ГЛАВА СЕДЬМАЯ

С прибытием немецкого посольства в Москву пер спективы возобновления войны между Германией и Рос сией начали отдаляться. Удобный момент для соглаше ния большевиков и союзников был в феврале и в марте, когда советское правительство все еще было в неизвест ности относительно намерений немцев. С начала мая ленинская мирная политика взяла верх даже среди тех большевиков, которые больше других протестовали про тив БрестЛитовского мира. Странно, что Министерство иностранных дел, которое в феврале и в марте не поощ ряло меня, теперь начало проявлять признаки одобрения.

Меня начали настойчиво понуждать сделать все воз можное, чтобы обеспечить согласие большевиков на военную союзническую интервенцию в России.

Момент был неблагоприятен, но еще не совсем про шел. Были еще некоторые факторы в нашу пользу, и самый значительный из них — это поведение немецких войск на занятой ими территории. Они посадили буржуаз ное русское правительство на Украине, первым дейст вием которого было возвращение земель прежним собст венникам. Это, естественно, вызвало крестьянское вос стание, которое было подавлено с величайшей жесто костью. Большевики и левые эсеры, прибывшие с юга, были в ярости и делали все, чтобы вызвать партизанскую

войну против немцев. Немцы могли брать и удегягияяти города с помощью военной силы. Они не SSTSSt виться с деревней. Помимо этого, военная поадсЖ" которую немцы оказали белым финнам в финской^' жДанской войне, был другой фактор в мшу пользу Германия, казалось, была сторонницей реакции Огама естественно, что левые силы должны были обратиться поддержкой к нам. н 33

Троцкий тоже все еще говорил о войне, как если бы она была неизбежна. Когда я спросил его, примет ли он интервенцию союзников, он ответил, что он уже запросил союзников, чтобы они сделали предложение. Он хотел гарантий о невмешательстве во внутренние дела Россия Я тогда спросил его, можем ли мы, в случае если союзни ки придут к соглашению в этом пункте, устроить получа совое совещание, чтобы набросать план соглашения?

Ответ его был характерен: «Когда союзники догово рятся между собой, я уделю вам не полчаса, а целый день».

Правда, взгляды Ленина были менее удовлетвори тельными. Он тоже считал войну неизбежной и склонен был к соглашению с союзниками. Но он решил устано вить свой последний срок. Я видел его последний раз седьмого мая. Он откровенно сообщил мне, что для него ясно, что рано или поздно Россия станет ареной войны для двух враждебных империалистских групп, но что он решил для блага самой России не допускать этого как можно дольше.

Тем не менее до конца июня оставались разумные перспективы прийти к временному соглашению. К сожа лению, хотя оба, как британское, так и американское, правительства делали некоторые попытки заигрывать с идеей союзнической интервенции с согласия большеви ков, никакой определенной политики выработано не было.

А в Вологде сидел гн Нуланс, французский посол, стремясь только к одной цели: не вступать ни в какие отношения с этими убийцами, которые оскорбили его. 29 апреля у меня на квартире было совещание представите лей союзных держав. Генерал Лавернь осведомил нас, что гн Нуланс стоял за интервенцию без согласия боль шевиков и без их спроса на это. Генерал, который ездил в Вологду, признал, что его посол не мог выдвинуть ни одного военного аргумента в пользу своего предложения.

Ромэй, Риттс и я подтвердили нашу приверженность к политике сотрудничества с большевиками.

Были еще трения между большевиками и нами

трения, которые сыграли значительную роль в провале действительного соглашения, к которому мы стремились прийти. Японская интервенция была первым камнем преткновения. Была минута, когда мы готовы были уже донести о благоприятном ходе дел с Троцким. Следую щий день возвращал нас к тому же положению, где мы были раньше. Японцы высадили свои войска во Владиво стоке. Выговоры Троцкого. Все привилегии англичанам отменены. Телеграммы в Лондон. И с промедлением на несколько дней приходит ответ, что инцидент следует рассматривать как носящий исключительно местный характер.

Перспектива соглашения не улучшилась благонаме ренной речью господина Б альф ура, который заявил, что японцы пришли помогать русским. В разговоре с Рэнсо мом Ленин сразу поставил вопрос: «Каким русским?» — и в тонком анализе этой проблемы изложил причины, почему японская интервенция невыгодна ни Англии, ни большевистской России. Этот анализ был перепечатан на к машинке, и своей рукой Ленин удостоверил, что это действительно его точка зрения. Я сохранил этот документ в факсимиле с английским переводом на обрат ной странице, как: 1) образец ленинского почерка и 2) как иллюстрацию его образа мышления.

Другим источником неприятностей была чешская ар мия, состоящая из чешских пленных, которая сражалась за Россию вплоть до большевистской революции. Чехи, будучи дисциплинированной и хорошо вооруженной си лой, были под командой французских офицеров. Однако для разрешения их эвакуации потребовались мои услуги, конечно, главным образом, благодаря моему привилеги рованному положению у большевистского правительст ва. Эвакуация была делом нелегким.

Не было ничего неестественного в том, что немцы отчаянно протестовали против присутствия на ставшей нейтральной русской территории большой силы, которая должна была быть направлена против них. Тем не менее мне удалось заручиться благожелательством Троцкого, и, если бы не глупость французов, я уверен, что чехов удалось бы эвакуировать спокойно и без инцидента, м° задача осложнялась еще полученными в последнюю м

вуту пожеланиями британского правительства, в смысле использования моего влияния на то, чтобы убедить Троц кого переправить чехов в Архангельск. И это в то время когда на севере России генерал Пуль проводил политику' интервенции, которая впоследствии была принята и была не чем иным, как вооруженной интервенцией против большевизма. г

В конце концов чехи были причиной нашего оконча тельного разрыва с большевиками. Как я желал бы те перь, чтобы президент Массарик находился в России в то тяжелое время. Я убежден, что он никогда не дал бы санкции на сибирское восстание. Союзники послушались бы его, и мы избежали бы этой чудовищно безумной авантюры, которая обрекла на смерть тысячи русских и стоила миллионы фунтов золота британскому налого плательщику.

Время близилось к концу. Мы быстро неслись к неиз бежной трагедии. Не я один был в Москве без поддержки с родины. Робине также потерял кредит в Вологде.

У него был отчаянный оппонент в лице Соммерса, американского генерального консула в Москве, который, будучи женат на русской из хорошей семьи, был душой и сердцем сторонником старого режима. Когда Соммерс в конце апреля внезапно умер, нашлись клеветники, кото рые распустили слухи, что он был отравлен большевика ми, и при этом косились на Робипса. Французы тоже вставляли Робинсу палки в колеса, играя на тщеславии американского посла. Однажды в его присутствии член французского посольства спросил, кто был американским послом, Френсис или Робине, так как они всегда противо речили друг другу. В результате этих интриг положение Робинса сделалось невыносимым, и в начале мая он уехал из России с личной жалобой к президенту Вильсо ну. Накануне отъезда он обедал с нами. Он читал в то время жизнь Родса и после обеда дал нам прекрасное описание его характера. Подобно лорду Бивербруку, он обладал замечательным талантом извлекать из прочи танного то, что ему хотелось, а потом передавать это в разговоре живым изложением. Это был человек больших личных достоинств, открытого характера и железной решимости Его отъезд был для меня большой утратой. Мне приходилось действовать почти в одиночестве, и его моральное мужество было мне большой поддержкой.

Лавернь тоже волейневолей был вынужден принять

политику Нуланса. Даже Ромэй, который как солдат предпочитал действие бездействию, дошел до того, что интервенция без согласия большевиков казалась ему' луч ше, чем невмешательство. В то время положение было таково, что президент Вильсон все еще был против интер венции без согласия большевиков. Французы орудовали вовсю для поддержки антибольшевистских сил. Британ ское Министерство иностранных дел — я умышленно гагату иностранных дел, потому что британское военное министерство проводило совершенно другую полити ку, — настойчиво понуждало нас добиваться от больше виков немедленного согласия на союзническую военную помощь. Можно полагать — хотя такие условия и не были никогда точно сформулированы, — они были гото вы взамен этого согласия гарантировать большевикам полное невмешательство в русские внутренние дела.

В этой мрачной пустоте неожиданно сверкнул луч надежды. Троцкий стал гораздо более сговорчивым. Немцы на юге вели себя очень агрессивно, на что он реагировал со всей обычной воинственной манерой. Он шел на мировую относительно Мурманска и наших скла дов в Архангельске. Он даже выразил желание, чтобы английская морская миссия приняла участие в реоргани зации русского флота и чтобы руководство русским желе знодожным транспортом было поручено англичанам. Я телеграфировал эти новости в Лондон, но в течение нескольких дней не получал ответа. Меня это не удивля ло, телеграф плохо работал, опаздывания и даже пропа жи телеграмм были нередки. Наконец однажды вечером я получил телеграмму, длинную, как донесение. Я проси дел за полночь, расшифровывая ее. Она была от мистера Бальфура*. В дальнейшем я узнал, что он лично состав лял почти все телеграммы, которые я получал в России. У меня не осталось копии этой телеграммы. Я не могу вспомнить всех подробностей, но ее начало и конец вре зались в мою память. Она начиналась так.

«У дипломатов есть три обязанности: первая состоит в том, чтобы сделаться persona grata для правительства страны, в которой он аккредитован. В этом вы весьма преуспели. Вторая заключается в том, чтобы излагать

¦ Артур Джеймс Бальфур (1848—1930) — Щ^мьерминлстг^»^ гташш 1Г19021905 гт.В 19161919 гг. министр иностранных дел.

своему правительству политику правительства страны в к0ТОрой он аккредитован^ В этом вы тоже попели Третья состоит в том> что6ы правител^ ^

страны, где вы аккредитованы, политику своего со™ ственного правительства. В этом, как мне кажется вы

ских жалоб на большевиков. Вслед за этим списком тон неожиданно менялся. «В то время, когда я это писал пришла ваша телеграмма, где вы сообщаете мне о з™ ^ се Троцкого относительно британских морских и техни ческих экспертов. Это хорошие новости. Если вы можете, постарайтесь убедить Троцкого сопротивляться немецко му внедрению, — и вы обретете благодарность вашей родины и всего человечества».

Эта телеграмма, хотя и подавала новые надежды была не совсем ласкова. По общему признанию, я недо статочно успешно излагал политику правительства Его Величества большевикам. Но в течение трех месяцев Лондон не давал мне никаких указаний относительно своей политики. В своем ответе я сослался на мою преды дущую телеграмму и покорнейше просил дать мне более точный ответ. Ответа не последовало. Морскую миссию не прислали. Англичанина для руководства русским же \ лезнодорожным транспортом не назначили. Но генерал Пуль и штаб офицеров были посланы в Архангельск и Мурманск.

Май был возбужденный и лихорадочный. Он начался внушительным парадом Красной армии на Красной пло щади. Троцкий принимал парад в присутствии иностран ных дипломатических представителей. Мирбах из авто мобиля наблюдал эту картину. Вначале он высокомерно улыбнулся. Затем он стал серьезным. Он был представи телем старого германского империализма. В этих плохо одетых, неорганизованных людях, которые марширова ли мимо него, была несомненная живая сила. На меня это произвело сильное впечатление.

Буржуазия, однако, не способна была оценить эти симптомы. Она была всецело под впечатлением слуха о необыкновенном чуде, случившемся в этот День На Ни кольской большевики задрапировали икону красной ма терией. Едва это было сделано, материя была чудесным

°б&?о^^ "РИТесГол~

ко дней в Москву. У меня было с ним несколько ин

тервью, и он мне понравился. Это был приветливый старый джентльмен, который был падок на лесть и мог проглотить ее в любом количестве. Его знания за преле лами банка и покера были весьма ограниченны. У него была дорожная плевательница — странное сооружение с педалью, с которой он никогда не расставался. Когда он

хотел придать особую выразительность своим словам

бант — нажим педали, и затем следовал исключительной ловкости плевок. Во время его пребывания в Москве с ним произошел случай, который не уступает рассказу приписываемому Дюма, о любовниках, обменивающихся клятвой под развесистой клюквой.

Однажды днем Норман Армор, действительный се кретарь американского посольства, вошел в комнату посла.

Господин начальник, — сказал он, — не хотите ли вы пойти в оперу сегодня вечером?

Нет, — последовал ответ, — я думаю сыграть в покер.

Я вам советую пойти, гн начальник, сказал Ар мор. Жаль пропустить такую вещь. Сегодня «Евгений Онегин».

— Какой Евгений? — спросил посол.

— О, но вы, конечно, слышали, — сказал Армор, — Пушкин и Чайковский?

Педаль плевательницы выразительно хлопнула.

— О! — воскликнул посол. — Сегодня поет Пушкин! Седьмого мая я пережил большую неприятность. В

шесть часов вечера Карахан позвонил мне с просьбой прийти к нему. Он рассказал мне необыкновенную исто рию. Днем неизвестный британский офицер явился к кремлевским воротам и заявил, что он хочет видеть Ленина. Когда его спросили о его полномочиях, он зая вил, что он послан Ллойд Джорджем со специальным поручением узнать из первоисточника о целях и стремле ниях большевиков. Британское правительство было не удовлетворено донесениями, которые посылал я. На него была возложена обязанность исправить дефекты. Ленина он не увидал, но у него было интервью с БончБруевичем, русским, из хорошей фамилии, ближайшим другом боль шевистского вождя. Карахан желал узнать, не был ли этот человек самозванцем. Имя этого офицера, он сказал, было Рейли. Я был поставлен в тупик и, не допуская мысли что этот человек мог быть действительно уполно

моченным, чуть не выпалил, что это какойнибудь пеое одетыи русский или просто сумасшедший. Горький опыт приучил меня, однако, ко всяким сюрпризам, и, не обна руживая перед Караханом своего замешательства яага зал ему, что наведу справки и сообщу ему результат В тот же вечер я послал за Бойсом, начальником конттгоаз ведки, и рассказал ему эту историю. Он сообщил мне что это был новый агент, только что приехавший из Англии Я пришел в страшное негодование, и на следующий день офицер пришел ко мне для объяснений. Он поклялся мне что все, что рассказал Карахан, была ложь. Однако он потвердил, что он был в Кремле и видел БончБруевича Отчаянная смелость этого человека поразила меня. Я инстинктивно чувствовал, что Карахан в данном случае сказал правду. Теперь на мне лежала неприятная и щвт рискованная обязанность спасать британского агента, ко торый, если я отрекусь от него, может скомпрометиро вать меня, и за чью безопасность, хотя бы ни в коей мере не был мне подчинен, я чувствовал себя до некоторой степени ответственным.

Хотя он был много старше меня, я отчитал его со строгостью школьного учителя и пригрозил отправить в Англию. Он принял мой выговор покорно, но спокойно, и так остроумно оправдывался, что в конце концов рас смешил меня. Мне удалось уладить дело с Караханом, не вызвав в нем чрезмерных подозрений.

Человек, который так драматически ворвался в мою жизнь, был Сидней Рейли, таинственный агент британ ской контрразведки, известный теперь свету как искусней ший британский шпион. Мой опыт в войне и в русской революции привел меня к очень невысокому мнению о работе разведки. Несомненно, она имеет свои выгоды и свои функции, но в политической работе она не сильна. Покупка информации поощряет к фабрикации сведении. Но даже сфабрикованные сведения менее опасны, чем честные донесения людей, которые, как бы они ни были смелы и талантливы в качестве лингвистов, часто неспо собны составить правильное политическое суждение. 1ем не менее методы Сиднея Рейли были высокой марки, что вызывало мое восхищение. Вам еще придется услышать о

нем в моей повести. _ , и

Приблизительно в это же время был таинственный визит ко мне некоего высокого гладко выбритого рус ского.

— Роман Романович, — обратился он ко мне.

Я смотрел на него с недоумением. Насколько я пом нил, я никогда не видал его раньше.

Вы не узнаете меня? — сказал он.

Признаться, нет, — отвечал я.

Он прикрыл подбородок и рот рукой. Это был Фабри кантов, эсер и близкий друг Керенского. Когда я видел его в последний раз, он носил бороду. Он был в ужасном затруднении. Керенский был в Москве и желал выехать из России. Единственный возможный для него путь был через Мурманск или Архангельск. Фабрикантов уже был у Вардропа, британского генерального консула, с целью получить необходимую визу. Вардроп отказался сделать это без предварительного донесения в Лондон. Ответа пришлось бы ждать несколько дней. Сейчас представлял ся удобный случай переправить Керенского с отрядом сербских солдат, возвращавшихся на родину через Мур манск. Каждая минута его пребывания в Москве подвер гала его опасности быть выданным большевикам. Если англичане откажутся дать ему визу, они могут оказаться ответственными за его смерть. Что мог я предложить по этому поводу?

Я стал быстро соображать. Я не решался позвонить по телефону Вардропу из боязни, что наш разговор мо жет быть перехвачен. Если он не считал себя полномоч ным дать визу без запроса в Лондон, вряд ли он переме нит свое мнение. У меня не было времени пойти к нему. Я не мог также отпустить Фабрикантова в отчаянии и подвергать его опасности предложением зайти еще раз. У меня не было полномочий давать визы. Я был отвержен цем, измаэлитом, которого британское правительство признавало или не признавало по собственному усмотре нию. У меня не было уверенности, что моя виза будет принята британскими властями в Мурманске. Однако мы жили в странные времена, и я готов был пойти на многое, чтобы не подвергать опасности жизнь несчастного Керен ского.

Итак, я взял сербский паспорт, которым заручился Керенский, поставил визу и приложил к моей подписи штампованную печать, которая должна была сойти за нашу официальную печать. В тот же вечер Керенский, переодетый сербским солдатом, отправился в Мурманск. Только через три дня, когда можно было быть уверен ным в его безопасности, я телеграфировал в Лондон и

моем поступке и руководавших мною мотжмх. я &ОШЯР9 чТо у большевиков был ключ к вещему шичЬо»

Мои подозрения на этот счет не былм^шшеим векто

рых оснований. Карахан сам признавался мне, что боль шевики делали всяческие попытки раздобыть немецкий шифр. Они инсценировали нападение на вемсвдогсГтье ра. Карахан даже предлагал мне снабдить меня копит немецких телеграмм, если у нас найдутся зксоергы кодисты, чтобы расшифровать их. Я подозреваю тто своей популярностью у большевиков я обязав тлшу'фак ту, что из моих телеграмм им было известно, что я противник всякой формы интервенции без бодьпкввст ского согласия.

Между 15 и 23 мая Кроми дважды приезжал вз Петер бурга посоветоваться со мной. Ов опасался за Черномор ский флот, который, ввиду немецкого наступления вдоль Черноморского побережья, подвергался серьезной опас ности захвата. Мы вместе отправились к Троцкому. За время пребывания Кроми у меня было несколько ин тервью с наркомом по военным делам, и, хотя у него были теперь всякие подозрения относительно союзников, он успокоил нас насчет флота и отнесся дружески. После нескольких дней переговоров он сообщил мне, что отдав приказ об уничтожении Черноморского флота. Несколь ко позже он действительно был взорван. Это было мое последнее интервью с Троцким. С тех пор двери его для меня были закрыты.

Следующий день (24 мая) был день рождения молодо го Тем пли на, которому исполнился 21 год, и мы устрои ли для него обед в «Стрельне», загородном ресторане, в котором выступала Мария Николаевна со своим хором цыган. Не знаю, каким образом это место избежало бдительности большевиков, но мы повеселились там вдоволь.

Мы были в несколько приподнятом настроении. Все инстинктивно чувствовали, что нашему пребыванию в России наступает конец, и эта маленькая оргия так, мне кажется, следует назвать всякий ужин с цыганами — была для нас приятным развлечением после тяжелого напряжения предшествующих недель. Мы выпили бесчи сленное количество «чарочек», в то время как Мария Николаевна пела для нас так, как она, может быть, никогда до сих пор не пела. ..

Она тоже знала, что дни ее царствования сочтены.

10255

Одну за другой она исполняла наши любимые старые песни: «Две гитары», «Эх, раз», «На последнюю пятер ку», «Черные очи». р"

По обычаю чисто русскому. По обычаю помосковскому, Жить не можем мы без шампанского И без пения, без цыганского.

Щемящие звуки гитар, глубокие низкие ноты чудесно го голоса Марии Николаевны, теплая тишина летней ночи, благоуханье лип. Как часто это встает передо мной как всякое неповторимое переживание.

Помню одну песню, которую я никогда не слышал ни от кого, кроме Марии Николаевны. В те дни она отвечала смятению моих собственных чувств, и в эту ночь я просил Марию Николаевну повторить ее еще и еще, пока она наконец не расхохоталась и расцеловала меня в обе щеки. Она называлась «Забыть не могу» и начиналась так:

Все говорят, что я ветрена бываю, Все говорят, что я многих люблю. Ах. почему же я всех забываю, Тебя одного я забыть не могу.

Поанглийски это звучит идиотски, но в исполнении Марии Николаевны это рыдающая песня, полная тоски и желанья.

Мы кутили до поздней ночи. Хикс, Темплин, Гарстин, Лингнер и Гилл один за другим уходили в сад освежить ся, пока я наконец не остался один. Вернувшись, они застали меня все еще сидящим за столом. Я сидел, вытя нувшись в струнку, очень серьезный и встретил их вздохом:

— Роман Романович почти пьян, — это была почти правда.

Их приход вывел меня из оцепенения. Я пришел в себя и, когда начало светать, отправил их домой, а сам поехал с Мурой на Воробьевы горы встречать восход солнца над Кремлем.

Оно взошло зловещим огненным шаром, как бы пред вещая гибель. Этот день не принес ничего доброго.

На следующий день я получил извещение из Петер бурга, что генерал Пуль сегодня вечером должен при быть в Архангельск. Полковник Торнхилл, бывший

младший ванный атташе, уже приехал в Мурманск и

Т0ЛЪК° л™ о^.ВпПСТСр6урГС Хотя * ничего нПнаГоб этих событиях из Лондона Министерство иностранных Дел все еще понуждало меня: 1) добиваться^огла^ большевиков на военную «иозническую поддержку и 2) содействовать отправке чешской армии ю России было ясно, что интервенты делали успехи

Я получил новое доказательство их деятельности ве чером, когда генерал Лавернь пришел на наше очередное совещание. Он передал мне предложение выехать в Во логду для свидания с союзными послами. Мистер Френ сис и господин Нуланс выражали желание попробовать согласовать наши точки зрения и найти общую формулу

По своему положению вряд ли я мог отказываться, но я принял это с неохотой. Мой визит в Вологду имел решающее влияние на мою карьеру. Но, хотя для меня ясно теперь, что было бы лучше тогда остаться в Москве, это путешествие в дикую глушь было для меня ценным опытом.

Вологда была сонным провинциальным городом, где церквей было не меньше, чем жителей. В качестве связую щего звена с Москвой Вологда была не полезнее, чем Северный полюс. В качестве убежища для союзных пред ставителей ее единственным преимуществом было то, что она была недалеко от Москвы.

После своего приезда я отправился к господину Ну лансу, который принял меня весьма дружески. После недолгой предварительной беседы я отправился обедать с американским послом, у которого было прекрасное поме щение в здании бывшего клуба. За все время моего пребывания там я пользовался его гостеприимством. Се рьезные дела были отложены до следующего дня.

Вечер, который я провел с американцами, был для меня не менее приятен, чем поучителен. Мистер Френсис был радушный хозяин. В его доме я встретился с япон ским уполномоченным (charge d'affaire), с бразильским посланником и с серьезным и все еще не пришедшим в себя Тореттой. Мы сидели до поздней ночи, но о России речи почти не было. От Френсиса я узнал, что президент Вильсон был ярый противник японской интервенции. По мимо этого, у Френсиса, казалось, не было никакой опре деленной точки зрения относительно России. У него было полное отсутствие знания русских нодиетвеии.дел. Единственная короткая заметка, носящая политический

характер, в моем дневнике в этот вечер следующая: «Ста рик Френсис не отличает левого социалреволюционера от картошки». Следует отдать ему справедливость, он не обнаруживал никаких претензий на понимание положе ния. Он был прост и отважен, как дитя. Ему никогда не приходило в голову, что он сам подвергается личной опасности.

За обедом он задал мне несколько вопросов относи тельно жизни в Москве. Я отвечал ему с похвальной краткостью, и все остальное время обеда прошло в бол товне бразильского посланника. Этот господин был от радой Вологды. Я надеюсь, что он еще жив и все еще служит своей родине. Он свел искусство дипломатии к простой формуле: «Не делайте ничего — и повышения и награды обеспечены». Он старался жить согласно этой формуле. Днем он спал, а ночью играл в карты. Когда американский посол упрекал его в безделье, он поднимал страшный шум, доказывая, что его телеграфный счет больше американского. В этом он был прав. Правда, с февраля 1917 года он послал только одну телеграмму своему правительству. Но стоила она свыше тысячи фун тов. Он перевел и передал целиком по телеграфу в Рио всю первую речь Керенского о революции.

После предъявления доказательств он начинал опра вдывать свою философию. Когда он поступил на службу молодым атташе, был полон усердия. Он был назначен в Лондон вторым секретарем, трудился над докладом по вопросу о торговле бразильским кофе с Англией, зару чился разными рекомендациями. В награду он был пони жен в чине и переведен на Балканы. В дальнейшем, когда его перевели в Берлин, он возобновил свое рвение и представил своему правительству прекрасный доклад по вопросу о техническом образовании в Германии. Его опять понизили. Тогда он поумнел. Усердие, по видимому, совсем неуместно в дипломатии, и он решил ничего не делать в будущем, чтобы не напоминать прави тельству о своем существовании. С тех пор его диплома тическая карьера представляет собой триумфальное шествие, и повышения следуют с точностью часового механизма. Его рецепт не столь абсурден, как это может показаться непросвещенному человеку. Он пригодился не одному британскому дипломату.

Как только обед кончился, Френсис стал проявлят признаки беспокойства, как ребенок, которому не терпит

ся вернуться к своим игрушкам. Его коньком были кап ты, и, не теряя времени, все уселись за карточн^игт^" Но в покере старый джентльмен не был ребенок ЙгтТа затянулась до глубокой ночи, и, как это обычно бьлшю^ меня, когда я играл с американцами, я много проиграл

На следующий день я завтракал с фрашхузскимТо слом. В господине Нулансе не было влчего^яческого Если он и играл в покер — он играл без карт Полити ка—и политика с узкой логической точки зрения фран цуза — была его единственная игра.

Генерал Лавернь дал ему копию выработанного нами начерно доклада о военных нуждах настоящего положе ния. Доклад был основан на предположении, что больше вики дадут свое согласие на нашу интервенцию. Мы начали обсуждать доклад. Гн Нуланс расточал льстивые комплименты. Он был согласен с докладом. Он хотел внести только одну поправку. Если большевики не дадут своего согласия, мы должны вмешаться без оного. Он выдвинул массу аргументов в пользу этой новой форму лировки. Он ссылался на критическое положение на за падном фронте. Он цитировал телеграммы французского генерального штаба. Исход войны решается на западном фронте.

И французский генеральный штаб настаивал на необ ходимости некоторой диверсии в России, чтобы поме шать немцам перебросить новые отряды с восточного фронта. Было весьма существенно, чтобы представители разных союзных держав в России образовали единый фронт. Разногласия в союзной политике были главной помехой в достижении победного конца. Он готов пойти на любые уступки, чтобы прийти к единству. Он готов принять нашу формулировку. Он надеется, я соглашусь с его поправкой. Я посмотрел на Лаверня. Я знал, что он уже сдался. Ромэй не приехал в Вологду, но он также испытывал давление со стороны итальянского генераль ного штаба. Он, как солдат, не мог идти против своего генерального штаба. Я был один. Робине уехал. Садуль, французский Робине, был отстранен. Господин Нуланс лишил его права телеграфировать непосредственно ^ль беру Тома. Я лихорадочно пытался взвесить свое собст венное положение. Может быть, мне еще посчастливится какнибудь повлиять на Троцкого. Может быть, господин Нуланс был умнее, чем я думал. Я попал в ntmlВиш ¦ откажусь, господин Нуланс пойдет дальше со своей поли

тикой. Он увлечет за собой итальянцев, японцев и даже Френсиса. Если я соглашусь — я по крайней мере не приму клейма отступника, идущего наперекор единодуш ному мнению всех представителей союзных держав. Я капитулировал.

Под ярким солнцем мы отправились на конференцию послов. Френсис был председателем, но Нуланс фактиче ски вел совещание. Он, в сущности, был единственным среди дипломатических представителей, который не ко лебался. Он был одного мнения с нами относительно численности войск, необходимых для успешной интер венции. Даже относительно чешской армии, которая в то время, как змея, протянулась от Волги до Сибири, он был удивительно сговорчив.

Мы обсуждали этот вопрос со всех сторон и пришли к заключению, что чехи должны быть эвакуированы как можно скорей. После конференции я простился с господи ном Нулансом. Он был сплошная любезность. Когда спустя сутки я приехал в Москву, Хикс встретил меня сообщением, что в Сибири между большевиками и чеха ми произошло серьезное столкновение. Как это столкно вение возникло, для меня до сих пор неясно. Согласно донесению французских офицеров, которые сопровожда ли чехов, большевики, уступая требованиям немцев, пы тались разоружить чехов. Чехи оказали сопротивление и затем уже продолжали свой путь с оружием в руках. Большевики утверждали, что по наущению французов чехи сделали ничем не обоснованную атаку на местные большевистские власти и забрали власть в свои руки. С чьей стороны исходила провокация, по всей вероятности, останется спорным на вечные времена. Как бы то ни было, результат этого события совершенно ясен.

Первый камень в сооружении интервентов был зало жен. Москву я нашел на осадном положении.

Чешский дипломатический корпус был арестован. Арестовано и посажено в тюрьмы множество контррево люционеров. Газеты были запрещены. Я получил спеш ное поручение от Чичерина использовать мое влияние для мирного разрешения чешского инцидента. Была так же телеграмма от Кроми с просьбой немедленно выехать в Петербург для свидания с одним из офицеров генерала Пуля, который должен был приехать туда на следующий

ДеНЯ провел следующий день в интервью с Чичериным и

Караханом. За неимением подробностей происшеег*. .

Сибири мы не могли прийти ж чемунибудГопг^де^нн^

МУ по поводу чешского инцидента. Было

ясно, что большевики стараются уладить

мирным путем но, так как я еще не успел"ол?ч»?

инструкций из Лондона, я мог только обетадть Сдел!ть

все, что в моих силах. сделать

Одно было для меня несомненно после этого ин тервью: подозрения большевиков возникли со всей силой Они были, как я всегда и думал, точно осведомлены о деятельности французов. Они знали, что генерал Пуль прибыл в Северную Россию. У них уже было подсвреняе, что чехи были авангардом антибольшевистской интет> венции. Я мог им дать только один ответ: предложение британского правительства военной помощи против Гер мании еще в силе. Чичерин горько рассмеялся.

«Союзники были заодно с контрреволюционерами. У большевиков не было выбора. Они будут сопротивляться интервенции союзников, интервенции против желания России, так же, как они стали бы сопротивляться против немецкой интервенции».

В гот же вечер, решив, что я могу улучить время, я выехал в Петербург. Там я нашел Кроми и Мака Грзса, английского офицера, который выехал с генералом Пу лем. Мак Грэс меня в одном смысле успокоил. Несколько недель тому назад Троцкий в минуту депрессии высказал предположение, что я был только орудием британского правительства, которое пользовалось мной для того, что бы я успокаивал большевиков в то время, как оно подго товляло антибольшевистское нападение. Я тогда пришел в страшное негодование. Теперь я был сбит с толку. Мак Грэс меня несколько утешил. По его словам, интервен ционистский план не очень продвигался, и у Англии, в сущности, не было политики относительно России. Пока Пуль не представит донесения правительству, никакого решения принято не будет.

В этом заявлении Мака Грзса можно было найти некоторое утешение, хотя бы и отрицательного свойства, но он же меня расстроил. Пуль был сторонником интер венции. Торнхилл, который был в Мурманске, ярый сто ронник интервенции. Линдли, который был нашим упол номоченным charge d'affaires, когда я прибыл в Петербург теперь должен был приехать снова. Это моглГоТн^ч^Гтолько одно. Лондон не доверял мне. Я

вернулся в Москву в состоянии полной подавленности к которой еще примешивалось чувство унижения от того что весь Петербург знал о приезде Линдли, тогда как меня мое правительство не позаботилось поставить об этом в известность.

По приезде в Москву я нашел инструкции из Лондона касающиеся чешского события, и в тот же день вместе со своими французскими и итальянскими коллегами я от правился в Комиссариат иностранных дел.

Прием был холодноформальный. В кабинете Чичери на, длинном и голом, не было никакой обстановки, за исключением стола посередине. Мы сидели на простых деревянных стульях против него и Карахана. Один за другим мы прочли наши протесты. Мой был самый резкий. Я сказал обоим комиссарам, что в течение не скольких месяцев я прилагал все усилия, чтобы привести их к соглашению с Антантой, но они всегда держались со мной неопределенно и уклончиво. Теперь, после того как они обещали свободный выход чехам, защищавшим в свое время славянские интересы и направлявшимся во Францию, чтобы продолжать сражаться против врага, который был также врагом большевиков, они уступили угрозам немцев и с оружием напали на тех, кто всегда оставался их друзьями. Мне было поручено моим прави тельством заявить, что всякая попытка разоружить чехов и всякое столкновение с ними будет рассматриваться, как акт, инспирированный Германией и враждебный союзни кам.

Большевики выслушали наши протесты молча. Они были преувеличенно вежливы. Несмотря на то что у них был повод, они не сделали никаких попыток возражения. Чичерин, более чем когдалибо похожий на мокрую кры су, смотрел на нас грустными глазами. Карахан казался совершенно сбитым с толку. Наступило тяжелое молча ние. Нервы у всех были несколько натянуты, и больше всех у меня, так как совесть моя была не совсем чиста. Затем Чичерин кашлянул.

«Господа, — сказал он, — я принял к сведению все сказанное вами».

Мы неловко пожали друг другу руки и один за другим вышли из комнаты.

Наш протест произвел глубокое впечатление, не сколько месяцев спустя, когда я был в тюрьме, Карахая говорил мне, что его и Чичерина удивила запальчивость

моих выражений. С этого дня они начали 1юдозревать меня. Их подозрения были обоснованны. Прежде^м^ осознал это, я связал себя с движением, кото^ка^ бы ни была его первоначальная цель, было на^влея^ против Германии, a irpora фаллического JJreS

Я должен объяснить мотивы, которые вовлекли меня в такое противоречивое положение. Четыре с половиной месяца я был против японской шпервенижи и вообще всякой интервенции, не получившей санкции большеви ков. Я плохо верил в силу русских аетиболыпе^ских войск и совсем не верил в возможность восстановления восточного фронта против Германии. Кроме того я был в тесном контакте с Чехословацким советом Чешская армия, восстание которой вызвало кризис, состояла из военнопленных. Они были славяне, только формально австрийские подданные, и в начале войны тысячами пере ходили на сторону русских. Они не любили царского режима, который отказывался признать их как самостоя тельную национальность. Они были демократы по ин стинкту, сочувствовали русским либералам и соци алистамреволюционерам. Они не могли дружно рабо тать с царскими офицерами, составлявшими основные кадры в армиях антибольшевистских генералов.

Почему я стал приверженцем политики, которая обе щала очень мало успеха и навлекла на меня обвинения в непоследовательности? Несмотря на мое желание строго придерживаться правды, — ответить нелегко. Счастли вые последователи традиции, которые с колыбели ста новятся сторонниками существующего строя и решают каждую политическую задачу при помощи простой фор мулы: «Эти люди — друзья, а те — враги», они мне чужды. Так смотреть на дело я не мог. Меня вернули в Россию для того, чтобы я осведомлял британское прави тельство о действительном положении дел. Эту задачу я старался выполнить по мере сил. Особенной симпатии к большевикам я не чувствовал, и постоянные обвинения в большевизме не могли увеличить настойчивости, с кото рой я выдерживал объективное и беспристрастное отно шение к политической ситуации. В то же время я не мог не чувствовать инстинктивно, что за мирной программой большевизма и его экономической программой скрывает ся идеалистическое обоснование, которое ставит его го раздо выше обычного определения: «Движение черни под

руководством германских агентов». В течение месяцев я жил бок о бок с людьми, которые работали 18 часов в сутки и в которых жил дух самопожертвования и аскетиз ма, вдохновлявший пуритан и ранних иезуитов. Если считать, что быть современником движения, которое имеет большее историческое значение, чем Французская

революция, значило быть сторонником большевизма

то я имел право им называться. Из телеграмм моей же ны — позже они подтвердились из других источников — я знал, что мои взгляды неприемлемы для английского правительства. Мне следовало подать в отставку и вер нуться на родину. В настоящее время я пользовался бы репутацией пророка, который с замечательной точ ностью предсказал все фазы русской революции.

Я этого не сделал. Я мог бы сказать, что прежде всего у меня был долг по отношению к родине, что, когда моя родина повела иную политику, я не имел права проти виться ей, что уходить в отставку в разгар войны было бы равносильно дезертирству. Я не ссылаюсь на эти оправдания. У меня были другие мотивы. Тремя месяца ми позже, когда я был в тюрьме, Карл Радек в письме Артуру Рэнсому описывал меня как карьериста, который, \ увидев, что его тактика не имеет никаких шансов быть принятой, лихорадочно мечется, стараясь вновь завое вать милость своих хозяев. Это также несправедливое обвинение, хотя оно и ближе к истине. Два мотива опре деляли мое поведение. В глубине души, хотя тогда я не спрашивал себя об этом, мне не хотелось уезжать из России изза Муры. Другой мотив, более сильный — и это я вполне сознавал — заключался в том, что у меня не хватало духу уйти в отставку и занять позицию, которая навлекла бы на меня ненависть большинства моих сооте чественников.

Был и еще один мотив, более достойный. В моей самонадеянности я воображал, что если союзники решат ся на вооруженную интервенцию в России, то мое знание русской конъюнктуры пригодится и поможет им избе жать главных ловушек. Я знал большевиков ближе, чем всякий другой англичанин в то время. Я был в курсе событий в России с января месяца. Кучка военных эк спертов, которые извне вопили об интервенции и считали большевиков неорганизованной толпой, которую можно смести зарядом картечи, не имели этих знании в силу своего территориального положения. Перейдя на сторону

l^^HiS Г?5 TESTES *

собны свергнуть большевиков даже при поллетгг7п«Г гаМи и вооружением союзников и подТу^д^мс^ зных офицеров. До конца я настаивали bSSSSL^ „меть большие союзные силы, без чего mSESSSZ был провалиться. Я даже выработал спепиаль™ Нюг? мулу: поддержка которую мы получим^л^^ русских, должна быть прямо пропорциональна количест ву наших войск. Однако перемена фронта дискредитаю вала меня в глазах других. Интервенты смотав, га меня, как на упрямого осла, который в конце концов пришел к их образу мыслей. Я был препятствием кото рое удалось устранить. Теперь со мной можно было не считаться. Большевики разделяли мнение Радека на мой счет. Я сел между двумя стульями и до сих пор страдаю от этого. Для большевиков я — воплощение контррево люции. Для интервентов я все еще сторонник большевиз ма, который разрушил их планы.

Оглавление