XXXIV. ТУРКМЕНЧАЙСКИЙ МИР

В сорока трех верстах от Миане, на пути из Тавриза, расположена небольшая деревня Туркменчай. Этому ничтожному селению, едва известному во времена Паскевича в ближайших центрах Персии, суждено было оставить свое имя в истории.

Получив известие, что Аббас-Мирза, по повелению шаха, едет навстречу русским войскам для подписания мирного договора, Паскевич тотчас послал нарочного, чтобы просить наследного принца остановиться в деревне Туркменчае. Место это было выбрано, по словам самого Паскевича, потому, что в окрестностях находится много деревень, которые могли достаточно обеспечить продовольствие войск.

В самом Туркменчае поместились, однако же, только два эскадрона улан да сводный гренадерский батальон из рот Херсонского и Грузинского полков, назначенные в конвой главной квартиры. Комендантом се на время конгресса назначен был командир Херсонского полка, полковник Попов.

Паскевич приехал в Туркменчай только шестого числа. Его встретили уланы и батальон пехоты за деревней. Он обошел войска, приветливо здоровался с солдатами и остался ими чрезвычайно доволен. “Я нашел их,– говорит он,– в исправности, и даже одежду – порядочной. А не надо терять из виду, что эти роты стояли в Уджане бивуаком при двадцатиградусных морозах, а летом, под Аббас-Абадом, выдерживали пятидесятишестиградусный зной”.

Квартира для Паскевича была отведена в доме деревенского кеят-худе, старосты. Домик этот, любопытный для каждого русского, и поныне сохраняется в том виде, в каком он был во времена персидской войны; он весьма невелик, одноэтажный и состоит всего из двух комнат, разделенных между собой коридором; в каждой комнате по одному окну, и так как стекла в них разноцветные, то в комнатах всегда царствует полусвет; наверху – бельведер с маленьким помещением, на дворе – прекрасный цветник, также маленький,– и все это обнесено, по восточным обычаям, высокой глиняной стеной. Паскевич занял в доме только одну комнату, оставив другую для Аббаса-Мирзы. Здесь и решилась судьба Персии, а в лавровый венок россии вплелась новая ветвь славы.

Местные жители долго помнили и хранили предание о том, как жили в доме туркменчайского старосты Паскевич и наследник Персидского царства. “Велик наш падишах,– говорил впоследствии хозяин домика одному русскому путешественнику, посетившему Туркменчай в 1839 году,– но ваш еще больше! Когда жил здесь Паскевич, наш Аббас-Мирза, бывало, все ходит за ним, все просит его,– такой смирный стал... А на дворе, бывало, целый день музыка гремит, а за деревней сотни пушек стояли”...

При данных обстоятельствах переговоры, конечно, затянуться надолго не могли, да притом и все пункты уже были рассмотрены и утверждены Аббасом-Мирзой еще в Дей-Карагане. Русское правительство, нужно добавить, и само склонялось уже на уступки, готово было ограничить контрибуцию всего пятью курурами. Паскевич, однако, скрыл это решение,– и Аббас-Мирза согласился на все.

С девятого на десятое февраля, ровно в полночь, в момент, объявленный персидским астрологом самым благоприятнейшим,– мир был подписан. Сто один пушечный выстрел немедленно возвестил об этом событии войскам и народу. В лагере прогремело “ура”, персияне сами изъявляли живейшую радость, поздравляли и обнимали друг друга. Аббас-Мирза казался печальным; но и он скоро оправился и принимал поздравления от русских и персидских чиновников “с достоинством и свойственной ему любезностью”, как выражается Паскевич,– и тут же, по персидскому обыкновению, раздавал леденцы всем присутствующим.

По туркменчайскому трактату Персия уступала России Эриванское и Нихичеванское ханства, причем обязывалась не препятствовать переселению в русские пределы армян, предоставить России исключительное право плавания по Каспийскому морю и заплатить десять куруров, или двадцать миллионов рублей серебром, контрибуции.

Когда трактат был подписан, Аббас-Мирза предложил снять с края постоянную угрозу военной бури, которая заключалась в стоящих друг против друга враждебных войсках. Предложение было принято. Персидские войска, занимавшие Зангам, отступили к Тегерану, русский авангард, стоявший в Миане, отошел к Тавризу, а графу Сухтелену послано было приказание очистить Ардебиль, город, в котором Аббас-Мирза должен был иметь свою временную резиденцию до окончательного выступления русских войск из Азербайджана. Но когда именно русские должны будут очистить Азербайджан, долго оставалось нерешенным вопросом.

Дело в том, что, по настояниям Паскевича, из числа десяти куруров семь – должны были быть внесены прежде, чем войска оставят Тавриз; в обеспечение восьмого курура русские временно оставляли за собой Хойскую провинцию, а уплата остальных двух куруров была рассрочена персиянам на несколько лет. Пять куруров персияне заплатили. И двадцать шесть повозок, нагруженных золотом и запряженных рослыми лошадьми, покрытыми богатыми коврами, имели торжественный въезд в Тифлис при радостных криках жителей, которым казалось, что в стены Тифлиса возвращаются сокровища, некогда увезенные из него свирепым Ага Мохаммед-ханом, родоначальником нынешней царской династии. Шестой курур был в дороге,– а седьмого достать было пока негде. Шах не иначе соглашался дать его из собственных денег, как за поручительством английского правительства в том, что Аббас-Мирза впоследствии возвратит ему эту сумму; английский полномочный министр Макдональд не решался дать это ручательство, не уверенный, будет ли Аббас-Мирза иметь средства к уплате без возвращения ему Азербайджана. Чтобы выручить Аббаса-Мирзу из столько затруднительного положения, Макдональд предложил Паскевичу из своего казначейства немедленно миллион рублей серебром, с тем чтобы русские очистили Тавриз таким образом не за семь, а за шесть с половиной куруров. Паскевич на это не согласился, требуя в обеспечение остального миллиона Урмийскую провинцию. Дело наконец уладилось. После короткого колебания Аббас-Мирза согласился оставить в русских руках Урмию,– и очищение Тавриза было решено. Не лишнее сказать, что миллион, добытый с таким трудом от Макдональда, обошелся персидскому наследному принцу весьма недешево: Макдональд за услугу потребовал уничтожения трактата, которым Англия обязывалась, в случае нападения на Персию какой-либо державы, давать ей восемьсот тысяч рублей субсидии или помогать войсками и оружием.

Когда, таким образом, все дела были, наконец, улажены, Паскевич отправил в Тегеран генерал-майора барона Розена приветствовать шаха с заключением мира. Вместе с Розеном ехали флигель-адъютант полковник граф Толстой и генерального штаба штабс-капитан Куцебу; на последнего возлагалась обязанность собрать в Персии русских пленных и препроводить их в родные границы.

Когда они готовились к отъезду, Мирза-Абдул-Гассан-хан, министр шахский, просил Паскевича отправить в подарок шаху пять тысяч червонцев, и, если возможно, новой монетой, утверждая, что шах примет этот подарок с особенным удовольствием. Как ни странна была просьба, как ни нелепо казалось подносить царствующему государю денежный подарок, однако настойчивость, с которой просил об этом персидский министр, не оставляла ни малейшего сомнения, что предложение это делается по желанию самого шаха. “Английский посланник,—отмечает Паскевич в своем журнале,– подтвердил мне о таковой странности в характере Фетх-Али-Шаха”. И вот, собрав и вложив в богатый парчовый мешок пять тысяч самых новеньких червонцев, Паскевич поручил барону Розену вручить их шаху, в навруз, то есть десятого марта, в день нового года по магометанскому летоисчислению.

Розен прибыл в Тегеран первого марта. На пути повсюду, в городах и селениях, его встречали с почестями; две тысячи конницы сопровождали его в виде почетного эскорта. Но народ, ожидавший появления русских войск за Кафлан-Кухом, видимо был недоволен изменившимися обстоятельствами. Находились смельчаки, которые прямо говорили Розену: “Зачем вы едете одни? Почему не ведете с собой войска и отдаете нас опять ненавистным Каджарам?”. Во многих местах ожидались серьезные волнения, и Розен заметил, что войска персидские повсюду стояли наготове.

Целую неделю прожил Розен в Тегеране, прежде чем принят был шахом в торжественной аудиенции. Она состоялась восьмого марта. Прием был без соблюдения восточного унизительного этикета, раз навсегда уничтоженного для русских настойчивостью Ермолова. Шах был чрезвычайно благосклонен, выражал горячие чувства русскому императору, с уважением говорил о Паскевиче, удивлялся строгой дисциплине в русских войсках. “Если подданные мои и потерпели разорение,– сказал он Розену,– то не от русских, а от своих же соотечественников”. Шах поинтересовался, между прочим, как русские смотрят на Аббаса-Мирзу, и остался весьма доволен, когда Розен дал ему тонкий дипломатический ответ, что “Аббас-Мирза есть достойный сын великого государя”.

Через два дня, в день навруза, шах получил назначенный ему подарок. К сожалению, впечатление подарка было ослаблено непрошеной молвой, которая с чудовищной быстротой облетела всю Персию и заранее дошла до шаха. Говорили именно, что Розен везет с собой не пять тысяч червонцев, а четыреста тысяч рублей, и шах, доверивший слуху и уже предвкушавший удовольствие получил именно означенную сумму, был разочарован. Судьба, впрочем, позаботилась изгладить в уме повелителя Ирана нелестное мнение о щедрости русских. Почти в тот самый день, как Розен представлял шаху подарок, вспыхнуло восстание среди племени эздов. Жители выгнали от себя правителя, одного из царственных принцев, разграбили дом его и, может быть, из опасения наказания, отправили шаху из награбленного богатства восемь миллионов рублей, рассчитывая смягчить гнев его. Это было совершенной неожиданностью для шаха, а о том, каким путем достались ему эти сокровища, он не хотел и думать. Розен писал Паскевичу, что шах был в восторге и даже сказал ему: “Я не жалел платить деньги русским для блага и спокойствия своего государства, и Аллах ниспослал мне эти, взамен тех”.

Изыскивая сделать что-либо приятное русскому государю в ответ на подарок, шах повелел, чтобы гвардейский батальон джанбазов, расположенный в Тегеране, именовался батальоном Его Величества, императора Всероссийского, а один из батальонов азербайджанских – именем Паскевича. В то же время, чтобы дать своим подданным пример к возвращению русских пленных, шах приказал освободить даже нескольких женщин из своего гарема. “Такой беспримерный случаи – говорит Розен в донесении к Паскевичу,– изумил тегеранских вельмож и народ, но не вызвал среди персиян подражания”.

Вообще, пленные возвращались с большими затруднениями. В Казвине, еще на пути к Тегерану, Розену едва не силой пришлось освобождать многих несчастных, скрытых и запертых в тайниках при первом слухе о приближении русской миссии. Собрать всех пленных не было уже никакой возможности: многие были проданы туркменам и через десятые руки дошли до самой Хивы; немалое число их томилось в отдаленнейших провинциях Персии, где шахский фирман являлся гласом вопиющего в пустыне. А в Тавризе совершалось и нечто такое, что было прямой противоположностью размену военнопленных. Именно в последние дни замечено было, что персияне исподтишка склоняют русских солдат к побегам и что эти подговоры идут с каждым днем все с большей энергией. Были даже случаи открытого насилия, и нескольких солдат, захваченных поодиночке, увели в плен, а впоследствии или зачислили в шахскую гвардию, или продали в далекое безысходное рабство. Вспоминается при этом подвиг рядового ширванского полка Куксенки, который, в одном из подобных случаев, обнаружил замечательное присутствие духа и оказал русскому делу весьма серьезную услугу.

Однажды,– это было вечером 4 марта,– тавризскому коменданту дали знать, что несколько русских солдат задержаны персиянами в одном из домов, стоявших в самой отдаленной части глухого форштадта. Полицеймейстер с офицерским патрулем немедленно отправился туда, и солдаты были освобождены. На шум сбежалась между тем огромная толпа вооруженного сброда и напала на патруль; офицер был ранен, и слабая команда вынуждена отступить. Вот в это-то время двое рядовых, Куксенко и другой, имя которого не сохранилось, были отрезаны от своих и очутились среди толпы персиян. Товарищ Куксенки, оступившись, упал в какую-то яму, и хотя успел выскочить из нее, но уже без оружия. Тогда оба они бросились в первую попавшуюся хату и в ней заперлись. Персияне, окружив дом, потребовали, чтобы солдаты сдались, и, получив отказ, вломились в двери. Тогда ширванцы сделали почти невероятное дело. Выстрелив два раза из оружия и положив на месте двух персиян, Куксенко громко скомандовал самому себе: “На руку!” – и с криком “ура!” поднял на штык первого персиянина; затем он устремился в толпу и, прокладывая себе путь штыком и прикладом, не только отбился от сотен вооруженных людей, но успел провести сквозь остолбеневшую толпу и своего безоружного товарища. Геройский подвиг этот послужил достойным эпилогом к персидской кампании. Паскевич собственноручно надел на Куксенко знак отличия Военного ордена.

Случаи, вроде рассказанных, указывали на враждебное настроение жителей Азербайджана в отношении к русским и заставляли ожидать все больших и больших беспорядков. Действительно, когда седьмой курур был кое-как Аббасом-Мирзой собран и уплачен, когда таким образом наступало время выступления русских войск из Тавриза и известке об этом распространилось по Азербайджану, повсюду вспыхнули волнения. Персияне, опасаясь теперь мщения Аббаса-Мирзы за измену и стараясь смягчить его гнев, видимо усердствовали нападениями на русских. В самом Тавризе несколько солдат и офицеров были убиты из-за угла; в Мараге команда, посланная на фуражировку, встречена была каменьями; в Урмии один офицер, проходивший по улице ночью, был ранен кинжалом. Ходили слухи, что урмийские жители готовятся даже устроить и поголовную ночную резню.

Конечно, как в Урмии, так и в Хое оставался довольно значительный русский отряд, под начальством генерала Панкратьева, и потому серьезной опасности не было; но так как войска эти оставались в персидских провинциях на неопределенное время, пока не будет уплачен персиянами восьмой курур, то естественно было позаботиться о водворении порядка в буйствовавших провинциях,– и меры принимались.

Выступление русских войск из Тавриза началось 22 февраля, когда из города вышла первая колонна, и продолжалось до 8 марта. И все это время население города провело в тревоге, усложнившей для русских войск и без того хлопотливое дело. Произошло это, между прочим, оттого, что вместе с войсками готовился уехать из Тавриза и глава мусульманского духовенства, тавризский “муджтехид” Ага-Мир-Феттах-Сеид, пожелавший переселиться в Россию. Нужно сказать, что влияние муджтехида на весь Азербайджан, и тем более на жителей столицы, было громадно. Добрые качества души его, бескорыстие и готовность помогать бедным привязывали к нему всю чернь, находившую в нем всегдашнего своего защитника, и отъезд его не мог не поднять на ноги все население Тавриза. Само персидское правительство думало, что отъезд Феттах-Сеида в Россию будет настолько же пагубен для власти Каджаров в Азербайджане, насколько принесет пользу России окончательным умиротворением ее мусульманских провинций.

Действительно, приобретение в лице муджтехида, столь важной духовной особы Алиевой секты, не могло не иметь для русских серьезного политического значения, которым Паскевич и намеревался воспользоваться в полной мере. Он думал подчинить Феттах-Сеиду все духовенство шиитов, по необходимости относившееся до сих пор в делах, касавшихся веры, к персидским муджтехидам, которые своим влиянием и поддерживали только ненависть к русским в своих единоверцах. Но персидское правительство далеко не прочь было удержать эти старинные порядки и принимало меры, чтобы отклонить муджтехида от его намерения. Аббас-Мирза слал ему пригласительные письма, английский посланник его уговаривал, Аллаяр-хан требовал от Сеида какой-то небывалый долг, чтобы этим иском задержать его,– но муджтехид остался непреклонен, и выезд его из Тавриза был назначен на 7 марта. Наступил, наконец, этот день. С утра народ запрудил все улицы, а кровли усеялись женщинами. Толпа волновалась.

Муджтехид сам вышел на балкон своего дома. С большим смирением, всегда его отличавшим, он говорил народу, что изменить слову, однажды им произнесенному, для него было бы еще прискорбнее, чем расстаться с родиной и близкими, что поступок его не может быть подвергнут осуждению, так как не деньги и почести влекут его в Россию, а исключительно привязанности к народу, который он имел случай узнать и среди которого решился окончить свою жизнь. Толпа отвечала воплями и рыданиями. Наружность муджтехида в эти трудные минуты изменилась; он был бледен и дрожащим голосом уговаривал народ забыть его пребывание в Тавризе.

В восемь часов утра дорожная коляска Феттах-Сеида, окруженная казачьим конвоем, выехала из ворот дома; за ней бросилась толпа. Многие кидались под лошадей, все – целовали руки его и просили на память куски его одежды. Верст пять за городскую заставу провожала его толпа; но вот экипаж понесся во всю прыть, и – народ отстал.

На следующий день, 8 марта, утром, выехал из Тавриза Паскевич, а в полдень Аббас-Мирза имел торжественный въезд в свой загородный дворец,– и торжественный и печальный в одно и то же время. Управляющий тогда Азербайджанской областью генерал-майор барон Остен-Сакен, еще оставшийся в городе, так рассказывает об этом в своих записках:

“Положение Аббаса-Мирзы, при возвращении в Тавриз, было самое неприятное, которое стеснило бы и умнейшего из умных. Но я был свидетелем забавной сцены, выразившей и находчивость его, и дерзость в высшей степени. Я оставался в Тавризе с последней колонной войск до приезда Аббаса-Мирзы, которому должен был передать управление Азербайджанским краем. Я ожидал его с почетным караулом в загородном дворце, вокруг которого толпились тысячи народа. После приветствия, обращенного к солдатам, Аббас-Мирза пригласил меня с собой в комнату. Войдя, мы подошли к окну, и я с возрастающим любопытством ожидал, что он скажет народу. Я приказал переводчику слушать со вниманием и передать мне все буквально. Вот вкратце слова его:

“Несчастье, ниспосланное нам Богом, да послужит для нас уроком. Взгляните на этот дворец; здесь зимовала казачья бригада. И что же? Прутика не тронуто, как будто бы я поручил мой дворец лучшему хозяину. А вас, негодяев, куда ни поведу,– вы везде грабите, жжете и убиваете. Вас встречают и провожают проклятиями. Может ли быть над вами благословение неба?”

Народ был ошеломлен такой речью,– но разразился знаками одобрения.

Довольный спокойствием, порядком и сохранением Тавриза, Аббас-Мирза сказал между прочим полковнику Лазареву:

“Кто любит своего коня, тот радуется, когда его холят. И я тем более обязан вам за попечение о жителях, что они весьма близки моему сердцу; я жил с ними от самой моей юности”.

Как только Аббас-Мирза приехал в загородный дворец, последние русские войска, полки Херсонский и Грузинский, покинули Тавриз, чтобы дать ему возможность в тот же день торжественно вступить в свою резиденцию и уже в отсутствие гяуров встретить 9 марта, то есть навруз, новый мусульманский год. Войска потянулись по персидской земле, конвоируя громадные обозы, магазины и парки,– все, что засело в Тавризе до последней минуты и теперь двигалось обратно на русскую сторону Аракса. Еще стояла суровая зима, попутная гористая часть Персии была совершенно безлюдна и безлесна, и войскам приходилось переносить неимоверные лишения, не имея часто даже кустарника, чтобы разложить на ночлег скудный бивуачный огонек. Так дошли до Аракса и 24 марта переправились через него у Асландуза, чтобы встретить раннюю в тот год Пасху уже на русской земле. Южная часть Карабага ничем не отличается, правда, от Персии: те же опустошения, то же безлюдье,– следы минувшего персидского вторжения, от которого страна не успела еще оправиться. Но здесь ласковее было солнце, приветливее смотрело ясное, голубое небо. Начиналась весна, и оживающая природа вливала силу и бодрость в усталых солдат. Сухое разговенье одними сухарями, даже без водки, которой не нашлось у маркитантов, не ослабило общего веселого настроения духа. Войска сознавали, что пришли домой, что труды долгой войны закончены, и закончены со славой, обессмертившей имена участников ее.

Результаты войны были, в самом деле, необыкновенно богаты для России, и это умели оценить уже ближайшие ее современники.

“Многие,– говорит один из них,– с легкой руки Паскевича, приписывали причины этой войны интригам самого Ермолова, из желания прославить себя. Что он бесцеремонно обращался с персидским двором, часто задирал его и всячески старался мешать влиянию англичан в Персии – это правда; что он завистливым оком смотрел на богатую Эриванскую провинцию, нужную нам, сверх того, для обуздания разбойнических кочевых татар, живших тогда на пограничной черте и имевших поддержку в эриванском хане,– это тоже несомненно. Но в сравнении с лордом Клейвом или Гастингсом Ермолов был ангел чистоты. И если интрига его вывела персиян из терпения и понудила начать войну, самую счастливую для России по легкости завоеваний и полученной огромной контрибуции, втрое покрывавшей расходы,– то Ермолову за эту важную для наших польз интригу следует поставить памятник, с означением, впрочем, на пьедестале и услуги англичан тогдашней Ост-Индской компаний, как подстрекателей персиян к вторжению в русские пределы”.

Заключение мира праздновалось в Петербурге с особенной торжественностью. Признательный монарх щедро наградил вождя победоносных русских войск. За Аббас-Абад Паскевич получил орден св. Владимира 1-го класса, за взятие Эривани – Георгия 2-ой степени, за заключение мира – миллион рублей ассигнациями из взятой контрибуции, за присоединение к русским владениям Армянской области с главным городом Эриванью он возведен в графское достоинство, с титулом Эриванского.

Паскевич в следующих словах выразил свою благодарность войскам: “Вам я обязан и славой личной, и милостями ко мне Государя. С растроганной душой благодарю вас, храбрые друзья и сослуживцы”. Персидский шах, в свою очередь, прислал Паскевичу алмазные знаки ордена Льва и Солнца на бриллиантовой цепи, ценой в шестьдесят тысяч рублей, чтобы этот орден наследственно переходил в фамилии Паскевича. Извещая о своих наградах Жуковского, Паскевич писал между прочим: “Жаль, что ваши струны замолкли; может быть и мы в превосходных творениях ваших приютились бы к бессмертию если не громкими делами, то перенесением трудов неимоверных. Право, их можно не краснея передать если не потомству, то хотя современникам на память”... Но и муза Жуковского не осталась холодна к славе того, с чьим именем связана память об одной из победоноснейших войн России.

И все царство Митридата,
До подошвы Арарата,
Взял наш северный Аякс;
Русской гранью стал Аракc.

Так говорит Жуковский в своем знаменитом стихотворении: “Бородинская Годовщина”.

Всем офицерам, участвовавшим в компании, пожаловано не в зачет годовое жалование, а нижним чинам по пять рублей ассигнациями на человека. Нижегородский драгунский полк получил Георгиевские штандарты; сорок второй егерский – знамена с надписью “За оборону Шуши против персиян в 1826 году”; полки Кавказской гренадерской бригады – надпись на кивера: “За отличие”. Кроме того, в память покорения Эривани, седьмому карабинерному полку повелено именоваться впредь Эриванским карабинерным полком, а шефом Грузинского полка назначен новорожденный великий князь Константин Николаевич. Приказ состоялся об этом 27 октября 1827 года и получен во время стоянки в Тавризе. “Офицеры,– говорит историк этого полка,– возбужденные чувством признательности, блестящим торжеством доказали чужеземцам, как русские люди умеют ценить милость государя,– и тогда же положили между собой – праздновать этот день всегда и везде, где бы они ни находились, как память счастливейшего события в их полковой жизни”.

Не лишнее сказать, что Макдональд усиленно домогался, чтобы ему и всем чиновникам английской миссии, за хлопоты и принятые на себя обязательства, исходатайствованы были русские ордена. Паскевич предложил назначить ему орден св. Анны 1-ой степени, Макнилю – 2-ой степени, прочим – Владимирские или Анненские кресты. Но так как по английским статутам никто не может получить чужестранного ордена, не участвуя в боях с войсками той державы, от которой получается орден, то разрешения на это со стороны английского правительства дано не было. Макдональд получил богатую табакерку с портретом императора, Макниль – табакерку с вензелем.

Аббасу-Мирзе как одному из уполномоченных, подписавших мирный трактат, император назначил в подарок восемнадцать пушек с полным к ним комплектом боевых зарядов и свой портрет богато украшенный, для ношения на груди, на голубой ленте. “Приличнейшего подарка для наследника престола соседней державы нельзя было приискать”,– писал граф Нессельроде Паскевичу, поручая ему отправить этот драгоценный подарок с нарочным офицером. Паскевич послал своего адъютанта ротмистра Фелькерзама, поручив ему, однако, вручить подарки не ранее, как после ратификации мирного договора шахом. Фелькерзам застал Аббаса-Мирзу в Тегеране.

3 июня шах подписал мирный трактат, а 4 числа Фелькерзам и русский консул Амбургер были приняты им в торжественной аудиенции. Шах, видимо, уже примирился с понесенными потерями; он говорил Амбургеру, что война была даже полезна Персии в том отношении, что соединила ее с русским государством теснейшей дружбой.

“Двадцать миллионов, которые я. отдаю,– говорил шах,– чем отличаются от тех денег, которые хранятся в моем казначействе? Разве тем только, что они перешли к императору. Но что же делать?.. Его величество нуждался в деньгах и имел большую надобность в двух моих областях для войны с султаном. Я ему все это уступил охотно, но если они мне когда-нибудь понадобятся, то император, конечно, мне в них не откажет”.

7 числа последовало представление и наследному принцу. В церемониальном шествий Амбургер и Фелькерзам ехали верхом; портрет и письмо императора на золотом подносе вез один из чиновников русской миссии, также верхом; церемониймейстер, шахские есаулы, ферраши и войско сопровождали шествие. Во дворе дворца, где был расположен почти весь тегеранский гарнизон и все придворные чины, все сошли с коней. Фелькерзам взял поднос в руки. Войска отдали ему честь с барабанным боем. Аббас-Мирза встретил посланников сидя на троне, окруженный своими и шахскими министрами.

Амбургер громко провозгласил, что государь император соизволил пожаловать его высочеству наследному принцу восемнадцать пушек и свой портрет в знак особого своего благоволения. Принц встал и, сделав несколько шагов вперед, принял портрет и письмо. Каймакам прочел его. Наследник был видимо тронут и с чувством выражал благодарность государю. “Одно, что его высочество позволил себе против этикета,– доносил Амбургер,– было то, что он не надел тотчас на себя портрета. Но он извинился тем, что хочет в первый раз украсить себя оным, когда представится императору”.

Последний, заключительный акт Персидской войны совершился 29 июля 1928 года, под стенами только что покоренной тогда русскими турецкой крепости Ахалкалаки. Там произошел размен ратификаций мирного договора между Россией и Персией.

В этот день, когда спала жара, весь генералитет и все офицеры, находившиеся при главной квартире, собрались к ставке главнокомандующего; тут же выстроен был весь сорок второй егерский полк и дивизион сводного уланского полка в парадной форме. В семь часов вечера музыка возвестила приближение персидского посланника, Мирзы Джафара. Он нес в руках, под золотой парчой, ящик с мирным договором. Ему предшествовали комендант главной квартиры и несколько ассистентов, из офицеров разных полков. Войска отдавали честь, играла музыка. Паскевич, окруженный блестящей свитой, принял посланника в своем шатре, где перед ним на столике стоял обитый малиновым бархатом ящик, верхнюю крышку которого украшали пять золотых орлов, а края выложены были золотыми позументами. В этом-то ящике, обшитом внутри дорогим атласом, хранились три свитка туркменчайского договора на тонком белом пергаменте, подписанных собственноручно императором Николаем. К каждому из свитков привешена была, на золотом шнуре с кистями, государственная печать, сохранявшаяся в отдельном золоченом футлярчике.

Персидский трактат, за подписью Фет-Али-Шаха, уложен был в ящик, обшитый снаружи чистым золотом с вытесненными на нем цветами в азиатском вкусе. Самый трактат был вписан в книгу с богатым парчовым переплетом.

Такая роскошь трактатов, по сравнению с трактатами прошлых времен, была чрезвычайна; еще за сто лет перед этим мирные договоры европейских держав не имели и тени великолепия. Славный, например, Нейштадтский трактат был привезен к Петру в двух простых деревянных лубках, перевязанных простой бечевкой.

Размен ратификаций совершился в шатре. Паскевич, сопровождаемый персидским посланником, вышел к войскам и был приветствуем громкими криками “ура!” Егеря и уланы прошли перед ними церемониальным маршем. Не лишнее сказать, что сорок второму егерскому полку, который первый из войск Кавказского корпуса сражался с главными силами Аббаса-Мирзы в самом начале войны, пришлось быть единственным свидетелем и последнего обряда заключения мира, так как другого полка при главной квартире в то время не случилось.

Персидская война заключилась окончательно. Но новым поводом к торжеству послужило вступление в Москву сводного гвардейского полка, который в тяжкой войне заслужил себе прощение за вину, увлекшую его на отдаленный Кавказ, и новое благоволение государя. Когда, 3 ноября 1828 года, он с музыкой и распущенными знаменами вступал в улицы первопрестольной Москвы, тысячи жителей древней столицы спешили приветствовать грозных победителей. Москва первой узнала о вторжении персиян, и первая же увидела на стогнах своих знамена побежденной Персии. Последние принадлежали ей. “В бытность мою в Москве для священного коронования,– писал император в рескрипте своем на имя тогдашнего московского военного генерал-губернатора князя Голицына,– получил известие о вторжении персиян в наши области и вслед затем донесение о поражении и изгнании неприятеля из пределов Империи. В ознаменование случая сего даровал я любезному первопрестольному граду Москве первые знамена, отбитые от персиян, повелев, чтобы и впредь все трофеи, которые будут взяты во время войны с Персией, были бы также хранимы в Москве”. Лейб-гвардии сводный полк и вступал теперь в первопрестольный город России с новым трофеем, который предназначался для московской оружейной палаты, где хранятся многоразличные сокровища русских царей. Это был драгоценный трон Аббаса-Мирзы, завоеванный в Тавризе и представляющий собой старинное кресло с резной раззолоченной работой, обитое малиновым бархатом. Остальные трофеи: семь пушек, вылитых персидскими мастерами на тавризском литейном дворе, во время управления русскими Азербайджанской областью; ключи от ворот персидской столицы, нарочно сделанные для поднесения императору искуснейшим оружейником принца, знаменитым Ага Мохаммед-Алием; две любопытные исторические картины, взятые в Уджанском дворце; азиатские ружья, палатка Аббаса-Мирзы с двумя богатейшими принадлежащими к ней коврами и, наконец, богатая Ардебильская библиотека, заключавшая в себе драгоценные манускрипты Персии – отправлены были в Петербург.

Персидская война, случившаяся в один из значительнейших моментов жизни России и сопряженная с неимоверными трудностями, вести о которых разносились по всей русской земле, оставила глубокое впечатление, и ближайшие современники отметили ее целым рядом памятников.

Император Николай установил для всех участников войны серебряную медаль на соединенной ленте орденов св. Георгия и Владимира. “Да послужит знак сей,– сказано было в высочайшем приказе войскам,– памятником мужества и кроткого поведения вашего. Да будет он новым залогом верной службы русского войска и моей к вам признательности”.

Грузия предложила построить в Тифлисе, со стороны эриванского въезда, триумфальные ворота с устроенным внутри их помещением для четырех отставных ветеранов. Сводчатые ворота эти предполагалось сложить из дикого камня, а все барельефы и украшения, представляющие виды взятых крепостей, отлить из чугуна, “дабы время не истребило их и потомство запечатлело бы в памяти своей блистательные успехи российского оружия”. На лицевой стороне ворот проектировался бюст императора Николая с надписью: “Признательная Грузия победоносному российскому воинству”; на другой – герб древней Иверии с вензельным именем императора, а под ним, в лавровом венке, названия покоренных крепостей и тут же на мраморных досках имена генералов и всех полков, участвовавших в персидской кампании. Жители Грузии готовы были пожертвовать для этого значительные суммы, самый проект уже был представлен на высочайшее утверждение, но почему он не был приведен в исполнение,– неизвестно.

К числу памятников персидской войны следует отнести и богатое собрание литографированных видов и картин, изображающих главнейшие события ее. Эти картины были написаны известным художником Машковым, который был прислан на Кавказ академией наук и художеств еще в 1816 году и с тех пор не покидал Кавказа. Находясь в беспрерывных разъездах, он осмотрел все, что было любопытного на Кавказе, и составил богатые коллекции картин, из которых некоторые были представлены императору Александру Павловичу. В персидскую войну Машков сопровождал Паскевича, был очевидцем главных происшествий этой достопамятной кампании и создал целый альбом из тринадцати больших картин, изображающих следующие моменты: 1) поражение персиян под Елизаветполем, 2) сражение при Джеванбулаке, 3) положение победителей и побежденных по окончании Джеванбулакского боя, 4) сдача крепости Аббас-Абада, 5) взятие Сардар-Абада, 6) покорение Эривани, 7) переправа русских войск через Аракс, 8) торжественное вступление в Тавриз, 9) поход на Тавриз, 10) первое свидание графа Паскевича с Аббасом-Мирзой, 11) заключение мира в Туркменчае, 12) персидский транспорт с золотом, переходящий через горы и 13) прием контрибуционного золота в Тавризе.

Художник старался изобразить в своих картинах все роды войск, как русских, так и персидских, в их характерных типах и костюмах. Здесь и кавказские солдаты и черноморские казаки и сарбазы и джамбазы, и куртинцы и прочие,– и в различных положениях этих воинов автор хотел представить их характеристику. Кроме художественного достоинства, удачный выбор момента изображаемых событий и портреты всех наиболее выдающихся деятелей придавали этой коллекции особенную историческую ценность.[14]

Были, как известно, и еще картины, не вошедшие в это собрание. К ним принадлежат “Торжественная встреча русских войск архиепископом Нерсесом в Эчмиадзине”, о которой упоминает Красовский, и “Переселение 40000 армян из Персии в русские пределы под личным распоряжением полковника Л. Е. Лазарева в 1828 году”, о чем упоминается в “Собрании актов, относящихся к обозрению истории Армянского народа.

Любопытно также, что сами персияне оставили в России характерный памятник этой войны. Еще во время пребывания Паскевича в Тавризе, к нему явились два персидские художника и предложили выбить медали в память взятия русскими войсками Эривани и пребывания их в столице Азербайджана. Паскёвич отправил образчик таких медалей из золота, серебра и меди в Петербург и писал, что “медали эти, выбитые самими персиянами посредством штемпелей и машин, сделанных ими же, в самом Тавризе, послужат довольно замечательным памятником этих событий”.

Впоследствии знаменитый русский скульптор и медальер, граф Федор Петрович Толстой, создавая свою известную коллекцию медалей войны 1826—1829 годов, в дивно художественных аллегорических изображениях отметил и славнейшие подвиги персидской войны. Последней посвящены им имение три медали, изображающие Елизаветпольскую победу, взятие Эривани и взятие Тавриза. На медали в память Елизаветпольской битвы изображен всадник, вместе с конем поверженный могучим витязем, чело которого осенено шлемом. Поверженный перс с его характерным лицом и рукой, которой он хочет закрыться от удара, мощный, с крупными формами конь, опрокинутый на землю, наконец, витязь с гордо поднятым челом и с мечом, устремленным на врага,– поражают совершенством художественного выполнения. Медаль на взятие Эривани представляет русского война, напоминающего видом своим императора Николая; у ног его, головой к зрителю, обнаженное тело врага, брошенное на развалины; кругом стены крепости, по местам разбитые и превращенные в груды камней; справа от витязя, на стене, водружены знамена, а слева – восходящее из-за развалин солнце – эмблема новой эпохи свободы и просвещения, наставшей для Армении. Взятие Тавриза изображено так: несколько старшин, облеченных в длинные восточные костюмы, почтительно подходят к витязю, ожидающему их; за ними стены города. Художественная прелесть изображений необычайна на этих трофеях мирного искусства, взятых с воспоминаний о величественных подвигах русских на бранном поле.

С окончанием персидской войны трое из ее виднейших деятелей, Красовский, Бенкендорф и граф Сухтелен, удаляются с военной сцены Кавказа. Красовский, правда, остается еще некоторое время в качестве управляющего Эриванской областью, но Бенкендорф и Сухтелен уезжают с Кавказа тотчас по заключении мира.

Бенкендорф в короткое пребывание свое в воинственном крае сумел приобрести общую любовь и оставил по себе добрую память. Вернувшись в Петербург, он в качестве генерал-адъютанта сопровождал императора Николая в турецком походе. Рассказывают, что привязанность к нему государя была так сильна, что он поменялся с ним шпагами.

Остаться в бездействии, при главной квартире, Бенкендорф не мог по своей подвижной, деятельной натуре и выпросил себе летучий отряд, который, расположившись у подножия Балкан в селении Проводы, служил связывающим звеном между главной армией и ее корпусами, осаждавшими Шумлу и Варну. Но здоровье Бенкендорфа, уже расстроенное знойным климатом Персии, не выдержало новых трудов; он тяжко заболел и умер под солдатской палаткой 6 августа 1828 года, на сорок четвертом году от рождения. Последний вздох его довелось принять его знаменитому сослуживцу по Грузии, князю Мадатову.

“Я третьего дня,– писал Мадатов 5 августа,– приехал сюда (в Проводы) командовать отрядом на место Константина Бенкендорфа. Я нашел его в самом отчаянном положении. Вечером он пришел в память, радовался моему приезду, спросил о Грузии, потом простился со мной и говорил, что ожидает каждую минуту своей смерти. Я успокоил его сколько мог, подавая надежду на выздоровление. Все было тщетно, он был очень труден; на ночь начался пароксизм, он не мог переносить его, совершенно пришел в беспамятство и умер в одиннадцать часов пополудни. Бедные дети остались сиротами. Тело велел отпеть русским священникам, за неимением лютеранского, также сделал гроб свинцовый и отправил на большую дорогу к местечку Казлуджи. Может быть, родные захотят перевезти его в Россию”.

Тело Бенкендорфа, действительно, отправлено было в Штутгарт и предано земле в фамильном склепе.

Занимая почетное место в ряду военных деятелей, Бенкендорф не менее почетное место получил и в русской военной литературе. Изданное на французском языке сочинение его о казаках и вообще о службе легкой кавалерии пользуется известностью и может служить весьма полезной школой для изучения партизанской войны.

Немногими годами пережил Бенкендорфа и товарищ его по персидской войне, граф Сухтелен. Вернувшись в Петербург, на прежнюю должность генерал-квартирмейстера главного штаба, он также участвовал в турецком походе, то начальствуя особым отрядом под Варной, то состоя при особе императора, то командуя корпусом в Бабагаде. Расстроенное здоровье помешало ему участвовать в кампании 1829 года; он ездил лечиться за границу, а по возвращении назначен был, в апреле 1830 года, оренбургским военным губернатором.

Старожилы Оренбурга и до сих пор хранят признательную память о Сухтелене,– так много в короткий период его управления было сделано для процветания тогда еще пустынного, полудикого края. Там он и умер 20 марта 1833 года от нервного удара.

С прискорбием принял государь неожиданное известие о кончине графа и не велел печатать приказа об исключении его из списков, пока не будет приготовлен к этой печальной утрате престарелый отец покойного. Это было вполне заслуженное внимание государя к человеку, оставившему после себя прекрасную память в рядах всей русской армии и в народе, с которым ему доводилось приходить в соприкосновение.

Среди жителей Оренбурга внезапная смерть Сухтелена вызвала выражения истинного горя.

Тело его, по настоянию жителей, погребено было в самом центре города, в ограде собора Петропавловской церкви, где и теперь виднеется его одинокая, к сожалению, уже забываемая могила, со скромным памятником, представляющим гранитную скалу, увенчанную большим золоченым крестом. Короткая надпись на черной мраморной доске гласит: “Здесь погребено тело раба Божия, графа Павла Петровича Сухтелена”.

До какой степени народ благоговел к его памяти, может служить следующий факт. Когда обер-прокурор святейшего синода узнал, что Сухтелен был реформатского вероисповедания, и возбудил вопрос о незаконном погребении его в ограде православной церкви,– государь приказал запросить об этом мнение нового начальника оренбургского края, Перовского. Перовский отвечал категорично, что “заслуги Сухтелена слишком велики для того, чтобы поднимать вопрос о принадлежности его к тому или другому исповеданию, что погребение его в ограде Петропавловской церкви сделано согласно собственному желанию покойного, что это желание было известно всем жителям города и неисполнение его могло бы произвести в народе, непросвещенном и преданном покойному графу, ропот и даже негодование”. Народ, помнивший его доброту, действительно, не хотел справляться, какого он вероисповедания, и усердно служил по нем панихиды, тысячными толпами собираясь к его могиле, сокрывшей преждевременно так много надежд, заслуг и добродетелей.