IX. ЕЛИЗАВЕТПОЛЬСКАЯ ПОБЕДА

В то время, как отряд Мадатова шел навстречу десятитысячному авангарду персидской армии, с тем чтобы разбить его у Шамхора, в Тифлис, 29 августа, прибыл генерал-адъютант Паскевич и, по высочайшей воле, вступил в командование действующим кавказским корпусом, хотя и под главным начальством Ермолова.

К этому же времени в Закавказье собрались и достаточные подкрепления, открывавшие возможность начать наступательные действия. Первым пришел в Тифлис второй батальон Ширванского полка с подполковником Волжинским, и пришел так, как умели ходить только ширванцы. Это был тот самый Волжинский, который в 1824 году, с тем же батальоном, в семь дней прошел триста верст из Прочного Окопа, на Кубани, в Нальчик, на Кабардинскую линию. Таким же замечательным, чисто суворовским маршем ознаменовал он и теперь свое прибытие в Тифлис. “Всегда видел я,– говорит Ермолов,– с особенным уважением службу подполковника Волжинского, что для него не существует никаких затруднений и что те же чувства у его подчиненных”... “От подошвы Эльбруса,– пишет он далее в приказе по корпусу,– пришел он в Екатериноград с чрезвычайной поспешностью; но далее скорость его движения была неимоверна. Выступив 8 числа из Екатеринограда, он 16 августа уже был у самого Тифлиса”... Стало быть, Ширванский батальон в эти восемь дней опять прошел триста верст, притом с трудным перевалом через Кавказские горы.

Днем позже ширванцев, 17 августа, в Тифлис вступил и Сводный гвардейский полк, под командой полковника Шипова. Полк этот был сформирован, по воле императора Николай Павловича, в двухбатальонном составе из людей лейб-гвардии Московского и Гренадерского полков, вовлеченных мимовольно в роковые события 14 декабря. И государь, назначая их в состав боевого Кавказского корпуса, тем самым давал им случай кровью заслужить прощение. Гвардейцы выступили из Петербурга 21 февраля, когда еще не было речи о Персидской войне, и долго плыли водой; но едва высадились они на берег Каспийского моря, как получили известие о вторжении персиян и приказание Ермолова – идти форсированным маршем в Грузию. Таким образом, с первых же шагов на Кавказе, полку представилась необходимость заявить себя достойным представителем императорской гвардии,– и полк от берегов Каспийского моря шел без дневок и роздыхов. В Тифлис гвардейцы вступили молодцами: больных было мало, отставших – ни одного.

Прибытие этих трех свежих батальонов дало Ермолову средства тотчас же отправить из Грузии новые подкрепления на Елизаветпольский путь. К движению назначены были: шесть рот Карабинерного полка, рота егерей, восемь орудий и весь Нижегородский драгунский полк; последний получил приказание идти из Кахетии прямо на речку Акстафу кратчайшей дорогой, через Карайскую степь. Так составился довольно сильный действующий корпус, еще пока разбросанный по дороге из Тифлиса к Карабагу. Часть этого корпуса впереди, уже близ Елизаветполя, под начальством князя Малахова; другая стояла еще на Акстафе, поджидая нижегородцев, третья – собиралась в самой Грузии, у Муганлы, на переправе через Храм, верстах в пятидесяти от Тифлиса. Над всеми этими отрядами Паскевич и принял начальство. Подвигаясь вперед, он должен был постепенно присоединять к себе одну за другой все части и, дав войскам небольшой отдых в Елизаветполе, идти на Карабаг.

В предписании Паскевичу Ермолов точно указывает цели и средства этого движения. “Главная задача, для которой посылается отряд в Карабаг,– писал он ему,– есть освобождение Шуши от блокады. Неприятель, узнав о нашем наступлении, или двинется навстречу нашим войскам, или будет ожидать их под самой Шушой, или наконец отступит к Араксу. В первом случае, неприятель, лишившись выгоды крепкой позиции, может быть атакован вами с основательной надеждой на успех; нужно только взять меры осторожности против многочисленной его кавалерии. Во втором случае, то есть, когда неприятель решится ожидать наши войска под самой Шушой, он потеряет все выгоды, какие мог бы иметь от своей кавалерии, ибо в гористых местах она будет для него бесполезна. Вероятно, что, ожидая нас у Шуши, неприятель сделает какие-нибудь укрепления; но здесь превосходство нашей артиллерии должно облегчить успех атаки, которой, сверх того, будет способствовать сильная вылазка из самой Шуши, откуда может выйти по крайней мере до полутора тысяч штыков.

Атаковать персидский лагерь должно со стороны Ах-Угланского замка, так как от Шах-Булаха и Аскарана дороги перекопаны, да и горные ущелья в некоторых местах так тесны, что неприятель может с удобством в них защищаться. Движение на Ах-Угланский замок имеет за собой еще ту выгоду, что неприятель будет отрезан от Худоперинского моста и, вероятно, сам поспешил отойти к Ах-Углану, как скоро заметит, что войска направляются к этому пункту. Тогда Шуша будет освобождена без сражения, и уже не трудно будет заставить персиян отступить к Араксу. В этом случае преследовать их, доколе не перейдут границы. Сим должны ограничиться действия отряда, который за Аракc отнюдь не переводим”.

Дав эти точные указания, Ермолов отправил вместе с Паскевичем начальника корпусного штаба генерала Вельяминова, которого рекомендовал ему как человека, знавшего местные обстоятельства края и самый образ войны.

После разгрома персидского авангарда при Шамхоре, когда Паскевич был уже на пути и шел от Акстафы к Елизаветполю, в Тифлисе получились новые тревожные известия. Стали говорить, что эриванский сардарь, пользуясь тем, что русские войска отведены от Делижанского ущелья, двинулся от озера Гокчи и идет в татарские дистанции, чтобы силой понудить их к возмущению. Говорили также, что он намерен был приблизиться к Куре, чтобы помочь царевичу Александру проникнуть в Кахетию; наконец, ходили слухи о том, что сардарь рассчитывает действовать в тыл войскам, во время наступления их к Кара-багу. Тогда Ермолов собрал последние войска, которыми еще мог располагать в Грузии, именно: гвардейский полк, второй батальон ширванцев, сводный батальон егерей, донской казачий полк, десять орудий – и во главе этих сил появился сам в Казахской дистанции, на речке Гассан-Су, закрывая Делижанское ущелье.

Паскевич между тем, быстро шел вперед и 10 сентября, в 10 часов утра, в сопровождении Нижегородского драгунского полка, прибыл в Елизаветполь. Отряд Мадатова встретил его под ружьем. Паскевич обошел весь лагерь и затем удалился в приготовленную для него палатку. Весь день он провел в том, что изучал положение дел, знакомился с новыми своими подчиненными. К вечеру подошла пехота и стала лагерем под Елизаветпольской крепостью. Таким образом, все войска, которым предстояло встретить врага, теперь были в сборе. Здесь сосредоточились семь батальонов пехоты от полков: Карабинерного, Херсонского, Грузинского, Ширванского и сорок первого егерского, весь Нижегородский драгунский полк, два полка казаков и татаро-грузинская милиция. Это не было сильное численностью войско – корпус не превышал восемь тысяч человек при двадцати четырех орудиях,– но зато здесь был отборнейший цвет боевого кавказского корпуса.

Совсем иными глазами взглянул, однако, на эти войска. Паскевич. Нужно думать, что он приехал в Елизаветлоль с такой же предвзятой мыслью по отношению к ермоловским войскам и к генералам Мадатову и Вельяминову, с какой отнесся к Ермолову в Тифлисе; все ему не нравилось, везде он находил беспорядки. Особенно беспокоило его неприглядное состояние войск в смысле обмундирования и фронтовой выправки. Смотр, сделанный утром шамхорским победителям, окончательно уронил их во мнении Паскевича, и гнев его поминутно обрушивался то на того, то на другого частного начальника.

А враг уже был близко. Последние известия говорили, что Аббас-Мирза со всей сорока-пятидесятитысячной армией перешел через речку Тер-Тер и находится всего в сорока верстах от Елизаветполя. О Шуше точных сведений не было; но ходили слухи, что в Карабаге шах и что он сам блокирует Шушинскую крепость.

11 сентября утром корпусу назначено было общее учение. Войска, выведенные из лагеря, то свертывались в каре, то снова развертывались в линии и маршировали колоннами.

“Нельзя представить себе, до какой степени они мало выучены,– писал Паскевич государю накануне елизаветпольской битвы. Боже сохрани с такими войсками быть в первый раз в деле; многие из них не умеют построить каре или колонну,– а это все, что я от них требую. Я примечаю даже, что сами начальники находят это ненужным. Слепое повиновение им не нравится,– они к этому не привыкли; но я заставлю их делать по-своему”. Хотел ли Паскевич этими донесениями отстранить от себя ответственность на случай неудачи, а в случае успеха тем в большем блеске выставить свою распорядительность даже и с такими плохими войсками,– неизвестно. Но только в странном противоречии с ними стояла его готовность принять сражение, о которой неоднократно говорит граф Симонич в своих неизданных записках.

Неприятель между тем подходил, и приближение его обнаруживалось несомненными признаками. В самый разгар учебных построений, 11 числа, перед русскими аванпостами вдруг показалась персидская кавалерия. Началась перестрелка. Паскевич послал сильный разъезд с поручиком Ермоловым узнать, в чем дело, оставив войска в выжидательном положении. При приближении Ермолова персияне скрылись. Они, видимо, рекогносцировали русский лагерь.

На следующий день корпусу было опять учение. И опять появилась персидская конница, но уже в значительно больших силах. На этот раз она не бежала от русского патруля, как накануне, а остановилась и ждала. Паскевич прекратил учение, оставив в поле графа Симонича с одним батальоном Грузинского полка. Простояв некоторое время на месте, кавалерия отошла назад.

Теперь надо было ждать скорого появления Аббаса-Мирзы, и только тут поставлен был вопрос, где и как принять сражение. Паскевич сначала предполагал встретить персиян в узких улицах города; но намерение это было оставлено, вследствие энергичных представлений Мадатова о той опасности, которой могли бы подвергнуться войска от такого расположения. Мадатов стоял безусловно за наступление. Мнение его было поддержано начальником штаба Вельяминовым. Когда Паскевич уступил, то Вельяминов, как рассказывают, сказал Мадатову: “Тешьтесь, князь, но, как бы впоследствии нам не пришлось быть в ответе”. Но так или иначе, наступление было решено, и поход назначен на 8 часов утра.

Между тем жители города с разными чувствами ждали приближения персидской армии. Роли переменились. Армяне совершенно притихли, татары изъявили неистовую радость. Всю ночь в городе слышалось пение священных гимнов из Корана, и раздавались залпы из ружей, в честь будущих победителей. На русских никто не обращал внимания. Татары были уверены, что многочисленные, как морской песок, персидские полчища, предводимые самим Аббасом-Мирзой, разберут по рукам горсть несчастных гяуров. Но велико было их удивление, когда на следующее утро, вместо ожидаемого с часу на час отступления, корпус двинулся вперед, навстречу неприятелю.

В эту самую ночь, на 13 сентября, в палатку князя Мадатова явились трое армян, бежавших из персидского лагеря. Они принесли известие, что персияне, оставив за Тер-Тером все тяжести, налегке перешли Курак-чай и идут вперед, что Аббас-Мирза имел даже намерение атаковать русских уже этой ночью (как сделал с ним Котляревский под Асландузом), но военный совет отверг это предложение, и атака была отложена до утра. Один из этих армян был простой слуга, другой – авантюрист, прошедший огонь и воду; но третий, Бегляров, брат русского чиновника, служившего переводчиком при тегеранской миссии, внушал к себе полнейшее доверие. Аббас-Мирза, лаская вообще карабагских армян, приблизил к себе этого Беглярова как представителя одной из лучших фамилий Карабага. Но Бегляров воспользовался своим положением у наследного принца только для того, чтобы выведать все, что делалось в персидском лагере, и затем бежать. Мадатов пригласил к себе графа Симонича, и вместе они пошли разбудить Паскевича, чтобы сообщить ему полученную новость. Паскевич сам расспросил Беглярова и приказал тотчас готовиться к выступлению.

“Еще было далеко до свету, но “старые кавказские солдаты,– замечает в своих мемуарах граф Симонич,– никогда и нигде не опаздывают. Едва им объявили, что надо спешить, как ранний обед был съеден и люди, бодрые и свежие, стояли уже под ружьем, готовые к походу”.

В это самое время, в лагерь прискакал еще один вестник-татарин из Шамшадиля. Запыхавшись, едва переводя дух от усталости, он требовал, чтобы его провели прямо к генералу. Татарин рассказал Паскевичу, что эриванский хан со всеми своими силами прошел Делижанское ущелье и теперь находится в тылу русского корпуса. “Я был проводником сардаря,– говорил он,– и оставил его в Шамшадиле, откуда мне удалось бежать, чтобы предупредить вас”.

Впоследствии оказалось, что донесения татарина были неверны: сардарь еще двигался от Гокчи и не занимал Шамшадиля. Припомним, однако, что и Ермолов получил в Тифлисе подобное же известие, заставившее его выйти с войсками к Гассан-Су. Очевидно, татарин сам проводником у сардаря не был, но желал получить награду за доставленное известие, основанное им на дошедших до него преувеличенных слухах. Нужно думать, что сардарь, действительно, и был бы теперь в тылу русского корпуса, если бы ему не воспрепятствовал Ермолов.

Выслушав сообщение татарина, Паскевич был озадачен. Обратившись к окружающим, он спросил: “Что нам теперь делать?” Симонич рассказывает, что среди общего молчания, он выдвинулся вперед и сказал: “Побьемте Аббасса-Мирзу, а тогда уйдет и сардарь!”

Паскевич согласился и отдал приказание начинать движение.

Войска выступили часу в шестом утра и в нескольких верстах от лагеря заняли позицию. Здесь местность представляет совершенную равнину, простирающуюся между реками Ганжой и Курак-чаем до самой Куры, в которую они впадают, и только от истоков этих речек тянутся незначительные возвышения, оканчивающиеся верстах в двенадцати от города. На одном из таких возвышений и стали войска, разослав от себя вперед сильные разъезды для наблюдения за неприятелем. Но неприятеля еще не было. Перед войсками лежала молчаливая степь, в которой, казалось, замерли все признаки жизни, как бывает в тишину перед бурей. И только вдали в нескольких верстах впереди, как свидетельство далекого прошлого, виднелся неподвижный памятник, напоминавший, что равнина эта искони веков была полна жизни, и притом не одних только столкновений между обитавшими тут племенами, а и поэтических прозрений. Предание говорит, что он воздвигнут персидскими царями в честь знаменитого поэта Абул-Хассан-Низами, жившего в VI веке магометанской эры.

Но вот, около 10 часов утра, за немым свидетелем стольких веков показались шумные массы людей. От Куракчайской почтовой станции шел неприятель. Все движения его по равнине видны были с возвышения, занятого войсками, как на ладони, и представляли собой живописное зрелище. Впереди всех джигитовали присоединившиеся к персиянам изменники-татары; небольшие шайки их сворачивали с большой дороги и пробирались к стороне вагенбурга. Вооруженные жители окрестных деревень также начинали занимать соседние высоты, ожидая только развязки дела, чтобы пристать к победителям и участвовать с ними в. добыче. В русском корпусе царствовала глубокая тишина.

Был уже близко полдень, когда войска Аббаса-Мирзы, с распущенными знаменами и барабанным боем, стали подходить к русской позиции. Пехота русская стала в ружье. Батальон ширванцев и далее – батальон егерей образовали первую линию, а между ними, в центре, развернулась батарея в двенадцать орудий первой батарейной роты кавказской гренадерской артиллерийской бригады. За ними в колоннах расположились: слева, за ширванцами, батальон Грузинского полка, справа за егерями, батальон карабинеров. По две роты от тех же полков, Грузинского и Карабинерного, с орудием при каждой, выдвинулись уступами за первой линией и свернулись в каре, прикрывая фланги от ударов неприятельской кавалерии.

Этими двумя линиями командовал Мадатов.

Еще позади, за интервалами второй линии, расположился подивизионно, в колоннах к атаке, весь Нижегородский драгунский полк, а в резерве стали полтора батальона херсонских гренадер с шестью орудиями. Две остальные роты херсонцев и два орудия остались в прикрытии вагенбурга.

Вся иррегулярная конница: два казачьи полка (Костина и Иловайского), вместе с татарской милицией, прикрывая боевое расположение отряда, разместились на флангах. На татар, однако же, много рассчитывать было нельзя, а казачьи полки были так малочисленны, что в обоих не набиралось даже и пятисот коней. Большая же часть грузинской милиции, как конной, так и пешей, отправлена была из Шамхора в Тифлис, чтобы сопровождать трофеи, взятые Мадатовым, и оттуда назад еще не возвращалась.

Таким образом, не считая двух рот и двух орудий, оставленных при вагенбурге, в русском корпусе было всего шесть с половиной батальонов, до полутора тысяч всадников и двадцать две пушки.

Этой-то горсти народа предстояло сразиться с пятитысячной “фалангой современного Дария”, как выражается Симонич.

Нападение предоставлено было персиянам. Некоторое время они шли одной густой, сплошной массой, которая, как туча, быстро надвигалась на русскую позицию. Но вот она остановилась и стала развертываться вправо и влево; толпы азиатской конницы появились на флангах, артиллерия стала выезжать на позицию. А далеко за этой боевой линией виднелся длинный ряд верблюдов с навьюченными на них фальконетами и горными пушками; еще позади – неподвижно стояла шахская гвардия и вся регулярная конница. Но и персидская армия, со своей стороны, развернув фронт,– стала, ожидая нападения русских.

В боевом порядке, неподвижно стояли теперь друг против друга две враждебные армии. Ни та, ни другая не хотела начать сражения. Так прошло около часа. Граф Симонич и Греков (командир Ширванского полка), бывшие вблизи Паскевича, пришли к убеждению, что у Аббаса-Мирзы недостает решимости и что, если русские не пойдут вперед,– он уйдет, не дав сражения.

Колебался и Паскевич. По крайней мере известный партизан, генерал Денис Давыдов, положительно уверяет, что, увидев перед собой тяжелую массу надвигающейся персидской конницы, сарбазов и шахской гвардии, Паскевич был смущен и хотел отступить и что только настояния Малахова и Вельяминова заставили его принять сражение.

Этого колебания не отрицает косвенно и преданный Паскевичу Симонич. Вот как описывает он этот момент нерешительности обеих армий.

“Боясь упустить благоприятный случай,– говорит он,– я обратился к Паскевичу со следующими словами: позвольте нам атаковать неприятеля; наши кавказские солдаты не привыкли обороняться,– они нападают.– Уверены ли вы в победе? – спросил Паскевич.– Да, уверен,– отвечал я,– и вот мой товарищ, Греков, тоже отвечает головой за успех.– Ну, так идите с Богом.

Полные радости, Греков и я вскочили на коней,– продолжает Симонич,– и поскакали к своим частям. Раздалась команда: “Смирно! На плечо!” – и затем я подъехал к ширванцам, стоявшим впереди, чтобы сказать им несколько теплых слов, которые шли от сердца.– Братцы, ширванцы! – воскликнул я.– Ступайте смело; грузинцы за вами,– вас не выдадут!.. И русские линии зашевелились”.

Так или иначе,– русские шли вперед, отважно наступая на вражеские силы, черной тучей заслонившие горизонт.

Но вот со стороны неприятеля показался дымок – грохнула первая пушка, вероятно, и Аббас-Мирза победил свою нерешительность. Тогда русский отряд, всей, своей массой уже передвинувшийся вперед, остановился на новой выгодной позиции и стал опять выжидать нападения. Центральная батарея, при которой находился сам Вельяминов, тотчас ответила на вызов врага дружным залпом,– пушечный огонь разом охватил всю боевую линию. Сражение началось.

Неприятель, имея до шестидесяти тысяч войска, в том числе двадцать четыре батальона регулярной пехоты с двадцатью шестью орудиями, руководимый английскими офицерами, стянул всю свою артиллерию в одну огромную батарею в центре и открыл убийственный огонь из всех своих орудий, а иррегулярная конница быстро стала охватывать небольшой русский отряд и с флангов, и с тыла.

Скорым движением стеснялся полукруг наступающих персиян. Твердо и неподвижно стоял отряд русский. Князь Мадатов, на прекрасном карабагском коне, шагом объезжал войска под страшным огнем неприятеля и говорил солдатам: “Ребята! Не жалейте сегодня пролить свою кровь за Государя и Россию!” Подъехав к казакам, он сказал: “Помните мое наставление: держитесь час – и неприятель побежит”.

По всему фронту завязалась между тем сильная ружейная перестрелка.

Первые удары неприятеля обрушились на левый фланг русской позиции. Целая туча неприятельской конницы, обскакав первую линию, неслась на две роты грузин, стоявших, как сказано, в каре, уступом между первой и второй линией.

Грузинские стрелки, видя грозящую им опасность, отступили, в каре “в некотором беспорядке”, как выражается Симонич. Казаки и татары левого фланга, попавшие под удар, мгновенно были опрокинуты и неслись назад. Минута была критическая. В это время Паскевич пешком обходил интервалы линий и случайно, в сопровождении одного адъютанта, очутился в толпе беспорядочно бегущей татарской милиции. Его спокойствие и уверенный тон, с которым он обратился к этой разнузданной массе, имели магическую силу. Татары оправились и стали снова строиться.

Между тем граф Симонич, находившийся впереди у центральной батареи, заметил колебание в рядах своих гренадер, на которых неслась персидская конница, и через минуту уже стоял перед их маленьким каре. Положение этой горсти, рисковавшей ежеминутно быть растоптанной копытами бешено мчавшейся на нее громадной конницы,– было, действительно, серьезное. Но гренадеры оправились и смело смотрели в глаза опасности. “Я чувствую потребность,– говорит, в своих записках Симонич об этом эпизоде битвы,– отдать дань восхищения памяти офицера, мужество которого в этот день и в этот момент носило величавый характер. Это поручик Вретов, командир третьей гренадерской роты, тот самый, который, год спустя, нашел себе славную смерть в горячем деле под Урдабадом. Как он был красив и восхитителен в эти минуты, бедный мой Вретов! Честь его памяти!”

Конница между тем грозной лавиной приближалась: за ней шли батальоны сарбазов. К счастью, весь левый фланг оказался прикрытым небольшим, но крутым, бездорожным оврагом, который издали не мог быть виден неприятелю. Это обстоятельство неожиданно получило важное влияние на судьбу сражения. Разлетевшаяся во всю конскую прыть толпа как вкопанная стала перед оврагом,– стремительность удара пропала. А между тем на этот пункт сосредоточился огонь целого грузинского батальона. В то же время, обогнув овраг, насели на вражескую конницу оправившиеся казаки и татары. Потерявшие голову персидские всадники пустились уходить и, рассыпавшись по полю, открыли свою пехоту.

Паскевич, хладнокровно следивший с высоты за перипетиями страшного боя, видел стойкость сарбазов под огнем русской артиллерии и ловкость, с которой они пользовались неровностями местности. Был момент,– как впоследствии он рассказывал сам,– когда все шансы разом склонились на сторону врагов, когда персидские батальоны уже заходили в тыл русского боевого расположения,– и у сарбазов не было только души, талантливого начальника, который сумел бы воспользоваться счастливым моментом. Положение становилось с каждым мгновением опаснее. Тогда Паскевич послал приказание выдвинуть из резерва на левый фланг батальон херсонцев с четырьмя орудиями и в то же время, подозвав к себе бывшего невдалеке командира Нижегородского драгунского полка, генерала Шабельского, указал ему рукой на приближающихся сарбазов и лаконично сказал: “Истребите их”. Шабельский подскакал к полку. Задребезжала труба,– и третий дивизион, подавшись правым плечом, стал развертывать фронт... Вот грянула команда: “Марш-марш?” – и дивизион понесся. Оглушительный залп встретил нападающую конницу. Под Шабельским была убита лошадь; но драгуны, по следам своих офицеров, вломились в неприятельский батальон,– и его разбитые и стоптанные ударом шеренги одна за другой ложились под ударами шашек. Напрасно неприятельская конница, опомнившись, бросилась помогать сарбазам. Второй дивизион нижегородцев, обогнув скалистый овраг, охватил ее с флангов и с тыла. Все перемешалось в общей рукопашной свалке... Еще мгновение – и опрокинутая персидская конница бежала с поля сражения. Тогда второй дивизион соединился с третьим, и тем удвоил силу нападения на персидскую пехоту.

Разбившись на мелкие кучки, персияне залегли в канавах в густом кустарнике. Драгуны стремительным ударом выбили врага из этого последнего укрытия. Здесь ранены были: прапорщик князь Чавчавадзе – штыком, и поручик Заребский – штыком и саблей. Персидское знамя, высоко развевавшееся над одной из неприятельских кучек, было взято драгунами. Когда разнесся дым и улеглась поднятая скачкой пыль,– сарбазы уже были изрублены, а вдали, на самом горизонте, виднелись остатки разбитой, уходившей с поля персидской конницы. Подошедшему батальону херсонцев уже не досталось участия в бою.

Распорядившись, чтобы татары и казаки преследовали бежавших, Шабельский быстро устроил свои дивизионы и повел их вправо, на помощь пехоте, сражавшейся в центре. Там давно уже кипела кровавая битва. Когда восемнадцать персидских батальонов надвинулись на русскую позицию, Мадатов приказал пехоте сбросить ранцы и приготовиться к удару в штыки. Два батальона должны были сразиться с восемнадцатью! Солдаты рванулись вперед,– но Мадатов удержал их порыв. “Стой! – крикнул он! – Подпускай персиянина ближе, ему труднее будет уходить!” И вот, когда Вельяминов сосредоточил огонь двенадцати батарейных орудий на наступавших сарбазов, когда персидские батальоны, в синих куртках и белых панталонах, осыпанные картечью, замедлили шаг, заколебались,– Мадатов выхватил шашку и крикнул “ура!”. Это послужило общим сигналом к нападению. Ширванцы и егеря первые кинулись вперед; батальон грузинцев почти в тот же момент сравнялся с ними – и начался страшный рукопашный бой. Храбрые командиры полков, Грузинского – граф Симонич и Ширванского – Греков, находились во главе своих батальонов, с такой геройской решимостью атаковавших в десять раз сильнейшего неприятеля: Скоро и Греков, и Симонич – оба выбыли из строя. Греков, сам сражавшийся казацкой пикой, был убит наповал; Симоничу пуля раздробила ногу. Он упал, но не позволил солдатам подать себе помощи, крикнув: “Вперед, ребята! Там ваше место!” – и приказал оставить возле себя только цирюльника и одного унтер-офицера. Доктор херсонского полка тут же сделал ему перевязку. Но рана была так тяжела, что заставила графа долго не покидать костылей и даже угрожала перейти в гангрену. “Если я живу,– говорит в своих записках Симонич,– то должен благодарить за это только Провидение”.

Место убитого Грекова заступил один из старейших ширванцев, майор Юдин. Под его начальством солдаты, раздраженные потерей любимых начальников, со страшным ожесточением нападают и опрокидывают неприятеля.

В это-то мгновение появился со своими нижегородцами Шабельский. Быстрым натиском драгуны проложили себе путь в самую середину уже смятых персидских батальонов, разбрасывая их в обе стороны и опрокидывая все им встречающееся. Соединенные усилия пехоты и конницы скоро решили судьбу сражения и в центре. Регулярные войска, оплот персидской монархии, были разбиты, рассеяны и бежали в беспорядке. Персидская артиллерия, опасаясь русской пехоты, поторопилась взять на передки и в общем бегстве шла так скоро, что драгуны ее и не видали.

Увлеченные солдаты преследовали врагов на пространстве двенадцати верст, до самой куракчайской станции, на речке Курак-чае. Там стоял богатый неприятельский лагерь. В ужасе и поспешном бегстве персияне миновали его, не успев ничего захватить, лагерь тотчас же занят был русской пехотой. Драгуны и казаки проскакали еще верст семь и за лагерь. Несмотря на то, что их было слишком мало, чтобы поспевать везде, и при них не было конной артиллерии,– они нанесли персиянам громадный урон. Пленных, однако, взято не было, “ибо,– как доносил Шабельский,– драгуны были так раздражены, что ни одному персиянину не давали пощады”.

В непрерывных атаках и сами нижегородцы понесли чувствительные потери, особенно в офицерах, свидетельствуя тем, что известный афоризм знаменитого кавалерийского писателя “сабля офицера не тупее солдатской, конь лучше,– и честь должна указать ему место” – был ближе их сердцу, чем изречение писателей другой формации, что “офицер не мясник, и дело его не рубить, а смотреть за порядком да руководить ходом битвы”... Из числа нижегородских офицеров: прапорщик Волжинский получил в упор две смертельные раны пулями в грудь в ту минуту, когда хотел взять неприятельское знамя; штабс-капитан Червонный ранен пулей в руку, другой штабс-капитан (фамилии в донесении не упомянуто) – штыком; у прапорщика Болдамуса перебита рука прикладом. Под поручиком Горешневым и прапорщиком Масленниковым, – убиты лошади.

Атаки нижегородцев происходили на глазах Паскевича, который впоследствии не мог нахвалиться драгунами. Почти сорок лет провел перед тем полк на Кавказе; много пришлось ему видеть за это время кровавых и безвестных сечь на шумных берегах Кубани и Терека, в горах Лезгистана и в долинах Грузии. Но то были битвы иного рода. Теперь же людям закаленным в малой войне, в одиночных схватках еще впервые пришлось участвовать в большом генеральном сражении, и им было где показать себя. День елизаветпольской победы был днем, в который ярким лучом загорелась слава Нижегородского полка,– и с этого дня начинается тот блестящий период его полковой истории, полный героизма, на котором выросло и воспиталось нынешнее молодое поколение нижегородцев.

Когда увлеченные преследованием войска левого фланга и центра ушли слишком далеко от первоначального поля битвы, Паскевич стал сильно тревожиться за исход сражения. Опасаясь, что неприятель, опомнившись, перейдет снова в наступление и вырвет из рук его победу, он слал гонца за гонцом, чтобы остановить преследование. Но остановить ширванцев, грузинцев, егерей и драгун не было никакой возможности. Тогда Паскевич отправил на помощь к ним последние, еще не участвовавшие в бою, шесть рот карабинерного полка, которые, в случае надобности, могли бы послужить резервом. Но и карабинерам не пришлось идти по этому назначению,– они понадобились на правом фланге.

Дело в том, что в то время, как на левом фланге и в центре русские войска торжествовали полную победу, там, на правом фланге, дела слагались менее благоприятно. Правый фланг был почти забыт, так как все внимание Паскевича отвлечено было событиями в других местах. А между тем персидские пехотные и конные массы стремительным нападением загнали здесь казаков почти до Елизаветполя и обходили уже русскую линию. Ближайший к правому флангу первый дивизион Нижегородского полка и две роты Херсонских гренадер, выдвинутые из резерва, напрягали все силы, чтобы сдержать персиян и не дать им пройти в тыл русской позиции. Положение могло стать гибельным.

Драгунский офицер, посланный известить обо всем генерала Шабельского, долго ездил по полю, пока не разыскал своего командира далеко впереди, уже за куракчайской станцией. Выслушав донесение, Шабельский потребовал к себе свежую лошадь; ему подвели фруктовую. Он быстро вскочил в солдатское седло и поскакал на правый фланг, сопровождаемый одним ординарцем.

Дела он застал в следующем виде. Казаки и татары были под самым Елизаветполем; майор Гофман, рассыпав стрелков от двух Херсонских рот, перестреливался с неприятелем и при помощи единственной находившейся у него пушки едва мог сдерживать наступавшую пехоту; дивизион нижегородцев стоял в резерве.

Видя опасность положения, Шабельский решился изменить первоначальное распоряжение Паскевича и послал майору Клюки Клюгенау приказание идти с шестью карабинерными ротами не к Курак-чаю, на помощь к войскам, преследующим неприятеля, как приказал Паскевич, а взять правее между центром и левым неприятельским флангом, чтобы зайти в тыл последнему. Персияне вовремя заметили этот опасный для себя маневр и подались назад. Тогда Шабельский приказал майору Гофману собрать стрелков и перейти в наступление; а пока гренадеры с барабанным боем двигались вперед, нижегородцы обскакали неприятеля с фланга. Едва в пехоте грянуло “ура” – Шабельский стал во главе драгун, и, воспламенив их мужество коротким рассказом о славных подвигах их товарищей, повел дивизион в атаку. По словам очевидцев, это была одна из самых стремительных и бурных атак. Все, что попало под этот несущийся ураган, было смято и стоптано. Здесь ранен штыком поручик Кадников, а под поручиком Фроловым заколота лошадь. Первый и второй эскадроны врезались в самую середину неприятельской линии и произвели в ней страшное опустошение. Так еще раз, и на правом фланге, нижегородцы являются решителями битвы.

Совокупный удар с двух сторон сломил наконец сопротивление неприятеля, который и здесь предался стремительному бегству. “Только гористая и изрезанная оврагами местность,– как доносил Шабельский,– спасла неприятеля от истребления и не дозволила нанести ему такой вред, какой бегущая и расстроенная пехота должна была ожидать от кавалерии”. Но напрасно Шабельский, понимая, что сидеть на плечах бегущих – значит позволить им уйти без особой потери, пытался еще раз обскакать неприятеля, чтобы отрезать ему отступление. Местность была в полном смысле адская, и только на высокой и ровной площадке, уже перед самым Куракчайским ущельем, драгунам удалось, наконец, отрезать часть вражеских батальонов. Они были изрублены, но два батальона успели избежать истребления и, кинувшись на лесистый курган, стали окапываться. В это время подошли сюда карабинерные роты с майором Клюгенау. Между тем осенний день приближался к концу, наступали сумерки. Чтобы скорее покончить дело, Клюгенау пошел на приступ. Но он встретил такой отпор, что вынужден был отступить, попытка эта стоила карабинерам до шестидесяти человек убитыми и ранеными. Тогда послали за подмогой, а сами залегли под горой, чтобы не выпустить персиян из рук; драгуны стерегли их с другой стороны.

“Сдавайся, Херам-заде! – кричали солдаты персиянам.– Поутру наелись грязи, так уж теперь не поправите дела!” Но в ответ из окопов гремел неумолкаемый ружейный огонь. Паскевич, встревоженный отдаленной и все усиливающейся перестрелкой на правом фланге, послал туда князя Мадатова. Но бой уже подходил к концу. Когда на помощь карабинерам подошли херсонцы и с ними два орудия, и батальоны, после нескольких картечных выстрелов, двинулись на приступ,– неприятель бросил оружие. Здесь взяты были два орудия, три знамени и до тысячи пленных. Это были почти единственные трофеи елизаветпольского сражения.

Кому принадлежала честь взятия окопа в этом заключительном эпизоде кровавой битвы – неизвестно. Об этом моменте боя имеются весьма разноречивые известия даже самих участников его. Клюгенау и Шабельский говорят, что Мадатов приехал на правый фланг, когда там все уже было кончено. Клюгенау рассказывает, между прочим, что, увидев пленных, неприятельские знамена и орудия, Мадатов сказал ему: “Ты, братец, счастливее нас и воротишься не с пустыми руками. Эти проклятые чабаны бежали так шибко, что нам ничем не удалось поживиться”. Сам Мадатов не оставил записок. В биографии же его, составленной правдивым А. С. Хомяковым со слов его сослуживцев, и в некоторых рассказах современников есть данные, по которым можно предположить, что Мадатов принял деятельное участие в самом бою на правом фланге. “Князь Мадатов,– говорит его биография,– подъехал к ним (к окруженным персиянам) сам и объявил им на их языке, что ежели они желают сдаться, то сейчас бы бросили с кургана вниз свое оружие. Персияне, видя, что сам начальник делает им предложение, и уверясь в бесполезности сопротивления, в числе девятисот восьмидесяти человек, с двумя знаменами, двумя батальонными командирами и семью офицерами, положили оружие”. В то же время, один из отставных эриванских солдат рассказывает следующее:

“До самой ночи палили мы. в неприятеля из пушек и из ружей; но он сделал завал из своих убитых – и не сдавался. Тогда подъехал к нам генерал Малахов и говорит: “Братцы! Возьмите его в штыки, зарядов он не стоит!” У нас господа офицеры были отважные,– того только и ждали. “Ну, говорят, ребята,– пойдем, живьем заберем персиянина”. Капитаны Долинин и Авраменко первыми ворвались со своими ротами в завал и всех позабрали в полон”...

Для славы и чести Малахова вопрос этот, впрочем, безразличен; довольно и того, что ему главным образом обязаны персияне разгромом своего центра, решившим судьбу сражения – чего в первые минуты не отрицал и Паскевич.

Была уже ночь, когда Малахов, утомленный боем, без голоса, покрытый пылью, приехал в персидский лагерь на Курак-чае, где расположились русские войска и был сам Паскевич. Малахов доложил ему о взятых на правом фланге трофеях. Рассказывают, что Паскевич, увлеченный и обрадованный победой, обнял его, благодарил и на рассвете приказал вновь преследовать бегущего неприятеля.

На следующий день, рано утром, взяв с собой два батальона, полк казаков и четыре орудия, Малахов с конницей пустился усиленным маршем за неприятелем и гнал его двадцать три версты. Аббас-Мирза, под этим новым натиском, до того ускорил свое бегство, что приказал пехоте сесть на лошадей вместе с кавалеристами, так что на одной лошади было по два всадника. 15 сентября сам он был уже за Араксом, 17 – переправилась за ним и его разбитая армия. Спустя пять дней после сражения, ни одного неприятельского воина не оставалось уже в Карабаге; попадались по окольным дорогам только отставшие, безоружные и голодные люди, которых немилосердно убивали и грабили сами же карабагские татары. Дело не ограничилось, однако, ужасом, преследовавшим персиян в русских границах,– он настигал их и в персидских землях. В то время, как Аббас-Мирза с небольшим числом войск прискакал в Тавриз, персидские сарбазы разлились по пограничным с Россией областям и всюду распространяли страх близкого нашествия русских.

Паника персиян еще более увеличивалась под влиянием гнева Аббаса-Мирзы,– несомненного признака страшного поражения его войск. За днем несчастного сражения последовали дни грозной кары.

Многие влиятельные лица в армии были отрешены от командования, четверо, бежавшие из-под Шамхора, повешены; многих он приказал посадить на ослов, лицом к хвосту, и в этом позорном виде возить по деревням на посмеяние народу.

И тем резче было впечатление этих кар, что они расходились с представлениями народа, приписывавшего исход битвы воле Аллаха, неизбежному предопределению. Рассказывают, что такой взгляд на дело скоро получил среди самих окружавших наследного принца некоторое поощрение. Был у Аббаса-Мирзы некто Хаджи-Мирза-Агасы,– позднее, во время осады Герата, сам командовавший персидской армией,– который был великим астрологом и умел чихать и гадать по звездам. На основании несомненных небесных предвещаний он еще накануне сражения узнал, что ему следует бежать без оглядки, не ожидая битвы,– и он не только бежал, но даже хвалился этим, говоря: “А, что? Видите ли теперь, что я был совершенно прав Я сейчас узнал, что будет беда, и ушел. Кто же из дураков, из людей несведущих, темных, остался – тех или побили, или забрали в плен, а кто из них и ушел, так ушел по той же дороге, как и я” В персидские войска, от начальников до солдат, внесена была страшная деморализация.

Так окончилось Елизавехпольское сражение, освободившее Закавказский край от нашествия врага и занявшее одну из видных страниц в военной истории России.

Общая потеря персиян не превышала двух тысяч убитыми и тысячи пленными. В числе последних находился Угурлу-хан, кратковременный повелитель Ганжинского ханства. Солдаты нашли его в кустарнике на берегу Курак-чая, уже ограбленным и полураздетым карабагскими армянами[1].

При поспешном бегстве неприятеля и трофеев взято было не много: два орудия и четыре знамени: одно, добытое нижегородцами,– красное, с изображением золотого льва, державшего в лапе обнаженный меч, а три – белые, на которых: покоящийся лев освещен восходящим солнцем – эмблема могущества и. просвещения Персии на знаменных древках, вместо обычного копья, прибиты отлитые из серебра кисти правой руки с распростёртыми пальцами.

С русской стороны выбыло из строя двенадцать офицеров и двести восемьдесят пять нижних чинов. Особенно чувствительной для войск кавказского корпуса потерей была смерть одного из лучших представителей его, командира Ширванского полка, подполковника Грекова. Невольно останавливает на себе внимание странная судьба всего несчастного семейства Грековых. В Ширванском полку служило шесть братьев. Старший, бывший уже генералом, убит в Герзель-Ауле вместе с Лисаневичем; второй, командуя полком, погиб под Елизаветполем; трое пали еще прежде в боях с кавказскими горцами; теперь оставался в живых один, самый младший. Мать, пораженная фатальной потерей пятерых детей, написала государю письмо и, помимо желания сына, просила уволить его в отставку, ввиду того, что персидская война могла лишить ее и последнего сына. Император Николай снизошел к материнскому Чувству ее и повелел уволить Грекова от службы с полным пенсионом, на который тот, по молодости, не имел никакого права. Вместе с Грековым в Ширванском полку был убит и капитан Белькович, о котором память долго хранилась в дружной семье ширванцев. Он был сын провиантского чиновника, выросший, можно сказать, в Ширванском полку, с которым отец его делал частые походы. Юношей он поступил в этот полк на службу и в нем же дослужился до капитана. Храбрый до дерзости, он пользовался особым вниманием Ермолова и, несмотря на малую степень образований, обладал такими способностями, которые могли предрекать ему в будущем широкую служебную карьеру. Под Елизаветполем он, имея уже Владимирский крест, полученный когда-то из рук Ермолова, соблазнился персидским знаменем и бросился на него со своей ротой; знамя он взял, но тут же и пал, пораженный пулей. Знамя осталось за персиянами.

Елизаветпольская победа доставила справедливую славу Паскевичу.

“Мы, которые были свидетелями этой эпохи,– говорит граф Симонич,– мы, которые следили за генералом на поле битвы, которые видели его хладнокровие в опасности, можем отдать честь его величию, его способностям. Но нужно сказать и то, что маленький корпус наш составлен был из избранных кавказских храбрецов, которые были проникнуты собственным достоинством, для которых не было ничего невозможного; да с ними же были и Мадатов, и Вельяминов”.

К этому нужно, однако, добавить и то еще, что Елизаветполь был следствием Шамхора. Шамхор расшатал нравственные силы персиян, и нет сомнения, что Аббас-Мирза много потерял уверенности и в самом себе, и в своей армии, видя Мадатова в стенах Елизаветполя. Мадатову принадлежит, поэтому, значительная доля славы в Елизаветпольской битве.

Император Николай осыпал главных виновников Елизаветпольской победы наградами. Паскевичу пожалована была золотая сабля, осыпанная бриллиантами, с надписью: “За поражение персиян под Елизаветполем”. “Уверен,– писал ему государь,– что она в ваших руках укажет храбрым войскам путь к новым победам и к славе”. Князь Мадатов получил чин генерал-лейтенанта и бриллиантовую же саблю с надписью: “За храбрость”. Это была уже его вторая драгоценная сабля,– первую он имел еще в чине полковника, за отечественную войну. Генерал-лейтенанту Вельяминову пожалован орден св. Георгия 3-го класса; генерал-майору Шабельскому, полковнику графу Симоничу и майорам Юдину и Клюки-Клюгенау – тот же орден 4-й степени. Ими и начинается длинный список георгиевских кавалеров славного царствования императора Николая Павловича.

Победа торжественно праздновалась и в самом Петербурге” Отбитые в сражении знамена возились по улицам столицы при звуках труб, и император Николай, в память того, что первые известия о вторжении персиян и первые донесения о их поражении получены были в Москве, в дни коронации, отправил эти трофеи в дар первопрестольному городу и приказал там же хранить и все другие трофеи, которые будут взяты в течение персидской войны,– знамена в соборах, пушки на кремлевской площади. Там они стоят и до настоящего времени.

Елизаветпольская битва имела в жизни Закавказья огромное значение по тому умиротворяющему смыслу, которое она получила для мусульманского населения. Разгром персидских сил, в четыре дня после того очистивших русские пределы, был поучителен для народов, уважающих только силу. Впечатление, произведенное им, было таково, что не только в Грузии, а даже и в самой Персии сочиняемы были песни в честь победителей, и подвиги князя Мадатова так воспламеняли воображение туземных бардов, что он представляется в этих песнях грозным карателем, призраком, являвшимся внезапно и повсюду для поражения персиян.