VII. В ЛЕСАХ И АУЛАХ ЧЕЧНИ (Генерал Греков)

В числе даровитых людей, прибывших на Кавказ с Ермоловым, был начальник его штаба полковник Алексей Александрович Вельяминов – личность, впоследствии приобретшая громадное значение в истории кавказской войны. Вельяминову обыкновенно и приписывают замечательную мысль о необходимости просек в Чечне с целью отнять у ее разбойничьего населения возможность делать набеги и безнаказанно скрываться в своих аулах за неприступными лесами от заслуженной кары. Ермолов оценил вполне значение этой мысли в общем плане умиротворения Кавказа, и рубка лесов заняла виднейшее место в ермоловской системе.

С перенесением линии на Сунжу Ермолов принял Кабардинскую равнину за центр Кавказской линии и отмежевал отсюда по Кубани правый, а по Тереку и его притокам левый фланг линии – разделение, сохранившееся почти до последних дней покорения Кавказа. Центром управления левого фланга служила Грозная, как по своему положению, так и по силе своих укреплений. Здесь помещались начальник левого фланга, полковник Греков, и чеченский пристав, есаул Чернов, на которых и лежал ближайший надзор за спокойствием между мирными чеченскими аулами.

Николаи Васильевич Греков был человеком, обладавшим замечательной энергией и незаурядными военными способностями. Дворянин Слободско-Украинской губернии, он родился в стране, где все дышало волей порубежной жизни, и с малолетства сумел воспитать в себе лучшие стороны казачества, которые, как славный памятник прошлого, оставила по себе в том крае Запорожская Сечь. Приехав на Кавказ, он поступил на службу в 1805 году в Кабардинский полк вместе с пятью своими братьями, такими же героями, как сам, и рядом боевых отличий, сказанных им в то легендарно-героическое время, скоро успел добиться перевода в гвардию. Но, воспользовавшись гвардейскими преимуществами, Греков остался на Кавказе – и это послужило началом его быстрой военной карьеры. Спустя одиннадцать лет он был уже полковником и командовал на линии шестнадцатым егерским полком, пользовавшимся громкой славой еще со времен Лихачева. Это были “зеленые егеря” – когда-то страх и гроза прикубанских народов[7].

Ермолов, обладавший замечательной способностью выбирать людей, остановил свое внимание на Грекове и, отъезжая в Дагестан, поручил ему важный военный пост начальника левого фланга. На обязанности Грекова лежало делать движения за Сунжу, подробно исследовать местность на всем пространстве лесистой Чечни вплоть до подножия Черных гор, прокладывать на сообщениях между главнейшими пунктами широкие просеки, устраивать пороги, а в случае нужды истреблять аулы, которые будут служить обычным притоном для хищников. Греков принялся за выполнение этой сложной задачи с замечательной настойчивостью и последовательностью.

Как только тыл его был прикрыт небольшим Горячеводским редутом (при Старом-Юрте), обеспечившим ему безопасные сообщения с Тереком, он не замедлил перенести военные действия на ту сторону Сунжи. Первые удары русской силы и должны были направиться на знаменитое Ханкальское ущелье – ворота в Чечню, видевшие перед собой ряд племен и народов, приходивших померяться там силами с людьми и с природой гор. Ханкальское ущелье тем и было сильно, что, представляя удобный путь из Чечни, оно своими вековыми лесами делало, напротив, путь в Чечню чрезвычайно трудным, если вступавший в страну был враг ее. Весь лес оживал тогда, и, казалось, каждое дерево сыпало смертоносными пулями на дерзкого пришельца. Вырубить этот лес – значило сделать путь в чеченскую землю открытым. Но овладеть Ханкальским ущельем открытой силой было бы трудно. Здесь нужна была хитрость, и Греков прекрасно обдумал план своего нападения. Ничего не предпринимая в течение первых месяцев после занятия Грозной, он исподволь приучил чеченцев к беспечности и к мысли, что слабый гарнизон не может угрожать им серьезными набегами. И вот, когда в аулах все успокоилось, когда суровые зимние холода разогнали чеченские караулы к очагам их саклей, Греков скрытно притянул войска, стоявшие за Тереком, и темной ночью на двадцать девятое января 1819 года внезапным движением разом захватил в свои руки все Ханкальское ущелье.

Еще заря не успела заняться на южном ночном небе, как шестьсот топоров дружно застучали по корням деревьев, и с громом и треском стали валиться лесные исполины. В два дня прорублена была широкая просека, и вековой неприступный оплот грозной Чечни, стоивший стольких жертв и крови Булгакову, пал под топорами русских солдат без единого ружейного выстрела. Деревья, сложенные в кучи, запылали огромными чудовищными кострами. И только тогда, когда густой дым гигантскими столбами стал подниматься над лесом, оплошавшие чеченцы бросились смотреть, что такое творится в ущелье... Но там, где некогда были дремучие леса, защищавшие их родину, теперь была широкая просека, и, как муравьиные кучки, копошились на ней серые солдатские шинели. Ворота в Чечню стояли отворенными настежь.

Непосредственно за Ханкальским ущельем простиралась обширная возделанная равнина; здесь были чеченские поля, засеянные хлебом; здесь паслись стада; вокруг группировались богатейшие селения. Теперь она лежала незащищенной перед русскими войсками, неожиданно, без всякого боя, тихо и незаметно овладевшими ключом к ней. Было о чем подумать чеченцам. Благоразумие, однако же, удержало их от неприязненных действий. Бой за Ханкальское ущелье теперь, когда оно лишилось своей естественной защиты – неприступного леса, не имел более смысла; оставалось хотя бы наружно покориться, потому что другого выбора не было. И с раннего утра со всех сторон потянулись к русскому стану чеченские депутации с хлебом и солью. Греков, принимая эти выражения покорности, понимал, как мало в них искренности; чеченцы старались только удалить на время неожиданно нависшую над ними тучу, чтобы заручиться помощью со стороны дагестанцев, и Греков зорко смотрел за чеченцами. Скоро сделалось известным, что жители Куллара, селения, расположенного почти при самом впадении в Сунжу притока ее, Гойты, вошли в сношения с чеченцами, живущими в дальних горах, и не только снабжают их хлебом и принимают у себя их людей, но мало-помалу сами перевозят свое имущество в горы. Последнее обстоятельство издавна служило признаком, что чеченцы готовятся к неприязненным действиям; за имуществом обыкновенно следовал скот, потом отправлялись семейства, и мужское население поднимало оружие.

Быстрым движением нагрянул Греков на Куллары и разрушил их до основания; в то же время соседним деревням было объявлено, что всякая попытка к восстанию будет строго наказана. Жители обложены были новой податью – поставкой бревен для укреплений.

Наступила весна 1819 года. Начавшаяся в то время постройка крепости Внезапной чрезвычайно усложнила задачи Грекова. С ничтожными силами он должен был препятствовать засунженским чеченцам подать помощь мичиковцам и качкалыковцам, находившимся тогда в полном восстании, и в то же время заботиться об устройстве безопасных путей сообщения по направлению к новой крепости. По счастью, угрожающее положение, занятое Грековым у входа в Ханкальское ущелье, уже само по себе оказывало ему огромную услугу; чеченцам приходилось думать о собственной защите, и большая часть враждебных аулов постепенно уходила в горы. Ермолова, однако, тревожило положение Грекова, и как только из России стали подходить полки, он приказал одному из них, Куринскому, остановиться на Тереке, чтобы служить резервом для Грозной; вслед за тем туда не прибыл из-под Внезапной отряд генерала Сысоева, которому приказано было сделать поиск за Сунжу. Тридцатого сентября 1819 года войска ходили двумя колоннами: Сысоев – через Ханкальское ущелье, Греков – вверх по течению Сунжи. Оба отряда, встречая аулы пустыми, топтали посевы и жгли хлеба и сено, покинутые жителями. Все эти действия в совокупности имели результатом то, что ни один чеченец из-за Сунжи не явился на поддержку качкалыковцев в те дни, когда Ермолов громил их аулы.

Не лишнее заметить, что в экспедиции Сысоева в первый раз является на сцене кавказской войны Куринский полк, и именно в тех самых местах, в которых впоследствии слава была его неразлучной спутницей в течение почти полувека. На этот раз ему пришлось оказать братскую помощь своим артиллеристам в критический момент, когда молодецкая горсть их, спасая честь и славу своего оружия, уже готовилась лечь в неравной борьбе с врагами.

Пока отряд Сысоева двигался вперед, неприятель издали следил за его движением, ограничивая бой лишь слабой перестрелкой, но когда началось отступление, чеченцы, пропустив мимо себя отряд за Амир-Хан-Кичу, кинулись на него с такой стремительностью, что едва не захватили двух орудий (батарейное и казачье). Личное мужество командовавшего взводом прапорщика Грамотина, впоследствии известного кавказского генерала, увлекло своим примером артиллерийскую прислугу, смело схватившуюся с неприятелем врукопашную и отстоявшую пушки. Сотник Назаров, находившийся с казачьим орудием и раненый уже перед тем под Болтугаем, в Салатавских горах, вновь получил тяжелую рану шашкой, и, вероятно, был бы изрублен совсем, если бы молодцы-артиллеристы не выручили его, отбиваясь банниками. Командир конно-артиллерийской роты есаул Алпатов, заметив новые густые толпы пеших чеченцев, бежавших к батарее, вынесся навстречу к ним с одним конным орудием и почти в упор сделал в них выстрел гранатой. Граната, попав в передние ряды, пошла рикошетом, разорвалась и разметала чеченцев. Ошеломленные, они остановились, и в это-то мгновение бегом подоспели куринцы... Ермолов, сам артиллерист, вполне оценил подвиг своих товарищей по оружию, и урядник Андреев, наводивший орудие, выпустившее гранату, получил из его рук Георгиевский крест; Алпатов и Грамотин стали пользоваться с тех пор его особым расположением.

Весною 1820 года военные действия возобновились с новой силой. Одним из опаснейших пунктов в Чечне считался в то время богатый аул Герменчуг на Джалке, населенный почти поголовно разбойниками, принимавшими между прочим деятельное участие и в нападении при Амир-Хан-Кичу, вопиявшем об отмщении.

Ближайший путь к ним шел в обход Ханкальского ущелья, на селение Топли, охранявшее переправу через Аргун и служившее как бы передовым редантом для герменчугцев. За Топли, от самого Аргуна до Джалки, тянулся знаменитый сплошной дремучий лес, служивший преградой для уничтожения герменчугских полей и пастбищ. С этого-то леса Греков и решил начать свои действия, двигаясь на Герменчуг с ружьем в одной руке и с топором в другой. Опытный в войне с чеченцами, он опять скрытно сосредоточил в Грозной отряд и в ночь на шестое марта осторожно и тихо переправил его за Сунжу. Было темно, туманно и холодно; войска соблюдали глубокую тишину; колеса и цепи у орудий, обмотанные соломой и рогожами, ни разу не брякнули; конь не заржал; горящие фитили, спрятанные под бурками, ни разу не сбросили искры, которая предательски могла бы осветить отряд. Благодаря этим предосторожностям войска совершенно неожиданно появились перед селением Топли, захватив врасплох даже самые чеченские караулы. Гребенской казачий полк, посланный вперед с майором Ефимовичем, мгновенно и без сопротивления ворвался в аул, погруженный еще в глубокий сон. Не теряя пороху, гребенцы кинулись по саклям с кинжалами. Дикие крики, вопль и стоны внезапно огласили безмолвные дотоле окрестности. На помощь к казакам скоро подоспели три роты егерей. Часть жителей была перерезана прежде, чем успела подняться с постелей; другая просила пощады. Греков остановил кровопролитие, собрал старшин окрестных деревень и приказал им немедленно выслать рабочих с топорами для вырубки леса. Курящиеся развалины деревни, смотревшие угрозой и красноречиво говорившие о судьбе, которая постигнет сопротивляющихся, заставили чеченцев повиноваться. Рабочие явились; в вековых чеченских лесах зазвенели чеченские топоры, и каждый удар их по упругим стволам расчищал путь в страну грозным пришельцам. Войска между тем, выдвинувшись вперед, прикрыли рабочих.

Отрывочные выстрелы в цепи свидетельствовали, однако, что новый враг стоял перед отрядом, и только пушки, снятые с передков, держали его в почтительном расстоянии. Но топоры звучали от того только быстрее и чаще – чеченцы должны были торопиться окончить работу, чтобы не попасть в перекрест между своими и русскими.

Через три дня была готова широкая просека, открывавшая большую поляну, на которой стоял Герменчуг и множество аулов. Но аулы были пусты, и лишь вдали, на задней опушке леса, можно было видеть группы верховых и слышать оттуда нечастые выстрелы. Войска продвинулись вперед, сожгли Герменчуг и потянулись назад в Грозную.

Все лето 1820 года продолжались работы по обеспечению левого фланга. Едва войска покончили с герменчугской просекой, как Греков приступил к вырубке леса по Сунже и к постройке на расчищенных полянах двух новых укреплений: Усть-Мартанского редута и Злобного Окопа, одновременно с тем, как со стороны Внезапной велись работы по направлению к Сунженской линии.

Там также поставлены были три укрепления: небольшой Амир-Аджи-Юртовский редут – на переправе через Терек, между Шелкозаводской и Щедринской станицами; Герзель-Аул на Акташе, в кумыкских владениях; и Неотступный Стан при Исти-Су, в земле качкалыковских чеченцев. Все работы производились под личным наблюдением командующего Кавказской линией генерал-майора Сталя, и в помощь войскам левого фланга приходил небольшой отряд из Дагестана, под начальством полковника Верховского. Неотступный Стан, запиравший вход в земли аксаевцев и преграждавший путь к Кизляру, особенно беспокоил чеченцев и заставлял их настойчиво препятствовать работам. Они собирались в значительных силах и, изо дня в день, то тревожили русские передовые посты, то угрожали табунам, то нападали на сенокосы. Нередко происходили при этом и горячие ошибки. Между ними выдается одна, в которой линейные казаки, несравненно меньшие числом, оказали необыкновенную неустрашимость.

Русский лагерь стоял тогда на последнем уступе Качкадыковских гор. Перед ним простиралась в необозримую даль, по самого Терека, обширная равнина, вся изрезанная оврагами и балками, которыми чеченцы искусно пользовались для своих засад и внезапных нападений. Командир Гребенского полка, майор Ефимович, каждое утро лично объезжал с разъездами эту опасную местность, и только по возвращении его в лагерь высылались рабочие, выгонялся скот и выходили фуражиры. Однажды, когда обычный разъезд уже был готов, лошадь, подведенная Ефимовичу, заупрямилась, стала на дыбы, и он, садясь в седло, оборвал шашку; нужно было спешить, и Ефимович поехал в разъезд с одним кинжалом да пистолетами в кобурах.

Пропустив вперед казаков и заметив, что они уже спустились в овраги, Ефимович повернул в сторону, поднялся с двумя гребенцами на высокий курган и, сойдя с лошади, по обыкновению стал осматривать в бинокль ближайшие окрестности. Вдруг сильная конная партия чеченцев вынеслась из оврага между ним и его казаками. Не успел Ефимович вскочить на коня, как чеченцы напали на разъезд. Внезапно охваченные с тылу, гребенцы не устояли под ударом пятисот чеченских наездников и, выскочив с противоположного конца оврага, пустились кратчайшей дорогой в лагерь. Ефимович со своими ординарцами был от них отрезан. Горцы заметили трех всадников, скакавших в густой траве, припав на гривы своих лошадей, и понеслись за ними в погоню. Обе стороны напрягли последние силы: казаки– чтобы уйти от погони, горцы – чтобы настигнуть. Но вот несколько отчаянных чеченских наездников, сидевших на лучших скакунах, пересекли им путь. Гребенцы круто метнулись в сторону. Но в это время лошадь казака, скакавшего впереди, запуталась в траве и упала вместе с всадником; Ефимович, не успевший сдержать своего коня, также вместе с ним полетел через голову, а в довершении несчастья упал вместе с лошадью и третий казак, споткнувшись, на Ефимовича. Чеченцы уже были тут. Оба казака, не успев выбиться из-под лошадей, были изрублены; Ефимович вскочил на ноги, но лошадь его ушла вместе с пистолетами. И вот он, вооруженный только кинжалом, очутился лицом к лицу с целой сотней чеченцев. Положение его было поистине безвыходное; горцы, заметив по одежде, что перед ними не простой казак, окружили его со всех сторон, и жестокий удар прикладом по голове сбил Ефимовича с ног; он упал без чувств. Но в тот момент, когда большинство чеченцев, увлеченное добычей и не обращавшие уже больше ни на что внимания, спешилось, чтобы связать пленника арканами, в толпе их вдруг произошло смятение: все с копыта шарахнулось и понеслось назад, бросив Ефимовича, лежавшего, как труп, без всякого движения, посреди чистого поля.

Случилось вот что: увидев полковничью лошадь, скакавшую по полю без всадника, с растрепанным седлом, уходивший разъезд мигом сообразил в чем дело, и, повернув назад, отчаянно кинулся в шашки... Старые гребенцы не могли примириться с мыслью, что они, хотя и невольно, оставили своего командира и решили искупить его жизнь или тело своими головами. Минутное колебание чеченцев под внезапным и бесстрашным натиском людей, обрекших себя почти на верную смерть, спасло Ефимовича. Казаки мигом схватили его на седло и понеслись домой. Восемь человек из них, однако же, были изрублены – это были жертвы честного исполнения долга, святых казачьих обычаев и привязанности к любимому начальнику. Опомнившиеся чеченцы понеслись в погоню. С террасы, на которой раскинут был лагерь, видели всю эту сцену. Две сотни гребенцев, вскочив на коней, пустились на выручку станичников; в полуверсте от лагеря они столкнулись с пяти-сотенной чеченской партией, врезались в нее – и через мгновение чеченцы скакали назад, а гребенцы настигали и рубили бегущих. Из лагеря этот лихой кавалерийский бой виден был как на ладони.

“Мы насчитали,– говорит один участник этого похода,– более пятидесяти чеченцев, сбитых с лошадей ударами казацких шашек. Были ли они убиты, или ранены – не знаю, но во всяком случае чеченцы порядочно поплатились за кратковременное торжество свое над казаками”.

Наступил 1821 год. Ермолов был тогда в Петербурге; тем не менее войска левого фланга продолжали настойчиво исполнять начертанную им программу. С четвертого февраля Греков приступил к разработке путей в глубь чеченской земли со стороны Злобного Окопа. Широкие просеки пролегли через Гехинские, Гойтинские, Шалинские и Герменчугские леса до самого Маюртупа, лежавшего за Хулкулау, на Гудермесе, там, где уже начинались земли мичиковцев. Отсюда отряд повернул назад и старыми просеками воротился в Грозную. В продолжение этой экспедиции неприятель нигде не оказал сопротивления. Зная по опыту, что с Грековым шутить невозможно, что всякое нападение на отряд неминуемо повлечет за собою смертную казнь или ссылку в Сибирь аманатов, чеченцы волей-неволей мирились с тем, что падали и исчезали леса – их вековая защита. Лишь немногие, не желавшие покориться, бежали в горы, где Ахмет-хан собирал толпы для нападения на укрепления, строящиеся в Дагестане; остальные встречали Грекова с наружной покорностью. Войска оставляли их аулы неприкосновенными, и только близ Гельдигена, хутор знаменитого Бей-Булата, за прежние грехи этого старого разбойника, давно укрывшегося в горы, был разорен до основания.

В Грозной войска простояли неделю-другую. А там Греков снова повел их разрабатывать дороги в Чечню, уже с противоположной стороны, от гор Качкалыковских. Чтобы разгадать, кто за нас и кто против нас, от всех чеченских и качкалыковских деревень потребованы были рабочие с топорами. Их набралось до одиннадцати тысяч человек, и все безмолвно исполняли даваемые им приказания. Громадное скопище в самом русском лагере людей, питавших к русским затаенную ненависть и все-таки повиновавшихся, представляло любопытный факт, объясняемый только необычайным нравственным влиянием, которое Греков имел на окружающие племена. Жители сами привозили даже провиант, пригоняли скот и доставляли все нужное для работ. Качкалыковцы высылали людей с топорами и рубили лес; кумыки содержали караулы и разъезды. Совершенно упавшие духом засунженские чеченцы не могли не понимать, что меры, принятые Ермоловым, скоро поставят их в полную зависимость от русских, что их разгульной жизни набегов и разбоя близится конец.

Экспедиция достигла всех своих целей. Войска, собранные при Амир-Аджи-Юрте, первого марта быстро пошли вперед, окружили селение Ойсунгур, лежавшее на северном склоне Качкалыковского хребта, и в наказание жителей, бежавших перед их приходом, совершенно его разрушили. В это время чеченцы вырубили лес в одну сторону до Исти-Су, в другую – до Мичика. Когда войска появились в этой местности, еще ни разу не посещенной русскими, качкалыковцы попробовали остановить их оружием, и в лесной перестрелке нанесли русским урон из трех офицеров и тридцати человек нижних чинов, выбывших из строя. Но нападение не могло повлиять на работы. Просека была довершена, и войска шестого марта возвратились на линию. Дальнейшие просеки от Амир-Аджи-Юрта до Ойсунгура, Исти-Су и Герзель-Аула, через узкую лесистую полосу, разрабатывали сами туземцы, под наблюдением аксаевских князей.

Едва войска расположились на отдых, как Греков стал уже получать тревожные известия. В Чечне что-то затевалось, хотя обстоятельно объяснить, что именно, не мог ни один лазутчик. Даже чеченский пристав Чернов, известный своим пониманием характера народа и ловкостью, не мог добиться никаких положительных сведений. Ясно было одно, что население глухо волновалось и что причиной этих волнений было турецкое правительство, распустившее слух о близкой войне своей с Россией. Имя султана, как государя, сильнейшего в свете, естественного покровителя всех мусульман, обаятельно действовало на легковерные умы. Чеченцы вообразили, что борьба с султаном отвлечет все силы России, не оставив свободных средств для действий против них, и что наступает время опять безнаказанно хозяйничать в станицах и селах по Кавказской линии. Мечта была так привлекательна, а характер впечатлительного народа так необуздан, что катастрофа разразилась даже гораздо ранее, чем можно было ожидать. В апреле те самые чеченцы, которые за несколько недель служили Грекову с таким усердием при вырубке просек, теперь в значительных силах бросились на Амир-Аджи-Юртовский редут. Это был слабейший пункт русской позиции; в редуте было только двадцать пять солдат, под командой унтер-офицера. Но то были солдаты старого Кабардинского полка (теперь ширванцы), испытанные в битвах, закаленные в опасностях, и чеченцы потерпели неудачу. К сожалению, геройский подвиг унтер-офицера Махонина, целый день защищавшего ничтожный редут против громадного скопища чеченцев, не известен во всех его подробностях, сделавшихся жертвой забвения, подобно многим другим славным делам Кавказского корпуса, умевшего делать дело молча и не заботившегося о прославлении и передаче своих подвигов потомству. Известно только, что в бою за обладание редутом, продолжавшемся с утра до позднего вечера, Кабардинцы положили на месте до сорока человек чеченцев, потеряв и сами большую половину людей. К вечеру озлобленный неприятель бешено кинулся на вал, ворвался внутрь укрепления и резался врукопашную; сам Махонин был изрублен в куски. Но чеченцы все-таки не могли удержаться в редуте и были отбиты, а подоспевшая помощь окончательно заставила их рассеяться.

Взрыв, всегда возможный в таком народе, как чеченцы, не имел на этот раз никаких серьезных последствий. Как быстро началось волнение, так быстро оно и упало. Понятно, что теперь, когда русские войска приобрели возможность проходить беспрепятственно по Чечне с одной стороны до Хулкулау и Гудермеса, а с другой – до Мичика, подобные вспышки в этих местах и не могли быть особенно опасными. Но между этими двумя реками, на пространстве в двадцать верст, оставался еще мрачный Маюртупский лес, где и сосредоточилось теперь все, что только было враждебного русским. Греков признал необходимым вырубить его и нашел более удобным вести просеку от Мичика, чтобы заодно наказать мятежных качкалыковцев. Но чтобы беспрепятственно пройти на Мичик, нужно было уничтожить зорко оберегавшие дороги близ Ойсунгура и Исти-Су чеченские караулы, нарочно и за большую плату нанятые для этого качкалыковцами. Успех задуманного предприятия зависел, следовательно, от нечаянности и быстроты нападения. И вот Греков распустил слух, что идет к Внезапной. Действительно, войска от Амир-Аджи-Юрта пошли окружной дорогой на Таш-Кичу и восемнадцатого июля расположились здесь на ночлег со всеми обозами. От обремененного тяжестями отряда чеченцы не могли ожидать никаких энергичных, внезапных движений, а между тем Греков в самую полночь тихо поднял отряд, свернул вправо и быстро повел его к Ойсунгуру. Линейные казаки с конными орудиями понеслись вперед напрямик через просеки и кустарники, чтобы отрезать неприятельские посты от Мичика. Главный караул в восемьдесят человек был окружен и уничтожен без выстрела. Через день, двадцатого июля, Греков столь же удачно снял караул, стоявший при Ости-Су, и войска, перевалившись через лесистый Качкалыковский хребет, уже спокойно заняли Мичик. Маюртупский лес был затем вырублен, все находившиеся в нем аулы и хутора – уничтожены. Сопротивление неприятеля, захваченного совершенно врасплох, было настолько слабо, что в два дня войска израсходовали только шесть ядер и три картечных заряда. Успех экспедиции Греков приписывал блистательному поведению в бою моздокских и гребенских казаков. “Все казаки без изъятия,– доносил он Ермолову,– заслуживают полнейшей благодарности; никакие преграды и опасности их не останавливают; казачьи орудия не отстают от конных полков, и решительный удар моздокцев и гребенцов под Ойсунгуром и Исти-Су достоин величайшей похвалы”. Сам Греков за отличия в этих делах произведен был в генерал-майоры на шестнадцатом году своей службы; он остался начальником левого фланга и вместе с тем командовал второй бригадой двадцать второй пехотной дивизии, а сорок третий егерский полк принял от него подполковник Сорочан.

Несмотря на энергичные действия Грекова, волнения в Чечне к началу 1822 года снова приняли довольно серьезные размеры. Турецкие прокламации, призывавшие Кавказ к оружию и имевшие большой успех среди кабардинцев, передавались через них в Чечню. В Герменчуге появился даже проповедник, бывший тамошний кадий Абдул-Кадыр, под знаменем которого и стали собираться толпы правоверных. Он обещал убитым рай Магомета, предсказывал гибель русским и с клятвой уверял, что через четыре месяца турецкие войска появятся на Сунже. Под влиянием его проповедей и новых известий, что большая часть войск, расположенных по Тереку, ушла в Кабарду, чеченцы простерли до того свою дерзость, что покусились напасть на Неотступный Стан. Их конница, пренебрегая выстрелами крепостного орудия, смело приблизилась к стенам укрепления, но, принятая картечью в перекрест из двух полевых орудий, поспешно повернулась назад и укрылась в балках. Многие аулы стали переселяться в горы; даже жители Старого-Юрта, лежавшего верстах в десяти от Терека, сохранявшие доселе неизменную верность, покусились бежать. Греков успел, однако, принять свои меры и, возвратив беглецов на прежние места, четвертого февраля сам с небольшим отрядом двинулся к Аргуну, чтобы возобновить старые, уже начавшие зарастать просеки от Топли к Герменчугу и Шали. Чеченцы, под предводительством Абдул-Кадыра, встретили его на Аргуне с оружием. Два часа длился бой за лесную опушку, но наконец наши войска ворвались в лес, и в то же время пушечное ядро оторвало Абдул-Кадыру ногу. Он не пережил этой раны и на третий день умер. Смерть проповедника, так много обещавшего и первого поплатившегося за восстание, образумила чеченцев; волнение опять затихло. Тем не менее Греков двинулся далее, сжег селения Шали и Малые Атаги, расчистил просеки и уже только тогда возвратился в Грозную.

Здесь ожидало его известие о необычайной смертности, открывшейся в укреплении Неотступный Стан вследствие скученности войск и дурных климатических условий. Ермолов приказал его бросить, и гарнизон перевели в Амир-Аджи-Юрт, где наскоро и были возведены окопы.

Таким образом, к исходу 1822 года передовая линия по Сунже и Кумыкской плоскости до берегов Каспийского моря была окончательно устроена, насколько то было возможно при тогдашних средствах и условиях.

Мирно протекли на Сунже 1823 и 1824 годы, в продолжение которых утихла Кабарда и покорился Дагестан. Небольшие экспедиции генерала Грекова, предпринимавшиеся время от времени для наказания за мелкие хищничества, например, уничтожение аула Большой Чечен, стоявшего у выхода из Ханкальского ущелья, не изменяли общего мирного положения дел. Сам знаменитый Бей-Булат, глава чеченских хищников, вышел из гор и явился к Ермолову с повинной.

Но тишина бывает перед бурей. В 1825 году грозой разразилось общее, единодушное восстание чеченцев.

VIII. ДВА ТИПА (Чернов и Бей-Булат)

На почве постоянных войн и опасностей, внезапных набегов и отражений, естественно было закалиться бесстрашию и воинственной отваге. Но в крайнем своем развитии типы русского отважного казака и неустрашимого горского джигита должны были породить необычайный сорт людей, для которых тревоги войны, битвы, кровь, опасности – делались потребностью, страстью. Это были артисты войны, любившие ее, как искусство, наслаждавшиеся ею, находившие в ней душевное удовлетворение. Они не только не страшились опасностей, но искали их. И их увлекательная беззаветная храбрость, полная своеобразных и дико воинственной поэзии, действовала заразительно на массы. Мирные времена были для них лишением и толкали их на действия, с точки зрения гуманных принципов становившиеся у них одним безотчетным и необузданным, не имевшим ни границ, ни удержу стремлением развернуться во всю ширь своей молодецкой удали.

Чтобы удовлетворить этой своей страсти к опасностям, русский казак мог пойти с чеченцами в набег на русскую сторону, чеченцы могли враждовать с чеченцами. И кавказские предания, действительно говорят, что бывали казаки, которые с кунаками горцами пробирались ночью в свою же станицу, чтобы увезти лошадь, барана или вообще что-нибудь украсть, лишь бы испытать сильные ощущения, ловко обмануть секреты, обойти засаду, проделать весь этот процесс увода, ползанья среди глухой ночи, хитрых, увертливых движений, – и все это с тем, чтобы после в грош не ценить трофей всех этих проделок. На Кавказе известен был даже один офицер, который в ночной экспедиции с кунаками чеченцами нарвался на свой же секрет и был ранен в ногу, о чем все после рассказывали с хохотом; и сам он при этом смеялся, радуясь, что его выходка окончилась благополучно, и простреленная нога не была отрезана.

Этот удивительный тип успел получить отражение и в русской литературе в отважном казаке Брошке в повести графа Л. Н. Толстого “Казаки”. Этот герой – попрошайка, вор и забияка, контрабандист и перевозчик на русский берег чумы, это изумительное смешение добра и зла, искреннейший слуга царев и кунак храброго чеченского джигита в одно и то же время – представляет собою именно один из замечательнейших типов кавказского искателя приключений, тип, отраженный в грубых чертах простого, невежественного казака. И “дядя Брошка” не лицо только из русской повести, а действительная быль. На Кавказе и до сих пор помнят людей, подобных Семену Атарщикову и Бпишке Сехину, из которых последний послужил прототипом “дяди Брошки”. Друзья и товарищи по службе и жизни, они за свои деяния не раз сидели в острогах, не раз прогуливались по “зеленой улице” и даже не раз бывали в петле виселицы. В таких казусных случаях они свои головы выручали уже головами известных разбойников, за которыми ездили в горы. И кресты и медали, украшавшие их грудь, то снимались, то опять появлялись на них...

Влияние этих людей на молодые поколения было сильно и, бесспорно, имело свои хорошие стороны. Жадно слушая былины отчаянных подвигов, свидетели которых были перед ними налицо, молодежь ценила их заслуги и не заботилась о их недостатках. Отвага и удаль, как завет предков, глубоко западавший в пушу, вызывали и среди нее молодецкие дела, и грозный тип добродушного кавказского удальца, но уже в лучших его проявлениях, переходил из поколения в поколение.

Во времена Ермолова, в двадцатых годах, на фоне общих кавказских дел выдвинулись две крупные фигуры таких искателей опасных приключений, имевшие на самый ход событий существенное влияние. Это были: на русской стороне – чеченский пристав Чернов, на чеченской – отважный наездник Бей-Булат.

Артамон Лазаревич Чернов вышел из простых казаков Калиновской станицы, Моздокского полка. Участвуя в многочисленных делах на Кавказе и за Кавказом с 1791 года, он уже давно сделался известен своей беспримерной храбростью, получил три золотые медали, потом офицерский чин и, дослужившись по есаула, с Владимирским и Анненским крестами в петлице, командовал второй конно-артиллерийской казачьей ротой. Ранен он был между тем только один раз в жизни, и то легко, в левую руку, пулей. При тех чрезвычайных опасностях, которым он всюду и постоянно, как бы шутя, подвергал свою жизнь, последнее обстоятельство казалось непонятным, и про Чернова втихомолку говорили, что он – знахарь и с помощью “черной силы” умеет заговаривать вражеские пули.

Но особенно замечательным свойством его характера, испестрившим и его послужной список, была страсть – выручать из плена русских; вероятно необычайная трудность подобных предприятий именно и привлекала его отважную душу. Чтобы добиться своего, он пускал в ход и открытую силу, и хитрость, и наконец золото, нередко не щадя последних остатков своего достояния. К сожалению, все его подвиги остаются и вероятно навсегда останутся достоянием лишь тех изустных рассказов про стародавнее, дедовское время, которые еще хранятся в немногих казачьих семействах, год от году становясь все реже и реже. Умирают старые люди, и с ними исчезают бесследно драгоценные исторические материалы. Как не пожалеть вместе с Лермонтовым о том, что “у нас так мало записывают”. Но достаточно взглянуть только на одни сухие официальные выписки из послужного списка Чернова, чтобы разгадать, сколько тяжких драм пережито им или, по крайней мере, прошло перед его глазами.

“В 1804 году он пробирается в горы и доставляет способ свергнуть с себя оковы майору Каскамбе и подпоручику Полетаеву.

С 1807 по 1810 год он в разное время освобождает из плена сорок три человека, жертвуя на то свою собственность и подвергая свою жизнь очевидной опасности.

В 1810 году он выселяет из неприступных гор на равнину триста осетинских семейств и удерживает через верных конфидентов семисотенную партию чеченцев, следовавшую в секурс к возмутившимся кабардинцам...”

И так далее и далее – ряд совершенно необычайных заслуг и подвигов окружают имя Чернова.

При всем том, не подлежит ни малейшему сомнению, что наряду с прекрасными, истинно героическими делами, в деятельности Чернова было немало и темных сторон. Подобно героическому Бульбе, хотевшему где бы ни воевать, лишь бы воевать, он очевидно держался мнения, что где бы ни совершать необыкновенные дела, лишь бы их совершать, и с одинаковой охотой он подвергал себя смертельной опасности и среди русских и среди чеченцев, смотря по обстоятельствам, лишь бы не быть без того “спинного холода”, который вызывается близостью смерти. Он, как и “дядя Брошка” Толстого, был действительно и герой, и вор, и конокрад в одно и то же время: он и чуму распространял посредством контрабандного перетаскивания зачумленных бурок из-за Терека, он и табуны отбивал у ногайцев, перегоняя их за Терек, а если верить преданиям, передаваемым шепотом, то из одного удальства пускался в набеги, как с русскими на мирных чеченцев, так и с немирными чеченцами на русских. Правда ли то, или нет – тайна Чернова, спящая с ним в могиле. Достоверно, однако, что в Чечне он был свой человек, и все овраги, балки и лесные тропы чеченской земли знал не хуже своей станичной улицы. Как и все подобные люди, Чернов гремел по Кавказу своими делами, представлявшими такое странное сплетение доброго и злого. В Чечне он был и знаменит, и страшен, и ненавистен в одно и то же время; но особенную ненависть к нему чеченцы обнаруживают в бытность его при Ермолове чеченским приставом.

По своему знанию земли, быта и характера чеченцев, Чернов был незаменимым приставом, и мысль о назначении его на эту должность была вполне естественна. Когда гребенской атаман Зачетов и начальник фланга Греков рекомендовали его в этом смысле Ермолову, а Алексей Петрович без обиняков отвечал им, что ведь Чернов – мошенник, они возразили, что для таких мошенников, как чеченцы, и нужен именно такой мошенник, как Чернов, изведавший до тонкости все их проделки, владевший их языком едва ли не лучше, чем собственным, и имевший за Тереком множество и кунаков, и кровомстителей.

Назначенный приставом уже в преклонных летах (ему было тогда пятьдесят два года), Чернов не выказал большой гуманности по отношению к своим бывшим затеречным приятелям, а между тем, надо сказать, должность пристава, уже и сама по себе, была ненавистна чеченцам, так как вносила к ним нарушение их традиционных судебных обычаев, освященных веками. Пристав, при всей нелюбви к бумажным делам, конечно не мог не придерживаться существовавших тогда русских порядков и формальностей, и в производстве чеченских дел явилась и неизбежная письменность, и несколько инстанций, из которых пристав составлял лишь низшую; далее шли: начальник левого фланга, за ним – начальник Кавказской линии, потом – корпусной командир и так далее, до самых высших учреждений столицы. Чеченцы не могли мириться с такими порядками; они совсем иначе вершили свои дела в былое время, когда не стояло над ними никакого пристава. Всякий спор решался у мечети, суд был словесный, гласный и контролируемый общественным мнением; если тут и возможны были какие-либо злоупотребления, они все же были сноснее народу, чем волокита и формалистика русских судов. Грозные речи Ермолова, его обещания истреблять аулы, вешать аманатов, вырезать жен и детей были чеченцам понятны, и они им подчинялись, но всякое вмешательство чуждой для них власти в область обыденных, домашних и семейных дел их оскорбляло. А чеченцы нетерпеливы, горды и чрезмерно самолюбивы. Истинные дети природы, они многое, пожалуй, перенесут с ложным сознанием своего превосходства или с затаенной мыслью о раннем или позднем мщении, но не перенесет чеченец одного – обидного или презрительного к нему отношения. Как ребенок обидчивый и самолюбивый, он, как ребенок, любит и похвалы и комплименты. Эту черту их характера подметить было нетрудно, и нужно сказать, что власть Ермолова, а позднее – дагестанских имамов, была тем и сильна, что они умели играть на их душевных струнах. Но, к сожалению, эта сторона дела игнорировалась людьми ермоловской эпохи, подобными Чернову и Грекову; они слишком натягивали струны и, может быть, служили не последней причиной мятежей, подобных разразившемуся в 1825 году. Все знавшие Чернова говорят, что он был непомерно строг: за одну попытку к хищничеству он накладывал на чеченцев громадные штрафы, вконец разорявшие семьи, а сопротивлявшихся закапывал в землю по пояс. Особенно замечателен случай исчезновения одного из членов влиятельнейшей фамилии Турловых – кадия Магомы, наделавший на Кавказе в свое время большого шуму. Куда он девался – неизвестно, но чеченцы рассказывали, что Чернов приказал зарыть его живого в могилу за одну попытку сказать в мечети возмутительную речь. Магома Турлов был знаменит укрывательством и покровительством всякому хищничеству, но слухи и говор, вызванные расправой с ним Чернова, выставляли его, разумеется, невиннейшей жертвой и мучеником. Слухи эти держались так долго и упорно, что даже дошли до императора Николая, вызвав переписку, весьма неприятную для Ермолова.

С другой стороны, Чернов, со своей точки зрения, отлично понимал, за кого первого нужно было браться, чтобы ослабить неудобное единодушие чеченцев, и его неумолимому преследованию подвергалось все, что имело в народе какой-нибудь вес и значение. От его проницательности не укрывались даже старые грешки, всеми давно забытые, и он выводил их на чистую воду, если только они касались лица влиятельного или сильного. Замечательно особенно одно из таких дел, в котором Чернов обрисовывается всей своеобразной своей фигурой.

На правом берегу Терека, как раз напротив Щедринской станицы, стоял мирный аул Брагуны, управляемый в то время князем Адиль-Гиреем. Основанный здесь лет триста тому назад крымскими выходцами, аул этот получил свое название от имени своего первого князя. Адиль-Гирей, наследовавший власть от своего отца, убитого в 1809 году, сохранял все признаки наружной покорности русским властям, но участие его в некоторых набегах на линию и грабежах, вообще сношения с немирными единоверцами и темное прошлое не скрылись от зоркого глаза пристава. Между тем князь пользовался большим влиянием и уважением в народе. Этих обстоятельств было достаточно Чернову, чтобы попытаться раскопать всю подноготную Адиль-Гирея и погубить его. И старания его увенчались успехом.

Нужно сказать, что задолго перед тем, именно: летом 1809 года, когда еще был жив старый владелец аула Брагунов, майор Каучук Тайманов, два его сына – средний, Минбулат, и младший, Адиль-Гирей, согласились между собою убить отца и старшего брата, Ислама, чтобы скорее овладеть наследством. Минбулат, находившийся в то время в бегах в засунженских аулах, подговорил на убийство шесть чеченцев и восемнадцатого июля 1809 года в темную дождливую ночь подъехал с ними к сакле отца. Адиль-гирей давно уже поджидал их у калитки. Оставив чеченцев на улице, он отправился в комнату старшего брата и под каким-то предлогом вызвал его на улицу. Ислам, ничего не подозревавший, вышел. Но едва он наклонился, чтобы пройти в калитку, как удар шашки по голове положил его на месте. Оттащив труп в сторону, Адиль-Гирей отправился к отцу. “К Исламу,– сказал он ему, – приехали какие-то чеченцы, они толкуют с ним на улице и прислали меня сказать, чтобы ты вышел – дело очень нужное”. Старик отправился и, подобно старшему сыну, был поражен кинжалом в роковой калитке. На утро огласилась смерть владельца; Минбулат тотчас вернулся домой и вместе с Адиль-Гиреем вступил в управление аулом.

Командовавший тогда линией генерал Булгаков приказал произвести о смерти майора Тайманова строжайшее следствие, и подозрение прямо пало на сыновей покойного. Следствие обнаружило, что и прежде, за год перед тем, уже было с их стороны покушение на жизнь отца. В самой деревне дело доходило тогда до ружейной перестрелки, и один уздень был убит Адиль-Гиреем. И Адиль-Гирей, и Минбулат были арестованы, судимы – и прощены только благодаря просьбам старого Тайманова. Несмотря на то, Булгаков писал главнокомандующему, что полагал бы и теперь оставить дело без последствия, так как в Брагунах все спокойно, а вмешательство во внутреннюю жизнь аула может только вызвать неудовольствие населения. Генерал Тормасов согласился с этим мнением, и дело, казавшееся даже самим чеченцам ужасным и диким, было замято.

Но преступления на этом не кончились. Не прошло и года, как Минбулат был найден задушенным в своей постели, и молва прямо называла убийцей Адиль-Гирея, который ночью один входил в комнату брата. Но так или иначе, Адиль-Гирей, и на этот раз избежав наказания, остался с тех пор единовластным правителем Брагунов и скоро приобрел на народ большое влияние. Эту-то старую историю и поднял Чернов во имя правосудия.

Ермолов, получив донесение об этих происшествиях, долго не хотел поверить в возможность такого зверского отцеубийства и братоубийства, почитая все простыми сплетнями, вызванными враждой или мщением, столь обыкновенными среди азиатов. Чернов нашел необходимые улики, и Адиль-Гирей, преданный суду, был сослан в Сибирь.

Этот случай приобрел Чернову больше влияния над умами чеченцев, но в то же время и усилил их ненависть. Страх перед ним был так велик, что он свободно разъезжал по Чечне в сопровождении только одного, такого же отпетого, как сам, казака-вестового. Чеченцы, видевшие в нем что-то сверхъестественное, считали его ведуном, знавшимся с нечистой силой, и не только боялись его тронуть, но даже избегали с ним встречи.

До какой степени была сильна, однако, их ненависть – свидетельствует месть, обошедшая его самого, но обрушившаяся, после его смерти, на брата его, казака Тихона. Чеченцы подстерегали этого последнего целых семнадцать лет и уже в 1842 году убили старика на работе, в садах Калиновской станицы, а сына его, внука Чернова, взяли в плен и подвергли жестоким истязаниям, объясняя ему, что мстят за деда, бывшего у них когда-то приставом.

Заболел и умер Чернов внезапно, в самом начале 1825 года. Богатыря, скованного как бы из железа, сломила скоротечная простудная чахотка, полученная им, вероятно, во время одной из отважных поездок по Чечне. Смерть его была большой потерей для русских. Наступали тогда смутные времена, в которых могли бы сослужить добрую службу его опытность и короткое знание чеченцев. При всем раздражении, которое поселяли среди необузданных азиатов строгие и, быть может, не всегда справедливые действия людей, подобных Чернову, они, эти люди, при существовавшей тогда русской системе – с одной стороны, и при постоянном лукавом вероломстве чеченцев – с другой, были необходимы. Они составляли прямой противовес таким же беззаветно отважным, энергичным людям, как они сами, существовавшим и во вражеской земле, типичным представителем которых был Бей-Булат. Умирая, Чернов, недаром бывший правой рукой Грекова, в своем лице лишал русских столь необходимого на время поднимавшего голову мятежа грозного противника хищному чеченскому наезднику, которому с тем вместе открывалась возможность большей свободы действий.

Бей-Булат представлял собою тип, отличительные черты которого имели много общего с Черновым; только среда, воспитавшая его, была другая. Это был один из искуснейших и храбрейших предводителей чеченских шаек.

Так как у чеченцев нет высших сословий, как у кумыков или кабардинцев, и все они равны между собою, то правом всеобщего уважения пользуются у них только отличнейшие разбойники и воры. Эти люди приобретают скоро народное доверие и, подобно князьям в Кабарде, всегда могут собирать под свое предводительство значительные партии хищников. Таков именно был Бей-Булат, уже самой природой отличенный от других,– среднего роста, плотный, широкоплечий, с резкими, энергичными движениями и с хитрыми, налитыми кровью глазами, которые прятались под тучей густых нависших черных бровей. Родина его была Гельдиген, и там он имел свои хутора, нажитые долговременным разбойным промыслом около русских дорог и станиц. Этот человек постоянно был главной пружиной всех возмущений и убийств в Чечне.

Прежние главнокомандующие обходились с Бей-Булатом почтительно; они дарили его пешкешами и ласкали, удерживая тем от открытых разбоев. Хотя Ермолов и был полным противником системы подарков, имевших вид некоторой дани, вносимой за временное спокойствие, однако же и он не мог не видеть в Бей-Булате, по его значению среди чеченцев, такую силу, с которой надо было считаться. Он объявил желание видеть у себя знаменитого разбойника—и они свиделись. Обласканный и одаренный Бей-Булат дал слово прекратить разбои, был зачислен в русскую службу поручиком и получил позволение спокойно жить у себя на родине.

Со времени возведения Грозной Бей-Булат исчез из сферы наблюдения русских властей. Говорили, что он в числе недовольных укрылся в горы; известно было также, что он принялся опять за свое любимое ремесло и разбойничал по Моздокской дороге. Напрасно Ермолов настойчиво требовал головы изменника, напрасно Греков употреблял все меры выманить его из берлоги, подсылал к нему наемных убийц, пускал в ход яд, порох – Бей-Булат, как хитрый зверь, был всегда настороже.

Однажды Греков подговорил двух чеченцев отправиться в горы и обещал большую плату тому, кто привезет к нему голову Бей-Булата. В случае неудачи убийцы должны были бросить через трубу в его саклю мешок с порохом и взорвать ее вместе с ним и его семьей. И вот раз, в темный вечер, кто-то тихонько постучался в саклю Бей-Булата. Бей-Булат отозвался. “Выйди,– сказал ему незнакомый голос,– мы из Гельдигена, пришли сообщить тебе важную новость”. Но Бей-Булат был слишком опытный разбойник, чтобы поддаться на такую нехитрую уловку. Он подошел к двери и старался сквозь, маленькую щель рассмотреть лица пришедших, но те были закутаны башлыками. На дворе было темно и поздно; в соседних саклях кое-где еще мелькали огоньки, но на улице не видно было ни души. Бей-Булат тихо отошел от двери и выслал своего племянника. Чеченцы между тем притаились за дверьми, и едва юноша переступил за порог, как, принятый в темноте за Бей-Булата, был поражен двумя кинжалами. На крик его из сакли, как бешеный выскочил сам Бей-Булат, ударом шашки положил одного чеченца на месте, а другой был схвачен сбежавшимся народом и на допросе, под мучительной пыткой сознался, что подослан Грековым. Его посадили в яму, обрекши на голодную смерть. Чтобы спасти себе жизнь, несчастный, томимый голодом, вынужден был наконец дать клятву отправиться в Грозную и убить самого ненавистного Грекова. В залог же, что клятва будет исполнена, он вызвал сына и оставил его аманатом. Отпуская чеченца, Бей-Булат сказал ему: “Жизнь твоего сына теперь в моих руках; помни, ты можешь выкупить ее только головою Грекова, но если это не удастся, привези мне в такой-то срок триста рублей серебряными монетами, иначе твой сын умрет”.

Назначая последнее условие, Бей-Булат отлично знал, что его пленник беден и не в состоянии добыть такой крупной для него суммы. Но на этот раз он ошибся. Чеченец отправился прямо к Грекову. Когда его впустили в комнату, он объявил генералу, что с ними случилось несчастье: товарищ его убит, а сам он был схвачен Бей-Булатом и должен был взамен себя оставить сына, за которого требуют выкуп в триста рублей серебром. Греков окинул его проницательным взглядом. “Я вижу по твоим глазам,– сказал он ему,– что ты не все говоришь: тебе велено убить меня”. Чеченец изменился в лице и, упав на колени, признался, что за жизнь своего сына он обещал Бей-Булату или выкуп, или голову Грекова. Греков дал ему триста рублей, и чеченец, выкупив сына, остался навсегда верным слугой генерала.

Случай этот, однако же, убедил Бей-Булата в необходимости искать хотя бы наружного примирения с русскими. Он понимал, что Греков не оставит его в покое и рано или поздно доберется по его головы, что наемных убийц в Чечне разыскать было не трудно, но не все же убийцы будут так неловки, как первые. Под этим впечатлением он обратился с письмом к одному из кумыкских князей, Мусе Хасаеву, с которым когда-то водил хлеб-соль и ходил в наезды, прося его быть посредником между ним и Грековым. Муса посоветовал ему отправиться прямо к Ермолову, бывшему тогда в Дагестане. Бей-Булат поехал. Его смирение и раскаяние казались на этот раз так искренни, что обманули даже проницательность самого Ермолова. Если бы он мог предвидеть кровавые события 1825 года, то конечно приказал бы повесить Бей-Булата на первом попавшемся дереве! Но Бей-Булат явился к нему с пальмовой ветвью мира и с заманчивым предложением употребить свое влияние, чтобы подчинить русской власти все непокоренное чеченское население. Ермолов объявил ему забвение всех старых счетов и, отправляя его в Грозную, просил Грекова обходиться с ним ласково.

Этого только и добивался Бей-Булат. В Грозной он уже повысил тон и заговорил с Грековым об условиях, на которых желает покориться. Греков знал Бей-Булата лучше, нежели Ермолов, видел в нем непримиримого и опасного врага и потому принял его очень холодно. Тем не менее, исполняя волю главнокомандующего, он выразил готовность выслушать его условия. Бей-Булат потребовал подчинения ему всех вообще чеченцев, с правом налагать на каждого из них денежные штрафы, говоря, что только в таком случае он отвечает за спокойствие Чечни и не позволит ни одному чеченцу разбойничать в русских пределах. Кроме того, он требовал жалованья за все прошедшее время, когда он скрывался. Греков ответил, что надо сперва заслужить, а потом требовать или ожидать награды; что, впрочем, жалованье ему будет выдано, не прежде, однако же, как он доставит аманатов от покорившихся чеченцев. Они расстались врагами. Но Бей-Булат достиг главного – личной своей безопасности. Он удалился в горы и, уже не помышляя более о жалованье, принялся под рукою возмущать чеченцев. Греков донес об этом Ермолову. Ермолов опять предписал захватить изменника, но было уже поздно. Бей-Булат, со своей стороны, не дремал, и русским предстояло выпить до дна горькую чашу борьбы с возмущением всей Чечни от гор Дагестана до пределов Военно-Грузинской дороги.