Подготовка в летной школе, как я и ожидал, оказалась лучше, чем базовая. Хотя наказания и продолжались, мы с ребятами сильно подружились и окрепли физически и духовно.

Я очень обрадовался, узнав, что все наши были поселены в одну казарму, состоявшую из четырех секций. В каждой секции, как и раньше, жили пятнадцать человек, но на этот раз помещения были немного лучше. К тому же мы жили на отдельной территории базы рядом с пилотами. Летчики, которым лет было не намного больше, чем нам, казались нам бесстрашными, гордыми людьми. Каждый день мы с восхищением наблюдали за их полетами. Это были орлы, добывавшие нашей стране победу.

Нас объединили в 4-ю эскадрилью, и первая часть нашей полугодичной подготовки заключалась в интенсивном изучении воздухоплавания. Также мы начали изучать устройство парашюта. Только через три месяца мы начали летать на «акатомбо» («Красная стрекоза») – маленьком биплане с двумя кабинами для инструктора и курсанта. Наш новый сержант и его товарищи обращались с нами не лучше, чем Боров. Первого сержанта и летного инструктора Рэнтаро Намото мы прозвали «Молящимся Богомолом». Он действительно был неуклюжим и чем-то напоминал насекомое. А еще у него был очень твердый характер. Личность Намото было трудно определить. Сержант редко шутил, и я не помню, чтобы он когда-нибудь смеялся. Хотя в мастерстве и храбрости ему отказать было нельзя. Довольно высокий для японца, с гибким, стремительным телом, непроницаемым лицом и змеиными глазами, Намото был самым хладнокровным и расчетливым человеком из всех, кого я знал. Когда он прибегал к наказаниям, это всегда происходило без малейших эмоций. Это была настоящая машина, методичная и точная.

Во время базовой подготовки мы были сбиты с толку и страшно напуганы. Возникшее после расставания с родными чувство опасности, наша мягкотелость и слабость духа, унижение от того, что мы чувствовали себя лишь безымянными пешками, – все это вместе превратило нашу жизнь в настоящий кошмар.

Однако в летной школе с нами произошла метаморфоза. Тайком мы стали сопротивляться тиранам. Конечно, трудно назвать более тяжкое преступление в вооруженных силах, чем неподчинение старшим. Тем более в японской армии. В ответ на неподчинение и месть мгновенно следовало страшное наказание. Но мы сопротивлялись не явно, и потому наше поведение никогда не выглядело вызывающим.

Открытый вызов командирам автоматически означал жестокую кару, а то и просто физическое истребление. Он расценивался даже не как вопиющее неподчинение, а как прямая попытка унизить начальство. Грубость в адрес сержантов приводила к страшным выводам. Это означало, что нерадивый курсант не подчинялся еще главнокомандующему в Токио и даже самому императору.

С другой стороны, наши мелкие преступления совершались в духе японского характера, сотканного из скрытности и хитрости. Хотя это никто не осознавал, но наши проделки с Богомолом стали чем-то вроде игры и обычно воспринимались с огромным интересом.

Наш первый трюк мы разыграли однажды перед ужином сразу после того, как нас изрядно поколотили винтовочными прикладами. После того как еда была готова, от кухонного наряда требовали разносить блюда по комнатам сержантов. Несколько бесстрашных ребят из нашей эскадрильи, включая Накамуру, Оку, Ямамото и меня, составили план. Как-то вечером мы остановили парня из кухонного наряда по дороге к сержантским казармам, и Ока прошипел:

– Эй! Подождите! У нас есть кое-какая приправа к рису для наших сержантов.

– Что? – переспросил парень. – Эй, вам лучше бы этого не делать. Не надо! Ничего не делайте! Вы хотите, чтобы меня убили?

– Никто ничего не узнает, – прошептал Накамура, – если ты хотя бы на минуту перестанешь пищать, как беременная мышь.

По очереди мы стали старательно массировать и чесать свои головы над блюдом с дымящимся рисом. Несмотря на отчаянные протесты парня из кухонного наряда, нам удалось начесать довольно много перхоти.

– А теперь, – Накамура похлопал по плечу сжавшегося от страха парня, – как следует перемешай приправу. Это наш специальный подарок Богомолу. Парень перемешал рис, покачивая головой и цедя сквозь зубы проклятия.

Мы с осторожностью проследили за тем, как он вошел в комнату сержанта. Оттуда не донеслось ни звука, и через несколько секунд парень вернулся с пустыми руками.

– Он ест свой рис? – спросил я.

– Да, да, да! – прорычал парень и гордо прошествовал обратно в столовую.

– Эй, ему понравилось? – крикнул Ока с порога казармы. – Он поцеловал тебе в знак благодарности руку?

Никакого ответа.

Это был изумительный способ мести. Для нас было не важно, что Богомол не знал о своем унижении. Главное заключалось в существовании факта этого унижения. Очень даже хорошо, что сержант не чувствовал нашего презрения к нему. По крайней мере, репрессии нам не грозили.

Столь успешной была наша эскапада с приправой для риса, что мы решили повторять эту процедуру регулярно. Почти каждый вечер мы сдабривали таким образом ужин Богомола. Через некоторое время Ока предложил для разнообразия использовать немножко человеческих экскрементов. Мы серьезно обсуждали эту идею, когда случилось неожиданное.

Парень из кухонного наряда по имени Морияма в тот вечер, когда мы подошли к нему, стал особенно осторожничать. Нас было чуть ли не двенадцать человек.

– Все вы не можете насыпать туда перхоть, – простонал он. – Богомол заметит. Может, забудем о вашей забаве на время? Вы перегибаете палку. Правда перегибаете.

Ока и Ямамото, как всегда, проявили настойчивость.

– О да, – сказал Ямамото. – Действительно, почему бы нам не забыть пока о нашей забаве… Просто потому, что на кухне оказался ты. Для всех нас подойдет очередь заступать в наряд. И всем нам придется сделать это. Не будь трусом.

– Ладно, – уступил Морияма. – Только перхоть сыпать не всем. Вы все блюдо засыплете.

– Нет, каждый должен внести свою лепту, – заявил Накамура. – У некоторых из нас уже перхоть закончилась! – Бросив обсуждение, он наклонился над блюдом и начал чесать голову, затем сказал: – Следующий, пожалуйста.

Я сделал шаг вперед. Несмотря на возражения Мориямы, каждый дождался своей очереди и исполнил ритуал.

– Теперь смешай все, Морияма, – сказал я, – если не хочешь, чтобы Богомол заметил.

– Чем? – взвизгнул он. – Я должен торопиться, а то он выйдет из комнаты.

– Руками, конечно, – посоветовал я.

– Боже, да ведь он горячий! – Морияма коснулся пальцами риса и поморщился.

– Отважный самурай, – успокоил его Ока. – Будь храбрым самураем.

Несчастный дежурный по кухне, гримасничая, продолжил перемешивать еду.

– Ну, обо что теперь я вытру руки?

– Оближи, – предложил кто-то.

Морияма открыл рот и облизал пальцы, а затем вдруг замер с высунутым языком. Нас всех затрясло. Многие закрыли себе рот руками, чтобы сдержать хохот.

– Проклятье! – выругался Морияма и с видом человека, которого ведут на гильотину, вошел в комнату Богомола. Дверь осталась немного приоткрытой. Мы прижались к стене, напряженно прислушиваясь. Морияма и Богомол обменялись несколькими словами, разобрать которые мне не удалось. Затем дежурный по кухне, видимо, повернулся, чтобы уйти, когда Богомол сказал:

– Будь любезен, задержись на минуту, друг мой.

– Да, господин! – Голос Мориямы дрогнул.

Наступила длинная пауза. Наконец мы услышали, как Богомол произнес:

– Этот рис… от него воняет. И почему он такой масляный? От него ужасно воняет! Откуда ты его достал, из сортира?

– Давайте-ка уберемся отсюда, – мудро посоветовал Накамура.

Мы стремительно пронеслись по коридору и свернули за угол к двери. Через мгновение до нас донесся грохот, а через секунду он уже звучал как ужасный топот ног.

– За дверь! Быстрее! – прошипел я.

Тут же на нас налетел Морияма с остатками ужина Богомола, прилипшими к его затылку и стекавшими вниз по лицу и шее.

– Мы попали! – задыхаясь, пробормотал он. – Мы все! Богомол нас убьет!

На этот раз никто не произнес ни слова. Мы просто молча смотрели, как Морияма направился к туалету.

Узнав о происшествии, мы ждали реакции сержанта, трясясь от ужаса. Она проявилась на следующий день и оказалась не такой уж страшной. На утренней поверке Богомол устроил нам досмотр. Ни один человек не пошевелился.

– Кажется… – произнес сержант.

В этот момент звено истребителей пронеслось прямо над нами и стало заходить на посадку.

– Смотреть мне в глаза! – прорычал Богомол, затем украдкой взглянул на первый самолет, приземлившийся на взлетно-посадочной полосе и сейчас тормозивший с громким визгом резиновых шасси. – Не умеет как следует садиться, верно? – Это сержант сказал больше себе, чем кому-то из нас, затем продолжил: – Как я уже сказал, кажется, некоторые из вас озаботились состоянием моего здоровья и решили разнообразить мой рацион. Может, вы считаете, что я слишком худой? Так или иначе, я хочу, чтобы те из вас, кто так думает, знали: я ценю вашу заботу. Полагаю, вполне естественно любить своих наставников. Когда я был курсантом, мы тоже любили своих наставников и так же, как и вы, заботились об их здоровье.

Ока издал тихий сдавленный звук.

– Тсс! – предупредил я его.

Богомол продолжал:

– Однако вы можете быть спокойны. Нас, наставников, хорошо кормят, и вам не нужно за нас волноваться. На самом деле вчера вечером, когда дежурный принес мне ужин, я вовсе не был голоден. Я отдал ему весь рис. Между прочим, он оказался очень неряшливым едоком.

На этот раз Ока и Ямамото не сдержались и фыркнули.

– Сегодня, – продолжал сержант, – просто чтобы показать, как я ценю вашу заботу, я приготовил тост. Сержант Китимура! Сержант Маки!

Два сержанта поспешили к нам, неся маленькие чашечки для сакэ.

– Спокойно! – сказал Богомол.

– Мы в изумлении следили за тем, как они начали наполнять чашечки из огромной синей бутылки. – Отлично, – произнес Богомол, когда сержанты наполнили чашечки. – Это сакэ из самой Окинавы!

Я был ошарашен. Могло ли такое быть? Богомол торжественно заявил:

– А сейчас я поднимаю тост за всех вас. За 4-ю эскадрилью.

– Ура! До дна! За 4-ю эскадрилью! – хором рявкнули мы.

Чтобы все понять, потребовалось несколько секунд. Губы каждого из нас вдруг стали синими. Отвратительная на вкус жидкость оказалась чернилами!

На некоторое время мы прекратили свои выходки. В Хиро приехал Тацуно и окунулся в ад базовой подготовки. Поселили его в той же казарме, в которой недавно жил я. Правда, он знал, что его ждет, и подготовился как мог. Встречались мы редко, потому что ни у кого из нас не было свободного времени. К тому же нам не позволяли заходить в чужие казармы. Однажды вечером я тихо разговаривал с Тацуно на улице, когда мимо с несколькими битами в руках прошел Боров. Я думал, что он меня не заметит, но сержант остановился у стены и оперся о биты.

– О, Кувахара вернулся! Смотри, как привязаны эти ребята к родному дому. Особенно когда их оттуда увозят! Они любят его. Не могут долго жить вдали от родины… Да, Кувахара?

Боров дружески хлопнул меня по плечу и вошел в казарму.

– Да, господин старший сержант, – улыбнулся я в ответ. Моя ненависть к Борову пропала, и я испытывал легкое волнение при мысли о том, что теперь мы с ним стали едва ли не равными.

– Похоже, Боров собирается немного укрепить наш боевой дух, – сказал Тацуно. – Я, пожалуй, пойду.

– Подожди, – остановил я друга. – Если он выведет всех из казармы, значит, сигнала к построению не будет. Еще нет восьми часов. Сержант не заметит, что тебя нет.

Тацуно испытывал вполне понятный страх, но я предложил ему спрятаться за зарослями кустарника в тридцати ярдах позади казармы.

– Если они дадут сигнал к построению, ты сможешь просто выйти и встать в строй.

После некоторых колебаний мой друг успокоился. Мы побежали за кусты и сели на землю. К нашему удивлению, ничего не произошло. Через некоторое время Боров вышел и направился к своей казарме.

– Вот идет самый странный человек из всех, кого я знал раньше, – сказал я.

Мы с Тацуно проболтали довольно долго, потом расстались.

Первые три месяца в летной школе прошли гораздо быстрее, чем во время базовой подготовки, я действительно учился летать. Наконец-то я оказался в настоящем самолете с мотором. У меня появились новые инструкторы. Точно так же, как во время полетов на планерах. Я тщательно изучал воздухоплавание, и время от времени Богомол или другие наставники предупреждали меня, чтобы я немного унял пыл. Приборную панель да и весь процесс полета я знал уже так хорошо, что в глубине души чувствовал готовность взлететь самостоятельно с первой же попытки.

Поднимаясь в воздух, я видел, как мчалась и менялась земля подо мной. В такие моменты я ощущал радость и силу, которая отгоняла прочьвсе мои боли и неприятности. Беды оставались на земле. Небеса были совершенно иной сферой. Ничто не могло причинить мне здесь вреда. Я принадлежал небу.

По сравнению с полетами жизнь на земле представляла собой яркий контраст. Постоянно и неустанно Богомол наказывал нас. Поскольку сломать курсантов теперь было нелегко, сержант ужесточал меры наказания, и наша злоба стремительно росла. Уже несколько ребят хотели убить его. Не знаю, как это удалось сделать, но кто-то раздобыл немного яда. Группа курсантов решила подлить отраву нашему надзирателю, и отговорить их удалось лишь после довольно горячих споров.

Однако мы начали сопротивляться более активно и уже не так утонченно, как раньше. Четверо или пятеро обычно придумывали способ мести и осуществляли его до тех пор, пока нас не наказывали. Только потом мы начинали разрабатывать новый план.

Богомол ходил с огромным хлыстом и щелкал им при каждом удобном случае. Владел он им великолепно и не очень сильным ударом мог причинить нестерпимую боль.

Однажды, получив хорошую порку, мы собрались в уборной, чтобы придумать новый план. Каждый вечер Богомол поздно возвращался из города, где пьянствовал и развлекался с проститутками. От него воняло спиртным и дешевыми женскими духами. Похоже, по ночам он поглощал огромное количество алкоголя, но утром в его лице и манере поведения не было никаких следов похмелья. Его способности в общении с женщинами, видимо, были еще более внушительными. По словам одного из пилотов, Богомол заслужил себе репутацию величайшего распутника, совершавшего невероятные сексуальные подвиги. Огонь похоти не затихал в нем никогда. Все это, казалось, противоречило нашему представлению об этом хладнокровном человеке со стальным взглядом, которым он представал перед нами днем.

Тем не менее мы решили извлечь выгоду из постоянных отлучек сержанта. Почти каждую ночь наш инструктор около полуночи плелся по коридору к пролету лестницы, который вел в его комнату в дальнем конце казармы.

Мы составили новый план и стали ждать, внимательно прислушиваясь к каждому шороху в нашей казарме. Долгое время стояла полная тишина. Минуты текли очень медленно. Наступила полночь, а Богомол все еще не возвращался.

– Может, он не уезжал сегодня с базы? – предположил я.

– Нет, уехал, – убедил меня Накамура. – Я сам видел, как он смотался сразу после ужина.

– Да, – яростно прошипел Ока, – Богомол ни за что не упустит своей… Ну, вы сами знаете чего!

На нас постепенно начал наваливаться сон. Он окутал нас, как туман, когда дверь казармы вдруг распахнулась. В тускло освещенном коридоре прозвучали гулкие шаги, а через несколько секунд послышался страшный грохот. Испуганные, но очень-очень довольные, мы расползлись по своим койкам. Туго натянутая поперек лестницы проволока сделала свое дело.

На следующее утро Богомол появился с перебинтованным носом. Как обычно без единой тени улыбки на лице, он произнес:

– Я рад отметить, что некоторые из вас оказались превосходными шутниками. Хорошее чувство юмора часто помогает расслабиться. Все ребята из 4-й эскадрильи уже знали, что произошло.

– Сегодня, – продолжил сержант, – я тоже приготовил одну небольшую шутку. Просто для того, чтобы показать вам, что я внимательный человек и оценил ваши старания. Сегодня, пока стоит превосходная, теплая погода, во время физической подготовки вы наденете свою прекрасную летную форму. Смешно, правда?

Мы ждали этого с трепетом. Утром инструктор практически не наказывал нас. Определенно это было затишье перед бурей. Назначенный час наступил. Богомол сдержал свое слово и заставил нас облачиться в летную форму: легкие теплые комбинезоны, ботинки, кожаные шлемы, перчатки и рюкзаки с парашютами. Волны раскаленного воздуха дрожали над бетонной полосой, когда мы приступили к своей обычной гимнастике. Сначала комбинезоны служили как защита от жгучих солнечных лучей. Кто-то из ребят даже сказал, что нам всегда надо теперь выходить на занятия гимнастикой в такой форме. Я сильно в этом сомневался, потому что первые капли пота уже выступили у меня под мышками. Жара росла изнутри, не оставляя ни малейшей надежды на избавление от нее.

– Минут через пять ты поймешь, какую глупость сказал, – сообщил я одному из оптимистов.

– Да ладно тебе, Кувахара, – ответил он. – Не будь ты таким мрачным.

Когда мы выполняли отжимания, я процедил сквозь зубы:

– Через минуту ты все поймешь, дружище.

– Ничего подобного!

– Дурак!

– Сам болван!

С того момента, как я приехал в Хиро, никто еще не называл меня болваном. Страшно разозлившись, я поднялся на ноги:

– Вставай, щенок! Сейчас мы посмотрим, кто из нас болван!

Парень послушно встал и вызывающе улыбнулся. Я ударил его изо всех сил и тут же сам потерял равновесие. Сцепившись, мы упали на других ребят и неуклюже покатились. Раздались проклятия. Нас растащили. Ямамото схватил меня за руки.

– Хочешь, чтобы нас всех поубивали? – спросил он.

Среди нас сразу же появился Богомол с хлыстом в руках. Правда, эффект это возымело небольшой. Мы уже привыкли к побоям. Ожидая команды приступить к следующим упражнениям, я понял, какую совершил глупость. Внутри у меня уже все горело. Я задыхался. Горло пересохло. Капли пота скатывались со лба, заливали глаза, отчего все вокруг становилось туманным. Все мое тело дрожало, ноги подкашивались. Я не мог заставить себя посмотреть на Танаку, парня, с которым мы только что сцепились.

Когда гимнастические занятия стали подходить к концу, мы уже кипели в своих комбинезонах. Но потом начался традиционный бег по бетонной полосе. В тяжелой одежде было трудно даже просто двигаться, а тем более бежать по страшной жаре. Температура тела продолжала расти изнутри, а солнце вдобавок поднимало ее своими лучами снаружи. Перед началом бега я снял перчатку. Кожа на самом деле жгла мне руку. Мы заковыляли по бетонной полосе, а Богомол беззаботно катил за нами на своем велосипеде. Бетон и яркие солнечные лучи, казалось, тянулись перед нами бесконечно. Я вдругвспомнил слова нашего командующего: «Императорский путь – длинный путь. Он бесконечен. Конца ему не будет никогда».

«Длинный, длинный, длинный…» Слова начали повторяться у меня в голове. Заливавший глаза пот не позволял смотреть далеко вперед.

«Длинный, длинный, длинный… Жизненный путь японца… он завоюет весь мир. Вот почему он должен быть таким длинным и трудным». Наши ботинки ритмично стучали по бетону. Как я заметил, что у этого летного поля был край? Поворота я не запомнил вовсе. В каком направлении мы бежали? Правда, этот путь действительно никогда не заканчивается. «Длинный, длинный, длинный…» Я как-то вдруг почувствовал, что сзади осталось совсем немного человек. Впереди кто-то споткнулся, рухнул на бетон и покатился по нему. Взлетно-посадочная полоса начала качаться. Через полминуты еще один парень схватился за живот, согнулся пополам и упал. Он покатился в сторону, и, пробегая мимо него, я вдруг подумал, что бедняга напоминал тонущий в море корабль. Только он тонул в бетоне. Еще один курсант упал, зацепив и потянув за собой соседа. Да, эти оба тоже утонули в бетоне. Здорово. Их тела стали частицами бетона. Через много лет люди начнут ремонтировать эту полосу, вскроют ее и найдут полости в форме этих тел. Если залить в них гипс, получатся статуи. Но даже тогда я буду продолжать бежать вперед под палящим солнцем. Ока, Ямамото, даже Накамура – они станут статуями. Это печально. Но с другой стороны, стать статуей! Если бы я стал статуей вместе со всеми, меня отвезли бы домой в семейную усыпальницу. Я мог бы сидеть прохладными вечерами под деревьями среди цветов, слушая стрекотание цикад. А Томика тихо приходила бы и поливала меня водой, приговаривая: «Мой маленький братик».

Я не заметил, как бетон вдруг резко надвинулся на меня. Тепловатая жидкость из фляги выплеснулась мне на лицо, и я увидел спицы велосипедного колеса.

Несколько дней никакие тайные планы не приходили нам в голову. Слишком хорошо мы прочувствовали на себе, чего стоили шутки Богомола. Кто-то снова раздобыл яд. Опять разгорелись жаркие споры.

– Мне все равно, что они со мной сделают, – пробормотал потенциальный убийца. – По крайней мере, этот злобный зверь получит по заслугам!

– Да, но всей эскадрилье будет еще хуже, – напомнил ему другой курсант.

Через пару дней яд вылили в туалет.

Примерно неделю спустя после инцидента с гимнастикой в летной форме я впервые испытал неприятные ощущения во время полета. Наша злоба на Богомола достигла вершины очередной волны, и мы стали придумывать для него новые пакости. Как унизить сержанта безнаказанно? Это был жизненный вопрос. На этот раз хотелось устроить нечто более утонченное, чем проволока на лестнице.

– Как насчет хорошенькой порции слабительного? – спросил Накамура.

– Ха, думаешь, нас не поймают? – усмехнулся я. – Снотворное! – в восторге вскрикнул Танака. – Может, снотворные таблетки? Он сломается и не придет на построение!

– Это было бы неплохо, – согласился кто-то. – Богомол на глазах у всех превращается в щенка! Разве он такое переживет?

– В первый же день перепрыгнет через забор и убежит!

– Нет… – Я покачал головой. – Плевать, кто из вас что про него говорит, но он мужик крепкий. Богомол никогда не сломается.

– Ага, он будет звать свою мамочку, а потом повесится от позора.

Я взглянул на Танаку и подавил в себе старую злость на него. Она сохранилась еще с той стычки на взлетно-посадочной полосе. С ним – я прекрасно понимал – мы никогда и ни о чем не договоримся. И постоянно на его губах играла эта наглая улыбочка. Я мысленно видел, как избиваю его лицо до неузнаваемости, но только одного не могу добиться – уничтожить эту улыбочку.

– Ладно, щенок, – сказал я, – валяй, подсыпай ему снотворное. Посмотрим, что из этого выйдет.

– Отлично, щенок, – ответил он и насмешливо поклонился.

Несмотря на нашу вражду, я с нетерпением ждал результатов проделки Танаки. К сожалению, парень не смог достать необходимых таблеток. Для большинства из нас так навсегда и осталось тайной, каким образом некоторые добывали яд.

Но вскоре мы придумали и разработали новый план. Тацуно превосходно справлялся с базовой подготовкой, и я искренне гордился своим другом. Он был маленьким и бледным. Постоянно казалось, будто его вот-вот свалит с ног какая-нибудь серьезная болезнь, но Тацуно каким-то образом всегда справлялся с трудностями. Даже когда легкий ветерок мог унести моего друга прочь, он цеплялся за жизнь и держался в таких случаях, в каких сдавались физически более сильные и крепкие люди.

Однажды темным вечером мы с Накамурой встретились с Тацуно и его приятелем в уборной.

– У нас есть план, – прошептал я. – Мы поможем вам отомстить вашему сержанту, если вы поможете нам хорошенько нагадить нашему. Нам нужно несколько иголок. Соберите все, какие найдете в казарме. Все равно никто их не станет проверять. Мы потом вернем вам их… я надеюсь!

Я изложил наш план, и на следующий день у нас было необходимое количество иголок.

Выбрав вечер, сразу после десяти часов мы пробрались в комнату нашего сержанта, сняли с кровати одеяло и простыни и начали втыкать в матрац иглы остриями вверх. Затем мы снова застелили кровать, расправив одеяло и простыни так, чтобы никто ничего не заметил.

Вернувшись в свою казарму, мы с хихиканьем уселись в темноте.

– Сегодня ночью он хорошо поспит, – прошипел я.

– Так в Индии спят, – сказал Ямамото. – Не могут же йоги нас превзойти.

В ту ночь мы давились от смеха.

– Эй, смотрите на меня, – сказал Ока. – Я – Богомол!

– Это было великолепное представление. Ока проковылял в темный проход между койками, неловко разделся, с удовольствием зевнул и потянулся. – Спокойной ночи, дети. Приятных сновидений, – пробормотал он, медленно укладываясь на свою койку.

В полутьме мы внимательно наблюдали за тем, как Ока закрыл глаза. Вдруг они резко открылись, вылезли из орбит, а изо рта стал рваться немой крик боли. Несколько секунд Ока молотил руками и ногами по койке, затем вскочил и стал подпрыгивать, словно на трамплине для прыжков в воду.

За Окой и Ямамото всегда было смешно следить, потому что оба были быстрые и пронырливые, как белки. Глядя на нелепые движения Оки, мы забились в конвульсиях и смеялись до слез. Другие тоже начали свои представления, и вскоре все пятнадцать человек проснулись.

– Сколько времени? – простонал кто-то.

Я услышал, как Морияма ответил:

– Ох, Ока и Кувахара со своей бандой… опять втянут всю эскадрилью в историю.

Мы успокоились только после одиннадцати.

После завтрака всем ребятам из нашей казармы было приказано явиться в комнату Богомола. Лениво постукивая пальцами по спинке стула, сержант отклонился назад и молча взглянул на нас. На столе четырьмя аккуратными серебристыми рядами лежали шестьдесят иголок.

Богомол долго сидел, словно медитируя. Наконец он схватил одну из иголок, прищурил один глаз и прицелился ею в какое-то место на стене.

– Итак? – произнес сержант.

Никто не отозвался.

– Когда я учился в школе, нам такое в голову не приходило. Очень умно. Да, очень умно! – Вдруг Богомол резко рванул стул из-под себя, грустно взглянул на нас и покачал головой. – И вы ничего не знаете об этом, не так ли? – Сержант указал на Накамуру: – Эй, ты, прыщавый, отвечай!

Накамура судорожно глотнул, но ничего не сказал.

– Прекрасно! Честный прямой ответ. Странно только, мой дорогой прыщавый друг, что ты не выражаешь ни удивления, ни непонимания. Очевидно, ты знаешь, что я хочу… выяснить?

– Нет, господин старший сержант!

Богомол встал и начал прохаживаться по комнате, затем остановился перед Мориямой, глядя на него ледяным взглядом.

– Нет, нет… ты ведь тоже ничего не знаешь, верно? Слишком глупо!

Сержант непроизвольно ударил Морияму по носу, затем отпустил нас. Когда мы выходили, он крикнул нам вслед:

– Одна небольшая деталь: на следующее построение каждому из этой эскадрильи принести свои наборы принадлежностей для починки одежды. Сообщите об этом курсантам из других казарм.

Богомол выглядел бесстрастным, когда обнаружил, что у каждого из нас в наборе для починки одежды есть иглы. Он даже оценил нашу умную стратегию и добавил, что в связи с этим приготовил для нас специальный подарок.

И снова первая половина дня прошла спокойно. Даже на физической подготовке не случилось никаких инцидентов.

Потом пришло время наших ежедневных летных занятий.

– Кажется, пару недель назад кто-то очень сильно согрелся в своей форме, – заявил Богомол. – Некоторые даже в обморок от жары падали. Сегодня вы увидите, какой я милосердный человек. Мы не будем надевать летные костюмы. Как вам это нравится?

Забравшись в заднюю кабину самолета, я не заметил, кто сегодня был моим инструктором. Он обернулся, и я узнал своего старого знакомого по базовой подготовке Змея. Его перевели в инструкторы. Я начал пристегиваться ремнями, но сержант покачал головой:

– Извини, но пристегиваться не разрешается, Кувахара!

Я отпрянул назад. Нельзя пристегиваться ремнями! К тому же Змей говорил со мной очень любезно, и это тоже очень сильно пугало.

Мы взлетели и быстро набрали высоту. На пяти тысячах футов Змей с усмешкой оглянулся. Его глаза за стеклами очков выглядели узкими щелями.

– Держись!

Холодный воздух уже бил меня в открытой кабине. Вцепившись в недействующие рычаги, я увидел, как мир перевернулся и ринулся на нас. Мы не спеша выполняли мертвую петлю. Я прижал голову к груди и ухватился за болтавшиеся свободно ремни. Момент был крайне неприятный. Самолет выровнялся и влетел в облако. От сильного ветра я окоченел. Затем, вырвавшись из белого пара, мы начали выполнять вторую петлю. Без ремней! Воздух рвал меня на части, словно гигантская рука. Еще секунда, и меня выбросило бы в небо! Я мрачно боролся с земным притяжением и обжигающим ледяным ветром.

Когда самолет наконец снова выровнялся, я уже не понимал, где находился верх, а где низ. Перевести дыхание мне не удалось. Машина стала резко падать по спиральной траектории. Кровь в моей голове стучала так, будто я залпом выпил целый стакан ледяной воды. Перед глазами все расплывалось и погружалось в темноту. Когда я пришел в себя, мы готовились к посадке. Не в силах двигаться, я просто вывалился из самолета.

Все шестьдесят курсантов прошли через это испытание, и полчаса спустя большинство из нас не могло стоять на ногах. Мы были столь измождены, что Богомол фактически извинился перед нами.

– Ведь вы же служите в военно-воздушных силах. Вы должны приучать себя к подобным вещам.

Однако для меня это был не последний неприятный полет. Всего через две недели произошло странное, необъяснимое событие. Шестеро из нас летели в одном строю, когда Богомол приказал совершить маневр и следовать за ведущей машиной, в которой летел он. Я летел первым в строю и потому сразу последовал за сержантом, когда его самолет сделал вираж, плавно снизился и начал выполнять петлю. Выполнив, в свою очередь, фигуру и выходя из петли, я продолжал держаться на хвосте Богомола, но вдруг по какой-то причине – причине, которая непонятна мне до сих пор, – вместо того чтобы сбросить скорость, нажал на газ.

Почувствовав, что я очень близко, Богомол изменил курс и начал подниматься вверх. Я продолжал держаться в опасной близости от него. Странное это было ощущение. Казалось, самообладание покинуло меня. Мои наушники стали разрываться от криков.

– Убирайся с моего хвоста, придурок! Идиот! Сбавь скорость!

Позади уже появились остальные самолеты нашего звена. Богомол стал резко снижаться, а я следовал за ним как привязанный. Будь у негоболее быстрая и маневренная машина, мне никогда не удалось бы так долго преследовать сержанта. Но его попытки уйти от меня на тренировочном самолете были тщетными. Богомол крутился, вертелся, взмывал вверх, падал, но освободиться от меня не мог. Мысль сбить его в воздухе вдруг ошеломила меня, но потом я испугался. У меня возникло ощущение, будто я чуть не попал под воздействие гипнотизера.

Когда мы вошли в крутой вираж, Богомол проревел:

– Поворачивай вправо! Вправо!

Этот приказ подействовал на меня не больше, чем жужжание пойманной мухи. Я повернул влево, и мы избежали столкновения только чудом.

Богомол в отчаянии нажал на газ и помчался в сторону гор над Фукагавой, и вскоре наши моторы ревели между ними над длинными долинами. Поросшие деревьями склоны обступали нас. Я потянул на себя штурвал и увидел, как самолет Богомола взмыл вверх. Еще чуть-чуть, и сержант опоздал бы! Крыло его машины срезало верхушку сосны! Жертва безжалостного насилия – я преследовал Богомола. Мы продолжали подниматься, держась в нескольких метрах друг от друга, а потом над вершиной горы стали разворачиваться.

А потом это случилось! Финал спектакля! Безумие! Богомол выпрыгнул из самолета с парашютом. Я увидел грибок шелкового купола, под которым покачивалась человеческая фигурка размером с куклу. Она становилась все меньше и меньше. Богомол плавно спускался в долину, когда вдалеке что-то вспыхнуло. Самолет сержанта совершил свою последнюю посадку.

В моей голове стоял громкий гул. Тело стало словно восковым. Наверное, я бы разбился где-нибудь, если бы в наушниках не раздался голос:

– Кувахара! Возвращайся! Разворачивайся и возвращайся, а то пожалеешь! Вспомни о своей семье! Вспомни об императоре! Вспомни о своем долге!

Надо мной кружил Змей.

Весь этот эпизод, как отрывки сна, длился несколько минут. Я кое-как присоединился к своему звену. Здравомыслие вернулось ко мне, а вместе с ним пришел леденящий душу страх. Дрожа от постоянно растущего ужаса, я выполнил оставшиеся маневры. Сразу после посадки меня повели к командующему. Наши игры над горами Фукагавы быстро привлекли к себе внимание начальства.

Богомол был уже здесь, живой и невредимый. Его подобрала санитарная машина. Ситуация была странной. Когда я отрапортовал командующему, он приказал нам сесть. Разговор пошел в удивительно неформальной обстановке. Очевидно, мои действия потрясли командующего. Казалось он полагался больше на собственное мнение, чем слушал других.

– Ну, расскажите, что произошло. Сначала послушаем тебя, Намото.

Богомол украдкой бросил на меня пылающий взгляд.

– Господин командующий, я должен сказать, что этот курсант безумен! Это совершенно очевидно! Во время обычного тренировочного полета он изо всех сил старался протаранить мой самолет. Если бы я не выпрыгнул из машины, это ему удалось бы. Он…

– Как долго он тебя преследовал?

– Несколько минут, господин командующий. Он… – Неопытный новичок, и ты не смог оторваться от него?

– Я…

– Интересно… Много забавных случаев произошло с тех пор, как я приехал в Хиро, но ничего подобного я еще не видел.

Командующий взял карандаш, подержал его над листом бумаги, затем повертел в пальцах и стал стучать им по столу. Вдруг он на мгновение улыбнулся:

– Конечно, время от времени мы теряем одного-двух сержантов.

Богомол замер. По-прежнему постукивая карандашом и не поднимая глаз, командующий спросил:

– Что ты можешь сказать, рядовой Кувахара?

Я запнулся и посмотрел себе под ноги.

– Мне… мне нечего сказать, господин командующий.

Что я мог сказать? Как вообще можно было объяснить происшедшее?

– Ты хотел убить этого человека?

– Нет…

– Хотел покрасоваться перед товарищами?

– Нет, я…

– Господин командующий! – Богомол бросил на меня мимолетный взгляд, но командующий заставил его замолчать резким, почти раздраженным жестом.

– Гм, когда ты решился на такой поступок?

Я судорожно глотнул.

– Я не решался. Я хочу сказать… не знаю, господин командующий. Я просто летел следом… как сержант инструктировал нас. Я… просто летел вслед за ним.

– Понятно. А не слишком ли близко к самолету сержанта ты летел? Сержант Намото так и подумал. Ему стало так не по себе, что пришлось в срочном порядке покинуть самолет. Одна из лучших наших тренировочных машин разбилась.

Богомол изо всех сил стиснул челюсти.

– Простите, господин командующий, – произнес я и понял, как глупо прозвучали мои слова. Но больше мне сказать было нечего. – Богомол приказал нам лететь за ведущей машиной. Я последовал за ним.

Некоторое время командующий сидел молча. Он потер бровь, покачал головой и тихо выругался. Командующий был маленьким человечком, которого никто не заметил бы даже на улицах Ономити. Но военная форма, казалось, придавала ему солидности. Его выправка, жесты, скрытая сила свидетельствовали о том, что в этом маленьком теле жил большой человек.

– Знаешь, кем я хотел быть, когда поступил в университет? – спросил он. – Я хотел быть… фактически я решил стать… психиатром. Но… – Командующий зажег сигарету, затянулся и выдохнул облачко дыма. – Знаешь, как это бывает. Нужно очень много денег. – Через некоторое время командующий продолжил: – Может, рядовой, ты похож на меня. Моя мать работала, как рабыня, чтобы купить мне велосипед. – Казалось, он погрузился в воспоминания. – Мне было… нет, не больше десяти лет… когда умер мой отец. В общем, кататься на велосипеде меня научил старший брат. У него уже был велосипед. Насколько я помню, он его где-то украл. «Поезжай за мной, – сказал мне брат. – Делай все, как я!» – Командующий усмехнулся. – Знаешь, а я ведь тогда еще даже не научился держать равновесие. Ну, мы поехали по дороге, выбрались из деревни, и все у меня хорошо получалось. Каждый раз я вспоминал слова: «Поезжай за мной, делай все, как я». Это все, что он сказал, мой безумный братец! И я ехал за ним слишком близко. Под колесо, видимо, угодил камень, потому что я врезался в заднее колесо ехавшего впереди брата, и мы упали… прямо на свежевспаханное рисовое поле!

Вдруг мы втроем рассмеялись, как друзья. Я впервые услышал, как смеется Богомол.

– Ха-ха! «Просто делай все, как я»! Несколько дней мы дулись друг на друга, и мне пришлось найти другого учителя.

Мы снова рассмеялись. Затем беседа закончилась.

Командующий отпустил нас с сержантом, и меня отправили на гауптвахту «подумать о своем поведении». Конечно, командующий отнесся ко мне с удивительным вниманием, но Богомол быстро постарался восстановить «справедливость». Он тихо проводил меня на гауптвахту.

– Может, глупый командир не захотел, чтобы ты искупил свою вину, Кувахара…

Тут я увидел у него в руках дубинку.

– Но, поверь мне, ты ее искупишь. За такое оскорбление ты заплатишь сполна!

Я поднял руку, чтобы блокировать удар, но сержант нанес его очень быстро и сильно.

В моих мозгах произошел взрыв. Мне показалось, будто я услышал стук дерева о мой череп… услышал его всем своим телом. Потом черная дыра поглотила меня. Боли я уже не чувствовал.

Не могу сказать, сколько я пролежал – несколько минут или часов. Постепенно чувства стали возвращаться ко мне, но некоторое время я не осознавал себя человеком. Перед глазами расплывалось лишь какое-то слабое мерцание где-то на границе реальности. Холод, холод. Наконец на губах сформировались слова: «Что я делаю в океане?» Мне пришло в голову, что я умер. Но когда ты умираешь, тебя хоронят в земле. Ты как-то тонешь, тонешь, пока не окажешься в океане. Просто тихо лежишь на его дне. Это не больно, если лежать тихо. Только темно и холодно, очень холодно. И ужасно жестко. Почему тут должно быть так жестко?

Я лежал лицом вниз. Мои руки нащупали бетонный пол. Пол! Тогда я стал постепенно вспоминать. Несколько секунд я никак не мог вспомнить, как и почему я кого-то унизил. Наконец, в памяти всплыли слова: «За такое оскорбление ты заплатишь сполна!» Постепенно мой мозг начал проясняться. Тем не менее я по-прежнему лежал – двигаться не имело никакого смысла. Пол был не только холодным, но и влажным, и во рту у меня появился привкус, напоминавший морскую воду. Я ощупал свое лицо и почувствовал начинавшую пульсировать боль. Над левым ухом вздулась опухоль. Она больше походила на рубец от удара дубинки, чем на шишку. Я снова прикоснулся к лицу. На нем запеклась кровяная корка. После того как я упал, Богомол, очевидно, еще избил меня ногами. Я сел и тупо уставился на прямоугольник света на полу. Он был разделен на части. Я посмотрел на зарешеченное окно, с трудом поднялся на ноги и выглянул наружу. Уже наступил вечер.

Хиро тонул в тишине, если не считать отдаленных звуков дружных шагов. Сержанты проводили с новичками строевую подготовку. Гауптвахта представляла собой простую квадратную камеру – ни кровати, ни стула, ни даже соломенного матраца, чтобы сидеть на нем. Несколько минут я держался за решетку, глядя в окно. Когда мои ноги начали подкашиваться, я сел вуглу и прислонился спиной к стене, обхватив колени руками и положив на них голову. Так или иначе, но оскорбление Богомолу было нанесено серьезное. В каком-то смысле я отомстил за всю 4-ю эскадрилью, приклеившись к нему в воздухе. Что бы сержант ни предпринимал, я держался за ним и пробил его стальное спокойствие. Он был убежден, что я жаждал убить его.

Щелчок в двери заставил меня вздрогнуть. Она слегка приоткрылась. Охранник наклонился и поставил что-то на пол.

– Вот твоя еда и одеяло, – сказал он, и дверь с лязгом захлопнулась.

Только тогда я понял, насколько был голоден. У меня просто сводило кишки.

На ужин были только рис, маринованные овощи и вода, но я жадно проглотил все это, словно животное, измазав подбородок. Лицо пронизывала пульсирующая боль. Она очень мешала есть, но сейчас это не имело никакого значения. Немного риса просыпалось на пол, и я тщательно собрал его, проглотил все до последнего зернышка, а потом начисто вылизал миску и пальцы.

Прямоугольник света на полу потускнел и удлинился. Расстелив одеяло, я лег на его краешек и завернулся. Я постарался замотаться как можно плотнее, чтобы подо мной оказалось два слоя. Холодная осенняя ночь просачивалась сквозь решетки и заставляла меня дрожать. Придвинувшись поближе к стене, я заснул с мыслью о том, что завтра меня могли освободить.

Однако я жестоко ошибался. Пребывание на гауптвахте оказалось самым неприятным опытом за все время моей летной подготовки. Весь следующий день я с надеждой ждал освобождения. Лишь два события нарушили пустоту тех часов. Один раз мне разрешили пройти в уборную. Вечером дверь снова открылась – принесли миску все с теми же маринованными овощами и рисом. На сей раз я ел более медленно, тщательно смакуя каждый кусочек. Я пробовал вспомнить постулат, что пища не имеет большого значения. Нам ведь действительно прививали такое отношение к еде. Разве молодые самураи не могли обходиться без продовольствия несколько дней? Когда еды под рукой не было, они спокойно сидели, ковыряя зубочисткой в зубах и представляя, будто только что закончили роскошную трапезу.

Закончив собственную роскошную трапезу, я снова завернулся в одеяло, собираясь или, по крайней мере, надеясь заснуть до утра. Наверное, я мог тогда проспать и гораздо дольше, но после пары часов тревожной дремоты поднялся и начал ходить по камере. Пол не стал мягче, а моя специальная методика завертывания в одеяло все-таки не спасала от холода.

Мои лопатки и бедра ныли. Мало кто может долго нежиться, лежа на бетоне. Левая часть моей головы была все еще как деревянная от удара дубинки, а под глазами сияли синяки, оставленные ногами Богомола. В каком-то смысле я был даже доволен, что сержант сразу наказал меня так строго. Может, теперь он оставит меня в покое до освобождения? Сначала я почему-то был уверен, что просижу в камере один день, но на вторую ночь уже задумался. Вдруг меня будут держать здесь несколько недель?

– Кувахара!

Я вздрогнул. Кто-то окликнул меня? В тот день несколько раз слова звучали лишь в моем мозгу.

– Кувахара! Эй, подойди к окну! На этот раз никакой ошибки. Несомненно, мои друзья тревожились за меня. Может, они принесли немного еды? Вцепившись в решетку, я выглянул наружу.

– Кто это?

– С тобой все в порядке? – услышал я и разволновался. – Дай мне посмотреть на твое лицо. Все в порядке?

Прижав свою распухшую физиономию к решетке, я прошептал:

– Накамура? Я здесь. Кто это?

– Это я! – прорычал дьявольский голос, и что-то щелкнуло, опалив мое лицо, как горящий факел.

Вскрикнув, я отпрянул назад, закрыв руками ушибленное место. Под окном со своим хлыстом присел Богомол. Пока я корчился на полу, он прошипел:

– Зачем так злиться, ублюдок? Я просто проверил, в порядке ли твое лицо.

Хлыст прошелся от моего рта по носу и одному глазу. Из него обильно потекли слезы. Глаз ничего не видел. Через некоторое время я подполз к одеялу, завернулся в него и несколько часов гладил ушибленное место. Каждый раз, когда я останавливался, оно начинало болеть и гореть огнем. Примерно от четырех до семи утра я время от времени терял ощущение боли. Должно быть, сон одолевал меня, но он не приносил мне успокоения – лишь редкие черные провалы.

Наконец свет в окне превратился из серого в голубой. Я встал и начал ходить взад-вперед. Вдалеке на взлетно-посадочной полосе заревели моторы – замечательный звук! Внезапно меня охватил ужас. Если я надолго останусь на гауптвахте, мои шансы на попадание в школу летчиков-истребителей станут ничтожными. Эта мысль потрясла меня, но в тот момент, когда моя голова начала кружиться, дверь камеры открылась.

Это был мой друг Богомол.

– Иди сюда! – приказал он. – Кругом!

Так… очередное избиение. Хорошо, что прежде я испытал это уже много раз. Я мрачно сказал себе, что, по крайней мере, оно внесет хоть какую-то свежесть в монотонность заключения на гауптвахте. Но даже после ночной выходки действия сержанта оказались сейчас для меня неожиданностью.

Первый удар заставил меня упасть на руки и колени. Второй повалил плашмя на пол. Богомол использовал мокрый хлыст диаметром дюйма полтора.

Снова и снова в течение того дня обработка повторялась. Один удар обычно сбивал с ног, и, если сознание не покидало меня сразу, я, так или иначе, терял его от боли. Снова, снова и снова… ожидание от одного избиения до другого, дрожь и стенания, проклятия, мольбы Богу, который забыл обо мне. Когда охранник открыл дверь, чтобы отвести меня в уборную, я задушил в себе крик, а когда принесли ужин, я сжался в углу. После ухода охранника я долго трясся и грыз свои пальцы. Обработка хлыстом проводилась каждые два часа.

Третий день постепенно сменился четвертым. Рано утром рациональное мышление вернулось ко мне. Я начал задаваться вопросом, как Богомол отреагирует, если мы вдруг поменяемся ролями? Можно ли было заставить его корчиться, унижаться, молить о пощаде? Восхитительная мысль! Но я сомневался, что это можно будет сделать. Как заставить сержанта молить о пощаде?

На мгновение я вспомнил нашу тренировку на выживание в горах за пределами базы Хиро. Богомол не давал нам спать почти четыре дня, и больше двух дней мы оставались без пищи. Я вспомнил картину: мрачные новички, окружившие Богомола с заряженными пистолетами. И этот человек не проявил вообще никаких эмоций. На его лице не отразилось даже следа беспокойства. Сержант просто посмотрел на них и заметил:

– Зачем все это? Вы только наживете себе неприятностей.

Когда ребята дрогнули и отступили, он как бы невзначай добавил:

– Ведь вы учились есть и спать с самого своего рождения. Теперь вы должны научиться обходиться без еды и сна.

И это был тот самый человек, которого я оскорбил. Богомол не только ненавидел меня, но и, как я смутно чувствовал, считал себя обязанным отплатить мне за все. Конечно, он был садистом, но мое наказание было бы жестоким в любом случае. Долг японца – отплатить за оскорбление. Впрочем, и за добро тоже.

В конце концов мои мысли снова вернулись к школе истребителей. Она все еще имела для меня огромное значение, теперь даже больше, чем когда-либо. Я не сразу вспомнил, сколько прошло дней. Возможно, я все еще мог попасть в нее. Возможно. Это было единственная вещь, которая была важна для меня. Я даже о родном доме не думал.

Затем вспышка оптимизма ушла. Открылась дверь. Теперь мне было наплевать, что меня ожидало.

– Убей меня, – хрипло заорал я. – Убей меня! Закончи свое дело!

Сержант медленно приблизился:

– Вставай, Кувахара.

– Нет! – прокричал я в ответ. – Нет! Нет! Нет!

– Вставай!

Я стал проклинать его:

– Контикусё! Бакаяро! Гаки![6]

Он подошел совсем близко, держа хлыст наготове.

– Хорошо, если хочешь на полу…

Я бросился вперед и пнул Богомола в голень. Сержант обругал меня всеми грязными словами, какие смог вспомнить, а знал он их больше, чем я. Но снова мне удалось поколебать его ледяное спокойствие, и именно за это он ненавидел меня больше всего. Я попробовал откатиться подальше. Хлыст со свистом разрубил воздух. Снова черное забвение, и я погрузился в него.

Приблизительно часа через два дверь открылась снова. Я с отсутствующим видом посмотрел на Богомола.

– Вставай!

– Нет, – только и смог прокаркать я.

Рука поднялась. Да, так оно и случилось – снова черная дыра. Замечательная, благословенная большая черная дыра!

Наступил полдень, а я все лежал и размышлял о черной дыре. Там было неплохо, но она могла задержать меня совсем не надолго. Я всегда выныривал на поверхность. Иногда свет усиливался, и тогда я нырял в глубину, но оставался там с каждым разом все меньше и меньше. Черная дыра и темный угол камеры были связаны между собой. Почему мне всегда нужно было возвращаться? Почему я не мог остаться внизу? Почему? Почему? Потом я нашел ответ. Я мог остаться там навсегда! Меня наполняло ощущение победы. Потом я начал ходить по камере. Мои раны ныли, это уже не имело значения. Я кое-что искал. У меня под рукой была одна лишь металлическая миска из-под риса. Возможно, ее можно было как-то согнуть, а затем заострить об пол.

Зажав миску, я стал бить по ней каблуком. В небе гудели моторы самолетов. Эти звуки теперь были слышны постоянно. Я посмотрел на зарешеченное окно и увидел стрекозу. Я медленно поднялся и направился к пятну света. Когда насекомое танцевало в лучах солнца, его крылья издавали странное жужжание. Край окна находился примерно на высоте плеч. Глубина проема до решетки составляла около шести дюймов.

Вдруг я понял, что это очень просто. Очень удобный край окна! Многие проходили этот путь до меня. Скамья, стол, ступенька лестницы или подоконник – это не имело значения. Я сжал голову руками. Да, это будет превосходная работа. Просто высунуть язык, зажать его между зубами, обхватить голову руками… И потом! Я ударюсь изо всех сил подбородком о край окна. Язык окажется откушенным, и я истеку кровью до смерти. Да, уже не один человек умер в Хиро таким образом.

Я все еще сжимал голову руками и сейчас отпустил ее, чтобы посмотреть, обо что ударится мой подбородок. Времени совершать неудачную попытку не было. Высунув язык, я осторожно пожевал его. Было страшно, но не настолько, как мне казалось раньше. Я вдруг даже почувствовал какой-то интерес. Все это напоминало медленное горение.

Стрекоза вернулась и теперь летала совсем рядом с окном. О чем нам там рассказывали в школе? О том, что, находясь в неволе без пищи, стрекоза в конце концов начинает отъедать себе хвост и не останавливается, пока не сожрет половину своего тела. Конечно, я не мог сравниться с ней, откусив всего лишь свой маленький язык.

Огромные миндальные глаза. Я никогда не замечал, что эти глаза могут так смотреть. Словно зачарованный, я не мог отвести взгляда от дрожащего голубого тельца… от прозрачных ажурных крылышек. Почему у стрекоз четыре крыла, а не два? Я протянул насекомому палец. Стрекоза отпрянула в сторону, немного повисела в воздухе и улетела.

Я долго смотрел в одну точку, затем взглянул на свои руки, сжал и разжал пальцы. У мамы были точно такие же руки. Она всегда говорила об этом сходстве. Ногти имели точно такую же форму полумесяца, как у нее. Я медленно поднял руки и нащупал свои волосы. Они были грязными, жирными от пота. Но они были моими. Это самое главное. Они были моими волосами. Я прижал ладонь ко лбу и провел пальцами по носу и губам. Они тоже были моими. Гул моторов самолетов стал еще громче.

Я подожду еще немного. Да, я убью себя, но сначала немного подожду.

Я медленно сел и заплакал.

На четвертый день вечером меня выпустили с гауптвахты и заставили целую неделю дежурить в уборной. За эту неделю я обнаружил, что, если тихонько стонать, можно здорово справляться с болью. Работы было немного, но я носился, не обращая внимания на хромоту, мыл полы, чистилтуалет, страдая больше, чем когда-либо, – даже если сравнивать с базовой подготовкой. Богомол избил меня пятнадцать или шестнадцать раз. Я даже точно не помнил.

Это была очень важная неделя. Если бы я сдался боли, меня отправили бы в лазарет, и тогда у меня уже не осталось бы шансов попасть в школу истребителей. Тренировочные полеты проходили очень быстро. По окончании второй стадии подготовки все мы должны были быть распределены согласно своим способностям: истребитель, бомбардировщик, связь или школа авиамехаников. Естественно, большинство из нас мечтало о первой специальности. Для меня же это был буквально вопрос жизни и смерти. После всех этих испытаний болью, борьбы, душевных страданий оказаться в школе механиков или связистов! Одна эта мысль была для меня невыносимой.

Если бы не мои друзья, меня наверняка отправили бы в лазарет. Каждый вечер Накамура, Ямамото и Ока натирали меня маслом и массировали. Несколько раз они помогли мне почистить уборную. Это были искренние проявления дружбы и верности. Я стал кем-то вроде героя 4-й эскадрильи. Два раза ко мне приходил Тацуно. Его дела шли хорошо, и он вскоре приступал к тренировочным полетам на настоящем самолете.

Кое-как я протянул эту неделю. Спустя одиннадцать дней после той памятной погони я снова поднялся в воздух. За это время многие ребята заметно повысили свой уровень, но я все равно числился среди лучших летчиков. Довольно странно, но Богомол больше не заставлял нас играть в игры с полетами за ведущей машиной. Конечно, мы уже научились очень многому, чтобы пускаться в такие детские гонки.

Каждый день я с воодушевлением смотрел в небо. Я был рожден летать и знал это. Этот птичий инстинкт я так сильно почувствовал на горе Икома. Попытки унизить Богомола больше не предпринимались. Конец был слишком близок. К тому же наказания стали применяться реже и уже не были такими жестокими. Даже наш сержант иногда уставал.

Окончание летной школы приближалось, и я волновался все сильнее и сильнее. Да, я был среди лучших летчиков эскадрильи, но совершил несколько ошибок. И все-таки… Сомнения и страх постоянно мучили меня. Никто точно не знал, сколько курсантов отберут в школу истребителей. Ходили разные слухи. Кто-то говорил, что возьмут только двух или трех человек. Другие утверждали, что около двадцати.

Вдобавок к этим сомнениям меня еще мучила мысль о том, что я мог не попасть в число летчиков-истребителей из-за своего конфликта с Богомолом. Хотя сержант внешне больше никак не проявлял ненависти ко мне. Наоборот, он, казалось, испытывал ко мне живой интерес. Но разве я не был одним из тех немногих, кто так хорошо умел летать вслед за искусным инструктором? Внутри меня постоянно боролись оптимизм и пессимизм. Когда до решающего дня осталась всего неделя, волнение стало таким сильным, что я едва не сошел с ума. Если меня поджидает неудача… Да, выход был очевиден. Только самоубийство станет единственным способом обрести покой.

Некоторые ребята, возможно, переживали не так сильно, но во всей 4-й эскадрилье все равно царило напряжение. Близкие друзья смотрели друг на друга как волки. При малейшем поводе возникали драки. Ока и Ямамото дважды чуть небросились в рукопашную, а я едва сдерживался, чтобы не кинуться с кулаками на Танаку, когда тот находился рядом. Всегда с усмешечкой и своими глупыми комментариями.

И все же мы как-то справились с напряжением последних дней. Обучение было окончено, и распределение произошло. В один из осенних дней я пробрался сквозь группу курсантов. Они собрались у доски, на которой вывешивались приказы. Вокруг слышались громкие разговоры и восклицания. Прочитав приказ, многие молча разворачивались и уходили. Лишь немногие проявили какие-то эмоции, но по их понурой походке, по опущенным плечам было видно, что они подавлены.

Я пробрался вперед и встал на цыпочки, пытаясь прочитать приказ. Передо мной все время маячили чьи-то головы и спины.

– Школа бомбардировщиков! – воскликнул кто-то, найдя в списках свое имя. – Не так плохо. Я боялся, что меня запишут в авиамеханики!

Один за другим курсанты читали свои имена и назначения, а затем уходили по одному или группами. Кто-то возбужденно болтал, кто-то хмуро молчал.

– Эй, Кувахара! – крикнул мне Ока. – Меня приняли!

Когда приятель направился ко мне, кто-то загородил ему дорогу. Ока бесцеремонно оттолкнул его в сторону:

– Эй, Кувахара… Ясуо, меня приняли!

– Отлично! – великодушно ответил я, но мои нервы готовы были лопнуть от напряжения.

– Я искал твое имя, – сказал приятель, – но они не дали мне времени… толкаются, как стадо баранов. Сакамото там ближе всех. Быстрее попроси его найти твое имя. Сакамото! Куда там Кувахару записали?

– Наверное, в связь, как меня, – ответил курсант.

– Что? – Я едва не задохнулся. Никогда, даже на гауптвахте меня не охватывал такой холод. Чуть не подавившись, я бросился вперед и уткнулся в чью-то спину.

– Да спокойно ты, Кувахара, тебя записали в истребители. И не надо из-за этого всех валить на землю. – Это был Танака. Впервые усмешка сползла с его лица. Он повернулся и зашагал прочь.

Откуда он узнал, что меня взяли в школу истребителей? Ведь Сакамото сказал… Наконец, я оказался прямо перед доской с приказами и стал лихорадочно искать свое имя в списке. Где же я? Сначала я никак не мог найти собственную фамилию! Да где же она? Ах, вот: «Кувахара… Школа истребителей»! Я повернулся, чтобы уйти, но тут же снова посмотрел на доску, чтобы удостовериться, не обманули ли меня глаза. Да, да, Сакамото ошибся.

– Ока! – Я поднял вверх большой палец.

Рядом с ним стоял Ямамото, и оба просто сияли. Эти два приятеля были просто неугомонными.

– Ямамото, ты тоже! – засмеялся я.

Он кивнул, и мы бросились обнимать друг друга, как родные братья.

– А что с Накамурой? – вдруг испугался я.

– Он с нами, – ответил Ямамото. – Я видел его имя.

– А где же он сам-то? – удивился Ока.

Через несколько секунд мы уже хлопали Накамуру по плечам и толкали сквозь толпу курсантов к доске. Он вытянул шею. Глаза его возбужденно блестели.

– Эй, истребитель! – заорал Ямамото. – Что ты там делаешь среди всех этих механиков?

Накамура повернулся к нам со смущенной улыбкой на лице. Ямамото бросился к нему:

– Давай! Вперед! Пробирайся туда!

Мы с Окой замахали руками и закивали.

– Вы видели мое имя?

– Да, – ответил Ямамото. – Ты – истребитель… вместе с нами. Ты и Ясубэй!

Ясубэй – имя знаменитого самурая. Я был невероятно польщен таким неожиданным сравнением. Мы стали так энергично поздравлять Накамуру, хлопая его по плечам, что он едва не упал. Никто из нас никогда не был так счастлив. Ни разу в жизни. Для меня же это событие было более радостным, чем победа в чемпионате по планерному спорту.

В школу истребителей попала примерно треть курсантов – гораздо больше, чем мы ожидали. Но из нашей секции казармы счастливчиками оказались только мы вчетвером. Наша огромная радость немного погасла, когда мы поняли, какой тяжелый момент переживали сейчас остальные.

В тот вечер, вечер перед выходом из летной школы, многие ребята сидели понурые и задумчивые. Мне даже стало немного жаль Танаку. Его вечная усмешка исчезла. Многие из нас ожидали, что его возьмут в истребители, и сейчас мы пребывали в недоумении. Мне искренне хотелось что-то сказать ему, как-то ободрить, но я боялся, что мои слова вызовут у него агрессию. И все-таки у него были хорошие шансы стать бомбардировщиком.

Морияму, Симаду и еще двух или трех ребят записали в авиамеханики. Они с мрачным видом сидели вместе. Похлопав их по плечам, я сказал:

– Не грустите, ребята. Я слышал, что в школе механиков совсем не плохо. На самом деле там даже интересно.

Они молча посмотрели на меня, и я понял, как глупо сейчас выглядел.

– Да ладно вам. У вас будет шанс стать истребителями попозже.

Я не верил в собственные слова и чувствовал себя очень неловко. Никто из ребят не проронил ни слова. Морияма пожал плечами и скорее ехидно усмехнулся, чем улыбнулся. Ситуация сложилась крайне неприятная, и я чувствовал, как с каждой минутой она становилась все хуже и хуже. Ребята начинали злиться.

– Ну ладно… – Я еще раз неуверенно похлопал Морияму по плечу и ушел, даже при этом чувствуя себя невероятно глупо.

Остальную часть вечера я старался держаться от них подальше. Когда Ока начал уж слишком громко радоваться, я сказал ему, чтобы он поумерил свой пыл. Мы вчетвером вышли из казармы и уселись, глядя на красные огоньки диспетчерской вышки. Здесь мы быстро забыли о горестях других ребят и стали говорить о будущем.

До сих пор я прекрасно помню речь командующего, которую он произнес на следующий день. У меня были причины относиться с уважением к этому человеку. Я был готов почувствовать очередной прилив патриотизма, похожий на тот, который испытал после окончания базовой подготовки. Но на этот раз ситуация все же немного изменилась, и я запомнил речь по другой причине. В заключение командующий сказал:

– В будущем нас ждут большие трудности. Вам, сыны Японии, выпало посвятить свою жизнь… героически погибнуть за правое дело. Мы испугались, потому что такие слова звучали очень странно. Последние полгода мы были так погружены в подготовку, что совсем потеряли связь с окружающим миром. Как ушат холодной воды подействовала на меня мысль, что мы вступали в войну… Впервые я услышал от официального лица, что положение Японии было очень тяжелым.

Наступил октябрь 1944 года. Много событий произошло с тех пор, как я покинул дом в феврале. Не я один ощутил перемены. Атолл Кваджелейн был первой территорией, на которую в феврале вторгся враг. В июне пали Марианские острова. К июлю Хидэки Тоё открыто признал потерю «в результате страшной катастрофы» провинции Сайпан и был освобожден от должности главы правительства. Весь его кабинет тоже подал в отставку. Но тогда, после окончания летной школы, многие из нас забыли о резком повороте в ходе войны. В некотором смысле она была реальностью, но по большому счету казалась чем-то далеким. Меня записали в истребители, и это было самым важным.