Глава шестая. Мария Долгорукая

Расправившись с Анной Колтовской, Иван Грозный окончательно перестал стесняться. До этого он все-таки придавал своим похождениям и расправам хотя отдаленный вид законности, теперь же сбросил и эту маску.

Прошел год, и неистовства вновь начали утомлять царя. Для удовлетворения своих страстей ему приходилось разъезжать, потому что, несмотря на все строгости государя, бояре всеми мерами старались не допускать своих жен и дочерей в «холостой» дворец.

В результате царь пришел к убеждению, что ему надо снова жениться. Однако опыт четвертого брака показал, что на разрешение церкви теперь надежды мало — и Иван Васильевич обошелся без такого разрешения.

В Спасо-Преображенском соборе (Спас на Бору) в то время служил священник Никита, бывший опричник, возведенный в сан по настоянию царя. Этот Никита был готов подчиняться государю во всем.

В. Н. Балязин пишет: «По канонам русской Православной церкви более трех раз никто из христиан не имеет права венчаться. На сей раз дряхлому жениху приглянулась семнадцатилетняя княжна Мария Долгорукая. Зная, что никакой Собор не даст ему разрешения еще раз венчаться в церкви, Иван договорился с настоятелем Спасо-Преображенского монастыря, протопопом Никитой, который раньше служил в опричниках, чтобы тот тайно обвенчал его с Марией Долгорукой».

В ноябре 1573 года состоялось венчание Иоанна Васильевича с княжной Марией Долгорукой (Долгоруковой).

Этот брак, пятый по счету, оказался печальнее всех предыдущих.

Имя отца Марии в источниках не упоминается, известно только то, что она происходила из рода князей Долгоруких (Долгоруковых).

Основателем рода почитается Михаил Всеволодович, князь Черниговский. Родоначальник собственно Долгоруковых — князь Иван Андреевич Оболенский (XVII колено от Рюрика), получивший прозвище Долгорукий за свою мстительность. Из рода князей Долгоруковых вышли видные государственные деятели, полководцы и литераторы.

В. Н. Балязин пишет: «Состоялось ли это тайное венчание, неизвестно. Известно только, что свадебный пир был очень веселым и на улицы Москвы были выставлены столы, заполненные хлебом, мясом и рыбой, а также десятки бочек пива и браги».

По некоторым сведениям, Иван Грозный все-таки тайно женился на Марии, но брак этот явно не был каноническим, так как бракосочетание было совершено (если, конечно, было) без разрешения патриарха.

И все же В. Н. Балязин прав: как бы то ни было, пир по этому поводу состоялся в ноябре 1573 года и был очень пышным и веселым. В Москву собрались именитые люди со всех концов государства. Все ликовали, надеясь на лучшее…

Однако после первой брачной ночи Иван Васильевич вышел из опочивальни печальным и даже удрученным.

Вот объяснение этому от Казимира Валишевского: «После первой же ночи Иван бросил ее. Одни говорят, что Грозный заподозрил ее в любви к другому. Другие же утверждают, что она оказалась уже лишенной девственности. Так или иначе, а Долгорукая погибла: ее посадили в коляску, запряженную лихими лошадьми, и утопили в реке Сере».

Анри Труайя высказывается еще более однозначно: «Новая жена, Мария Долгорукова, огорчает царя еще больше, чем предшественницы: во время первой брачной ночи он понимает, что она не девственница. Этот обман выводит его из себя — это кажется ему надругательством не только над государем, запятнан сам Бог».

Точно никто ничего не знает, но, скорее всего, дальше события развивались примерно так. Утром Иван Грозный вышел на люди с нахмуренным лицом. Никто еще не знал причины мрачного настроения новобрачного, но все насторожились, понимая, что последовать за этим может что угодно. Скоро по дворцу разнеслась весть, что царь с царицей уезжают. И вот, скрипя полозьями по свежему снегу, царский кортеж покинул Кремль и направился в Александровскую слободу. А там был обширный пруд, который назывался «царским», так как из него поставляли рыбу для царского стола. Никто тогда и представить себе не мог, зачем царь поехал в свою любимую «Александровку»…

Биограф Ивана Грозного Анри Труайя пишет: «На следующий день молодую женщину привязывают к телеге, подстегивают лошадей, и те несут ее к реке, где она тонет. Парализованная ужасом Церковь не в силах ни осудить убийство, ни благословлять бесконечные союзы царя».

Вышесказанное с трудом поддается осмыслению и вызывает массу недоуменных вопросов. И главный из них — неужели такое возможно?

Десятки людей собрались на ледяном покрове «царского» пруда, наблюдая за тем, как опричники вырубают огромную полынью. Неужто царь выразил желание половить в пруду рыбу? Это в ноябре-то? Впрочем, причуды Ивана Грозного давно перестали удивлять его подданных. И все же монаршая рыбная ловля при столь сильном морозе многим показалась чересчур странной, и к пруду быстро начали стекаться толпы любопытных.

К полудню добрая треть водоема была очищена ото льда. У края получившейся полыньи поставили высокое кресло. Солдаты окружили пруд, согнав со льда всех посторонних. А потом распахнулись ворота дворца, и оттуда показалось странное шествие. Впереди на белом коне ехал сам Иван Грозный. За ним следовали сани, на которых лежала Мария Долгорукая. Она была без памяти, но, несмотря на это, ее тело было крепко привязано к саням веревками. Шествие замыкали опричники, все в черном и на черных конях. Царь подъехал к креслу и, спешившись, уселся в него.

Тем временем лошадь подтащила сани к полынье и остановилась. Из свиты царя вышел какой-то начальный человек и, обращаясь к слободчанам, столпившимся на берегу, громко произнес: «Православные! Узрите, как наш великий государь карает изменников, не щадя никого. Долгорукие изменили царю, обманным воровским обычаем повенчали его на княжне Марии, а княжна еще до венца слюбилась с неким злодеем и пришла во храм в скверне блудодеяния, о чем государь и не ведал. И за то злое, изменное дело повелел великий государь ту Марию отдать на волю Божию».

После этих слов он подошел к саням, достал нож и уколол запряженную в них лошадь в круп. Испуганное животное бросилось вперед, через несколько секунд раздался всплеск, полетели брызги, и лошадь вместе с санями и привязанной к ним царицей погрузилась в ледяную пучину.

Зрители лишь громко ахнули. Затем наступило гробовое молчание. Все, как зачарованные, смотрели на темную поверхность пруда, где еще расходились широкие круги и поднимались пузыри. Наконец вода успокоилась, царь поднялся с кресла, снял шапку, перекрестился и сказал: «Воля Господня свершилась».

Самое ужасное заключалось в том, что никто даже не подумал о каком-либо расследовании, все было решено одной лишь монаршей волей. И речь при этом шла не о государственном преступнике, не о плененном враге, а о молодой женщине, чей брак с грозным царем еще недавно все так весело праздновали…

А. А. Бушков делает по этому поводу весьма печальный вывод: «Парадокс в том, что никакого беззакония не было. Не было, и все тут!

Беззаконие и произвол — это нарушение закона. А если закона нет? Если закона нет, нет и нарушения закона. Нравится это кому-то или нет, но именно такие, ничуть не эмоциональные формулировки и составляют основу юриспруденции».

Марии Долгорукой не стало в ноябре 1573 года. После этого в Москве настали тяжелые дни: с раннего утра до поздней ночи заунывно били колокола. Они звонили по всему городу, звонили сами собой, словно призывая на помощь, слабо и жалобно. Грозный царь снова превратился в игумена, а его приближенные — в монахов. По крайней мере так переменилась их одежда, которая у всех теперь стала исключительно черной. Опять начались бесконечные ночные богослужения в кремлевском храме Спаса Преображения на Бору, и опять за службами следовали безобразные царские оргии. Сам царь, по свидетельствам очевидцев, «превратился в собственную тень». Зато теперь он по крайней мере соблюдал внешние приличия: регулярно выходил утром в приемную палату, выслушивал доклады и накладывал резолюции, в которых стала проявляться даже некоторая мягкость, до этого совершенно чуждая Ивану IV, прозванному Грозным. А порой, прямо посреди какого-нибудь важного разговора, царь вдруг начинал плакать…

Опричники, желая хоть как-то порадовать мрачного царя, схватили Петра Долгорукого, брата утопленной Марии. Ни в чем не повинного княжича, как водится, подвергли жестокой пытке, добиваясь, чтобы он назвал «лиходея, погубившего царицу». Но, мужественно терпя страшные мучения, Петр Долгорукий неизменно отвечал: «Сестру Марию погубил лишь один лиходей — царь Иван Васильевич».

Верные псы государевы доложили о неслыханном упорстве княжича. Царь внимательно выслушал доклад и приказал: «Отпустить Петра Долгорукова в его вотчину. Да не поставятся ему в вину прегрешения его сестры, за кои он ответ держать не может».

Вроде бы были сказаны нормальные слова, но окружение царя было поражено ими. На самом деле, это ужасно, когда людей потрясает простая снисходительность, но уж, видно, царь так приучил всех к своим бесчеловечным выходкам, что другого от него и не ждали. А когда случайно видели иное, пугались. Один лишь Василий Умной-Колычев, новый фаворит царя, недавно сменивший погибшего Малюту Скуратова, лучше всех знавший изменчивый нрав своего грозного хозяина, не поразился, а решил поступить по-своему: отправился в темницу, где без чувств лежал полумертвый Петр Долгорукий, и собственноручно перерезал ему горло. А царю потом сообщил, что случилось непоправимое, и княжич Петр «скончался от неведомой хвори».

Убийца был совершенно уверен, что исправляет ошибки своего господина.

И он, по большому счету, не ошибся. Молитвенное настроение Ивана Грозного продолжалось недолго, и примерно через две недели после смерти Марии Долгорукой в Кремле началась совсем другая жизнь. Словно по приказу замолкли колокола, черные одежды вмиг исчезли, и бешеной лавиной понесся прежний разгул, вскоре превратившийся в откровенный разврат.

Оставшиеся в живых приспешники Ивана Грозного никогда еще не доходили до такой безнаказанной наглости, какая бурной волной захлестнула Москву в этот период. Насильственным смертям опять не стало числа, и все более-менее зажиточные люди в панике поспешили покинуть столицу или по крайней мере увезти из нее куда подальше жен и дочерей. Впрочем, удавалось это немногим, и число жертв кровавых расправ совсем обезумевшего царя росло день ото дня, час от часа.

Любая осмысленная государственная деятельность в царском дворце прекратилась. Все дела по своему усмотрению вершили дьяки и думские бояре. Царь же, измученный ночными попойками, вставал поздно, иногда уже после обеда. Его лицо стало совсем зеленым, и создавалось впечатление, будто он только что вышел из могилы. А его раздражительность достигла просто каких-то невероятных масштабов. Достаточно было одного неверного слова, чтобы привести государя в состояние неописуемой ярости, граничившее с полной невменяемостью.

Радость Ивану Васильевичу доставляло лишь одно: едва поднявшись с постели, он каждый раз требовал к себе «омывальщиц». Так именовались выбранные им самим красивые молодые женщины, в обязанности которых входило обмывание дряблого царского тела теплой водой и обтирание его ароматическими маслами. Иногда царь принимал эту процедуру лежа, и тогда создавалось полное впечатление печального обряда обмывания покойника.

Заканчивая печальную историю Марии Долгорукой, хотелось бы привести еще одно мнение, которое входит в явное противоречие со всеми остальными. Оно ничем не подтверждено, но интересно хотя бы тем, что наглядно показывает: в истории властвует не факт, а интерпретатор факта, а для простого читателя многочисленные интерпретаторы отличаются лишь степенью красивости и наукообразности изложения.

А. А. Бушков пишет: «Наиболее добросовестные мемуаристы […] не желавшие плодить фантазий и сами в них путавшиеся, писали обтекаемо: “Жен у царя было много”.

Другие… Другие, не унимаясь, выдумали то ли жену, то ли любовницу Грозного Марию Долгорукую — и сочинили сцену, опять-таки достойную Голливуда.

Якобы Грозный после первой ночи с новой пассией, обнаружив, что досталась она ему уже не девственницей, рассвирепел несказанно. Велел связать несчастную, положил ее в повозку, хлестнул лошадей, и “бедная Маша” утонула в реке. Некоторые, правда, уточняют — не в реке, а в озере. А Горсей, без которого и тут не обошлось, присочинил еще более жуткие подробности: оказывается, утопили бедняжку Марию в том самом озере в Александровской слободе, куда обычно Грозный и велел сваливать замученных жертв, — а потом вместе с опричниками лакомился жирной рыбкой, отъевшейся мертвечиной. Бумага, она, знаете ли, все стерпит.

Разумеется, никакой Марии Долгорукой, как и ее ужасной кончины, в реальности не существовало. Это не более чем ходячая легенда, в разных вариантах которой, кроме “Марии Долгорукой”, фигурирует еще с полдюжины разных имен».