин все прочитает в газетах».

Речь была выдержана исключительно в ироническом ключе. Геббельс демонстративно выпячивал свое желание избежать скандала. Но в толпе нашелся один человек, пожилой пастор, который прерывал Геббельса до тех пор, пока штурмовики не вытолкали его взашей. В больнице засвидетельствовали его травмы.

Геббельс опять попал на первые полосы. На сей раз он зашел слишком далеко – или кому-то так показалось. Сорок восемь часов спустя полицейский комиссар приостановил деятельность национал-социалистической партии в Берлине.

Аршинные заголовки. Наутро в комиссариат ворвался человек, запрыгнул на стол, сорвал висевший на стене указ, прокричал: «Мы национал-социалисты, мы не признаем ваш запрет!» – и исчез.

Заголовков стало еще больше.

Через несколько дней стало известно, что пастор уже давненько не отправляет службу. Его лишили прихода по причине частых запоев. Весь Берлин хохотал.

Опять заголовки. А вот что сталось с пылавшим от негодования священником после прихода к власти Гитлера: в 1934 году он стал руководителем бюро по найму рабочей силы в маленьком провинциальном городке, где до того занимал должность амтляйтера – мелкого нацистского чиновника.

Геббельс слишком хорошо знал, почему деятельность его партии временно запрещена. Со времени его приезда не проходило и дня без происшествий. Штурмовики приставали к ни в чем не повинным запоздалым прохожим и избивали их, каждый митинг заканчивался кулачными боями, не говоря уж о ряде политических убийств, в расследовании которых полиция безнадежно запуталась.

Оснований для запрета было предостаточно, но читателям Геббельса преподносили совершенно иную историю. Им внушали мысль, что запрет вызван резким ростом их влияния и страхом их противников. В статье «Мы не сдадимся!» Геббельс вот как трактует недавние события: «Скоро они перестали насмехаться. Они попытались опорочить нас и втоптать в грязь. А когда ни преследования, ни клевета не помогли им, они объявили против нас красный террор. Мы встретили их во всеоружии, и теперь они беснуются с пеной у рта. Теперь они прибегают к беззаконию и самоуправству. Запретив нас, они попрали свои собственные убеждения. Мы больше не существуем. Простым росчерком пера нас вычеркнули из жизни. Мы стали никем. Одного нашего имени и вида свастики оказалось достаточно, чтобы потрясти основы республики. Кто из нас думал, что мы настолько сильны?»

Финансовые благодетели Гитлера не приняли всерьез запретительные меры берлинской полиции. Одним из главных среди них был принц Август Вильгельм фон Гогенцоллерн, брат бывшего кронпринца. Он мог позволить себе быть щедрым: один только кайзер получил сто восемьдесят миллионов золотых марок – около сорока трех миллионов долларов – в возмещение взятых в казну имений. Другими «даятелями» были принц Кристиан фон Шаумбург-Липпе, великий герцог Мекленбургский и Гессенский, герцог Эрнст Август Брунсвик и некоторые потентаты помельче, да еще дюжина могущественных промышленников. Все они, казалось, верили в будущее нацистской партии.

В мае 1927-го, когда организация Геббельса якобы не существовала, на берлинской фондовой бирже, равно как и на других биржах Германии, разразилась «черная пятница». Познания Геббельса в экономике были ничтожны. Если Гитлер, знавший немногим больше, брал уроки и занимался самообразованием, то Геббельса нисколько не волновали хитросплетения международных финансов. Но он отдавал себе отчет в том, что рост популярности партий экстремистского толка возможен только в атмосфере постоянной неуверенности. Поэтому он, не теряя времени, протрубил на всю Германию, что положение угрожающее: «Поверьте, гибель у порога!»

Партия ушла в подполье, и Геббельс приступил к созданию подставных организаций. Он открывал безобидные на вид спортивные клубы под названиями «У тихого озера», «Чудесный желудь» или «Перелетные птицы 27-го года». Они были созданы единственно для того, чтобы послужить ему трибуной в активной политической деятельности. Но департамент полиции известил его, что по отношению к нему применен Redeverbot – запрет на публичные выступления, – поскольку властям они казались подстрекательскими. Под новое распоряжение полностью подпадала территория Пруссии, то есть большая часть Германии. Для Геббельса это был ощутимый удар, у него выбили из рук самое сильное и, пожалуй, единственное оружие – пропаганду.

В одном из выпусков мюнхенской «Фелькишер беобахтер» появился рисунок: Геббельс в наручниках. Рисунок сопровождала подпись: «Наш Доктор в кандалах».

Геббельса и в самом деле вызывали на допрос в департамент полиции, но его никогда не сажали под арест и не заковывали в наручники. Рисунок должен был послужить как бы прелюдией к новой главе в карьере Геббельса: он избрал себе ореол мученика.

Вскоре читатели национал-социалистических газет узнали, что жизнь гауляйтера Берлина «в опасности». Геббельс сам написал несколько прочувствованных статей, где рассказывал о себе от третьего лица.

«Внезапно доктор Геббельс спрыгнул с сиденья. «Стой, товарищ водитель, останови!» Машина остановилась. «В чем дело, Доктор?» – «Не знаю, но опасность рядом». Мы достали оружие и вышли из машины. Вокруг стояла тишина, не было видно ни души. Мы осмотрели машину. Колеса вроде в порядке. А это что такое? На заднем колесе не хватало четырех крепежных болтов из пяти. Ни стыда, ни совести! Вот на какие подлости идут евреи и их наймиты».

Берлин, как внушали читателям Геббельса, был «коммунистическим» городом, осиным гнездом подрывных элементов. Как-то раз он якобы навестил товарища в больнице и столкнулся там с коммунистами, которые грозились побить его камнями. И это в самом центре Берлина!

Это было прямое продолжение тех времен, когда юный Геббельс мечтал предстать в образе ветерана войны, затем диверсанта, рисковавшего жизнью в оккупированном Руре, и, наконец, пропагандиста нацизма, которому грозила смерть в мерзком Берлине. Геббельс опять лепил из себя героя. Возможно, это производило впечатление на его штурмовиков, но совершенно не трогало берлинцев. Его геройская поза казалась им шутовством, и они откровенно смеялись над ним.

Геббельс сознавал, насколько прагматичен средний берлинец, и знал, что его не растрогать нелепыми россказнями. «Берлин – это город, где люди тверды сердцем, как нигде в Германии. Стремительный ритм бетонного монстра закаляет их, делает бездушными и бесчувственными. Борьба за хлеб насущный здесь более жестока, чем в провинции»[22].

Эти слова выдавали его провинциальное происхождение и страхи маленького мальчика перед большим городом. Однако сильнее страха было в нем желание завоевать Берлин, он мог его оскорблять и презирать, но не мог не восхищаться. «Лишь прожив здесь годы, вы начинаете чувствовать, что он загадочен, как сфинкс. У Берлина и берлинцев репутация хуже, чем они того заслуживают… Берлин обладает несравненной интеллектуальной гибкостью. Он живой и деятельный, трудолюбивый и храбрый, несколько сентиментальный и полный здравого смысла, слегка насмешливый и очень разумный. Берлинцу по душе работа и по душе игра… Сотни различных сил раздирают его на части, и очень трудно найти надежную опору, чтобы не потерять рассудительность… Берлинец судит о политике единственно разумом, а не сердцем… Но разум подвержен тысячам соблазнов, в то время как сердце продолжает биться в едином ритме».

«Как-то раз ближайшие соратники гауляйтера собрались в его апартаментах, – вспоминал друг Геббельса Юлиус Липперт. – Мы рассуждали о том о сем, а после скромного ужина Геббельс сел за рояль и стал наигрывать нам несколько новых песен, еще не слышанных в Берлине. Вдруг гауляйтер оборвал музыку, вскочил и произнес: «Мне пришла в голову отличная мысль. Нам надо выпускать еженедельник, он позволит нам сказать на бумаге то, что нам запрещают говорить с трибуны». Мы все прекрасно знали, что не готовы пускаться в подобное предприятие. Как можно соперничать с берлинской прессой без дорогостоящих анонсов, газетных киосков, без заказов на рекламные объявления?»

Особой необходимости в газете не было. Основным печатным органом нацистского движения была «Фелькишер беобахтер», выходившая ежедневно в Мюнхене и доставлявшаяся подписчикам всего лишь с двенадцатичасовым опозданием. Братья Штрассер выпускали свою ежедневную газету «Берлинер абендцайтунг». Но Геббельс упрямо твердил, что ему нужен собственный рупор – независимая газета, где он мог бы писать все, что вздумается.

Первым же вечером Юлиус Липперт стал главным редактором нового издания. «До сего дня я помню, как мы искали подходящее название, – писал позже Геббельс. – И вдруг меня осенило. Название могло быть только одно: Angriff («Штурм»). Само по себе название уже звучало как пропаганда и достигало своей цели».

Был еще и подзаголовок: «За угнетаемых против угнетателей!»

Как и предполагал Липперт, не было ни денег, ни типографии, ни бумаги, ни редакции. За исключением Геббельса, единственным человеком, мало-мальски соображавшим в газетном деле, был сам Липперт. Он договорился с типографией (в кредит), раздобыл бумагу (в кредит), проделал еще уйму организационной работы и был арестован. Его обвинили в нападении и оскорблении действием.

Предварительные анонсы составил сам Геббельс. 1 июля тысячи плакатов кричали изумленным берлинцам: «Ангрифф!» На другой день новые плакаты возвестили: «Der Angriff erfolgt am 4 Juli!» – «Штурм состоится 4 июля!» Пока озадаченные берлинцы ломали головы над загадкой, следующие плакаты уточнили: «Ангрифф» – выходит по понедельникам!»

На следующий день первый номер вышел двухтысячным тиражом. Газету можно было увидеть в редких киосках. Ею торговали вразнос нанятые для этого люди, но без особого успеха. Казалось, «штурм» провалился.

Даже Геббельс пришел в ужас, когда увидел газету. «Я не просто был раздосадован, меня переполняли стыд и отчаяние, когда я сравнил то, что получилось, с тем, что мне виделось. Убогий провинциальный листок.

Бред! Редакторы были полны благих намерений, но опыта им не хватало»[23].

С помощью д-ра Липперта, которого наконец освободили, Геббельсу удалось превратить «Ангрифф» в нечто, напоминающее газету. Они переписывали содержание коммунистической «Вельт ам абенд», адаптировали его под себя и обращались к рабочим. В четвертом номере Геббельс адресовал свои слова исключительно им и закончил следующим образом: «Мы настаиваем на запрете эксплуатации! Требуем создать германское государство рабочих!» Вся газета пестрела статьями в поддержку рабочих и против их хозяев. «Жилье немецким рабочим и солдатам!» «Мы бросаем вызов нашим капиталистическим палачам!»

Промышленники и знать, субсидировавшие Гитлера, были далеко не в восторге. На их жалобы Гитлер только пожимал плечами: мол, «Ангрифф» частное предприятие Геббельса, и он не вправе вмешиваться. Грегор Штрассер, испуганный появлением соперника в газетном деле, доказывал, что в Берлине не так уж много нацистов, чтобы оправдать существование двух газет. Ответ он получил в том же духе.

Вскоре между газетными торговцами Геббельса и Штрассера разразилась своего рода гангстерская война. Инициатива принадлежала людям Геббельса. Штурмовики в гражданской одежде отлавливали распространителей газеты Штрассера и избивали их в укромных местах. Штрассер несколько раз обращал внимание Геббельса на прискорбный факт, но тот полагал, что это, скорее всего, козни коммунистов, и отговаривался тем, что он, к сожалению, бессилен что-либо сделать.

Несмотря на жесткие меры, «Ангрифф» приносил что угодно, только не успех. «Нас все время донимают финансовые трудности, – писал Геббельс. – Деньги, деньги и снова деньги! Мы не в состоянии платить печатникам. Жалованье ничтожное. Нет возможности вовремя оплачивать аренду и телефон…»

Но 29 октября 1927 года – на день тридцатилетия Геббельса – худшее уже было позади. Департамент полиции известил его, что впредь ему разрешается выступать с публичными речами. Это было доказательством того, что власти относились к нацистам с большой оглядкой. Товарищи по партии подарили Геббельсу чек на две тысячи марок для оплаты самых неотложных долгов. Но самым замечательным подарком для него стали новые 2550 подписчиков, завербованных за последние две недели. Две тысячи пятьсот пятьдесят! Огромная цифра!

Данных по тиражам «Ангрифф» за то время не сохранилось. Тогда тираж в 100 000 экземпляров считался для Берлина весьма значительным. По крайней мере одно издание выходило более чем полумиллионным тиражом, у других тиражи колебались от 200 000 до 300 000. Через пять лет, став министром пропаганды, Геббельс обязал газеты обнародовать свои тиражи. Забавно: «Ангрифф» пришлось опубликовать, что ее тираж к маю 1933 года составляет всего 60 000 экземпляров, хотя все нацистские издания резко увеличили тиражи в первый год гитлеровского режима.

Как бы там ни было, влияние «Ангрифф» во многом было обязано редакционной колонке на первой полосе. Это был «плакат, импровизированная речь в печатном виде, краткая и выразительная, написанная в таком стиле, что никто не мог не заметить ее»[24]. Под ней стояла подпись: «Д-р Г.».

Годами Геббельс обличал дьявольские ухищрения евреев, живописал вред, который они наносили, и пропасть, куда они толкали немецкую нацию. Но все его слова оставались общими рассуждениями, потому что с 1922 года в кабинете министров не было ни одного еврея. Не было также евреев на важных постах ни в ведомстве путей сообщения, ни в почтовом департаменте, ни в рейхсбанке. Не было ни одного еврея среди бургомистров или полицейских комиссаров. Но было одно-единственное исключение: заместитель комиссара полиции Берлина Бернард Вайс.

Это был типичный прусский служака, поднявшийся по бюрократической лестнице благодаря более чем среднему интеллекту и трудолюбию. Он прошел войну офицером и заслужил Железный крест первой степени. Как заместителю комиссара полиции, ему приходилось иметь дело с нацистами, когда те слишком распоясывались. Как-то раз и Геббельс получил из департамента полиции письмо за подписью Бернарда Вайса.

Геббельсу пришло в голову, что фамилия звучит по– еврейски. Более того, Вайс не отличался ростом, зато отличался носом. Он был похож на еврея, вернее, на еврея, каким его себе представляют обыватели.

Геббельс набросился на него с нападками. Геббельс не участвовал в военных действиях, но упрекал Вайса в том, что тот отсиживался дома, пока другие умирали за фатерланд. Уродец Геббельс ставил в вину Вайсу его низкий рост и большой нос. Он умышленно «перекрестил» его в Изидора, так как это имя, по мнению немцев, имеет явную семитскую окраску.

«Ты не на того нападаешь, – пытались остановить Геббельса некоторые. – Вайс порядочный человек и не трусил на войне».

Геббельс отвечал: «Мне все равно, какой он. Давайте поговорим о нем месяца через три, и вы не поверите глазам, когда увидите, во что я превратил Вайса».

Еще более откровенным он был с Гансом Фрицше, когда спустя почти десять лет вспоминал антивайсовскую кампанию. «Нам подвернулся прекрасный случай, и было бы грешно упустить его. Представьте: еврей, коротышка, носатый, да еще в такой должности! Наши карикатуристы изощрялись как могли».

«Доктор Вайс скоро стал ходячей иллюстрацией к лозунгам, – писал Геббельс. – Его лицо, красовавшееся на тысяче плакатов, узнавал каждый национал-социалист… Вину за все неприятности, какие нам доставляла полиция, взвалили на Вайса»[25].

Его сделали виноватым без всякой вины. Геббельс цинично признал (конечно, только спустя годы), что истинной причиной общественного негодования была не национальность полицейского, а пропаганда. Когда ему пригрозили судом за оскорбление и запретили называть Вайса Изидором, Геббельс тотчас же сел писать фельетон под названием «Изидор».

Это была басня о немце по имени Хазе (то есть Заяц), которого судьба занесла в Китай. Он очень не хотел, чтобы китайцы заметили, что он немец, и относились к нему как к немцу. Поэтому он отрастил косичку, взял себе имя Ву Кючу и стал «чистопородным» шанхайцем. Непонятно как, но он дослужился до комиссара полиции. Вот тут-то он и начал издавать указы, в одном из которых запрещалось быть недовольным, а в другом – считать его Зайцем. «Того, кто назовет меня этим именем, считать подстрекателем и посадить в тюрьму». Фельетон заканчивался так: «Все это выдумка. Китайцы не настолько глупы, чтобы поддаться на пустые россказни и назначить меня комиссаром полиции. Люди далеко не дураки. А такие истории случаются только в баснях».

Казалось бы, называть фельетон «Изидор» не было необходимости, но таким образом Изидор становился символом угрозы обществу. Изидор – не потому, что это Вайс, а просто Изидор. «Изидор останется Изидором, а нос – носом. Носы бывают разные… Но этот нос известен каждому, не будем указывать на него пальцем».

Вот еще: «Изидор – это не какое-то конкретное лицо с точки зрения закона. Изидор – это не обычное человеческое лицо со своими чертами. Изидор – это общее лицо нашей так называемой демократии, втоптанной в грязь малодушными лицемерами».

В конечном итоге такого рода тактические уловки возымели свое действие на людей. Как-то раз Бернард Вайс отправился в инспекционную поездку, и его же люди схватили его и избили резиновыми дубинками. Потом они оправдывались тем, что не узнали начальника. Но скорее всего, они были нацистами, давно ждавшими удобного случая.

Торжествующий Геббельс опубликовал открытое письмо Вайсу. «Я не Аристофан, чтобы писать сатиры на скандал. Но когда судьба так выразительно проявляет свою волю, слепой становится зрячим, немой поет Te Deum, самый приземленный человек становится Гомером, а театральный привратник пишет комедии…»

Он умело делал вид, что насмехается над Вайсом, в глубине души он клокотал от ярости, и ненависть его росла постоянно. Пятнадцать месяцев спустя одну из своих статей он закончил словами: «Сейчас у меня лишь одно желание: я хочу дожить до того дня, когда мы подъедем к департаменту полиции, постучим в дверь и скажем: «Господин Вайс, ваш час настал».

Назвать «Ангрифф» газетой можно было лишь с большой натяжкой. В лучшем случае это издание имело памфлетно-плакатный характер. Оно не содержало новостей, в нем печаталось только то, что давало Геббельсу возможность проявить свой полемический талант. Как заметил Фрицше, разразись в Китае война, Геббельс не откликнулся бы на нее ни строчкой.

«Ангрифф» была наполнена ложью, которую не составляло труда опровергнуть. В конце концов, в Берлине тех лет хватало талантливых прогрессивных журналистов, была мощная либерально-демократическая пресса. Но никто из них не поднялся на борьбу с Геббельсом. Возможно, кому-то не хватило духу, а кто-то не пожелал пасть так низко.

Никогда еще немецкая журналистика не опускалась до такой безнравственности. В то же время подобный метод оказался чрезвычайно действенным. Геббельс бил ниже пояса, и бил беспощадно. Он не утруждал себя поиском доказательств для своих умозаключений, он просто утверждал: это дело обстоит так, а не иначе. Он обращался не к образованным, обладающим вкусом читателям, он хотел растревожить сброд.

За несколько лет, проведенных в столице, Геббельс во многом изменился. В нем не осталось ничего провинциального, он окреп, приобрел типично городскую наглость, смотрел на людей сквозь приспущенные веки и едва скрывал презрение и иронию. Он перенял жаргон и саркастический юмор берлинцев и теперь расцвечивал ими свои речи и статьи.

Он больше не был склонен принимать происходящее слишком близко к сердцу. Когда один из оппонентов назвал его «обербандитом», Геббельс, в отличие от Вайса, не стал судиться. Мало того, он принял это прозвище. С тех пор нацистские плакаты объявляли: «Сегодня вечером выступает с речью обербандит доктор Геббельс».

Обербандит…

Он все-таки учился в различных университетах и действительно получил докторскую степень. В конце концов, он редактировал «Письма национал-социалиста», издание, которое справедливо считали далеко не примитивным. Он завоевывал улицы Берлина, но эта задача изначально не требовала особого интеллекта, а ему хотелось представить доказательства того, что он не менее «глубок», чем Альфред Розенберг со своим «Мифом двадцатого века». Он братался со штурмовиками с бычьими шеями, и ему льстило их внимание. Теперь он сидел в своей штаб-квартире и зубоскалил с помощниками, те восхищались его незатейливыми шутками, а он жаждал доказать, что являет собой «нечто большее».

Это была главная причина, по которой он решил время от времени выступать на ином, более высоком интеллектуальном уровне, где не могло быть немедленной пропагандистской отдачи. Первая его речь называлась «Что такое политика?» (5 октября 1927 года).

«Индивидуум развивается в нацию, – провозглашал Геббельс, – а нация является частью человечества. Человечество не есть вещь в себе, точно так же, как индивидуум. Одна лишь нация является вещью в себе. Индивидуум полезен до тех пор, пока он развивает нацию….

Нация творит. Нация совершает подвиг, создавая культуру.

Предназначение политики – пространство, свобода и хлеб насущный. Пространство нуждается в нации, а нации требуется пространство… Вне свободы пространство не представляет ценности для нации».

Для человека со способностями Геббельса его рассуждения оказались на редкость скучными и убогими. Он никогда не объяснял, почему нация – вещь в себе, а индивидуум – нет. Он почерпнул термин из трудов Иммануила Канта, и великий философ перевернулся бы в гробу, доведись ему услышать подобную «философию».

Когда Геббельс начинает излагать основное нацистское credo, его ограниченность бросается в глаза. Он пытается выглядеть «высоколобым и глубокомысленным», но ему это плохо удается. И все же, будучи поумнее других нацистских главарей, он пытается чем-то прикрыть наготу, которую те и не замечали: у национал-социализма напрочь отсутствовала основополагающая идея, философское мировоззрение.

Философское мировоззрение, нужное Геббельсу для статей и лекций, он заимствует у других. Для нацистов прибегать к плагиату было не в новинку. Сам термин «национал-социализм» был украден. Его ввел в обиход прогрессивный экономист-демократ Макс Вебер, один из лучших ученых Германии догитлеровского периода, преподававший в университетах Гейдельберга и Мюнхена. Вебер подразумевал под этим термином социализм, свойственный данной конкретной стране. Профессор не дожил до того дня, когда нацисты приспособили его термин для совершенно иной политической философии. Сам Геббельс точно так же надергал много мыслей из книг Альфреда Розенберга, которого давно тайно ненавидел, у старого, ушедшего на покой антисемита Хьюстона Стюарта Чемберлена, у друга Гитлера Дитриха Эккарта, у философов Артура Меллера ван ден Брука и Освальда Шпенглера.

Из одной ранней поэмы Эккарта он выудил фразу «Пробудись, Германия!», которая затем стала кличем нацистов. У Меллера ван ден Брука он нашел название для главной своей книги: «Третий рейх».

Меллер ван ден Брук был очень любопытной личностью во многих отношениях. Задолго до Гитлера, Эккарта или Федера он заговорил о возрождении Германии и о миссии немцев. «Можно проиграть войну, но революция все равно победит», – писал он. Он твердо веровал, что у Германии достаточно внутренних ресурсов, чтобы воспрянуть духом после поражения 1918 года и стать более сильной и мощной страной, чем при Гогенцоллернах (Второй рейх) или при средневековых императорах (Первый рейх). Это новое могущественное государство он назвал Третьим рейхом и предрек его господство над всем миром.

В отличие от других философов нацизма ему было свойственно ясное мышление. Он также перевел и издал полное собрание сочинений Достоевского. А 30 мая 1925 года он покончил жизнь самоубийством, разуверившись, что Германия оправдает его надежды.

Геббельс прочитал Меллера ван ден Брука. 18 декабря 1925 года он заносит в дневник: «Он пишет, как пророк. Он выражает словами все то, к инстинктивному пониманию чего мы, молодые, уже давно пришли. Он пишет ясно и спокойно, но с внутренней страстью».

Но Геббельс также видел, насколько меллеровская концепция будущей Германии отличается от гитлеровской. «Почему Меллер ван ден Брук не пошел в своих выводах до конца и не выразил намерения бороться вместе с нами? – писал он. – Духовное искупление? Боязнь борьбы до последней капли крови?»

30 декабря снова: «Почему он не встал в наши ряды?»

Он отдавал себе отчет в том, что подавляющее число сторонников нацизма не в состоянии прочесть и строчки из меллеровских трудов, не говоря уж о том, чтобы понять их. Впрочем, это было не важно, философ выполнил свой долг, изобретя название «Третий рейх». Геббельс использовал термин где мог и сколько мог. Но при этом Меллер ван ден Брук никогда не упоминался, и ко времени прихода нацистов к власти лишь редкие образованные немцы могли припомнить происхождение термина.

Другим немецким философом, послужившим фоном, на котором Геббельс создал свое философское мировоззрение, был Освальд Шпенглер. Его книга «Закат Европы» принесла ему международное признание. Гитлер тоже прочел знаменитую книгу. Нет сомнений, что между гитлеровской и шпенглеровской философиями были некоторые параллели, но Шпенглер, как и Ницше, склонялся к пессимизму, он был философом декаданса. В основе гитлеризма лежал оптимизм – поверхностный оптимизм торговца патентованными средствами. Поэтому Гитлер не стал вдумываться в книгу Шпенглера.

Шпенглер не жаловал нацистов, равно как и всех правых. Он писал в «Реставрации германского рейха»: «В начале июня 1795 года Париж ждал, что вот-вот восстановят монархию… Появилась «золотая молодежь», решительные молодые люди устали от якобинства и потрясали кулаками и тростями в надежде установить новую эру. Нынешние правые экстремисты подобны той «золотой молодежи»… ими движет тот же легко воспламеняемый энтузиазм, они так же честны и так же узко мыслят. Никто из них не имеет малейшего понятия о том, как тяжело решать политические задачи в полностью опустошенной стране… Как убого и жалко выглядит немецкий лозунг «Долой евреев!» в сравнении с известным американским изречением: «Правы мы или виноваты, но это наша страна!» Представители отдельных рас внутри страны всегда более опасны, нежели зарубежные нации, особенно когда, будучи в меньшинстве, они должны ассимилироваться и их ставят перед выбором».

Геббельс тщательно проштудировал эссе и, убежденный в том, что его слушатели никогда не прочтут и тем более не поймут Шпенглера, присвоил многие его мысли. Некоторые из них он даже приводил дословно, естественно, никогда не ссылаясь на источник. Параллели между Геббельсом и Шпенглером – иными словами, явный плагиат Геббельса – можно проследить в пяти десятках статей и речей. Только когда нацисты смогли позволить себе печатать Геббельса по всей Германии, он стал осторожнее.

Но тогда еще Геббельс мог убеждать себя, что у него есть законные основания воровать чужие мысли. Ему не хватало времени развивать свои собственные, он был крайне занят. Он был самым значительным партийным оратором после Гитлера. Он выпускал и редактировал «Ангрифф». Кроме того, он написал множество брошюр, таких, как «Малая азбука национал-социалиста», «Чертовы люди со свастикой», «Наци-соци», «Путь к Третьему рейху». Он также выпустил сборники своих статей и фельетонов «Книга Изидора» и «Кнорке».

Он лихорадочно и не зная усталости работал по восемнадцать часов в сутки.

9 января 1928 года Геббельс прочел важную лекцию «Познание и пропаганда», где привел довольно тонкие наблюдения из своей практики.

«Нет теоретически обоснованного критерия для оценки, какого рода пропаганда более действенна. Хороша та пропаганда, которая приводит к желаемым результатам, и наоборот. Не важно, насколько она занимательна, дело пропаганды не развлекать, а добиваться нужного эффекта… Поэтому такие аспекты, как излишняя грубость, жесткость, неразборчивость, глупость и несправедливость пропаганды, мы не будем рассматривать».

А что будем? «Идеи, как говорят, витают в воздухе. Если кто-то приходит и выражает то, что все другие ощущают сердцем, люди скажут: «Да, это то, чего я всегда хотел и на что надеялся». Когда мне открывается та или иная истина и я начинаю о ней говорить в трамвае, я пропагандирую. В эту минуту я ищу себе подобных, ищу людей, которые разделяют мое мнение. Таким образом, пропаганда есть не что иное, как предтеча организации. А когда появляется организация, она становится предтечей государства. Пропаганда есть средство к достижению цели».

Он неоднократно подчеркивал эту мысль. Например: «Если наша пропаганда не вызывает подозрений у евреев из полиции, значит, мы что-то делаем не так, значит, ее никто не опасается. А если нас подозревают, это лучшее доказательство, что мы опасны».

Средство к достижению цели. Тем не менее на протяжении всего выступления Геббельс побаивается, как бы аудитория не стала смотреть на пропаганду как на второсортное ремесло. И он начинает очень пространно доказывать, что пропаганда, по его мнению, искусство. «Вы или пропагандист, или нет. Пропаганда является искусством, которому можно научить всякого среднего человека, как, например, игре на скрипке. Но приходит время, и вы говорите себе: «Стоп. Здесь пора остановиться. То, чему я еще не научился, доступно только гению…»

И он завершает речь на убедительной высокой ноте: «Если вам говорят, что вы всего-навсего пропагандист, вам следует ответить: «А кем был Иисус Христос? Разве он не пропагандист? Что он делал, писал книги или проповедовал? А Магомет? Он писал заумные книги или выходил к людям и толковал им свои видения? А разве не были пропагандистами Будда и Заратустра?.. Обратите свой взгляд на наш век. Муссолини книжный червь или великий оратор? Когда Ленин приехал из Цюриха в Петербург, он поспешил в свой кабинет к письменному столу или выступил перед тысячной толпой? Только великие ораторы, великие волшебники слов создали большевизм и фашизм. Между оратором и политиком нет разницы».

Геббельс отвергает роль «средства к достижению цели». Он хочет стать либо выдающимся философом, либо, по крайней мере, политиком.

Через несколько месяцев, 31 марта 1928 года, прусское правительство отменило указ, запрещавший нацистскую партию. Новые выборы в рейхстаг были назначены на 20 мая.

Радикальное крыло партии, которое возглавлял Геббельс, находилось в оппозиции к выборам. Ранее в многочисленных статьях Геббельс высмеивал рейхстаг и его депутатов. «Сквозь огромный портал мы проходим в священные залы, – как-то писал он. – Над главным входом вы можете прочесть добрую шутку: «Посвящается германской нации». Смейтесь на здоровье… Просторные кулуары способствуют пищеварению. По бокам тянутся длинные ряды мягких стульев, на них можно прекрасно вздремнуть. Впрочем, вздремнуть – это мягко сказано. Если вы зайдете сюда после полудня, то услышите блаженный дружный храп всех депутатов. Избранники германской нации отдыхают от трудов праведных на благо фатерланда».

Теперь Геббельс переменил мнение о рейхстаге. Он выступил в поддержку нацистских кандидатов на предстоящих выборах. Его шаг выглядел сущим оппортунизмом. Однако было бы несправедливо – если только это слово уместно по отношению к Геббельсу – приписывать его отступничество примитивному желанию получить дополнительные доходы и парламентский иммунитет. Геббельс смотрел дальше. Он понимал, что рейхстаг станет превосходной трибуной для пропаганды.

«Мы двинемся на рейхстаг, чтобы захватить арсенал демократов и превратить его в наше оружие, – провозгласил он. – Мы станем депутатами рейхстага, чтобы с помощью самого же Веймара покончить с веймарским вольнодумством… Если мы добьемся успеха и приведем в рейхстаг пятьдесят – шестьдесят наших агитаторов и активистов, государство само снабдит нас механизмом для борьбы и оплатит ее. Конченый человек тот, кто, став парламентарием, считает, что достиг своей цели. Но если с присущей ему отвагой он продолжает беспощадную борьбу с подлостью, которая заполонила всю нашу жизнь, то он станет не просто парламентарием, он останется самим собой, то есть революционером. Муссолини тоже был членом парламента и, невзирая на это, вскоре прошел маршем по Риму со своими чернорубашечниками.

…Наши партийные агитаторы расходуют от шестисот до восьмисот марок в месяц на поездки, чтобы упрочить республику. Не будет ли справедливо возместить им транспортные издержки и выдать проездные билеты?

…Будет ли это первым шагом к соглашательству? Вы думаете, мы сложим руки в обмен на бесплатные проездные? Это мы, которые сотни и тысячи раз стояли перед вами и призывали вас поверить в новую Германию? Мы не клянчим голоса. Мы требуем от вас убежденности, преданности, не оставайтесь в стороне. И для вас, и для нас выборы – это всего лишь способ достичь цели… Мы не собираемся громоздить еще одну кучу навоза, мы придем, чтобы очистить гноище. Мы придем в рейхстаг не как друзья и не как равнодушные, мы придем как враги».

Он участвовал в разнузданной кампании за себя самого. В статье, озаглавленной «Вы и вправду хотите отдать голоса за меня?» он описывает, как его преследовали власти и какой судебный произвол они творили. Он пространно рассказывает, как его признавали виновным, как штрафовали, как приговаривали к тюремному заключению на различные сроки (хотя он никогда не сидел в тюрьме). Ему подвернулась прекрасная возможность лгать и клеветать, как это было и в случае с Бернардом Вайсом. Заканчивает он словами: «При системе, действующей с 1918 года, у меня нет ни малейшего шанса быть избранным. А вы и вправду хотите отдать голоса за меня?»

На самом деле он страстно желал быть избранным. Во время предвыборной кампании он работал на износ.

«Я едва в состоянии видеть и думать. За восемь недель я исколесил всю Германию. Иногда я покрывал в машине пятьсот километров в день. Вечерами я выступал перед тысячами людей, которые или аплодировали мне, или освистывали меня. После митингов, уже за полночь, мне удавалось выкроить пару часов для сна. Потом я вскакивал в шесть-семь часов утра и снова крутился как белка в колесе до пяти. Берлин! Это были груды почты, газеты, жалобы, требования, телефонные звонки, вечная нехватка денег, сплошные неприятности, плакаты, статьи. Надо было приободрить маловеров, поблагодарить храбрецов, потом поехать домой, переодеться, ответить на звонки. И вот уже пора выезжать, меня ждут, зал полон…»

Выборы выиграли левые. Нацисты получили всего восемьсот тысяч голосов из тридцати миллионов. Теперь в рейхстаге им принадлежало двенадцать мест из пятисот, немногим больше, чем прежние девять мест. В Берлине за национал-социалистов отдали свои голоса пятьдесят тысяч человек. Результат не был впечатляющим, но и не был похож на жалкое начало двухлетней давности.

Грегор Штрассер, Герман Геринг, недавно вернувшийся из-за границы, где он отсиживался после путча 1923 года, Готфрид Федер, Вильгельм Фрик, генерал Риттер фон Эпп и, разумеется, сам Геббельс были среди тех, кто представлял партию в рейхстаге. Если Геббельс и позволял себе саркастически посмеиваться, то только над предвыборной кампанией и отнюдь не над успехом.

«Возможно, представители других партий и считают, что они кого-то представляют, – писал он. – Но я не член рейхстага. Я всего лишь обладатель иммунитета и владелец бесплатного проездного билета… Обладатель иммунитета – это человек, который даже в нашей демократической республике может время от времени говорить правду. Он отличается от простых смертных тем, что может громко высказать все, что думает. Он может назвать дерьмо дерьмом, ему не надо искать лазейки, чтобы назвать так нашу страну».

Статья заканчивалась словами: «Это всего лишь прелюдия. Вы пришли, чтобы от души посмеяться вместе с нами. Представление начинается».

Шел 1928 год. Калвин Кулидж еще был президентом Соединенных Штатов. Уолл-стрит процветала, биржевой курс шел в гору. Госсекретарь Фрэнк Биллингс Келлог готовил новый международный антивоенный договор. Представители всех великих держав подписались под пактом Бриана – Келлога. Всем было ясно, что, если какая-либо страна решится пренебречь какими-либо положениями пакта, ничто ее не остановит. Тем не менее мистер Келлог получил Нобелевскую премию мира.

Одним из первых пунктов повестки дня нового рейхстага стало финансирование строительства линейного крейсера. Тут даже социал-демократы, самая сильная партия и ярые сторонники международного разоружения, проголосовали «за».

Американский юрист Сеймур Паркер Джилберт посетил Германию с целью ревизии состояния финансовой системы Германии и обсуждения вопросов репараций. Он составил суровый отчет, в котором указывал, что, по его мнению, некоторые официальные данные, представленные Германией, несколько фальсифицированы и что немецкие деловые круги делают все, чтобы скрыть свое благосостояние. Он также утверждал, что значительные капиталы переводятся за границу с целью уклонения от налогообложения. Он заявил, что хваленой немецкой честности в делах больше не существует – в лучшем случае она уже не столь прочна, чтобы на нее полагаться.

Муссолини «навел порядок» в Италии, и на него с глубоким почтением взирали правящие классы многих стран. Некоторые приходили к мысли, что не худо было бы иметь своих Муссолини.

Дела в Советском Союзе шли не очень гладко. Сталин выдворил Троцкого из страны и сослал в Сибирь Каменева, Зиновьева, Раковского, Радека и многих других. Находились те, кто предрекал падение СССР в течение недель.

Вечером 20 мая произошло весьма странное событие в Гамбурге, втором по величине немецком городе. По улицам поползло облачко, похожее на зеленоватый туман. Он проник в дома. Сотни мирных горожан лишились сознания и были госпитализированы. Многие скончались.

Стало известно, что пары просочились с некоего завода. Ни у кого не было сомнений, что там проводились эксперименты с отравляющими газами. Но разве это не шло в нарушение международных соглашений и Версальского договора? Начатое расследование потихоньку сошло на нет. Даже прогрессивные газеты вскоре перестали писать о катастрофе, случившейся в тот самый день, когда нацисты увеличили число своих депутатских мест с девяти до двенадцати.

Таково было состояние дел в мире, когда Геббельс сделал новый важный шаг вперед. 9 января 1929 года Гитлер перетасовал свой штаб. Грегор Штрассер стал главой организационного департамента, то есть вторым человеком после Гитлера. Геббельс был назначен главой пропаганды рейха. Теперь он был среди группы людей, определяющих будущий курс движения. Партия все еще была малочисленной. И ему предстояло всемерно ее увеличивать.

Первоочередной задачей Геббельса было заставить людей принять Гитлера как божество.

Когда Гитлер назначил сам себя фюрером нацистской партии, он поступил так главным образом для того, чтобы стать недосягаемым для интриг лидеров помельче. У других не было выбора, и они поневоле согласились. Теперь Геббельс должен был напитать их подлинной верой. Он предложил считать, что все сказанное, написанное или сделанное Гитлером сказано, написано или сделано «безупречно», а сомнений или тем более возражений не допускать. Геббельсовская пропаганда всеми силами стремилась распространить слепую убежденность, что без Гитлера его соратники пропадут.

Поскольку теперь Гитлер становился центральной фигурой, было вполне логично сделать так, чтобы новый пропагандистский механизм вращался вокруг него. Сам механизм стал больше, продуманнее и эффективнее, чем та организация, которую Геббельс унаследовал от Грегора Штрассера. Геббельс модернизировал некоторые пропагандистские методы, чтобы механизм работал более гибко и чутко реагировал на малейшие внешние раздражители, вся машина должна была приводиться в движение одним мановением руки.

Темпераментная личность Геббельса производила большое впечатление на аманнов, розенбергов и федеров, они восхищались его молниеносными действиями и бесконечным числом идей, которые генерировал его мозг. Он даже внушал им некоторый трепет, но теплых чувств он не вызывал. Чутье подсказывало им, что он не одной с ними породы, на их взгляд, он не был нацистом чистой воды. Поэтому его никогда не принимали за своего.

В последующие годы Геббельс сосредоточил свои усилия на митингах как на главном пропагандистском оружии. До тех пор митинги носили чисто информативный характер: люди собирались вместе, чтобы послушать политическую программу той или иной партии. Геббельс рассудил, что подобный подход требует неоправданных затрат сил и времени. «Бессмысленно предоставлять полчаса оратору только на то, чтобы он установил контакт с аудиторией! – восклицал он. – Мы говорим не ради поддержания разговора, а чтобы произвести эффект».

Он не испытывал к среднему человеку ничего, кроме презрения, поэтому он ни на минуту не задавался вопросом, что подумают люди, да и способны ли они думать вообще. Равным образом он не спрашивал себя, возможно ли манипулировать их мнением. Все, что ему требовалось, – это «подготовить аудиторию». Каждый отдельно взятый человек уже должен быть настроен в пользу нацистов, прежде чем оратор раскроет рот. Геббельс ставил политические митинги, как ставят спектакль. Он разработал новые приемы. Он придумал выставлять на трибуне «гвардию оратора» – дюжих молодцов в форме. Он ввел «торжественный выход знаменосцев». Он составил правила приветствия оратором аудитории. В целом митинг превратился в ритуал, где знамена, музыка, специально отобранные люди и шествия служили декорациями и играли отведенные им роли. Иными словами, вместо того чтобы внести ясность в умы слушателей, он еще больше затуманивал их и без того уже отяжелевшие головы. Покидая нацистские зрелища, люди знали меньше прежнего, зато все находились под большим впечатлением.

В центре действия находился, конечно, оратор. Так как Геббельс собирался поставить на поток подготовку митингов, каких еще не знала Германия, ему потребовались люди с хорошо подвешенным языком. В своем департаменте он создал особый отдел ораторов, разделенный на группы. Только лучших из них выпускали «паясничать» в больших городах: Берлине, Мюнхене, Гамбурге и других. Для маленьких аудиторий использовались таланты помельче.

Чтобы в речах не прозвучало ничего лишнего, Геббельс сам готовил материалы и создал бюро, следившее за тем, как выполняются его указания.

Звездой геббельсовских шоу был сам Гитлер. Осенью 1928 года прусское правительство отменило запрет на публичные выступления Гитлера. Геббельс арендовал на 16 сентября «Шпортпаласт» – берлинский Мэдисон– Сквер-Гарден – и собрал в нем более десяти тысяч человек. Он представил фюрера, который затем произнес речь на два часа пятьдесят пять минут, которая в основном состояла из высокопарных нападок на республику, Версальский договор и существующий порядок. Развевающиеся знамена, песнопения и шествия привели публику в неистовый восторг.

В последующие годы митинги, подобные этому, с вступительным словом Геббельса и речью Гитлера, повторялись неоднократно. И всегда режиссер Геббельс держался на заднем плане. Его не трогало то, что он как бы оставался безвестным, казалось, он даже доволен своим положением. Возможно, объяснение крылось в его глубоком презрении к толпе. Возможно, ему нисколько не льстили рукоплескания – некоторые его позднейшие замечания можно считать тому подтверждением. Возможно, ему казалось, что триумф становится больше и значимее, когда он следит за ним и тайно наслаждается из-за кулис. Это была его своеобразная тайна. Тысячи людей уходили с митинга, и ни один из них не догадывался, что это он, Геббельс, продумал все от начала и до конца и привел их в состояние помешательства. Где бы он ни устраивал митинги, люди начинали поступать и думать так, как он того желал. Как признавался сам Геббельс, к его изумлению, это оказалось неправдоподобно легко.

Даже настолько легко, что иногда Геббельс задумывался: а стоит ли так стараться, чтобы поразить публику? Ведь были методы попроще, можно было, например, проломить противнику череп. В студенческие годы его огорчало то, что он не может вести себя наравне с буянами из «Вольного корпуса». Теперь же в его власти было приказать им что угодно, и его былые разочарования растворились в чувстве могущественности. Возможно, именно поэтому пропагандист Геббельс часто подменял политическую магию грубой силой. В то время как он читал проповеди, чтобы обратить немцев в нацистскую веру, штурмовики по его приказу выходили на улицы, чтобы увечить и убивать тех, кто не желал быть обращенным.

Штурмовики были отбросами общества. Шлагетер был одного поля ягодой с ними, хотя Геббельсу и удалось сделать из него героя движения. На среднего немца, по натуре сентиментального, ходульные «героические личности» всегда производили более сильное впечатление, чем взвешенные и разумные доводы. Поэтому Геббельсу требовались новые молодые шлагетеры, чтобы плодить новых «героев». Фактически, с первого же выступления в Берлине, с первой статьи в «Ангрифф» он, не жалея сил, убеждал публику в том, что все нацисты герои, живущие под постоянным страхом смерти, по меньшей мере в столице.

«Как-то раз, то ли в субботу, то ли в воскресенье, во второй половине дня мы зашли на пару часов в больницу, – писал он в октябре 1929 года в статье «Герои». – Вот лежит человек с пробитой головой. Он вышел из партии, но товарищи и сейчас считают его равным себе. Возле его кровати стоят молодая жена и полдюжины бойцов. Они принесли ему цветы и фрукты… Я навестил другого, он трижды ранен в руку. В его семье все национал-социалисты: и мать, и трое сыновей – рабочий, студент и кондуктор. А разжиревшие евреи называют нас в коммунистических газетах наемниками капитала! Вот уж наглость!.. Этого человека ранили в живот. Шесть дней он находился между жизнью и смертью. Товарищи на последние деньги купили ему цветов – ему нельзя ничего есть… Вот какие они! Пусть не все, но очень многие. Их сотни и тысячи, они герои, исполненные храбрости и готовые пожертвовать собой. Им нечего терять, кроме своей несчастной жизни…»

Увы, это был набор банальностей. А Геббельсу была нужна не дюжина безвестных штурмовиков, а один человек, которого он мог бы описать с мельчайшими подробностями и чье имя он мог бы вбивать в головы своим последователям денно и нощно. Его фанатичный взор в поисках подходящей жертвы упал на Ганса Георга Кютемейера.

Кютемейер был ранен на войне. После демобилизации он перебивался случайными заработками. Он симпатизировал нацистам и, несмотря на то, что был безработным, бесплатно трудился на партию. Как-то вечером после выступления Гитлера в «Шпортпаласте» Кютемейер пошел отметить митинг с двумя товарищами и изрядно перебрал. Наутро его тело нашли в Ландверском канале. После себя он оставил записку, где сообщал, что устал от беспросветной нищеты и что уже не надеется найти работу. Полиция с полным основанием решила, что он покончил с собой.

Геббельс ухватился за этот случай. Он написал статью «Кютемейер», где существенно дополнил биографию героя. По его словам, Кютемейер нисколько не разочаровался в нацизме (о чем он говорил друзьям перед смертью), а, напротив, обожал партию и жил ради нее. Он боготворил Гитлера. В последний вечер он был счастлив, «с бьющимся сердцем» вслушиваясь в речь фюрера. «А когда в конце он встал вместе с шестнадцатью тысячами соратников и запел «Германия, Германия превыше всего!», глаза его были полны слез».

Люди видели, что в тот вечер он прикладывался к бутылке? У Геббельса был готов ответ: «А кто на его месте поступил бы иначе? Не мог же он вернуться в свое мрачное жилище сразу после того, как пережил необыкновенный подъем. Он провел два часа в радостных разговорах с товарищами».

Затем Кютемейер отправился домой. Но ему не было суждено дойти, потому что дорогу ему преградили коммунисты, будь они прокляты! Разумеется, Геббельса там не было, а полиция не нашла ни свидетелей, ни малейших следов борьбы. Но Геббельса это не смутило, он живописал страшную картину со всеми подробностями. Подъехало такси с коммунистами, и Кютемейера остановили посреди улицы. Его били железными прутьями, пока он не потерял сознание, а потом бросили в канал. «Еще слышались крики о помощи, когда такси умчалось».

Такой информацией берлинская полиция не располагала. Зато Геббельс знал даже точное время убийства. «В четыре часа утра его жена внезапно проснулась. Она уверена, что слышала голос мужа: «Мама! Мама!» То был час его кончины».

Геббельс старался вовсю, вытаскивая на свет мертвеца Кютемейера. Он даже обещал, что его имя будет занесено в список почетных членов партии наряду с теми, кто погиб во время путча 1923 года, и павшими за правое дело, как, например, Шлагетер. Но все напрасно. Вскоре историю Кютемейера забыли.

Но в конце концов, Геббельс нашел нужного человека. Его звали Хорст Вессель.

Впервые Геббельс услыхал о Хорсте Весселе в конце 1926 года, когда тот вступил в партию. В те дни нацисты были столь малочисленны, что гауляйтер знал по имени практически каждого, а высокий, сильный и разбитной Хорст Вессель поневоле обращал на себя внимание. Сын лютеранского пастора, родившийся в 1907 году, он был слишком молод, чтобы воевать, поэтому он компенсировал этот недостаток, вступив в «Вольный корпус».

Геббельс вверил ему печально известный 5-й отряд штурмовиков. Скоро о Хорсте Весселе пошла слава из-за постоянных уличных стычек с социалистами и коммунистами. Геббельс приметил многообещающего молодого человека. Он отправил его в Вену изучать опыт австрийской молодежной организации Гитлера, а затем с успехом использовал в качестве оратора в Берлине. Но вдруг молодой человек потерял интерес к делу. Геббельсу не раз докладывали, что Хорст Вессель забросил свои обязанности, а вскоре тот и вовсе исчез из поля зрения.

После скорых розысков Геббельсу стало известно, что Хорст Вессель встретил проститутку по имени Эрна Йенике и поселился у нее в меблированных комнатах по адресу Франкфуртерштрассе, 62. Геббельс послал за ним его друзей, но те вернулись с сообщением, что молодой человек больше не интересуется ни партией, ни штурмовиками, у него на уме одна фрейлейн Йенике.

Поскольку в карманах у Весселя было пусто, она продолжала трудиться на ниве своей профессии и содержала любовника. Это было очень не по вкусу некоему Али Хелеру, который направил ее на путь проституции и был ее прежним сутенером до появления Весселя. 14 января 1930 года фрау Зальм, владелица пансиона, где проживала фрейлейн Йенике, зашла в бар, где в те дни проводил время Хелер, и попросила его забрать свою подружку. Хелер пошел с ней и отпер дверь Эрны ключом хозяйки. Увидев его, Вессель потянулся за оружием, но Хелер оказался проворнее, он выстрелил в Весселя, прихватил девицу и был таков. Пуля попала Весселю в рот, и он в критическом состоянии был доставлен в больницу.

Тут и настал час Геббельса. На следующий день он напечатал свою первую статью о Хорсте Весселе. Вот какие чувства охватили его, когда он узнал, что тот ранен. «Мертв? Нет. Но безнадежен. Вокруг меня рушатся стены, потолок грозит раздавить. Нет, не может быть!»

Геббельс навестил Весселя в больнице, и каждая деталь этих посещений была опубликована в «Ангрифф», однако ни о Йенике, ни о Хелере газета даже не упоминала. Поскольку Геббельсу было так угодно, Вессель принадлежал исключительно партии и штурмовикам. «Штурмовики – это Хорст Вессель. Где бы ни была Германия, ты будешь с нами, Хорст Вессель!»

Целые дни напролет Геббельс продолжал восхвалять юного сутенера. Утром 23 февраля Хорст Вессель умер. Его похороны превратились в грандиозную манифестацию нацистов, что неудивительно, так как постановщиком действия был Геббельс. Он выступил с траурной речью перед тысячной толпой, потом все хором спели «Хорста Весселя».

За пять месяцев до этого Вессель написал шестнадцать стихотворных строк и напечатал их в «Ангрифф». Это был довольно примитивный, но эффектный набор известных нацистских лозунгов. Кому-то пришло в голову, что стихи можно положить на старую мелодию, что и было сделано. На похоронах Весселя состоялось первое публичное исполнение песни. С того дня она стала гимном нацистов.

Когда песня стихла, Геббельс выкрикнул в толпу, словно на армейской поверке: «Хорст Вессель?», а в ответ услышал дежурный отклик: «Здесь!» Таким образом, символический ритуал стал неотъемлемой частью нацистских демонстраций.

Какое-то время спустя Али Хелер был арестован, судим и приговорен к шести годам тюрьмы. Пока шел процесс, геббельсовская национал-социалистическая пресса исходила криками отчаяния и гнева. Однако Геббельса на самом деле заботило одно: чтобы наружу не просочилось лишнее. Как можно догадаться, вся правда с малопривлекательными подробностями вскрылась, и история прошла в газетах с аршинными заголовками.

Геббельс оказался в трудном положении. Каким образом увековечить легенду о мученике Хорсте Весселе, когда на страницах газет появилась подлинная история? На первый взгляд задача была неразрешимой. Но Геббельс и на этот раз справился, несмотря на то что сам он не питал никаких иллюзий относительно действительного облика Хорста Весселя.

«Его это ни в малейшей степени не заботило» – так сказал о нем Ганс Фрицше. Ко времени прихода нацистов к власти Хелер отсидел в тюрьме три года, нацисты умертвили и его, и фрау Зальм, а заодно и всех тех, кто мог развеять легенду о Хорсте Весселе.

Собственно, это было сделано в присущей Геббельсу манере: Хорста Весселя не любили, потому что он был нацистом. Все нацисты находятся в постоянной опасности, им грозит или смерть, или иная печальная участь. Республика преследует их, призвав на помощь злонамеренных чиновников. Кроме всего прочего, существует самый могучий враг – «международный еврейский капитал». «Изидор 1929 года носит имя Джона Пирпонта Моргана», – пишет Геббельс, чем подтверждает свое весьма поверхностное знакомство с международными финансами.

«Союзники требуют репараций, чтобы любым способом поработить Германию», – заявил Геббельс. В 1924 году был принят план Дауэса, названный так по имени вице-президента США Чарльза Г. Дауэса. Он действительно мог бы нанести удар по экономике Германии, если бы не тот факт, что предоставляемые иностранные кредиты намного превосходили выплаты по репарациям, предусмотренным планом. Геббельс, едва став шефом пропаганды, подготовил плакат с написанным огромными буквами именем DAWES (это были начальные буквы слов Deutschlands Armut Wird Ewig Sein, то есть «Германия вечно останется нищей»).

Когда один из коллег спросил его, какой линии должны придерживаться нацисты в случае ослабления репараций, Геббельс мрачно ответил: «Не важно, какой план они нам предложат, мы все равно ответим, что он невыполним».

Случай показать это представился в мае 1929 года, когда американский банкир Оуэн Д. Юнг разработал новый репарационный проект, значительно уменьшавший бремя Германии. У немцев появились основания быть довольными. В конечном итоге после нескольких выплат проблема репараций была бы окончательно решена.

Комиссия немецких экспертов, возглавляемая президентом рейхсбанка Яльмаром Шахтом, начала переговоры в Париже. Все шло гладко, и Шахт наконец объявил, что он хотел бы принять предложения Юнга.

Выполнение плана Юнга могло бы поднять престиж Германской республики и, соответственно, ее правительства, большинство которого составляли социал-демокра– ты[26]. Одно это было неприемлемо для большинства националистов, тем более для нацистов. По этой причине один из участников переговоров, промышленник Альберт Феглер, при первой же возможности покинул конференцию. По этой же причине другой видный промышленник Альфред Гугенберг присоединился к нему.

Гугенбергу, невысокому, жилистому мужчине с седой шевелюрой, уже исполнилось шестьдесят пять лет. Он был генеральным директором заводов Круппа и играл ведущую роль в тяжелой промышленности Германии. В начале 20-х годов он стоял у истоков крайне правой Немецкой национальной народной партии. Он купил несколько берлинских газет, реорганизовал их, создав службу новостей, и владел постоянной долей во влиятельной провинциальной прессе. Таким образом, он получил в свои руки мощный механизм для формирования общественного мнения. В довершение всего он приобрел крупнейшую кинокомпанию Германии – УФА.

Теперь Гугенберг решил, что настало время поведать миру о себе и о своей партии. Он разослал три тысячи писем крупным немецким и иностранным промышленникам, в которых доказывал, что план Юнга грозит Германии гибелью и что рано или поздно те, кто поставит под ним подпись, убедятся в его неосуществимости. Хотя его письма явно дискредитировали немецкое правительство, власти промолчали.

Гугенберг не был рожден вождем масс, его друзьями были в основном промышленники, юнкеры, отставные военные и аристократы, его партии недоставало поддержки народа. Он отдавал себе отчет в том, что не в его возможностях ни сорвать план Юнга, ни приблизить падение республики, пока он не объединится с более сильными союзниками. Таким, по его мнению, мог бы стать Гитлер.

Нацисты обрушились на план Юнга даже с большим рвением, чем сам Гугенберг. «Ваши подписи нас ни к чему не обязывают, – писал Геббельс 1 июля 1929 года. – Перед лицом истории мы торжественно поднимем вверх руки, чистые и незапятнанные, и поклянемся, что не успокоимся, пока этими же руками не разорвем постыдный договор».

Однако слова Геббельса отнюдь не означали, что он горит желанием оказаться в одной лодке с Гугенбергом. Он презирал как Гугенберга, так и его друзей, и постоянно называл их не иначе как «сборищем реакционеров». Гитлер же смотрел на них с точки зрения финансовой выгоды и был не прочь пройти часть пути вместе с ними. Не уведомив Геббельса, он приехал в Берлин и выступил перед Гугенбергом и другими промышленниками и банкирами. Совершенно случайно Геббельсу стало известно об этом, и он тоже отправился на встречу. Когда вошел Геббельс, Гитлер уже заканчивал свою речь. Гитлер с Гугенбергом пришли к соглашению и решили совместно инициировать плебисцит против плана Юнга.

Геббельс не был в восторге от их альянса и не скрывал недовольства. «Если мы прибегаем к плебисциту, мы используем всего лишь тактическое средство, чтобы приблизиться к нашей цели. Средства достижения цели могут меняться. Но цель – никогда! Тот факт, что к одним и тем же средствам прибегают различные движения – совершенно различные с социалистической и националистической точек зрения, – не означает, что наша цель неверна», – писал он с явным раздражением.

С другой стороны, у альянса были и положительные стороны. Гитлер выставил условие, что Геббельс станет руководителем пропагандистской машины на период предстоящей кампании. Впервые он мог взяться за дело без каких-либо ограничений. Его указания должны были выполнять крупные газеты, в его распоряжении была служба новостей. У него был доступ к документальной хронике и другим кинематографическим средствам, а самое главное – у него было достаточно денег. Не надо было работать в темных каморках, где стоял табачный дым, не надо было бояться судебных повесток и экономить каждый грош. На этот раз он мог развернуться. Он позволил себе быть щедрым за счет Гугенберга, хотя еще задолго до плебисцита понял, что затея провалится. Но он предвидел, какую выгоду получит нацистская партия от саморекламы, в которую было вложено несколько миллионов долларов. (Для того чтобы плебисцит был признан состоявшимся, требовалось двадцать миллионов голосов, а против плана Юнга 22 декабря 1929 года проголосовали всего пять миллионов восемьсот тысяч человек.)

В октябре 1929 года рухнул нью-йоркский фондовый рынок. Миллиарды долларов бесследно улетучились. Процветанию в стране неограниченных возможностей внезапно пришел конец. Миллионы людей, считавших, что у них устойчивое финансовое положение, остались без гроша. Предприятия закрывались, люди оказывались на улице. Армия безработных росла.

Вряд ли нацистские главари, слабо разбиравшиеся в хитросплетениях мировой экономики, осознали, к чему приведет коллапс мировых рынков, но Яльмар Шахт ясно видел последствия. 23 июня он сообщил рейхсканцлеру Герману Мюллеру, что готов взять на себя ответственность за план Юнга. В ноябре Геринг встретился с Шахтом и узнал, что тот намерен связать свою судьбу с нацистами. А через несколько месяцев Шахт подаст в отставку под тем предлогом, что более не верит в осуществление плана Юнга.

Зато в план Юнга верил министр иностранных дел Густав Штреземан, которому отводилась роль главного злодея в пропагандистском сценарии Геббельса. Сначала Штреземан примыкал к правым, во время войны поддерживал политику аннексий, но после поражения пришел к выводу, что восстановить Германию можно лишь на основе сотрудничества с союзниками.

В сентябре 1923 года правительство Штреземана отменило злополучную политику пассивного сопротивления во время оккупации Рура[27]. В 1925 году он подписал Локарнские договоры, которые были по сути подтверждением Версальского[28]. Но даже в Локарно Штреземан дал ясно понять, что не считает себя обязанным соблюдать статус-кво на востоке, подразумевая границу между Германией и Польшей. В сентябре 1926 года он добился приема Германии в Лигу Наций, чему немало помогла его дружба с французским министром иностранных дел Аристидом Брианом.

Геббельсу даже попытка следовать политике Штреземана казалась смертным грехом. «Штреземан не обычный человек, как все остальные, а воплощение всего зла, что есть в Германии, – писал он. – Его иностранная политика подобна огромному пустырю, усеянному обломками – это проблемы, за которые он брался и которые никогда не решал».

На муниципальных выборах 17 ноября 1929 года нацисты получили более двадцати процентов мест в новом городском совете. Это была личная заслуга Геббельса, который вел всю кампанию, ночи напролет выступал на митингах, готовил статьи, памфлеты и плакаты. Он определенно стал на один шаг ближе к цели – к завоеванию Берлина. Теперь «Ангрифф» стала выходить дважды в неделю.

В течение 1930 года Геббельсу предстояло обеспечить и другую важную победу. Издательский дом Штрассеров не справлялся с делом. Братья были в ссоре, и Гитлер решил, что Отто слишком полевел. Он выкупил долю Грегора в издательстве, прекратил выпуск штрассеровских газет и отстранил Отто.

Гитлер приказал Геббельсу исключить Отто и его друзей из партии. В период ганноверских событий эти люди были на стороне Геббельса, но он не терзался сомнениями, когда надо было выполнять приказ фюрера. Несколько позже, когда главарь берлинских СА и его близкий друг капитан Штеннес объявил вместе со своими штурмовиками забастовку, требуя повышения жалованья и политического статуса, Геббельс выгнал и его.

Эти события произошли в разгар новой кампании. Рейхстаг снова был распущен, и перевыборы должны были состояться 14 сентября 1930 года. Геббельс с оптимизмом оценивал шансы своей партии. Он во всеуслышание предсказывал, что нацисты возьмут сорок мест в новом составе против прежних двенадцати. Комментарии прессы были более чем ироничны, говорили даже, что Геббельс скоро подавится своими словами, потому что ни одной партии не удавалось еще утроить число своих избирателей в период между выборами. Но оказалось, что Геббельс не давал пустых обещаний. Насмешники не приняли во внимание созданную им за прошедшие восемнадцать месяцев удивительную пропагандистскую машину.

И теперь он запустил ее. Его агитаторы наводнили всю Германию, от больших городов до маленьких деревушек. Все нацистские лидеры, включая самого Гитлера, должны были до хрипоты произносить речь за речью.

Кампании, подобной этой, Германия еще не видела. Геббельс разработал для своих ораторов по-военному четкий план мобилизации, чтобы они ни минуты не сидели без дела. Он организовал шесть тысяч митингов. Он натягивал гигантские тенты и собирал под ними десятки тысяч людей. Он устраивал сборища по вечерам на открытом воздухе при свете горящих факелов. Миллионы плакатов покрывали стены домов в городах. Вся нацистская пресса объединилась под его единым командованием. Он лично следил за тем, как журналисты освещают его митинги, и по утрам во всех нацистских газетах по всей стране появлялись репортажи-близнецы. Нераспроданный тираж раздавался бесплатно. Пятьдесят тысяч экземпляров нацистских газет превратились в полмиллиона.

14 сентября на выборы пошло беспрецедентное для Германии число избирателей. Они часами простаивали в очередях перед избирательными участками. Очевидно, многие из них пришли голосовать впервые в жизни.

К вечеру были подведены первые итоги. Разумеется, они не были окончательными и показали некоторое увеличение голосов, отданных за нацистов, что, впрочем, никого не удивило. Правительство к тому времени уже убедилось, что первоначальное предсказание Геббельса – сорок мест в новом рейхстаге – сбывается.

Ночью потоком поступали результаты дальнейшего подсчета голосов. Внезапно люди, ждавшие у радиоприемников, члены кабинета на Вильгельмштрассе, нацистские лидеры, сгрудившиеся вокруг Геббельса, – все вдруг узнали о победе нацистов, похожей на лавину.

В 1928 году в Восточной Пруссии нацисты собрали 8000 голосов, теперь – 253 000. Во Франкфурте-на– Одере урожай вырос с 8200 голосов до 204 000, в Померании – с 13 500 до 236 000, в Бреслау – с 9300 до 259 000, в Тюрингии – с 20 700 до 243 000, в Кельне – с 10 600 до 169 000, в Лейпциге – с 14 600 до 160 000, в Гамбурге – с 17 800 до 144 000. А в Великом Берлине прирост был с 50 000 до 550 000.

Это было как гром с ясного неба. Чиновники снова и снова перепроверяли отчеты в поисках возможной ошибки. В правительственной штаб-квартире некоторые высокопоставленные лица были настолько потрясены, что выпили лишнего и делали не совсем благоразумные заявления прессе. Но цифры были верны. Восемнадцать процентов всех принявших участие в выборах, то есть 6 400 000 человек, отдали свои голоса нацистам. Гитлеровская партия стала второй по влиятельности в рейхе (при все еще сохранявших лидерство социал-демократах), и в новом рейхстаге теперь ее должны были представлять 107 депутатов. Это был невиданный успех. Вряд ли во всем мире найдется политическая партия, которая сумела бы за два года увеличить свое представительство в десять раз.

На следующее утро репортеры всех газет ринулись в берлинскую штаб-квартиру нацистов. Они жаждали взять интервью у шефа пропаганды, которого справедливо считали виновником торжества. Впервые ненацистская пресса захотела узнать мнение Геббельса. Но он ограничился несколькими краткими заявлениями, сказав, что не располагает временем для газетчиков. «Сражение едва началось, – сухо изрек он. – Вернее, оно еще и не начиналось. Я только что отдал указание готовиться к грядущим событиям».

И он удалился, чтобы продиктовать статью под названием «107».

В тот день многим пришла в голову мысль, что Гитлер предпримет новый путч. Правительство после выборов пребывало в растерянности, так что переворот мог бы удаться. Но Гитлер не сделал ничего подобного, а десять дней спустя, во время процесса над тремя армейскими офицерами в верховном суде Лейпцига, поклялся, что будет оставаться в рамках законности.

Геббельс по-своему интерпретировал гитлеровскую «законность». «Конституция не определяет цель политического развития, а лишь диктует средства ее достижения, – писал он. – И в рамках таких ограничений любая политическая цель становится достижимой… Сама по себе революционная цель не есть метод. Человек может сражаться на баррикадах, но быть реакционером. Он может сражаться, используя законные конституционные методы, и при этом его цели будут оставаться революционными».

Внешняя сторона жизни Геббельса изменилась после успеха. Он перенес штаб гауляйтера в лучшее помещение на Хедеманнштрассе, 10. Всем, кто приходил к нему, он охотно объяснял, что во время войны в этом офисе располагался Вальтер Ратенау – да-да, тот самый Ратенау, чьи книги он некогда с восхищением штудировал и чьих убийц он потом возводил в герои, один из самых видных деятелей послевоенной Германии. Бывшая штаб-квартира Ратенау была своего рода историческим местом, и Геббельс видел иронию судьбы в том, что именно он теперь переехал туда.

Результаты успеха партии были налицо. Продажа «Майн кампф» шла в гору. Известные американские и английские корреспонденты брали интервью у Гитлера. «Ангрифф» стала ежедневником. Если Геббельсу требовались деньги, ему стоило только позвонить партийному казначею, и тотчас же появлялся подписанный чек. Многие толстосумы были готовы раскошелиться, чтобы, пока не поздно, вступить в партию.

Филиалы Геббельса в Мюнхене были все же побогаче, чем его штаб-квартира в Берлине. Но в мюнхенском клане его так и не признали своим. Он оставался неукротимым и агрессивным, как и прежде. Ни больших сигар, ни выпивки. Его вывела из себя статья в небольшой газетенке, где Геббельса изобразили изнеженным и разленившимся буржуа. Геббельс взорвался: «Клевета! Они лгут!» Он приказал полностью перепечатать статью и снабдил ее собственными комментариями.

«Личная жизнь Геббельса… Он живет в роскошных апартаментах в Шарлоттенбурге (апартаменты вовсе не роскошные и вовсе не в Шарлоттенбурге, а в Штеглице). Он все еще холост (единственное верное замечание во всей статье). Но уже ходят упорные слухи, что он станет зятем товарища по партии господина Кунце (прелестно! У Кунце нет дочерей). Отношение к прекрасному полу у великого маленького доктора в основном платоническое (правильно!). Городской шум не тревожит его в фешенебельных покоях из шести комнат (они не фешенебельные, а комнат, увы, всего две)». И далее в том же духе. Видимо, репортер задел его за живое.

Рейхстаг собрался 13 октября. Геббельсу пришло в голову, что день, когда взоры всей страны будут прикованы к Берлину, прекрасно подходит для какой-нибудь эффектной выходки. Он разработал план вместе с графом Вольфом фон Хелльдорфом, беспутным отпрыском благородного семейства, шантажистом и игроком, который стал новым командиром берлинских штурмовиков. В тот самый час, когда сто семь нацистских депутатов вступали в рейхстаг, тысячи штурмовиков в цивильной одежде били окна и витрины в магазинах и предприятиях, принадлежавших евреям. Когда его спросили, не он ли стоял за бесчинствующими молодчиками, Геббельс с негодованием ответил, что он совершенно ни при чем. Через три года он без зазрения совести признается в том, что был главным подстрекателем.

Другая возможность попасть в заголовки газет представилась, когда на экраны вышел американский фильм по роману Э.М. Ремарка «На Западном фронте без перемен». Геббельс уже давно сделал Ремарка объектом нападок: тот был пацифистом, и его книги выходили в издательстве, принадлежавшем еврею. Но главная причина заключалась в том, что, ругая бестселлер[29], Геббельс без усилий привлекал к себе внимание. Та же причина побудила Геббельса обрушиться на кинокартину.

Вот как описывает случившееся один из друзей Геббельса[30].

«На другой день после премьеры мы сидели в штабе Геббельса на Хедеманнштрассе. Доктор Геббельс раздавал указания. За несколько минут он набросал план, который должен был наделать шуму далеко за Берлином. «Но как мы раздобудем столько билетов на вечерний сеанс?» – спросил кто-то. Геббельс поднялся и щелкнул пальцами. Несколько телефонных звонков, и билеты у нас. Через полчаса они уже розданы нужным людям. В тот вечер кинотеатр был полон нацистов…

Остальное вам известно. Несколько выпущенных белых мышей неприятно взбудоражили публику. Газовые гранаты распространяли зловоние. Зал охватила паника. Вызвали полицейских, те обыскали все и не знали, что делать дальше. Арестовать кого-либо за нарушение порядка было невозможно. Зрители дружно требовали продолжить показ фильма».

Как бы то ни было, но из-за снующих по полу мышей и ужасной вони представление пришлось отменить. Геббельс сам продиктовал материал для утреннего номера «Ангрифф». Он сам присутствовал в зале и запомнил все подробности. В итоге прокат фильма во всей Германии оказался под угрозой.

Берлин смеялся, а Геббельс надеялся, что последним будет смеяться он. Но через несколько месяцев выяснилось, что он ошибался. В марте 1931 года в «Ангрифф» был опубликован короткий рассказ о боевых действиях в период Первой мировой войны. Его прислал неизвестный корреспондент, а редактор, посулив тому известность в будущем, пропустил рассказ в печать.

Уже на другой день либеральные берлинские газеты сообщили, что рассказ «неизвестного корреспондента» переписан слово в слово из знаменитой книги Ремарка. На этот раз Геббельсу крыть было нечем.

Но обычно шеф пропаганды не лез в карман за словом. В те дни он нуждался в красноречии, как никогда раньше. 10 февраля 1931 года нацистские депутаты покинули рейхстаг, и Геббельс, утратив парламентскую неприкосновенность, сразу же оказался втянут в множество судебных разбирательств. Среди всего прочего ему пришлось защищаться от обвинения в организации еврейских погромов 13 октября и давать показания под присягой.

«Положение было довольно скверное, – вспоминал он позднее. – Лжесвидетельствовать напропалую было нельзя, так как хватало очевидцев, способных открыть правду. С другой стороны, также было нельзя признаваться, что я сыграл в событиях не последнюю роль, иначе я оказался бы за решеткой. У меня оставался единственный выход».

Ему оставалось одно – притвориться невменяемым. Он кричал на судью, на прокурора, клеветал, разыгрывал безобразные сцены, от которых у присутствовавших волосы вставали дыбом. В конце концов судья приговорил его к штрафу в двести марок за оскорбление суда. Зато Геббельс добился своего: его освободили от необходимости свидетельствовать под присягой. А кроме того, о нем опять писали в газетах.

В марте 1930 года Генрих Брюнинг заменил социал– демократа Германа Мюллера на посту рейхсканцлера. Он любил предаваться воспоминаниям о тех временах, когда он в чине капитана участвовал в войне. Не без гордости он также подчеркивал, что находился в оппозиции к революционным событиям 1918 года. Он был честен и добр по натуре, однако не имел представления о том, как остановить упадок экономики и растущие радикальные настроения в массах. Его заботило одно – сбалансированный бюджет. Для этого следовало урезать расходы, что означало сокращение аппарата чиновников, и заморозить субсидии, что вело к росту безработицы и, следовательно, побуждало людей примкнуть либо к нацистам, либо к коммунистам. Капиталисты всерьез встревожились и начали переводить деньги за границу, что, в свою очередь, тоже вело к закрытию предприятий и увеличению числа безработных.

Экономический кризис принимал всеобщий характер. В мае 1931 года лопнул «Остеррайхише кредитенштальт», один из крупнейших банков Европы, контролировавшийся венским семейством Ротшильд. Германию и Австрию охватила паника. Встревоженные инвесторы отзывали иностранные кредиты, началось бегство из банков. Гинденбург взывал к президенту США Гуверу, который предложил Франции и Англии объявить для Германии годичный мораторий. Тем не менее депрессия усиливалась. 13 июля закрылся банк Якоба Гольдшмидта, двадцать четыре часа спустя его примеру последовали все другие немецкие банки. То же произошло с берлинской фондовой биржей. Гиганты немецкой экономики были повержены.

Страну захлестнуло отчаяние. Люди боялись, что инфляция превратит в ничто их сбережения. Брюнинг не мог придумать ничего лучшего, чем снова экономить. Его пугала грядущая зима, которая, по его признанию, должна была стать «худшей за истекшее столетие». К середине сентября стало ясно, что вскоре без работы окажутся по меньшей мере шесть миллионов немцев. Из Соединенных Штатов приходили известия, что число безработных вот-вот перевалит за десять миллионов. Банк Англии отменил золотой стандарт.

Человечество трепетало. Геббельс был преисполнен оптимизма. Он чуял, что появился Шанс. Летом он заявил, что удвоит число членов партии, и сдержал обещание. Теперь нацистская партия насчитывала миллион человек, и заявления о приеме шли ежечасно. Чем хуже становилось при Брюнинге, тем легче было убедить людей голосовать за Гитлера. Чем мрачнее прогнозы, тем с большей яростью будут искать выход массы.

Берлинская либеральная газета «Берсенкурьер» верно поняла, что представляет собой Геббельс. «Вы не правы, если думаете, что Геббельс руководствуется известным изречением «После нас хоть потоп». Он его переиначил и читает так: «После потопа мы!»

Геббельс подводил людей к мысли, что им не на что будет надеяться, если у власти останется Брюнинг. «Они вложили вам в руку камень вместо хлеба, – писал он. – Пять миллионов немцев уже без работы, а зимой их станет, по словам канцлера Брюнинга, семь миллионов (для внушительности Геббельс увеличил оценку Брюнинга на миллион). Вы все, мужчины и женщины, останетесь без работы и без надежды, и самое глубокое отчаяние овладеет вами…»

Все, что нацистская пропаганда должна была делать в крайне тяжелом кризисном положении, это раздавать обещания. И Геббельс их раздавал – всем подряд, невзирая на классовую принадлежность и род занятий. Очень часто он впадал в противоречия. Так, например, хозяевам доходных домов он говорил, что арендная плата повысится, а жильцам – что снизится, крестьянам – что цены на зерно вырастут, а рабочим – что хлеб подешевеет. Но люди не обращали внимания на то, что одни его обещания плохо согласуются с другими. Они были благодарны даже за призрак надежды.

Неужели Германия уже созрела для того, чтобы угодить в лапы к нацистам? Неужели дело уже зашло слишком далеко? В октябре рейхспрезидент Пауль фон Гинденбург дал аудиенцию Адольфу Гитлеру. Фюрер не произвел на него большого впечатления. Гинденбург счел его излишне болтливым. По его словам, в лучшем случае Гитлер мог бы претендовать на должность начальника почтового ведомства.

Страхи отступили, люди вздохнули с облегчением. Многим казалось, что Гитлер ничего не добьется. Однако Яльмар Шахт именно теперь стал налаживать тесную связь с Герингом и Геббельсом. Он им внушал, что для пессимизма нет оснований. Время работает на них, утверждал он.

Так оно и было. Со дня на день положение ухудшалось, голодными массами овладело отчаяние.

Именно в те мрачные дни Геббельс женился.

Магда, высокая, стройная и очень яркая блондинка, была дитя неудачного брака. Ее отец, герр Ричель, отличался большой ученостью и слыл знатоком буддизма и восточных языков. Он отдал дочь в один из монастырей в Бельгии, где она научилась бойко говорить по– французски и по-английски. Мать Магды, весьма привлекательная женщина, происходила из семьи среднего достатка, и ее более всего беспокоило материальное благополучие. Она бросила Ричеля ради некоего Фридлендера, берлинского бизнесмена и еврея по национальности, с которым у Магды сложились очень хорошие отношения. Второй брак тоже оказался неудачным, а потому она ушла от Фридлендера и снова вышла замуж – за господина Берендта, с которым в конце концов тоже развелась.

Ей принадлежал небольшой парфюмерный магазинчик, который достался ей от Фридлендера и которым она сама управляла. Как-то раз, в 1917 году, во время короткого отдыха мать и дочь познакомились с Гюнтером Квандтом. Тот был процветающим промышленником и прекрасно выглядел для своих сорока с лишним лет. Он пригласил их покататься в его автомобиле. В итоге он потерял голову от восемнадцатилетней Магды и сделал ей предложение. Значительная разница в возрасте между ними породила в матери некоторые сомнения, но Магда согласилась. Она соблазнилась его социальным положением и состоянием, которым она будет владеть как супруга Квандта. Когда они поженились, ей было девятнадцать лет.

Она переехала в виллу из двадцати двух комнат в Бабельсберге, фешенебельном пригороде Берлина[31]. Квандты жили на широкую ногу и принимали у себя только сливки общества. После войны они не раз путешествовали в Соединенные Штаты, французскую Ривьеру и Париж. Под влиянием мужа она заинтересовалась политикой. Он придерживался реакционных взглядов и был ярым антисемитом. Впрочем, для богатых евреев он делал исключение.

От первого брака у Квандта было двое сыновей: Герберт и Гельмут. Магда полюбила их. Сама она родила сына Харальда 1 ноября 1921 года. Вскоре после этого старший сын Квандта отправился в Нью-Йорк. На обратном пути, когда он остановился в Париже, его госпитализировали с острым аппендицитом. Магда поспешила к нему, и он скончался у нее на руках. Позже поговаривали о том, что их отношения были далеко не невинными.

Как бы там ни было, Магда не нашла счастья в браке. Ее мать оказалась пророчицей – сказалась разница в возрасте. Однажды Квандт застал супругу с молодым студентом в недвусмысленной обстановке. Он напрямик сказал ей, что требует развода и что она не получит ни гроша.

Оказавшись в затруднительном положении, Магда не растерялась. Она вспомнила, что Квандт держит дома какие-то бумаги. Вернувшись в Бабельсберг, она перерыла весь дом и нашла документы, которые доказывали, что муж уклонялся от уплаты налогов. В последовавшем затем разговоре у Магды уже были некоторые козыри, и Квандт согласился выплатить ей единовременно пятьдесят тысяч марок, предоставить ежемесячное денежное содержание в четыре тысячи марок вплоть до ее нового замужества и обеспечить ее жильем[32].

Развод завершился в 1929 году. Магда обосновалась в апартаментах в западной части Берлина и стала вести жизнь красивой, элегантной, обеспеченной и свободной женщины. Но вскоре такое времяпрепровождение ей наскучило. Среди ее поклонников были финансисты, поддерживавшие Гитлера, нацистская партия вошла в моду, берлинские аристократы из числа реакционеров находили, что нацисты «примечательные и несгибаемые люди». Взять хотя бы к примеру доктора Геббельса. У него необыкновенный характер.

Кто-то из приятелей предложил Магде ради развлечения поработать на нацистов. Она отнеслась к предложению не слишком серьезно, но несколько часов в неделю – почему бы и нет? Мысль показалась ей забавной, и она отправилась в их штаб-квартиру, где ее приняли очень приветливо. В тот же день она увидела Геббельса.

Он пробудил в ней интерес. Никого даже отдаленно похожего на него она не встречала. Ей захотелось узнать о нем побольше. Магда пошла в «Шпортпаласт» послушать его, и он ее заворожил. Он выглядел потрясающе энергичным, храбрым, стойким и в то же время полным тонкой иронии. Он привлекал ее намного больше, чем богатые дельцы и скучающие аристократы, которые обычно бывали у Квандта. Теперь перед ней был еще молодой и по-юношески очаровательный мужчина с колоссальным интеллектом. Демонический, словно искрящийся образ Геббельса захватил ее воображение. Как и многие другие женщины, она вдруг почувствовала, что он подавляет ее волю.

Геббельс, вопреки сложившемуся мнению о нем, к тому времени стал homme a femme – ловеласом. Его нельзя было назвать красавцем в общепринятом смысле слова. Но женщин привлекали его резкие аскетические черты лица, выразительные глаза, блестящие черные волосы, тонкие нервные руки. Помимо всего прочего, его голос был инструментом, из которого он мог исторгнуть любую мелодию. Голос мог звучать то ласково и нежно, то резко, словно удар хлыста. Его едва заметная хромота служила дополнительной приманкой – женщины находили, что она делает его «интересным».

Вначале Геббельс не обратил внимания на Магду. Но в штабе нацистов она приглянулась едва ли не каждому, и о ней стали говорить. Она была молода, красива и богата – в отличие от других женщин, работавших там. Кто-то из мелких служащих сделал ей нескромное предложение, и она дала ему пощечину. После этого случая Магда решила, что ее ноги у них больше не будет.

Геббельс услышал об инциденте и попросил ее зайти к нему. Он явно наслаждался ее смущением и заставил ее припомнить все неприятные подробности. В конце концов он убедил ее остаться и перевел в архив, где работа была более приятной.

Он взял себе за правило изредка заходить к ней в служебную комнату. Первое время их разговоры касались только политики, потом они перешли на темы, касавшиеся лично их. Она чувствовала, что его интерес к ней растет и что он пытается произвести на нее впечатление. Позже она признается, что отдалась бы ему сразу, попроси он об этом. Но он не просил. Напротив, он вдруг находил благовидный предлог, уходил и не появлялся днями. Потом игра возобновлялась, но в последний момент Геббельс всегда ретировался.

Дело было в том, что Магда внушала ему страх. Она представляла собой все то, чего он никогда не знал: блеск, общество, богатство. Он, не знавший робости перед толпой, не решался пригласить ее на обед из опасений, что оденется не так, как следует, и будет вести себя не так, как подобает себя вести в тех местах, где она часто бывала. Рядом с ней он был по-детски неуверенным. Однажды в ресторане она заказала омара, а он – незатейливый шницель по-венски. Много позже он признался, что просто-напросто не знал, как управляться с омарами, и предпочел «безопасный» вариант.

Ему стало казаться, что она ускользает из-под его власти. Впервые со времен Фрайбурга и Гейдельберга он встретил женщину, заставившую его почувствовать свою неполноценность, и он взбунтовался. Он постоянно ждал от нее подвоха и, чтобы избавиться от неуверенности, стал обходиться с Магдой резко и даже оскорбительно. Магду, которая не поняла причины, такая перемена задела. Поэтому летом 1931 года она забрала маленького сына и уехала на взморье, пытаясь избежать того, что считала преднамеренным унижением.

Через десять дней к ним присоединился Геббельс. Он хотел объяснить свое странное поведение, уговаривал ее понять, что он слишком занят политикой и что у него почти нет времени на личную жизнь. А закончил признанием, что не может без нее жить.

Впервые после неудачного романа с Анкой Гельгорн он почувствовал себя любимым. С ее состоянием и положением она могла бы найти себе лучшую партию, чем Геббельс, у которого не было ни гроша за душой. Но Магда не искала выгоды в любви к нему. Когда он, наконец, сделал ей предложение, прозвучало оно несколько странно. Он сказал, что любит ее и будет счастлив жениться на ней, что хочет, чтобы она стала матерью его детей и «властительницей его жизни», но он, со своей стороны, не может ей поклясться в вечной верности. Смогла ли она понять и оценить его откровенность?

Магда сама не знала, хорошо ли она его поняла и можно ли принимать всерьез его последние слова. Но в ту минуту для нее ничто не имело значения, ничто, кроме Геббельса, кроме ее мужчины.

Мать ужаснулась, узнав о ее решении. Выйдя замуж за Геббельса, ее дочь теряла ежемесячное содержание. Геббельс получал всего девятьсот марок в месяц (четыреста как гауляйтер, и пятьсот как депутат рейхстага). Но только аренда квартиры, где жила Магда, будет стоить пятьсот. Когда ей не удалось отговорить дочь, на помощь был призван герр Ричель. Тот сказал жестко и прямо: по его мнению, Геббельс был и останется никчемным горластым агитатором, он не пара его дочери.

Магда указала отцу на дверь и велела больше никогда не появляться. Даже в более поздние годы, когда он просил разрешения посмотреть на внуков, она оставалась глуха к его мольбам. Матери она объяснила: «Я знаю, что делаю. Если нацисты придут к власти, я буду обеспечена всем. А если придут коммунисты, я и так все потеряю».

В конце 1931 года они поженились. Бракосочетание состоялось в мекленбургском поместье Гюнтера Квандта. Шафером был сам Гитлер. Мать Геббельса просила его венчаться в католическом храме, но к этому имелись препятствия, поскольку Магда была разведенной женщиной. Геббельс обратился за разрешением к епископу Берлина, но бесцеремонный тон его письма практически испортил все дело. Не получив ответа через три дня, Геббельс сообщил епископу, что обойдется и без его благословения. Впрочем, он обходился без него всю жизнь.

До конца 1931 года не произошло ничего, что помогло бы нацистам извлечь из победы на выборах практическую выгоду. Геббельс задавался вопросом, сколько им еще осталось ждать. У партии опять начались финансовые трудности. Но теперь речь шла не о нескольких тысячах марок. Громадная пропагандистская машина Геббельса пожирала сотни тысяч, а штурмовые отряды – миллионы марок. До сих пор Геббельс не беспокоился, так как их известность ширилась, и дело того стоило. Но теперь ему стало тревожно. «Берлинская полиция приостанавливала выпуск газеты более десяти раз за неполный год. Иными словами, газета на грани банкротства, а пером невозможно защитить себя от произвола и беззакония».

И тут Геббельса посетила мысль, которая показалась ему прекрасным выходом. По конституции президент рейха избирался каждые восемь лет, и срок Гинденбурга подходил к концу. Канцлер Брюнинг надеялся, что Гинденбурга переизберут подавляющим числом голосов. Гитлер и большинство его соратников не верили в успех. Зато, вступив в коалицию с престарелым президентом, они могли надеяться на некоторые взаимные уступки. Дело уже было почти решено, когда вмешался Геббельс. Он доказывал, что нацистам нельзя упустить случай и показать свою растущую мощь. Практически в одиночку он убеждал Гитлера пойти против Гинденбурга. Точно так же, в одиночку, он убеждал мюнхенцев в том, что победа над дряхлым фельдмаршалом вполне достижима.

Несколько недель Гитлер колебался, но к 19 февраля он созрел.

Гитлер позволил Геббельсу объявить о решении на очередном массовом митинге в «Шпортпаласте» 22 февраля. «В течение часа я подготавливал аудиторию. Затем я провозгласил, что фюрер будет баллотироваться в президенты. Толпа пришла в восторг, и следующие десять минут превратились в непрерывное чествование фюрера. Все вскочили с мест и кричали от ликования. Казалось, что рухнет крыша».

На другой день Геббельс опять бранил газетчиков. «Они утверждают, что я сам выдвинул кандидатуру фюрера или даже заставил его стать претендентом! Они ничего не знают!» На самом деле газетчики были далеко не невеждами. Геббельс в одиночку вовлек Гитлера в избирательную кампанию, и Гитлер это понимал. Так что у Геббельса были все основания тревожиться о последствиях, если дела фюрера примут дурной оборот.

Геббельс засучил рукава и взялся за дело. Если прочесть его книгу «От «Кайзерхофа» до рейхсканцелярии», то может сложиться мнение, что он поставил себе целью не добиться избрания Гитлера, а продемонстрировать всем мощь своей машины. «У меня возникло желание сделать из кампании того года шедевр пропагандистского искусства, – писал он. – Мы творили чудеса нашими плакатами, наша агитация работала безукоризненно. Вся страна сидела и слушала».

Плакатам уделялось особое внимание. «Я в подробностях объяснил фюреру наш пропагандистский план. Надо было выиграть предвыборную борьбу большей частью за счет плакатов и речей. Наши финансовые ресурсы были ограниченными…» Когда он готовил плакаты, его терзали головные боли. Он рассказывал американскому журналисту Эдгару Анзелю Моуреру, что иной раз с трудом мог подыскать пару слов для текста на хороший плакат.

Из четырех кандидатов в президенты как лидер коммунистов, так и ставленник крайне правых участвовали в гонке ради участия. С самого начала разгорелась борьба между Гитлером и Гинденбургом. По конституции требовалась победа абсолютным большинством, в противном случае назначались перевыборы.

Как часто бывало и прежде, Геббельс возлагал надежды на публичные выступления. В последние две недели предвыборной кампании он выступал по три раза за вечер в разных местах. Главным его соперником был канцлер Брюнинг, впадавший в религиозный экстаз при имени Гинденбурга. «Только раз в сто лет Господь посылает нации такого человека, как Гинденбург», – вещал он, прекрасно сознавая, что Гинденбург – выживший из ума старик.

Вот как Геббельс вспоминает день выборов 13 марта: «Все верили в нашу победу, один я был настроен скептически». Он покривил душой: будь он скептичен, то не позвал бы к себе стольких гостей, чтобы отметить победу. Но к десяти часам сомнений уже не осталось. «Мы потерпели поражение. Ужасная перспектива! Наша ошибка заключалась не в том, что мы неверно оценивали свои шансы, а в том, что мы недооценили шансы противника. До абсолютного большинства им не хватило всего сотни тысяч голосов. С сентября 1930 года мы увеличили число своих сторонников на восемьдесят шесть процентов – и что толку? Члены партии пали духом…»

Но более всех пал духом сам Геббельс. Его охватила паника. Фюрер не ввязался бы в борьбу, если бы он не настаивал. А что будет, если Гитлер потребует его к ответу за подрыв авторитета? Сначала он даже не осмелился позвонить в Мюнхен и спросить, как воспринял известие Гитлер. Вместо этого он связался с людьми Брюнинга, чтобы выяснить, можно ли еще прийти к соглашению.

Настала полночь. Гинденбург получил 18 661 000 голосов, Гитлер – 11 338 000, коммунисты – почти 5 000 000, крайне правые – 2 500 000. Наконец Геббельс позвонил в Мюнхен. Он решил посоветовать Гитлеру признать победу Гинденбурга. Хотя тот и не набрал абсолютного большинства, но будущие перевыборы, по мнению Геббельса, будут чистой воды проформой. Почему же не отступить с достоинством?

Но это был тот случай, когда Гитлер доказал, что он по праву стал фюрером партии. Он один сохранял спокойствие и заявил, что не откажется от борьбы. Услышав его голос, Геббельс вновь обрел самообладание.

Готовясь к новому этапу кампании, он уяснил, где его пропагандистский механизм дает сбои, и сосредоточился на устранении недостатков. Под его контролем находились всего 120 из 976 газет Германии, и никто лучше его не знал, насколько несовершенной была их манера подавать материалы. «Реорганизация прессы нам нужна, как хлеб насущный», – записал он 13 января.

Он собрал всех своих работников и потребовал коренных улучшений. «Мы должны набраться мужества и извлечь опыт из наших ошибок. Никому не нравится признавать собственные промахи, но без этого мы не сдвинемся с места. Я должен держать их в руках, а они обязаны подчиняться и стараться вовсю», – писал он.

Новая запись о том же через несколько недель: «Основной упор в нашей работе будет сделан на агитацию. Наша техника должна быть усовершенствована до предела. Путь к победе лежит через самые современные методы».

Его посетила блестящая мысль. Он зафрахтовал самолет для Гитлера, что позволяло фюреру «выступать три– четыре раза в день на площадях и стадионах… чтобы не терять время и чтобы его смогли услышать полтора миллиона людей». Он собрал лучших нацистских журналистов для освещения турне Гитлера и выработал для них график сдачи материалов в режиме военных корреспондентов.

Геббельс дрался до последнего. Гинденбург снова победил, набрав более 19 миллионов голосов, но и результат Гитлера – 13 417 000 – показывал, что его звезда еще не закатилась.

На другое утро Геббельс уже разворачивал новую кампанию, на этот раз предстояли выборы в ландтаги других земель (в том числе в Пруссии и Баварии). Выборы должны были состояться уже через две недели. Геббельс выступал по три раза за вечер, находя еще время раздавать указания сотням других ораторов. Чтобы попасть на первые полосы, он задумал устроить публичные дебаты с рейхсканцлером Брюнингом, но тот отказался выйти с ним на одну трибуну. Тогда шеф нацистской пропаганды воспроизвел запись радиовыступления Брюнинга в Кенигсберге. Время от времени Геббельс останавливал запись, чтобы возразить своему незримому оппоненту. «Публика сходила с ума. Успех был потрясающий», – писал он. И вот запись следующего дня: «Печать только и говорит, что о нашей словесной дуэли в «Шпортпаласте». До чего же тупы евреи. Вместо того чтобы молчать обо мне, они раскудахтались, будто я украл интеллектуальную собственность Брюнинга и что правительство подаст на меня в суд!»

С технической точки зрения кампания была проведена блестяще, в ритме крещендо от одного этапа к другому. Геббельс выдавал одну за другой тысячи идей, и все они были направлены на то, чтобы усилить воздействие на людей, пробудить в них еще больший энтузиазм. Геббельс производил оглушающий шум, но сказать ему было практически нечего. Сила его механизма легко подавляла всех прочих, за его трезвоном уже никто не мог разобрать, что говорят другие. С полной уверенностью можно утверждать, что Геббельс знал свою аудиторию. Небывало грубый уровень его кампаний очень хорошо показывает, что он думал об интеллекте обывателей.

Так о чем же говорил Геббельс эти месяцы? О том, что у них дурное правительство, что оно не может восстановить порядок, не говоря уж о том, чтобы добиться процветания. Это было верно. Но вдвойне верно было то, что штурмовые отряды не позволят разрушить порядок, каким бы он ни был.

Речи, речи и опять речи. За последнюю неделю перед выборами в ландтаги Геббельс произносил по четыре речи каждый день. «Я мог ограничиться несколькими словами, и все были довольны». Он заболел гриппом и выступал с высокой температурой.

Еще одна победа нацистов. В баварском ландтаге они получили 43 места против 9 прежних, в Пруссии – 162 против 9, в Вюртемберге – 23 против одного. В целом за нацистов проголосовало больше немцев, чем в сентябре 1930 года во время «лавины».

Даже после окончания предвыборных кампаний Геббельс не мог перевести дух. Шла непрерывная борьба. В рейхстаге депутаты от национал-социалистов устроили побоище, и туда, чтобы навести порядок, явился сам заместитель комиссара полиции Бернард Вайс. Увидев его, Геббельс закатил истерику. «Сгинь, Изидор!» – завопил он фальцетом.

В прусском ландтаге сто шестьдесят депутатов-нацистов подрались с восемьюдесятью коммунистами. В ход пошли столы, стулья и чернильницы. «Мы пели «Хорста Весселя», – торжественно говорил Геббельс. – Это всего лишь предупреждение. Это всего лишь способ заставить нас уважать. Зал выглядел как после опустошительного набега. Но победа была за нами».

Он был настолько горд, что тотчас же позвонил фюреру, чтобы сообщить ему добрые вести. «Он в восторге! – записал Геббельс на другой день после того, как Гитлер заставил его снова и снова пересказывать «новость». – Я должен был доложить во всех подробностях, и он от удовольствия потирал руки. Политическое значение инцидента трудно переоценить».

На какое-то время отряды СА были запрещены в Берлине, и Геббельс надеялся, что подвернется случай устроить беспорядки, он чуть ли не из кожи лез. «Вечером я зашел в большое кафе на Потсдамерплац в компании пятидесяти бойцов СА. Невзирая на запрет, они были при полной форме, и мы рассчитывали, что события будут развиваться бурно. Как было бы приятно, если бы явилась полиция, чтобы их арестовать… К сожалению, они не удостоили нас такой чести. Мы спокойно прошествовали через Потсдамерплац на Потсдамерштрассе. Полицейские сначала изумленно вскидывали брови, а потом стыдливо отводили глаза».

Намного больше повезло Геббельсу со студентами Берлинского университета. Они возмутились тем, что рядом с ними учатся евреи, и потребовали изгнать их. Берлин был потрясен. Ничего подобного никто не мог припомнить.

Тем временем борьба с Брюнингом продолжалась с нестихающей яростью. «Мы должны свергнуть его во что бы то ни стало». И он действительно был свергнут, но не из-за происков Геббельса, а благодаря человеку, которого Брюнинг, не жалея сил, защищал как очередного рейхс– президента, – из-за фельдмаршала фон Гинденбурга. Старик, стараясь покрыть своих приятелей-юнкеров, которых канцлер хотел привлечь к ответственности за разбазаривание общественных фондов, объявил ему о своем недоверии. Брюнинг подал в отставку.

Уже через четыре часа после этого Гинденбург принял Гитлера и Геринга, чтобы сообщить им новость, которую они уже и так знали. Старый рейхспрезидент сказал, что новым канцлером будет назначен Франц фон Папен и что он надеется на их с Гитлером взаимопонимание. Гитлер в ответ пробормотал что-то невразумительное, а Гинденбург, не поняв его, довольно кивнул. Он был рад, что Гитлер не возражает.

О Франце фон Папене практически ничего не было известно. Он состоял в Католико-центристской партии, но не играл в ней ровным счетом никакой роли. Он придерживался более правых взглядов, чем Брюнинг. Он был промышленником, и его дела процветали. Он был тесно связан с рурскими магнатами и имел влияние на владельцев стальных картелей. Как офицер в отставке, он был вхож в круг Гинденбурга. Президент питал к нему глубокое почтение.

Лишь один случай в его карьере получил изрядную огласку. Во время Первой мировой войны он, будучи военным атташе при посольстве Германии в Вашингтоне, занимался сбором информации и подрывной деятельностью в Соединенных Штатах. Однажды он оставил свой портфель в нью-йоркской подземке, из-за чего в руки американцев попали списки его агентуры. В результате его отозвали. Такая оплошность поставила бы крест на его политической карьере где угодно, но только не в Германии.

Геббельс пришел в ярость от назначения фон Папена. Их опять надули. Опять приходилось ждать, а время уходило. Экономический кризис, который так помог нацистам, теперь грозил им неприятностями, так как ущемлял интересы кругов, которые их финансировали. Некоторые компании, первоначально субсидировавшие движение, обанкротились. «И.Г. Фарбениндустри» была вынуждена вдвое сократить выплату дивидендов акционерам.

3 июня 1932 года рейхстаг был распущен еще раз. Новые выборы назначили на 31 июля. Геббельсу снова пришлось запускать свою пропагандистскую машину, нельзя было терять ни минуты. «Мы должны делать наше дело везде: когда стоим, идем, едем в машине или летим в самолете, – отметил он 1 июля. – Можно вести дискуссии везде: на лестницах, в коридорах, в дверях или по дороге на вокзал. Ни минуты на отдых. Мы облетим и исколесим всю Германию вдоль и поперек. Мы прибудем за полчаса до митинга, а может, и позже. Мы взойдем на трибуну и будем говорить.

Публике наплевать, что было с оратором до того, как он открыл рот. Ей станет скучно, если он будет не в форме, если в его речи не будет задора, если он не найдет нужных слов. А он все это время изнемогает от жары, пытается собрать воедино мысли. Акустика отвратительная, не хватает воздуха, голос становится хриплым. Но на другой день ушлые газетчики напишут, что оратор, к сожалению, «был вялым даже больше обычного»…

По окончании выступления вы чувствуете себя так, словно парились в бане в теплой шубе. Вы бросаетесь в машину, трясетесь еще два часа по скверным дорогам, прибываете на место в два часа ночи, до четырех обсуждаете партийные дела, а в шесть садитесь на берлинский поезд. И тут болтливый сосед разбудит вас, чтобы дружеской беседой развеять вашу скуку…

Назад, в Берлин… Два дня я диктую тексты для плакатов, брошюр, статей. Я падаю с ног от усталости. А еще пишу речь для радио».

Иногда случалось даже так, что проявления народной любви, столь желанные в обычной обстановке, действовали ему на перевозбужденные нервы. Он вернулся с митинга смертельно усталый и рухнул в постель в надежде немного поспать. Но не тут-то было. «В восемь утра перед гостиницей выстроился хор девушек и отчаянно затянул старинные баллады. Не скажу, что я получил удовольствие».

Однако не всегда и не везде нацистов встречали радушно. Как-то вечером Геббельс проезжал через свой родной город Рейдт. «Негодяи перекрыли дороги. К счастью, было так темно, что мы проскользнули неузнанными. Коммунисты развесили плакаты с угрозами, что живыми мы оттуда не уйдем».

А утром «перед гостиницей собралась шумная толпа. Полиция не стала вмешиваться, заявив, что в ее обязанности не входит защищать оппозицию. Вот как обстоят дела в Германии… В конце концов нам пришлось вызвать отряды штурмовиков и СС, чтобы очистить улицы. Разумеется, они не стали церемониться. Наши люди рассвирепели не на шутку, и я был вынужден покинуть свой родной город как беглый преступник, осыпаемый проклятиями и презрением. Вслед мне летели камни».

9 июля 1932 года, выступая перед стотысячной толпой на самой большой берлинской площади Люстенгартен, Геббельс, наконец, решился взяться всерьез и за фон Папена. «Я прошу немецкий народ задуматься над последними четырнадцатью годами стыда и позора, упадка и политического унижения… Что изменилось за прошедшие несколько недель? Ничего! Единственное отличие лишь в том, что у тех, кто нами правит, теперь другие лица. А с экономикой дела обстоят по-прежнему – хуже некуда. Новое правительство не приняло никакой программы общественных работ. Нищета растет, и голодный не знает, где ему удастся поесть в следующий раз…»

31 июля состоялись выборы. Нацисты одержали свою самую крупную победу, более чем вдвое улучшив результат двухлетней давности. В новом рейхстаге они получили 230 мест – больше, чем любая другая партия. Вторыми были социал-демократы со 133 мандатами, третьими – коммунисты с 89.

Даже он пришел к мысли, что это предел возможностей. «Теперь нам осталось все взять в свои руки, – писал он в дневнике 1 августа. – Надо сделать короткую передышку, чтобы укрепить позиции, а затем мы покажем, как мы умеем управлять». Через несколько дней он добавляет с угрозой: «Раз уж мы взяли власть, мы никогда ее не отдадим. Разве что нас вынесут отсюда вперед ногами».

После женитьбы Геббельс переехал в квартиру Магды в западной части Берлина. В 1932 году она превратилась в неофициальную штаб-квартиру партии. Гитлер, обычно останавливавшийся в отеле «Кайзерхоф» неподалеку от Вильгельмштрассе, проводил вечера у Геббельсов. Магда особо готовила для него что-нибудь вегетарианское. Гитлер приходил со своим другом Пуци Ганфштенгелем и адъютантами Брукнером и Шаубом. Почти ежедневно заезжали Геринг и граф Хелльдорф. Их водители ели вместе с прислугой на кухне. Геббельс также держал охрану из шести штурмовиков, постоянно болтавшихся в прихожей.

Домашние расходы выросли непомерно. Геббельс выдавал жене ежемесячно семьсот марок. Когда она сказала ему, что ей нужно по крайней мере тысяча двести, он был неприятно удивлен. И потом он часто напоминал ей, что в студенческие годы существовал на девяносто марок в месяц, так что ей вполне достаточно и семисот. Ему было прекрасно известно, семисот недостаточно, но ему хотелось ее помучить, потому что он сознавал ее правоту.

Она никогда не возражала ему. Она просто начала понемногу расходовать свой пятидесятитысячный капитал. Но с той поры Магда пыталась экономить на всем, на чем было можно. Вся прислуга была единодушна в том, что она была скупа до крайности и тратила на еду ровно столько, сколько необходимо, чтобы не умереть с голоду.

Даже после победы нацистов на выборах было еще неизвестно, насколько мудро поступила Магда, связав свою судьбу с ними, по крайней мере с точки зрения материального благополучия. Положение партии в некотором смысле стало менее прочным, чем ранее. Исход зависел от того, сумеют ли нацисты избежать серьезных ошибок в последующие месяцы. Геббельс постоянно твердил об этом и советовал партийным бонзам быть поумереннее. Но штурмовики не хотели и слушать, они стали берсеркерами.

Годами Геббельс и другие вожди нацизма превозносили штурмовиков в своих речах. И это было необходимо, чтобы внушить почтение другим и попугать правительство. Штурмовики оклеивали стены домов своими плакатами и сдирали плакаты своих противников. Если их хоть чем-то задевали, они дружно орали: «Пробудись, Германия!» и «Долой евреев!». Иногда они поливали транспаранты соперников особой жидкостью, которая самовоспламенялась по прошествии определенного времени. Неожиданно загоравшиеся на улицах костры привлекали сотни зевак и ставили в тупик полицию, а в целом являлись доказательством того, что полиция не в состоянии поддерживать порядок. Идея подобного трюка пришла в голову Геббельсу, а нацистские ученые разработали окончательную рецептуру и состав.

Если бы СА ограничились подобного рода «невинными развлечениями», Геббельс без колебаний одобрил бы их. Но они отбились от рук. Они выискивали на улицах людей с еврейской, на их взгляд, внешностью, которые далеко не всегда были на самом деле евреями, и избивали их. Бывали и смертельные случаи, покрывать убийц стало невозможно, и в конце концов штурмовиков стали недолюбливать.

Геббельс отдавал себе отчет в том, что сдерживать нацистских молодчиков после того, как их довели до точки кипения, задача почти невыполнимая. Он сам приложил для этого все усилия. Подобно ученику чародея, Геббельс не мог остановить вызванные им силы, как и предсказать их следующий шаг.

«Если возможность будет упущена, катастрофа неминуема, – писал он в день приезда Гитлера в Берлин. – Фюрер стоит перед трудным решением. Не обладая достаточной силой, он не может владеть ситуацией. А в таком случае он должен отказаться принимать на себя ответственность. И вследствие его отказа начнется сильнейший упадок в рядах нашего движения и среди наших сторонников».

Фон Папен предложил Гитлеру пост вице-канцлера в своем правительстве. Гитлер, разумеется, вынужден был ответить отказом. Неужели они не понимали, что у него не было выбора? Неужели они не понимали, что человек, которого преподносили как полубога и спасителя, не может занять пост номер два? Во второй половине дня Гитлеру было велено предстать перед Гинденбургом. Фельдмаршал даже не предложил ему сесть. Он отчитал Гитлера за то, что тот не сдержал своего слова и не поддержал правительство фон Папена. Он обвинил его в желании узурпировать всю власть. И, не дав Гитлеру сказать ни слова в оправдание, выставил вон, как проворовавшегося лакея.

Больше всего Геббельса взбесило то, что его побили на его собственном поле. Все ведущие газеты опубликовали пресс-релиз рейхсканцелярии о встрече Гитлера с Гинденбургом. Гитлер выглядел как простофиля, которому сделали выволочку. Геббельс написал резкое опровержение, но было слишком поздно. Им нанесли непоправимый урон.

30 августа в первый раз собрался новый рейхстаг, в котором нацисты были самой представительной партией, и председателем должен был стать человек из их рядов. Выбор пал на Германа Геринга.

Геринг сразу же переехал в небольшой дворец напротив здания рейхстага. Чтобы добраться до рейхстага, ему даже не требовалось переходить улицу: между двумя зданиями был прорыт подземный тоннель.

Геббельс продолжал атаки на фон Папена и его правительство. «В своих редакционных статьях я вел огонь по тем, кто на самом верху. Если мы хотим сохранить партию в целости, мы опять должны разбудить самые примитивные инстинкты толпы», – писал он 4 сентября. Через три дня он произнес речь. «В зале яблоку негде было упасть. Я провозгласил лозунг: «Долой баронов!»

Но и Геббельс столкнулся с немалыми трудностями. Многие немцы стали подозревать нацистов в излишнем радикализме. С другой стороны, главари штурмовиков полагали, что партия действует слишком нерешительно. Боевиков из СА охватывало нетерпение. Большинство из них были либо безработными, либо теми, кто бросил работу в надежде, что скоро вся Германия окажется в их власти и тогда они начнут пожинать сладкие плоды победы. Некоторые командиры штурмовых отрядов выходили из партии, создавали собственные организации и кричали о том, что Гитлер их предал. Геббельс угрюмо вопрошал: «Чем все это кончится?»

Положение фон Папена тоже было далеко не завидным. Самый бездарный в истории Германии канцлер ни у кого не пользовался поддержкой. Его круг состоял исключительно из гугенберговских промышленников и юнкеров. О том, как непрочно он сидит в своем кресле, стало ясно, когда в рейхстаге против него проголосовали 512 депутатов, а за него – только 42. «Самый громкий провал в парламенте, – записал Геббельс. – Фюрер сам не свой от радости».

Но Геббельс не радовался. Приближалась новая предвыборная кампания, и становилось более чем очевидным, что нацисты столкнутся с трудностями. «Эта кампания будет самая тяжелая. Партийная касса пуста. Предыдущие кампании съели все наши фонды», – признавался он 16 сентября. Но для тревоги были и другие поводы. «От слишком многих речей люди тупеют до бесчувственности… Наши противники надеются, что мы выдохнемся».

О финансовом положении партии можно было сказать, что она уже выдохлась. Для выравнивания годового бюджета требовалось от 70 до 90 миллионов марок. По самым скромным прогнозам, к выборам дефицит должен был вырасти до 15 миллионов марок.

Геббельсовские газеты находились не на должном уровне. «Сегодняшнее состояние не позволяет нам выполнить наши грандиозные задачи», – жаловался он 1 октября. А через три дня он добавит: «К этой кампании трудно подключать редакционные составы со стороны. Они все слишком добросовестны и работают слишком медленно».

Как бы там ни обстояло дело с «людьми, тупеющими от речей», ему опять пришлось прибегнуть к митингам и ораторам. «У нас лучшие агитаторы. И днем и ночью они находятся непосредственно в массах».

Геббельс вызвал лидеров всех других партий на политические дебаты. Но большинство из них уже были стреляными воробьями и не ответили на вызов. Лишь гугенберговской Немецкой национальной народной партии хватило смелости пригласить Геббельса на свой митинг. 19 октября он и двое гугенберговцев должны были выступить с одной трибуны, а потом провести дискуссию. Ему представилась неплохая возможность, и он ее использовал наилучшим образом.

«После обеда я работал, а потом с волнением ждал начала сражения… В шесть тридцать позвонили и сказали, что перед местом предстоящего митинга творится бедлам. Народопартийцы не справились, они оказались слишком слабы, чтобы удержать толпу. Тысячи наших людей запрудили улицы…

Сотни уже просочились в зал неведомо как. Народопартийцы толпились у входа, потрясали билетами, но войти внутрь уже не могли. Председатель рвал и метал. Мог ли он подумать, что в зал набьются одни нацисты, которых он щедро оделил билетами?

Перед началом меня на плечах внесли восторженные парни из СА. Наши люди вопили так, что невозможно описать. Дебаты были выиграны, еще и не начавшись».

Председатель боялся, что толпа вздернет его на фонаре, если он помешает Геббельсу. Оба оратора, которые должны были вести дискуссию с Геббельсом, с трудом слышали сами себя. Наконец председатель взмолился и попросил Геббельса утихомирить аудиторию. «Я был вынужден встать рядом с оратором, чтобы он мог продолжить свою речь».

Тотчас же после митинга он отправился в редакцию «Ангрифф». «Мы отпечатали миллион экземпляров, так как опасались, что народопартийцы пустят в ход свою мощную прессу и превратят нашу победу в поражение. В три часа мы закончили, а в шесть газета уже продавалась».

Речи, речи и опять речи. «Я говорил и говорил, говорил так много, что уже не помнил, где, как и когда». Но он знал, что, несмотря на все его усилия, партия потеряла до миллиона голосов.

«Национал-социалистическое движение оказалось в очень трудном тактическом положении, – писал он впоследствии об этом времени. – На предыдущих выборах мы собрали много голосов тех, кто поверил, что с победой партии они будут вознаграждены. Однако партия оказалась еще дальше от победы, чем прежде, и наши попутчики покинули нас».

Он был прав. Нацисты потеряли более двух миллионов голосов, что соответствовало тридцати четырем мандатам в рейхстаге. Они так и остались самой крупной партией, но все же их ореол непобедимости потускнел. Геббельс не пытался дурачить ни себя, ни друзей. «Нам нанесли ощутимый удар», – признавал он 6 ноября. Нацистам грозила катастрофа. «Отчет о финансовом положении выглядит совершенно безнадежно, – продолжил он 11 ноября. – У нас одни долги и обязательства, а после поражения достать значительную сумму денег нет никакой возможности».

За коммунистов проголосовало более шести миллионов немцев. Чтобы забрать себе их голоса, Геббельс продолжает наступление на «аристократов», собравшихся вокруг фон Папена. Одновременно он изо всех сил раздувает страсти вокруг «коммунистической угрозы». Не проходило и дня без того, чтобы толстосумам, финансировавшим Гитлера, не напоминали: если нацисты не придут к власти, в Германии наступит коммунизм.

Его политика запугивания не прошла бесследно для окружения Гинденбурга. Фон Папен был вынужден уйти. Престарелый фельдмаршал опять продемонстрировал, что выскочка-ефрейтор ему не ровня, и осадил фюрера. Преемником фон Папена стал генерал Курт фон Шлейхер, могущественный интриган, долгое время пребывавший за сценой и кооперировавшийся то с Гитлером против Брюнинга и фон Папена, то наоборот – в зависимости от того, на чьей стороне была сила. Теперь, по зову Гинденбурга, он вышел на авансцену, чтобы приструнить Гитлера.

Геббельс, предпочитавший оставаться за кулисами и схожий в этом со Шлейхером, мог оценить новую обстановку лучше других. Он написал в «Ангрифф»: «Ныне генерал фон Шлейхер, державшийся всегда в тени, вышел на свет общественного мнения. Не думаем, что это сослужит ему хорошую службу, поскольку всем давно известно, что тень человека всегда больше его самого».

Однако нацистов это не утешало. Тенденция в расстановке сил была неблагоприятная. На выборах в Тюрингии, сутки спустя после назначения фон Шлейхера, они потеряли почти сорок процентов голосов. «Положение катастрофическое», – замечает Геббельс.

Грегор Штрассер, руководивший организационным отделом и все еще второй человек в партии, пришел к убеждению, что нацисты миновали пик своего могущества. Сейчас или никогда, решил он и стал ратовать за объединение с другими партиями. Его решение ускорило окончательный разрыв с Геббельсом.

За девять лет до этого Штрассер «открыл» Геббельса. Он дал ему первый шанс проявить себя. После того как Геббельс стал гауляйтером Берлина, между ними началось своеобразное соперничество, которое совсем обострилось, когда геббельсовская «Ангрифф» вытеснила штрассеровские газеты из Берлина. Но с тех пор признаков открытой вражды не было, и ничто не указывало на явную ненависть Геббельса.

Теперь Штрассер вступил в переговоры с генералом фон Шлейхером. Он загодя пытался убедить Гитлера в том, что настало время пойти на компромисс. В том, как дальше развивались события, нет полной ясности. Известно только то, что Гитлер ехал в Берлин, и Штрассер встречал его на вокзале. Но он ждал фюрера зря, потому что Геббельс с Герингом успели сесть в тот же поезд уже на подходе к столице и по дороге убеждали Гитлера в своей правоте. Геббельс и, возможно, в меньшей степени Геринг сознавали, что, несмотря на антинацистские тенденции, у партии еще сохранялись шансы достичь своих целей, и прежде всего потому, что другой партии такой ориентации не было.

Затем события стали развиваться стремительно. Гитлер объявил, что не будет участвовать в сделке, после чего Штрассер снял с себя полномочия, упаковал чемоданы и исчез из Берлина. Гитлер не ожидал, что тот зайдет так далеко. Он встревожился. «Если в партии произойдет раскол, мне останется только пустить себе пулю в лоб!» – кричал он.

Следующие три дня решали все. Собери Штрассер воедино всех своих сторонников в партии, и Гитлеру, Геббельсу и всему движению пришел бы конец. Как ни странно, он не сделал ничего подобного. Таким образом, Гитлеру выпал неоценимый случай убедиться в преданности своих людей, хотя Геббельс втолковывал всем и каждому, что Штрассер «годами строил козни и вредил». Несколько дней спустя угроза раскола миновала. Возобладало мнение, что партия обойдется и без «второго номера». Штрассеровские учреждения были закрыты, а часть его функций возложена на Геббельса. «Его наследство растащили на куски», – цинично заметил Геббельс.

Приближалось Рождество. Экономический кризис углублялся. Число безработных достигло головокружительной цифры 7 000 000 человек. В то время как женщины еще могли найти работу за меньшую плату, многие мужчины оставались без заработка на протяжении двух, трех, а то и пяти лет. Улицы заполняли нищие.

Магда Геббельс заболела и была отправлена в больницу. Геббельс провел безрадостный Сочельник у ее постели. На Рождество он отправился в Берхтесгаден. Магда должна была присоединиться к нему в канун Нового года. Вместо этого Геббельсу позвонили из Берлина и сообщили, что ее состояние ухудшилось. Когда он попытался дозвониться сам, оказалось, что телефонная линия отключена из-за снежной бури. Заказать самолет тоже оказалось невозможным. Он сумел связаться с Берлином через тридцать шесть часов и узнал, что лучше ей не стало.

Но за эти тридцать шесть часов он придумал, как спасти партию.

Последовавшие затем дни стали, возможно, самыми лихорадочными в жизни Геббельса. Он не покидал больницу больше чем на несколько часов. Одновременно он день и ночь разрабатывал новый план, который должен был принести успех. В сущности, он был предельно прост: выиграть предвыборную кампанию в Липпе, самой маленькой земле в составе Германии, где менее 150 000 человек проживало на территории менее 1200 квадратных километров. Кто там придет к власти, не имело никакого значения. Там не было крупных городов, главным образом поселки и деревушки.

Расчет Геббельса был верен: ни одной партии соперников не было дела до Липпе. Никто из их лидеров даже не бывал там, поэтому нацистам не составляло труда одержать там убедительную победу, показав тем самым, что антинацистские настроения уже в прошлом. «Мы намерены сосредоточить все силы именно там, чтобы восстановить свой престиж, – откровенно признал Геббельс 3 января. – Партия покажет, что она способна одержать победу».

Мысль лежала на поверхности, в то же время в ней была искра гениальности. Но даже на такую незначительную кампанию, как оказалось, трудно найти деньги. «Я занял для начала кампании всего двадцать тысяч марок», – признался позднее Геббельс. Неделями раньше он тратил миллионы.

Влиятельные берлинские газеты смеялись над нацистами, Геббельс не замечал их насмешек. «В первый же вечер я выступал трижды, преимущественно в маленьких деревнях. Собирались все жители… Все идет прекрасно, лучшего нельзя и желать. Я снова общаюсь с людьми… Я говорю просто и убедительно».

Другие нацисты делили с ним эти обязанности. Геринг, Фрик, даже Гитлер выступали перед крестьянами и горожанами захолустного Липпе. Те же люди, которые произносили речи перед несметными толпами, теперь «стояли на трибуне в заштатном городке и обращались к аудитории в пять, шесть, от силы в семь десятков человек».

Все две недели кампании Геббельс почти не бывал дома. Два-три раза в день он звонил и справлялся о здоровье Магды. Ему отвечали, что ее состояние улучшилось, но не намного. От него скрывали, что врачи уже приговорили ее. Один Гитлер знал, насколько плохо обстоят дела. Но в конце концов она чудесным образом пошла на поправку, а к концу кампании ее жизнь уже была вне опасности. Только тогда Гитлер открыл правду Геббельсу. Геббельс отметил этот факт в дневнике без комментариев. «Политическая обстановка все еще пребывает в брожении», – гласила следующая запись.

Нацисты одержали еще одну впечатляющую победу. Геббельс заявил: «Партия опять устремилась вперед». Этот факт был намного важнее, чем результат кампании сам по себе. «Выбор граждан Липпе – далеко не местное дело, – комментировал Геббельс в «Ангрифф» 20 января. – Это проявление чувств, которые охватили граждан всей страны. Огромные массы опять пришли в движение, и движутся они к нам».

Тем временем состоялась важнейшая встреча. В доме кельнского банкира барона Курта фон Шредера Гитлер встретился с фон Папеном, к которому еще недавно питал отвращение, и несколькими промышленными магнатами, среди которых был Фриц Тиссен. Гитлера уверяли в том, что самые неотложные долги партии будут погашены, и обещали поддержку в борьбе с правительством Шлейхера. «Бароны и те, кто на самом верху», как их именовал Геббельс в своих обличительных статьях, отдавали себя в распоряжение фюрера. Неужели они не знали, что его звезда вот-вот закатится, что народ настроен против него? Знали, но именно поэтому бросились его спасать. Они прекрасно понимали, что через шесть – восемь месяцев нацистская партия может сойти со сцены и тогда не останется ни одного популярного движения, на которое магнаты и юнкеры могли бы опереться. Теперь или никогда. Господа из Кельна решили, что теперь.

«Правительство потеряло доверие, – злорадствовал Геббельс. – Давайте спросим в рейхстаге: действует ли еще правительство Шлейхера? И если да, то что оно намерено предпринять?»

Шлейхер ушел в отставку 28 января. 30 января 1933 года Гинденбург опять принимает Гитлера. Геббельс отнесся к известию скептически. «Всякое может случиться и сорвать наши планы», – подумал он. Но через несколько часов он узнал, что ничего случиться уже не может. «Это похоже на сон, – второпях записывал он. – Вильгельм– штрассе наша».

Вечером сотни тысяч людей прошли маршем мимо рейхсканцелярии, распевая «Хорста Весселя» и приветствуя фюрера в принятой нацистами манере. «Родился новый рейх! – гордо возвестил Геббельс. – Четырнадцать лет труда принесли нам победу. Мы достигли цели. Германская революция началась».

Грандиозное шествие затянулось далеко за полночь. Огни факелов в руках участников были видны далеко в ночной темноте, а их голоса разносились эхом по городу. Гитлер, как и другие партийные бонзы, чувствовал себя на вершине счастья. Лишь Геббельс, стоявший позади фюрера, казался спокойным. Он смотрел на шествие отрешенным взглядом. В конце концов, он организовал и провел столько парадов, что зрелище еще одного не трогало его. Размах не вызывал в нем благоговения. Не в его натуре было обманывать себя и тешить самолюбие. Вот о чем он думал, глядя на ликующую толпу: «Все поменялось. Никто не сомневается в нашей победе. Попробуй теперь найди тех дезертиров, из-за которых мы лишились двух миллионов голосов два месяца назад»[33].

Даже в час торжества Геббельс ничего не забывал и не испытывал к соратникам ничего, кроме презрения.

Они шли час за часом. Гитлер улыбался и салютовал им. Позади него стоял незаметный Геббельс…