ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Несколько дней спустя сборные делегации выехали в Англию, Францию и Италию. Они уезжали без орке стров, без торжественных проводов. Они отправлялись "а Мурманск, где их должен был забрать «Кильдонан ^эстль»; помня судьбу Китченера, они держали день и ^ас отъезда в тайне. И для большей конспирации они ожертвовали своими ботинками, оставив их по приказу ц> ответственных за их жизнь, перед дверьми своих

комнат; ботинки так и стояли там еще долгое время после того, как обитатели комнат исчезли.

Ходят слухи, что по возвращении своем в Англию лорд Мильнер представил в кабинет доклад, в котором выражал уверенность, что никакой революции не будет но не успели высохнуть чернила на его докладе, как революция началась.

Мне не удалось проверить правильность этого расска за одного из министров, но, уважая память лорда Миль нера, я склонен верить этому. Такая развязка не только льстит моему самолюбию, но и импонирует моему при страстию к трагичному. Какникак, а мои предсказа ния оправдались, хотя их и игнорировали.

Однако стремление к истине заставляет меня сомне ваться в том, что лорд Мильнер когдалибо написал такой доклад и вообще так категорично высказывал свое мнение. В Министерство иностранных дел, правда, посту пил доклад, начинающийся словами: «Это может пока заться признаком самонадеянности в том, кто провел в России всего две недели», и кончающийся смелым пред сказанием, что никакой революции не будет. Но доклад этот не был подписан лордом Мильнером.

К тому же ни в поведении лорда Мильнера во время его поездки в Россию, ни в многочисленных моих с ним беседах ничто не давало повода думать, что он верит в прочность царского режима. Какие сведения давал он мистеру Ллойд Джорджу, я не знаю, но не думаю, чтобы они были оптимистичны. Сэр Самуэль Хоар, сопрово ждавший группу Мильнера на обратном ее пути в Англию, усиленно подчеркивает, что все члены группы за блуждались почти во всех своих выводах и что рапорты их, написанные на «Кильдонан К зет ль», доказывают не лепую самонадеянность.

Несмотря на утверждения сэра Самуэля, я продолжаю думать, что лорд Мильнер был настроен не так уж опти мистично. Поездка в Россию привела его в мрачное настроение, которого не сумели рассеять восторги его подчиненных. Во всяком случае, в его последующих пись мах к британским чиновникам, оставшимся в России, не было ни капли оптимизма. Достаточно одной цитаты — выдержки из письма, написанного к «Бенджи» Брюсу, главе канцелярии посольства, несколько недель спустя по возвращении лорда Мильнера в Лондон. Вот что он пишет: «Увы, увы! боюсь, что все делегации британских

рабочих ^^fWietm расточаемые нами по адресу русской революции ~ да демократии», «со S «ободных народов; iiporm, тиранов» и т. д, и т п совершенно впустую. Для меня очевидно, что намеренно или нет, но Россия выходит на войны. Это должн^ггь ударом для вашего шефа, который в прошлом^лал т? много для укрепления дружбы Россв/сАнглиейTZJr™ рый сумел бы предотвратить и новую катастрофу, ?ш Вы слушались его советов. Даже сейчас он Драено лавирует в столь трудном положении, но я бокядГ^о никакой рулевой не спасет в этом ужасном тайфуне»

Здесь мало оптимизма. Одно несомненноГесли поезд ка этой делегации не открыла глаза ее участникам на положение в России, тогда она была бесполезна даже как практический урок для западных союзников. В смысле изучения положения в России делегация смело могла остаться в Лондоне, Риме и Париже.

12 марта, то есть меньше чем три недели спустя после отъезда союзных делегатов, разразилась буря: в одну ночь хлебный бунт, подобный сотням других, происшед шим за предыдущий год, превратился в революцию. В Москве не было кровопролитий, так как не было никого, кто защищал бы старый режим. Был страшно холодный день. В нашем доме с центральным отоплением с неделю не было топлива, и я вышел на улицу и смешался с толпой. Самое яркое воспоминание того дня было ощущение теплоты в толпе перед зданием Городской думы. Хули ганства не было. Толпа охотно пропустила меня, но все же, прежде чем я достиг двери, мне стало так жарко, что я с облегчением снял свою меховую шапку. Одним из первых иностранцев я проник в московский штаб революции. Внутри комнаты и коридоры громадного здания город ского самоуправления были наводнены группами студен тов и солдат; солдаты были возбуждены, грязны и офи циальны, студенты — грубы и ликующи. Нельзя сказать, что это была сплошь молодежь. Были и бородатые, с проседью люди, согбенные годами — люди, пережившие ссылку, проведшие годы в крысиных норах и теперь с Дрожащими коленями и странным блеском в глазах празд нующие победу. Энтузиазм властвовал, почти заражал, но °н сильнее чувствовался в уличной толпе, чем внутри здания. Я разыскал Челнокова. Он вышел ко мне из зала заседания. На лбу у него выступили капли пота, его хромота была заметнее, чем обычно. Он потерял голос.

— Я борюсь за свою жизнь, Роман Романович

сказал он. — Эсеры и социалдемократы против моей кандидатуры на пост городского головы, но не беспокой тесь, я одолею их. Но это неприятная история, и она повредит войне...

И с этими словами он оставил меня и вернулся к словесной борьбе, разгоравшейся еще сильнее. Тот, кто вчера был слишком революционен для царя, уже был слишком реакционен для революции.

При выходе из здания я встретил Грузинова, предсе дателя губернского земства. Он только что получил на значение командовать революционными войсками. Казалось, его смущало поклонение и энтузиазм курсисток и гимназистов, окруживших его. Пламя разгоралось быстро.

Еще одна сцена ярко сохранилась в памяти от этого первого дня восторженного смятения. По дороге домой я встретил на улице Гарри Чарнока. Он долгое время вел переговоры о продаже крупных текстильных фабрик Вакулы Морозова богатой американской фирме. Что касается американцев, то они уже давно готовы были подписать контракт и уплатить деньги. Сам Чарнок вел это дело и рассчитывал составить на этом небольшой капиталец, а потому тоже стоял за подписание, но Морозовы с мужицким упрямством все торговались и торговались до последней минуты. Теперь было уже поздно. Чарнок лаконично протянул мне бумажку, это была телеграмма от американской фирмы с уведомлением о том, что сдел ка не состоится. Крупный капитал испугался.

Когда я проходил по Театральной площади, аги таторысоциалисты, преимущественно студенты и гимназистки, раздавали солдатам антивоенные брошюрки. Против отеля «Националь» ктото в толпе узнал меня. «Да здравствует Англия!» — раздался голос студента. «Да здравствует Англия и революция!» — отозвалась грязная толпа. Это был беспокойный и смутный день.

История революции рассказана уже не одним пером. Она будет темой для историков во все века. Я не намерен говорить о ней подробно, а лишь постольку поскольку она касалась меня лично. Я не собираюсь также анализи ровать ее причины или гадать о том, что случилось бы, если бы Керенский сделал тото в такой день, а генерал Иванов тото — в другой. Мои личные взгляды на рево люцию могут быть изложены в нескольких словах.

революция произошла потому, что терпение русского народа лопнуло под давлением царящих повсюду не производительности и упадка. Нй одна другая нация не "{^держала бы стольких лишений, как Россия, в течение такого долгого времени. Как примеры непроизводитель ности приведу невероятно бесхозяйственное обращение со съестными припасами, окончательную разруху транс порта и бессмысленную мобилизацию миллионного не нужного и негодного войска. Как на пример разложения укажу на бесстыдную погоню за прибылью со стороны военных поставщиков. Ясно, что сам царь как самодер жец должен отвечать за систему, провалившуюся глав ным образом изза людей, назначенных им для контроля этой системы (Штюрмер, Протопопов, Распутин). Если бы он поступил подругому, если бы он был другим человеком... это — детские доводы.

Необходимо понять одно — с самого начала революция была революцией народной. С самого начала ни Дума, ни интеллигенция не управляли ходом событий. И второе — революция была революцией ради земли, хлеба и мира, — но прежде всего ради мира. Был толы» один путь спасения России от большевизма — это заклю чить мир. Керенский провалился потому, что он не захотел мира. И Ленин достиг власти только тем, что обещал прекратить войну. Мне возразят, что Керенскому нужно было расстрелять и Ленина и Троцкого. Солдаты, рассуждающие так, всегда забывают о психологических предпосылках. После падения старого режима вождь (то есть Керенский), вознесенный первой революцией, должен был быть таким человеком, который не расстреливает своих противников. Таков первый этап естественного процесса. И даже если бы Керенский расстрелял Ленина и Троцкого, вместо них появился бы другой антивоенный вождь и он победил бы со своей антивоенной программой.

Это было так ясно, что только серьезность нашего положения на Западе может служить оправданием наших безрассудных проектов (начиная с бесплодной архангель ской экспедиции и кончая еще более бессмысленной, но, к счастью, невыполненной, японской интервенцией), кото рые мы отстаивали в целях восстановления восточного Фронта. К числу этих отъявленных дураков я причисляю и себя. Из всех военных один генерал Макрэди оставался в 3Дравом уме.

Мое личное общение с первой революцией продолжа лось восемь месяцев. Это был период депрессии и раз! дробленности, период новой деятельности; в ней не было уже ни капли веры и надежды. Я не был сторонником старого режима, но мне не трудно было уяснить себе, как скажется новый режим на ходе войны. Через три дня после начала восстания я представил посольству обстоя тельный анализ революционного движения. Краткое со держание этого донесения, тогда же записанное мною в дневник, таково: «Положение настолько неясно и неопре деленно, что трудно даже пытаться чтолибо предуга дать. Кажется немыслимой возможность прекращения борьбы между буржуазией и пролетариатом без дальней шего кровопролития. Когда она начнется, никто не знает но перспективы войны представляются мрачными».

Революция началась в понедельник, а в субботу я в качестве официального лица принимал участие в тор жественном смотре революционных войск на Красной площади. Это было изумительное зрелище — сорокаты сячное войско отмечало недавно обретенную свободу церемониальным маршем, проведенным с идеальной вы держкой и порядком. И все же, несмотря на безоблачное небо и ясный воздух, я испытывал такое чувство, как будто я в тюрьме. Громадная Красная площадь, видев шая столько раз подавление свободы, начиная с казней во времена Иоанна Грозного и кончая первомайскими де монстрациями большевиков; мрачный фон — высокие красные стены, окружающие Кремль, — все это отнюдь не символ свободы. Русские (как я в этом убедился позднее, в еще более беспокойные времена) обладают талантом помпы и торжественных зрелищ. И если с моей стороны наблюдалась склонность к излишнему энтузиаз му (а я — романтик, инстинктивно ненавидящий всякое правительство), то там были генералы — либеральные патриоты вроде Оболещева, только что вернувшиеся с фронта, которые могли охладить мой пыл. От дисципли ны не осталось и следа. Солдаты перестали отдавать честь своим офицерам. Дезертиры тысячами удирали в деревню. Трехсотлетние шлюзы были снесены. Поток не мог быть остановлен никакими человеческими силами, пока он сам не иссякнет. Можно было только искусно ввести его в менее опасное русло. Но этот метод был чужд союзникам, встретившим революцию сначала с притворным энтузиазмом, а затем с быстровозрастаю

шей тревогой. Им хотелось — и для военных кругов это желание было естественно — вернуть все на прежнее место. Но, к несчастью, ни во временя, ни в революции небывает возврата.

Через две недели после революции я отправился в СПетербург, чтобы увидеться с членами нового, Временного правительства. Князь Львов, премьерминистр, был моим близким другом. С остальными я часто встре чался в течение последних двух лет. Шингарев, петер бургский врач, Кокошкин, крупный московский специалист по международному праву, и Мануйлов, ректор московского университета были людьми большой честности и одаренности. Для английского либерального кабинета 1906 года они служили бы мощным и благородным украшением. Они были слишком мягки, чтобы иметь дело с буйными элементами Советов, совершившими революцию и теперь фактически управляющими Думой.

Перед отъездом на вокзал я пообедал с Челноковым, только что назначенным комиссаром Москвы. Он нари совал мне картину того, что я могу встретить там. Его собственное положение становилось невыносимым. Он признался, что не мог надеяться на успех при новых выборах, проводимых теперь на основе всеобщего голо сования для каждой городской думы и земства России. Царствование Львова, говорил он, продлится не дольше моего.

Флегматик, каких мало, он говорил без злобы и пре дубеждения. Я чувствовал его правоту. «Свободная демо кратия» (как потом издевались большевики над лозунга ми первой революции) уже не годилась для либеральных вождей, годами восклицавших: «Верю в народ!»

Я разыскал князя Львова в Таврическом дворце среди неописуемого хаоса. Он председательствовал на заседа нии кабинета министров. Секретари непрерывно врыва лись в его кабинет с бумагами для подписи или наложения резолюции. Он начинал говорить со мной, но в это время звонил телефон. В коридоре его ждали делегаты с Фронта, из деревни, бог весть откуда еще. И в этой беспокойной, торопливой суматохе не было никого, кто бы мог защитить премьерминистра или снять часть за 0от с его плеч. Казалось, что все стараются заниматься неопределенным делом, чтобы избежать ответственности. Я пожалел, что здесь нет мисс Стевенсон, которая послала бы всю кучу делегаций к черту и навела бы в этом содоме какойто порядок.

Разговор велся урывками. Наконец он прервал его. — Видите, что делается, — сказал он, — мы выби ваемся из сил, но ведь дел масса. Приходите ко мне на квартиру сегодня в двенадцать часов вечера.

Князь погладил свою седую бороду и посмотрел на меня со слабой улыбкой. Он казался усталым и из нуренным, а глаза его, и в обычное время маленькие почти исчезли за ресницами. За две недели он постарел на десять лет. Человек большого обаяния, он был бы пре восходным председателем Совета Лондонского графства. Он был идеальным председателем земского союза, но он не годился для революционного премьерминистра' Я сомневаюсь, смог бы ктонибудь из его класса удержаться в то время на его месте. Естественный ход событий не терпит никакого вмешательства в свои процессы, а время диктаторов еще не пришло или уже мино вало.

Я был у Львова — скромная квартира из двух комнат, где он жил с того самого дня, когда приехал из Москвы принять бразды правления. Он был в том же костюме, дорожный мешок все еще стоял в передней. У меня сердце разрывалось, глядя на него. Он казался таким одиноким и покинутым. Как всегда, он говорил немного отрывисто и односложно. Он был скромен и, вопреки аристократической фамилии, боль ше походил на деревенского доктора, чем на аристократа. На мало его знающих он производил впечатление хитреца — исключительно благодаря своей застенчивости. С теми, кому он доверял, он был откровенен и прост — он не скрывал своих страхов и опасений. Россия переживает, но... Россия будет воевать, но... все, что он говорил, сводилось к признанию собственной слабости.

Встретившись с другими моими московскими друзья ми, членами правительства, я увидел ту же беспомощ ность, те же опасения. Во всем кабинете был только один человек, обладающий какойто силой. Это был кандидат Советов — Керенский, министр юстиции. Революция со крушила моих прежних друзей либералов. Приходилось искать новых богов.