XXXVI. ЧЕРНОМОРЬЕ В 1825—1826 ГОДАХ

Год 1825 настолько же памятен Черномории, как и другим частям обширной Кавказской линии, в истории которой он записан кровавыми чертами. Это был год страстной и упорной борьбы кавказских народов против окрепшего русского владычества.

Тревоги этой поры в Черномории стояли в тесной связи с событиями в Кабарде и на правом фланге. Но сильные черкесские племена, жившие против черноморской казачины, волновались и боролись не под влиянием племен верхнекубанских и кабардинских, а, напротив, сами служили влияющим на тех элементом. Шапсуги и абадзехи посылали тогда свои партии до далекой кабардинской равнины и участвовали в известном разгроме станицы Солдатской. Понятно поэтому, что воинственная лихорадка, овладевшая черкесскими племенами, проявилась в Черномории раньше и окончилась гораздо позже, чем в других местах, так что когда к началу 1826 года в Кабарде уже все было спокойно, здесь, на Нижней Кубани, борьба еще росла и разгоралась.

Началось с того, что двадцать третьего января 1825 года на Кубань, покрытую льдом, легендарный Казбич привел партию в две с половиной тысячи человек шапсугов и абадзехов. Главные силы его шли на Елизаветинское селение, правое крыло ударило на Александрии пост. Сильный ружейный и пушечный огонь и отчаянная вылазка с последнего поста остановили неприятеля. Это расстроило Казбичу весь план нападения, и горцы, опасаясь повторения того, что уже случилось раз в этой же местности и с тем же самым Казбичем, поспешно отошли за Кубань. В некоторых местах произошли, однако же, схватки и стоили черноморцам трех офицеров и пятнадцати казаков, выбывшими из строя.

Не прошло и недели, как Власов, в отместку Казбичу, был уже за Кубанью и первого февраля громил абадзехские аулы. Но едва он вернулся назад, как неугомонные черкесы снова собрались в значительных силах, и Власов, рассчитав основательно, что черноморцам легче нападать, чем выжидать самим нападения, вторично повел их за Кубань – и шестнадцатого февраля появился в земле шапсугов. Поход этот был, однако, сопряжен с чрезвычайными трудами; отряд выдержал ряд упорнейших битв и, оставаясь победителем, тем не менее потерял трех офицеров и около ста казаков.

Но более ожесточенная борьба была еще впереди. Она началась в сентябре и совпала как раз с тем временем, когда в Кабарде мятеж горел полным пламенем, а правому флангу угрожали черкесские нашествия. Еще в последних днях августа из гор стали получаться вести, что черкесы намерены разорить Ново-Екатерининскую станицу, только что выстроившуюся на берегу Кубани. Власов легко мог оградить ее, сдвинув сюда несколько конных и пеших полков. Но он не хотел подпускать неприятеля даже близко к новым селениям, чтобы избавить еще непривычных к военным тревогам жителей от первых тяжких впечатлений черкесского погрома, и решил держаться раз принятой им системы предупредительных набегов.

И вот пятого сентября казаки опять стали переправляться на левый берег Кубани. Но тут они сразу наткнулись на сильную партию, которая при виде их поскакала в горы. Власов остановил переправу, зная, как он выражается, “что уже не получит иного успеха, кроме большого сражения”, и возвратился назад.

Набег не удался, но слух о казацком нашествии был пущен и заставил черкесов несколько дней держаться в сборе около своих аулов. Не распускал отряда и Власов, предвидя, что следует ждать новых нападений. И он не ошибся. Прошло лишь несколько дней, и сильное скопище снова появилось на Кубани, угрожая станице Марьевской. Власов рассчитал, что и на этот раз выгоднее предупредить удар нападением на их аулы, и девятнадцатого сентября, ночью, часть пеших казаков, перейдя через реку, уже заложила цепь, чтобы не допустить черкесов помешать переправе. Но едва пластуны залегли в скрытых местах, как партия конных черкесов, делавшая разъезд по берегу, нечаянно врезалась в самую середину расположения наших секретов. Осенняя ночь была так темна, что в двух шагах ничего не было видно, и глаз и обычная чуткость шапсугов им изменили. Внезапно и со всех сторон принятая в перекрестный ружейный огонь, партия до того смешалась, что бросила своих лошадей и уже ползком, поодиночке, спасалась в разные стороны. На месте катастрофы осталось шесть неприятельских тел, много оружия и до сорока оседланных коней. После этой встречи Власов опять должен был отложить свое намерение и вернулся назад. Вернулась назад и партия.

Но черкесы ушли, однако, как оказалось, только затем, чтобы направить удар с другой стороны, и, сделав быстрый переход, двадцать пятого сентября они появились в первом участке кордонной линии. Но Власов и здесь стоял уже перед ними, готовый броситься в их собственные земли. Скопище отступило снова. Тогда Власов сам перешел Кубань и, расположив отряд в ближайшей засеке, ожидал только случая, чтобы жестоко наказать горцев за беспрерывные тревоги, причиняемые линии.

Лагерная стоянка в ненастную осеннюю пору, в низменном прикубанском лесу, конечно, была тяжела, но зато Власов теперь не имел уже перед собою трудной переправы и мог свободно направлять удары в какую угодно сторону. Черкесы это скоро и почувствовали.

В половине октября, когда шапсуги и абадзехи в четвертый раз стали собираться на вершинах рек Супса и Шебже, впадавших в Афипс, Власов быстро двинул отряд из своей засеки и через владения хамышейцев бросился на их аулы, раскинутые по речке Догай, впадающей в Шебже верстах в сорока по прямому направлению от Екатеринодара.

На рассвете шестнадцатого октября казаки стояли уже перед лесистым Догайским ущельем. Когда-то сильное укрепление, состоявшее из толстых палисадов, запирало выход из него к стороне аулов, но теперь оно было брошено, и казаки поспешно его разломали. За этим укреплением возвышался небольшой пригорок с пологим спуском к реке, а далее, верстах в двух, стояли самые аулы; в них было все спокойно, и высланные вперед пластуны слышали, как жители при свете луны молотили хлеб перед своими домами.

Тотчас полковник Табанец с пехотой и полковник Перекрестов с конницей стали обходить аулы справа и слева, чтобы разом напасть на них с двух сторон. Власов остался в центре, у самого укрепления, прикрывая дороги от Супсы и Шебже, где стояли скопища.

Казаки двигались тихо, но в это самое время из аулов вышел небольшой караван, принадлежавший закубанским армянам, и стал подниматься на пригорок. При полном свете луны один из проводников увидел конницу, уже спускавшуюся к самой речке, и выстрелил. В аулах поднялась тревога. Караван немедленно был захвачен, но Табанец и Перекрестов, бросившиеся в аулы, застали их уже готовыми к обороне. Только немногие из жителей бежали в окрестные леса, прочие заперлись в домах и открыли по казакам сильный ружейный огонь. Не прошло, быть может, и получаса, как в отряде был убит офицер и ранено двадцать девять казаков. Видя, что штурм поведет за собою потери еще большие, Власов приказал зажечь аулы с четырех сторон – и пламя быстро охватило все сакли. К девяти часам утра Табанец и Перекрестов отошли от аулов, в которых слышались вопли людей и рев скота, погибавших в пламени.

Поздно узнали на Супсе и Шебже о грозном набеге Власова, и как ни торопились черкесы на выручку – они опоздали. Власов, стороживший дороги, встретил их картечью и сдерживал напор, пока весь отряд не миновал разломанного укрепления и не вышел на чистое поле, а здесь неприятель вступить в бой уже не отважился.

В этот набег истреблено было четыре больших аула, но из числа жителей в плен взято только четыре старика и семь женщин, остальные, как доносил Власов, “погорели в пламени”.

Впечатление догайского погрома было так сильно в горах, что даже неугомонные шапсуги несколько поугомонились и почти два с половиной месяца не тревожили линии. Между тем наступили Рождественские праздники, а с ними явилась у горцев надежда: не распустит ли Власов отряда, не будут ли казаки оплошнее,– и партии стали собираться снова.

Двадцать шестого декабря одна из них, человек в двести-триста, с распущенным значком, среди белого дня, явилась на левом берегу, против Ново-Екатерининского селения. Ближайший пост, однако, тотчас же завязал перестрелку, а на выстрелы со всех окрестных станиц прискакали резервы. Неприятель скрылся.

С этого дня и до нового года лазутчики по нескольку раз в сутки извещали, что вот-вот черкесы нагрянут на линию. Всем было известно, что горцы, под начальством шапсугских дворян Беги и Хопача, стоят наготове, но нельзя было предвидеть, куда направят они свой удар; их ждали и около Бжедугскаля, главного войскового города, и в Тимошевском куте, и на посту Велико-Лагерном, и против станиц Елизаветинской, Марьевской, Ново-Екатерининской и Ольгинской. Нехорошие были эти святки; Власов так и не выезжал с кордонов, перекочевывая с поста на пост и поддерживая бодрость и бдительность кордонной стражи.

Наконец пластуны, каждую ночь занимавшие Каракубанский остров, дали знать Власову, что на том берегу видели конную партию человек в полтораста, что горцы, заметив их, открыли огонь, но когда прискакал резерв со Славянского поста,– скрылись.

Внезапное появление партии в таком удаленном месте дало мысль, что горцы имеют намерение напасть на Ольгинское. Известия, приходившие второго и третьего января, только подтвердили эти соображения. Начальник третьего кордонного участка войсковой старшина Гаврюш отправился на Каракубанский остров сам, чтобы ближе наблюдать за неприятелем, и как раз наткнулся на три конные партии, рыскавшие по острову, четвертая скрывалась под берегом. С Гаврюшем был только обычный разъезд из нескольких казаков, а потому он спрятался в кусты и стал выжидать, что будет.

До полудня горцы разъезжали по острову, видимо, разыскивая тех пластунов, которых видели здесь накануне, но наконец все партии стянулись вместе и ушли за Кубань. Гаврюш остался на острове. Вечером он увидел за рекою большие бивуачные огни, раскинутые на большом протяжении и ясно говорившие, что значительное скопище стоит тут, грозя решительным нападением.

Наступила ночь, и Власов стал сдвигать войска к Славянскому посту. Часть их расположилась в окрестностях Ольгинского, другая – около Ново-Екатерининской станицы. Ночь на четвертое января прошла, однако, спокойно. Казаки, только что сделавшие быстрый ночной переход, успели немного отдохнуть. Но едва забрезжилась заря, как весь левый берег Кубани, между постами Ольгинским и Славянским, покрылся многочисленной черкесской конницей. Власов отдал приказание войскам “не шелохнуться” и дать неприятелю свободу перейти через Кубань, а когда он удалится от берега,– разом зажечь все маяки, ударить тревогу и всеми силами с тыла отрезать ему отступление. Три тысячи черкесов спустились, между тем, на лед и, не видя на русской стороне никакого движения, разделились на партии, человек по сто, по двести в каждой, и стремительно бросились одновременно на все дневные казачьи пикеты. Но плетневые хаты были пусты и стояли с раскрытыми настежь дверями – Власов заранее убрал пикеты, чтобы не подвергать их опасности. Черкесы зажгли постовые строения и стоявшее тут же кордонное сено. Вспыхнули громадные стога, далеко освещая местность,– а на берегу ни звука, ни движения. Горцы подозрительно смотрели на эту зловещую тишину, однако же пешие толпы их все-таки двинулись на Ольгинское селение, расположенное на самом берегу Кубани.

Власов увидел, что неприятель дальше внутрь страны не пойдет и, конечно, ограничится только разгромом Ольгинского. Времени терять было невозможно. Гулко грянуло сигнальное орудие, и еще не смолк отзвук выстрела, как пешие полки разом выдвинулись и из Славянского поста, и из Тиховской батареи, и из Красного леса, и из самого Ольгинского, а конница уже скакала к Кубани и занимала переправу. Принятые орудийным и ружейным огнем со всех сторон, растерявшиеся горцы стремительно повернули назад и бросились к Кубани. Пешие казаки настигли их на льду, пушки били их с берега, и неприятелю грозило полное истребление, если бы к нему на помощь не подоспела другая партия, тысячи в две человек, остававшаяся по ту сторону реки. Она быстро спешилась, рассыпала цепь по левому берегу, и под ее прикрытием горцы кое-как успели убраться восвояси.

Неудача и большие потери не охладили, однако же, рвения черкесов; они двинулись в угрожающем положении вверх по Кубани и вдруг ринулись на Екатерининское селение. Но пока они переходили лед, Власов, зорко следивший за каждым движением неприятеля, успел подойти сюда со всеми казаками и принял их картечью. И только тогда горцы решились наконец прекратить нападения и потянулись назад в горы. “Я бы мог преследовать их и за Кубань,– говорит Власов,– но знал, что это не, обойдется без большой взаимной потери, совершенно бесполезной,– и остановился”.

Неприятель, однако же, видимо, решил во что бы то ни стало разгромить Черноморию, и партии его не разошлись по домам, а стояли во всеоружии между реками Иль и Убын. Непрерывное ожидание неприятеля до крайности утомило черноморцев, и, чтобы избавить их от этого напряженного состояния, Власов счел за лучшее самому атаковать неприятеля. В ночь с девятого на десятое января 1826 года, войска перешли Кубань, а в час пополуночи уже подходили к тому месту, где стояло скопище, огражденное ущельями гор и густыми лесами. Неприятельский караул заметил подходивший отряд, и по всей Заилийской местности разнеслась тревога. Загремели сигнальные ружейные выстрелы, а где-то в горах глухо бухнула даже пушка. Власов не пошел дальше и, выбрав крепкую позицию, стал ожидать приближения дня. На рассвете казаки ясно увидели большое скопище, занимавшее окрестные высоты, а впереди, между гор, на полянах, пересекаемых частыми перелесками, виднелись аулы. Можно было опасаться, что неприятель, воспользовавшись удалением войск от Кубани, сам бросится на линию; и вот, чтобы отвлечь его от этой мысли, Власов послал полковника Табанца с частью пеших казаков сделать фальшивое движение на аулы. Обман удался. Неприятель, действительно, сосредоточил в ту сторону значительные силы, и когда Табанец медленно стал отходить, горцы, в жару преследования, почти на плечах его ударили на главный отряд – и бой завязался разом на всех пунктах нашей позиции. Солнце уже склонялось к закату, когда Власов приказал отступать. Войска под натиском громадной толпы отодвигались назад медленно, с перестрелкой, поминутно останавливаясь и отражая нападения. Уже наступили темные зимние сумерки, когда неприятель прекратил наконец преследование, и казаки стали бивуаком на обширном поле, сплошь заставленном скирдами шапсугского сена.

Ночь прошла спокойно, и только на пикетах кое-где раздавались ружейные выстрелы, но утром, одиннадцатого числа, неприятель повел нападение всеми силами, и бой разгорелся упорный, особенно на правом фланге, где не было артиллерии; там горцам удалось даже потеснить стрелков. Конный полк Перекрестова блистательным ударом в пики высвободил цепь, но не сумел остановиться вовремя, пронесся слишком далеко, и был окружен черкесами...

“Тут,– говорит Власов,– завязалась жаркая сеча и убийство с обеих сторон произведено жестокое”. Подавленные грозной массой конницы, казаки не выстояли и понеслись назад... Горцы настигали и рубили их... Двадцать восемь казачьих тел осталось в руках неприятеля, более двадцати казаков прискакали израненные шашками... По счастью, оправившаяся пехота остановила черкесов – и дальнейшего успеха они не имели. В два часа пополудни неприятель сам прекратил нападения и стал отступать. Поле сражения осталось за нами. Власов приказал зажечь разом все шапсугское сено, и под прикрытием разлившегося моря огня отошел к Кубани.

Потери, понесенные казаками в этом двухдневном бою, были бы ничтожны, если бы конница в жару преследования не заскакала слишком далеко. “Случай,– как выражается Власов,– непредвиденный и неизбежный в подобных военных обстоятельствах”.

“Ни в одном деле со мною,– доносил он Ермолову,– неприятель еще не дрался с таким жаром и остервенением, и вероятно потому, что Заилийская местность есть та самая, с которой черкесы обыкновенно производят все свои нападения на линию”.

Обескураженные большой потерей, шапсуги вслед за тем разошлись по домам, но абадзехи стояли наготове.

Была наготове и линия. Тяжелую службу несли черноморцы в эти последние два-три самые суровые в году зимние месяца. Еще постовым казакам было ничего – на посту, нет-нет, да и задымится, бывало, труба в более или менее гостеприимной хате; но бесприютные вспомогательные отряды, вынужденные блуждать, как метеоры, по всему громадному пространству этой ломаной, излучистой линии постов и пикетов, довольствовались одними скудными бивуачными огнями и проводили ночи и дни под открытым, задернутым тяжелыми тучами небом, сыпавшим на них без устали то хлопьями снега, то мелкой изморозью... A отдохнуть, обогреться – нельзя. Лазутчики то и дело наезжали из-за Кубани с грозными вестями – и что ни лазутчик, то новая весть, и этих вестей так много, что трудно в них разобраться и отличить услужливую истину от коварных подвохов или пустой, праздной лжи. Линейная опытность предписывала считать верным лишь то, что добудут свои неутомимые, бестрепетные лазутчики-пластуны, но нельзя было пренебрегать и слухами, шедшими из-за Кубани. А по этим слухам приходилось ждать нападений на верховые, более удаленные от моря участки линии. Пластуны тоже подтверждали, что абадзехи, под начальством беглого чирчинейского князя Евбока, стягивали партии к Корсунскому селению. В ночь на восемнадцатое января двинулся туда и Власов. Казаки незаметно перешли Кубань и скрылись в лесу, на самой дороге, которую горцам миновать было нельзя. Абадзехи уже подходили к этому лесу и, конечно, поплатились бы жестоко за свою попытку, но мирные чирчинеевцы дали им знать о засаде – и партия вдруг повернула в сторону. Быстро шел неприятель на лесную засеку при Павловском посту, где новые переселенцы с небольшим прикрытием рубили тогда лес. Власову нельзя было терять ни минуты. Усиленным переходом он успел предупредить неприятеля, но абадзехи, и здесь предваренные мирными хомышеевцами, остановились вовремя. Тогда Евбок, убедившись в бесполезности дальнейших попыток, распустил свою партию.

Разошлись абадзехи, стали опять собираться шапсуги. Двадцать третьего января пластуны дали знать на Славянский пост, что неприятель намерен прорваться через Каракубанский остров. Есаул Чепурный взял с собою двенадцать конных казаков и поехал осматривать каракубанский берег, но там он моментально был окружен сотней пеших черкесов. Пришлось отчаянно и безнадежно прорубаться. Чепурный был ранен, один казак убит – и, вероятно, эта горсть сложила бы здесь свои казацкие головы, если бы не подоспела внезапная помощь. Из Ольгинского поста прискакал неутомимый, вездесущий Власов – и Чепурный был выручен.

Но тревожные известия не прекращались. Тогда на следующий же день, двадцать четвертого числа, Власов сам перешел Кубань в Тимошевском куте и стал впереди Елизаветинского селения, в лесах, по левому берегу Афипса, укрепив свой лагерь засеками и тремя батареями. Шапсуги этого никак не ожидали. Пушечный выстрел в горах возвестил тревогу, и партии, уже находившиеся в сборе, быстро стянулись к русскому лагерю. Теперь обе стороны стояли друг против друга в полной боевой готовности, но ни та, ни другая не начинали наступательных действий. Казаки, закрывали линию и угрожали аулам, шапсуги стерегли аулы и угрожали линии. Так прошла неделя. В самую полночь, с двадцать девятого на тридцатое января, Власов тихо поднял отряд и отвел его обратно за Кубань, на отдых. В лагере осталась только горсть пластунов, которые днем поддерживали перестрелку, ночью раскладывали большие огни и вместо часовых расставляли на вышках чучел. Этим способом удалось продержать шапсугов еще два дня в сборе против опустевшего лагеря. Но наконец и их терпение истощилось. Шапсуги стали рассуждать, что если Власов стоит на Афипсе и большие силы закрывают второй участок, то, значит, в остальных частях кордона охрана слаба, посты менее бдительны, и потому не мешало бы им заглянуть на Кубань. Предложение это было принято. И вот первого февраля, оставив на месте своего становища большие огни, чтобы ввести в заблуждение Власова, которого они все еще считали стоявшим в лагере, скопище двинулось на Марьевскую станицу.

В Марьевской, действительно, не ожидали нападения; к тому же был праздник, Сретение, и казаки собирались к обедне. Скот, как и всегда, с раннего утра был выпущен на пастьбу в степь. Горцы все это выведали, и двести всадников перебрались на русскую сторону, четыреста остались на том берегу, чтобы принять добычу и пленных. Переправа сделана была в Марьевском куте, где стояла батарея, которую горцам миновать было нельзя. Но они так были уверены в успехе, что даже не обратили на нее никакого внимания, а между тем с батареи дали сигнальный пушечный выстрел и пустили по ним несколько ядер. В станице также ударили тревогу. Там в это время стояли семьдесят конных казаков, с войсковым полковником Зинченко, и пеший Черноморский полк, с полковником Долинским. Не зная причины тревоги, оба они быстро двинулись к той батарее, откуда был подан сигнал, и на пути, в глухом Марьевском куте, там, где Кубань делает крутую излучину, Зинченко первый наткнулся на неприятеля. Двести черкесов, скрытно пробиравшихся камышами к селению, не дали казакам опомниться и бросились в шашки. Казаки подались назад, но тут подоспел Долинский, и горцы, увидев перед собой значительные силы, поскакали к Кубани. На переправе их захватило, однако, подоспевшее орудие и проводило картечью.

В тот же самый день и в то же самое время две другие партии пытались прорваться в дистанциях Ольгинского и Славянского постов – и так же безуспешно. Горцы должны были убедиться, что линию стерегли зорко и бдительно.

Оставалась, впрочем, надежда на четвертый, низовой участок, на который горцы давно не обращали внимания, и, следовательно, как они полагали, не обращал внимания и Власов. На этом расчете они и основали целое большое предприятие.

Третьего февраля семь тысяч всадников с двумя полевыми орудиями появились в третьем участке, против Елизаветинского селения. Здесь уже были не одни шапсуги и абадзехи, но были и натухайцы – народ, считавшийся покорным и мирным. Истинная цель предприятия хранилась в такой глубокой тайне, что Власов не мог быть предупрежден ни одним из своих лазутчиков. “И только сие одно,– говорит он,– спасло толпу от поражения, подобного Калаусскому, ибо, не зная ни времени, ни места переправы, я не мог расположить свои войска так, чтобы пресечь ей все пути к возврату и потопить в лиманах”.

Четвертого февраля, когда Власов находился на Ольгинском посту, прискакал к нему казак с известием от войскового старшины Гаврюша, стоявшего с пешим полком в четвертом участке, у Тиховской батареи, что неприятель в значительных силах прошел Каракубанский остров и двигается к Петровскому посту. Неожиданное направление, взятое горцами, заставляло думать, что они намерены напасть на новое селение у Черной Протоки. Власов приказал Гаврюшу занять переправы по Каракубани и тотчас известить об этом сигнальным выстрелом из орудия; на помощь к Гаврюшу двинулись главные силы, а конный черноморский полк из Ольгинского отряжен был через Копыльский пост, также на отрез неприятелю, в том предположении, что горцы, услыша орудийный выстрел в тылу, обратятся назад, к переправе.

Но едва Власов вышел из Ольгинского, как прискакал казак уже из третьего участка, с новым тревожным известием, что другая партия, и также с пушками, появилась против Ново-Екатерининской станицы и открыла по ней канонаду. Глухие раскаты пушечных выстрелов, действительно, чуть слышно доносились оттуда по ветру. Власов призадумался. Но так как первая партия была гораздо сильнее, то он отправил к Екатерининской только половину отряда, а с остальной поспешил на остров.

Тем временем шапсуги и натухайцы уже достигли почтовой таманской дороги. Дневной пикет из четырех казаков, попавшийся им на пути, был изрублен; другой – из двенадцати человек, стоявший между Петровским и Чернопротоцкой батареей,– отбился. Горцы оставили против него только наблюдательный пост и пустились дальше, на новое селение.

В это самое время на Каракубанском острове грянул сигнальный пушечный выстрел, а со стороны Копыльского поста заклубилась пыль,– очевидно, скакала какая-то конница. Партия сообразила грозившую ей опасность и повернула назад так быстро, что казаки на усталых лошадях не только не могли обскакать, но даже и настигнуть неприятеля, одни орудия проводили его гранатами и ядрами.

Наученные опытом, горцы не искали уже прежней переправы, а кинулись вправо, к калаусским лиманам. И как ни торопился Власов, но с пешими полками опередить конницу было нельзя,– и он опоздал. Пришлось и здесь ограничиться лишь несколькими картечными выстрелами вдогонку неприятеля.

Одной канонадой окончилось дело и под Екатерининским селением; горцы увидели подходившее к нему подкрепление и отступили.

Но тревожная пора не миновала. Продолжались еще морозы, доходившие до двадцати градусов и державшие Кубань под крепким, легко проходимым льдом. Нужно было ждать новых и новых нападений. Опыт научил, между тем, горцев, что самая система охраны линии, принятая Власовым и основанная на быстрых передвижениях сильного резерва, не даст им развернуться в русских пределах по-прежнему, на всей своей воле, и они стали искать средств, чтобы заставить Власова прежде всего раздробить свои силы. Первое, что могло представиться им в этом смысле, было прорваться на нескольких пунктах сразу. И вот тринадцатого февраля они действительно собрались одновременно против селений Марьевского, Ново-Екатерининского, Ольгинского и Чернопротоцкого. Власову дали об этом знать. Положение его представляло незаурядные трудности. Разделить войска для защиты каждого селения, значило стать слабым на каждом пункте, а потому он решил опять подействовать на горцев страхом разгрома их собственных жилищ,– и пятнадцатого февраля был уже далеко за Афипсом. Казаки наступали тремя колоннами: правая, под личным начальством Власова, шла из Екатерининского селения; средняя, войскового старшины Черного, из Марьевской; а левая, Стороженко, из Елизаветинского – через знакомые места бывшего афинского лагеря. Внезапное вторжение Власова произвело на горцев ошеломляющее действие. Сами рассеянные на большом протяжении, они теперь уже не могли собраться вовремя, чтобы остановить истребление, и с ужасом видели, как на огромном пространстве кругом горели их хутора и зимовники, погибал скот, уничтожались запасы. Броситься при таких условиях на линию было невозможно, так как войска, подвигаясь все дальше и дальше, уже приближались к самым аулам, где находились их семьи. Горцы вернулись. Тогда Власов отошел назад и стал на Афипсе.

Прошло несколько дней. Томительное выжидательное положение скоро наскучило горцам, и они предпринимают новый быстрый набег, основывая его на этот раз уже на самой системе власовских действий. Двадцать первого февраля, в сумерках, сильная конная партия прошла мимо афинского лагеря и потянулась вниз по Кубани. Черкесы рассчитывали, что Власов, постоянно следивший за каждым движением их и всюду встречавший врага лицом к лицу, устремится за ними наперерез и таким образом откроет Елизаветинское селение. Партия поэтому отошла недалеко и притаилась в одном из попутных лесов; там она дождалась ночи и скрытно, на быстрых аллюрах, вернулась к Тимошевскому куту. Но, к их изумлению, Власов стоял перед ними в самом Елизаветинске. Тогда, озлобленные, они бросились вниз по Кубани, в четвертый участок, но едва вступили на Каракубанский остров, как узнали, что Власов опять перед ними – в Петровском...

Это была последняя попытка, последнее усилие прорваться внутрь Черномории. Несокрушимым оплотом везде вставали перед ними казацкие полки, и горцы должны были понять, что им не разорвать железные, на диво спаянные Власовым звенья кордонной цепи... Двадцать третьего февраля партии разошлись по домам.

В Петровском Власов получил между тем подробные сведения о целом ряде разбоев и грабежей, производимых в русских пределах соседним натухайским племенем. Нужно сказать, что натухайцы, принимавшие такое деятельное участие в последних набегах на Черноморскую линию, считались по бумагам, в канцеляриях, народом мирным и совершенно покорным России. В действительности, прикрытые со стороны Кубани озерами и болотами, они пользовались этой номинальной покорностью только для того, чтобы тем с большей дерзостью и с расчетом на безнаказанность тревожить русские владения. Враги скрытые и коварные, они были хуже открытых противников. И они не ограничивались тем, что высылали значительные конные партии в помощь шапсугам, а наводняли весь четвертый участок кордона мелкими хищничествами, чуть не ежедневно волновавшими приграничное население. Так, в одном феврале этого 1826 года был совершен ими длинный ряд нападений. Десятого числа они угнали с Курчанских хуторов девять быков; ночью, двенадцатого, у Новогригорьевского поста отбили косяк лошадей; четырнадцатого сделали попытку против Темрюка и только потому вернулись без добычи, что нашли войска наготове встретить их. Пятнадцатого числа сто конных натухайцев атаковали секрет из трех казаков, одного ранили и других, мужественно отстреливавшихся в постовой казарме, оставили в покое только тогда, когда с ближайших постов прискакали резервы, а в это время другая часть партии угнала табун. В ту же ночь, пробравшись камышами, натухайцы угнали другой табун, у Петровского поста, и подоспевшие казаки успели отбить обратно только десять лошадей. Шестнадцатого числа около Бугазского лимана они угнали было третий табун, и если вынуждены были бросить его, то только потому, что наткнулись на разъезд, тотчас поднявший тревогу.

Выведенный из терпения, Власов решил наконец жестоко наказать натухайцев. Кстати, войска были в сборе—и вот в ночь с двадцать четвертого на двадцать пятое февраля сильный отряд, под личным начальством Власова, уже двигался к натухайским аулам. В самую полночь был привал на реке Псебепсе, и отряд разделился: полковник Табанец двинулся вправо, полковник Стороженко влево, чтобы обхватить аулы сверху и снизу. На рассвете по данному сигналу началось нападение. Часть жителей бросилась было бежать, но, повсюду встречая казаков, частью была побита, а частью забрана в плен; другие, засев в домах, защищались упорно и не хотели сдаваться. Тогда Власов приказал Стороженко ворваться в аулы, зажечь строения и истребить все до основания. В десять часов утра бой уже был покончен. Сгорело четыре аула со всем имуществом и запасами хлеба, было отогнано до двух тысяч голов скота и взято в плен сорок шесть человек, остальное население погибло или в огне или от оружия.

На линии Власов узнал, что шапсуги после отражения их двадцать третьего февраля от Каракубанского острова, возвращаясь домой, напали на мирный аул хомышейского владельца Заур-бека, жившего на самой границе Шапсугии, истребили несколько домов, взяли в плен четырех мальчиков, отогнали часть скота, но что тем не менее хамышейские князья и дворяне защищались так храбро, что не допустили до полного разорения аулов и в конце концов прогнали шапсугов со значительной для них потерей.

Стоит упомянуть, что в нападении этом принимали деятельное участие и многие натухайцы из тех самых аулов, которые были разгромлены Власовым; нападая на хамышейцев, они не подозревали, что в это самое время их собственные жилища пылали в огне.

Первого марта наступила наконец давно жданная оттепель. Кубань вскрылась, и Черноморская линия могла вздохнуть свободнее.