Карл Великий — неотъемлемая часть европейской истории. По масштабности он сравним, пожалуй, с Александром Великим (Македонским), Ганнибалом, Цезарем и Наполеоном. Жизнь Карла Великого соткана из мифов и истины. Говоря словами Пьера Бурдьё, судьба Карла Великого — это «биографическая иллюзия». Поэтому новая биография Карла Великого не нуждается в особом перекраивании. Если верно утверждение, что каждое поколение отличается собственным взглядом на историю и, таким образом, всякий раз имеет место переосмысление предания, то это характеризует и Каролингский век, в центре которого уже в понимании средневековья оказался яркий представитель эпохи — Карл Великий.

Этот период истории, отразившийся в названии и в самой личности императора франков, отличается особым качеством. Арно Борст более трех десятилетий назад охарактеризовал его следующим образом: «Карл Великий заложил основу истории, до сих пор вызывающей интерес специалистов, занимающихся современной Европой; речь идет о взаимопонимании европейских народов и национальных разделениях, о государственном устройстве и общественных структурах, о христианской нравственности и античном образовании, о неиссякающем предании и манящей свободе». В сущности, это незавершенный исторический процесс, живо напоминающий о себе многообразием и новизной форм. Соответственно меняется не только взгляд наблюдателя па каждый пройденный этап, но и оценка исходного исторического момента. «Живое воздействие и, стало быть, постоянная трансформация» в сознании ученого под влиянием господствующих тенденций своего века порождают нерасторжимое целое, элементами которого оказываются продиктованная источниками объективность, с одной стороны, и оторванная от реальности субъективность, с другой.

Европа, ныне стремящаяся обрести новый политический облик, несомненно, возвращается к своим корням, к межнациональной, многоуровневой структуре, сформированной личностью правителя и его семьи, которую мы за неимением соответствующих терминов обычно называем эпохой династии Каролингов или империей Карла Великого.

Европа во времена Гомера включала в себя части Пелопоннеса, затем эта целостность распространилась на западную часть Средиземноморья вплоть до Геркулесовых столбов. Потом во времена Цезаря и его преемников Европа в результате присоединения Галлии, Испании и Британии к Римской империи расширилась за счет огромных территорий североальпийского региона. Впоследствии настала очередь Скандинавии и балтийского побережья, и прежде всего Германии, страны по другую сторону Лимеса. Территории на северо-востоке представлялись средиземноморским народам местом обитания диких скифов. Они стали в будущем Россией. Но тогда это, по сути дела, была terra incognita[1].

По мнению историка, в век Каролингов Запад приобретает первые серьезные очертания в качестве imperium christianum[2] под началом франков. Imperium christianum отдаляется от Византии не в последнюю очередь в результате обновления Западной империи на Рождество 800 года и роста авторитета патриарха Запада, епископа Римского. Вследствие политико-богословского спора о почитании икон накануне второго Никейского собора 787 года под председательством императора подготавливается отделение Восточной греческой церкви от латинского христианства; этот процесс завершился в 1054 году расколом, продолжающимся и по сей день. Античное единство Средиземноморья было нарушено уже германскими поселениями на римских землях и окончательно перестало существовать с завоеванием Африки и Иберийского полуострова арабами.

В конце XII столетия Падерборнский эпос превозносит императора Карла как «вершину», «светоча» и «отца» Европы. Из него о Европе складывается пока весьма аморфное и даже противоречивое представление. Однако в нем явно присутствуют два элемента, а именно господство франков и христианства латинского толка на фоне по крайней мере косвенного забвения Византии и Восточной греческой церкви. Тогда и началось в общем-то принудительное для истории Запада и мировой истории разделение Европы на латинское западное христианство и греческую, православную церковь с оплотом в Восточном Средиземноморье и Малой Азии с последующим распространением в некоторых регионах Балкан и в России. Этот процесс имел непреходящее политическое значение, поскольку в посткаролингскую эпоху восточные страны (Польша, Богемия и Венгрия), территории которых были объектом латинской миссионерской деятельности, ощущали себя причастными к западной христианской традиции. Хотя в 800 году Эльба и юго-восточные марки, доходившие до Венского леса, представляли собой и «государственную» границу христианства, каролингское миссионерство на Севере, начиная с Людовика Благочестивого и императора Отгона на Востоке, переступило эту границу, хотя Скандинавия, Польша, Богемия да и Венгрия в состав империи включены не были. Лишь так называемая восточная колонизация XII–XIII веков вдоль прибалтийского побережья вновь подтверждает это сочетание миссионерства и сферы господства, что в широком масштабе с успехом реализовал Карл Великий в Саксонии.

Точно так же и западное христианство латинского толка оказалось не в состоянии долго противостоять расширению империи Карла Великого. Западные и восточные франки уже в X веке избрали собственный путь развития. Франция, впрочем, как и Англия, после норманнского завоевания сформировала национальное государство. А вот «немецкие земли» как существенная составная часть наднациональной «Священной Римской империи» под началом Оттона I в 962 году возродили империю всеобъемлющего надродового свойства, которая одновременно предусматривала плодотворный элемент противостояния с римским папством как высшей духовной инстанцией.

Такая постантичная, предсовременная Европа вызывает тень аналитичного идеального континента, его контуры Новалис определил ностальгически-смиренными предложениями, которыми начинается его известное сочинение 1799 года «Христианство или Европа». «То были блистательные времена, когда Европа являлась христианской страной, где христиане населяли эту очеловеченную часть мира. Огромный общественный интерес объединял самые далекие провинции этой необъятной духовной империи. Лишенный обширных светских владений, один глава управлял великими политическими силами и объединял их».

Столь же всеобъемлющей, но еще более тесно связанной с историческим контекстом представляется оценка Якоба Бурхарда в его произведении «Старая схема лекции об изучении истории» (1868): «Империя Карла несла в себе благословенное начало, внушавшее европейским народам идею культурной общности, которая с тех пор (исключая, пожалуй, Англию) воплощает преимущественное право в мире и которая уже в то время обеспечивала идеальный пандан к византинизму [именно так!] и исламу».

В буржуазный век «культура» становится заменителем религии. Не случайно ислам как всемирно-исторический компонент также немыслим вне контекста, хотя и с негативным оттенком. Особый смысл приобретает следующее замечание: «Несмотря на то что единство оказалось кратковременным, впечатление было весьма значительным и фактически чрезвычайно важным в том отношении, что каролингские структуры (Бурхард при этом имеет в виду феодализм) естественно продолжали существовать в отдельных государствах». Церковь также заслуживает справедливой оценки. Она явилась ферментом средневекового общества, способствующим «сплочению крупных групп стран».

Самым существенным результатом так называемого среднего каролингского периода, наивысшим образом проявившегося в личности и исторических заслугах Карла Великого, можно считать также то, что удалось преодолеть последующую широкую континентализацию королевства Меровингов с центрами власти между Рейном и Луарой вследствие интеграции прежде всего Аквитании, Септимании с частью средиземноморского побережья и Италии. Континентализация означает в этой связи перемещение центров власти от Средиземного моря на Север, прежде всего по другую сторону Альп. Хотя арабская экспансия со временем разрушала позднеантичное единство средиземноморского мира и впоследствии захватом Сицилии и других островов породила опасные плацдармы, тем не менее существовал широкий доступ к Средиземному морю. Но значимость этого проявилась лишь во времена крестовых походов.

В VI–VII веках к континентализации во все возрастающей степени добавлялось перемещение центров общественно-экономического развития в сельские местности. Это явление было связано с закатом городской античной культуры и, безусловно, со стагнацией торговли с далекими странами Востока. Вместе с тем упомянутые явления не имели тех катастрофических последствий, которые более шестидесяти лет назад предрекал Анри Пиренн в своей известной книге «Магомет и Шарлемань».

И здесь средний каролингский период, если судить по техническим инновациям, многостороннему освоению земель, улучшению структуры сельского хозяйства, расширению системы финансовых отношений и торговли, особенно в IX веке, решительно подготавливает качественный сдвиг, не в последнюю очередь проявившийся в средневековом облике европейских городов.

Еще одним всемирно-историческим моментом этой эпохи является расселение франков на Восток — на другой берег Рейна вплоть до Эльбы. Эта водная преграда в направлении Дании была преодолена лишь в ходе военного натиска в самом конце правления Карла.

Континентализация и запустение городов обнажили значительные военные и внешнеполитические слабости Каролингской империи. Отсутствие флота на Средиземноморье не позволило людям, проживавшим на побережье и на островах, оказать сопротивление сарацинам. А селившиеся на атлантическом побережье и в долинах таких рек, как Луара, Сена, Маас, Рейн, Везер и Эльба, оказывались более или менее беззащитными перед норманнами и викингами, совершавшими грабительские набеги на быстроходных судах. Венеция, возникшая в те десятилетия в лагуне Риалто, также смогла воспользоваться этой слабостью, ориентируясь на Византию. В результате Венеция превратилась в плацдарм на пути с Востока на Запад.

Активизации торговых связей по течению рек, впадающих в Северное море, омывающее берега Англии, Скандинавии и Прибалтики, способствовали фризы, датчане и шведы. Именно вдоль этих транспортных артерий уже в первой трети IX века Крайний Север начал сближаться с ойкуменой. Это происходило благодаря государственному миссионерству в ходе исторически обусловленного вовлечения в лоно христианской Европы.

В противоположность империи восточных и западных готов в Италии и Испании, особенно вандалов в Африке, в империи франков после крещения Хлодвига, которое, по легенде, произошло в 496 году в Реймсе, не было никаких религиозных препятствий для более тесного симбиоза между населением римских провинций и франкскими завоевателями.

Собственно, политическому завоеванию территорий на левом берегу Рейна в IV и V столетиях предшествовало постепенное «просачивание» франков и других германских племен с территорий на нижнем Рейне и к востоку от них вначале как наемников, а затем как поселенцев в северогалльские провинции. Это привело к своего рода «декультурализации» данного пространства, в то время как прежде всего по ту сторону Сены и Луары романская аристократия церкви и администрации внедряла и распространяла среди Меровингов на франкских территориях позднеантичные образование и жизнеустройство, а также принципы управления и городской культуры.

Характерным представителем этого слоя можно считать епископа Григория Турского, «Десять исторических книг» которого, несмотря на дополнительные археологические свидетельства, в основном дают представление о порядках в V–VI столетиях, отражающих проникнутую сенаторским сознанием историю галльского пространства» (Ганс Губерт Антон).

На основе этого как бы вытянутого во времени, хотя и рыхлого, фундамента остатков позднеантичного образования проводится мысль об эпохе Карла Великого и Людовика Благочестивого, представляющая в духе Каролингского Возрождения попытку уже по истечении VIII столетия снова обрести античную форму и содержание. Этот ренессанс, а также пересекающиеся равнонаправленные устремления в духе императора Оттона и династии Гогенштауфенов поначалу в контексте спасительно-исторических ожиданий обострили историческое сознание и культурные стандарты, когда их носителем начиная с позднеантичного периода выступила церковь. На значительную часть духовного «наследия» могут претендовать монастыри. Поэтому и единственная сохранившаяся рукопись о житии Карла, частично дошедшая до нас и служившая Эйнхарду основой для написания биографии императора, находилась в монастырской библиотеке Корби.

Это позднеантично-галльское наследие в области экономики и общественного устройства, церкви и культуры вступило в противоречие с германо-франкским своеобразием в социальной структуре, образе жизни, способах поселения и менталитете. В течение двух или трех столетий оба начала породили третье. Поэтому уже Леопольд фон Ранке в названии своего известного первого произведения «История романских и германских народов» (1824) заговорил об этом симбиозе при зарождении европейской истории. Правда, учитывая современный уровень знаний, к этому следует добавить еще славянский элемент, как раз в духе примечательной линиатюры из молитвенника (с отрывками из Евангелия) эпохи Оттона III конца X века. В ней увенчанные коронами четыре женщины, символизирующие Склавинию, Германию, Галлию и Рим (символ империи и ее корней), вручают дары правителю.

Встает вопрос: а нуждается ли этот генезис средневековой Европы восьмисотых годов в биографическом выделении отдельной личности? А может быть, в большей степени безымянные долговременные факторы оказывали воздействие на ход исторического развития. Противоречие между структурной историей и историей персоналий носит искусственный характер. Если происходящее в природе в значительной мере подчинено имманентным законам, не зависящим от наблюдателя, история изучает человека и его «свободные» решения в той степени, в какой действия в заданных рамках могут быть «свободны» от пространства и времени. На этих только человеку предоставленных возможностях во все времена зиждется политическая дискуссия. История как развертывание действия, результат и одновременно указание на будущие возможности «делается» не людьми. Говоря еще раз словами Якоба Бурхарда, если в определенные моменты своей эволюции история сгущается в одном человеке, к которому затем прислушивается мир, это может считаться надежным познанием и нашего века. Действительно. Разве можно было бы писать историю Рима, перехода от республики к Римской империи Августа, игнорируя фигуру Цезаря, имя которого присваивалось всем последующим императорам? Разве послереволюционную эпоху Франции, да и всей Европы, можно было бы осознать без великого корсиканца? И наконец, попробуйте разобраться в истории Третьего рейха без дьявольского явления Адольфа Гитлера.

Биографический элемент истории занимает заслуженное место между обезличенной историей уклада и общества, с одной стороны, и культом личности, с другой. Это положение относится к веку, по праву названному веком Карла Великого. Уже его современник Эйнхард ощущал потребность воздвигнуть памятник неповторимому правителю и его «неподражаемым делам», чтобы в противовес современным агиографическим писаниям оттенить масштабность исторической личности, а также продемонстрировать современникам и потомкам неповторимость индивидуальной исторической фигуры. Не в последнюю очередь поэтому он использовал в качестве основы при написании биографии Карла главу о Цезаре Светонии (I век после Рождества Христова). Житие Эйнхарда при всей несостоятельности структурной схемы в значительно большей степени учитывало индивидуальность главного персонажа, чем широко распространенные назидательные описания жития святых в позднеантичную эпоху раннего средневековья.

Если житие Карла Эйнхарда, дошедшее до нас более чем в восьмидесяти рукописных вариантах и начиная с XII–XIII веков составившее основу «Великих хроник Франции» («Grandes chroniques de France»), не вызвало подражания в средние века, то причина здесь не только в последующем изменении ментально-культурного климата, но и в том, что по сравнению с крупным императором франков и широтой его деятельности посткаролингская Европа с ее многочисленными действующими лицами утратила былую масштабность и приобрела многослойную событийность. В результате этого впечатление о величии, производимое биографией Карла, уже не могло больше повториться в такой мере в любой другой биографии правителя, если не принимать во внимание написанную Ассером биографию англосаксонского короля Альфреда Великого. Правда, он допустил некоторые заимствования у Эйнхарда.

К вопросу о величии императора Карла, к которому можно относиться положительно или отрицательно, добавилось еще одно явление. Ему в разгар средневековья была уготована собственная жизнь. Это возникшие из недр империи Карла Великого два государства-преемника — капетингская Франция и салическая гогенштауфенская «Священная Римская империя». Оба в XII веке конкурировали с Карлом Великим как носителем центральной власти и выразителем руководящего начала в их как бы особняком сложившейся собственной истории. Так, монахи древнего монастыря Сен-Дени сочинили миф о «возвращении к роду Карла» в образе Людовика VI и его одноименного преемника, впоследствии при написании «Великих хроник Франции» в немалой степени опираясь на житие Карла, написанное Эйнхардом. В Ахене в противоположность этому Фридрих I Барбаросса с согласия своего антипапы Пасхамия признал святость правителя франков, о чем и сегодня свидетельствует высокохудожественная гробница Карла. Французские chansons de geste[3], возникшие, по-видимому, около 1100 года, и немецкие песни о Роланде конкурировали друг с другом начиная с середины XII века. Шарлемань бросал вызов Карлу Великому. Последний антиисторический взгляд заявил о себе еще в 1935 году в «Восьми ответах немецких историков: Карл Великий или Шарлемань?»

Между тем улеглись бурные страсти узколобого национализма и анахронический вопрос о национальности Карла Великого, который сам себя и по праву считал франком, утратил актуальность. Определенные раздумья о прошлом и минувшем возродились в 1956 году по воле Германа Геймпеля, Теодора Хейса и Бенно Райфенберга, вновь выпустивших в пяти томах биографии под названием «Великие немцы». Этот сборник начинается с биографии Карла Великого. Ее автор Гейнц Лёве, правда, вначале отдает должное версии немецкой истории эпохи раннего средневековья, утверждая, что Карл «не был немцем» и «было такое время, когда немецкий народ просто не существовал». Из этого автор делает витиеватый вывод: «Поэтому логично назвать в ряду «великих немцев» таких деятелей, которые, даже сами не сознавая конечной цели, оказались инструментом истории [именно так!]. Тем самым они оказались причастными к истории возникновения этого народа, определяя его национальный характер».

Дух времени и одновременно проблематика выяснения истории раннего средневековья на основе узко воспринимаемой концепции национализма XIX и XX веков — оба эти момента стоят рядом. Средневековая империя Отгонов и их преемников всегда носила национальный характер. Триаду в составе Германии, Италии и Бургундии под всеобъемлющим покровом Римской империи трудно охарактеризовать в категориях XIX века, в любом случае нельзя определить ее как властное государство. Только в немецкой империи 1870–1871 годов без Австрии и габсбургской монархии она обрела специфично германскую государственную «консистенцию», которая отсутствовала в средневековой империи как спасительно-историческое средоточие конечной истории, как продолжение Римской империи,

Во всех национальных и даже национально-государственных семантических полях слово «deutsch» (на средневековой латыни — theodiscus), подтвержденное со второй половины VIII века, обозначает в противовес латыни один из германских народных языков. Оригинальное свидетельство 816 года из местности Бергамо в Верхней Италии доказывает наличие «theodiscus homines» в смысле трансальпийских иммигрантов или в значении «неиталики с севера с правовыми, родовыми и вторично языковыми коннотациями» (Йорг Ярнут). Самые ранние из известных ныне свидетельств «regnum Teutonicum»[4] имеют внешнее происхождение, а именно итальянское. Они зафиксированы в венецианской хронике, а также в кодексе XI века из монастыря Кава на юге Италии. Характерно, что впервые о «германской империи» по эту сторону Альп упоминается в грамоте епископа Рюдигера, адресованной шпейерским иудеям в 1084 году. Германия, обозначенная как «tiutschen lande» во времена Лютера — Germania и Аllemane на современном итальянском и французском, — сохраняет такое название вплоть до XIX столетия. Точно так же, впрочем, и Италия как культурно-географическое понятие с многообразными связями, лишенными до второй половины XIX столетия государственной определенности. Поэтому не требуются какие-либо серьезные аргументы для оспаривания утверждения Гейнца Лёве, высказанного более сорока лет назад, что Карл Великий как «инструмент истории без осознания конечной цели» уже выступил в роли основателя Германии.

Однако следует считать фактом, что продвижение франков к востоку от Рейна вплоть до Эльбы с включением саксов в мучительный процесс обращения и подчинения, несомненно, создало предпосылки для расширения Francia Orientalis[5], Germania в понимании Эйнхарда, Германии как части империи поначалу между Рейном и Эльбой. По его мнению, уже во втором десятилетии IX века франки и саксы составляли один народ. Королевское правление и «Священная Римская империя» в X веке распространились на представителей союза покоренных племен — саксов.

Намечавшееся еще в 1956 году, но осторожно озвученное представление о Карле как о «великом немце», чему вполне соответствовали голоса из соседней страны-конкурента, было окончательно преодолено самое позднее в 1965 году. Тогда проходила выставка «Карл Великий — дела и влияние» в ратуше Ахена под эгидой Европейского Совета. Хотя поводом для проведения выставки стало 800-летие гогенштауфенской канонизации императора франков, участники приехали из разных стран. Их интерес был вызван экспозицией, собранной со всего мира. Не случайно ценный каталог открывался статьей незабвенного Франсуа Луи Гансхофа из ныне «промежуточной» Бельгии, располагавшейся между романскими и германскими землями, именно из Бельгии как одного из ранних поселений франков. Изданное в 1965–1968 годах (авторы Вольфганг Браунфельс и Гельмут Бойман) пятитомное исследование о Карле Великом отражает это европейское пробуждение под воздействием Римских договоров от марта 1957 года. На их основе Франция, Италия, страны Бенилюкс и Федеративная Республика Германия объединились в ЕЭС, ставшее предшественником нынешнего Европейского Союза. Тогда федеративный союз, обусловленный историческим фактором, не коснулся еще Англии и Скандинавских стран. На востоке он доходил лишь до Эльбы, то есть до реки, по которой проходила граница империи Карла Великого.

Учрежденная городом Ахен в 1950 году премия имени Карла Великого за заслуги в деле объединения Европы наполнена этим историческим духом империи франков и ориентирована на общее будущее. Тем не менее нельзя замалчивать, что Каролингская империя, представитель католического Запада, идеологически воспринималась не в последнюю очередь как бастион против фактического или воображаемого наступления коммунизма советского толка. Одновременно последний представлялся скептикам в качестве реликта некоего рейнского сепаратизма, видимо, уходившего корнями во времена Веймарской республики и вместе с тем интенсивно пропитанного антипрусским духом.

В этой анахронической перспективе империя Карла Великого приобрела даже запоздалые спасительно-исторические черты, вполне схожие с воображаемой моделью христианской Европы Новалиса.

Нынешнему раскрепощенному подходу со всеобъемлющим осмыслением общих первоистоков Франции и Германии, которые соответственно отвергают и прежнюю, персональную концепцию, оказалась созвучной крупная выставка, в 1996 и 1997 годах привлекшая внимание публики в Мангейме и Париже. Ее научная ценность отражена в двух содержательных томах под многозначительным заголовком «Франки — предтечи Европы». Империя Карла Великого подарила новую франкскую сущность в современном понимании (Карл Фердинанд Вернер).

Поскольку у каждого поколения собственный и чаще всего отличный от всех прочих взгляд на историю, бессмысленным представляется неравный спор между известными медиавистами Иоганном Фридом и Гердом Альтгофом о том, в какой степени вымысел может сочетаться с источниками научного изложения материала. В конце концов историк переваривает исторические свершения. В его сознании преломляется сущность минувшей эпохи, выкристаллизовываются биографические черты. И тогда он с большей или меньшей долей фантазии, комбинируя тот или иной исторический материал, выстраивает максимально сбалансированную картину на основе конкретных данных, фактов, структурных моментов и бесконечных малозначительных деталей.

В отличие от писателя-романиста историк зависит от источников, которые могут использоваться как отправные в историческом контексте только в том случае, если их толкование подчиняется строго научной методике. Читатель должен уметь отличать надежное познание от свободного умозрительного рассуждения, тем не менее устремленного к истине.

Это сочетание надежности познания и «сомнительности» предположения определяет также взгляд на Карла и на всю его эпоху, тем более что самые ранние свидетельства, начиная с жития Эйнхарда, или доказывают масштабность этой исторической фигуры, или, два поколения спустя, выдвигают на первое место галльского монаха Ноткера.

Если в данном жизнеописании Карла Великого следовать хронологической канве, придется выдерживать принцип всеобщности политических событий, переплетения внутренней и внешней политики в ее многочисленных проявлениях, на разных этапах которых из юного бесстрашного короля (часть I) формировался взрослеющий и мужающий император (часть II).

Конкретное построение этого детального жизнеописания по смысловым темам — Карл и папство, Карл и Византия, забота о преемстве — придало бы альтернативным, неоднозначным моментам его политической деятельности на протяжении десятилетий неоправданную жесткость. Достаточно часто документальный анализ подкрепляется современными источниками (в переводе), что позволяет читателю осмыслить суть излагаемого материала. В конечном счете речь идет о том, чтобы быть на высоте внешне простого, но вместе с тем весьма трудно реализуемого принципа Леопольда фон Ранке — «исследовать и излагать, как оно, собственно, и происходило».

Настоящая биография Карла Великого становится существенным историческим ориентиром благодаря сохранившемуся первому и чрезвычайно удачному жизнеописанию современника, находившегося рядом с императором в качестве его друга и советчика в Ахене на протяжении почти двух десятилетий. Именно Эйнхард оставил нам жизнеописание великого франка.

Судя по всему, оно было написано в середине или в конце двадцатых годов IX века — из уважения и благодарности к императору. Тем самым автор хотел поставить ему памятник, зарыв свой талант в землю. Не исключено, что здесь проявилась также педагогическая сверхзадача — показать внуку Карла и старшему сыну Людовика Благочестивого — Лотарю образ деда, создавшего обширное королевство. Образ, не востребованный его отцом — Людовиком. Именно поэтому автор вскоре полностью от него отошел.

Выходец из рода франков, проживавших в районе реки Майн, родившийся в 770 году, Эйнхард воспринял первые плоды учености в монастыре Фульда, который уже через несколько десятилетий после основания стал оплотом миссионерства и просвещения, расположившись территориально между королевством франков и Саксонией — Тюрингией. Труды Эйнхарда как летописца приходятся на период с 788 по 791 год. Примерно в 791 году отмечено его присутствие при дворе Карла в Ахене, который после пожара в прежнем дворце превратил его в свою резиденцию. Кроме того, резиденция стала местом встречи талантливых людей со всех концов империи, а также с Британских островов, за что удостоилась несколько напыщенного звания «академия».

Вскоре воспитанник Фульды оказался наиболее заметной фигурой в этом кругу. Утонченный знаток античного предания, прежде всего Вергилия, он стал всесторонне образованным придворным. Невысокого роста, но трудолюбивый, как муравей, Эйнхард бросил вызов снисходительно-саркастическому окружению, тем не менее снискав его безраздельную симпатию. Особенно ценил его патрон, привлекавший Эйнхарда для выполнения некоторых поручений по дипломатической линии. Он отличался изысканным умением и компетентностью, что позволило патрону назначить прекрасного знатока римского зодчества Витрувия руководителем ахенских мастерских. Как свидетельство художественных способностей Эйнхарда сохранился рисунок XVII века — триумфальная арка в миниатюре, служившая основанием изящного креста и одновременно дарохранительницей. В стилизованной под античность триумфальной арке в сочетании с христианским изображением все внимание обращено па символ страдания и торжества. В результате образуется сплав (ср. Эрнст Трёльч) античности и раннего средневековья, дающий новое качество — своего рода программное начало, обращенное в будущее. Подобные же ощущения вызывает тщательно продуманная римская кладка в базилике Эйнхарда, что расположена в Штейнбахе (Оденвальд).

Эйнхард отличался изворотливостью в общении с придворными, проявляя при этом немалую долю приспособленчества. Так, после смерти своего «господина и кормильца» в 814 году он, будучи представителем старой гвардии, один из немногих не только пережил «дворцовую чистку», но и, к удивлению современников, заслужил благосклонность Людовика Благочестивого.

Он получил в управление многочисленные монастыри, например, Святого Петра и Святого Бавона в Генте, Святого Вандрилла в Нормандии, Святого Сервация в Маастрихте и, наконец, парижское аббатство Сен-Клу.

Самое позднее в конце двадцатых годов Эйнхард отошел от двора, так как споры о потенциальном наследстве между сыновьями Людовика от первого брака и последним ребенком Карлом от честолюбивой сторонницы гвельфов Юдифи не сулили ему ничего хорошего. Вместе со своей супругой Иммой они основали церковь в бывшем королевском владении в Штейнбахе близ Михельштадта (Оденвальд), а впоследствии в Мюльхейме в Мейнгау — монастырь. Эйнхард скончался в 840 году и похоронен в Зелигенштадте (Мюльхейм).

Литературное наследие Эйнхарда обширно. Это корреспонденция, возникшая в Маастрихтском аббатстве Святого Сервация, в которой отразилось его время; история происхождения римских мощей для его базилики в Штейнбахе, а также научный трактат о почитании Святого Креста. Не исключено, что к этому списку имеет отношение и так называемый Падерборнский эпос.

Все это уступает по значимости житию Карла Великого. Ориентиром служат жизнеописания римских правителей от Цезаря до Домициана, автором которых был Гай Светоний, живший в первой четверти II века после Рождества Христова. Есть основания считать, что с указанным текстом Эйнхард познакомился в монастыре города Фульды. Правда, на протяжении длительного периода от поздней античности до раннего средневековья уже имели место попытки написания биографий правителей, например, история страстей короля бургундов Сигизмунда (которая, однако, скорее всего написана лишь в VII или IX веках), история короля вестготов, принадлежащая перу Вамбы Жюлиана Толедского {очевидно, опечатка. На самом деле должно читаться: «короля вестготов Вамбы, принадлежащая перу Жулиана (Юлиана) Толедского» — прим. выполнившего ОСR}, или жизнеописание короля вестготов Теодориха II, изложенное Аполлинарием Сидонием. Достойна упоминания также фигура святого короля Освальда в церковной истории. Однако сознательное обращение к античной форме и образу подчеркивает непреходящее значение жизнеописания Эйнхарда. Только Пьеркандидо Десембрио повторил в биографии миланского тирана Филиппе Мария Висконти такой рисковый литературный прием, но это, как заметил Якоб Бурхард, было в эпоху Ренессанса.

Привязанное к языческим государям жизнеописание христианского правителя и одновременно обновителя угасшей в 476 году Западной Римской империи было неслыханным в интеллектуальной сфере риском. В противоположность масштабной биографии святых и приверженцев церкви здесь отсутствовал фактор педагогической полезности. Ведь Эйнхард объявлял деяния своего господина «едва подражаемыми». С точки зрения античности его интересовало сохранение канвы событий, исторической памяти и земной славы через преодоление смерти. Уже во времена поздней античности сложился агиографический жанр биографий святых, которые, предназначаясь для общего чтения, преподносят наследие святого как сознательное подражание Христу, адресуясь к читателю, а еще больше к слушателю, побуждая его к нравственному образу жизни в потустороннем мире. Известный пример такого рода запечатлевающегося в памяти, достойного подражания и целительного образа жизни являло собой житие святого Мартина, сокращенный перевод. Автором этого писания был Сульпиций Север. К этому источнику отстраненно и в полемическом ключе обращается Эйнхард, особенно во введении. Ведь он ставил цель акцентировать характерный жизненный путь своего героя, его заслуги как военачальника и государственного деятеля, подать в прагматическом плане его непреходящую славу, противопоставив ее целям агиографии, почти исключительно обращенным на потусторонний мир.

Целенаправленная внутренняя структура биографии по схеме Светония удержала Эйнхарда от манеры изложения с акцентом на потустороннее спасение. Вместе с тем парадоксальным кажется то обстоятельство, что Эйнхард целому ряду похожих биографий античных правителей (отдавая, естественно, предпочтение житию Августа) противопоставляет историю жизни франкского короля, причем императорский титул Карла упоминается лишь в очень немногих, почти неизбежных случаях. Причины и намерения, которыми когда-то руководствовался Светоний, в результате текстовых утрат нам неизвестны. Однако нет сомнения, что речь прежде всего идет об историческом письме, в то время как Эйнхард ставит памятник своему герою, который, на взгляд духовных соавторов столетия, в любом случае принадлежал бы Христу. Эйнхард смело отбросил духовные ограничения. Это — неповторимый подход в эпоху средневековья, если не учитывать жизнеописания Альфреда, созданного Ассером, ибо и последующие так называемые жизнеописания правителей являются скорее хронологическими повествованиями о деяниях, нежели биографиями, структурированными под воздействием доминирующих взглядов. Это замечание относится к «Деяниям» Конрада II или Фридриха I.

Эйнхарда упрекали в плагиате, поскольку его манера изложения нередко напоминала стиль Светония. Однако что могло послужить ориентиром при написании биографии правителей? Ясно, что едва ли Эйнхард только во имя классичности латыни сознательно выбирал выражения и языковые характеристики в своем произведении, если ему казалось уместным представить нового Августа — франкского короля, ставшего императором. Достаточно часто автор вынужден учитывать специфику своего времени и окружения. Поэтому он правил некоторые пассажи и фрагменты произведения, редактировал и тем самым правдиво воспроизвел собственные впечатления. Описание того, как воспитывались сыновья и дочери Карла, ни в коей мере не соответствует взглядам Светония, а остается в русле аристократической педагогики раннего средневековья.

Эйнхард, выходя далеко за рамки произведения, оказывается в состоянии познать истинный характер Карла не средствами современной психологии, а опираясь на сущностный подход к личности великого франка. Он делает это с помощью античной философии, оперируя заимствованными у стоицизма терминами «Constantia animi», «magnanimitas» и «aminositas», которые можно передать словами «твердость», «великодушие» и «духовно-физическая гибкость». Их семантика покрывается словом «динамика». Данные понятия решительно отличаются от подлинно христианских добродетелей, таких, как «смирение», «самоотречение» и «способность к страданиям». На императора, безусловно, воздействует христианский взгляд на проблему правления, воплощенный в защитной функции в тесной связи с соблюдением права и сохранением мира. Но император — не «священный» король, равно как и не ветхозаветный царь. Он — преемник античных кесарей, титул которых носит с момента своей императорской коронации на Рождество 800 года, хотя, на взгляд Эйнхарда, империя как институт почти поглощена франкским королевством.

Карл удостоился «памятника старины седой», который простирается над равнинами эпохи и даже в исторических анекдотах не соприкасается с современниками. Между тем это произошло уже два поколения спустя: хаусбух (домашняя книга) монаха Сен-Галленского монастыря Нотксра Заики столкнулся с «Деяниями Карла Великого», в которых предпринята попытка героизации его как судьи и полководца и затушевывания его призвания как хранителя очага и наставника. Там же ставилось под сомнение его «срединное» положение в понимании Эйнхарда.

Между тем в стилизации по античному образцу, к чему склоняется Эйнхард, современного читателя подкарауливает опасность потерять из виду вполне современные, характерные черты великого франка как политического деятеля и человека, жившего в условиях раннего средневековья. Например, его глубоко христианский моральный облик правителя, смирение, но прежде всего мистическое начало, воспринятое от апостола Петра, и тесное единение с Римом как основа политического существования.

Правда, Эйнхард в существенных областях не противоречит главным акцентам произведения. Отстаивая его трезвучие как схему биографии, Эйнхард фиксирует жизнь своего героя и вместе с тем дает ее фрагментам совершенно разные оценки. Так, в первой основной части в центре внимания также «военные сведения», однако значительный раздел внутренней политики, к которой у Светония примыкают непосредственно военные аспекты, у Эйнхарда подается как самостоятельный раздел «Об управлении империи». В то время как черты характера его героя, политика в сфере семьи и брака представлены во втором основном разделе жизнеописания кесарей и выплескиваются в житие героя, третья часть произведения, посвященная кончине героя, концептуально повторяется у него в четвертом разделе.

Однако, к нашему сожалению, часть произведения, посвященная внутренним условиям империи Карла, получилась сравнительно худосочной и фрагментарной, в то время как от строго скомпонованного описания Светония, обильно приправленного историческими анекдотами, пришлось отказаться в угоду широко представленной повествовательности.

Переделка произведения не связана с художественной ограниченностью автора. Если приглядеться внимательно, он действовал так вполне осознанно. Эйнхард просто не желал привязывать к набору цезарей Светония еще одну биографию. Он решил воздвигнуть литературный монумент и оставить долгую память современникам и потомкам о великом франкском короле, сохранив его античное языковое своеобразие и имперский акцент. И это ему удалось в самом лучшем виде.

Произведение Эйнхарда могло возникнуть лишь на том кратком этапе культурного и духовного обновления, которое мы, как правило, несколько глобально именуем Каролингским Возрождением, хотя последний только частично соответствует собственно Ренессансу XIV и XV веков и определяется всякими течениями, которые обнаруживают явные признаки раннего средневековья и никак не корреспондируются с модерном. Обе биографии Людовика Благочестивого, написанные трирским епископом Теганом и так называемым Астрономом, отражают совершенно иную концепцию, ибо они связаны скорее с хроникальной моделью. Она бесконечно далека в духовном отношении от подхода Светония к жизнеописанию цезарей.

Несмотря на упомянутое осовременивание (адаптацию) античного изложения в пользу жизнеописания Эйнхарда, следует учитывать, что он многократно ссылается на письменные источники, например на официозные имперские хроники.

С девяностых годов VIII века они письменно фиксировали события, связанные с королевским двором, и во втором десятилетии нового столетия подвергались обработке и сглаживанию, что в последующем несправедливо связывали с именем Эйнхарда. Кроме того, биограф опирался на возникшую в предпоследнем десятилетии VII века историю епископов Меца. В ней речь шла прежде всего о святом Арнульфе, одном из основателей новой королевской династии. Авторство исторических изысков принадлежит Павлу Диакону, одному из наиболее талантливых людей, которых Карл приблизил к себе из Италии. Исторический материал соответственно содержал похвалу в адрес новой династии. По-видимому, важнее, нежели литературные заимствования, для структурного оформления биографии в отношении как ее содержания, так и сознательного изъятия исторического материала оказались собственные ощущения автора, находившегося в непосредственной близости от своего героя. Следовательно, встает вопрос об аутентичности биографии, которая вовсе не страдает от того, что нередко используется заимствованная манера выражения, нюансы которой тем не менее правильно передают суть дела, не прибегая к плагиату.

Изложение Эйнхарда следует воспринимать, тщательно взвешивая детали, ибо «памятник издалека» должен адекватно восприниматься и современниками. Когда Эйнхард, удалившись от двора Людовика Благочестивого между 825 и 830 годами, обнародовал произведение, еще были живы многие его современники.

Поэтому автор не смог бы или не захотел бы вводить их в заблуждение относительно существенных исторических событий или личных качеств своего героя.

Что в жизнеописание Карла Великого вкрались многочисленные ошибки, заблуждения и промахи — об этом уже высказывался Леопольд фон Ранке. Правда, биографа волновала не тщательность исторической фактуры, не научный подход, а мемуары с историческим акцентом. В этой связи все тот же Ранке дал справедливую и, как мне кажется, исчерпывающую оценку Эйнхарду: «Ему несказанно повезло: в своем великом современнике он встретил достойнейший предмет исторического исследования. Эйнхард сам обессмертил себя тем, что из личной благодарности Карлу за духовное окормление в юношеские годы поставил ему памятник».

Произведение Эйнхарда следует рассматривать как «бестселлер» эпохи средневековья. В 840 году монах Валафрид Страбон из монастыря Сен-Галлен стал издателем, который расчленил текст на разделы, снабдил их подзаголовками и предпослал биографии весьма полезное введение. Дошедшее до нас рукописное предание с его почти восьмьюдесятью текстовыми свидетельствами можно рассматривать как весьма значительное. За этим рукописным преданием последовало первое печатное издание произведения в 1521 году в Кёльне. Цель его заключалась в том, чтобы недавно избранного Карла V поставить в один ряд с августейшим предком, носившим то же имя.

Примечания:

1

Неизвестная земля (лат.). — Здесь и далее, кроме указанных случаев, примеч. пер.

2

Христианская империя (лат.).

3

Героические поэмы (фр.).

4

Тевтонская империя, тевтонское государство (лат.).

5

Восточная империя франков (лат.).