Среди памятников отечественной исторической мысли начала XX в. одним из наиболее загадочных долгое время оставалась "История Белоруссии" М. В. Довнар-Запольского (1867 - 1934). Спрятанная еще в середине 1920-х годов в недрах полузакрытого Партийного архива при ЦК компартии Белоруссии в Минске, она была доступна лишь немногим, получившим специальный допуск, исследователям.

Рукопись "Истории Белоруссии" была готова не ранее 1920 г. - об этом свидетельствует рекламное объявление на обложке "Курса белоруссоведения" (М. 1920). Однако, в то время книга не вышла в свет. Поэтому стоит приветствовать инициативу сотрудников издательства "Белорусская энциклопедия" и Национального Архива Республики Беларусь (НА РБ), которые осуществили публикацию сохранившегося текста (до нас дошла 21 из 23 глав исследования). Сочинение Довнар-Запольского вышло под редакцией Е. К. Барановского, В. В. Скалабана и И. П. Хавратовича.

Нелегко определить, когда появилось название Белоруссии и белорусского народа. Во всяком случае, этим именем наш народ называется с очень давнего времени; несомненно и то, что значительно раньше появилось название Белоруссии, чем название Великой и Малой России. Это наименование появляется приблизительно тогда, когда в окончательной форме начинает складываться сама белорусская народность, когда отдельные племена дреговичей, радимичей и кривичей полоцких и смоленских окончательно отрываются от остальной Руси и образуют самостоятельное государство вместе с литовским племенем — государство Литвы и Руси. Этот период приходится на первое время сложения этого государства, т. е. 13 и начало 14 вв. В самом деле, польские и немецкие писатели уже с половины 14 в. называют этим именем нашу страну. Великие князья Литовские называют эти земли Белой Русью, а народ этой страны белорусами. Следовательно, в то время это наименование уже прочно сложилось. С половины 15 в. и в Москве называют уже жителей Смоленска, Полоцка и окрестных местностей Белоруссией и белорусами. Даже итальянцы в половине 15 в. знают также это название. Очевидно впоследствии в подражание термину Белая Русь появились названия Руси Великой и Руси Малой. Центральная и восточная часть Белоруссии упрочила, по-видимому, за собой это название, тогда как юго-восточный угол ее в 15 в. получил название Черной Руси. Это — Новогрудок с прилегающими к нему юго-западными частями Белоруссии, Гродно и др. города. Ученых очень смущает вопрос, почему эпитет «белый» придан был данной части русского народа. До сих пор высказано два предположения: одно из них заключается в том, что это наименование произошло от белого цвета одежды. Но это предположение не имеет никакого основания прежде всего потому, что мы вовсе не знаем о преобладавшем цвете одежды в 14 в.; напротив, вероятнее надо считать преобладающим черный цвет, соответствующий цвету материй курганных раскопок. Кроме того, тогда было бы непонятно столь древнее наименование Черной Руси, ибо два различные эпитета были бы приложены к одному и тому же народу. Гораздо основательнее другое мнение, что эпитет «белый» означает «вольный», «свободный». Действительно, в древнейшем русском языке слово «белый» имело такое значение, тогда как слово «черный» имело значение, указывающее на обложение податью по принуждению. И это совершенно соответствует действительности. Страна, которая в древнейшее время называлась Белоруссией, не была покорена татарами и пользовалась совершенной самостоятельностью в 13 и последующих веках в составе Литовско-Русского государства. Это была действительно свободная часть Руси, не обложенная податями по принуждению и имеющая самостоятельную форму управления. К востоку от нее на огромном пространстве тоже была Русь, получившая позже наименование Великой России, но с половины 13 в. почти до конца 15 в. подчиненная татарам и обложенная ими податями. Около Киева и на Волыни был еще остаток редкого русского населения, разбитого и разогнанного татарами, которым сначала владели татары и который впоследствии стал называться Малой Русью. Юго-западная же часть Белоруссии была тогда действительно Черной Русью, потому что она вошла как составная часть в собственную Литву, принадлежала ей и была обложена податями в пользу великого князя Литовского. Поэтому Витовт совершенно правильно различал в составе новообразовавшегося своего государства Русь, принадлежавшую ему и обложенную им податями, несвободную — Черную Русь, и Русь пользовавшуюся политической свободой, по договору соединившуюся с князьями литовскими, Русь свободную, Белую Русь.

Этот термин дожил и до наших дней, распространившись на остальную часть белорусской народности, лежавшую к юго-западу от Новогрудка, т. е. на Русь Черную. В самом деле, наименование этой последней в последующее время потеряло всякое значение и лишь по традиции дожило до наших дней. Этот народ усвоил себе также наименование белорусов, хотя в последующее время, когда он стал тесно сливаться в государственном смысле с Литвой, то наряду с термином белорус появился и другой термин — литвин. И теперь часто на вопрос о народности наш белорус называет себя «литвин». И в прежнее время особенно польские писатели Литвой и литвинами называли Белоруссию и белорусов, несмотря на то, что они хорошо знали о существовании собственной Литвы, но последнюю называли Жмудью по господствующему в ней племени. Эта тенденция замечается у писателей с конца 16 в. и получает права гражданства в 18 и первой половине 19 в. Наши писатели 40-х гг. 19 в. заметили это несоответствие этнографического термина и одни из них пользовались господствующим термином Белоруссии, другие иногда называли белорусов древним наименованием кривичей. Но во всяком случае наименование Белоруссии и белорусов никогда не забывалось с конца 13 в. и всегда имело реальное значение. Этот термин не искусственно придуманный, но исторически сложившийся и национальный.

Долгое время мысль ученых искала тех мест, которые были прародиной и всех индо-европейских народов и в частности славянского племени. Сначала наука выводила все народы из Азии, и в частности находила славянскую прародину в Европе, т. е. те места, на которых славяне впервые поселились здесь на некоторое время, — на Дунае. Но теперь, и притом на весьма прочных научных основаниях, — эта мысль о поисках прародины индо-европейцев в Азии совершенно оставлена. Сравнительное языкознание сделало большие успехи. В настоящее время прародину всех индо-европейских народов указывают в Европе, причем одни ученые ищут ее в пределах южной России, другие — в средней Европе. В этом вопросе для нас важно то обстоятельство, что прародину славян во всяком случае определяют в пределах древнейших славянских поселений. Эта территория определяется на западе бассейном Вислы, на востоке Березиной, на юге — от среднего Днепра, у Киева, линией до северного склона Карпат. Все это пространство характеризуется господством славянской географической номенклатуры, что означает, что никакой народ раньше не жил на этом пространстве. К северу от славянской территории жили литовцы или литобалты. Был период, когда славяне и литовцы составляли один народ и говорили одним языком, чем объясняется близость литовского языка к праславянскому. Но с течением времени оба народа разделились и каждый выработал свой особый язык. Литовцы занимали в глубокой древности более обширную территорию, чем в настоящее время. Они занимали пространство между славянами и Балтийским побережьем, занимали почти все течение Немана, частью бассейн Западной Двины, и поселения их на востоке от Днепра клином врезались между славянскими и финскими поселениями, доходя до восточных пределов нынешней Калужской губ. Свидетелями литовских поселений к востоку от славян остались многочисленные археологические памятники — длинные курганы и курганные древности, роднящие эти местности с типичными древностями Люцинского района. Долгое соседство с финнами отразилось на литовском языке и даже на религиозных верованиях финнов и литовцев. В общем финны оказались подверженными литовскому влиянию, заимствовали от них много слов и даже некоторые идеи в области культуры (литовский Перкун и финский Перкино). В свою очередь и литовцы восприняли некоторые части финской демонологии, напр., мистическое отношение финнов к окружающей природе.

Трудно сказать, когда и в силу каких причин та часть литовцев, которая разделяла славян от финнов, ушла из восточной части Приднепровья и присоединилась к своим соплеменникам на Балтийском побережье. Любопытно только одно, что небольшое литовское племя, называющееся голядь, осталось на прежнем месте своих поселений и только в 11 в., окруженное со всех сторон русскими славянами, оно окончательно исчезло, будучи обращено русскими князьями в рабство. Это племя известно еще по Тациту под именем галиндов на том самом месте, на котором знает их летопись в 11 в. Во всяком случае, как только сдвинулись литовцы с указанных мест, эти места были немедленно заняты славянами, вследствие чего оба племени теперь пришли в непосредственное соприкосновение. Движение, начавшееся в среде славян, было отражением того движения, которое начато германскими племенами и которое известно под именем Великого переселения народов. Германские племена готов и вандалов продвинулись через славянские поселения с севера на юго-восток. Движение готов и вандалов к берегам Черного моря привело в движение славянские племена, из которых одни были отброшены на восток, другие вслед за готами двинулись на юг. По-видимому, пространство в бассейне Западного Буга на некоторое время оставалось не занятым, чем воспользовались литовские племена и клином врезались в между славянские поселения. Так славянское племя ляхов оказалось отдаленным от своих восточных сородичей литовским племенем ятвягов, поселившимся в пределах Гродненской губ.

Таким образом, пояс литовских поселений оказался теперь не с восточной стороны у восточных славян, но с западной.

Из предыдущего обзора ясно, что славянское племя, сидевшее на Березине, на прилегающей части Днепра и на Припяти, было очень слабо затронуто тем толчком, который был дан германцами к передвижению. Это племя вообще осталось на своих местах, только получив некоторую возможность к передвижению на северо-восток по направлению к финской территории. На основании данных филологии можно выяснить первоначальные границы этого славянского племени. Так, две большие белорусские реки, Двина и Неман, носят названия, объясняемые из литовского языка. Но левые притоки Двины почти все носят славянские названия, правые притоки — названия литовские, за некоторыми исключениями. Следовательно, на нижней Двине и вообще на правом берегу ее славяне не были автохтонами. Неман, по преимуществу литовская река, с притоками, наименование коих почти всегда объясняется из литовского языка, за немногими исключениями; напротив, Припять с ее притоками является славянской рекой. Верхний Днепр с правыми притоками и особенно бассейн Березины имеют славянские наименования, но уже левые притоки верхнего Днепра объясняются большей частью из финского и литовского языков. Только Сож и Десна с их притоками представляют собой местность, где славянские наименования переплетаются с литовскими, что означает, что здесь в непосредственной близости жили одновременно славяне и литовцы.

Так определяется древнейшая территория белорусского племени на севере и на востоке. На юге такой границей была Припять, а на западе такой границей был водораздел между Припятью и Западным Бугом по направлению к литовской Вилии.

Глубокая древность не сохранила нам точного указания того племени, которое здесь жило. Впрочем, Геродот называет имена отдельных племен. Интереснее другое, именно то, что геродотовские будины рисуются как племя с светло-голубыми глазами и русыми волосами, что соответствует общему типу славянского племени. Живший здесь народ во времена Геродота продолжал здесь жить и в первые века нашей эры, потому что география Птоломея здесь же помещает своих будинов. Разумеется, только предположительно можно сближать будинов с белорусами, так как вообще древние писатели были мало осведомлены в географии дальнего с[еверо]-востока. Независимо от названия, весьма большой интерес представляет вопрос, когда славянские племена стали приобретать племенные особенности, этнографические и лингвистические, т. е. та эпоха, когда стало наблюдаться переселение славян. Несомненно, эпоха переселения народов должна была отразиться на усилении племенных особенностей отдельных славянских ветвей, так как племена отделялись друг от друга и начинали вести более изолированную жизнь. В самом деле, эпоха передвижений славянских племен дает нам указания на существовавшие племенные различия. В самом деле, писатели 6 в. уже знают разделение славян на племена, рассеянно жившие на обширной равнине. Это хорошо себе усвоили византийские писатели. Но, кажется, наиболее точные этнографические данные дает нам писатель 6 в. по Р[ождеству]Х[ристову] готский историк Иордан, который лучше византийцев знал расположение славян, потому что знал не только южные и восточные ветви, но и западные. Он присваивает славянам общее наименование венедов, как называли их еще классические писатели («венды» Тацита), причем это имя им относится преимущественно к привислянским славянам, т. е. к западным. Указав разделение славян на племена, он далее сообщает и еще два наименования племен. Так как анты тянулись от южного Дуная к Днепру, а под венедами Иордан разумеет преимущественно западных славян, то очевидно, наименование антов прилагается к юго-восточной ветви славян, и просто под именем славян разумеются северные славяне, жившие к северу от Припяти. Последнее совпадает и с тем, что еще в 9 и 10 вв. эти племена преимущественно называли себя славянами, различая свои поселения по центральным городам и рекам. Это как раз группа тех племен, которых летописец называет дреговичами, радимичами и кривичами. Правда, на востоке в 9 и 10 вв. тот же летописец знает живущими на Оке еще одно обширное славянское племя вятичей, но это племя, легшее вместе с кривичами в основу великорусской народности, пришло, как теперь основательно доказано, с юга, с Придонья, и притом пришло в довольно позднее время. Следовательно, из трех названий обширного славянского племени, название славян могло быть приложено только к припятским славянам, жившим между верхним Днепром и Припятью.

Анты в то время захватили обширную территорию, которая распространилась, по-видимому, от среднего Днепра к Дунаю и охватывала Черноморское побережье. Однако, анты с течением времени было разорваны азиатскими кочевниками на южную ветвь, оставшуюся на Дунае, и на северную ветвь, придвинутую к Оке и среднему Днепру. Этим положено начало разделению славян на юго-славянских и восточных.

Мало того, тот же период первоначального расселения славян дает нам указание на совершившееся их распределение не только на крупные ветви западных, восточных и северных, но и на более мелкие подразделения, на племена. В отношении Белоруссии догадку в этом направлении подтверждает тот факт, что часть племени дреговичей в 7 в. живет в Македонии около Солуня. Греки называли их драгувитами. Это указывает на то, что часть этого племени оторвалась от своего ядра и увеличенная общим движением, направилась к Дунаю. Это наиболее древнейшее напоминание о наших предках. Македонские драгувиты были воинственным народом, составляли целую область и имели своего епископа в 9 в. Обособленность их от других племен в смысле названия уже указывает на то, что отсюда она вынесла не только имя, но и некоторые диалектологические особенности в языке, например твердое «р» (как у белорусов).

Язык драгувитов был тем самым языком, которому учились св[ятые] Кирилл и Мефодий и на котором, следовательно, впервые появились книги священного писания.

Все сказанное подготовляет нас к тому, что выделение из среды др[евних] славян предков белорусов произошло в очень давнее время.

Начальная летопись сообщает нам уже достоверные сведения о тех племенах, которые в начальный период русской истории жили на территории Белоруссии и которые являются предками белорусов. Летописец передает о том, что в 9 в. восточные славяне делились на ряд племен. Эти племена составляли собою три группы, из которых каждая группа положила начало одной из национальностей, на которые делится русское племя, т. е. великорусское, белорусское и украинское. В древнейшее время каждая из этих национальностей состояла из нескольких отдельных племен, очевидно, мало разнившихся между собою и поэтому с течением времени составивших одну национальность. Так, группа племен, живших к югу от Припяти, между Днепром и Днестром, положила начало украинской национальности (поляне, волыняне, тиверцы, уличи и др.). Племя вятичей, жившее на Оке вместе с пришедшими к нему колонистами, положило начало великорусской национальности. Племена радимичей, дреговичей и кривичей положили начало белорусской национальности. Летописец так размещает эти племена: под дреговичами он разумеет обширное племя, занимающее большое пространство между Припятью и Двиной. Радимичей он размещает на Соже, а кривичей — на верховьях Западной Двины и Днепра, частью на верхней Волге. Из этого ясно, что летописец помещает кривичей в местности, где раньше жили литовцы и где славяне столкнулись с финнами. Летописец знает, что каждое племя имело свое княжение, т. е. представляло собою отдельный народец. Он различает племена по этнографическим особенностям. По его словам, только приднепровские поляне имели культурные обычаи — кроткие и тихие, имели правильное семейное устройство. Другие же племена жили «зверским образом», убивали друг друга, ели все нечистое и имели особые брачные обычаи. Эта характеристика летописца-полянина имеет, очевидно, тенденцию к тому, что[бы] показать превосходство полян в среде других племен. Но для нас важно, что летописец именно сознавал различие между племенами.

Летописец знает также и некоторые предания о происхождении племен. Так, он рассказывает о том, что были два брата родом из ляхов — Радим и Вятко «и пришодша седоста Радим на Сожю и прозвавшася Родимичи». От Вятки назвались вятичи. Таким образом, от летописца дошли какие-то неопределенные предания о сродстве радимичей и вятичей с ляхами. Что касается вятичей, то ни исторические, ни лингвистические данные не подтверждают догадки летописца о родстве их с поляками, ибо вятичи пришли на Оку с юга, с Подонья, куда переселение забросило их в более раннюю эпоху. Следовательно, они были одним из самых крайних племен на славянской прародине и далеко жили от ляшского племени, которое занимало крайний северо-запад. Иное дело — родство радимичей с ляхами. Для ученых историков это сообщение летописца представлялось догадкой, ибо казалось очень странным появление польского племени оторванным так далеко на востоке. Однако, благодаря новейшим изысканиям в области филологии и в области славянских передвижений, уже не существует сомнений в том, что сообщение начального летописца соответствует действительности: племя радимичей является частью обширного ляшского племени. Те же данные филологии дают основание вообще говорить о том, что северное Приднепровье было занято частью ляшского племени. Филологи с большой достоверностью признают и дреговичей по языковым особенностям ветвью ляшского племени (академик Шахматов). У радимичей и дреговичей был один язык — предок белорусского языка. Дреговичи получили свое название от древнего слова дрягва, что означает болото, трясина, т. е. по господствующему колориту природы страны. Наибольшие трудности вызывает вопрос о кривичах. В начале летописец несколько раз говорит об этом племени, причем нередко покрывает наименование кривичей наименованием славян. По его словам, славяне имели особое княжение в Новгороде, а другое [на] Полоте, которые назывались полочанами. От них же и кривичи, которые сидят на верховьях Волги, Двины и Днепра и которые имеют город Смоленск. Тут, т. е. на всем этом пространстве, сидят кривичи.

В других местах летописец говорит только о полочанах и смолянах. Он знает и большой кривичский город Изборск, находившийся уже в Псковской земле. Одним словом, наименование кривичей у летописца носит неопределенный характер. В сущности, в его представлении на верховьях Днепра, Двины и Волги, в Новгороде, Пскове и Изборске сидит племя, которое он преимущественно называет славянами, или по главным городам и рекам и к некоторой только части которого он иногда прилагает наименование кривичей. Немало трудностей представляется и в вопросе о языке. Древние говоры — полоцкий и смоленский — несомненно принадлежат к белорусскому языку. Между тем, уже в эпоху летописца кривичи сидят в Новгороде и Пскове, т. е. в местности, где развились великорусские говоры. Кривичи перешли далеко за Днепр, здесь встретились с вятичами и здесь также вырабатывались великорусские говоры. Следовательно, [по]является сомнение, представляют ли собой кривичи предков великорусского племени, подвергшихся на западе дреговичскому влиянию в области языка, или же, напротив, они являются предками белорусов, т. е. родственным племенем дреговичам и радимичам, но колонизовавшим Новгородско-Псковскую область и отчасти Суздальскую и выработавшим здесь вместе с вятичами основы великорусского языка, или подвергшимся влиянию вятичей. Первое предположение является, однако, весьма сомнительным. Все затруднения устраняются, если мы обратим внимание на указанные раньше колебания нашего летописца и примем единственно правильное объяснение слова кривичи. Название кривичей не поддается никаким объяснениям из славянского языка, ибо разного рода этимологические предположения ничего в этом вопросе не уясняют. Но следует обратить весьма серьезное внимание на то, что литовцы до сих пор называют всех славян кривичами. Себя именем кривичей это племя никогда не называло, но части этого племени назывались по рекам и городам. Следовательно, это название заимствованное, чужое, и в таком виде было усвоено начальным летописцем, который, однако, различает кривичей по городам и рекам. Поэтому напрашивается уже указанное филологами сопоставление литовского кривичи с литовским же словом Krievi, что означает топь, трясина, болото. Если мы остановимся на этом объяснении, то тогда отпадает целый ряд сомнений и для нас будет ясно, что северо-восточная часть Белоруссии была занята также дреговичами, название которых литовцы просто перевели на свой язык и применили вообще к славянам, с которыми они столкнулись. Тогда не придется искать причин совпадения языковых особенностей у кривичей и дреговичей, не придется переселять кривичей с места на место, на что не уполномачивает ни один источник и придется принять естественный вывод о том, что дреговичи, будучи частью ляшского племени, имели тяготение к колонизации на север и восток, где столкнулись с финнами и вятичами и потеряли здесь, под влиянием скрещиваний, некоторые особенности своего наречия.

Итак, все эти данные и соображения приводят нас к тому выводу, что белорусское племя, хотя в глубокой древности делилось на три ветви или даже на две, искони жило в указанной местности и по происхождению своему отличалось от других русских племен, ибо было частью ляшского племени, было отрезано от последнего с запада литовскими племенами и в последующей исторической жизни в сильной мере восприняло черты окружавших их русских племен. Это сближение предков-белорусов с восточно-русскими племенами могло произойти потому, что от ляхов они отделились в очень раннее время, когда языковые особенности еще не резко разделяли славянские племена на ветвь западную и ветвь восточную, когда еще в общем господствовали основы славянского праязыка, однако, уже с некоторыми подразделениями. Этим именно объясняются те немногие, но чрезвычайно характерные и важные черты в языке белорусов, которые он имеет общими с польским языком. Это не только черты говора, но черты, покоящиеся на физиологических основаниях. Мы имеем в виду такие особенности, как белорусское дзеканье и цеканье; сюда же надо отнести и отвердение мягкого «р». Белорусу и теперь физиологически трудно подавить в себе эти особенности родного языка, несмотря на образование на русском языке и на жизнь среди русских. Окончательно эти особенности среди языковых явлений теряются только под влиянием скрещиваний и изолированной жизни целых поколений.

Из предыдущего ясно, что белорусское племя искони занимало ту самую территорию, на которой оно живет и поныне, за весьма небольшим исключением. Никакие иные народы никогда не занимали этой территории. Таким образом, белорусское племя сохранило наибольшую чистоту славянского типа и в этом смысле белорусы, подобно полякам, являются наиболее чистым славянским племенем. В историческом прошлом Белоруссии нет никаких элементов скрещивания, потому что никакие народы в массе не поселялись в этой стороне. В этом смысле белорусы в сильной мере отличаются от украинцев и великороссов. Хотя северная Украина является также местом исконного поселения славян, однако, она была страной нередкого отлива и прилива чужеродного народа, что в сильной мере способствовало изменению славянского типа украинцев. В нем очень много примесей тюркской крови, остатков печенегов, черных клобуков, торков, половцев и, наконец, татар. Здесь впоследствии в массе развились польские колонизации. Великорусское же племя явилось в сильнейшей мере результатом скрещивания славянского племени с финнами и тюрками.

Даже те племена, которые в силу исторических причин, попадали в среду белорусов в более или менее значительном количестве, не подвергались ассимиляции и сами не подвергали ассимиляции белорусов. Таковы евреи и татары. С 14 в. евреи поселились в разных местностях Белоруссии в более или менее значительных группах. Тогда же на рубежах между белорусскими и литовскими племенами были поселены значительными группами татары, но они не утратили и до наших дней бытовых и этнографических особенностей. С конца 14 в. Белоруссия находилась в непрерывных сношениях с поляками. Но это не было массовое переселение польской нации; кроме того, поляки и составляли и составляют обособленную часть населения. Вот почему даже внешний облик типичного белоруса совпадает с теми описаниями внешнего вида славян, с которым еще мы встречаемся у древних писателей. Это тип светловолосых и голубоглазых людей. И еще Геродот также характеризовал своих будинов. Данные антропологии, несмотря на малую их достоверность, подтверждают сказанное: славяне принадлежат к типу длинноголовых и в настоящее время этот тип преобладает в среде белорусов (около 80 % по Нидерле).

В течение столетий белорусское племя приходило в соприкосновение с соседями и впитало в себя некоторые заимствования из их языков. Так, соседство с финнами оставило в белорусском языке некоторое количество слов, но сравнительно немного и притом таких, которые общи и другим русским наречиям. Языковый белорусский материал в более сильной мере пополнился словами из литовского и латышского языков, что вполне понятно. Так, белорусы заняли у литовцев и латышей 36 распространенных слов и не менее 54 известных только отчасти в некоторых местах. Зато латышский и литовский словари пестрят массой слов, взятых из русского языка вообще и особенно из белорусского. Заимствования от финнов могут относиться к более древнему периоду. К более позднему периоду относятся обширные заимствования из польского языка, что вполне естественно. К тому же разряду заимствований должен быть отнесен и тот ряд слов, который попал в белорусский язык через поляков от немцев или из еврейского жаргона. Вообще в этом отношении определить переходные ступени того или другого слова довольно трудно (напр., авантюра, вандроваць — могли перейти через посредство польского, или непосредственно из французского и немецкого). Наибольшее количество заимствовано из татарского языка. Частью это объясняется соседством с татарами, живущими в самой Белоруссии, частью тем, что эти слова могли перейти в белорусский из русского.

Впрочем, все эти заимствования из чужих языков вполне естественны и свойственны всем языкам. В белорусском языке количество заимствований, вообще говоря, невелико и для дальнейшего времени не дает указаний относительно того, что это племя находилось в сфере влияния какой-нибудь соседней народности. Когда один народ заимствует от другого соседнего народа впервые те или другие блага культуры, то он заимствует у этого народа-просветителя и терминологию культурных благ. Так, финны многие понятия заимствовали у литовцев и русских, литовцы — у русских славян.

Подобного рода планомерного заимствования в белорусском языке нет, от древнейшего периода встречаются отдельные слова. Следовательно, не к нему шли заимствования культурных благ, а напротив, соседние менее культурные народы заимствовали эти блага от дреговичей и кривичей. Что касается позднейшего времени, которое охватывает период культурных сношений с Польшей, то, конечно, здесь имеются от этого периода в белорусском языке ряд речений, указывающих на культурные заимствования и о чем нам придется еще не раз говорить.

Сравнительно с масштабом колонизации великорусской и даже отчасти украинской, история белорусского племени не отличается широким колонизационным размахом. Период его колонизации краток и относится только к древнейшей эпохе. Племена дреговичей и кривичей в древнейшую эпоху отличались густотой населения. Это доказывается, напр. тем, что на территории одной Минской губ. зарегистрировано около тысячи городищ, т. е. мест древних укреплений, и до тридцати тысяч курганов. Так как такая регистрация является более или менее случайной и так как множество древних поселений и погребений уничтожалось в течение стольких веков, то, само собою разумеется, эти данные свидетельствуют о густоте древнейшего населения. Густота населения и неудобства обитаемой местности побуждали древние народы к переселениям. Мы уже знаем, [что] в эпоху расселения славян, часть дреговичского племени выделилась и перешла на Балканский полуостров, где ее византийские писатели знают под именем драгувитов. Северо-восточная часть дреговичского племени, известная под именем кривичей, начала движение, как об этом уже приходилось говорить, еще в 10 и 11 вв. Кривичи сидят среди финских племен, постепенно подвергая их ассимиляции. Племя радимичей принимало очень слабое участие в колонизации, вероятно потому, что оно не густо заселяло свою область. Впрочем, можно отметить некоторое движение радимичей в область Окского бассейна, где иногда встречаются названия рек такие же, какие встречаются и в области радимичей (напр., Проня). Но здесь радимичи встречались с потоком колонизации вятичей. Кривичская колонизация будущего центра Великороссии объясняет и то любопытное обстоятельство, что древний полоцкий говор был промежуточным звеном между говором северных кривичей и говором дреговичей. В раннем псковском говоре замечаются признаки, свойственные говору дреговичскому (произнесение неударяемого «е» и [«и»] как «я», т. е. один из видов акания). Этой ранней колонизацией, наконец, объясняются такие факты, как сохранение белорусских говоров и Московской, Тверской, Калужской и соседних губерниях.

Данные археологии блестящим образом подтверждают только что сказанное о колонизационном движении кривичей и шедших за ними с юга дреговичей. У кривичей преобладал обряд трупосжигания. Сожжение совершалось на месте, в насыпи. Тип курганов, характеризующих верховья Березины, а равно и курганный инвентарь, распространенный в области Пскова, характерен для области Смоленской. Но в то же время ярославские курганы 10 в. по находкам и обрядам погребения представляют собою полное подобие смоленских (Спицын). Это подтверждает факт колонизации Ростовской области из страны кривичей. Погребение с трупосожжением характеризует собою обычай кривичей, тогда как в радимичских курганах трупосожжения очень редки, редко оно и в дреговичских курганах. Но в некоторых местностях чисто дреговичской территории, напр., в Речицком уезде, в значительной мере преобладает трупосожжение. Вообще, на Припяти замечается смешанная форма погребения, так как [влияли] жившие к югу от Припяти племена древлян. [Кривичи двигались] в Подвинье и в верхнее Приднепровье, перейдя в восточные бассейны этих рек. Отсюда кривичи устремлялись к верхней Волге и начали колонизировать местности Псковской и Новгородской областей. Еще древний летописец знает великий град в Кривичах Изборск, находящийся уже на территории древнего Пскова. Таким образом, уже в очень раннее время кривичи заняли не только ту территорию, на которой они осели и были известны под именем, т. е. территорию Верхнего Днепра (смоленские кривичи) и территорию Подвинья (полоцкие кривичи), оттесняя на востоке финн ов, а на севере литовцев, но и пошли вглубь финской территории к северу, занимая местности чисто финские, т. е. местности территории древнего Пскова и Великого Новгорода. Высказанное много раньше и часто потом подвергавшееся сомнению предположение о том, что Новгород и Псков являются колонией кривичей, в настоящее время уже не возбуждает сомнений, потому что поддерживается не только данными нашего начального летописца, но и данными филологическими (академик Шахматов). Этим объясняется и то обстоятельство, что в наиболее раннюю эпоху кривичи входят в состав северно-русского политического союза и, по рассказу летописца, вместе с Новгородом призывают варягов. Еще в 9-10 вв. вокруг Новгорода были финские поселения, что указывает на то, что колонизация кривичей появляется здесь очень недавно и кривичи не успели еще поглотить и ассимилировать соседние инородческие племена. То же самое происходило и в восточном направлении. Обширная область среднего Поволжья, Суздальская земля первоначально заселялась колонистами из кривичского племени. Правда, туда направлялась колонизация и из других местностей, напр., из племени вятичей, но, во всяком случае, наиболее ранняя колонизация Суздальской земли идет из Смоленской области. Даже в 12 в. еще сохранились воспоминания о даннических отношениях Суздаля к Смоленску. Таким образом, область мери получила свою первоначальную колонизацию из области кривичей. И здесь, в Ростове и в Суздале пользовались обрядом трупосожжения. Очевидно, [что] в Припятской местности происходили какие-то передвижения славянских племен и, может быть, здесь был заметен некоторый влив древлянского населения в среду дреговичского, но в таком случае этот влив не оставил следов в языке дреговичей. Напротив, когда в последующие времена древлянские племена спасались на дреговичскую территорию от татарского разгрома и потом возвращались на свою территорию обратно, то они вносили в малорусские говоры некоторые позаимствования из белорусских говоров.

После этих общих замечаний, характеризующих наиболее ранние известия о предках белорусов, мы теперь перейдем к характеристике древнейшего быта.

На всем протяжении Верхнего Приднепровья в Белоруссии находятся орудия, принадлежащие каменному веку. Орудия эти бывают двух типов: из неотесанного камня, нешлифованные, относящиеся к древнейшей эпохе каменного века (палеолитической), когда человек подбирал находящиеся на поверхности земли камни и слегка приспособлял их для своего обихода и орудия из кремня, хорошо отшлифованные; последние принадлежат уже к новейшей эпохе каменного века (неолитической) и показывают значительный рост культуры. На пространстве Минской губ. находят предметы, относящиеся к обеим эпохам каменного века, напротив, на территории древних кривичей встречаются предметы, исключительно принадлежащие к позднейшей эпохе. Судя по остаткам каменного века можно думать, что население этого времени в одних [случаях] вело бродячий образ жизни, в других — оседлый. Так, к северу от Западной Двины орудия каменного века не встречаются большими группами; напротив, к югу от нее, вблизи доисторического водного бассейна, покрывающего Полесскую низменность, попадается множество орудий на одном и том же месте, что свидетельствует о существовании здесь целых поселков первобытного человека. Люди каменного века имели достаточно орудий для борьбы с животными и охоты за ними (копья, стрелы, топоры), для ловли рыбы, наконец, и для земледелия, напр., серпы, жернова. Они уже вели меновую торговлю с соседними народами, так как среди предметов каменного века встречаются бусы, раковины и орудия, сделанные не из местного материала. Мало того, человек позднейшей каменной эпохи имел некоторые религиозные представления, так как погребал своих покойников и делал для них могилы из каменных плит.

Во многих местностях Европы и Азии каменный век сменился бронзовым; но на территории Западной России предметы бронзового века весьма незначительны и встречаются вместе с железными, что указывает на то, что здесь или население само сразу перешло к употреблению железных орудий, или же вся территория была занята пришельцами, употреблявшими тот же материал.

Все эти находки вещей каменного периода характеризуют быт очень отдаленного времени, исчисляемого тысячелетиями до Р[ождества] Х[ристова], когда еще нельзя говорить о каких-либо определенных племенах, живших на данной территории.

О древнейшем быте белорусских племен, т. е. о периоде за несколько столетий до принятия Русью христианства, можно судить по тем памятникам быта, которые сохранились в могильных курганах, или в древних городищах. Раскопки прежде всего показывают, что эти племена, несмотря на взаимную близость, имели и свои особые обычаи. Это сказывается в формах погребального обряда. Кривичи предпочитали сожжение своих предков покойников и в курганах ставили урны с их прахом. Дреговичи погребали покойников в почвенном слое и иногда делали гробы весьма первобытного устройства. Судя по предметам, которые сохранились в курганах, население занималось земледелием, звероловством и торговлей. Вообще, это были не воинственные племена, так как находки оружия в курганах представляют редкость; мирный человек не считал нужным брать с собой на тот свет оружие. Зато чаще встречаются в курганных находках купцы с весами и с весовым камнем. Предметы курганного периода указывают уже на сравнительно высокую культуру его обитателей. Им были известны ремесла, напр., ткацкое, бондарное и гончарное и пользовались весьма широким развитием. Особенно много встречается украшений, преимущественно состоящих из привозных предметов. Так, шея украшалась ожерельем, состоявшим из бус (стеклянных, сердоликовых, аметистовых, бронзовых, серебряных и др.) и разнообразных подвесок: композиция бус отличается затейливостью форм и узоров. Руки и виски украшались кольцами и браслетами; материалом служили серебро, бронза, железо и стекло. Вообще, количество украшений было таково, что указывает на сравнительно большую зажиточность населения данной эпохи. Некоторые из предметов получены путем торговли с Кавказом и из других отдаленных местностей, некоторые составляют местное производство, напр., очень красивые бусы филигранной работы из серебра и бронзы. Все это указывает уже на высокие эстетические запросы тогдашнего обитателя. Вообще, сравнение предметов обихода современного белоруса с предметами, употреблявшимися его отдаленными предками, говорит не в пользу современности. «Курганные предметы», говорит проф[ессор] Завитневич, по своему материалу ценнее, а по форме разнообразнее, затейливее, а иногда даже изящнее нынешних. Все это понятно, если мы примем во внимание, что рассматриваемую область пересекал великий водный путь «из варяг в греки», по которому шел бойкий меновый торг с отдельными странами. Интересно, однако, что некоторые предметы обихода, употреблявшиеся в то отдаленное время, белорус сохранил и теперь; такова, напр., форма украшений глиняных сосудов. Еще любопытнее следующее: курганный житель Полесья имел обыкновение носить кожаный пояс с кожаным мешочком, в котором хранились ножик, огниво, кремень и губка; те же предметы и в таком же мешочке он носит и по настоящее время. Курганные предметы указывают и на некоторые обычаи того времени. Всем известно, что чаши, из которых пьют вино и мед богатыри русского эпоса, называют в былинах «ведрами», дреговичские курганы показывают, что это не случайная гипербола, так как в курганах встречаются небольшие деревянные ведра с серебряными ручками; эти ведра и служили той «чарой» зелена вина, которая, видно, употреблялась на пирах. Курганы показывают также, что при погребении употреблялся сложный ритуал, свидетельствующий о развитии религиозных верований. Немые курганы даже в данном случае дают возможность сопоставить тогдашние воззрения с современными верованиями; укажем хотя бы на то, что на могилу покойника приносили в глиняных сосудах огонь с домашнего очага; почитание очага и в настоящее время широко сказывается в мировоззрениях белорусов.

Все сказанное выше преимущественно касается быта дреговичей. Кривичи, особенно смоленские, уже в раннее время обладали высокоразвитой культурой и вели широкие торговые сношения. Крупнейшим центром этих сношений была местность под Смоленском — Гнездово. Гнездовский могильник прекрасно обследован в науке и дает отчетливое понятие о культуре древних кривичей, сидевших на Великом водном пути.

Гнездовский могильник относится к 9 в., главным образом, к 10 в., когда особенно обильно сооружались здесь курганы. Впрочем, некоторые вещи относятся к более раннему периоду. Начало 11 в. может служить конечной гранью для жизни Гнездова. Могильник датируется арабскими монетами 9-го и начала 10 в.: позднейший диргем с датой 903 г. В жизни жителей Гнездова земледелие не играло видной роли, т. к. земледельческих орудий не найдено. Напротив, овцеводство и коневодство были сильно развиты, т. к. в курганах оказалось обильное количество костей. Пчеловодство, несомненно, процветало, так как в курганах оказались так называемые железные шпоры (древолазные путы) и некоторые серебряные вещи найдены в куске воска. Занятия жителей рыболовством подтверждаются находками стальных крючков для удочек, а о занятиях охотой свидетельствуют находки наконечников стрел (так называемых срезней). Основное занятие жителей заключалось в торговле и промышленности. Самые оживленные торговые сношения жителей Гнездова были с близкими и отдаленными странами Востока, при посредстве Волжского водного пути, по которому сюда привозились произведения арабской индустрии. Сношения Гнездова с Византией были весьма слабы: в курганах оказались несколько предметов спорного характера и золотые нити от парчи византийского происхождения. Вообще, по находкам вещей культура Гнездовского могильника относится к периоду процветания северо-арабской торговли. Так, о сношениях с востоком свидетельствуют многие любопытные предметы: бронзовые пластинки с [пере]городчатыми узорами, близкие произведениям Средней Азии и Кавказа. Особенно интересны бусы: большая часть которых Гнездовского могильника может считаться привезенным с востока. Это были дутые серебряные изделия, сердолик. Привоз бус с востока, очевидно, связывается с привозом разного рода украшений.

Но, с другой стороны, в гнездовских курганах, найдены предметы западной индустрии. Так, встретившиеся здесь мечи принадлежат к мечам скандинавского типа. Скорлупообразные фибулы того же типа свидетельствуют о сношениях с далеким западом, хотя, впрочем, некоторые из этих фибул, по замечанию исследователя, представляют собою вариант местной работы. Интересно, что гнездовский могильник представляет, наряду с множеством иноземной индустрии, предметы местного производства. Таким образом, уже в эпоху принятия христианства, племена кривичей, дреговичей и радимичей далеко не были первобытными дикарями.

В начальную эпоху русской истории каждое племя из тех, о которых упоминает летописец, жило отдельной жизнью. Оно имело своих особых племенных князей, имело свои веча или народные сходки, на которые собирались все члены для обсуждения тех или других вопросов, вело отдельные войны. Среди князей отдельных племен встречаются иногда варяжские князья, иногда князья местного происхождения. Так, в Полоцке, в эпоху Начальной летописи княжил князь Рогволод, в Турове, т. е. в земле дреговичей — князь Тур. Вероятно, у радимичей было свое обособленное княжение, потому что это племя оказало сопротивление захватническим стремлениям первых киевских князей, имело своего предводителя и племенную организацию.

Около начала 10 в. белорусские племена входят в состав образовавшейся в Киеве Киевской державы. Первые киевские князья получили преобладание в остальной Руси и начали из Киева покорять себе остальные русские племена. Так, кривичей мы встречаем в составе Киевской державы уже при Олеге. Олег владел Смоленском и Полоцком, который тоже упоминается в числе олеговых городов. Полочане и смольняне принимали участие в знаменитом походе Олега на Царьград и в разделе добычи. В интересах киевских князей было подчинить прежде всего Приднепровье и Подвинье, потому что по этим рекам шел путь из варягов в греки, т. е. главный торговый путь. Впрочем, до Владимира могли быть у отдельных племен и особые князья, подчинявшиеся Олегу. Так, по-видимому, было в Полоцке. Радимичи окончательно вошли в состав Киевской державы при Владимире, который подчинил это племя Киеву. Дреговичи были подчинены Киеву, вероятно, ранее радимичей, хотя летопись не упоминает о времени их подчинения, но при Владимире в Турове уже сидит старший его сын Святополк, что указывает на большое значение этого города в составе Киевской державы. Вообще, Владимир энергичнее, чем его предшественники, объединял русские племена с Киевом, уничтожая среди них племенные княжения. Еще будучи новгородским князем, и собираясь воевать с Киевом, Владимир отправляется в поход на Полоцк. Внешним поводом для этой войны послужил отказ дочери Рогволода Полоцкого Рогнеды выйти замуж за Владимира. Последний напал на Полоцк, убил здешнего князя и полонил его дочь. Вместе с тем Полоцк стал в непосредственную зависимость от киевского великого князя. Владимир, как известно, еще при своей жизни пораздавал княжения своим сыновьям. Так, старшего сына Святополка, он посадил у дреговичей в Турове, а сыну от Рогнеды Изяславу отдал Полоцкую землю. В Смоленске Владимиром также был посажен сын его Станислав. Таким образом, выделились три крупные центра. Но только Туров и Полоцк с этого времени получили значение самостоятельных княжеств, в Смоленске княжение Станислава вскоре прекратилось, и до половины 12 в. эта часть кривичей не пользовалась самостоятельностью. История древней Руси, разбившейся по смерти Владимира Св[ятого] и сына его Ярослава (с 1054 г.) на земли составляется из историй отдельных княжений. Установившаяся в половине 11 в. своеобразная жизнь русского общества шла по одному и тому же направлению почти до половины 13 в., когда в жизни Руси совершалась крупная перемена: Восточная Русь подпала под татарское владычество, Западная Русь постепенно вошла в сферу литовского влияния и объединилась с Литвой. Следовательно, период 11 в. до половины 13 в. составляет и первый естественный период в истории Древней Руси. Жизнь укладывается в рамки отдельных княжений. Мы наметим лишь некоторые особенности в истории этих земель, преимущественно культурный их строй. О радимичах говорить не приходится, потому что они не образовали самостоятельного государства и Радимичская земля по частям вошла в состав соседних княжеств — Чернигово-Северского и Смоленского. Вообще, племя радимичей, было весьма слабо по своей численности и культурному развитию и было втиснуто среди сильных соседей, поэтому оно и не получило самостоятельного значения.

Самой интересной является история Полоцкой земли. Она выразилась в своеобразном развитии политической жизни и первый период ее ознаменовался вековой борьбой с крупнейшими центрами тогдашней Руси — Новгородом и Киевом. Уже преемник Изяслава, его сын Брячислав сделал очень удачное нападение на Новгород и ограбил его. Но особенно прославился Всеслав Брячиславич, занявший полоцкий престол по смерти своего отца в 1044 г. Неукротимая энергия Всеслава, проявленная в борьбе с киевскими князьями, стяжала ему славу чародея, каковым он и характеризован в «Слове о полку Игореве» в словах: «Всеслав князь лядеме суды судяше, князем грады рядяше, а сам в ночь волком рыскаше: из Киева дорыскаше, до кур, Тьмуторокани; великому Хорсови волком путь прерыскаше. Тому в Полотьсте позвониши заутренюю рано у святыя Софии, а он в Киеве звон слышаше. Аще и веща душа в друзе теле, но часто беды страдаше. Тому вещий Баян и первое припейку смысленный рече». «Ни хытру, ни горазду, ни пьтычу горазду, суда Бажия не минути». Современники не умели иначе объяснять его успехов после понесенных им неоднократно поражений. Ему пришлось вынести борьбу почти со всей тогдашней Русью. Эта личность произвела на народ такое сильное впечатление, что сохранилось предание, будто он родился от волхования и что вследствие этого у него на голове было родимое пятно, имевшее особую волшебную силу. Волхвы велели ему носить на голове повязку, прикрывавшую его пятно. И вообще, Всеслав слыл сверхестественным человеком, чародеем, даже и между более образованными людьми тогдашнего времени.

Приведенный выше взгляд древнего поэта вполне верно, хотя своеобразно, характеризует кипучую деятельность Всеслава: он был умен, хитер и изворотлив, но в то же время жизнь его сложилась так, что он многое должен был перенести, перетерпеть. Своим умом, своим беспокойным предприимчивым характером этот князь остался надолго в памяти народа; рассказы эти, передававшиеся в народе, попали в письменные памятники — летопись и «Слово о полку Игореве». После смерти Ярослава в 1054 г. Всеслав Брячиславич жил некоторое время в мире с Ярославичами — Изяславом Киевским, Святославом и Всеволодом и даже принимал участие в делах всей Руси: так он ходил со всеми князьями в 1060 г. на Торков. Однако согласие его скоро нарушилось; между князьями, не известно по какой причине, произошел раздор. Всеслав предпринял целый ряд нападений на северные русские области, осаждал в 1065 г. Псков, хотя безуспешно, а в 1066 г. подступил к Новгороду и пожег его окрестности. Тогда великий князь Киевский Изяслав и его братья Святополк и Всеволод решились сообща наказать Всеслава за нападения. Глубокой зимой 1067 г. они втроем, во главе многочисленного войска, отправились в Полоцкую область. Союзники осадили Минск, один из важнейших полоцких городов, взяли его после упорного сопротивления, причем почти все население, мужчины, женщины и дети или были перебиты, или взяты в плен. От этого города они пошли далее и на реке Немиге, (река под Минском) произошла битва, в которой Всеслав был разбит. Об этой битве известный автор «Слова о полку Игореве» так картинно говорит: «На Немиге снопы стеляют головами, молотят стальными цепами, на току жизнь кладут, веют душу из тела». После этой битвы Всеслав бежал. Союзные князья не погнались за ним, но направились на восточные части полоцких владений, к Днепру и остановились у Орши. Должно быть, наступившая весна помешала продолжению военных действий, так как воевали в то время почти исключительно зимой. Собравшись у Орши, Ярославичи в июне месяце призвали Всеслава для переговоров в свою ставку, причем они целовали крест, что не сделают ему никакого зла. Однако, едва только появился Полоцкий князь в стан союзников, как был схвачен ими, скован и отправлен Изяславом в Киев в заточение. Но здесь, в тюрьме, он сидел не долго. Киевляне прогнали своего князя Изяслава и выбрали на княжение находящегося в заключении Всеслава, дав ему войска, и отправили против Изяслава. Однако полоцкий «чародей» бежал из воинского стана к себе на родину и здесь проявил ряд бранных подвигов и, между прочим, ограбил Великий Новгород и пр. Всеслав умер в глубокой старости, прокняжив 57 лет. При нем Полоцкое княжество достигло высшего своего развития: вся русская земля во главе с великим князем не могла справиться с полоцким «чародеем». Прежде всего, оно разделилось на несколько княжений и это было первой причиной его ослабления. Затем борьба с Киевом не прекратилась. Теперь киевские князья били полоцких поодиночке. В 1116 г. знаменитый Владимир Мономах сильно опустошил Минское княжество, где княжил Глеб Всеславович, отнял у него два важные города — Оршу и Копысь и присоединил их к Смоленской земле, а жителей целого города Друцка пленил и увел в Переяславльскую область. Через три года Владимир Мономах захватил и самый Минск, пленив его князя Глеба и увел в Киев. Таким образом, значительнейшее княжение Полоцкой земли [было]от нее отнято. Но и на этом борьба еще не кончилась. Преемник Мономаха Мстислав в 1127 г. повел русскую землю на полоцких князей, разгромил их, забрал в плен и выслал в Византию. Правда, через пять лет потомки Всеслава снова появились в Полочине и пользуясь наступавшими на Руси смутами, возвратили себе свои княжения. Но теперь Полоцкая земля была раздроблена и обессилена. Теперь Всеславичи уже не пытались вмешиваться в общерусские дела. Началась своеобразная эпоха в жизни самой Полочины. Так печально кончился вековой спор полоцких князей с Киевом и Новгородом. В настоящее время не совсем понятна причина этого спора, столь необычайного даже в среде древнерусских усобиц. Но едва ли не самым подходящим объяснением его будет тот факт, что Новгород явился колонией полоцких кривичей; очевидно, полоцкие князья, хорошо помня происхождение богатого и быстро развивающегося города, предъявляли на него свои притязания и делали беспрестанные нападения. Но Новгород находился в сфере влияния киевских князей, сначала Изяслава Ярославича, а потом Всеволода, его сына и внука. Для киевских князей Новгород был также очень важен, как торговый центр и как город, который давал князю большие доходы. Новгородцы также тянули[сь] к Киеву вследствие торговых связей. Ясно, что спор был неравен, и Полоцкая земля в результате оказалась разгромленной.

В половине 12 в. политическая жизнь Полоцкого княжества оказалась втиснутой в узкие пределы земли. И эта жизнь богата своеобразными особенностями. Мстислав отправил в Грецию пятерых Всеславичей: возвратились в Полоцк, по видимому, из них только трое. Потомство их быстро разрослось и уже к концу 12 в. мы видим Полоцкую землю раздробленной на много отдельных княжений. Таких княжений было более десяти, а именно: Полоцкое, Минское, Друцкое, Витебское, Изяславское, Логойское, Слуцкое, Новгородское (Новогрудок), Гродненское, Клецкое, Свислоцкое, Лукомльское, Кокенгаузенское и Герсике. Между князьями поднялись бесконечные усобицы. Борьба поддерживалась еще вмешательством вечевых собраний. Мелкие пригороды не желали подчиняться центральному городу Полоцку и оспаривали его значение. Вече различных городов изгоняло неудобных ему князей, приглашая на место их других. Таким образом, происходила беспрестанная борьба, ослаблявшая землю. Некоторые предприимчивые князья в стремлении добыть себе уделы, обратились в соседнюю Литву и здесь основали свои княжества; так появились княжества в Городее, а также на нижней Двине — в Кокенгаузене и Герсике. Близко сживаясь с Литвой, князья впутывали это воинственное и жадное к добыче племя в свои отношения. Но отсюда же возникла для Полоцкой земли и серьезная опасность: отряды литовцев, приходившие на помощь князьям, начали самостоятельно появляться с целью грабежа. Другая опасность стала угрожать Полоцку со стороны усилившегося к концу 12 в. Смоленского княжения. Наконец, на западе появился еще опасный враг в лице немцев, захвативших в самом начале 13 в. устье Двины. Так ослабевшее Полоцкое княжество оказалось среди сильных соседей. Смоленские князья на востоке захватили полоцкие волости, немцы на западе захватили соседние княжества, середина оказалась угрожаемой литовскими набегами. В этой борьбе и в войнах друг с другом погибли потомки Всеслава и уже к половине 13 в. род их прекратился. Так постепенно замирала самостоятельная политическая жизнь в Полочине.

Другие два княжества — Смоленское и Туровское не достигли такого общественного развития. По смерти Ярослава Смоленск находился во владении сына его Всеволода, а затем внука Владимира Всеволодовича, но не имел тогда значения самостоятельного княжества. Только в первой половине 12 в. Смоленск получил особого князя в лице Мономахова внука Ростислава Мстиславовича. Ростислав много сделал для поднятия своего княжества. Он учредил здесь самостоятельную епископию и наделил ее обширными доходами. В политическом отношении при нем княжество было сильным. Поддерживая своего брата Изяслава в знаменитой борьбе против его дяди — Юрия Долгорукого, Ростислав достиг, однако, того, что Смоленская земля не подвергалась опустошениям. Ростислав по своим семейным традициям был тесно связан с вопросом о киевском великокняжеском столе и сам в глубокой старости умер на великом княжении. Несмотря на широкие политические задачи, поставленные княжеству первым его основателем, оно не получило серьезного значения, как политическое тело. Это объясняется в значительной мере географическим положением земли: Смоленское княжение находилось среди сильных земель — Новгородской, Суздальской, Черниговской; ему некуда было расширяться, заняться колонизацией. Излишки смоленского населения, правда, уходили, но их уход способствовал только ослаблению княжества, так как направлялся в Суздальскую землю и усиливал соседа. Княжество не было сильно еще потому, что раздробилось на уделы. Уже четыре сына Ростислава разделили между собой уделы. Несмотря на такое положение вещей, Смоленская земля просуществовала до конца 15 в. и только пала под ударами такого замечательного политика и полководца, каким был великий князь литовский Витовт. Политическое значение Смоленского княжения к концу 14 в. сделалось очень затруднительным: на востоке вырастала Москва, на западе — Литовское княжество. Тот факт, что Смоленск продержался так долго, объясняется как обширностью его территории, так и рядом других причин. Среди них надо прежде всего указать на характер самих Ростиславичей. Разветвляясь довольно быстро, они, однако, не теряли прочной семейной связи. Междукняжеские усобицы были не известны Смоленской земле, так как князья ее жили между собой мирно. Многие смоленские князья отличались большими дарованиями, особенно в военном деле. Они не довольствовались поэтому мелкими уделами в родной земле и искали счастья вне ее, иногда претерпевая различные превратности судьбы. Такова, напр., судьба Рюрика Ростиславича, бывшего князем у черных клобуков в Поросье (на юге Киевской земли), постриженного в монахи и променявшего клобук на великое княжение Киевское. Не менее интересна судьба двух прославленных героев древней Руси — двух Мстиславов — Храброго и Удалого, отца и сына. Своими подвигами и своей кочевой жизнью они напоминали типы первых князей — богатырей, вроде Святослава, отца Владимира Св[ятого].

История Турова сравнительно с историей Полоцка и Смоленска представляется очень бледной; притом, она вообще очень мало известна. Туров играл крупную роль только во второй половине 10 и в начале 11 вв. Тогда связи древней Руси с Польшей были очень прочны и интересны, а Туров находился как раз на водном пути из Польши в Киев. Кроме того, политика Владимира Св[ятого] и Ярослава Мудрого была еще иным образом связана с западными окраинами Руси; она стремилась к удержанию за собой червенских городов, оспариваемых Польшей; наконец, политика обоих князей ставила своей целью походы на ятвягов и др. литовские племена. Все эти причины давали Турову значение важного центра, базиса для военных операций. Вот почему Туров первое время находился во владении старшего из сыновей великого князя Киевского. При Владимире Св[ятом] здесь сидел старший сын его Святополк, при великом князе Ярославе — такие старшие сыновья — сначала Владимир, а после его смерти Изяслав, при Изяславе Святополк. Таким образом, Туров являлся в 10 и 11 вв. вторым по своему значению на Руси городом после Киева, переходным княжением к Киевскому. Но такое его значение продолжалось недолго, обстоятельства на Руси стали складываться так, что центр княжеской политики перешел на юг — в степь, где кочевали половцы, а колонизация направилась на северо-восток; Литва и Польша совершенно исчезли поэтому временно с политического горизонта русских князей. Таким образом упало и значение древнего Турова. Действительно, после смерти великих князей Святополка, Мономаха и его потомства, он играл роль лишь придатка к Киевскому княжению. Подвергалась даже раздроблению территория Туровского княжества, так как города Клеческ (Клецк), Рогачев на Днепре и Городно (в Пинском у[езде]) перешли во владение линии черниговских князей Ольговичей, а Мозырь на Припяти перешел окончательно в состав Киевского княжества. Только в половине 12 в. в Турове осела самостоятельная княжеская линия в лице князя Юрия Ярославича (из потомков Святополка Изяславича). Главными центрами княжества явились города Туров и Пинск. Впрочем, все это княжение скоро разделилось на ряд мелких уделов. Таковы уделы в Пинске, Несвиже (Минской губ.), в Дубровице и Стопани (в северной Волыни), в Волковыске Гродненской губ. и др. В 13 в. раздробившаяся на уделы Турово-Пинская область потеряла всякое политическое значение, и князья ее то зависели от Галицкого княжения, то подчинялись власти великого князя Литовского. Последнее свидетельство о самостоятельном князе этой области относится к пинскому князю Юрию Владимировичу, умершему в самом конце 13 в. При первых литовских князьях Турово-Пинское княжество, значительно уменьшенное в своем составе, продолжает свое существование в качестве удельного княжества, зависящего от Литовского князя. Вместо Рюриковичей на Турово-Пинском столе мы видим Гедиминовичей, начало которым было положено Наремунтом Гедиминовичем.

В политическом отношении древне-белорусские княжения не выработали одинаковых государственных форм. Наиболее слабым политическим развитием отличается Турово-Пинское княжество, хотя, впрочем, о его внутренней жизни до нас дошли весьма слабые сведения вследствие отсутствия местных источников. Наибольшее развитие получила Полоцкая земля, государственный строй которой является так же развитым, как и государственный строй Великого Новгорода. Древнейшее устройство древне-русских племен состояло в том, что каждое племя имело свои вечевые сходки, веча, на которых решались все важнейшие дела. Эти веча собирались и тогда, когда племя имело своего особого князя. Когда Русь разделилась на особые княжения, в одних княжениях веча имели большое значение, в других — меньшее. Уже древний летописец выдвигает те города, в которых была развита особенно вечевая жизнь. Такими городами были: Новгород, Киев, Смоленск и Полоцк. Вече в Полоцке собиралось в двух местах — или у Св[ятой]Софии или у Св[ятой] Богородицы — Старой, т. е. на площадях двух наиболее почитаемых церквей. Вече собирал князь, но иногда вече собиралось без князя, когда его не было совсем, или когда оно что-нибудь замышляло против него. Кроме того, на вече присутствовал епископ и все свободные граждане, являвшиеся главами семейств. Взрослые, не отделившиеся сыновья, не участвовали в вече. Это была народная сходка, на которую собирались «люди», «мужи полочане», «добрые люди полочане», «вси люди добрыи и малыи», т. е. собирались все без различия сословий богатые (добрые) и бедные (малые) или, как, иногда, определяет летописец — «все горожане». Вече имело громадное значение. Прежде всего, от него зависела передача власти тому или другому князю: оно избирало князя, заключало с ним договор. В виде примера, для иллюстрации сказанного, мы приведем такой факт из числа многих других. В 1151 г. полочане посадили у себя князя Ростислава Глебовича, а своего князя Рогволода Борисовича держали в заточении в Минске. Через восемь лет Рогволод освободился из тюрьмы, нашел себе сильных союзников в лице черниговского князя и появился в Полоцкой земле под Друцком. Тут нашлись у него сторонники. Они превозмогли на вече, прогнали своего князя Ростислава Глебовича и взяли к себе на стол Рогволода. Когда в Полоцке узнали об успехах Рогволода, то в городе началась борьба партий — «великий мятеж». На Полоцком вече начало расти число сторонников Рогволода, хотя полочан смущала клятва, данная ими Ростиславу — без причины ни в чем не обвинять своего князя. Все же партийные соображения превозмогли. Сторонники Рогволода начали с ним тайно сноситься, предлагая ему выдать Ростислава. Тогда последний бежал в Минск, а в Полоцке водворился Рогволод. Таким образом, избрание князя или его удаление было предметом ведомства веча, как главного города, так и его пригородов. С каждым новым князем вече заключало договор-ряд, скреплявшийся крестоцелованием и клятвой с обеих сторон. Договоры были устные, но, вероятно, были и письменные. Так, и позднейшие акты уже литовского периода сохранили нам некоторые черты этих договоров. Полоцкое вече самостоятельно сносилось с другими землями и заключало договор без согласия и участия князя. Так, известен случай в 1226 г., когда полочане заключили договор с князем Давидом Смоленским. В 1191 г. они заключили договор с новгородцами и обещали последним помощь в походе или на литву или на чудь. Не раз полочане заключали торговый договор со своими соседями немцами. Интересен титул, которым себя именовало полоцкое вече в договорах: «А се мы, полочане, вси добрыи люди и малыи». Вече главного города Полоцка имело значение для всей Полоцкой земли и от ее имени вело все переговоры. Но каждый из полоцких пригородов, т. е. второстепенных городов имел свое вече, ведавшее всеми делами пригородов и его округа. Однако, когда дело касалось всей земли, то веча пригородов должны были повиноваться вечу главного города. При таких условиях вече имело огромное значение в земле и во внутреннем управлении. Вообще, Полоцк достиг весьма высоких ступеней народоправства и демократического устройства. Власть князя имела весьма небольшое значение. Он был, главным образом, военноначальником и судьей. Но князь судил не один, а с представителями веча. Князь имел свою дружину, т. е. свое отдельное войско. Старшими членами этой дружины и советниками князя были княжеские бояре. Младшими членами дружин, исполнявшими в то же время различные административные функции, были детские, позже получившие название дворян, т. е. люди, составлявшие двор князя. Для содержания себя и своего двора князья имели свои доходы, собирали пошлины, дани.

В Смоленской земле вечевая жизнь была менее интенсивна, чем в Полоцке, но и здесь вече занимало прочную позицию и являлось руководителем политической жизни земли. По занятии княжеского стола Ростиславом Мстиславовичем его потомство прочно утвердилось в земле, вече быстро сжилось с новой династией. Видимо, Ростиславовичи здесь во всем пользовались достаточной популярностью. Но все-таки бывали распри между князем и вечем, доходившие до изгнания из Смоленска князя (Ярополка Романовича). Вече отказывалось признавать неугодных ему князей, уступая иногда только силе (Святослав Мстиславович в 1222 г. силой взял Смоленск, так как вече отказалось его признавать, но оно и после занятия города оказывало князю оппозицию). Таким образом, вече сохранило за собой важное право признавать или не признавать вновь вступающего на стол князя. Весьма большой функцией веча было законодательство. Только в очень немногих древне-русских землях вечевой уклад дорос до издания законов на вече, как это было в Пскове и Новгороде. Но в Смоленске законы также издавались вечем, что указывает на широкое развитие здесь вечевой жизни. Так, знаменитая грамота Ростислава Мстиславовича об утверждении Смоленской епархии в 1150 г. издана «думой с людьми своими». Вече не только законодательствует, но и ведет вместе с князем дипломатические сношения: в посольствах оно посылало, напр., в Ригу, своего представителя, который действовал рядом с княжеским представителем. Есть указания и на то, что Смоленское вече самостоятельно, независимо от князя решало вопрос о войне и мире. Так широко была развита политическая жизнь в стране. В Смоленске рано намечаются и партии, причем выделяется боярская партия в противовес более демократическим элементам. Между партиями происходили иногда крупные столкновения. Вообще, бойко и живо шла жизнь населения города Смоленска.

В отношении классовых подразделений древний период Белоруссии представляет собою простую схему. Этот период не выработал сословного деления. Поэтому господствует идея равенства всех граждан, но это равенство имело только политическое значение. Бояре и дружинники князя не пользовались какими-либо преимуществами. Важнее особенности экономического развития, которые сказывались в строе земель. Это различие давало себя чувствовать и создавало как бы два класса населения — добрых людей, т. е. более зажиточных людей и богатых и малых людей — со скудными материальными достатками. Очень вероятно, что и в княжие бояре обычно попадают из числа добрых людей. Таким образом, наряду с материальным достатком, эти элементы получали и значение в административном отношении. Не удивительно поэтому, что более состоятельные классы иногда получали доминирующее значение и на вече. Это в большей мере чувствуется в Смоленской земле, нежели в Полоцкой, где политическая жизнь долгое время не знала такого развития. Материальное достояние более достаточного класса основывалось, главным образом, на торговле. Землевладение в изучаемый период еще не имеет значения в классовом подразделении. Значение землевладельцев нарастает только к исходу этого периода и получает господствующее положение уже в следующий, литовско-русский период.

В древнейший период белорусской жизни земледелие стояло на низкой ступени развития. Главным промыслом, которым занималось население, были: звероловство, т. е. добывание пушного зверя, который тогда во множестве водился в наших лесах и бортничество, т. е. добывание меда и воску. Обрабатывающая промышленность, т. е. ремесла имели некоторое значение в Смоленске, в остальных землях весьма слабое. Только в 12 в., преимущественно в Смоленской земле, замечается большой интерес к земледелию и даже оттуда идет подвоз хлеба в Великий Новгород. Интерес к земледелию возбуждал и интерес к землевладению. Земля становится известного рода имуществом, капиталом. Отсюда появляется стремление у более самостоятельных и сильных людей осваивать земли, которые никем не заняты и обрабатывать их. Более самостоятельные люди могут приобретать труд, покупая холопов, рабов. Поэтому в боярских селах появляются рабы-челядь, которая и обрабатывает землю — ведет хозяйство. Так постепенно складывается землевладение, основывающееся не на личном труде, а на труде невольном. Древнейшие села заселены всегда челядью. Землевладение приобретает значение, как мы уже говорили, только к исходу изучаемого периода. Но наряду с землевладельцами, боярами, монастырями, церквами, князьями, наша древность знала и мелкого землевладельца, своим трудом обрабатывающего принадлежащую ему землю. Это было многочисленное население погостов, т. е. сельское или городское население.

Из предыдущего явствует, что белорусские земли обладали такими предметами производства, которые вызывали интерес к обмену, к торговле. В жизни Древней Руси торговые сношения вообще играли очень крупную роль. Смоленск и Полоцк были важнейшими торговыми городами: они, благодаря своему географическому положению, являлись как бы дополнением один к другому. Смоленск стоял на Великом водном пути «из варяг в греки», соединявшем два крайние восточно-европейские центры торговли — Византию со Скандинавией через Новгород. Полоцк находился на важнейшей артерии того же пути на Двине, шедшей мимо Новгорода прямо в Рижский залив. К западу и северу от Полоцка открывался рынок для сбыта восточных товаров — в землях прибалтийских латышей и финнов, а за ними открывался путь в богатые торговые немецкие города. На восток от Смоленска в древнейшее время лежала на средней Волге торговая Булгария с ее рынками восточных товаров и целый ряд финнских племен. Смоленск являлся, таким образом, центральным торговым пунктом, так как лежал еще между Киевом и Новгородом. В древней торговле Смоленска и Полоцка, как и вообще в древнерусской торговле, есть два периода — период арабско-византийский, древнейший, и период немецкий, позднейший. В торговле с Византией, по словам Константина Багрянородного, принимали участие смольняне и дреговичи. Но к концу 11 в. и началу 12 в. торговля с Византией начинает падать, так как в южнорусских степях утвердились половецкая орда, перехватывавшая караваны. Тогда обновляется и получает значительное развитие северная торговля. Она велась и раньше с Готландом и другими скандинавскими городами. Эта торговля была отчасти передаточного характера, отчасти русские земли принимали самостоятельно в ней участие. Множество арабских и византийских монет на территории Верхнего Днепра свидетельствуют о торговом значении этих местностей. Заметим, что еще римляне знали путь по Днепру и Двине к Балтийскому морю, где они получали редкий товар — янтарь.

С конца 12 в. северная торговля начинает получать главное значение в Западной Европе. Быстро развившиеся северные немецкие города получили непосредственный доступ к русскому рынку через устье Двины, где в первые годы 13 в. утвердился Ливонский орден. Эти обстоятельства произвели переворот в направлении торговли, выдвинувший самостоятельное значение Смоленска. Кроме того, на севере рос Новгород, бедный хлебом, и для соседнего Смоленска открывался еще хлебный рынок. Действительно, на пространстве Полоцкой и Смоленской земель находят многочисленные клады византийских и арабских монет 8-11 вв., свидетельствующих и о древности и об интенсивности торговли с этими странами. Смоленских купцов можно было встретить и в Суздальской земле и в Константинополе. В немецкой торговле замечается несколько иное явление: немецкие купцы сами предпочитали приезжать в Смоленск; полочане, впрочем, в большом количестве сами отправлялись в Ригу для тех же целей. Уже в конце 12 в. немцы прочно устроились в Смоленске. Здесь жила целая немецкая колония, имевшая свою церковь. Немецкая колония находилась на берегу Днепра в р[айоне] Рачевки. Она имела своего старосту и общественный капитал, пускавшийся в оборот подобно банковому. Сначала обычай, а затем и заключенные немцами со смоленскими князьями договоры (начало их относится к началу 13 в., к княжению Мстислава Давидовича) определяли взаимные отношения русских и немецких купцов. Договоры заключались с городами Любечем, Данцигом, Мюнстером, Состом, Бременом, Дортмундом, Грегойцем, Брауншвейгом, Касселем, о[стро]вом Готландом и, конечно, с Ригой. В заключении договоров с русской стороны вместе со Смоленском принимали участие и города Полоцк и Витебск. С усилением торговли в устье Западной Двины, в Риге, Полоцк заключал многочисленные договоры с рижским купечеством. Самые обстоятельные договоры с немцами и самые интересные — это договоры Смоленска. Первоначальный текст их был выработан при князе Мстиславе Давидовиче в 1229 г. и затем возобновляется, иногда с мелкими изменениями, его преемниками в течение целого столетия. Интересно, что над заключением первого договора «страдал», по выражению текста, купец из Касселя некто Рольф и смольнянин Тумаш Михайлович. Эти договоры, или как их еще называют Смоленская торговая Правда, состоят из двух частей: из уголовного кодекса, принятого в столкновениях между немцами и смольнянами во владениях обеих договаривающихся сторон, и из постановлений, определяющих торговые обычаи. Так, обе стороны пользовались правом беспошлинного ввоза товаров. Определены способы провозных пошлин и весовая пошлина. В случае несостоятельности должника первые платежи из его имущества идут немцу в Смоленской земле, а русскому — в Немецкой, а затем уже удовлетворяются кредиторы из одноплеменников.

Даже если князь разгневается на «своего человека» — конфискует все его имущество, а самого человека с семьей возьмет в холопство, то и в таком случае долг немцу должен быть выплачен. В случае смерти княжеского или боярского холопа, занявших деньги у немца, заем возвращает лицо, получившее наследство после холопа. Преимущество имел немецкий купец, когда со своими товарами подъезжал на судах к волоку между притоками Двины и Днепра, по торговому пути. Заведывающий этим волоком тиун должен был доставить необходимое количество подвод купцам. Все это свидетельствует о широте торговых сношений Полоцка и Смоленска. Они передавали иностранные товары на Русь и в свою очередь сами вывозили на иностранные рынки продукты местного производства.

О торговле Полоцка мы имеем сведения более позднего времени, но эти данные свидетельствуют об установившейся торговой традиции. В Полоцке был немецкий двор, на котором была и церковь. Кроме немцев, в Полоцке торговали с немцами же новгородцы и москвичи, которые, однако, могли покупать товары при посредничестве полочан. Особыми договорами были определены нормы уголовного и гражданского права, применяемые при столкновении с немцами на полоцкой территории. Торговля доставляла жителям богатство. В Полоцке и Смоленске было много людей, считавшихся по тому времени очень богатыми. Предметами вывоза по преимуществу были: воск, мед и меха пушных зверей, хмель, овчины и некоторые другие продукты. С востока в древнейшее время купцы привозили шелковые и различные узорчатые ткани, предметы украшений, ожерелья, бусы, светильники и т. д. Из Скандинавии привозили мечи, пряжки, топоры и др. изделия из бронзы, серебра, железа и стали, с берегов Балтийского моря янтарь, из Германии вина, сукна, имбирь, миндаль, соль и некоторые др. предметы.

Все три крупные города — Туров, Смоленск и Полоцк — выделились еще как центры просвещения. В особенности крупная роль пришлась на долю Смоленска, создавшего в стенах своих монастырей целую литературно-просветительную школу. Туров имеет также свое славное литературное прошлое. Меньше всего мы знаем о литературных успехах в Полоцке.

Литература и просвещение в Древней Руси развивались вместе с проникновением в народную массу христианских начал и письменности и поддерживались живыми сношениями с Византией. Учреждение епархий и появление монастырей были ступенями в развитии просвещения. В Полоцке и Турове епархии появились очень рано. В Смоленске кафедра явилась позже. Она была учреждена князем Ростиславом Мстиславичем в 1197 году. Первым епископом был ученый грек Мануил. Хотя кафедра в Смоленске была образована сравнительно позднее, но и до нее город обладал достаточными для того времени литературными средствами для получения широкого образования. Это лучше всего видно из биографии одного из интереснейших деятелей Древней Руси — Климента Смолятича. По словам летописи, Климент был «книжник», какого не бывало на Руси. Эта характеристика, бесспорно, очень верная. В 1147 г. великий князь киевский Изяслав решил сделать его митрополитом и собор русских епископов посвятил в митрополиты этого схимника, пользовавшегося тогда уже широкой известностью, подвижника и ученого богослова. Климент был плодовитым писателем, но до настоящего времени открыто только одно его послание к своему старому другу — смоленскому священнику Фоме. Это послание вскрывает нам кругозор и интересы тогдашнего смоленского образованного общества. Оказывается, что Климент и его последователи допускали иносказательные толкования священного писания, опираясь в своих объяснениях на творения Гомера, Платона и Аристотеля. Противного направления держался некто Григорий, тоже смоленский «книжник», придерживающийся буквы священного писания. Обе спорящие стороны читали названных греческих авторов в подлиннике. Зная подобного рода факты, не приходится удивляться тому, что сообщается в житии преп[одобного] Авраамия Смоленского, написанном учеником его Ефремом. Это был иеромонах Успенского Смоленского монастыря, совершавший свои учительские подвиги в конце 12 в. Своими блестящими проповедями, касавшимися самых животрепещущих вопросов, Авраамий привлекал к себе все смоленское гражданство. Успех его был так велик, что городские церкви опустели: именитые люди, бедняки и рабы — все находили утешение в беседах преподобного. Но городское духовенство, монахи, даже некоторые из горожан, вооружились против Авраамия: «попы рыкали как волки, завидуя его популярности», говорит биограф. Пришлось проповеднику претерпеть гонения и поношения; однако, большинство граждан было за него и, сделавшись игуменом Богородицкого монастыря, Авраамий мог спокойно продолжать свою деятельность. Климент и Авраамий — блестящие звезды на смоленском горизонте. Но они представляли не случайное явление, потому что в Смоленске были школы, а переписывание рукописей и книг находило себе сбыт. В Смоленске не только были школы, но можно различить среди них [школы] обычного древнерусского типа, в одной из которых учился еще в детстве, напр., пр[еподобный] Авраамий, и школу высшего типа, где обучение основывалось на изучении греческого и латинского языков, и где митрополит Климент получил свое широкое философское образование. Около этой школы группировался кружок грецистов и латинистов, ведших между собою богословские и философские споры. Смоленские книгохранилища обладали обильным книжным материалом, что видно не только из произведений м[итрополита] Климента, но и по результатам той широкой начитанности, которой обладал преп[еподобный] Авраамий. Смоленск дал ряд прекрасных литературных произведений, начиная с посланий Климента, биографии Авраамия, написанной Ефремом и кончая повестью о Меркурии, путешествием Игнатия Смолянина в Палестину и Константинополь и мн. др.; много литературных памятников, однако, не дошло до нас, напр., Смоленская летопись. Вообще, в истории просвещения Древней Руси роль Смоленска столь же важна, как и роль старейшего из городов — Киева.

Мы меньше знаем о состоянии просвещения в Турове. Но появление здесь такого блестящего ученого оратора, каким был епископ св[ятой] Кирилл Туровский, бесспорно свидетельствует, что и здесь были доступны средства к широкому образованию. В самом деле, в лице Кирилла Древняя Русь имеет выдающегося церковного оратора и знатока византийской литературы. По складу ума, по литературным приемам это византийский проповедник эпохи наибольшего развития церковного ораторства в Византии. Он обращался к избранному кругу слушателей, так как вся паства не могла бы понять его длинной, построенной на толковании символов, испещренной обширным запасом учености, проповеди. Но несомненно, что научная недоступность для народной массы проповедей Кирилла находила, однако, избранных слушателей: в Древней Руси читали и ценили русского Златоуста — следовательно, и слушали, тем более, что и при жизни проповедник пользовался огромным уважением и славой; его проповеди расходились даже в южнославянских списках, далеко от скромного города, где была его кафедра. Конечно, литературная манера и литературные вкусы Кирилла, свидетельствуя о его широком образовании, не дают возможности считать его писателем вполне оригинальным. Однако, Кирилл обладал огромным талантом, прекрасно владел языком, [так] что даже и современные нам церковные писатели не считают его отсталым: «Слова Кирилла Туровского, — говорит знаток истории церкви, проф[ессор] Голубинский, — не имея ничего общего с другими современными ему словами и поучениями, представляют собою совершенно такие же ораторские произведения, как слова современных нам ученых проповедников. Если перевести их на русский язык и сказать, что они принадлежат такому-то современному проповеднику, то разве самый тонкий знаток дела не будет введен в обман».

Итак, Туров и Смоленск по своей литературной деятельности высоко стояли в Древней Руси.

Что касается Полоцка, то о нем мы вообще так мало имеем известий, что трудно сказать о нем что-либо определенное: быть может, наши источники не сохранили сведений о состоянии учености и просвещения в этом центре, столь одиноко стоявшем в Древней Руси, но очень возможно и то, что все наличные силы полочан уходили на развитие политической и социальной жизни. Мы видели, что в этом отношении полоцкое общество серьезно работало. Правда, Софийский собор в Полоцке и некоторые другие церкви служат свидетелями того, что церковное византийское искусство не было безызвестно полочанам и витеблянам. С другой стороны, деятельность Ефросинии (в мире Предславы), дочери князя Святослава Всеславича, внучки знаменитого «чародея», также свидетельствует, что и в Полоцке появлялись лица, деятельность которых была посвящена чтению книг и их распространению в обществе. Княжна Предслава родилась около 1110 г. В юности она отличалась красотой. Заслышав, что родители желают выдать ее замуж, она убежала в монастырь, где игуменьей была ее тетка — вдова князя Романа Всеславича. Все старания родителей оказались тщетными и Предслава приняла монашество. Она посвятила себя, главным образом, переписке книг. Вскоре Ефросиния основала свой женский монастырь близ Полоцка на уроч[ище] Сельце, подаренном княжне полоцким епископом Ильей. Здесь уже была деревянная церковь Спаса, служившая усыпальницей полоцких епископов. Вскоре монастырь разросся, и на месте деревянной церкви была построена каменная. Затем Ефросиниею был еще основан мужской Богородичный монастырь для подготовления священнослужителей для женского. Год смерти св[ятой] Ефросинии не известен, но он относится ко времени после 1161 г., потому что в этом году сооружен по ее повелению известный крест для монастыря. Умерла она, вероятно, в Киеве, во время путешествия ее в этот город. Впрочем, житие позднейшего происхождения рассказывает, будто Ефросиния умерла в Иерусалиме.

Обширная литература Белорусской земли способствовала выработке и развитию белорусского языка. Правда, древнейшие произведения дают еще мало особенностей местного языка, потому что авторы предпочитают пользоваться общелитературным языком того времени, шедшим из центра тогдашнего просвещения — Киева. Кирилл Туровский еще пишет на общелитературном языке, в котором едва ли можно отличить местные белорусские особенности. Но уже памятники 13 и 14 вв. выделяют смоленско-полоцкий говор, близкий к говору дреговичей и радимичей и таким образом представляют собственно белорусский литературный язык.

Итак, древние Дреговицкая и Кривицкая земли к половине 13 в., т. е. к концу древнерусского периода, приходили в упадок, будучи ослаблены политически, раздроблены на множество уделов, стиснутые среди счастливо усиливающихся соседей, но зато [они] имели богатый запас культурного населения. В политическом строе они выработали принцип широкого участия веча, т. е. всего земства, в делах всей земли. На вечевых собраниях ясно обнаруживались два социальных элемента — добрых и малых людей. Добрые и малые худшие люди различались по своему экономическому благосостоянию. Это не были еще сословия, так как никакой закон, никакой обычай не закрепили принадлежности данного лица к той или иной социальной ячейке. Но в этом различии, пока чисто бытовом, уже крылись зачатки социальных подразделений, зачатки политического неравенства сословий. В таких условиях эти земли входили в литовско- русский период их истории.

Несмотря на соседство с русью, литовское племя весьма поздно становится известным русским летописям. Правда, еще Владимир Св[ятой] ходил воевать на ятвягов, но летописец сообщает об этом самое краткое известие. Только к концу 12 в. имя литовцев чаще встречается в наших летописях. В этом веке, в его начале, литовцы иногда совершают набеги на земли соседнего Полоцкого княжества. В то же время галицко-волынские князья рядом походов в Ятвягскую землю, порабощают ятвягов и имя их скоро исчезает. Только около половины 13 в. среди литовских племен замечается стремление к образованию государства. Долгое время литовское племя живет в весьма первобытных условиях быта. Оно делилось на несколько отдельных племен: пруссы, собственная литва (в б[ывшей] Виленской губ.), жмудь (в б[ывшей] Ковенской губ.), лейтголла (латыши), корсь(куроны в Курляндии) и, наконец, ятвяги. Все эти племена жили в условиях родового быта, имея многочисленных родовых старейшин. Наша летопись и древнейшие немецкие хроники называют этих старейшин «князьями», насчитывают многие десятки их. Эти князья пользовались почетом и уважением литовцев и остальное население находилось у них в подчинении.

Ни торговлей, ни ремеслами литовцы не занимались и даже не имели поселений городского типа. Они жили в лесах, в бедных хижинах, занимались земледелием или бортничеством. Культурное их развитие стояло очень невысоко. Сведения о религии литовцев сохранились у позднейших писателей. Эти сведения придают литовской религии характер стройно выработанных религиозных представлений. Но в этих сведениях имеется немало домыслов позднейшего характера. Литовская религия отличалась такой же примитивностью, как и весь быт литвы. Они верили в Перкуна, бога грома и молнии. Вообще они поклонялись силам природы. Они почитали ужей и насекомых, любили гадания, поклонялись духам природы. Литовцы имели жрецов, но рассказы позднейших писателей о значении жреческого элемента литвы являются большей частью вымышленными.

Около половины 13 в. в среде литовских племен замечается стремление к объединению. Трудно объяснить причину этого стремления, но толчком ему послужили, видимо, военные обстоятельства. В походах на Полоцк или с полоцкими князьями литовцы должны были научиться объединять свои мелкие отряды под начальством одного из князьков; для того, чтобы отбиваться от нападений галицких князей, им приходилось прибегать к тому же средству. В самом начале 13 в. на Балтийском побережье появляются два немецких ордена крестоносцев. Один поселился по приглашению мазовецкого князя среди пруссов, другой — Ливонский орден — укрепился у устья Западной Двины. Оба ордена получили благословение от папы силой оружия распространять христианство. Это предвещало покорение и неволю для литовцев. Пруссы были очень быстро порабощены. Ливонский орден укрепился среди латышей, покорял их и угрожал литве и жмуди.

Все эти обстоятельства дали мысль одному из очень предприимчивых князьков Мендовгу начать дело образования государства, для борьбы с врагами. Может быть у него были предшественники. Литовские летописи передают целый ряд преданий, но все эти рассказы не носят характера достоверности. Мендовгу пришлось выдержать очень сильную борьбу, причем он показал себя искусным политиком. Мы видим его во главе собственной литвы, во главе с городо[м] Керновым. Он захватывает соседние русские земли и даже свою столицу переносит в Новгородок (н[ынешний] Новогрудок), где устраивает свою столицу. Он вообще стремился подкрепить себя силами русского населения. В Полоцке прекратилась местная династия, и на Полоцком столе мы уже видим Мендовга, племянника Товтивила. Мендовгу было трудно справиться с галицкими князьями, которые даже устроили против Мендовга сильную коалицию, объединив с собой Ливонский орден и возбудив против Мендовга Товтивила. Тогда Мендовг вошел в сношения с Ливонском магистром, принял крещение и даже был коронован королем литовским — папским представителем. Галицийская коалиция разбилась. Но кроме того он вошел в связь с галицкими князьями при посредстве своего сына Войшелка. Последний был князем в Слониме и Волковыске. Благодаря влиянию Войшелка состоялся мир с галицкими князьями. Сам Войшелк, крещенный по православному обряду, удалился в монастырь.

Таким образом, Мендовг в сильной мере опирался на поддержку ордена. Он даже подарил ордену часть своих земель, в том числе и Жмудь, хотя жмудины и не пустили к себе рыцарей. Появление немцев на литовских землях стало вызывать ропот. Начались восстания, во главе которых стал Мендовг, превратившийся опять в ревностного язычника. Однако возвышение и политика Мендовга вызвали против него заговор его же родственников. В 1263 г. он был убит вместе с двумя своими сыновьями князьями Тренятою и Довмонтом. После смерти Мендовга начались смуты в среде его родственников и взаимное их истребление.

Сын Мендовга Войшелк, поддерживаемый русскими городами, княжил некоторое время и жестоко расправился с врагами отца, но затем опять ушел в монастырь. Княжение Мендовга положило основание государству, составленному из Литвы и соседних русских областей. Уже политика Мендовга намечала пути последующей политики литовской династии. Мендовг колебался в выборе между крестоносцами и католичеством с их западной культурой и между русскими областями с их восточной культурой. Малочисленное литовское племя, притом мало культурное, в этом выборе значения не имеет. В конечном итоге Мендовг не без влияния своего сына Войшелка, на первый план выдвинул связи с белорусскими землями, чем определилась дальнейшая политика последующих князей.

Княжение таких замечательных лиц, как Гедимин (ум[ер] 1341) и Ольгерд (ум[ер] 1377) блестящим образом выполнили задачу, указанную Мендовгом. Они окончательно объединили под своей властью все литовские племена, скрепили с новым государством Жмудь, наконец, распространили свою власть на все западно-русские земли. Полоцк с 1307 г. окончательно перешел во власть предшественника Гедимина — Витеня; некоторое время здесь еще сидели подручные князья в качестве правителей (последним был князь Андрей, старший сын Ольгерда, участвовавший в Куликовской битве). Минские князья перешли во власть Литвы в первые годы 14 в.; около того же времени пало самостоятельное значение и турово-пинских княжеств. Ольгерд женился еще при жизни отца своего Гедимина, на единственной дочери последнего витебского князя Ярослава Васильевича и таким путем приобрел права на это княжество. Ольгерд утвердил свое влияние и в Смоленске, хотя окончательное подчинение последнего принадлежит уже Витовту. Лежавшие вне этих пределов княжества, т. е. Волынь, Киев и Чернигово-Северские земли тоже подчинились и присоединились к Литовско-Русскому государству при Ольгерде. Ольгерд и Гедимин являются настоящими основателями Литовско-Русского государства. Они положили начала той связи, которая начала объединять Литву и белорусские области. Присоединение белорусских земель не было насильственным. Это было присоединение с согласия населения, ввиду очевидной политической выгоды такого союза. Гедимин, кажется, первым стал называть себя князем не только литовским, но и русским. И даже столицу из литовских Трок перенес на новопостроенный город на белорусской территории — Вильну. Уже Гедимин старается придать прочную спайку новому государству. Он стремится к развитию промышленности и торговли. Ольгерд в своей деятельности опирался, главным образом, на русский элемент и русские земли заняли в правительственной системе Литовско-Русского государства доминирующее положение.

Когда Литва подчинила себе белорусские княжества, то на ее стороне была военная сила. Но литовцы и соседние белорусские княжества были хорошо ознакомлены друг с другом вследствие предшествующих сношений. Отношения эти были более мирного характера, чем враждебного. Поэтому русское население охотно подчинялось власти литовских князей, которые приносили свою защиту от сильных соседей и прекращали междоусобную борьбу. К тому же в обеих западно- русских землях русский княжеский род прекратился (Полоцкая земля), другие же (Турово-Пинская область, Северские княжества) так раздробились, что владетельные князья превратились в простых вотчинников, помещиков; княжества их утеряли характер государства, превратившись в поместья, иногда очень мелкие. В силу этого литовцы являлись не как завоеватели, но как элемент, вносивший известный прочный правопорядок в народную жизнь. Само объединение Литвы и Руси являлось [не] следствием завоевания, но добровольного подчинения белорусских областей Литве. Литовские князья не вносили ничего нового в жизнь русских областей. Среди громадного большинства литовских язычников было уже немало и православных. Религиозная терпимость была основой политики литовских князей. Малокультурные литовцы быстро подчинились белорусскому влиянию. Наглядным доказательством этого служит употребление языка в государственных актах того времени. Из этого факта ясно, что белорусский язык был в то время языком высших классов в самой Литве. Действительно, даже и великие князья не только были грамотны на этом языке, но и употребляли его в домашнем обиходе. Удельные князья — Гедиминовичи, получившие уделы в русских областях, принимали православие, женились на русских и многие из литовских князей явились горячими поборниками православной веры. Даже среди великих князей православие начало утверждаться: Ольгерд принял его и дважды был женат на русских княжнах (витебской Марии и тверской Юлиане), Витовт, тесть великого князя Московского, тоже был православным до перехода в католичество; утверждают, что и ярый впоследствии проводник католицизма Ягайло, в молодости исповедывал ту же веру и носил в крещении имя Якова.

Иное положение создалось, когда великокняжеский престол занял сын Ольгерда Ягайло. Он был сам женат на тверской княжне Юлиане и, по-видимому, в молодости исповедывал православие. Однако, в силу частью честолюбия, частью в силу политических соображений, Ягайло принял предложение польских панов жениться на польской королевне Ядвиге и возложить на себя корону Пястов. Поляки, однако, ставили очень важные условия: принятие Ягайлой католичества и крещения по католическому обряду всех Ягайловых подданных. Ягайло крестился, крестил языческую Литву и Жмудь. За Ягайлой последовали многочисленные князья Гедиминовичи, многие из которых при этом изменили православию. О проведении католицизма в русских областях не могло быть и речи. Но с проникновением католицизма для православной религии появлялась очень серьезная опасность. За религиозным вопросом само собой подымался вопрос о преобладавшем значении польской национальности. Наконец, акт унии с Польшей 1386 г. подвергал опасности и самое самостоятельное существование Литовско-Русского государства. Однако, Ягайло встретил решительный отпор своего двоюродного брата Витовта. Отец Ягайлы был великим князем Литвы и Руси. Но соправителем его был младший брат его Кейстут. Братья жили очень дружно и разделили между собой управление таким образом, что Ольгерд управлял русскими областями, а Кейстут, убежденный язычник, управлял литовскими землями, где он пользовался популярностью. После смерти Ольгерда начался краткий период соправительства Ягайлы и Кейстута. Но племянник не мог примириться с соправительством влиятельного Кейстута. Началась борьба, среди которой престарелый Кейстут был лишен жизни Ягайлой. Место Кейстута занимает его сын Витовт. Но между двоюродными братьями завязалась многолетняя борьба, пока, наконец, Витовт не заставил Ягайлу признать себя великим князем литовским (1395 г.) и принес Ягайле, как королю польскому, данную присягу. Таким образом, с формальной стороны Литовско-Русское государство оказалось в вассальной зависимости от Польши. Впрочем, эта вассальная зависимость была вскоре (1401 г.) заменена актом унии между Литвой и Польшей.

Великокняжение Витовта — важнейший период в создании Литовско-Русского государства. Великий князь отличался глубоким государственным умом, необыкновенной энергией и умел поставить свою политику в отношении областей так, что пользовался широкой популярностью среди населения. Это был выдающийся организатор вновь слагающегося государства, обладающий притом достоинством мудрого и храброго полководца. Основной целью его политики было создание самостоятельного Литовско-Русского государства и примирение двух господствовавших в нем национальностей. Его деятельность оставила в населении столь глубокий след, что и впоследствии все распоряжения и постановления Витовта пользовались высоким авторитетом. Витовт прежде всего стремился скрепить государство, составленное из разнородных частей. Так, он удаляет князей из уделов даже там, где они играли роль наместников великого князя, и передает управление в этих землях местному вечу, закрепляя свои распоряжения выдачей особых жалованных грамот, которые являются местными конституционными хартиями. Так, при нем окончательно были удалены удельные князья из земель Полоцкой, Витебской, на тех же основаниях он присоединил к Литовско-Русскому государству Смоленскую землю. Эти уставные грамоты Витовта, впоследствии подтверждались его преемниками (подлинники до нас не дошли) и составляли до начала 16 в. основные конституционные законы государства. Удельные князья были частью лишены своих столов, частью получили княжения, не имевшие политического значения, как напр[имер] в Северской земле.

Подтверждение изстаринных прав населения, высокое уважение к белорусской национальности, отсутствие религиозных гонений и даже стремление поднять престиж православной церкви утверждением особого от Москвы митрополита в Киеве (им был знаменитый своей ученостью Григорий Цамблак) — все эти условия в высшей мере способствовали сплочению юного государства и сделали политику Витовта национальной и популярной.

Во внешней политике Витовт окончательно освободил Литву и Русь от надвигавшихся на них врагов. Это была сложная и трудная работа, увенчавшаяся успехом. Прусский орден не удовлетворился принятием Литвой христианства, и, забыв об основной задаче своей борьбы — христианской проповеди, готовился к грозным событиям. Витовт соединился с Ягайлом, т. к. это было общее дело, и разбил рыцарей при Грюнвальде или Танненберге (1410 г.). Поражение было настолько сильное, что орден [распался]. Великое княжество Литовское не знало татарского владычества в той мере, в какой его знала Русь восточная. Но татары хозяйничали в южной Руси, составляя силу, с которой нужно было считаться. Витовт сначала довольно умело повел политику с татарами, но понесенное им поражение при Ворскле положило предел его стремлениям на юго-восток. Но и положение орды было не таково, чтобы напирать на южную Русь, почему татары фактически оставили свои нападения на южные пределы государства. На востоке, в сношениях с Москвой, Витовт придвинул границы государства и даже некоторое время держал в сфере своего влияния Великий Новгород. Труднее было Витовту установить свои отношения в Польше, ввиду тенденции польской дипломатии рассматривать Литву как государство, соединенное с Польшей. Деятельность польской дипломатии была настолько агрессивна, что воспользовавшись поражением на Ворскле, она побудила Витовта заключить в 1401 г. акт унии с Польшей. Правда, этот акт был ослаблен Городельским привилеем 1413 г. Но отношения к Польше приводили Витовта к мысли об окончательном отделении Литвы от этого государства. Витовт всю жизнь лелеял эту мечту, оставляя ее выполнение до наиболее удачного времени. Так, уже в 1393 году он заключает с Ливонским орденом в Салинском замке соглашение, по которому Литва долженствует сделаться самостоятельным государством, не состоящим в связи с Польшей ни в форме унии, ни в форме насильственного подчинения. Эта идея была популярна. Всякого рода настояния со стороны Польши Витовт передавал на суд подданных. Так, когда королева Ядвига, недовольная содержанием мирного трактата Витовта с ливонскими рыцарями, напоминала ему о его вассальном подданстве Польше, то Витовт созвал сейм в Вильне и получил от собравшихся единогласный ответ: «Мы не подданные Польши, мы всегда были вольны; наши предки никогда не платили дани полякам и мы не будем платить и останемся навсегда при своих вольностях».

Но Витовт, занятый сплочением государства, откладывал окончательное решение вопроса о разрыве с Польшей. Эту деятельность он проявил к концу своего великого княжения. Он был бездетен, между тем у Ядвиги были сыновья, и по Городельскому привилею Литовско-Русское государство в случае смерти Витовта бездетным переходит к Ягайле и, наоборот, Польша переходит к Витовту в случае смерти Ягайлы бездетным. Но оба были тогда уже весьма почтенными старцами, и будущее для Витовта было ясно. Витовт в 1427 году возбуждает вопрос о законности рождения сыновей Ягайлы, но это щекотливое дело было улажено поляками. Тогда Витовт вступает в более тесные сношения с императором Сигизмундом и получает от него обещание прислать Витовту королевский венец, что означало бы акт полной самостоятельности. Назначен был и съезд в Луцке на Волыни в 1429 году, куда Витовт явился в сопровождении блестящей свиты. Сюда прибыл и германский император Сигизмунд. Когда здесь же зашла речь о признании Витовта королем, то польские дипломаты начали сильную борьбу. В конце концов они отъехали из Луцка, за ними бежал оттуда же и Ягайло. Поляки обратились даже к папе, который стал на их сторону и обратился к Витовту с соответствующим увещеванием. Вопрос о короне обсуждался в течении многих месяцев и в сентябре 1430 г. в Вильне был назначен акт коронования Витовта. Сигизмунд отправил к нему корону, но поляки решили ее перехватить. Посольство Сигизмунда не решилось при таких обстоятельствах пробираться в Литву и вернулось обратно. Блестящий съезд, назначенный для коронования, на котором присутствовал Ягайло, великий князь Московский и даже московский митрополит Фотий, начал постепенно разъезжаться. Престарелый Витовт был чрезвычайно огорчен, заболел и умер в октябре того же года, в присутствии Ягайло и др., оставшихся еще почетных гостей. Так окончилась попытка Витовта. Витовт стремился создать самостоятельное Литовско-Русское государство, опираясь при этом на русские области и создал для последних, как мы видим, такие условия, которые привлекали к нему русское население, несмотря на то, что он изменил православию и перешел в католичество. Иное положение создалось со смертью Витовта, когда Ягайло оказался распорядителем судеб государства. Ягайло был известен, как ярый проводник католицизма. Сын русской княжны, он, однако, не пользовался популярностью в русских областях и был там мало известен.

После смерти Витовта (1430 г.) король Ягайло назначил его преемником младшего из Ольгердовичей — Свидригайло. Этот князь был известен своей многолетней борьбой с великим князем Витовтом. Когда еще в 1392 г. Витебский удел перешел во владение великого князя Витовта (до этого времени Витебск находился в пожизненном владении жены Ольгерда Ульяны) и Витовт назначил своего племянника Федора Васну, Свидригайло внезапно появился в Витебске, убил Ф. Васну и покняжился здесь. Витебляне оказали очень энергичную поддержку своему новому князю, но все-таки он не мог удержаться, был изгнан Витовтом и должен был бежать из Витебска. После долгого скитания Свидригайло помирился с Витовтом и получил от него удел — Северскую землю, но оттуда вследствие возникших несогласий снова бежал (после 1403 г.), хотя позже (с 1410 г.) снова появился в Северщине и владел ею до смерти Витовта.

Назначая преемником великого князя Витовта, столь упорного его антагониста, Ягайло, очевидно, имел в виду, что новый великий князь будет держаться другой политической программы и не будет пользоваться поддержкой тех элементов, которые так высоко подняли власть Витовта. Очевидно, Ягайло назначением великим князем Свидригайло хотел исправить то, что было потеряно поляками при его предшественнике. Витовт, сын Кейстута, опирался, главным образом, на центральную часть государства — собственную Литву и Жмудь. Здесь знали его отца Кейстута, здесь поддерживали и его сына Свидригайло; окраинный князь был хорошо известен в Витебске, Северщине, на Волыни и в Подолии, но совершенно неведом литовцам. Таким образом, новый князь должен был опираться хотя и на многочисленный, но малосплоченный окраинный элемент. Однако, все эти расчеты Ягайлы и его польских советников оказались непрактичными. Прежде всего, на самого Свидригайло трудно было положиться. Это был человек весьма способный к кипучей деятельности, но мало настойчивый и в сильной мере преданный пьянству. У бывшего удельного князя, удачно подымавшего восстания многих областей, не доставало умения полководца, ведущего большое войско. Но за этими личными качествами, может быть и ненавистными Ягайлу, выступили условия, по-видимому, совершенно неожиданные для поляков. Свидригайло был действительно весьма популярен среди белорусского населения. Между тем, белорусские области, особенно наиболее знатные элементы их населения, имели много поводов к недовольству настоящим положением вещей. Прежде всего, была совершенно ясна опасность, угрожающая русской народности и используемой ею религии от надвигающегося полонизма и католицизма. Затем аристократические элементы, преобладавшие в русских областях, удельные князья и бояре, были сторонниками полной самостоятельности государства.

Свидригайло оказался очень неподатливым великим князем по отношению к полякам и Ягайло. Одновременно с назначением его великим князем, польские гарнизоны заняли Подольскую землю и поляки потребовали уступки Волыни. При первом известии о занятии поляками Каменца Свидригайло пришел в ярость, арестовал находящегося тогда в Вильне короля Ягайло и отпустил его только тогда, когда сделаны были распоряжения о возврате Подолии. Этот резкий поступок показал равным образом и настойчивость и бестактность нового великого князя; для поляков сделалось ясным, что от него нельзя ожидать никаких уступок. Свидригайло немедленно собрал большое войско, которое блистало шлемами многих удельных князей, отправился на Волынь и заставил Ягайло снять осаду Луцка.

Всем этим Свидригайло сильно раздражил поляков и, кроме того, своей внутренней политикой он вооружил против себя значительную часть литовцев. Среди последних нашлись заговорщики, которые во главе с князем Семеном Гольшанским и братом Витовта удельным князем Стародубским Сигизмундом Кейстутовичем напали в городе Ошмянах на Свидригайло, захватили в плен его семью и провозгласили от имени Ягайлы великим князем Литовским Сигизмунда Кейстутовича. Все это было сделано с помощью и по указаниям поляков.

Свидригайло успел спастись в Полоцк. С этого момента (1432 г.) в течении двух лет Литовско-Русское государство находилось в междоусобной борьбе. Русские удельные князья и крупное боярство стало на сторону Свидригайлы, Литва, Жмудь и Подляхия с преобладающим мелким служилым людом поднялись за Сигизмунда. Хотя на стороне Свидригайло было значительное численное преимущество, но он делал военные ошибки и потому терял сражение за сражением, пока, наконец, битва под Вилькомиром не доставила его противнику такого превосходства, что Полоцк, Витебск и Смоленск признали Сигизмунда, а Свидригайло убежал в Киев и здесь утвердился в Киевской и Волынской областях. В самом деле, в этой битве Свидригайло и его сторонники понесли страшное поражение. Было убито 13 русских князей и полегло до 40 тыс. воинов. Попало в плен 12 князей и 1500 бояр и немецких баронов, пришедших с ливонским магистром помогать Свидригайло. Создалось довольно неопределенное положение, длившееся до 1440 г., когда в Вильно вновь был совершен государственный переворот; состоялся заговор во главе с волынскими князьями Чарторыйскими, последствием которого была смерть Сигизмунда. Обстоятельством этим воспользовалась литовская партия и провозгласила великим князем младшего брата короля польского Владислава Ягайловича — Казимира. Вследствие малолетства последнего его именем стал управлять литовский князь Ян Гаштольд.

Так водворился прочный государственный порядок в Литовско-Русском государстве. После изложения внешней стороны этого смутного периода в истории государства для нашей цели важно обратить внимание и на внутреннюю сторону тех же событий. Выше уже было указано на то, что Свидригайло поддерживали преимущественно русские области. У них были свои национально-политические цели в данном случае. Но в этой борьбе вылилось наружу не только существовавшее в государстве национальное различие, тесно связанное с религиозным, но и различие на почве социально-экономической. В войсках Свидригайло были не только русские, но главным образом русское удельное и служилое княжье, а также и крупное боярство, которыми изобиловали русские области. Это боярство, издавна заседавшее в «раде», т. е. думе удельных князей, привыкло управлять областями при своих князьях. Рядом с русскими княжьем и боярством выступило в рядах свидригайловской армии и крупное родовитое литовское боярство.

Причина, соединившая аристократические элементы обеих народностей, заключалась в политике Сигизмунда Кейстутовича. Последний усвоил себе политику Витовта, но стал проводить ее резче и дальше. Витовт боролся с удельным княжьем, окружая себя почти исключительно чисто литовскими элементами. Но уже при нем ряды земянства пополнялись набором из среды низших классов населения. Сигизмунд Кейстутович пошел дальше в том же направлении. Древний летописец рассказывает, что Сигизмунд отличался крайней жестокостью по отношению ко всему шляхетству, княжью и боярству всех земель как русских, так и литовских, что Сигизмунд даже задумывал извести всех благородных, пролить их кровь и на их место поднять «род холопский», т. е. крестьянский. Вот та причина, которая сплотила аристократические элементы разнородных областей. Свидригайло не сумел отстоять интересы знати. Вот почему аристократические элементы, составившие заговор против Сигизмунда и умертвившие его, не обратились теперь к Свидригайлу, но остановились на новом кандидате — Казимире Ягайловиче. Его избрание упрочило влияние аристократии преимущественно литовского происхождения.

Обстоятельства, сопровождавшие вокняжение Казимира, с большой силой отразили социальную борьбу. В Смоленске «черные люди», т. е. низший класс, восстали против великокняжеского наместника Андрея Саковича, прогнав его и избили многих бояр; поднялась против нового господаря демократическая Жмудь; поднялась и Подляхия, высказавшаяся за сына Сигизмунда — Михаила.

Новое правительство во всех этих случаях поступило очень тактично: оно пошло на компромиссы. Казимир подтвердил областям уставные земские грамоты, дарованные еще Витовтом, чем удовлетворил как знатное «поспольство» городов, так и низшие их элементы. Положение удельных князей в первое время не было нарушено и даже некоторым были возвращены уделы, отнятые Сигизмундом (напр. князю Олельку Владимировичу возвращен Киевский его удел).

В религиозном отношении новое правительство было безразлично. Эти действия нового правительства указывали на его стремление удержать «старину» с ее децентрализацией. Но за этими первыми шагами правительство проявило стремление пойти навстречу и нарождавшимся новым требованиям жизни. Последние вырабатывались в том смысле, что вместо прежней областной раздробленности перевес брали элементы центростремительные. Борьба между Свидригайло и Сигизмундом показала, что княжеские и боярские элементы различных областей могут сплотиться, равно как и демократические элементы: на место боярства или мелкого земянства областей Полоцкой, Смоленской, Волынской и пр. выступало боярство или земянство литовско-русское. Правительство Казимира, направляемое литовцами с объединительными стремлениями, очень хорошо поняло значение для государства этих объединительных элементов и сделало важные шаги в соответствующем направлении. Так, в 1447 г. Казимиром была издана жалованная грамота дворянству. В отличие от грамот начала 15 в., эта грамота закрепила известные правила за шляхетством всего государства, без различия областей, религии и национальности; права, подтверждаемые грамотой, относились к представителям духовенства, к князьям, земянам и даже мещанам. Этот государственный акт, таким образом, понижал аристократию и подымал шляхетство.

Итак, правительство Казимира, начав с компромисса, перешло затем к объединительной политике. Эта политика неизбежно понижала удельное княжье и крупное боярство и выдвигало в правовом отношении рядовое шляхетство. Всем эти разрушался как удельный строй, так и вечевая самобытность областей. Казимир даже сделал попытку активной борьбы с уделами, уничтожая в 1471 г. Киевское княжение, отнятое им у слуцкого князя Семена Олельковича и послав туда своего наместника. Этот акт был встречен в среде русской аристократии враждебно, в связи с чем стоит заговор против господаря, составленный в 1482 г. и имевший целью возвести на престол Михаила Олельковича Слуцкого. Заговорщики поплатились своими головами. Но самый факт заговора интересен как одно из проявлений аристократической реакции на национальной основе. Неудачный заговор выражал собою стремление княжья. Стремления эти готовы были в известной мере получить осуществление с переменой великого князя — доставить влияние именно этому элементу.

Когда умер Казимир, группы князей Олельковичей, Гольшанских, Мстиславских и др. во главе с князем Михаилом Львовичем Глинским выбрали на престол второго сына Казимира — Александра. В Польше же решено было выбрать старшего его брата Альбрехта. Сторонники Польши должны были молчать на выборах, потому что многие из вельможных избирателей явились с контингентами войск в несколько сот человек (1492 г.).

Тенденции избиравшей Александра аристократии видны из той конституционной хартии, которую выдал этот великий князь. Эта конституция, гарантируя имения и имущественные права шляхетства, доставляла родовитому сенату весьма важные права по управлению государством.

Направление политики нового государя характеризуется сильным влиянием такой выдающейся личности как князь Михаил Глинский. Это был один из образованнейших людей той эпохи. Молодость свою он провел за границей, сначала в занятиях науками, а затем и в военной службе у императора Максимилиана, у саксонского герцога Альбрехта; побывал, кроме Германии, в Испании и Италии. Образованность соединялась в нем с даровитостью и блестящими военными талантами. М. Глинский, заняв видный пост маршалка дворного и пользуясь личной дружбой государя, старался доставить влиятельное положение русской партии. Он доставил преобладание русской аристократии, но для удельного княжья его режим был тяжелым и некоторые князья бежали в Москву. Поляки возводили обвинения на Глинского в преследовании им чисто личных целей — в желании восстановить для себя самостоятельное Киевское княжение. Верность этих слухов трудно проверить. Но, по-видимому, Глинский замышлял государственный переворот, направленный против литовских вельмож. В 1506 г. обстоятельства для Глинского сильно изменились: вел. кн. Александр умер, его место занял младший его брат Сигизмунд, поддержанный чисто литовской партией. Положение Глинского пошатнулось, некоторые из его приверженцев были лишены должностей. Тогда Глинский вошел в сношения с московским вел. кн. Василием Ивановичем и поднял со своими сторонниками восстание. Восстание началось на Припяти, где у Глинского были огромные имения; сначала он напал на области князя Слуцкого и Копыльского (потомки киевского Олельковича), затем на города Туров и Мозырь.

Осада Минска оказалась для Глинского неудачной. С появлением в помощь Глинскому московских войск, это восстание перешло к Орше и слилось с общими операциями московских воевод.

Был целый ряд причин неудачи, постигшей восстание Глинского, как в близорукой осторожности московской политики, так и в движениях самого Глинского. Но нельзя не заметить, что главная причина неудачи заключалась в слишком оптимистических расчетах Глинского на сочувствие многочисленного земянства, отчасти остатков удельного княжья. Особенно холодно был принят Глинский в центральных частях государства, тогда как в Киевской Руси сочувствие его идеям было гораздо большее…

Восстание Глинского было поднято в интересах русской государственности, народности и культуры. Это был последний аккорд национальной борьбы в государстве, запоздалый отзвук вопросов, волновавших общество столетием раньше. К началу 16 в. в значительной мере сгладилась острота вопросов национального, религиозного и социального. Удельное княжье было сломлено; оно было очень малочисленно и захудало материально, вследствие уменьшения вотчин за крамолы или вследствие семейных разделов. Оно, по-видимому, притом не вполне доверяло потомку татарского выходца М. Глинскому. Наконец, к тому времени, выросло многочисленное земянство, довольное своими политическими успехами.

Соединение земель Литовской, Жмуди и Белорусских княжений на первое время представило собой чрезвычайно сложное и необычайное, с точки зрения и современной науки государственного права и с точки зрения аналогичных примеров средневековья, устройство. Большой сложностью отличается территориальное устройство. Все государство слагается из следующих самостоятельно живущих земель: из удельных княжений, из областей-аннексов, находившихся в состоянии федерации или унии с центральным княжением, т. е. из земель Витебской, Полоцкой, Смоленской и Жмудской и, в известной мере, Подляшской, наконец, из территории собственной Литвы с прилегавшими к ней частям бывших русских областей. Но, в смысле государственного устройства, части собственной Литвы находились не в одинаковом положении. Земли собственной Литвы, в смысле управления, притягивали к себе и отделенные русские волости. Наконец, к этим трем частям государства надо прибавить три южные провинции его, не вошедшие в состав Белоруссии, именно земли Киевскую, Волынскую и Подольскую, имевшие особое автономное устройство.

Необходимо тут же в кратких словах выяснить положение южных провинций государства, впоследствии составивших польские провинции и положивших начало Южной Украине. Эти земли в древнейшее время имели князей-наместников из числа Гедиминовичей и по уничтожении уделов вошли в состав государства: Волынь в 1444 г. по смерти бездетного Свидригайлы и Киевская земля в 1471 г. по смерти Семеона Олельковича. Обе земли получили особое провинциальное устройство с автономным управлением, но без признаков сохранения государственной самостоятельности. Восточная Подолия управлялась винницкими и браславскими старостами, не имея значения даже автономной провинции. Все эти провинции до присоединения их в 1569 г. к Польше несли на себе еще последствия татарского разорения, были слабо заселены, здесь почти незаметно торгового движения. Частые нападения татар сдерживали колонизацию этих южных провинций. Центральные города имели лишь значение крепостей (Киев, Черкассы, Канев, Браславль, Винница, Луцк, Владимир), охраняющих юг от татар. Немногочисленное население их ютилось под крепостными стенами, ища здесь защиты. Только Волынь была гуще населена и имела весьма развитое частное землевладение. Напротив, Киевщина и Подолия ждали еще колониста и заселение их началось только после 1569 г.

Общий принцип, исторически заведенный в эту сложную конструкцию государства, состоял в признании «старины», т. е. из старинного уклада жизни каждой обособленной части государства, и в признании господства древне-русских правовых норм.

Это значит, что каждая часть сохраняла свои права и государственное устройство. По тогдашним понятиям, в Смоленске или в Полоцке, напр., княжил князь, «который у Вильни и на Троках». Некоторые ученые называют такое соединение земель федерацией под главенством князя собственной Литвы. Это определение верно с точки зрения современного права, но люди 15 в. углубляли это понятие федеративного устройства в смысле понимания этого строя как личной унии, причем князь Вильны объединял в своем лице остальные земли-княжения. Поэтому литовский князь одновременно рассматривался, как князь Смоленский, Полоцкий и Витебский, что иногда выражается в документах. Но наряду с князем Литвы, объединявшим ряд княжений, были и особые удельные князья, находившиеся в вассальной зависимости от великого князя.

В удельных княжениях сидели частью Рюриковичи, частью Гедиминовичи. Рюриковичи с своими княжениями или сами переходили в вассальную зависимость от великого князя, или принуждаемы были к тому великими князьями. Гедиминовичи получали удельные княжения там, где пресекался род Рюриковичей и где, по соображениям политическим, великий князь не считал возможным устранить самостоятельность земли. В положении Рюриковичей и Гедиминовичей замечается немалая разница: в смысле большей зависимости от великого князя, и в смысле большей легкости, с которой великие князья лишали уделов непокорных им Гедиминовичей. Однако, внутренняя жизнь удельных княжений не терпела изменений от этих различий. Удельный князь приносил «покору» великому князю, т. е. акт подчинения, обычно выражавшийся в особой присяжной записи. Верная служба и военная помощь великому князю составляли обязанность удельного. К этому присоединялся платеж дани. Но удельный князь связан с великим «братством». Он имеет право давать советы великому князю — заседать в его раде, т. е. в совете. Но внутри удел управляется по старине, великокняжеская власть в нем не действует. Жизнь удела протекает в нормах древне-русского права. При удельном князе есть боярская дума, состоящая из управителей областей, придворных чинов, вообще из боярства. С этой думою князь решает все дела и она скрепляет своим согласием и присутствием акты его правительственной деятельности. Дело суда, раздача земель, устроение военной службы и прочее находится всецело во власти удельного князя. Наряду с боярством бытуют и вечевые собрания.

В смысле территориальном уделы были разбросаны в различных частях государства. В границах собственной Литвы были разбросаны преимущественно уделы Гедиминовичей, которые с течением времени вошли в состав собственной Литвы. Таковы, напр., уделы: Городенский, Новгородский, Минский, вошедшие в состав собственной Литвы во второй четверти 14 в., Мстиславский (на Соже) с Могилевом и Мглином (Черниговская губ.), просуществовавший до 1527 г.; Подляхия во главе с Берестием была уделом при Гедимине и Витовте, причем кобринская часть Подляхии князей Сангушков просуществовала до 1519 г.; Турово-Пинское княжество имело князя до 1524 г.; тогда же закончило свое существование княжество Городецкое (Давид-Городок на Припяти); Слуцкое и Копыльское княжества просуществовали до начала 17 в. Все эти княжения были вкраплены в территорию земель, находившихся в непосредственной власти великого князя. Густой ряд княжений, составлявших почти сплошную территорию, находился на востоке. Здесь были почти исключительно княжения Рюриковичей. Когда началась объединительная политика великих князей Литовских, когда влияние католицизма стало сказываться в Литве, почти все эти княжения, признававшие дотоле великого князя Литовского, перешли со своими землями под власть тогда окрепшего великого князя Московского. По территории этих княжений легко видеть, как далеко, даже за пределы белорусской народности, заходила власть великого князя в первый период истории Литвы и Руси.

Так, в пределах бывшей Смоленской земли важнейшими уделами были: Вяземский, Торопецкий, Бельский. В пределах Чернигово-Северской земли важнейшими уделами были: на землях древних радимичей разделившиеся с 1356 г. на Трубчевский и Новгород-Северский и потерянный Литвою в 1499 г. Стародубовский [уезд] с городом Гомелем, бывшем в составе Литвы по 1432 г., причем, однако, Гомель остался за Литвою. На крайнем юго-востоке были уделы Новосильский, Белевский, Одоевский, Воротынский, Мазецкий, Тарусский (в Калужской губ) и др., отошедшие к Москве большею частью в 15 и начало 16 в.

Очень интересно устройство земель Полоцкой, Витебской и Смоленской, из которых первые две очень рано вошли в состав Великого княжества. Сначала у них были князья. Но в этот ранний период сложения государства даже право избрания удельных князей, признававших власть великого князя, и даже признание власти великого князя зависело от согласия веча каждой отдельной земли, т. е. держался еще древнерусский вечевой уклад. Так, в половине 13 в. в Полоцке водворился не без помощи военной силы литовский князь Мингайло, но его внук Борис княжил в Полоцке только потому, что держался старины: «Пануючи ему в Полоцку, был ласков на подданных своих и дал им, подданным своим, вольности и вечу мети и в звон звонити и потому ся родити как у Великом Новгороде и Пскове». При сменах великих князей в Вильне каждая земля в отдельности признавала над собой власть великого князя. Власть Витовта в 1404 г. утвердилась в Смоленске только потому, что здесь великий князь имел свою партию и сверх того приказал смольнянам «лготу многу чинити». В 1440 г. паны литовские посадили в Вильне великого князя Казимира, но каждая земля в отдельности признавала его не без переговоров и уступок со стороны великого князя. Этот порядок отдельного признания великого князя закончился только в 1492 г. с избранием Александра великим князем на общем сейме в Вильне. В ранний период общегосударственной жизни местные земские веча, каждое в отдельности, решали вопросы войны и мира и не всегда согласно с тем, как решал великий князь. Местные же веча сами определяли уплату экстраординарных налогов на военные нужды. Наконец, местное законодательство находилось во власти областного веча, напр., вопросы торгового, гражданского права, вопросы о местных финансах и т. п. Деятельность местного веча в области правосудия продолжалась до половины 16 в., т. е. тогда уже, когда веча превратились в местные сеймы шляхты.

Древние обычаи в отношении власти к населению сохранялись долгое время настолько, что даже великие князья Казимир и Александр, отправив государственные дела в собственной Литве, переезжали в области-аннексы, жили здесь некоторое время и управляли областями совместно с местным вечем.

Земли управлялись на основании уставных грамот, т. е. местных конституционных актов. В основу этих законов, регулирующих местную жизнь, положен принцип, что «мы (т. е. господарь) старины не рушаем, и новины не вводим». Действительно, грамоты закрепляли за собою политический, социальный и правовой порядок, выработанный в этих землях в течении предшествующих веков. Ведь Полоцк и Витебск представляли собою народоправства, в которых всеми делами ведало вече. И теперь собрание добрых и малых людей, всех горожан являлось высшим органом в делах, касающихся местного управления. Оригинальною особенностью древне-русского города было его единение с землей, т. е. с целой областью; город был центром и на вече принимали участие жители области и города, отчего не существовало строгого различия между городскими и сельскими классами общества. С таким же характером город являлся и в уставной грамоте. Город имел свою казну, городские выборные присутствовали на суде наместника. Нормы уголовного и гражданского права, выработанные обычаем, были закреплены теперь законом. Постановления уставных грамот указывают на высокое политическое развитие древне-русского земства. Так, великий князь гарантировал областям личную безопасность жителей (именно неприкосновенность личности: никто не мог быть лишен свободы и казнен без суда и следствия), свободу женщин, остающихся без опекунов, от принудительных по желанию великого князя браков, право передвижения в соседние области и за границу государства, неответственность семьи за преступление одного из ее членов, сохранение личных привилегий и «чести» шляхетства; в области имущественных прав граждан были подтверждены права владения имуществом, завещания, наследования. Наконец, грамоты обеспечивали старинное процессуальное право, торговый суд, личность и имущество граждан от притеснения со стороны местной администрации и определенные обязательства населения по отбыванию государственных податей и повинностей. По объему и важности обязательств, принимаемых государем по отношению к каждой отдельной области видно, что земские грамоты были конституционными грамотами отдельных земель. Земли Полоцкая, Витебская и Смоленская оставались особыми государствами. Они в действительности сохраняли и внешний облик отдельных княжений: в каждой земле сохранялись придворные должности, занимаемые местными уроженцами, напр., должность маршалка, конюшего, ловчего, окольничего, сокольничего, бобровничего, ключника и др. На случай своего приезда великий князь имел полный придворный штат в каждой земле, как это было при удельных князьях. Город даже сам сносился, правда, только по торговым делам, с соседними государствами и городами, напр., с Ригой и др. В городе был великокняжеский наместник, но он назначался господарем из местного боярства и с согласия всего поспольства, т. е. всех жителей. Наместник, вступая в управление, приносил присягу, подобно древнерусскому князю. Вообще в грамотах много интересных штрихов, встречаются выражения и определения, соответствующие не только духу, но и по архаичности текста древним присяжным княжеским грамотам, которые витебские и полоцкие князья выдавали населению в древнейшее до-литовское время.

При таких условиях жизнь земли приобретала характер жизни обособленного государства на основах древнерусского права. Земля управлялась своим вечевым собранием, имела свои финансы и проч. Высшим органом суда, управления и законодательства было местное вече, иногда теперь называемое «сеймом». Как и в древности, этой жизнью живет вся земля, без различия классов общества. Но в ней есть уже некоторые особенности, указывающие на постепенное проникновение новых взглядов. В литовское время на вечах замечаются признаки классовой борьбы, борьбы партий, так что иногда самому великому князю приходится издавать декреты о том, чтобы партии жили между собой «сгодно», чтобы на вече сходились все для решения общих дел «подавному», т. е. как это бывало в старину. О древних порядках приходилось вспоминать, потому что появились новые явления в жизни. Заметно разделение партий на основе классовых интересов.

Хотя решают дела «вси полочане, добрые и малые люди», но «добрые», т. е. бояре, находятся в борьбе с «малыми», т. е. с мещанами, городскими дворянами и с чернью. «Малые люди» иногда стремятся, в силу своей численности, вытеснить боярство с веча и решать дела по-своему, против чего протестует последнее. Партийное разделение, соответствующее классовому делению, указывает на зарождающуюся дифференциацию сословий, которая повела с течением времени, как увидим, к полному отделению сословий и к обособлению в политической жизни.

Сказанное характеризует уклад Полоцкой, Смоленской и Витебской земель. Жмудь и Подляхия не имели строго выработанной традиции обособленной государственной самостоятельности. Правда, в 1446 г. Жмудь получила от великого князя Казимира жалованную грамоту, дающую этой земле широкую автономию. Подляшская земля в 1444 г. также получила от великого князя привилей, но эта грамота придавала Подляшью не характер земли-княжения, но давала только одному сословию — шляхте автономные права, главным образом, в области судоустройства.

Великое княжество Литовское в собственном смысле имело очень сложное территориальное устройство. Сообразно историческому происхождению своей территории и ее этнографическому составу в территории Литвы можно различить следующие части. Прежде всего, части, центром которых была старая столица Литвы — Троки. Это — старинные родовые земли Гедиминовичей. Вторая часть земель составляла округ новой столицы — Вильно, куда входила небольшая часть литовских дворов, т. е. центров с[ельско]-хоз[яйственных] экономий и те русские дворы и волости, которые принадлежали собственно Литве и при первых же князьях вошли в ее состав. Это — западные части полоцких земель, частью северо-восточной части Турово-Пинского княжества. Таким образом, в основе этой территории лежат земли Виленского и Трокского княжений древнейшего состава. С течением времени к земельному фонду княжений присоединились новые земли из территорий бывших русских княжений. От Подляхии до Днепра тянулась, как мы указали выше, полоса удельных княжений, занятых преимущественно Гедиминовичами. При присоединении русских княжений и при передаче их Гедиминовичам, великие князья Литовские часть территории этих княжений оставляли за собою, присоединяли к своим землям. Таким образом, территория Виленского и Трокского княжений обрастала русскими волостями, расположенными чресполосно среди удельно-княжеских земель. Ольгерд и Кейстут заключили между собой условие, по которому половина присоединяемых земель приписывалась к Трокскому княжению, половина — к Виленскому. Следы этого договора сохранились и тогда, когда всякое разделение между трокскими и виленскими князьями не имело реального значения. Иногда даже волости делились на две части, Виленскую и Трокскую (напр., Бобруйская волость и в половине 16 в. делилась на Виленскую и Трокскую половины). Когда уничтожались по мотивам политическим или за прекращением династии удельные княжения, то земли их также присоединялись к Виленскому княжению. Так получился своеобразный комплекс земель, составивших Великое княжество Литовское. Географически эту своеобразную территорию Литвы и Литовской Руси можно обозначить следующими крупнейшими центрами ее управления: на западе — Вильна, Троки, Браславль (Ковенская губ.), Новогрудок, Гродно, Берестье, Слоним; в центре — Бобруйск, Мозырь, Минск, Пинск, Клецк; на востоке — Гомель, Могилев, Рогачев. Так разновременно составилась эта территория, начало которой было положено в 13 в. и окончательное формирование которой завершилось к началу второй четверти 16 в.

Трокское и Виленское княжества — исстаринные вотчины князей литовских. Поэтому на территории обоих княжений великий князь чувствовал себя, прежде всего, князем-вотчинником. Поэтому и управление этими землями сложилось по типу вотчинного, с несомненным присоединением таких черт, которые были свойственны древнелитовским правовым понятиям, расходившимся в данном случае с древнерусским правовым укладом. Последний признавал демократический строй и участие всех свободных граждан в управлении страной. Центром каждой волости является город — отсюда и значение городового веча.

На территории Виленско-Трокского княжения различались такие группы населения: крупное княжье и паны, лично зависящие от великого князя. Это большею частью потомки литовских старейшин или родственники Гедиминовичей, утерявшие права удельных князей. Все это владельцы крупных латифундий, на территории которых совершенно не простиралась власть великого князя. Это были потомки крупных землевладельцев литовских, которые расширяли свои частные владения посредством дальнейших приращений, по мере успеха своих князей, которые делились своими землями с ближайшими сотрудниками-помощниками. Это была литовская знать, пользовавшаяся привилегиями и отличавшаяся богатством. В своих местностях они были такими же вотчинниками, каким был князь в своем княжении. Затем на землях великокняжеской вотчины жили мелкие землевладельцы, составлявшие военно-служилый класс. Они назывались слугами, позже — боярами, земянами, впоследствии вошли в состав шляхты. Это были свободные военно-служилые люди, первоначально не принимавшие участия в политической жизни земли. Кроме военно-служилых людей, знатных и незнатных, на территории господарской вотчины жили многочисленные его подданные, т. е. крестьянский класс, обязанный своему вотчиннику многими повинностями и податями. Однако замечается разница в устройстве и управлении господарских подданных. Конечно, все они не участвовали в политической жизни. Но та часть их, которая раньше была присоединена к княжеству, не пользовалась уже никакими правами местного самоуправления. Географически — это господарские дворы и села в западных частях очерченной выше территории, т. е. на территории Трок, Вильни, Подляхии, Новогрудка, Минска. Восточные области были позже присоединены и для них был удержан великокняжеским правительством принцип нерушимости старины. Поэтому эти волости сохранили основы своего местного самоуправления. Теперь нам надлежит по частям рассмотреть устройство и управление отдельных частей великокняжеской вотчины.

Господарские дворы управлялись державцами и старостами. Эти дворы были доходными статьями великокняжеской казны. Основное их население — тяглое крестьянство и низший служилый элемент — боярство. Державцы и старосты были управителями имений и их суду подлежали как крестьяне, так и бояре. Население несло повинности в пользу князя в виде барщины, дачи подвод, косьбы сена и т. д. С барщиной перемежались оброки, платимые натурой — хлебом, мясом, медом, причем иногда натуральные оброки перелагались на деньги. Для управления этими дворами издавались особые господарские уставы, напр., уставы 1514 и 1528 гг. Уставы эти имели целью умерить гнет наместников и державцев, на которых не раз жаловалось население. Уставы эти регулировали повинности, подати и определяли объем прав державцев и старост. Заметим, что под двором разумелся не только господарский двор, центр управления, но и приписанная к нему волость, округа. Наряду с тяглыми крестьянами при дворах жила многочисленная челядь, с течением времени сливавшаяся с крестьянами. Кроме земледельческого населения при господарских дворах жили многочисленные ремесленники и разного рода специалисты в той или другой отрасли хозяйства: конекормцы, бобровники, бортники, швецы, ковали, слесари, теслеры, бондари, рыболовы, ткачи, огородники, садовники и т. п. Для удобства хозяйственного управления территория дворов делилась на особые фольварки, из которых каждый был центром хозяйственной жизни. В фольварках были особые скотоводческие хозяйства, сюда собирались плоды жатв, оброки и т. п.

Пользовавшиеся автономией восточно-русские области на тогдашнем языке обычно назывались русскими волостями. Жители волостей не сохранили политических прав, но удержали основы самоуправления, весь уклад исстаринной жизни. Каждая волость представляла собою любопытный уголок древне-русского строя. Центром каждой волости был один из старинных городов (таковы были главнейшие: Бобруйск, Рогачев, Могилев, Гомель, Мозырь и др.). Город и волость составляли одно целое, без различия классов и населения. Вся волость собиралась на волостное вече, состоявшее из мужей волости, где решались все дела волости. Волость выбирала представителей и исполнителей своих постановлений — старцев, рядцев, присяжников. Волость обладала своим судом — копою. Волость ведала раскладкой податей, разрубами и разметами. В ее руках была административная власть. Вообще, эти волости были любопытным оазисом страны, который волощане очень стойко охраняли, когда в первой половине 16 в. она стала разрушаться под напором администрации. Весь строй волостной жизни проникнут удивительной архаичностью. Даже характер отношений к господарскому скарбу, т. е. к государственной казне, носит такой же архаичный характер: это были волости данников, уплачивающих дань натурою, т. е. хлебом, медом и др. натуральными продуктами своего труда. Данники сохраняли тип старинных поселений и формы землевладения. Они сидели на земле, обычно ими же разработанной из-под векового леса и считавшейся их собственностью. Сидели они службами и дворищами, т. е. отдельными хуторами, разбросанными среди лесов и болот. Большей частью дворища и службы состояли из одного дыма, но иногда дворище разрасталось естественным путем и превращалось в поселение из нескольких дымов, хотя число их редко превосходило 10 и только в немногих случаях доходило до 27. Количество земли под дворищем, службою не одинаково, оно составлялось постепенно, по мере разработки лесных островков, вследствие расширения потребностей дворищной семьи. Принцип, соединявший людей в одно дворище, был принцип сябринной или долевой семейно-общинной организации. Сябры — древнейшая форма общинной жизни, свойственной глубокой древности не только русской, но и общеславянской. Сябринная община состояла из родственников, а иногда и из чужеродцев. Все они вместе работали, сообща пользовались имуществом, но в случае раздела каждый член семьи получал право на принадлежавшую ему долю имущества в соответствии с правом наследования. Когда дворище разрасталось, из него выселялась часть совладельцев на соседние земли, но, разделив пахотные поля и другое имущество, эти выселки продолжали совместно владеть промысловыми угодьями, сенокосами, лесами, т. е статьями хозяйства, допускавшими общее пользование большого круга лиц. Впрочем, эти угодья могли также подлежать разделу и переходить в частное владение. В этой форме общего владения был зародыш общинных форм землевладения, но эти формы никогда не получали у нас признания и развития, как это было в Московском государстве. В основе своей сябринское землевладение носит характер частного землевладения.

Характер занятий этих данников отличается также примитивными формами. Занятие земледелием не играло первенствующей роли, главное внимание обращалось на промыслы, на бортный промысел, на бобровые гоны, на добывание куниц и др. пушных зверей.

Описанный строй волостной жизни данника, как архаический, был свойствен всем русским волостям, но в одних из них он разложился раньше, в других позже. Было несколько условий, в силу которых постоянно разлагался исстаринный, описанный нами, волостной и земский порядок жизни. Эти условия заключались в росте частного землевладения в связи с получением землевладельцами политических прав, особенно общеземских. Рост землевладения совпал с новыми условиями рынка, т. е. с переходом к денежному хозяйству. Последнее обстоятельство повлияло и на выделение городского класса. Правительственная политика шла по пути дифференциации сословий. В общем, следовательно дальнейший процесс исторического развития стал складываться в направлении перехода от древнерусской бессословной земли и волости к сословному ее подразделению, на месте общеземских интересов стали преобладать интересы сословные.

Панские вотчины и частью княжецкие были чрезполосно разбросаны на всей обширной территории великого княжества. Мы уже говорили, что крупное землевладение имеет двоякое происхождение: вотчины начали складываться еще в период до государственного быта Литвы. В период образования государства поддержка панами различных претендентов на великокняжеский стол также служила их обогащению. Древнейшие немецкие летописцы всегда отмечают выдающееся значение литовских бояр, баронов и нобилей, равно [как] и то обстоятельство, что все эти элементы владели обширными поземельными имуществами. Древнейшая русская летопись называет этих владельцев князьями. Таково было значение родовой литовской аристократии. В количественном отношении она была немногочисленна: Городельский привилей 1413 г. насчитывает всего 47 крупных литовских родов. Но значение эта аристократия имела громадное. Размеры ее владений также являются чрезвычайно обширными. Достаточно сказать, что некоторые крупные литовские паны выставляли на войну больше воинов, нежели целые поветы и иногда и в несколько раз. Так, трое панов Кезгайлов по военной переписи 1528 г. выставляли из своих имений 768 всадников, тогда как вся земля Полоцкая поставила только 712 воинов. Знаменитый пан Альбрехт Гаштольд с сыном ставили 395 воинов, тогда как весь Новгородский повет ставил только 357 всадников. К тому же типу панов следует присоединить Радзивиллов, Остиковичей, Ходкевичей, Хребтовичей и многих др. Даже потомки Рюриковичей были в сравнении с ними средними, а иногда мелкими землевладельцами. Из князей только Юрий Олелькович Слуцкий ставил 433 коня, а князь Мстиславский — всего 32 коня. Остальные князья, за немногими исключениями, ставили почты, т. е. отряды в несколько человек. Правда, князь Константин Острожский ставил 426 всадников. По описи 1528 г. можно в некоторой мере судить и о количестве настоящих аристократических родов. Так, панов радных насчитано 59 человек. К этой же категории большею частью принадлежит и список в 38 человек «[к]нягинь и паней» выставлявших воинов со своих отдельных владений. Список князей, не потерявших еще своих аристократических привилегий, заключает в себе всего 43 челов[ек]. Наконец, приводится еще список в 139 человек среднего по своему имущественному и родовитому положению дворянства.

Материальная сила панов опиралась не только на землевладение, но и на преимущества этого землевладения, равно и на личные привилегии. Паны получали от великого князя различного рода иммунитеты, т. е. податные льготы, усиливавшие их материальное положение. Так, паны получали право на собирание разного рода пошлин с товаров и купцов, проезжающих по территории панских имений. Право держания корчм и варения вина в древнейшее время также составляло привилегии отдельных крупных землевладельцев. Наконец, паны получали от великих князей право устраивать в своих имениях торги, ярмарки с правом собирания косвенных налогов, устраивать замки-крепости и т. п. Панские подданные состояли из крестьян, бояр-шляхтичей, мещан. В своих городах паны давали привилегии на магдебургское право. Они издавали законы в своих имениях. Но наряду с крупными панами в той же Литве и прилегающей Руси было много мелких землевладельцев. Таким образом, верховная власть делилась своими прерогативами с родовитою аристократиею. Но кроме имущественных привилегий, паны и князья (разумеется, мы уже говорим о князьях, утративших свои наделы), пользовались и личными привилегиями. Эти привилегии заключались в том, что они подлежали суду только великого князя. Военную службу они отбывали со своей почтой, т. е. отдельно от составной рядовой шляхты, под собственной хоруговью, т. е. знаменем. Наконец, они пользовались почетным правом быть приглашенными особыми господарскими листами-письмами на шляхетские съезды-сеймы.

Все это привилегии личного характера. Но мы сейчас увидим, что паны пользовались широкими привилегиями корпоративного значения.

Наряду с крупными панами в той же Литве и прилегающей Руси было много мелких землевладельцев. Образование этого многочисленного класса объясняется потребностями военного времени, ибо первые великие князья весьма нуждались в военном элементе и даже превращали тяглых крестьян в военно-служилых людей. Великие князья охотно раздавали всем желающим земли на условиях военной службы и даже при Витовте окрестности Трок, Вильны и Гродно были заселены служилыми татарами, переселенными с тою же целью — усиления военного элемента. О материальном положении этого многочисленного класса можно судить по тому же военному попису 1528 г. Так, например, шляхетство Жмудской земли выставило 1875 всадников, но из них 1634 владельца выставляли по одному всаднику. На территории Трокского воеводства почти половина владельцев могла выставлять только по одному всаднику. Но при этом только половина всех землевладельцев имела крестьян в таком числе, что могла выставлять от одного до десяти всадников, а другая половина или совсем не имела крестьян или имела менее 10 служб и обязана была только личною службою. Почти те же соотношения наблюдаются в пределах Виленского воеводства. В Подляхии огромная масса шляхты была бедна, не имела крестьян, сама обрабатывала землю и должна была целым селом складываться, чтобы выправить на службу одного из своих односельчан.

Литовская шляхта была многочисленная по своему составу. Подобно древне-русскому боярству, она не была связана с демократическими элементами страны, представляя из себя исключительно военно-служилое сословие. Не довольствуясь личными привилегиями, верхи военно-служилого класса стремятся получить корпоративную привилегию политического характера. Высшим элементам шляхетства нужна поддержка низших ее рядов. Поэтому они вовлекают и низшую шляхту в общее дело добывания политических прав. Впервые литовско-русская шляхта добилась официального успеха, когда Ягайло задумал вступить в брак с Ядвигою и соединить польскую Корону с Литвой. За согласие литовских панов и шляхты на этот брак Ягайло выдал первый привилей шляхте в 1387 г. Этот привилей еще не носит политического характера, но зато утверждает полное право собственности шляхты на вотчинные ее земли, а также и на земли, пожалованные ей на условном праве владения и сверх того освобождает население шляхетских имений от многих повинностей, которые оно несло в пользу князя. Этот привилей и положил начало обычаю требовать от каждого вступающего на престол государя подтверждения прав с некоторым расширением их, а также заводить речь с верховной властью о расширении шляхетских прав всякий раз, когда власть находилась в затруднительном положении, требовала поддержки военно-служилого люда. Акт унии с Польшей 1401 г. уже заключал в себе право литовской шляхты пользоваться гербами польской шляхты. Городельский привилей 1413 г. расширяет права шляхты, узаконяя участие высших сановников в раде господарской, т. е. в думе, в сенате. Это уже было политическое право. Кроме того, тот же привилей подтверждает права шляхетской собственности на землю, право наследования, право распоряжения землями, право каждого шляхтича выдавать в замужество дочерей, сестер и родственников; здесь же, наконец, определяются и несложные обязанности шляхты по военной службе, постройке замков, платежу податей. Привилей выдан только шляхте католического вероисповедания. Но привилей 1434 г. расширяет те же права и на православных, хотя впоследствии это право понималось иногда в ограниченном смысле.

Весьма благоприятно сложились обстоятельства для шляхты, когда поляки избрали великого князя Казимира на польский престол и когда он задумал соединить обе короны. Паны и шляхта выставили ряд требований, касающихся расширения прав. Привилей был выдан в 1447 г. и представляет собою значительное расширение шляхетских вольностей. Существенной стороной грамоты Казимира было обеспечение имущественных и личных прав шляхетства, наряду с дарованием ему некоторых финансовых льгот. Так, обеспечены были для шляхетства права владения и распоряжения вотчинными имениями. Крестьяне шляхты освобождены от уплаты государственных податей и повинностей, за исключением устройства мостов и дорог. Расширены права помещика над его крестьянами. Личные права обеспечены статьями, определяющими, что никто не может подвергнуться какому бы то ни было наказанию без надлежащего суда и судебного приговора, что жена, дети или слуга не несут наказания за вину их мужа господина, отца, и что, наконец, всякий имеет право свободного отъезда за границу. Кроме того, грамота дарует некоторые преимущества туземцам: получение должностей и духовных мест принадлежит только уроженцам государства. Наконец, было подтверждено обязательство великого князя не уменьшать границ государства. В этом привилее самое главное — отказ великого князя взимать подати с частно-владельческих подданных. Это был отказ от взимания прямой подати, падавшей на крестьянское хозяйство и известное под именем серебщины. В других землях эта подать также называлась серебщиной, посощиной, воловщиной, что означало одно и то же, ибо обложению подлежало крестьянское хозяйство, запахивающее столько земли, сколько можно вспахать одной сохой, запряженной волами или лошадьми. Подать взималась деньгами, серебром и шла на военные нужды. Разумеется, великокняжеская казна не могла обойтись без этой основной подати и отказ великого князя означал только то, что великий князь обязуется каждый раз испрашивать у шляхты разрешения на взимание подати. Так поступал Казимир и его преемники. Но это означало право шляхты контролировать вопросы о войне и мире, а попутно и другие стороны государственного управления, наконец, отсюда вытекала необходимость периодических съездов шляхты, т. е. сеймов.

Привилей великого князя Казимира дан князьям, панам, всей шляхте, мещанству. По-видимому, он претендует на то, чтобы быть законом, конституцией не одного только Великого княжества Литовского, но и аннексов. Однако, эта тенденция в нем неясно выражена, местные конституции продолжали действовать по-прежнему. Однако эти местные конституции были проникнуты демократическими началами. Для боярства-шляхты русских земель Полоцкой, Витебской и Смоленской представлялось, однако, более интересным получение сословных прав и связанных с ними преимуществ. Долгая совместная жизнь русского боярства с боярством литовских областей производила свое нивелирующее влияние. Вот почему военно-служилый класс русских областей стремится к единению с литовским военно-служилым классом и к пользованию политическими прерогативами последнего. Такое слияние выразилось в конституционной хартии 1492 г., выданной по вступлении на престол великим князем Александром.

Конституция 1492 г. является первой общегосударственной хартией вольностей. Шляхетскому классу всего государства она давала также права и преимущества, которые делали для него ненужным местные конституционные акты. Конституция вел. кн. Александра прежде всего подтверждает все права и вольности, дарованные шляхте прежними государями и прибавляет более 20 пунктов новых обязательств со стороны господаря. Значительная часть этих обязательств является ограничением власти великого князя в пользу рады господарской, которая тогда являлась пока единственным, юридически оформленным учреждением, т. к. сейм, существовавший фактически, не получил еще правового определения. Так, великий князь дополнительно обязуется не посылать послов в чужие страны без совещания с панами-радою, не заключать союзных договоров с иностранными государствами без их согласия, великий князь обязуется исполнять советы панов-рад даже и в том случае, если эти советы не будут согласны с его мнениями, равным образом обязуется утверждать и исполнять все те советы и судебные решения панов-рад, которые они предложат. Власть великого князя ограничивается в вопросах управления: уряды и державы великий князь обязуется раздавать только уроженцам Вел[икого] княжества и притом только по совету с панами-радою, причем должностных лиц ее не имеет права лишать должностей без суда. Всех должностных лиц он должен держать в такой же «чести», как это было при великих князьях Витовте, Сигизмунде и Казимире. Все косвенные налоги, собираемые в казну, расходуются на земские нужды с ведома и согласия панов-рады. Хотя все эти ограничения великокняжеской власти совершаются в пользу радных панов, но т. к. эти должности являются пожизненными, т. к. они замещались виднейшими представителями аристократии, т. к. в то время уже фактически функционировал сейм, то само собой разумеется, что радные паны являлись в то время представителями шляхетского сословия. Сверх того, здесь мы встречаем и некоторые новые постановления, касающиеся расширения сословных шляхетских прав. Так, временные земельные пожалования Казимира и его предшественников утверждаются в качестве вотчинного владения. Господарь обещает не предпочитать «плебеев» шляхте и блюсти ее достоинство.

Привилеи, выданные великим князем Литовским собственной Литве, послужили основой для создания конституционного строя всего Литовско-Русского государства. Привилей 1413 г. дал юридическое оформление раде Великого княжества Литовского, в которую еще не входили тогда представители земель-аннексов, привилей 1447 г. создал условия, в силу которых великий князь должен был созывать вальный (т. е. общий) сейм, когда он нуждался в средствах для обороны. Хотя эти политические учреждения, рада и сейм, совпадают с аналогичными польскими учреждениями, но не следует думать, как это иногда делают многие историки, что здесь мы имеем дело с учреждениями, механически заимствованными из польского государственного права, потому что оба эти учреждения выросли органически из основ древнерусского права и даже наименование их не является заимствованием их из польского права. В самом деле, термин «сейм», в смысле съезда, известен древнерусскому праву с 11 в.: сейм — съезд для совещания, вече — сходка. «Рада» — общеславянское слово и в западно-русских актах употребляется взамен слова «дума» с 13 в., т. е. до проникновения польского влияния. В латинских актах они переводятся словом «сенат», которое часто употреблялось и на белорусском языке. Рада Вел[икого] кн[яжества] Литовского была его княжеской думой, такою же радой, думой, какая была при удельных князьях и какая действовала в древнейший период с самого начала сложения русского государства. Первоначально, при великом князе Литовском она имела такое же значение, как и при всяком другом князе, самостоятельном или удельном. И состав ее тот же самый, какой встречается в думе, раде русских князей: управители областей, должностные лица, придворные чины, вообще бояре. Уже первые литовские князья не предпринимали без совета со своею думою (так этот совет и назывался) и с радою никаких важных решений. Так, напр., рада воспротивилась крещению Гедимина, и он остался до конца жизни своей язычником. Но древнейшая дума не была советом, ограничивающим власть великого князя, это было учреждение бытовое, но тем не менее весьма прочное, с существованием и мнением которой великий князь должен был считаться, как это было и в древности. Городельский акт закрепил за радой значение государственного учреждения, имевшего обязанность и права давать советы господарю. Но этим актом в состав рады входят: воеводы и каштеляны виленские и трокские, а равно и другие, если господарь установит новые должности, т. е. местные управители. В известной мере они представляют собой местное население, ибо обычно являются уроженцами тех же воеводств, а в областях-аннексах воеводы назначались только с согласия местного населения. Хотя городельский акт умалчивает о других членах рады, но место в ней занимали и удельные князья, в силу давней традиции, наконец, в ней очень рано появляется высшее католическое духовенство.

Таким образом, уже к 16 в. мы видим такой состав рады: бискупы, канцлер Великого княжества Литовского, воеводы и каштеляны виленские, трокские; воеводы: смоленский, витебский, полоцкий, киевский; старосты: жмудский и луцкий (их должности равнялись воеводским должностям), наместник Городенский, впоследствии воевода Подляшский; подскарбий земский и маршалок земский. По-видимому, иногда в раду допускались и др. маршалки господарские. Удельного княжья уже не было, но некоторые потомки их сохраняли место в раде, напр., слуцкие князья Олельковичи, вероятно, и князья Острожские, но по-видимому, они принимали участие в делах весьма незначительное. Во всяком случае, в числе прав многих князей было право и заседать в раде господарской даже тогда, когда эти князья уже не пользовались положением удельных князей. Так, напр., князья Чарторыйские «з обычаю стародавнего и старожитного дому своего» заседали в господарской раде и на сейме.

Компетенция рады была обширна и неопределенна. Рада выросла из совета при великом князе, через который проходили все важнейшие дела управления. С понижением значения княжеской власти вырастало значение княжеского совета. Члены рады пользовались громадным значением в государственном управлении не только по своему званию сенаторов, но и по своему личному влиянию, ибо традиционное звание члена рады предоставлялось виднейшим аристократическим фамилиям, за исключением должности подскарбия земского, для которой понадобились финансовые дельцы.

К числу дел, составляющих важнейшие предметы компетенции рады, надо отнести, прежде всего, вопросы дипломатических отношений, вопросы по обороне государства, сложный ряд судебных функций, о которых нам еще придется говорить и, вообще, все дела, касающиеся шляхетского сословия. Рада рассматривала все дела финансового характера, ей принадлежало первоначально и законодательство по вопросам обложения. Монетное дело находилось в ведении рады. Раздача должностей и земель проходила не без согласия рады, по крайней мере, позднейшего времени. Как орган политический, во время междуцарствия рада вела предварительные переговоры с кандидатами и даже заключала с ними договоры.

Разумеется, по мере усиления сейма, компетенция рады суживалась или подчинялась контролю сейма.

В собственной Литве не было условий для развития вечевой жизни в собственном смысле, ибо она состояла из разнородного по национальности и религии населения и занимала собою обширное пространство. Но великий князь издавна считается здесь с тем основным элементом населения, которое ему особенно дорого — многочисленным военно-служилым людом, в значительной мере состоявшим из русских по национальности и, следовательно, помнившим и знавшим вечевые традиции. И вот традиции вечевого строя и особое условие роста государственной власти, нуждавшейся в поддержке военного класса, делали то, что уже древнейшие князья по важнейшим вопросам совещались не только со своими думцами, но и со всем боярством. Политический союз с боярством входил в интересы князей потому, что великие князья охотно опирались на него в противовес удельному княженью, с которым боролись. Поэтому великие князья важнейшие вопросы решают не только совместно с радою, но и совместно со всем боярством. Так, например, некоторые договоры Ягайлы и Витовта составлялись от имени великих князей, их братьев, т. е. князей удельных и всех баронов (латинский термин боярства) и земян (польский термин), т. е. всего военно-служилого сословия. Для целей совещания фактически при великом князе составлялось большое сборище военно-служилого люда. Так, в Луцке во время известных переговоров о коронации Витовта по мемориалу самого Витовта при великом князе находились бискуп виленский, члены рады и «множество бояр», здесь велись шумные дебаты. Интересно, что и рада Вел[икого] княжества, считая себя представительницею всей земли, апеллирует иногда ко всему боярству и, видимо, совещается с ним. Так, рада великого князя Сигизмунда Кейстутовича в 1437 г. в составе бискупа виленского Матвея, князей Александра Владимировича, Семена Ивановича Олельковичей и «всех князей», воевод виленского и трокского, каштеляна трокского и некоторых других — всех панов, бояр Литвы протестует перед королем Владиславом по поводу его желания заключить мир со Свидригайлою. Считая Свидригайлу клятвопреступником, с которым не следует заключать мира, рада заявляет, что от одного предположения о мире с Свидригайлою «всим нам сердце замутилося, друг друга не видим есмо во слезах» и требует, чтобы польский король, согласно договору, не чинил от имени Литвы подобного рода акта.

Так в силу древней традиции и в силу политических обстоятельств уже при первых князьях выработался обычай созывать весь военно-служилый класс собственной Литвы на совещания, вече, сеймы. Конечно, это были очень неорганизованные собрания, состоящие из случайного сборища людей. Первоначально они собирались, как мы видели, вследствие политических побуждений, которыми руководились великие князья и решения таких собраний для великих князей не были обязательны. Первоначально, также эти собрания выражали лишь мнение боярства собственной Литвы. Но привилей Казимира 1447 г. создавал уже обязанность для господаря созывать шляхту на сеймы, когда ему нужны были средства. Этим самым для шляхты создавалось привилегированное положение в сравнении с другими классами. Сеймы и после 1447 г. до реформ 1566 г. носили такой же неорганизованный характер. Но важно то, что привилегии литовской шляхты не могли не прельщать боярства областей-аннексов, тем более, что, как мы видели, в этих областях классовая дифференциация уже сказывалась в сильной мере; у областной шляхты появляется уже ряд общих сословных интересов, она имеет отдельные собрания, съезды-сеймы, рассматривающие сословные ее дела. У шляхты центральной области с шляхтой земель-аннексов появился ряд общих интересов, последовало сближение, которое часто выражалось фактически на поле брани против Москвы. Не удивительно поэтому, что сеймы собственной Литвы постепенно принимают характер сеймов, на которые созывается шляхта всего государства, т. е. из областей-аннексов. В начале 16 в. эти области, одна за другой, получают освобождение от местных прямых податей, идущих на общегосударственные нужды, от серебщины, посощины, подымщины, воловщины, под какими именами в разных областях была известна подать, взимавшаяся скарбом великого князя Литовского. Получив освобождение от прямой подати, шляхта областей тем самым призывалась на общие сеймы, когда государство нуждалось в средствах. Для такого объединения на общегосударственных сеймах были подходящие условия и еще в одном обстоятельстве. В русских областях демократический строй разлагался и боярство-шляхта этих областей своими интересами отделялось от мещанства и свободного крестьянства. Общеземская жизнь замирает, а на месте ее появляются обычаи собирания сходок и съездов по сословиям. Мещане имеют свои вече, бояре-шляхта собираются на свои съезды, сеймы. Такие сеймы местной шляхты функционируют в Витебской, Полоцкой и др. землях. На них рассматриваются дела судебные или сословные, иногда противоречащие интересам других, менее сильных сословий. Неудивительно, что областные сеймы стремятся слиться в один общий (вальный) для решения шляхетских дел не только местного, но и общегосударственного характера.

Так постепенно к концу 15 в. и к началу 16 сложился сейм, состоявший уже из шляхты всех областей. Уже в 15 в. можно заметить подобного рода сеймы. Особенно замечательный из них общий сейм в Вильно в 1492 г. по поводу избрания Александра Казимировича на великое княжение. В 16 в. сеймы уже представляют собой обычное явление. Состав их остается пока не установленным строго. В теории — это съезд «всей шляхты». Но великий князь особыми приглашениями созывает целый ряд должностных лиц — панов рад, княжат, некоторых панов независимо от занимаемых ими должностей и вообще поветовую шляхту. Для панов и княжат, вызываемых поименно особыми господарскими листами, создавалась своего рода почетная привилегия. Впрочем, в 16 в. иногда встречаются уже и приглашения к поветам прислать выборных, но, как правило, на съезд приглашается вся шляхта. Иногда сейм собирается в военном лагере, но и тогда на этот военный сейм призываются бискупы и члены рады, не находящиеся в войске. Сейм представляет собой, таким образом, многочисленное сборище. Так, на Берестейском сейме 1514 г. «много было бискупов, панов-рад, панове рады великого княжества, панята и вся шляхта хоруговняя и все рыцарство всих землей и княжества Литовского, так было множество людей на том сейму и на обе стороны около Берестя на колконадцать миль стояли. А при их милостях обоих королях (Сигизмунд I и его сын Сигизмунд-Август) на том сойме Берестском много было послов, яко от христианских господарей, так и от басурманских», — так рассказывает летописец. Первенствующую роль на этих сеймах, конечно, играли крупные паны, благодаря своему влиянию, а равно и голосам той вооруженной служилой шляхты, во главе которой паны являлись на сеймы. Когда в 1492 г. на Виленском сейме шло дело об избрании великого князя Александра Казимировича, то на этом сейме было много князей и панов, причем князь Семеон Олелькович Слуцкий приехал во главе 500 всадников — молчаливых, но надежных голосов.

Так как на сейме подымались и общие вопросы и частные вопросы, касающиеся того или другого повета или воеводства, то шляхетские совещания происходили или сообща или по отдельным поветам, также как и выступления перед великим князем и радой с предложениями тех или других мер. Легко догадаться, что на таких съездах весьма трудно было установить строгий порядок совещания, но, вероятно, подобно тому как в Польше, на сеймах выдвигались свои лидеры и ораторы, к голосу которых прислушивалась остальная шляхта (до нас не дошли дневники первых сеймов до 1569 г.).

С внешней стороны законопроекты на сеймах проходили следующим образом. Земство обращалось к великому князю с «просьбами», в которых выражало свои желания введения того или другого закона. В своем ответе великий князь давал согласие на предложения шляхты, или же отказывал ей в утверждении законопроекта. Со своей стороны, когда великий князь и его правительство нуждались в согласии, то делали предложения шляхте, на которые и получали ответ отрицательный или положительный.

Что касается компетенции сеймов, то она развивалась постепенно. В 15 в. задачи ее не сложны, но они выражаются в избрании великих князей, в обсуждении вопросов, касающихся войны и податей и некоторых других. В первой половине 16 в. законодательная деятельность сейма постепенно принимает весьма широкий масштаб. По-прежнему сейм принимает участие в избрании и утверждении великих князей. Сейм определяет размеры военной службы, определяет повинности — замковые (по постройке и ремонту замков, крепостей), дорожные, подводные и пр., размеры прямой подати и устанавливает контроль над способами ее собирания, в области косвенных налогов сейм устанавливает таможенные пошлины и определяет способы государственной монополии. Станы сейма заключают займы, обсуждают военные союзы и вопросы об унии с соседними государствами. Законодательная деятельность сейма проявляется в самых различных видах. Он рассматривает и утверждает военное законодательство, рассматривает свод законов (статут), вообще издает целый ряд законодательных постановлений.

Сейм сложился исторически и поэтому законодательство долгое время не определяло обязанностей великого князя собирать сейм. Но эта обязанность вытекала из самого существа дела. И великие князья признавали для себя обязанностью испрашивать согласия сейма по тем вопросам, которые уже в силу традиции вошли в его компетенцию. Великий князь и станы сейма составляли как бы две стороны, в одинаковой мере сильные, но нуждавшиеся друг в друге в направлении государственной деятельности. И только на Виленском сейме в 1565–1566 г. — Сигизмунд-Август дал торжественное обещание, узаконившее обязанность великого князя созывать сеймы: «Маем мы и потомки наши великие князья литовские с истребы речи посполитое за радою рад нашых того же панства, або за прозбою рыцарства, складати сеймы вальные в том же панстве Великом князстве Литовском завжды, коли колко того будет потреба». Это уже обязательство, имевшее характер конституционного закона, по которому даже самый акт созыва сейма передается инициативе рады и шляхетства.

Но в структуре первичного сейма было много отрицательных сторон. Мы отмечали в нем неопределенность состава, которая, конечно, не давала возможности вести правильных прений и заседаний, первенствующее значение крупной аристократии, которое она занимала и по установившейся традиции (специально личное приглашение), и потому, что могла поддерживать свое мнение вооруженной силой. Такой сейм, состоявший в теории из всего военно-служилого люда, не мог собираться в военное время. Неопределенность компетенции сейма и обременение его тем, что великий князь во время сеймовых же собраний принимал иностранных послов и отправлял правосудие в качестве высшей судебной инстанции, затягивало время сеймовых собраний. Как раз во время Ливонской войны, когда государство, особенно область финансов, требовали особенно усиленной законодательной деятельности, стали с особой яркостью вырисовываться все указанные недостатки конструкций сейма, ибо надо было воевать и законодательствовать и даже вести сложные переговоры об унии. С совершенной ясностью в это время вырисовывалась необходимость более эластичной конструкции парламента и устранения из его структуры вопросов суда.

Лимитация, т. е. огульное отложение рассмотрения судебных дел, в это время сделались хроническим явлением, от чего страдало правосудие. Наконец, к этому времени созрела идея демократического шляхетского класса, т. е. [стремление] в его среде к полному уравнению низших слоев шляхты с высшими ее ветвями. Поэтому политическое неравенство шляхты и привилегии высших разрядов ее представлялись весьма отрицательными явлениями с точки зрения рядовой шляхты. Наконец, к этому времени уже исторически назрели идеи шляхетского самоуправления в области суда и в области военного дела. Так созрел целый ряд вопросов, которые подводили к вопросу о парламентской реформе в связи с реформой сословной, судебной и местного самоуправления. Рядовая шляхта стремилась закрепить свое политическое влияние.

Теперь нам надо вернуться несколько назад и ввести в общую связь те политические соотношения, в которые было поставлено Литовско-Русское государство в конце 14 и в 15 в. и которые имели мощное влияние на последующие судьбы государства. В конце 14 в. самым опасным врагом для Литвы и Руси были Ливонский и Прусский ордены, особенно первый. Не без влияния опасений в этом направлении Ягайло в 1385 г. заключает с Польшей Кревскую унию, которая в сущности была инкорпорацией Литвы Польшей. Польские интересы были весьма многоразличны и неудивительно, что поляки с большим интересом отнеслись к делу унии с Литвой. Но мы уже знаем, что расчеты оказались ошибочны: Ягайло не оказался настолько сильным в самой Литве государем, чтобы мог присоединить Литву к Короне. Ему немедленно пришлось пойти на уступки. Поэтому первый акт унии получил только историческое значение, тем не менее, для поляков этот документ служил аргументом в их последующих домогательствах в отношении Литвы. В сущности и последующие акты унии 15 в. были только хартиями мертворожденными. В самом деле, поляки использовали неудачу Витовта и побудили его в 1401 г. заключить новый договор с Польшей. Витовт подтвердил свое обещание верности королю и Короне, подтвердил, что после его смерти Великое княжество переходит к королю польскому. Литовские вельможи дали обязательство от всего государства никогда не оставлять поляков, помогать им в обороне от врагов, а равно и то, что после смерти Витовта княжество присоединяется к Короне. Но и поляки со своей стороны дают обязательство, что в случае смерти их короля без наследников поляки без Витовта и литовцев не выберут себе нового короля. Хотя Виленский акт 1401 г. был издан при неблагоприятных для литовцев условиях, все-таки он является дипломатическим успехом сравнительно с актом 1385 г. потому, что он в известной мере уравнивает положение княжества и Короны и устанавливает самостоятельность княжества в составе Короны. Городельский привилей 1413 г. дает, как мы знаем, некоторые права высшей литовской шляхте и опять содержит в себе обязательство о том, что по смерти Витовта литовское боярство выберет себе великого князя с согласия короля и польских панов. Со своей стороны и поляки обещают, что в случае смерти Ягайлы без потомства они не выберут себе короля без совета с радой Великого княжества. Городельский акт уже является актом унии, дающей самостоятельность Великому княжеству Литовскому. Но и эта связь Литовско-Русского государства далеко не удовлетворяла представителей власти в Великом княжестве.

Мы знаем уже о том, какие задачи этой власти ставил Витовт, мы знаем, что он и боярство литовское стремились оборвать союз с Польшей. Литовская политика пользовалась каждым военным успехом для того, чтобы ослабить узы своей зависимости от Короны. В самом деле, Городельский акт является естественным следствием Грюнвальдской битвы, в которой был совершенно поражен Прусский орден. Успокоение со стороны Пруссии, большие успехи Витовта на востоке и безопасность от татар дали ему возможность сначала заключить этот акт, а затем и мечтать об особой короне для Литвы. Но смерть Витовта без потомства и начавшиеся в государстве смуты дали повод проявиться, с одной стороны, тому течению, которое отстаивало самостоятельность Литовско-Русского княжества, а с другой стороны, дало повод полякам для вмешательства в литовские дела. Во всяком случае, даже акт унии 1413 г. литовское боярство не думало исполнять, что несомненно указывает на неискренность того чувства, с которым он был заключен. Появление на Виленском столе Свидригайло — дело литовского боярства, которое действовало независимо от польского и вопреки акту унии. Неудача Свидригайлы повела к компромиссу между литовскими партиями и Ягайло, следствием чего видим появление на великом княжеском престоле Сигизмунда Кейстутовича. Привилеи 1432 г. и 1434 г., выданные королем Ягайло и великим князем Сигизмундом, идут на целый ряд уступок в пользу литовского и русского, как католического, так и православного шляхетства. Таким образом, великому князю пришлось примирять с собою шляхетство, ввиду его отношений к Короне. Эти акты, между прочим, подтверждали и акт унии. Но даже значительные привилегии, гарантированные этими актами, не подействовали на руководителей литовской политики. Появление на литовском престоле великого князя Казимира Ягайловича было выражением того, что возобладала партия, отстаивавшая полную самостоятельность великого князя. Литовские паны, вопреки всяким актам унии, самостоятельно и без ведома поляков выбрали себе великого князя в то время как в Польше был старший брат Казимира — Владислав. Но преждевременная смерть короля Владислава опять поставила перед литовцами вопрос об унии. Поляки так дорожили своими прежними дипломатическими успехами, что никак не могли отказаться от идеи унии с Литвой, вследствие чего избрали они королем того же Казимира. Начались долгие дипломатические переговоры между литовскими и польскими панами. Виленский сейм 1446 г. не разрешил Казимиру принять польскую корону. Тогда поляки избрали королем князя Болеслава Мазовецкого, шурина и приятеля Михаила Сигизмундовича, не перестававшего искать сторонников для борьбы с Казимиром и для отнятия у него своих отцовских владений. Правда, поляки больше дорожили унией, нежели стремились к войне с Литвой в случае появления на престоле Болеслава Мазовецкого и потому еще раз послали предложение Казимиру явиться на престол. Литовским дипломатам пришлось на этот раз немного поступиться, так как война не входила в их расчеты и дать согласие на принятие Казимиром короны, связав своего великого князя целым рядом обязательств. Мы знаем уже, что результатом этого разрешения был казимировский привилей 1447 г. литовскому шляхетству; сверх того Казимир дал обязательство в том, что он не уменьшит территориальных владений Великого княжества, что иностранцы не будут иметь права занимать должностей в Великом княжестве и в особенности гарантировал литовцам владение Подолией и Волынью, причем в последней тогда еще сидел престарелый и бездетный князь Свидригайло. Но дело в том, что и полякам Казимир дал обещание на Волынь и Подолию. При этом заметим, что литовские паны выговорили от Казимира и еще одно условие: после его смерти избрать себе отдельного государя или же общего с поляками.

Появление в Литве и Польше одного государя обновило в польской дипломатии интересы к унии, тем более, что акты 1447 г. не могли удовлетворить поляков и, кроме того, сказался острый спорный территориальный вопрос. Отсюда начинаются новые дипломатические переговоры, возбуждаемые поляками, в которых, однако, литовско-русская шляхта заняла очень твердую позицию. Съезд поляков и литовцев в Люблине 1448 г. и переговоры в Парчеве в 1451 г., далеко не помогли братскому единению народов, выказав всю остроту вопроса. Литовцы не отказывались от братского союза в форме оборонительно-наступательного союза при условии сохранения каждым государством полной политической самостоятельности. Они заявляли, что весьма обижены актами прежних уний, говорящими об инкорпорации Литвы Польшей. Они твердо стояли на удержании Подолии и Волыни в своих руках. Поляки стояли на формальной стороне прежних актов и в ответ на обиду предлагали литовцам полное слияние обоих государств и пользование общим правом. В свой черед литовцы настаивали на уничтожении прежних актов унии, и антагонизм между сторонами был настолько силен, что только война Польши с Прусским Орденом удержала поляков от вооруженного доказательства своих прав. Литовцы в это время были в лучшем положении, ибо никакие внешние обстоятельства не грозили им, почему в конечном итоге Волынь и восточная Подолия остались в руках Литвы.

Так весь этот вопрос остался не решенным в течение последующих 40 лет казимирова управления. Литовские националисты, поддерживаемые белорусской знатью и шляхтой, несколько раз угрожали полякам полным отделением от Короны, подымали вопрос о выборах самостоятельного князя, даже пробовали вступать в заговор против Казимира. Но все их действия не были решительными и никакие обстоятельства не побуждали их к проявлению решительности, тем более, что литовцы чувствовали себя в этот период на весьма прочной позиции. С другой стороны, поляки были слишком отвлечены войной с Пруссией, которая совершенно связывала им руки. Правда, с начала 60-х годов 15 в., т. е., когда поляки уже освободились от гнета прусской войны, в самом Литовско-Русском государстве стали проявляться условия, которые портили единство отношений в самой Литве. Это был вопрос религиозный.

Со второй половины 15 в. начались притеснения православия, что вызывало национально-религиозную вражду в недрах Великого княжества. Надо отметить, что великие князья литовские, еще начиная с Ягайлы и Витовта, верно оценивали значение религиозной розни в государстве и стремились найти выход из этого положения не в полной свободе обеих религий, но в каком-нибудь компромиссе. Уже Витовт, как мы знаем, отделил Киевскую митрополию от Московской и послал митрополита Григория Цамблака с несколькими епископами на Констанцкий собор 1418 г. Но миссия этих епископов не привела ни к каким результатам. Однако правящие литовские сферы усвоили себе мысль об унии в целях разъединения Руси Западной от Руси Московской.

Казимиру не удалось воспользоваться результатами Флорентийской унии 1439 г., потому что восстание русских областей диктовало правительству Казимира естественный выход — благосклонного и примирительного отношения к старой русской вере. Вот почему Казимир охотно признает митрополита Иону, избранного восточно-русскими епископами. Но такое примирение было лишь временным актом литовского правительства. С 1458 г. киевским митрополитом является Григорий Болгарин, принявший унию и взявший на себя обязательство перед Папой и королем привести к унии всю Западную Россию. Получилось разделение церквей восточной и западной и официально западно-русская церковь числилась признающею унию с римскою. Но это обстоятельство вовсе не примирило латинское духовенство с православным. Король Казимир, видя сепаратизм Литвы, исходящий, главным образом, из белорусских областей ее, видя, что кандидатами на его престол и даже заговорщиками против его власти являются белорусские князья, не только поддерживал идею унии, но и стал притеснять упорствовавших в старом православии, запрещая, напр., православным строить новые храмы. С другой стороны, и положение владык оказалось затруднительное, так как они, признавая унию с римскою церковью, сносились, однако, с Царьградским патриархом и испрашивали его благословения. Так поступал уже Григорий Болгарин, по его пути пошел его преемник Мисаил, а впоследствии знаменитый Иосиф Солтан.

В результате всех этих актов в области религиозно-национальных вопросов для литовского правительства создался целый ряд затруднений, сильно ослабивших положение литовских дипломатов в вопросах об унии. Уже заговор 1481 г. имел в виду, в случае удачи заговора, отпадение земель по Березину к Москве. Этот заговор был ответом на распоряжение Казимира относительно православных церквей. Михаил Олелькович и князь Гольшанский были казнены, а князь Бельский ушел в Москву. За ними стали переходить в Москву окраинные русские князья вместе со своими уделами. Князь Иван Воротынский перешел в 1487 г., затем перешел князь Иван Беловский, князь Семен и Дмитрий Воротынские, позже перешел князь Вяземский и др., так что отошла к Москве довольно значительная территория. Затруднения на востоке совпали с затруднениями на юге. Образовавшееся в Крыму в половине 15 в., Крымское ханство оказалось дружественным Москве и весьма опасным для Литвы. В 1482 г. Менгли-Гирей сжег Киев. Под натиском татар население бежало с юга и притиснулось к Киеву и к верхнему Днестру. Великое княжество Литовское сделалось верной доходной статьей крымского хана, ибо начало уплачивать ему большую ежегодную дань деньгами и подарками натурой. Но это нисколько не освобождало Литву от татарских набегов, ибо ежегодно татарские ханы или их сподручные делали набеги на Киевщину, Волынь, Подолию, забираясь иногда в Полесье.

Так великокняжеская власть оказалась к исходу казимирова княжения в большом затруднении. За этими затруднениями зорко следили восточный сосед Литвы великий князь Московский — Иван III. В то время уже на Москве выработалась идея великого Московского царства, объединяющего всю православную Русь, в том числе и Русь Западную. Великий князь Московский титуловался государем всея России, предъявляя претензии на все Западные земли, считая Казимира отчичем только одной Литвы. Великий князь Московский использовал все оплошности религиозно-национальной политики Казимира. Как только умер Казимир, московские войска вторглись в пределы государства. Война была короткая, но стоившая Литовско-Русскому государству многие земли. Договор 1494 г. подтверждал переход к Москве уделов князей Вяземских, частью владения князей Мезецких. Несмотря на все эти трудные обстоятельства, партия, охранявшая самостоятельность Белоруссии и Литвы, все же не хотела идти на уступки полякам. Литовские и белорусские паны и шляхта избрали, без соглашения с поляками, себе отдельного князя в лице Александра Казимировича, а поляки избрали на польский престол Яна Альбрехта. Об унии не было и помина. Брачный союз Александра с дочерью Ивана III — Еленой, казалось бы, мог повести к успокоению на Востоке. Но Иван III не был из тех государей, которые личные вопросы ставят выше государственных и продолжал пользоваться затруднениями во внешних отношениях Литовско-Русского княжества. Очевидно, внешние затруднения побудили литовцев согласиться на обновление в 1499 г. акта Городельской унии. Однако помощь от поляков оказалась лишь дипломатической, когда весною 1500 г. московские войска вступили в пределы Белоруссии. 1501 г. подал повод к более серьезным переговорам. Король Ян-Альбрехт умер и поляки, с одной стороны, теснимые татарами, а с другой стороны, помня об унии и пользуясь затруднениями Литвы, решились избрать королем великого князя Александра и поставить вопрос об унии. Соглашение 1501 г. говорило о том, что оба государства будут иметь одного государя на будущее время, избираемого на общем польско-литовском сейме, будут иметь одну монету, будут помогать друг другу, хотя суды и вольности обоих государств сохраняются. Этот договор был подтвержден присягой Александра в Мельнике на Подляхии и частью бывших с ним литовских панов, но остальные паны отказались принять этот договор. Таким образом, акт унии не был формально возобновлен. Упорство литовско-белорусской дипломатии в высшей степени замечательно, потому что в это самое время Великое княжество находилось не только в войне с Москвой, но и в высшей степени — несчастливой войне. Целый ряд восточных князей перешел к Москве — князья Рыльские, Новгород-Северский, Можайские с городами Черниговом, Стародубом, Гомелем, Любечем. Московские владения приближались к Днепру. На реке Ведроше, близ Дорогобужа, литовско-белорусские войска в 1500 г. потерпели сильное поражение. Поляки же настаивали на подтверждении унии, ограничившись посылкой небольшого отряда, который, однако, был немедленно отозван. По перемирию, заключенному в марте 1503 г., к Москве отошли Чернигово-Северские земли, в том числе Стародуб, Рыльск, Гомель, Почеп, Брянск, Чернигов, вообще уступлено Москве 19 городов и 70 волостей. Успех Москвы был очень велик.

Таким образом, каждый раз вопросы об унии обострялись, как только политическое положение государства оказывалось затруднительным. Но неуступчивость поляков, не довольствовавшихся простым союзом и в то же время отсутствие у них доброго желания помогать великому князю в трудных обстоятельствах, не располагали литовцев и белорусов идти на уступки. Несомненно также и то, что тенденция к полной самостоятельности с сохранением, по крайней мере, только союзных отношений были очень сильны в среде литовской шляхты. Она забывала об унии в краткий период роздыха от военных осложнений. Так было и тогда, когда пришлось избирать нового великого князя после смерти Александра, последовавшей в Вильне 19 августа 1505 г. Литовские паны и шляхта немедленно приступили к избранию и выбрали младшего Казимировича — Сигизмунда. Тогда поляки выбрали его королем. При Сигизмунде вопрос об унии не подымался, несмотря на то, что Великое княжество дважды вело войну с Москвой. Прежде всего, московские войска вторглись в пределы княжества в 1507 г. и здесь они встретили поддержку в лице восставшего князя Михаила Глинского. Войска Глинского действовали в центре Белоруссии, под Минском и Борисовым. Московские войска направлялись к Смоленску, крымские татары сделали нападение с юга. Но московские войска плохо помогали Глинскому, и новому литовскому князю удалось заключить перемирие. Однако, военные действия возобновились в 1512 г. Великий князь Василий осадил Смоленск и в 1514 г. взял этот город. Однако власть его здесь не была особенно прочной. Владыка Васонофий и смоленские князья и паны сделали попытку отложиться от Москвы, но черные люди оказались на стороне московского великого князя и заговорщики были казнены. Литве не удалось взять Смоленска. Страшное поражение, которое москвичи понесли под Оршею от князя Острожского, сделало их уступчивее и в 1512 г. между Москвой и Литвой было заключено перемирие, которое не нарушалось уже во все продолжение правления Сигизмунда Старого и в начале княжения его сына. Смоленск остался за Москвой.

Таким образом, в течение почти 40 лет Великое княжество вело непрерывную борьбу с Москвою. Восточная часть княжества оказалась ближе по национальному и религиозному духу к Москве и способствовала успеху Москвы. Напротив, Поднепровские земли с Полоцком, Витебском и Смоленском во главе, т. е. чисто белорусские земли, оказались более устойчивыми в смысле тяготения к Литве, несмотря на нежелательные для них проявления политики литовских князей в религиозном вопросе. Правительство Сигизмунда Старого учло ошибки своих предшественников и не повторило их. Вопрос об унии с римскою церковью [был] совершенно оставлен и это дало правительству прочную опору в его борьбе с Москвой. Такое же положение создалось для правительства Сигизмунда и в отношении к Польше. Сигизмунд не был сторонником унии и прекрасно умел совершенно самостоятельно направлять дела Короны и Великого княжества. Такую же судьбу он готовил и своему сыну. Очевидно, в этих видах он достиг того, что еще при его жизни литовцы и белорусы, отдельно от поляков, в 1529 г. на Виленском сейме избрали его сына Сигизмунда-Августа великим князем Литовским. Таким образом, Литва и Русь получили отдельного государя. Полякам ничего не оставалось делать, как, оберегая вопрос об унии, избрать Сигизмунда-Августа королем Польши, что они и сделали. Мало того, в 1544 г. с Берестейского сейма, Сигизмунд-Август стал самостоятельно управлять Великим княжеством. Таким образом, Великое княжество получило совершенно самостоятельного князя, что продолжалось до смерти Сигизмунда Старого — до 1548 г.

Политика Сигизмунда I, поддержанная вначале его сыном, как будто окончательно наладила и установила отношения между Польшей и Литвой. Но мы видели, что в среде польской дипломатии в течении более чем полутора столетий вопрос об унии занимал первенствующее место. Поляки не пропускали ни одного случая, чтобы не поставить этот вопрос. К половине 16 в. вырос целый ряд условий, в силу которых польская дипломатия и шляхта могли с некоторым расчетом на успех ставить вопросы относительно унии. Уже престарелый Сигизмунд I на последнем сейме своего правления выслушал от шляхетских послов требование об возобновлении давней унии между Польшей и Литвой. Если в прежнее время вопрос этот велся по преимуществу дипломатами из среды панов рад, то теперь застрельщиками в деле унии является Посольская изба: она выступает во всеоружии народного представительства. Если во времена предшественников Сигизмунда-Августа вопросом об унии руководила партия магнатов в целях военно-дипломатического союза и в целях захвата земель и урядов в Литве и Руси, то поднятый снизу при Сигизмунде-Августе вопрос об унии изменил ее цель. За предшествующее правление Посольская изба в Польше выросла в своем значении и поставила власти, т. е. королю и магнатам, новые требования. И у самой шляхты появились новые задачи. Эти требования и задачи были двоякого рода. Прежде всего, польской шляхте было уже тесно в самой Польше. Огромные малозаселенные земли Литвы и Руси и особенно земли Южной Украины раздражали шляхетские аппетиты, между тем как литовцы ставили непреодолимые барьеры к распространению польского землевладения в пределах Великого княжества. Этот аргумент был для всех очевиден, но он меньше всего по весьма понятным причинам трактовался на общих сеймах и столь же редко, но в более явственных очертаниях, польская Посольская изба выдвигала еще один аргумент, имевший чрезвычайно важное значение. Соединение с братьями-литовцами для поляков было нужно в видах достижения религиозной свободы. Дело в том, что тогдашняя Польша была в сильной мере протестантской, но все же католицизм был еще силен и борьба с ним была чрезвычайно трудная. И в Литве и на Руси протестантизм также был широко распространен. Православные явились естественными союзниками протестантов в деле признания свободы религии. Таким образом, шляхта обоих народов стремилась соединиться в одно политическое тело для того, чтобы добиться свободы вероисповедания. Ко всему этому надо добавить, что к половине 15 в. полонизация сделала все же известные успехи в среде литовской и русской шляхты и это обстоятельство давало польской шляхте надежду на успех. С 50-х годов литовско-русская шляхта быстро добивается целого ряда политических успехов, которые делают ее таким же вольным народом, как польская шляхта, и которые подымают в ней демократические шляхетские слои. Отсюда понятно, что в среде литовской и русской шляхты уния стала встречать больше сочувствия, хотя литовско-русская шляхта все же выказывала значительную осторожность в этом вопросе. Почва оказалась подготовленной только тогда, когда Ливонская война поставила Литовскую Русь в критическое положение.

Таков итог постепенного успеха идеи литовско-польской унии, завершившейся в 1569 г. в Люблине.

Польская Посольская изба на каждом сейме, или почти на каждом, подымала вопросы, связанные с унией. Но эти вопросы пока имели чисто теоретическое значение. Так, сейм в Петркове 1550 г. поставил вопрос об унии и общем сейме Польши, Литвы, Белоруссии, Пруссии и Силезии. Но это, конечно, было только рассуждение в среде польских послов. В 1551 г. польские послы являются на сейм в Вильню и вдруг предъявляют здесь требования на Подляхию, Волынь, Киевщину и даже Северщину и, наконец, предлагают унию. Разумеется, литовцы им отказали, причем литовская рада даже составила особый мемуар, в котором высказывается против съездов в будущем и напоминает великому князю о его клятве сохранить княжество в его стародавней границе. Но тут уже, как мы видим, намечается одна из проблем унии: с одной стороны уния, а с другой стороны, отделение части Великого княжества. Сигизмунд-Август был в большом затруднении от настойчивости и неумеренности требований коронных послов, как будто великий князь имел право заставить литовскую и русскую шляхту съезжаться на общие сеймы с польской. На Краковском сейме в 1553 г. известный сеймовый оратор Николай Сипницкий произнес резкую речь, направленную против главы государства, требовал общего сейма, потому что польской шляхте весьма важно иметь общий совет с литовцами. На этом сейме уже стала вырабатываться та политическая и историческая аргументация, которую начинает усваивать себе Посольская изба в отношении Литвы: по мнению представителя Посольской избы Геронима Оссолинского, Литва — отчина короля, уния уже существует издавна и теперь только на короле лежит обязанность созвать общий сейм. Цель Посольской избы высказывалась все более и более рельефно: ей нужен был союз с литовской шляхтой и для целей религиозных и в целях экзекуции прав. В Посольской избе знали о том, что король как бы находится в известного рода союзе с литовским сеймом, собственно, с литовскими магнатами, и в Посольской избе нарастало раздражение против короля за предполагаемую его слабость. Появляются и памфлеты, которые рассматривают с польской точки зрения вопросы об унии, считая акт ее уже признанным и обвиняя литовцев в недоброжелательности к полякам. Литовцы, рассуждали польские публицисты, нарушают международное право, которое держат все христианские народы и даже язычники, указывается на вред, приносимый Короне Литвою, и даже на опасность для Литвы, если она не будет в союзе с Польшею. Но в то же время автор памфлета настаивает на необходимости унии. Выходит так, что Литва является обузой для Польши и что Польша охраняет ее существование.

Вообще, вопрос об унии живо обсуждался в то время не только на сеймах, но и в обществе и современной литературе. Между прочим, современный польский публицист Оржеховский выпустил сочинение, представлявшее собой апофеоз польской вольности, и здесь же автор издевается над «неволей литовцев». Ягайло, по его мнению, будучи господином Литвы, подарил Литву полякам, как свое имение. Неволя, презрение, глупость, неотесанность характеризуют литовцев, и поэтому они не достойны унии с поляками на равных началах.

Оржеховский получил достойную отповедь в сочинении, принадлежащем знаменитому виленскому юристу Августину Ротундусу. Автор этого сочинения весьма критически относится к «золотой вольности» польской, считая ее анархией. Поляк ленив и уклоняется от защиты государства, предпочитая украшать своих жен и дочерей и пировать с приятелями, насиловать совесть судей и администраторов. Поляки-шляхтичи презирают низшее сословие и делают зло простому народу. Автор сам защитник свободы, но видит ее не в анархии, а понимает ее так, как понимал ее Цицерон. Литовцы весьма критически относятся к польской свободе, которая и Польше не приносит добра, но если литовцы готовы заключить унию, то только под влиянием того, что московский царь захватил почти половину Литвы и сидит на горле и душит ее.

Последнее заключение виднейшего из белорусских юристов того времени указывает нам и тот ближайший мотив, в силу которого литовская шляхта сделалась податливее в вопросе об унии, когда действительно на ее горло насел царь московский. Дело в том, что международное положение Литовско-Русского государства с конца 50-х годов оказалось весьма неустойчивым. Царь московский Иван IV добивался морской гавани на Балтийском море и в 1558 г. московские войска страшно опустошили Ливонию, взяв, между прочим, Нарву и Дерпт. Ливония оказалась в очень трудном положении и обратилась к Литовско-Русскому княжеству за помощью. Интересы княжества были самым тесным образом спаяны с интересами Ливонии: Рига была важнейшим портом для Литвы и Руси. Появление московского флота на Балтийском море могло бы убить и данцигскую торговлю. Государственные люди Литвы поняли опасность и, когда в 1550 г. магистр Ливонского ордена Кеттлер явился на сейм и отдал себя под протекторат Сигизмунда-Августа как великого князя, то получил обещание поддержки и в залог отдал великому князю несколько замков. Рижский архиепископ сделал то же самое. Правда, другие владетели Ливонии нашли поддержку у других соседей. Эзельский епископ продал свое владение датскому королевичу Магнусу в 1560 г. Его примеру последовал епископ Ревельский. Впрочем, в следующем 1561 г. ревельцы уже поддались Швеции. Так орден распался, орденские владения превратились в светские, тем более, что там в то время господствовал уже протестантизм. В 1561 г. еще ближе [Ливония] соединилась с Великим княжеством, Кеттлер получил в свое владение только Курляндию и Семигалию, остальные земли подчинились Великому княжеству и Польше.

Но вмешательство в ливонские дела повело к войне с Москвою. Москвитяне перенесли войну из Ливонии в Белоруссию.

В 1565 г. московский царь взял Полоцк. Правда, московские войска были затем в следующем г[оду] сильно разбиты Николаем Радзивиллом на реке Улле при Чашниках, но эта победа мало остановила успехи москвитян. Положение Литвы оказалось тяжелым. Берестейский сейм 1566 г. возложил главное управление Ливонией на важнейшего из тогдашних администраторов, большого патриота Яна Иеронимовича Ходкевича. Он получил широкое право военной и гражданской власти. Ходкевич, прежде всего, достиг полного соединения Ливонии с Литвою, что и совершилось на Гродненском сейме в конце 1566 г. Ливонцы сохранили свои местные права, но признали себя частью Великого княжества.

Однако, Литовско-Русское государство должно было выносить чрезвычайно тяжелое поражение войны. Нужны были люди и средства. Государственные люди Литвы делали огромное напряжение сил государства, чтобы выйти из затруднительного положения. Мы сейчас увидим, что поляки в этот тяжелый для Великого княжества час соблазняли его только унией, не давая реальной поддержки. Но в Литве еще очень боялись унии и предпочитали сначала исчерпать местные средства. Началась усиленная работа сейма и скарба, которую даже трудно перечесть в кратком очерке. Обложение [налогами] было поднято до высших пределов. Так постепенно были обложены солод, пивоварение, медоварение (причем эти предметы потребления были монополизированы казной) и уничтожены частные мельницы, наложен налог на помол. К старым налогам на напитки прибавлены новые. Корчмы были обложены особыми акцизными сборами. Все налоги устанавливались только на время войны, но проходят целые десятилетия, война продолжается, и налоги увеличиваются в своих ставках. В некоторых городах доходы от акцизов, монополий и внутренних таможенных пошлин возросли более чем на 100 %. Вводится монополия на соль, монополизируется торговля лесным товаром, устанавливается новое мыто на товары заграничного ввоза и вывоза при сохранении, конечно, старого мыта. В 1566 г. поднят тариф на ставки нового мыта. В области прямых налогов общегосударственный налог серебщина не только взимается часто, но и ставки ее повышаются вдвое или даже втрое, кроме того, прибавки вводятся к серебщине. Если в 1542 г. собиралось всего-навсего около 22.000 коп. грошей, то в 1567 г. взималось уже 105 1/2 тыс. коп. грошей. Города облагаются сбором подоходно-поимущественного характера, особые налоги несут евреи взамен отбывания воинской повинности и т. д. Одним словом, напряжение было громадное. Мало того, большая часть великокняжеских имений была заложена. Частные лица давали деньги взаймы и выправляли почты, т. е. отряды на свой счет.

Задача обладать Ливонией представлялась очень важной, но сил для борьбы с московским царем не хватало. Особенно страдали от московских опустошений восточные земли. Неудивительно, что при таких условиях литовско-русский сейм сделался сговорчивее в вопросах об унии, хотя, надо отдать ему справедливость, сдавая свои позиции только после сильного боя.

В самом деле, с начала Ливонской войны поляки не переставали напоминать об унии. И они нашли сочувственный отклик в рядах шляхты, истомленной войной. Собравшаяся в лагере под Витебском в 1552 г. шляхта составила конфедерацию и в особом акте просила великого князя заключить унию с Польшей, назначив для этого общий польско-литовский сейм. Программа унии заключалась в общих сеймах, в общих правах и вольностях, в общей обороне государства и совместном выборе короля и великого князя. В то же самое время поляки на сейме 1562–1563 гг. постановили назначать общий сейм в Варшаве. Действительно, Варшавский сейм 1563 г. видел уже блестящее литовское посольство, приехавшее во главе с Николаем Радзивиллом для переговоров об унии. И литовские магнаты, менее всего склонные к унии, должны были пойти на уступки. Они даже представляли проект унии, который далеко, однако, не удовлетворил поляков, ибо представлял Литовско-Русское государство совершенно самостоятельным под одним государем. Посольская изба коронного сейма выставила, конечно, свои требования, идеалом которых была инкорпорация Литвы.

Так, к половине 50-х годов вопрос об унии окончательно наметился. В Великом княжестве сознавали невозможным существование без союза с поляками. Низшая шляхта, по крайней мере, некоторая часть ее, охотно шла на унию в надежде на использование «золотой польской вольности» и в надежде на религиозное успокоение и, особенно, в надежде на военную помощь поляков. В самом деле, уния нашла себе сторонников в двух разных полюсах. Подляшане, наиболее ополяченные и терзаемые религиозными смутами, сравнительно мало страдали от войны, но для успокоения неурядиц и в видах политических поддерживали унию. Здесь было множество мелкой шляхты, которой весьма желательно было уравняться в правах с панами. Витебская и полоцкая шляхта, менее затронутая религиозными смутами, но также заинтересованная в вопросе о свободе вероисповедания, притом истерзанная войной, также стремилась к унии. Высшее дворянство более осведомленное в положении Польши и более скептически смотревшее на польскую силу, всячески отстаивало самостоятельность государства, но и оно должно было пойти на уступки и вступить на путь реальных переговоров. Сейм 1565–1566 гг. был таким моментом, когда переговоры уже получили серьезную обосновку.

Сейм начался королевской пропозицией, заявлявшей о готовности и старании Короны в деле унии. Сеймовые послы в лице своих ораторов категорически заявили, что они не могут дать помощи Литве, потому что не знают, как к ним относится Великое княжество. Послы Краковской земли не желали рассматривать никаких вопросов, прежде нежели будет разрешен вопрос об унии. В Посольской избе доказывали, что необходимо Литву заставить присоединиться к Короне теперь же, ибо по окончании войны она опять уклонится от унии. Неудивительно потому, что Люблинский сейм 1566 г. уже повел официальные переговоры об унии. Поляки заседали в Люблине, а литовцы — в Бресте. Литовские послы предложили Короне свои условия унии. Это было предложение союза и персональной унии. Король в очень сильной мере хлопотал об унии и даже приглашал всех литовцев приехать в Люблин. Вообще, литовцы стремились, по крайней мере, отстоять некоторую самостоятельность великого князя. Заправилам литовской политики наилучшей унией представлялась такая, при которой «рука бы руку мыла», т. е. союз двух государств. Они и отстаивали эту позицию до конца, быстро проводили внутри государства реформы, предоставлявшие все права низшей шляхте для того, чтобы она не стремилась пользоваться польскими законами и, видя невозможность дальнейшей борьбы, заявили о своей готовности собраться на общий сейм.

Обещанный общий сейм открылся в Люблине в январе 1569 г. На нем столкнулись две точки зрения: польская точка зрения, которая исходила из актов прежних уний, и литовские контрпроекты, выдвигавшие идею союза государств. Представители Литовской Руси нисколько не скрывали того, что тяжелая нужда заставляет их идти на уступки. «На нашем хребте был неприятель, — говорил послам виленский воевода Николай Радзивилл, — когда мы уезжали сюда». С другой стороны, и поляки заявляли, что лучшего времени не будет для заключения унии и литовское злополучие — [счастье] для поляков. Вообще, заявления более сильной стороны, надо признаться, дышат известного рода цинизмом и злорадством. Неудивительно, что проекты литовцев не находили сочувствия в Коронной избе и вызывали только раздражение. Т. к. литовская рада и послы не сдавались, то поляки поставили вопрос совершенно на новую точку зрения. Последние решили предварительно ослабить Великое княжество территориально. В Посольской избе требовали заставить Литву и Белоруссию исполнять желание Польши, поносили бранью литовских послов, когда литовцы отъехали с сейма. Тут польским дипломатам пригодились их исторические изыскания и доставленные известным историком Кромером, архивные материалы. В Коронной избе подняли вопрос о том, что некогда Волынь, Подолия принадлежали Польше.

Поляки потребовали от короля акта об отторжении Волыни и Подляхии от Литвы и присоединения их к Короне. Акт об отторжении этих провинций был объявлен. Обе стороны готовились к вооруженной войне. Но Литва была не только слаба, но и была обессилена изменой волынян и подляшан, потому что волынские и подляшские послы довольно охотно присягнули королю. За ними последовала и Киевская земля. Дело в том, что сначала поляки хотели оставить Киев с округом, на который поляки уже никакого исторического права не имели, за Литвой просто потому, что это был форпост на границе с Татарией, прикрывавшей Волынь. Борьбу с татарами полякам очень хотелось возложить на Литву, но затем на сейме стали менять мнения и появился акт о присоединении к Короне Киевского воеводства. Киевская шляхта последовала за Волынью.

Таким образом, население Украины охотно изменило идее самостоятельности Западно-Русского государства и отдалось Польше. Протестовали только те из жителей Подляхии и Волыни, которые по происхождению своему были белорусскими, напр., знаменитый государственный муж Остафий Волович и некоторые другие.

Это было насилие, но Литовско-Русское государство находилось в таком положении, что сопротивляться не могло. Ведь в том же 1569 г. литовцы пробовали было заговаривать с Иваном IV о мире, а царь и слуги царевы издевались над литовскими послами и даже вырвали у одного из них часть бороды. И литовские дипломаты ограничились только протестами, а войска отступали. Таким образом, измена украинцев еще более подорвала силы государства. Правда, в будущем украинская шляхта ничего не выиграла за эту измену, ибо прекрасные земли Южной Украины захвачены были польскими панами, а внесенная ими религиозная смута повела к казацким войнам и потомки украинцев жестоко были наказаны за измену их отцов. Глубокой грустью дышат письма и речи представителей Литвы и Белоруссии, переживавших этот тяжелый момент в истории своей родины. «До чего дошло, — писал Ходкевич Радзивиллу из Люблина, — и еще более доходит для убогой и бедной Речи Посполитой нашей, того мне не нужно писать Вашей милости…Сердце поражается небывалой болью, когда смотришь на то, что делается с нами и особенно, когда видишь, что мы жестоко во всем ошибаемся и именно в том, откуда с надеждой ожидали для себя всего доброго». Автор письма с большой горечью сообщает своему корреспонденту, что Волынь так быстро прониклась польскими империалистическими интересами, что продает свою родину, что уже претендует на Берестье, даже на Пинск и Кобрин. Дело представлялось безнадежным. Поляки готовы были совершенно оставить Литву и передать ее московскому царю. Николай Радзивилл в письме к Нарушевичу оплакивает погребение и уничтожение некогда великого государства. При таких условиях литовским панам и шляхте пришлось заключать последний акт унии. Великий патриот Ян Ходкевич в день подписания унии произнес блестящую речь, в которой обращался к чувству долга великого князя в деле защиты самостоятельности Великого княжества. Он не скрывал безысходного положения Литвы и Руси, но настаивал на смягчении условий унии в смысле сохранения самостоятельности Великого княжества. Речь Ходкевича закончилась рыданиями всей литовской рады. Именем короля польские дипломаты требовали признания унии в той форме, в какой она преподносилась поляками. Так был решен вопрос об унии, которая затем в июле месяце была оформлена королевским привилеем.

Сущность акта унии заключается в следующем. Оба государства сливаются в единое и нераздельное тело, члены которого обязаны помогать интересам и выгодам общего государства. Литва и Русь сохраняют, однако, титул Великого княжества, все должности и свои права. Оба государства должны иметь одного главу, избираемого на общем сейме. Коронация происходит только в Кракове. Оба государства имеют общие сеймы, на которых обсуждаются общегосударственные нужды. Права поляков в Литве и литовцев в Польше уравниваются. Но привилеи Литвы сохраняют свою силу. Литва сохраняет свой особый скарб, т. е. финансовое хозяйство и свое особое войско.

Конечно, акт унии был актом величайшей несправедливости, которую допустил братский народ. Он не был и тактичным дипломатическим шагом, потому что на долгое время обострил отношения между поляками и белорусами. Творцы унии думали укрепить общее государство путем соединения, но в действительности они ослабили его. С точки зрения юридической акт унии не прекращал, однако, самостоятельности Великого княжества Литовского. Это был акт парламентарной унии, сохранивший суверенные права Великому княжеству.

Обе стороны соединились в атмосфере взаимного доверия. Поляки вовсе не рассчитывали особенно поддерживать Великое княжество в его борьбе с Москвой. Они уклонялись от дачи средств и людей для настоящей защиты восточных границ от напирающей Москвы. Общие советы на сеймах установились не сразу и послы каждого государства отдельно обсуждали свои дела.

Последующая эпоха безкоролевья по смерти Сигизмунда-Августа (1572 г.) в большой мере подчеркнула рознь между обоими государствами. Литовцы пользовались всяким случаем для того, чтобы указать полякам обособленность интересов Великого княжества. Во всех поступках поляков литовцы видели коварство, стремление нарушать их права. Николай Радзивилл Сиротка был уверен в том, что нельзя положиться ни на одного поляка, потому что самые надежные из них оказываются изменниками. На общих сеймах в эпоху безкоролевья речи литовских послов звучали обвинительным актом против Польши. На съезде в Ломже литовские паны прямо говорили полякам, что они не хотят подчиняться польскому примасу, который по конституции являлся председателем рады в безкоролевье. Они упрекали поляков в том, что «Польша ничего не делает сообща с нами чистосердечно и по-братски, а все приказывая, точно своим крепостным». Со своей стороны, поляки обвиняли литовцев в коварстве. Неудивительно поэтому, что кандидатура Ивана IV или его сына имела некоторый успех в среде литовцев. Среди литовско-русских патриотов проявляется мысль об избрании отдельного государя. Но бестактность Ивана Грозного и сложность предъявленных им условий сделали его кандидатуру неприемлемой. Он, видимо, не особенно стремился возложить на себя польско-литовскую корону, предпочитая одну Литовскую Русь с Литвою или даже мир при условии уступки Ливонской земли.

При невозможности избрать особого государя, достаточно сильного для защиты, литовцам и белорусам пришлось примириться с избранием короля Генриха, а когда он бежал к себе во Францию, то они совсем уклонились от избрания короля Стефана Батория. Литовское посольство впервые явилось к Стефану Баторию в Варшаву уже после коронации и представило ему условия, на которых княжество согласно признать его своим государем. Стефан Баторий быстро ориентировался в положении дел и поставил Великое княжество в равное положение с Польшей. Мало того, Баторий проявил удивительную энергию в деле борьбы с Москвой. Он поддержал упавший дух Великого княжества, энергично собирал войска, одержал ряд военных успехов, приведших к возвращению Полоцка, к осаде Пскова и к почетному миру 1582 г., в силу которого Ливония оказалась по-прежнему связанной с Великим княжеством. Этим миром закончилась самостоятельная дипломатическая и военная история Великого княжества. В общем, в этой войне Польша оказала очень малую помощь Литве и вся тяжесть войны выпала на долю Литовской Руси. В последующую эпоху дипломатические трения и войны с восточным соседом возникали [не] на почве литовско-русских интересов, но на почве польских интересов, и Литовская Русь оказалась в весьма невыгодном положении: как часть соединенного государства, она должна была отстаивать чуждые ей интересы, страдать от нападения москвитян, вторгавшихся в соседние белорусские области, из-за осложнений, выдвигаемых польской дипломатией или бестактным отношением поляков к казачеству. Таким образом, уния уменьшила пределы Великого княжества и не дала ему тех благ, на которые оно могло бы рассчитывать, и впутало его в сложную сеть собственно польской политики.

Выше несколько раз говорилось об условиях роста и отделения от других классов шляхетского сословия. Теперь надлежит суммировать частью сказанное раньше, частью дополнить некоторыми данными.

Раньше было высказано то положение, что древнерусский строй покоился на демократических основаниях. В нем не было разделения, основанного на законе, на сословия, но в нем уже намечались элементы, выделявшиеся по своему экономическому значению. Это — древнерусское боярство. Напротив, в древнейшем строе Литвы замечается резкое разделение между высшим аристократическим классом. В условиях самого образования государства было много таких сторон, которые способствовали развитию и численному и политическому господству военно-служилого класса. Замечается выделение этого класса, его обособление от других сословий. Важнейшие города замыкаются в особые городские общины и получают привилегии на магдебургское право. Класс мелких землевладельцев, не успевший перейти в военно-служилый класс, и земледельцы-арендаторы постепенно превращаются в крепостных. Так постепенно производится расчленение старого демократического строя. В интересы землевладельцев входит и стремление к прикреплению крестьян и стремление [добиться] тех широких политических гражданских прав, к которым уже была приобщена шляхта Великого княжества Литовского. Этот процесс дифференциации сословий намечается уже с половины 15 в., но окончательное его оформление и установление приходится на половину 16 в.

Литовско-русская шляхта сложилась из весьма разнообразных элементов. Наверху ее стоят князья Рюриковичи, Гедиминовичи и пришлые татарские. В эпоху сложения государства происходило понижение княжеского достоинства. Уделы некоторых князей настолько мельчали от разделов, что превращались в обыкновенные вотчины. Другие князья теряли уделы, отнимаемые у них великими князьями, и получали взамен их обыкновенные вотчины. Землевладения некоторых князей к началу 16 в. отличались уже очень незначительным размером.

Рядом с князьями стояла родовитая аристократия литовского происхождения, паны. Древнейшие летописцы называют их еще боярами.

Мы уже знаем, что князья и паны обладали рядом существенных привилегий.

Ниже этого класса стояли многочисленные представители военно-служилого элемента. Первоначально в нем замечается весьма большое различение по роду службы и по материальной обеспеченности. Так, этот класс состоит из боярства. Однако, уже в 15 в. наименование боярина понижается в своем значении и под ним разумеется средний и низший военно-служилый элемент. В южных областях государства вместо термина «боярин» чаще применяется термин «земянин». Наименование боярина и земянина с течением времени заменяется польским термином «шляхтич».

Ниже боярства-земянства стояли другие представители военно-служилого класса. Это были — слуги, щитные, панцырные бояре (пешее войско), слуги путные, употреблявшиеся в военном деле для разведок и посылок. Все это были мелкие землевладельцы, служба которых была легче, потому что она не была конной. С течением времени, однако, выдвигается на первый план значение конной службы. Она получает наименование земской службы. Служить земскую службу означало отбывать ее на лошади. Так как это была наиболее трудная служба, то вскоре обозначается привилегированное положение тех, которые обязаны были отбывать этого рода службы. Как всякого рода служба, [она] определялась не по личности воина, а по той повинности, которая лежала на владеемой им земле. Поэтому отбывать конную службу должен был всякий, кто владеет имением, с которого идет земская военная служба. Эту службу отбывали, например, мещане некоторых городов потому, что приобретали имения, на которых лежала повинность земской службы. Вообще, великие князья нуждались в военных людях, раздавали земли на условиях земской службы, но, считаясь с происхождением воина, или же сам военнообязанный выходил на службу на коне вследствие своей обеспеченности.

Наряду с боярами, которые служили земскую службу под великокняжескими хоругвями, на землях панов и князей жили также бояре, владевшие землею, полученною от землевладельца, и тоже обязанные нести военную службу под его знаменами. Различия между боярством частновладельческим и великокняжеским и между боярством земель-аннексов сначала не было.

Однако, когда с принадлежностью к военно-служилому классу стали соединяться значительные привилегии личного и политического характера, то явился ряд затруднений в определении того, кого считать шляхтичем и кто не может войти в это сословие. Дело в том, что мелкая шляхта часто владела своими землями, не имея никаких на них документов. Владения обеспечивались только давностью. Но тогда возникал вопрос, какая повинность отбывалась с этих земель. И в этом отношении не все было ясно во многих случаях. Мелкое боярство мало чем отличалось от крестьянства и часто, наряду с военной службой, отбывало тяглые повинности в пользу великокняжеского или панского двора. Таким образом, разница между крестьянством и боярством незаметно сливалась. Приблизительно с начала 16 в. ведется длительный процесс определения тех военно-служилых элементов, которые имеют право пользоваться шляхетскими вольностями от тех, которые такого права не имели. Для великокняжеских державцев и для панов было очень выгодным доказать отсутствие прав у той или иной группы боярства, потому что это увеличивало количество зависимого от них тяглого населения. Суды были завалены процессами об неправильном привлечении бояр-шляхтичей в тягло. Эти процессы выработали известного рода практику в этом отношении, которая отражалась и в статутовом законодательстве.

Для доказательства принадлежности к шляхетскому сословию требовалось представление великокняжеской грамоты о том, что земля пожалована на условиях военной земской службы, или же представление свидетелей, знавших об отбывании таковой. В этом отношении большую роль сыграл военный попис 1528 г., в который внесены были списки всех тех, кто обязан был нести конную службу. Запись в эти списки служила доказательством для суда. Когда в 60-х годах проводилась реформа в крестьянском хозяйстве, то окончательно были решены все спорные случаи, потому что ревизоры должны были определить, кто принадлежит к крестьянскому сословию и кто к нему не принадлежит. Точно также и бояре, жившие на частновладельческих землях, могли установить принадлежность к шляхетскому сословию посредством доказательства того, что они или их предки служили земскую службу.

Одним словом, около половины 16 в. окончательно установился личный состав шляхетского класса. К этому времени созрели и юридически оформились и его привилегии. При разборе вопроса о шляхетстве часть боярства не могла представить достаточных доказательств и оказалась в положении низшего военно-служилого класса. В таком же положении оказались и низшие военно-служилые элементы. Они составили верхний слой крестьянского общества. Они продолжали именоваться великокняжескими и панскими боярами, отбывали низшие виды военной службы, они имели наделы земли большие, нежели крестьяне, но находились в юрисдикции своих панов или господарских державцев. Таким образом, наименование боярина еще понизилось, между тем как высший военно-служилый класс стал исключительно называться шляхтою.

Когда понятие шляхтича установилось, то выработалось представление о том, каким образом определяется принадлежность к этому сословию. Оно устанавливается актом рождения или нобилитациею, т. е. посредством пожалования государем за услуги государству или посредством признания шляхетского достоинства за чужеземцами. Установилось понятие о том, в каком случае теряется шляхетское достоинство. Шляхтич его мог быть лишен в случае обвинения в тягчайших уголовных преступлениях, затем в том случае, если он менял рыцарский образ жизни на плебейские занятия, т. е. если занимался в городе торгом, ремеслом или шинкарством. Шляхтянка утрачивала свое шляхетство в случае выхода замуж за нешляхтича.

С течением времени многочисленные разряды шляхетского класса сливаются в один класс, обладающий в теории одинаковыми правами. Низшие элементы шляхетства стремятся к тому, чтобы обладать теми же правами, которые уже успели получить высшие элементы. Паны и князья в своем отношении к власти и к уменьшению власти великого князя должны были пойти на уступки в пользу низших элементов шляхетства.

Теперь суммируем те права личные и политические, которые были присвоены шляхте в тот период, когда окончательно выработалась конституция.

Личность шляхтича была гарантирована законом от лишения свободы без суда. Дела, касающиеся чести шляхтича, судит сам господарь. Закон признает полное право собственности шляхтича на его имение. Шляхтич волен распоряжаться своим имуществом в зависимости от тех прав, на основании которых он владеет имуществом. Шляхтич может также свободно распоряжаться своей личностью: он может поступить на службу к частному лицу, имеет свободу отъезда за границу и имеет свободу передвижения в пределах государства. Шляхтич лично свободен от податей. Товары, вывозимые шляхтичем за границу, или совершенно свободны от обложения, или пользуются большими льготами.

Шляхтич обладает многими преимуществами. Получаемые им от господаря должности и звания признаются пожизненными, и только путем повышения шляхтич может перейти от одной должности к другой. Вообще, все должности и звания в государстве замещаются только уроженцами Великого княжества.

Закон оберегает личность шляхтича от убийства или от оскорбления значительно большими наказаниями, нежели то, которое следует за убийство или оскорбление плебея. За умышленное убийство шляхтича людьми «простого стану» полагается смертная казнь всем соучастникам. Если убийство произошло в ссоре, то полагается казнить не более трех голов за одну шляхетскую голову. За ранение шляхтича полагается смертная казнь. Между тем за членовредительство шляхтича шляхтичем полагается лишь обратное членовредительство и, кроме того, штраф в 57 коп. грошей. Размер штрафа, платимого за убийство, указывает на относительную ценность лиц различных сословий. Так, за шляхтича платилось 100 коп. грошей, за панцирного боярина 60 коп. грошей, за мещанина города, пользующегося магдебургским правом, 30 коп. грошей, за крестьянина — 25 коп., за раба — 20 коп., честь женщины шляхетского происхождения ограждается удвоенными размерами наказания.

К числу политических прав относится участие в политической жизни страны, т. е. права избирать и быть избираемым в шляхетские учреждения, на сеймы.

В качестве весьма ценного личного преимущества шляхтич пользовался правом иметь свой герб. Ни у литовского, ни у русского древнего боярства в древнее время понятия о гербе не было. Это понятие заимствовано из польского права. Впервые появляются гербы у литовской знати после 1413 г., когда в Городле польские паны приняли в знак братской дружбы литовских панов к своим гербам. Однако, литовские паны впоследствии отослали полякам их гербы. Но вкус к гербам остался. С течением времени у литовской знати развивается весьма большой интерес к гербам. Появляются рисунки и даже очень сложные сказания о происхождении родов, выводящие эти роды от выходцев из Рима. Тогда было в большой моде производить происхождение литовского рода от римлян. С течением времени и мелкая шляхта присвоила себе право на герб.

Обязанности шляхтича по отношению к государству были не сложны: шляхтич обязан был участвовать в посполитом рушении, т. е. в общем сборе войска, но только тогда, когда определяет сейм. С имения шляхтича, т. е. с его людей, может быть собрана прямая подать, но только по постановлению сейма.

Шляхетское сословие выросло и развилось в связи с военной службой и землевладением.

В древнейшее время права на землю представляли собою довольно пеструю картину. Каждое имение обязывало его владельца к выполнению тех повинностей, которые лежали на земле. В интересах великих и удельных князей было раздавать земли на условиях военной службы. Поэтому множество земель раздавалось на правах условного владения. Такие владения назывались данинами, выслугами, доживотьями (до конца жизни) и т. п.; права владельца были ограничены и земля могла быть отнята в случае невыполнения шляхтичем условий владения, напр., неявки на службу и т. п. Кроме этих весьма непрочных форм владения господари жаловали выслуженные вотчины. Право распоряжения таковыми вотчинами было значительно шире. Данины, напр., нельзя было продать, передать по наследству, но выслуженною вотчиною при известных условиях можно было распоряжаться. Был известен также и еще один вид вотчин — купленные вотчины, владельцам которых предоставлялось широкое право распоряжений.

Наряду с вышеизложенными формами землевладения была еще известна родовая или вечистая вотчина. Это очень древний вид землевладения, который ведет свое начало к остаткам удельно-княжеских земель и к исстаринным владениям магнатов. Права внутреннего распоряжения такой вотчиной было очень велико. Такая вотчина не несла никаких обязанностей по отношению к государству. Только право распоряжения такой вотчиной, т. е. право отчуждения, было стеснено правами родичей, так как по обычному праву родовая вотчина не должна выходить из рода.

С течением времени все эти разнообразные формы шляхетской собственности слились в один вид шляхетского землепользования, которое пользовалось одинаковыми широкими правами и которым шляхтич мог распоряжаться по своему усмотрению. Это произошло приблизительно в 60-х годах 16 в. Дело в том, что до этого времени каждая конституционная грамота нового господаря в виде особого пожалования, превращала господарские данины и выслуги, т. е. условные формы землевладения, в вотчину и, таким образом, закрепляла права полной собственности за обладателями имений на правах неполной собственности. С другой стороны, закон пошел на расширение прав распоряжения родовыми вотчинами. Так с течением времени сравнялись в правовом отношении все виды землевладения, разумеется, к большой выгоде шляхты.

Евреи появились в литовских и русских городах в 14 в., придя сюда из Польши. Положение их определено было жалованными грамотами великого князя Витовта. Витовт в 1388 и 1389 гг. выдал два привилея, сначала для брестских евреев, а потом для гродненских. Первоначально эти привилеи имели местное значение, но с течением времени им стали придавать общее значение, что и было впоследствии подтверждено особыми грамотами великого князя Сигизмунда I. Пользуясь привилегиями, евреи стали быстро распространяться по другим городам Литвы и Руси. Однако, в 1495 г. великий князь Александр по не выясненной до сих пор причине изгнал всех евреев из государства и конфисковал их движимое и недвижимое имущество. Впрочем, в 1503 г. тот же государь позволил всем евреям возвратиться и возвратил им их конфискованное имущество.

Привилегированное положение евреев объясняется желанием великих князей усилить в городах торговый класс, привлечь капиталы.

Закон охранял личность евреев. Он охранял свободу богослужения и выполнение религиозных обрядов. Запрещалось, согласно папским декретам, обвинять евреев в употреблении христианской крови. Широкие права были даны евреям по части ссудной: еврей мог принимать под залог вещи во всякое время и не отвечал, если заложенная вещь оказывалась уворованной и если еврей приносил присягу в том, что он не знал о происхождении вещи. Евреям запрещалось принимать в залог только церковные вещи и окровавленные. Евреям были также даны широкие права в отношении торговли. Они могли приобретать движимое и недвижимое имущество и т. п. Евреи управлялись своими общинами, кагалами, имели своих старшин, имели свой суд и вообще в городах были изолированы от представителей других национальностей. Даже подати они уплачивали не наравне со всеми, но они облагались специальными податями.

Евреи, как капиталисты, пользовались очень большим значением. Правда, некоторые писатели 16 в. горько жалуются на еврейский капитал, но это не мешало ему иметь присущее капиталу значение. Кроме торговли, обычным занятием евреев была аренда таможенных и ярмарочных пошлин, занятие откупами и корчемством. Так как других капиталистов не было, то великокняжеская казна охотно отдавала эти откупа евреям.

Из среды евреев выходили иногда очень видные деятели не только в области торговли, но и в области государственного управления. Так, известен своею финансовою деятельностью Авраам Ребичкович, бывший много лет подскарбием земским, по-видимому, после принятия христианства. Заметим, что крестившиеся евреи получали право на шляхетское достоинство, которое, впрочем, в последнее время было стеснено.

Особую часть населения представляли татары. Частью при Гедимине и в более значительной мере при Витовте татары были поселены в большом количестве в пределах б[ывших] Виленской, Минской и Гродненской губерний. Часть татар занималось земледелием или городскими промыслами. Но большая часть татар была обращена на военную службу и эта часть в значительной мере пользовалась шляхетскими правами. Впрочем, они составили особые отряды, выходили под своими хоругвями и под начальством своих же сородичей. Закон только охранял христиан от вечной неволи у нехристианина-татарина, а также от некоторых видов услуг христианам у татар (татары не могли держать кормилиц христианок).

Татары имели особые привилегии, определявшие их права. Пользуясь во всем правами шляхты, они, однако, не принимали участия в сеймовой жизни.

Имея в виду возможный наплыв поляков, закон тщательно оберегал интересы уроженцев Великого княжества от наплыва чужеземцев. Это относилось собственно к шляхетскому классу. Литовский Статут 1529 г. запрещает раздавать чужеземцам уряды и всякого рода земельные имущества. В половине 16 в. шляхта не раз на сеймах подымает вопрос о запрещении иноземцам под каким бы то ни было предлогом владеть имениями. Однако, Статут 1566 г. разрешает чужеземцу за особые услуги получать господарские данины или приобретать имения. Тот же статут разрешает владеющему имением чужеземному шляхтичу получить права и, при известных условиях, литовского шляхетства. Впрочем, в 16 в. наплыв иноземцев, особенно поляков, был весьма незначителен, потому что шляхта ревниво оберегала свои прерогативы. Доступ был затруднен и в 17 в., потому что требовалось согласие местного сеймика на индегинации, т. е. на прием в состав шляхетского общества.

Древнерусское право не знало обособленной жизни городского общества, ибо город был центром всей земли или волости. Но уже довольно рано в западно-белорусских городах (Гродно, Берестье и др.) и в столице государства Вильне появляется иноземное население, связанное с городом торгом, но не связанное с остальным земством. По общему средневековому правилу эти инородцы устраивались в городе на своем праве, т. е. пользуясь своими законами. Такими инородческими общинами в городах были немецкие общины, польские и еврейские. Евреи жили изолированно, но христианские общины часто приходили между собой в неприязненное столкновение. Кроме того, немецкие выходцы приносили с собою свое право — немецкое магдебургское право. Оно давало очень большое преимущество пользующимся этим правом. По существу, это же право с некоторыми изменениями приносили и поляки, так как немецкое право давно уже проникло в Польшу. И в Германии и в Польше появление городов на особом праве объясняется желанием правителей усилить городскую торговлю и промыслы.

Изложенное выше указывает на те мотивы, которыми руководствовались великие князья при выдаче первых грамот городам на магдебургское право. Немецкое право чаще называлось магдебургским, так как в средние ввека был весьма распространен тип того права, который вначале выработался в гор[оде] Магдебурге. Великие князья, таким образом, стремились водворить в городах единый правовой порядок, чтобы устранить неудобства одновременного существования права русского, немецкого и польского, а с другой стороны, чтобы привлечь в города торговое население. Ввиду этих причин появились первые привилегии на магдебургское право уже в конце 14 в. и в начале 15 в. Первыми городами, получившими это право, были западные города — Вильно, Берестье, Гродно. Позже получили это право Полоцк, Витебск, Минск и др. Надо заметить, что города сами добивались выдачи им привилегии на немецкое право, потому что это избавляло их от суда и финансового управления великокняжеской администрации и предоставляло вообще городской общине очень широкие права и привилегии.

Даваемое городам немецкое право не было одинаковым по своему значению Крупные города получали так называемые большие привилеи. Этими привилеями городам разрешалось устраивать в городах ратушу, иметь магазины и лотки, открывать фабрики, заведовать весами и мерами, устраивать воскобойни для отливания воску и налагать печати на продаваемый воск, устраивать мельницы, бани, наконец, им часто предоставлялось право безакцизного курения вина и давались привилегии на устройство ярмарок. Таким образом, в распоряжение городской общины передавалось городское хозяйство и регулирование торговли и промышленности в городе.

К городу приписывались внегородские земли для рыбной ловли, сенокоса, что также составляло статьи городского хозяйства.

Город имел право обложения всех статей своего хозяйства. Он имел свою казну- скрыню, в которой сосредоточивались городские доходы. Иногда крупным городам, особенно Вильне, жаловались и льготы по платежу пошлин вне пределов городской территории.

Город совершенно изымался из владения великокняжеской администрации и получал право общинного управления и суда. Господарский скарб облагал города общею суммою, причем разверстка государственных податей производилась уже органами самоуправления.

Во главе органов городского самоуправления стоял войт. Первоначально в больших городах это была единственная должность по назначению от великого князя. Это была очень доходная должность, ибо обыкновенно войт получал «третий грош», т. е. третью часть от судебных штрафов. Эта должность давалась великим князем в пожизненное владение и даже в наследственное. Впрочем, уже к концу 16 в., почти все города успели выкупить право на замещение войтов, почему эта должность превратилась в выборную и получила значение городского головы. Все городское общество, все поспольствоизбирало органы самоуправления. Такими органами были рада и лава, иногда, впрочем, соединявшиеся в одно учреждение. Рада, совет, состояла из бурмистров и радцев, заведовала хозяйством города, его благоустройством и разбирала гражданские дела горожан. В различных городах было различное количество членов ее, от шести до двадцати четырех. Лава, судебная коллегия, состояла из войта и присяжных лавников, которым подлежал суд по уголовным делам. В некоторых городах были еще особые шафары для заведывания приходом и расходами.

Во многих крупных городах, напр., в Вильне, Полоцке великокняжескими грамотами определялось, что половина бурмирцев долженствует быть закону греческого, а половина — закону римского.

Суд руководствовался магдебургскими узаконениями, или так называемым Саксонским Зерцалом. Это было суровое средневековое право, в котором преобладали разные виды смертной казни: повешение, посажение на кол, утопление в воде, четвертование и разные членовредительные наказания.

Разумеется, городской суд простирался только на членов городского общества, т. е. на мещан в собственном смысле. Дела шляхты подлежали коронному суду. Дела мещан с крестьянами рассматривались в особом суде, в котором присутствовали городские представители и судьи частного землевладельца или великого князя.

Средневековое право вообще строго различало, какому суду подлежит то или другое лицо, т. е. принадлежность этого лица к соответствующей юрисдикции. Таким образом, в больших городах существовал ряд судебных учреждений, из которых каждое судило подведомственных ему лиц. Это вело к немалым неудобствам и к постоянным спорам о пространстве суда той или иной юрисдикции. Например, в Вильне, кроме юрисдикции магистрата и воеводы, были еще юрисдикции бискупа, униатского митрополита, иезуитского капитула, виленской академии и некоторые другие, в числе нескольких десятков. Все эти юрисдикции конкурировали между собою, что составляло только большое удобство для преступников.

До сих пор речь шла о таких городах, которые получали так называемые привилеи на магдебургию. Такими городами были нынешние губернские города и значительная часть нынешних уездных. Но наш край богат мелкими городскими поселениями — местечками. Происхождение их относится к той же эпохе насаждения магдебургского права. В особенности западная часть Белоруссии и Подляхии покрылась массою местечек в немецком праве в 16 в. Часть их превратилась из сел, выхлопотавших малые привилеи, часть вновь основана. Обыкновенно бывало так. Находился предприимчивый человек, который выхлопатывал привилегию на «осаду» нового местечка. Новая осада получала льготы на несколько лет от податей, право на ярмарки и на некоторые хозяйственные статьи и, конечно, право на суд. Предприниматель сзывал население, устраивал его и заводил новые порядки. Под влиянием льгот население охотно сходилось. Такие местечки были полуторговыми, полуземледельческими поселениями, ибо им отводилось много земли для развития земледелия. Конечно, эти местечки получали меньше прав и находились под управлением войта в значительной мере.

Немецкое право, несомненно, способствовало расцвету городов. Оно оживляло торговлю, собирало капиталы. Но торговый расцвет белорусских городов продолжался недолго. Уже в 17 в. многие города клонятся к упадку, а в 18 в. отмечается эпоха сильного падения городского строя. Это зависело от общего упадка белорусской торговли, но еще более от административного развала всего государства. Обладание привилегиями потеряло всякий смысл, благодаря совершенной слабости великокняжеской власти: воеводы, знатные паны, епископы католические и униатские нарушали городские привилегии. Городами начинались бесконечные процессы, тянувшиеся в течение многих десятилетий и не приводившие ни к каким результатам. Религиозная рознь и борьба также сыграли не малую роль в этом развале городов.

Важной особенностью жизни города на немецком праве было цеховое устройство ремесленного его населения. Цехи перенесены к нам с запада и перешли вместе с немецким правом. Впрочем, и древнерусская жизнь знала организации ремесленников, артели их, но эти артели не имели такого стройного развития, какое получили цехи. Сущность цехового устройства заключается в том, что представители каждого ремесла образуют отдельное ремесленное общество, цеховое братство, которое имеет общее собрание для решения дел, избирает цеховую администрацию, имеет известного рода прерогативы профессионального суда и т. п. Цеховое братство получало обыкновенно великокняжескую привилегию, но виленский магистрат по закону 1552 г. имел право своей властью утверждать уставы цеховых обществ. Цеховые уставы довольно однообразны. Цеховое братство обязуется исполнять все распоряжения магистрата. Оно обязано иметь свое знамя, хоругвь и принимать с ней участие в процессиях религиозных, светских и погребальных. Каждый цех имеет свой алтарь при каком-нибудь храме. Братство имеет свой особый дом, который служит для братчиков клубом и местом отправления деятельности их администрации. Они имеют свои доходы, свою скрынку, избирают своих старшин, обладающих широким правом профессионального надзора над трудом.

Принадлежащие к цеху братчики разделяются на учеников, товарищей или подмастериев, мастеров. Собственно только мастера пользуются всеми прерогативами цеховой жизни. Ученики и даже товарищи находятся в строгом подчинении у тех мастеров, у которых они работают. Число лет ученичества и подмастерья определяется уставами. Некоторые уставы требуют, чтобы товарищи отправлялись на некоторое время в вандровку, путешествие для образования и большего развития в ремесле. Звание мастера давалось во всяком случае только по исполнении пробной работы.

Общение между братчиками заключалось в общении на почве религиозной, культурной. Но главный интерес цеха заключался в том, что только принадлежащие к цеху мастера имели право вырабатывать продукты данного ремесла или же заниматься данной профессией. Братства сурово следили за тем, чтобы никто в городе, не принадлежащий к братству (таких презрительно называли «партачами»), не занимался их ремеслом, чтобы на городском рынке не появлялись изделия, составляющие предмет работы братства. Иногда на той же почве завязывалась борьба между братствами, близкими по своему ремеслу или профессии. Борьба отличалась часто беспощадным характером. Братство виленских нищих держало по всему городу своих особых бичевиков, которые нещадно наказывали всех просящих милостыню, если они не принадлежали к цеху. Братство виленских переплетчиков исхлопотало себе привилегию оригинального рода: подвергать сожжению все диссидентские и юридические книги, причем погибло много и православных книг, ибо в братстве преобладали католики. Когда виленские брадобреи и банщики, т. е. фельдшера, начали иметь слишком большую практику в кровопускании, потому что занимались практикой не только у себя на дому, но и на площадях, на улицах, на дому у пациентов, то братчики медико-хирурги повели такую борьбу с фельдшерами, что цех последних совсем обеднел.

Цехи имели свой смысл в эпоху раннего средневековья, когда цеховое устройство способствовало улучшению качества ремесла, делая его более выгодным, и когда главными задачами цеха было наблюдение за качеством ремесла. Но с течением времени монопольные права цехов стали вредно отражаться на развитии ремесла, потому что цехи замыкались в небольшой круг людей для поднятия цен на продукты. В больших городах цехов было много, причем сами цехи с трудом разграничивали свои профессии (напр., в Вильне — красно-кожевенники, бело-кожевенники, высоко-кожевенники). Это приводило к борьбе, иногда приводившей в смятение весь город. Великая борьба и смута происходила в недрах самих братств, так как члены их обычно принадлежали к двум религиям — православной и католической, а нередко и к трем (протестантской). Представители каждой религии стремились главенствовать в братстве, что вело к бесконечным спорам.

Многочисленный крестьянский класс составился из разнородных элементов. Низшим элементом, вошедшим в его состав, были рабы, челядь невольная. Рабство было исконным явлением на Руси. Однако оно не имеет большого распространения в изучаемое время. Статутовое законодательство ограничивает институт рабства. А третий статут совсем уничтожает рабство. Рабы слились с крестьянством, потому что они и вообще большей частью употреблялись при сельскохозяйственных промыслах.

Собственно крестьянский класс состоял из различных слоев земледельческого населения. Это, во-первых, были люди «похожие» и «непохожие», т. е. имеющие право перехода и не имеющие права перехода. Люди «непохожие» иначе назывались еще отчичами и людьми тяглыми, т. е. людьми, принадлежащими владельцу на основании вотчинного права и обязанными отбывать в пользу владельца тягло, т. е. известный комплекс податей и повинностей. Тяглый крестьянин пользовался известным участком земли и за это пользование обязан был уже в древнейшее время отбывать несколько дней барщины и давать помещику оброк натурою — медом, хлебом, курами, баранами. Иногда оброк перелагался на деньги. Платежи и повинности в древнейшее время не были тяжелы: крестьянин давал чаще продукты земледелия, пчеловодства, иногда работал на помещичьем дворе или пашне. Издольная повинность, барщина, не была тяжела, да и вообще не была даже в большом употреблении, потому что землевладелец лично не занимался своим хозяйством, не пахал пашни, не разводил пчел и т. п., довольствуясь оброками своих крестьян. Кроме того, чувствовался большой недостаток в рабочих руках, почему и невыгодно было назначать большие платежи и повинности, [ибо] крестьянин мог уйти. Вообще крестьяне пользовались правом свободного выхода.

В настоящее время довольно трудно сказать, при каких обстоятельствах возник класс «непохожего» крестьянства. Несомненно одно, что закрепление идет с запада. Поэтому, быть может, здесь, в западных волостях и дворах, впервые выработалось понятие о прикрепленном к земле крестьянине, не имеющем [права] перехода и применялось [оно] первоначально к тем мелким земледельцам и арендаторам, которые жили на захваченной литовскими великими князьями первоначальной территории. Видимо, у самих литовцев был в древнейшее время зависимый класс людей, не имевший права передвижения. Наконец, соседство с Польшей могло способствовать развитию понятия о крепостном праве, ибо там последнее очень рано сложилось.

Наряду с «непохожим» крестьянином наша древность знает и «похожего» крестьянина, имевшего право перехода. Обычно эти крестьяне называются данниками. Это арендаторы, платящие дань натурою и деньгами за арендуемые ими участки. В древнейшее время крестьяне считали себя собственниками занимаемой ими земли, продавали ее и распоряжались ею как собственностью. Но так как они не имели права на землю в юридическом смысле этого слова, то великие князья раздавали земли, на которых сидели такие крестьяне, и они переходили к частным владениям, сохраняя, однако, за собой право выхода. Но уже в грамотах первой половины 15 в. есть немало указаний, что известной группе запрещен выход с земли; великий князь, напр., отдает землю служилому человеку и запрещает крестьянам оставлять ее, приказывая в то же время нести обычные повинности. Разумеется, помещику выгоднее было иметь дело с крестьянином, не имеющим права выхода. Великий князь Казимир в жалованной грамоте всему литовскому дворянству (1447 г.) обязался не принимать в свои земли выходцев из боярских имений. Это уже было ограничение права перехода. Эти ограничения принимали все более угрожающий характер в начале 16 в. Землевладельцы целой области иногда делали постановление, обязательное для всех них; в этих постановлениях ставились различные затруднения крестьянскому переходу. Путем различных ухищрений, часто путем явно несправедливого суда, земянство добивалось признания за своими крестьянами положения «непохожего» крестьянина. Так уничтожался класс вольных людей. Землевладельцы всеми мерами старались закрепостить крестьянство. Щляхтич-воин, защитник государства, свысока стал смотреть на крестьянина как на существо низшей породы. Но и помимо развивавшегося кастового взгляда была еще очень важная причина, способствовавшая закрепощению. С половины 15 в. войны стали реже. Землевладелец имел больше времени для занятия своим хозяйством. Хозяйство в 16 в. оказывалось очень выгодным занятием. Хлеб, лес, пушной зверь, мед и воск, вывозимые из русских областей, находили себе прекрасный сбыт в Германии. Цены с каждым годом стали быстро расти. Землевладельцы прекрасно сообразили, что сдавать земли под оброк крестьянам вовсе не выгодно, а лучше ввести собственное хозяйство. Земля приобретала громадную ценность. Богатые люди скупали имения у менее самостоятельных, сильные люди выпрашивали себе у великого князя огромные поместья. На месте сравнительно небольших имений в руках ловких и сильных людей вырастали огромные латифундии.

Но для того, чтобы добыть доход из земли, нужны были рабочие руки. Для этого необходимо было, прежде всего, закрепить крестьянина, а затем уже можно было увеличивать его повинности, переводить его с оброка на барщину и т. д. Этот процесс совершался в течение всего 16 в. Класс вольных «похожих» людей не был отменен законом, но он почти исчез фактически и крестьянство превратилось в «тяглецов», крепких земле. Процесс прикрепления в настоящее время еще не выяснен вполне удовлетворительно наукой. Но, в общем он состоит из постепенного слияния «непохожих» данников с тяглыми отчичами, параллельно с вбиранием в один класс всех низших элементов, до холопов включительно.

Начнем с группы свободного крестьянства, с членов волостной организации, с данников, воспользовавшись в дальнейшем соображениями, высказанными нами в другом месте.

Это были вольные люди, соединившиеся в господарской волости или переходившие в подданство к частному землевладельцу. Отношения землевладельца к данникам выражались, прежде всего, в том, что он обязан был их «ховать» как вольных людей. В это «хование», несомненно, входило и право суда, потому что даже шляхетные люди, князья и земяне, подлежали суду своих панов; но в случае споров между князем и данником обе стороны обращались к общему суду. Далее крестьянин снимал землю, заключая иногда письменный договор с владельцем ее. Но чаще он садился на землю без договора, так как арендные условия и бытовое положение его арендаторов регулировались местными обычаями. Уже с конца 15 в. можно наблюдать, что в целых областях вырабатывались однородные условия, обязательные для обеих сторон; следовательно, в частном договоре не представлялось нужды. Данник мог уйти с своего участка, ударив челом господину и уплатив отходное согласно местному обычаю. По-видимому, возвращение ссуды не было обязательным и господин мог впоследствии взыскивать путем гражданского иска свой долг. Вообще в Западной России ссуда не вела непосредственно к закрепощению, она могла выражаться в особой форме зависимости — закупничестве. Сроки отхода крестьян и условия выхода здесь не получили строгой юридической определенности. Живя на земле владельца, крестьянин, однако, должен был оберегать свою свободу для того, чтобы не попасть в число тяглых людей. Он не должен был «молчать» при разделах, продаже земли, при переходе по наследству для того, чтобы не попасть к новому владельцу укрепленным на земле, он не должен был браться за господское дело с косой и топором, потому что самый факт выполнения барщинной повинности служил для суда неопровержимым доказательством крепостного состояния.

Чем дальше можно заглянуть в древнейший период, тем становится все более и более несомненным широкое распространение вольных данников по территории древнерусских земель. В позднейшее время сплоченные господарские волости и частновладельческие имения, населенные данниками, редеют по мере приближения к центру от востока, к водным артериям Немана и Западного Буга. Едва ли может быть сомнение в том, что западно-русский данник является непосредственным преемником древнерусского свободного смерда и в своем быту и в своих отношениях к владельцу земли, [и] в своих данях, экономическом строе, главным образом выражавшемся в добывании «скоры и меду»; в устройстве волостного и сельского быта [он] сохранил глубоко архаические особенности.

Рядом со свободным крестьянином стоят другие формы зависимых отношений, тоже очень древние, но иного порядка: «люди в пенезех», «закупы», «закладки» (полагаем, что «закупы» и «закладки» — не одно и то же) и, наконец, «приказные слуги» крупных бояр. Тут уже зависимость переходила на чисто личные отношения, выражавшиеся, главным образом, в подсудности и в том, что господин направлял деятельность зависимых людей, определяя их на ту или другую службу, преимущественно требуя от них личных услуг.

Таков был строй древнейшего периода, перешедший и в литовскую эпоху.

В литовский период между этими зависимыми элементами и крупным боярством и князьями нарождается средний класс, подходящий к боярству по военному ремеслу и к крестьянскому по роду занятий и экономическому положению: это военные слуги, путные бояре и панцирные, наконец, мелкое боярство. Этого класса не знала Древняя Русь, там он и не мог быть, потому что княжеская дружина и военное ополчение удовлетворяли потребностям несложной военной службы. Литовское правительство несло более ответственные обязанности по охране обширных границ, требовавшие большого контингента войск. При первых же князьях и зарождается военно-служилый земледельческий класс. Можно даже наметить полосу его наибольшего распространения — это пограничье, начинающееся с группы озерщинских путных слуг, проходящее через всю Смоленщину и оканчивающееся в Киевской земле; подвигаясь вглубь страны, это боярство редеет и снова на западном пограничье, в Подляхии, оканчивается широкой полосой боярства и мелкого земянства.

Обращаясь к центральным и западным частям государства, мы наблюдаем разреженность, иногда, по-видимому, полное отсутствие волостных общин и характерного для них класса вольных крестьян. Нам представляется это явление не случайным.

Историк не может не отметить некоторого отличия в социальном строе собственной Литвы сравнительно с русскими землями и отличия в экономическом положении той же Литвы и ближайших русских земель сравнительно с восточными и северо-восточными землями.

Здесь, на западе, земледелие является исконным преобладающим промыслом. Формы хозяйства тоже имеют свои особенности. Центром господарской державы или частновладельческого имения является господарский двор. Из двора не только исходит управление, но в нем и ведется господское хозяйство. Население двора и соседних ему сел состоит из челяди, ремесленников, живущих…

…[На то, что] плен вел не только в неволю, но и в крепостное состояние, показывает в позднейшее время судьба пленных татар или москвитян. Трудно сказать, почему разграничивали последствия плена — было ли тут какое-нибудь юридическое основание или в каждом отдельном случае положение пленника определялось волею его господина. Во всяком случае, несомненно, что челядин, поселенный на земле, тем самым превращался в тяглого отчича: это совершенно обычный прием, практиковавшийся, напр., в господарском хозяйстве. Кроме плена были еще и другие источники тяглой зависимости: как добровольный переход в крепость, как следствие долговой зависимости, как поимка беглого закупа и т. п. Но эти явления, может быть, выработались в позднейшее время и не представляли собой особенность древнего литовского быта.

С другой стороны, в древней Литве были условия, не благоприятствовавшие развитию свободного крестьянства (в юридическом смысле). В Литве преобладало родовитое и крупное боярство, окруженное служилыми людьми. Литва много воевала и всякий свободный человек в силу обстоятельств или по обязанности превращался в военно-служилого. В Литве, в Подляхии (русско-ятвяжская область, ранее других слившаяся с Литвой), частью в Жмуди была масса мелкого боярства и земянства по государственной службе или по службе у панов и крестьянства по характеру занятий. Очень возможно, что каждый свободный литовец был уже воин, свободные литовцы — победители и тем самым они…

Что касается русских земель, то необходимо различать двойственное их отношение к Литве: одни из них еще в 13 в. спаиваются с Литвой, входят в состав растущего государства мелкими частями в виде пограничных сел, городов и волостей, они выносят вместе с Литвой весь труд создания обширного государства. Другие земли входят в состав государства позже и в полном составе. В первом случае обстоятельства способствовали объединению позднейшего центра в социальном отношении.

Русские волости в центре рано сливаются в одно дворовое управление с литовскими тяглецами различного происхождения, превращаясь в «непохожих» тяглых отчичей. В восточных областях, благодаря оппозиции общины, свободное крестьянство дольше удержало свою позицию. Однако и здесь в течение всего 16 в. наблюдается борьба крестьян с великокняжеской администрацией и частными землевладельцами Стремления великокняжеской администрации и землевладельцев сводятся к установлению барщины, к увеличению крестьянских податей, к контролю над жизнью крестьянина, к отмене самоуправления и, наконец, вообще к прикреплению. Аналогичная социальная борьба происходила тогда повсеместно в государстве и выражалась в самых разнообразных формах. Это была не только борьба общин, но борьба каждого отдельного «похожего» человека с господарским урядником или шляхтичем за свободу.

Уже около половины 16 в. заметно уменьшается количественно класс перехожего крестьянства. Мелкому боярству, не успевшему стать в ряды полноправной шляхетской братии, преграждается выход; весьма многие из них целыми селами или в отдельности превращены в число полных тяглецов.

Уменьшается даже количественно закупничество и холопство. Все эти разнообразные элементы быстро пополняют класс тяглых отчичей.

Борьба велась каждым отдельным лицом против отдельных лиц и целыми обществами против обществ. Помещик или господарский державца подстерегал вольного «похожего» человека или боярина, чтобы обратить его в тяглеца. Суды завалены массами дел о «приглашении» «похожих» и бояр в отчичи. Стоило боярину «приубежать» или снять соседнюю тяглую землю, пропустить одну-другую земскую военную службу или военный «попис», как сейчас же к нему предъявляется иск о привержении в тягло. Стоило выйти на господарскую работу, хотя бы даже по условию с землевладельцем взамен какой-нибудь службы, свойственной свободному (напр., взамен военной), и это служит доказательством для прикрепления; свободный человек мог также случайно «замолчать» при каких-нибудь сделках на землю о своей свободе и его постигал тот же результат; очень часто задолжавший крестьянин добровольно переходит в разряд отчичей, равно как и человек, выданный «живю» истцу на казнь за преступление или вследствие неуплаты судебного штрафа. Жизнь становится очень трудной, охрана свободы приносит тяжелую борьбу, бедность, угнетение, поэтому усиливается закладничество и закупничество, но и оно быстро переходит в тяглое состояние. К закладным и закупным предъявляются аналогичные иски об обращении в отчичей; беглый должник возвращается заимодавцу по Статуту «не знай, яко отчич», т. е. может быть обращен в рабство. Т. к. суду очень трудно разобраться в массе исков, то он охотно прибегает к усиленно развиваемому принципу давности «заседлости». До третьего статута этот принцип не имел юридического определения, хотя широко развивался судами. Третий статут уже прямо идет к цели, постановляя, что десятилетнее проживание свободного человека на земле владельца делает его тяглым отчичем. Эта статья статута должна быть рассматриваема как заключительная стадия в истории свободного крестьянства.

По отношению к множеству отдельных сел, всегда по отношению к целому слою населения данной области можно наблюдать постепенный переход в состояние отчичей. Такова, напр., история слуг путных полоцких. Они были очень многочисленны в Полоцкой земле, еще по Уставной грамоте они пользовались полной гражданской и политической свободой (принимали участие в делах земли). Еще в начале 16 в. много раз был провозглашен принцип личной свободы путных слуг при пожаловании великим князем им земель. И, однако, сказывается, что уже к половине 16 в. только небольшое количество полоцких путных слуг свободны или добиваются своей свободы, остальные — в тягле. Раздачу земель путных слуг привилегиаты рассматривали в качестве права владения населением этих земель. Суд колеблется и в одних случаях утверждает домогательства землевладельцев, в других — отказывает. История полоцких путных слуг является превосходной аналогией к закрепощению данников, земли которых переходили вследствие господарского пожалования к частным лицам. В 15 в. и в начале 16 в. многократно разъяснялось господарскими грамотами по частным случаям, что свободные люди могут уйти с земли, переходящей частному лицу. Но выход этот на практике был труден, потому что помещик обвинял крестьянина в несоблюдении обычаев отхода или в несоблюдении долгов. А суд начал колебаться и склонен был отказывать в праве выхода.

Кроме этой частной борьбы между двумя элементами, происходившей в пределах каждого владения, землевладельцы целых областей издавали постановления, клонившиеся к затруднению арендных условий для свободных крестьян, к однообразию этих условий. Таковы известные постановления Бельской уставной грамоты, полоцкого и витебского земянства. Литовское правительство не только санкционировало эти постановления и применяло их к обширным великокняжеским доменам, но иногда делало попытки к закреплению вольных крестьян целой области. Такая попытка, впрочем, не удавшаяся, была причиной посылки Волчковича на южную Украину. Так постепенно создавалось крепостное сословие в Литовско-Русском государстве. Оно, с одной стороны, подняло рабов, укрепив их на земле, с другой стороны, вживало в себя свободные земледельческие элементы. Первичной ячейкой его надо признать несвободное состояние, плен, рабство, закупничество, обращение к земледельческим работам.

Если присмотреться к последствиям социальной борьбы этого периода, то ясно определяются и ее причины. Последствия заключались в направлении крестьянского труда для хозяйственных целей владельца земли; цели эти заключались в разработке пашни и в выработке лесных материалов, вообще в дворовой барщинной работе. Даже там, где крестьянский труд нецелесообразно было обратить на дворовую работу, и там труд крестьянина был направлен преимущественно на добывание хлебных продуктов. Это очень хорошо заметно на господарском хозяйстве, т. к. реформа здесь привела к преобладанию хлебных денег. Все это указывает на крупный перелом в экономической жизни страны. Это явление могло бы быть констатировано и на целом ряде других фактов. Таковы, напр., факты сильного поднятия цен на хлеб и лесные материалы, огромное возрастание вывоза этих продуктов за границу, падение цен на меха, воск и мед, служивших ранее главными предметами экспорта; общее развитие торговли и оживление крупного землевладения. Новые промышленные условия жизни страны потребовали выработки новых условий рабочего труда.

В половине 16 в. правительство задумало было произвести обширную реформу крестьянского хозяйства в господарских волостях, т. е. в имениях, принадлежащих Короне. Эта реформа имела двоякую цель — поднять благосостояние крестьянства и поставить его в положение, при котором оно могло бы давать больше платежей и отбывать большие повинности в пользу скарба, т. е. казны.

Старинные формы крестьянского землевладения создавали неравенство крестьянских участков: одна семья владела большим количеством земли, другая — очень ничтожным. Отбывание повинностей и размеры податей совсем не были согласованы с земельными наделами. Правительство Сигизмунда-Августа дало крестьянам однообразные по количеству и качеству земли участки-волоки (19 ½ дес.), назначило однообразные повинности, ввело обязательное трехпольное хозяйство (1557 г.) И в настоящее время во многих имениях нашего края земли разбиты на волоки и морги — это наследие очень древнего времени. Новый порядок крестьянского хозяйства, заимствованный из Германии, мог бы сослужить большую службу в экономическом развитии крестьянства. Но в нем была одна сторона, подрывавшая благие начинания — крестьянин рассматривался как малолетний, требовавший бдительного надзора со стороны администрации. Кроме того, крестьянин, взявший волоку земли, мог уйти с нее, только заместив себя таким же работником, как и он сам; это было главное требование немецкого права, целиком перенесенного и на Русь. Но отсюда возникла двоякого рода опасность для крестьян: с сокращением количества вольных людей крестьянину фактически некем было заменить себя, если бы он надумал уйти. С другой стороны, опека мелкой и жадной администрации вела к вымогательству. Таким образом, и волочное хозяйство способствовало усилению крестьянской крепости. Помещики очень хорошо это сообразили. Они стали по примеру правительства заводить волочное хозяйство на своих землях.

Волочная реформа проведена была первоначально только в западных волостях. Волости русских данников, т. е. восточные волости, пока не были затронуты реформой. В них было произведено только некоторое улучшение в администрации и хозяйстве. По-видимому, правительство считалось еще с юридическим положением здешнего данника. Но с течением времени и здесь реформа прошла, закончившись только во второй половине 17 в.

Укрепление крепостного права сопровождалось крайним ухудшением материального положения крестьянства. Полная зависимость от панов и бедность угнетали это сословие. Гваньини в следующих чертах характеризует положение местного крестьянства: «народ сельский терпит большие притеснения от владельцев. Если пан разгневается за что-либо на своего подданного, то он его выпорет, ограбит, выгонит из дому, а иногда отнимет от него даже хлеб, так что крестьянин с женою и детьми не имеет и в рот что положить. Подданные отправляют тяжелую повинность ежедневно. Если холоп имеет нужду к пану своему, то без подарка и не приступай, а если и приступит, то отправит его к управляющему. За все и везде дай пану, потому что каждое слово свое ценит он золотом. Для пана работают пять [дней], шестой — для себя, почти везде работают и в воскресенье, потому что в деревнях никогда не празднуют…Подати и повинности иногда по четыре раза в год. Чинши, платимые панам, обременяют народ».

В этой мрачной картине, набросанной наблюдателем, есть много верных черт. Действительно, в большей части владельческих имений уже к концу 16 в. положение крестьян ухудшилось. Работы по три дня в неделю с крестьянского участка были в то время обычным явлением, хотя переходили уже и за эту норму. Об этом можно судить по инвентарям, т. е. по описаниям имений. По тем же инвентарям не трудно видеть, что крестьяне были бедны скотом, что их участки постепенно уменьшались, тогда как повинности росли. Кроме барщины, крестьяне отбывали еще подводную повинность, сторожевую службу на барском дворе, исправляли мосты, дороги и часто выходили на облавы и пр.; кроме того, платили чинши деньгами и хлебом, давали кур, гусей, баранов и др. мелкие платежи. Трудность в уплате податей и отбывание повинностей затруднялось еще тем, что крестьянин должен был удовлетворять аппетиты многочисленной и алчной администрации, состоявшей из мелкой шляхты или из евреев. Правда, в это время далеко не везде еще водворилось столь печальное положение вещей. У крупных панов, а также и в королевских имениях положение крестьян было более сносным и защищенным от вымогательства.

Как шло с течением времени ухудшение [положения] крестьян, можно судить по инвентарям и господарским уставам. Конечно, эти данные будут носить отрывочный характер. Так, [по] волочной уставе крестьянин работал 108 дней в году и сверх того давал чинш, хлебную дань и пр. Если перевести все его дани и труд на деньги, то он должен был платить 160 грошей, что равнялось работе [в] 160 дней. С участка земли в девятнадцать с половиной дес., обрабатываемого большой семьей, это не должно быть отяготительно. Но в частных имениях уже встречаются случаи, когда в том же 16 в. крестьяне выходят на барщину по четыре дня с волоки и одновременно платят 156 грошей всех даней. В половине 16 в. в господарских имениях на одно хозяйство в Берестейском старостве приходилось в среднем более одной волоки земли. Все эти соотношения быстро меняются в 17 и 18 вв. Как общее правило, почти не встречается в 18 в. земельных наделов в одну волоку на хозяйство: преобладают наделы по полволоки, треть волоки, четверть волоки. Четыре дня барщины — явление распространенное, но встречаются и по шести дней барщины с участка. Кроме барщины полагаются еще дополнительные рабочие дни: так называемые гвалты, згоны, когда должны были все являться на работу. Таких дней бывало от 30 до 36 в году. Дополнительная работа требовалась для молотьбы, для ночной сторожи. Крестьяне должны были отбывать тяжелую повинность подорожчины, т. е. поставки подвод для перевозки хлеба на несколько десятков верст. Хлебный и натуральный чинш взимались не с волоки, а с дыма, что было гораздо труднее. Одни чинши в 18 в. при переводе на деньги иногда составляли по 360 рабочих дней.

Так создавалось тяжелое положение для крестьянина. В экономическом отношении он влачил очень скудную жизнь. В правовом отношении он не мог найти защиты нигде, не мог и оказать активного сопротивления, которое, прежде всего, выражалось бегством: массы крестьян бежали из Белоруссии на Украину и здесь пополняли собой ряды казачества.

Мы уже видели, что зависимость крестьянина от помещика выражалась не только в том, что крестьянин не мог уйти из владений помещика и [не] платить ему дани, но также и в том, что помещик имел право суда над своим крестьянином, вообще над своим подданным. Это право суда создалось исторически и представляет одну из прерогатив шляхты. Помещичья юрисдикция создавалась постепенно путем издания частных грамот, [введения] обычая и постановлений общего государственного характера. Объем ее окончательно определился законом, изданным генеральной конфедерацией 1753 г., которая разрешила помещику наказывать своих подданных во всех случаях по своему усмотрению. Этот неопределенный закон рассматривался землевладельцами как право налагать на крестьян высшее наказание, в том числе и смертную казнь. В действительности виселица составляла принадлежность большого экономического двора. Помещики иногда составляли уставы, которые характеризуют положение крестьян в их имениях. В этих уставах определяется не только размер платежей и повинностей, но и гражданские права крестьянина. В этих уставах чаще всего требовалось, чтобы крестьянин нигде не смел покупать водки, кроме владельческой корчмы. Крестьянам запрещается возить продукты на сторону для продажи, а продавать на панском дворе, им запрещалось охота, звероловство, запрещаются сходки и советы, устанавливались правила нравственности, напр., обязанность младших почитать старших и т. п.

Впрочем, в тот же период, т. е. в 18 в., зарождается в Белоруссии и Польше и крестьянский вопрос, т. е. стремление улучшить положение крестьян. Появляются такие помещики, как последний литовский канцлер Иоахим Хребтович и его сын Ириней, издававшие очень гуманные законы для своих крестьян, появляются такие авторы как Стройновский, Коллонтай и др., призывавшие помещиков ослабить узы рабства в отношении крестьян. Но все это были единичные явления, сравнительно с общим фоном тяжелой крестьянской жизни.

Вглядываясь в историю развития крепостных отношений в Белоруссии, читатель заметит сходство этого развития с аналогичным процессом в Московской Руси. Но в нем есть и крупное различие, совершенно обособляющее юридическую сущность крепостного права в обеих половинах Руси. В Московской Руси крепостное право имело государственный характер: служилый человек был таким же крепостным по отношению к государству, как и его крепостной крестьянин по отношению к нему. Боярин был холоп своего государя, но от государя он получал своих холопов-крестьян для того, чтобы, пользуясь их повинностями, успешно нести службу государству. Отсюда и власть холопа-помещика над холопом — крестьянином определяется той широтой, какую определяет для первого государство. В Литовско-Русском государстве крепостное право развивалось на основе идеи, определявшей его в Западной Европе. Помещик был государь на своей территории: всякий на ней живущий, являлся подданным владельца (так, владельческие крестьяне и горожане и назывались в Западной России и Польше подданными своего пана). Поэтому широта власти такого помещика над лицом, живущим в его имении, определяется правами самовластного государя; помещик сам издавал законы для своих подданных, судил и наказывал [их], до смертной казни включительно.

Многовековая связь Литвы с Польшей не могла пройти бесследно для первой в деле культурного и политического ее развития. Отношения политические влекли за собой сношения культурные и религиозные. Нельзя отрицать того, что в области религии и культуры польская национальность оказала сильное воздействие на верхние слои белорусского народа, но в отношении права не следует приписывать этому влиянию слишком большого значения. Правовой уклад жизни и конституция уложились в Литовско-Русском государстве раньше, чем началось усиленное влияние польской культуры. В эпоху унии 1569 г. конституционный строй государства оформился. Статуты были изданы, между тем до этого времени влияние было не только незначительно, но национальное направление и в самой Литве, и в Белоруссии было очень сильно. В правовых конституциях иногда встречается совпадение с польскими, но во всяком случае, эти правовые нормы вырастали самостоятельно, на основах древнерусской жизни. После унии сказывается не столько правовое влияние, сколько слагается общий колорит жизни верхнего класса, сходный с колоритом польской жизни, в силу общности интересов, религии и воспитания высших классов общества обоих государств.

Эпоха реформ началась с постановления Виленского сейма 1563 г. об уравнении шляхты католического и православного вероисповеданий в правах на получение достоинств и врядов, т. е. почетных и судебно-административных должностей. Постановление состоялось в форме парадной жалованной грамоты с тем, чтобы содержание ее было внесено в редактируемый тогда Статут. Здесь дело шло об отмене известных нам уже статей Городельского привилея 1413 г., далеко не пользовавшихся, однако, широким применением в жизни. Появление закона 1563 г., который в конечном итоге говорит, что всеми шляхетскими правами пользуется шляхта вообще христианского вероисповедания, объясняется тем, что в это время в пределах Литовско-Русского государства был в сильной мере распространен протестантизм, поэтому этот закон надо рассматривать как закон об уравнении всех христианских вероисповеданий. Что касается православного вероисповедания, то Городельский привилей 1413 г. действительно предоставлял должности только лицам католического вероисповедания. Правда, привилеи 1432 и 1434 гг. отменяли это постановление Городельского привилея, но все же в отношении православных последующая практика не была однообразной. Вообще говоря, эти ограничения не имели серьезного значения и православная шляхта занимала должности не только в русских областях, где ее права не были, конечно, ограничены, но и в самой Литве, хотя иногда при назначении на высшие вряды происходили трения на этой почве, т. к. эти древние законы не всегда одинаково понимались. Отсутствие одинакового понимания законов затруднялось еще и тем, что понятие схизмы было весьма неопределенное, ибо в 15 и в начале 16 в. господствовало в православной церкви довольно неопределенное положение, т. к. большинство митрополитов признавало унию с церковью католической на основе Флорентийской [унии]. Вот почему применение этого закона не имело большого практического значения и вообще речь о вероисповедании при назначении на должности подымалась очень редко.

Важной составной частью земских реформ было уравнение в правах всей шляхты, как в политическом, так и в судебном отношении. В результате реформы и рядовая шляхта, и родовитые князья, и паны составили одно поветовое шляхетское общество, как судебную, военную и административную единицу и как политический орган и избирательную курию. Для проведения этого принципа понадобилось прежде всего прочно установить понятие местного органа самоуправления — повета.

Понятие повета, как известной однообразной по характеру управления и по географическому пространству единицы, выработалось не сразу. Первоначально единицами местного управления и деления были: земли с наместниками во главе (Полоцкая, Витебская, Смоленская, Подляшская, Жмудская со старостой во главе). Земли делились на волости и тивунства (на Жмуди). В собственно Литве, т. е. в воеводствах Трокском и Виленском, единицами местного деления были: староства, державы, волости; староства и державы со старостами и державцами во главе различались лишь по географическому масштабу и по объему власти, которая в большей мере принадлежала старостам, чем державцам. Суд в староствах, державах и жмудских тивунствах принадлежал старостам, державцам и тивунам и суду этому принадлежали и шляхта и не шляхта (господарские крестьяне и непривилегированные города). Старосты, державцы и тивуны становились во главе земского ополчения. Первоначально они заведывали сбором податей со шляхетских имений. Таким образом, это были органы публичного управления, но в то же время они были приказчиками господарского скарба, потому что суд и управление господарскими крестьянами и непривилегированными городами, хозяйственная деятельность этих органов — все эти функции делали их органами частного управления великокняжеских имений. Суд был не столько обязанностью означенных административных органов, сколько очень важной привилегией, потому что соединялся со сбором судебных пошлин и давал большой доход. Таким образом, строгого разграничения по сословиям не было.

Но это смешение касалось только низшей шляхты, жившей на господарских землях. Высшая родовитая шляхта была вне поветов, т. е. она судилась самим великим князем и особо назначенными им лицами, она непосредственно вызывалась на сейм особыми листами и на войну выходила во главе своих почтов, т. е. отрядов, отдельно от мелкой поветовой шляхты. Общегосударственное значение имела воеводская власть, которая распространялась на родовитую шляхту в военном, финансовом и чаще — в судебном отношениях. Но и воевода был старостою-приказчиком по отношению к тем господарским дворам или волостям, которые по обычаю того времени приписывались к воеводству. В географическом отношении понятие поветов было чрезвычайно неопределенно — были поветы совершенно незначительные по пространству и населению и весьма большие.

Поэтому, ввиду предстоящих реформ, прежде всего, была строго определена единица политического и административного деления — повет.

Все государство было разделено на поветы и воеводства, причем было увеличено число поветов и воеводств. Все Великое княжество было разделено на 22 повета, сгруппированные в 9 воеводств, а именно: воеводство Виленское — поветы: Виленский, Ошмянский, Лидский, Вилькомирский и Браславский; воеводство Трокское — поветы: Трокский, Городенский, Ковенский и Упитский; земля Жомойтская; воеводство Полоцкое; воеводство Новгородское — поветы: Новгородский, Слонимский и Волковыский; воеводство Витебское — поветы: Витебский и Оршанский; воеводство Берестейское — поветы: Берестейский и Пинский; воеводство Мстиславское; воеводство Минское — поветы: Минский, Мозырский и Речицкий. Во главе каждого повета стоял город, по имени которого назывался повет. Однако, не все города получили значение поветовых центров. Так, в Виленском воеводстве в 16 в. были еще города Икажня и Дрисвяты, в Минском — Койданов, Радошковичи, Борисов, Логойск, Свислочь, Друцк; в Новгородском — Мстибогов; в Мстиславском, которое представляло собой остатки Смоленского воеводства, был целый ряд городов, кроме Мстиславля: Дубровна, Копысь, Шклов, Могилев, Быхов, Стрешин, Любеч, Вышгород. Также много их было в Витебском повете: Сураж, Ула, Чашники, Сенно, Лепель, Стрыжев и некот. др. Напротив, в тогдашней Жмуди совсем не было городских центров и сеймик первоначально собирался в господарском дворе Упите, а затем жмудской шляхте разрешено было государем выкупить заложенное скарбом Петькевичу господарское местечко Россиены, где и происходили с 1581 г. суды и сеймики, наряду с Поневежем, который сделался центром Упитского повета.

Повет сделался центром шляхетской жизни и шляхетских интересов — административных, судебных, политических и общественных. В каждом повете появились избы судовые для судебных заседаний. Вся шляхта целого повета представляла собой отдельный отряд войска под особой поветовой хоруговью, хоругви были разных цветов с гербом в центре. Все поветовые хоругви под начальством поветовых хоружих собирались под знамена воеводства, которое также имело значение военного деления. Все воеводства объединялись вокруг земской хоругви. К этому войску поветов присоединялось при общем военном сборе и войско двора господарского под особою дворною хоруговью. Во главе воеводства становился военачальник его — воевода, а во главе всего литовского войска — хоружий земский и гетман наивысший. Сверх поветового хоружия в повете были еще должностными лицами каштеляны (от латинского слова [castellum] нач[альник] крепости), находившиеся только в центральных поветах воеводств и заменявшие иногда воеводу, в остальных поветах поветовые маршалки. Назначение на уряды каштеляна и маршалка зависело от господаря, так как это были высшие должностные лица: каштеляны сидели в раде господарской, а маршалки, хотя не занимали места в раде, но считались в ближайшей должности для замещения мест в раде. Хоружие были выборные должности со времен земской реформы. По Статуту 1588 г., хоружие выбираются шляхтой из шляхтичей «оселых» в данном повете, причем господарю, по тогдашнему обычаю, шляхта представляет 4 кандидатов, из коих один утверждается «звирхностью господарской». Кроме указанных должностных лиц в поветах появляются еще судьи, о которых нам придется говорить ниже, наконец, повет является податной единицей. Подати собираются поветовыми бирчими, избираемыми шляхтою и сдают подати головному бирчему. Наконец, в повете имеется и представитель администрации в лице старосты, назначаемого господарем.

Староста был управителем господарских имений в данном повете, стоял во главе городского суда и имел значение административного лица, но, впрочем, с весьма слабыми и неопределенными функциями. Впрочем, наряду со старостами городовыми, т. е. председателями городского суда или иначе называвшимися «старостами судовыми», в некоторых местностях оставались и старосты несудовые, т. е. имевшие только значение администраторов великокняжеских доменов. Ко всему сказанному прибавим, что шляхетские поветы выполняли и функции административного характера. Но это наиболее слабая сторона организации государства, весьма мало развитая. Так, напр., если шляхтич не подчинялся приговору суда, то вся шляхта повета обязана была вооружиться, как на войну и двинуться под предводительством старосты против сопротивляющегося судебному декрету. Факты таких походов совершались не раз, но редко они приводили к желанному результату, потому что непослушные шляхтичи встречали поветников выстрелами из ружей, пушек и эта перестрелка охлаждала пыл поветовой шляхты к поддержанию судебного решения.

Как мы видели, земские реформы были связаны с реформой судоустройства, к которому мы сейчас и перейдем. Дореформенный суд в Литовско-Русском государстве отличался многими отрицательными чертами, вызывавшими ропот населения. Прежде всего, он был дорогим и, находясь в руках панов, представлял ряд чисто технических неудобств. Писатель половины 16 в. Михалон Литвин, отражая общественные взгляды на суд, характеризует его такими чертами: если тяжба ведется хотя бы за малейший клочок собственности, то платят судье не 10-ю часть, а 100 грошей, хотя бы спорная земля стоила меньше этой суммы. За всякого рода оскорбления и насилия судья получает штраф в том размере, в каком присуждает вознаграждение потерпевшему. Судья берет десятину за утверждение сделок и договоров. Автор приводит и много других случаев тяжелых судебных поборов и тонких изворотов и говорит: даже законы язычников запрещают торговать правосудием, у нас же обычай этот развился недавно, благодаря безнравственной привычке вельмож применять законы к своим выгодам; по их толкованию, никто не должен владеть таким имуществом, которое не приносило бы пользы чиновникам. Главные местные судьи, воеводы, обремененные многочисленными обязанностями, могут только в праздничные дни рассматривать тяжбы. Судьи не имеют мест для постоянных судебных заседаний и тяжущимся приходится переезжать с места на место в поисках судьи. При том часто судья не сам судит, а передает дело своим наместникам, которые мало приготовлены к судейскому делу. Это бытовая, житейская сторона суда. Но за нею выступает целый ряд серьезных технических неудобств в деле судоустройства.

Суд составляет первейшую обязанность великого князя и великий князь настойчиво пытается сохранить за собой эту прерогативу. Часть дел именем великого князя судится назначаемыми им судебно-административными органами — воеводами, наместниками, старостами, державцами, тивунами. Но строгого различия судебных инстанций не существует. На практике административно-судебные органы передоверяют суд своим заместителям. Но сверх того, в силу основной идеи о великом князе, как о судье по преимуществу, допускается длинный ряд изъятий, для разных категорий лиц в том смысле, что они подлежат суду великого князя в первой инстанции. Эта категория лиц весьма растяжимая и неопределенная. Сюда относится подсудность, основанная на частных привилегиях. Таким образом, ряд панских и княжеских фамилий имел в великом князе судью, которого они обременяли судом первой инстанции. Это были паны и князья, «которые не судятся в повете». Затем господарские врядники, начиная с высших панов рад и старост и кончая придворными чиновниками также подлежат непосредственному суду великого князя. Наконец, по взаимному соглашению тяжущихся, не освобожденных от местной подсудности, дело во всякое время могло перейти на суд великого князя. Сверх того, даже первый Статут, следуя в этом отношении предшествующему законодательству, изъемлет довольно длинный ряд дел из ведения местных судов и передает их непосредственному суду великого князя, напр., государственные преступления, преступления против суда и администрации, преступления по службе и некот. др.

Таким образом, великий князь оказался весьма обремененным делами в качестве судьи первой инстанции. Сверх того, правильного понятия о судебных инстанциях также не существовало и только Статут 1529 г. вносит в эту область некоторое улучшение.

Великий князь оказался затрудненным массою судебных дел, несмотря на ряд мер, принятых к облегчению господаря. Так, рядом с единоличным судом господаря, появляется суд господаря при участии придворных чинов и панов рады. Это так называемый задворный или ассесорский суд. Ассесоры на этом суде являются только советниками великого князя. Появляются и особо «высажонные» судьи, которые судят вместо великого князя и только в затруднительных случаях отправляют дело на окончательное рассмотрение господарю. Встречается и еще суд, заменяющий великого князя — суд панов рады. Наконец, довольно самостоятельную роль играет маршалковский суд. Этот последний представляет собой одну из последних форм великокняжеского суда. Во главе этого суда стоит маршалок земский, который судит с помощью других маршалков. Суд этот находится в Вильне, а чаще переезжает с места на место с великим князем. В отличие от другого типа господарских судов, маршалковский суд судит и в отсутствии господаря.

Таков длинный ряд форм высшего суда. Уже сама многочисленность этих судов и смешение в них функций суда первой инстанции и апелляционного представляла ряд затруднений. Правда, Статут 1529 г. вводит некоторый ряд улучшений. Он выделяет особый суд панов рад, который действует вместо великого князя в его отсутствие. Этот статут вводит определенное понятие о судебных инстанциях, хотя число их (от 2 до 4, в зависимости от рода дел и лиц) все еще велико. Сеймовые законы в 1542 и 1551 гг. вносят уже целый ряд улучшений в дело суда и более точное определение порядка апелляционных жалоб. Статут 1566 г., реформировавший местные суды, в вопросе об апелляциях, как увидим, внес только некоторые затруднения.

Несмотря на улучшения дела суда, внесенные Статутом 1529 г. и последующим законодательством, все же суд и местный, и великокняжеский накануне земских реформ имел много недостатков.

Как известно, великий князь Литовский, слишком часто отсутствовал в государстве, а в пределах самого государства нередко переезжал с места на место. Тяжущимся не легко было находить высшего судью. Господарский суд производился медленно, среди разных других дел, так что дела задерживались на целые десятки лет. Вел кн. Александр обещал в своем конституционном привилее 1492 г. немедленно удовлетворить судом всех тех, которых не успел удовлетворить его отец. Но его преемник Сигизмунд I должен был повторить это обещание и почти 40 лет спустя после смерти Казимира [он] обещает «без отволоки» завершить все те судебные дела, которые не успели завершить его отец Казимир и его брат Александр. Но такие же залежи дел оказались и при преемниках Сигизмунда I — при его сыне и при Стефане Батории. Кроме отсутствия времени для рассмотрения дел, великие князья нередко прибегали к откладыванию судебных сессий или к так называемым лимитациям, которые в 60-х годах сделались хроническим явлением.

Эта краткая характеристика судоустройства говорит о целом ряде ее недостатков, естественно, вызывавших у шляхты желание их исправить. Она должна искать образцов, или же исправлять суд, ища самостоятельных способов его реконструкции. Но в силу ряда причин юридическая мысль сеймующей шляхты остановилась на том образце суда, который уже действовал в части Литовско-Русского государства, именно в Подляхии. Этот суд сложился по образцу польских судов. Дело в том, что в 15 в. Подляхия на короткое время оказалась присоединенной к Мазовии, но затем выкуплена вел. кн. Казимиром в 1443 г. За этот короткий период в Подляхии (поветы Бельский, Дорогицкий и Мельницкий) утвердилось действие польского права, каковое и было подтверждено подляшанам великокняжеской уставной грамотой. Сущность этой привилегии сводилась к определению компетенции старостинского суда (члонки 1511 г.) и, по-видимому, к выборному из местных поветников составу членов суда, состоявшего при старосте.

Применялось ли во всем объеме польское писаное право, или преобладал дедовский обычай, который сами поляки предпочитали писаному праву, — сказать трудно, но это и не существенно. Дело шло не о праве, а о судебной компетенции и об устройстве суда. Важно то, что компетенция подляшских судебных мест распространялась на всю шляхту этих поветов, без изъятия и, следовательно, паны не были выделены из поветов. Важно то, что суд имел выборный характер. Между тем здесь преобладала очень мелкая шляхта, конечно, не отличавшаяся и родовитостью. Вообще, подляшане были в значительной мере ополячены, что естественно вытекало из их географического положения, так что в половине 16 в. они даже однажды просили господаря писать к ним листы на польском или латинском языках, т. к. они не понимают по-русски. Но Сигизмунд-Август резко отказал им в этом домогательстве. На сеймах литовская шляхта не раз поднимала вопросы, клонившиеся к расширению ее прав в области местного суда, желая приблизиться в некоторых отношениях к судебному устройству Подляхии. И законодатель идет в этом направлении. Статут 1529 г. допускает местную поветовую шляхту в качестве членов суда при местном суде, назначаемом воеводами, старостами или державцами. В 1544 г. на Берестейском съезде шляхта подымает вопрос о своем праве избирать судей и об уравнении перед лицом суда панов рад, духовенства и шляхты, но великий князь не утвердил этого законопроекта. И в 1547 г. шляхта на сейме подымает тот же вопрос, подымает его и на сеймах 1551 и 1554 гг., но столь же безуспешно, хотя на последних сеймах великий князь не утвердил законопроекта только потому, что этим вопросом должна заняться комиссия, занятая редактированием статута. Очевидно, оппозиция со стороны панов была очень сильная и она была сломлена только в 60-х годах, когда на Бельском сейме в 1564 г. воеводы, старосты и державцы отказались добровольно от судебных доходов, связанных с их званием судей и тогда приступлено к судебной реформе в желательном для шляхты смысле, т. к. формальных препятствий при организации суда уже не существовало.

Уклон шляхты в сторону подляшских судебных порядков, т. е. в сторону польского устройства суда, ошибочно было бы рассматривать исключительно как уклон в сторону колонизации. В этот период она не имела еще большого значения. В данном случае дело шло не о заимствовании правовых норм, ибо Литовско-Русское государство до конца своего существования осталось при Литовском статуте. Дело шло о заимствовании некоторых политических прав в деле судоустройства и притом таких, которые естественно вытекают из всей предшествующей истории литовско-русской шляхты и даже в известной мере из старинного русского судоустройства. Поэтому, когда сеймовые послы указывали на Подляхию, как на образец судоустройства, то они конкретным указанием лишь формулировали идеи, которые давно в ней назрели, имея историческую традицию. В самом деле, весь уклон политической истории идет в сторону выборного начала и шляхетского самоуправления поветов. Естественным завершением этого направления должен был явиться выборный состав суда. Статут 1529 г. сделал уже в этом отношении некоторую уступку тем, что обязал коронных судей назначать членов суда из местной шляхты. А при составлении этого статута не было и речи о позаимствованиях из польского судоустройства. Оставалось сделать только один шаг в область выборного судоустройства. И шаг этот был естественным, ибо идея суда с участием присяжных заседателей, каковым является суд, состоящий из выборных лиц по существу своему, — эта идея вполне гармонировала с обстановкой древнерусского суда.

Добрые люди на судах, т. е. представители общин и общественной совести были институцией, хорошо ведомой древнерусскому суду. Выборный состав копного суда, идущего от глубокой древности и применявшегося еще в начале 16 в. к шляхте, ей тоже был хорошо известен. От времен Русской Правды древний суд был публичным, на который собиралось множество народа, интересовавшегося исходом дел. Это были не простые зрители, но люди, которые выражали свое мнение, хотя и не обязательное для судьи. Поэтому земская реформа 60-х годов является лишь формулированием принципов, хорошо известных на Руси. Остается еще невыясненным очень существенный вопрос, не является ли судоустройство по Статуту 1529 г., предоставлявшее коронному судье обширные полномочия, некоторого рода нарушением старого обычая, который восстановлен земской реформой. Одним словом, литовско-русская шляхта, домогаясь выполнения своих идеалов, выросших на русской почве, только для формулировки их указывала на образец подляшских судов. Этот аргумент был вполне удачным, ибо тамошнее судоустройство утверждалось тем же великим князем, который, однако, в пределах Литвы и Руси упорно отстаивал и свои личные прерогативы, и прерогативы панов.

Судебная реформа представляет собой выдающийся интерес. Различие между шляхтой, судившей в поветах и вне поветов, отпадает. В каждом повете учреждаются три суда: земский, подкоморский, замковый или гродский. К компетенции первого относятся все дела гражданские, к компетенции второго составляют дела межевые и связанные с поземельными тяжбами и к третьему относятся дела уголовного характера. Состав земского суда, т. е. судья, подсудок и писарь избирается шляхтой, причем на каждую должность надо представлять четырех кандидатов, одного из которых утверждает господарь. Поветовый подкоморий первоначально назначался великим князем, с 3-го Статута (1588 г.) шляхта получает право избирать поветового подкомория. Замковый или гродский суд первоначально оставался по-прежнему в компетенции старост, которые получили название гродовых старост, с тем, что староста обязан был избирать одного шляхтича, который вместе с урядом заседал на суде. Но Статут 1588 г. вводит в эту коллегию еще судебного писаря. Большую роль в гродском суде имели возные, судебные приставы, которые по Статуту 1588 г. набираются шляхтой и утверждаются урядами. Но генеральный возный при каждом суде утверждается господарем, непременно из числа поветников, при том из знающих русский язык, потому что генерал-возный имеет компетенцию не только в повете, но и вне повета.

Как общее правило вводится то, что все должности в повете предоставляются только членам местной поветовой шляхты, в том повете «оселым». Должности эти несменяемы, — «до живота (до конца жизни), або до повышения».

В эпоху междуцарствия суды обычно прекращают свои действия, ибо они действуют именем государя. На этот период открывают свои действия особые суды, получившие наименование судов каптуровых и составлявшихся из соединения всех судебных мев. Он имел постоянное заседание и действовал именем шляхты своего повета.

Описанные суды собирались в определенные сроки — рочки земские, но гродовый суд был постоянно действующим учреждением. Власть всех этих судов распространялась только на шляхетский класс. Города имели свои суды по магдебургскому праву. Суд над шляхетскими подданными творился их господами, а господарские крестьяне и мещане непривилегированных городов судились у негродовых старост и державцев.

Кроме возного, при городских судах были еще вижи, исполнявшие роль следователей и кроме того децкие, на обязанности которых было исполнять судебные решения.

Судовые рочки собирали шляхту не только для непосредственно судебных дел. Это были периоды широкого общения шляхты между собой. Она собиралась для занесения в книги судов различных своих частных актов, тестаментов, т. е. завещаний, протестаций, иногда самых разнообразных актов и документов, которые она вносила в книги, как юридические документы. Неудивительно поэтому, что судовые книги и сундук, в котором они обязательно хранились, были предметом особого внимания поветовой шляхты. Но, кроме того, шляхту вообще всегда интересовал ход судебных дел и поэтому толпы ее присутствовали при обсуждении обстоятельств дела и принимали участие в нем, что иногда заносилось в судебный акт: «С тыми панами, выше мененными, жалобы и отпору выслухавши и тому добре поразумевши, знашли есьмо», — так говорят судебные решения, иногда поименно ссылаясь на представителей общества, принимавших участие в судебном разборе.

Чтобы не возвращаться в будущем к отделу суда, мы здесь же остановимся еще на некоторых сторонах судебного устройства, хотя хронологически не связанных с земской реформой, но тем не менее вытекающих из ее сущности. Суды гродские, земские, подкоморские были судами первой инстанции. Но мы уже знаем, что апелляционные суды отличались еще большею сложностью, разнообразием и волокитою, нежели суды первой инстанции. Второй Статут не улучшил вопроса об апелляционном суде, совершенно не затронув его, а между тем, как мы уже знаем, это был период, когда великокняжеская власть имела наименьшие возможности и желания отправлять свои судебные функции. Поэтому немедленно, после издания законов о судах первой инстанции, на сеймах началась усиленная разработка об апелляционном судилище и на Варшавском сейме в 1581 г. великим князем и королем Стефаном Баторием был издан закон о Главном литовском трибунале, т. е. закон о высшем апелляционном судилище. Этот закон тогда же был напечатан в типографии Мамоничей в Вильне и является, таким образом, одним из первых законов, напечатанных немедленно по утверждению. Как мы уже знаем, судьями в Главный трибунал избираются в каждом повете особые шляхтичи. В трибунал поступают дела из земских, подкоморских и гродских судов, причем из гродского суда допускается апелляция со стороны всякого присужденного к смертной казни. Трибунал разделяется на несколько палат и заседает в Вильне, Троках, Новогрудке и Минске. Между этими палатами разделены прилегающие к ним поветы. Приняты были меры к тому, чтобы обеспечить правильный ход судебных заседаний. Поэтому заинтересованные стороны, какого бы ни были они значения в государстве, не могут являться на заседания трибунала с толпою своих приятелей, но только со своими адвокатами и с двумя приятелями. Всякое нарушение порядка судоговорения строго карается. Даже при выборе судей поветовой шляхте запрещается являться в город с оружием, кроме меча и сабли. Закон особо строго карает за применение огнестрельного оружия во время выбора судей и за всякого рода преступление, совершенное на Громничном сеймике. Точно так же закон усиленно карает всех нарушителей порядка в городе во время судебных сессий трибунала. Вообще законодатель пытается придать деятельности суда и его декретам наивысший авторитет, т. к. этот суд заменяет собой суд господарский. Впоследствии трибунал разделяется на 4 палаты, и на две репартиции — виленскую с главным местопребыванием в Вильне и с выездной сессией в Троках и на русскую репартицию — с сессиями в Новогрудке и Минске. В 18 в. русская репартиция заседала только в Гродно, а виленская — только в Вильне. Кроме того трибунал делился на трибунал светский и духовный. Требует пояснения только состав духовного отдела трибунала. Он состоял из 6 депутатов, представляемых маршалком и из 4 депутатов от Виленской капитулы и 2 от Жмудской. Духовный трибунал заседал в Вильне спустя 6 недель по окончании сессии светского трибунала. Он рассматривал дела, касающиеся церковных десятин, дела, касающиеся ересей, о границах и беглых крестьянах, о фундушах, принадлежащих духовенству и некоторые другие.

Кроме Главного трибунала было еще несколько судов высшей инстанции. В 17 в. появляется суд комиссии скарбовой Литовской или Скарбовый трибунал. Он состоял из подскарбиев, земского и дворного, из одного сенатора и 7 шляхтичей, выбранных на сейме. Компетенции этого трибунала подлежали все дела, имеющие отношение к фиску, контракты по торговым дела, споры, возникающие между купцами, иски, связанные с векселями и всякого рода дела частных лиц, направленные против должностных лиц скарба. Наконец, этому трибуналу подлежали дела, связанные с неплатежем государственных налогов. Он имел две сессии.

Для некоторого рода дел оставался еще старинный великокняжеский асессорский суд, заседавший сначала в Гродно, а впоследствии иногда и в Варшаве. На этом суде имели место канцлер и подканцлер, которые, однако, пользовались только одним голосом, двое судей из рады и 4 асессора, избираемых на сеймах. Сверх того, были должностные лица, секретари, референдарии и писари. В том же суде с совещательным голосом принимали участие: инстигатор Великого княжества Литовского, регент канцелярии Великого княжества и метрикант, т. е. хранитель главного архива Метрики Литовской. Сюда же, в качестве приготовляющихся к будущей судейской деятельности, допускалась молодежь из более родовитых фамилий. На этом суде рассматривались апелляции из городских судов и вообще дела, касающиеся городов из привилегий и проч., сюда же поступали некоторые дела, касающиеся фиска. В 18 в. этому суду подлежали дела диссидентов. Этому же суду подлежало рассмотрение вообще всякого рода дел, вытекавших из выданных ранее великими князьями привилеев и документов на земли и проч. Поэтому асессорский суд иногда выделял особую комиссию под председательством подкоморого земского, для рассмотрения вопросов о границах. Наконец, в асессорский суд поступали и дела хлопские, т. е. жалобы крестьян, но они подлежали единоличному суждению канцлера.

Так в окончательной мере был оформлен судебный порядок в Великом княжестве.

Надо заметить, что суд был детищем шляхты и она всегда с чрезвычайным вниманием относилась к делу суда. Это понятно тем более, что литовские шляхтичи были великими сутягами, возбуждали множество самых разнообразных дел. Интерес к суду выражался и тем, что при литовско-русских судах выработалось сословие адвокатов и при том весьма многочисленное. Многие из молодых людей, окончив учение в Кракове или в Вильне, а нередко и в Италии, из разных видов государственной и общественной деятельности предпочитали так называемую «палестру». Это была корпорация молодых людей, посвящающих себя юриспруденции. Беря на себя обязанности адвокатов, патронов, пленипотетов или умацованных, эти люди являлись ходатаями по разным частным делам и в то же время кандидатами на судейские должности по выборам, проходя таким образом практический стаж судебной деятельности. Люди малосостоятельные имели от этой должности средства к существованию. Во время судебных прений адвокаты выступали с длинными речами, в которых пестрили ссылки не только на литовско-русское право, но и на римское, саксонское. Многие речи представляли собой действительно хорошие образцы судебного красноречия. Практика выработала искусных судебных ораторов, говоривших красноречиво и убедительно. С другой стороны вырабатывались искусные практики-юристы, которые умело пользовались малейшим промахом своего противника, умело истолковывали артикулы Литовского статута и затягивали дело, если это было им выгодно. Иногда самый простой акт, напр., акт займа денег, притом на незначительные суммы, вдруг разрастался в обширное дело, разрасталась и сумма иска. В этом случае самую существенную роль играли «позвы», которыми обжалованная сторона призывалась на суд; малейшая неправильность позва давала адвокату [возможность] уклониться от суда или затянуть дело.

В истории юридического образования, однако, можно наметить две эпохи — более раннюю и позднейшую, следствия которой стали сказываться в половине 17 в. Так как юристы получали образование большей частью в Краковской академии, частью в Вильне, то и характер этого образования зависел от обстановки названных школ. Но со времен преобладания иезуитов в деле просвещения юридические факультеты стали падать. Сухая схоластика стала заменять изучение теории и римского права. Правда, при таких условиях вырабатывались иногда очень хорошие практики, даже не проходившие высших школ, но это обстоятельство имело существенное неудобство. Оно отражалось, между прочим, на порче юридического языка. Точный и красивый язык Литовского статута в трактовке адвокатов и судей стал превращаться в язык, испещренный множеством иностранных слов: польских и особенно латинских. В судах почти создается особый условный язык, довольно мало понятный для непосвященных. Акты писались непременно на русском языке, но целые фразы встречаются написанные русскими буквами, в которых латинские слова переплетаются с русскими, иногда сохраняя латинское окончание, иногда принимая русские флексии. Эти латинские термины приняли совершенно условное значение, вовсе не соответствуя настоящему латинскому языку и только поседелый писарь какого-нибудь суда мог точно разобрать, о чем идет дело.

С формальной стороны литовско-русское судоустройство отличалось многими хорошими сторонами. И тем не менее, при приложении к практической жизни, суды оказывались бессильными и с многими отрицательными сторонами. Шляхта бесконечно любила судиться, но ее любовь к правде была совсем особенная: шляхта менее всего признавала святость закона и, пользуясь силой, вовсе не считала себя обязанной подчиняться декретам судов и даже декретам Главного трибунала. Поэтому, если потерпевшему удавалось добиться восстановления своих прав, т. е. получить декрет суда, то это еще далеко не означало, что за этим последует и удовлетворение. На практике выходило, что суд представлял выигравшей стороне самой следить за выполнением декретов и требовать удовлетворения от стороны, проигравшей процесс. Но, конечно, выигравшая сторона тогда только имела успех, когда она обладала физическим превосходством, средствами и влиянием. При таких условиях только сильные не боялись суда. Неудивительно поэтому, что судебные книги переполнены целым рядом заявлений о неподчинении судебным декретам, несмотря на строгость судебных кар, налагавшихся на всякого, не подчиняющегося суду. Неудивительно поэтому, что сильные люди могли безнаказанно совершать преступления. В 1580 г. в Вильне гетман Литовский Криштоф Радзивилл был возмущен москвитянином Владимиром Заболоцким, потому что последний будто бы не снял при встрече с гетманом шапки. На улице произошла перебранка. Когда отец Криштофа, воевода виленский, узнал о ней, то потребовал, чтобы сын отомстил Заболоцкому. Месть оказалась чрезвычайно простой: люди Криштофа Радзивилла напали на Заболоцкого и его слуг и убили его. Великий князь Стефан Баторий, знавший лично Заболоцкого, был очень огорчен, рассердился на гетмана и недели две не позволял ему появляться в своем присутствии. Когда Радзивилл был допущен к королю, то он публично принес извинение в том, что вследствие некоторых обстоятельств в течение последних дней не мог быть у короля. На том дело и кончилось. Один из потомков того же Радзивилла, Карл Радзивилл, будучи еще сравнительно молодым человеком, в 1760 г. выдвинул своего собутыльника, некоего пана Володковича, в качестве депутата от Новогрудского воеводства в Виленский трибунал. Такой суд не сделал чести избравшим его. В Минске, спьяна, Володкович допустил дебош во время заседания трибунала, за что суд вместо следовавшего ему тюремного заключения, приговорил Володковича к смерти и немедленно выполнил свой приговор. Карл Радзивилл немедленно собрал свое войско и подступил к Минскому замку, но было уже поздно, приговор был приведен в исполнение. Вот картина того, как относились сильные люди к решениям суда. Так как в действительности суды не могли в отношении многих лиц привести свои декреты в исполнение, то они очень охотно прибегают к особого рода осуждениям — к приговору к баниции и инфамии.

Когда суд и истец видели, что с противником нельзя ничего сделать, суд объявлял его банитом, т. е. изгнанником из отечества, лишенным прав гражданства. Баницийный лист издавал по представлению трибунала сам король. Целые книги исписаны этими баницийными листами, но едва ли кто-нибудь из осужденных в действительности оставлял отечество, разве только слабые, или не находившие защиты у сильного. Даже возные, которые обязаны были вручить королевский лист осужденному, избегали этой неприятной обязанности и тихонько втыкали королевский декрет в большие ворота замка, а сами поспешно удалялись. Банит же по-прежнему проживал у себя в имении, делал наезды на своих соседей, превращая, таким образом, суд в чистую комедию. На многих сильных панов такие декреты издавались десятками. Коронный стражник, т. е. блюститель порядка в пограничных областях, известный Самуил Лащ производил беспрестанные наезды на шляхетские имения, убивал людей, обрезывал носы, уши и вообще неистовствовал, как хотел. Суды издали на него 236 баниций и 37 инфамий за разные преступления. Самуил Лащ не только не уехал из государства, но и продолжал вести свои государственные обязанности. Неудивительно поэтому, что тогда шляхта прибегала к совсем оригинальному способу борьбы с преступностью. В 1586 г. волковысская шляхта на сеймике постановила написать листы к шляхте других поветов Новогрудского воеводства и в этих письмах жаловалась «о припадку, который се стал де у нас в повете Волковыском, нам усим барзо жалостным», потому что пан Сила Скробот чинит постоянные наезды на шляхетские дома, выжигает их, убивает людей, почему волковысская шляхта просит соседнюю совместно подумать, «яко бы се такое своволенство и морды (муки) помаговать могли, а злочинцы караны были». Очевидно, на суд, т. е. что суду будет Скробот подчиняться, шляхта и не надеялась.

К сказанному едва ли надо что-нибудь прибавить для характеристики фактической слабости постановки суда, который не мог иметь значения без опоры на сильную административную власть.

Отдел о суде мы закончим вопросом о законодательстве, имеющем ближайшую связь с судом. В период сложения государства, каждая из составных областей его управлялась обычаем, а в качестве писаного закона, регулирующего или отменяющего обычаи имела Русскую правду и ряд статей, занесенных в местную уставную грамоту. Таким образом, как процесс, так и нормы уголовного и гражданского права покоились на базе древнерусского права. В отдельных областях вырабатывались с течением времени некоторые, впрочем, несущественные, обычаи. Но с осложнением жизни этот судебный материал оказывается недостаточным, особенно по мере того, как слияние властей делало успехи. Эпоха Казимира Ягайловича была, как мы знаем, эпохой, когда появляется ряд актов общегосударственного значения; в эту же эпоху появляется первый Судебник Вел[икого] кн[яжества] Литовского и Русского. Такой судебник был издан впервые в 1468 г. и имел своей целью заменить обычай и права различных областей одним общим правом. Судебник является кодексом, изданным великим князем по совещанию с князьями, панами, радами и всем шляхетством на сейме в Вильно. Судебник, однако, далеко не полон, как первый опыт свода, т. к. почти исключительно касается уголовного процесса и права, рассматривая в последней сфере, главным образом, вопрос о тяжбе. Но судебник для нас особенно интересен в том отношении, что и по своей терминологии и по многим статьям он совершенно гармонирует с Русской правдой: это доказывает силу русского культурного влияния на государственное управление.

С начала 16 в. шляхта на сеймах с особенным усердием занята вопросом о кодификации права. Уже в Виленском сейме 1519 г. шляхта обращается к великому князю с просьбой, чтобы господарь дал ей писаное право. В 1522 г. уже приступлено к новой кодификации на Гродненском сейме: на этом сейме читаются «члонки» будущего статута, т. е. проект кодекса. В 1529 г. 9 октября на Виленском сейме был издан, наконец, декрет Сигизмунда I о введении в действие нового статута. Этим правом должны судиться все, шляхта и духовенство, причем эдикт обещает напечатать статут. Однако, первый и второй статуты не были напечатаны. Большое участие в первом статуте принимал канцлер Великого княжества Литовского и Русского известный, Альбрехт Мартинович Гаштольд. Уже в первом издании Статут представляет собою правовую мысль, весьма сильно развитую. Он охватывает нормы государственного права, уголовного, гражданского и процессуального права. В этом отношении, в смысле высоты юридического правового творчества, Статут далеко оставляет за собой современные ему — славянские и западно-европейские кодексы и во всяком случае неизмеримо выше стоит тех скромных попыток к кодификации, которые сделаны были около этого времени в Польше. Статут делится на 18 разделов с неодинаковым числом статей в каждом. Первые три раздела относятся к области публичного права (о парсуне господарской, т. е. об оскорблении величества), здесь же о правах шляхетской собственности, как о коренном законе, об обороне земской, т. е. о способе отбывания военной службы, о свободах шляхты. Четвертый, пятый, восьмой, девятый и десятый разделы охватывают область гражданских правоотношений, седьмой — одиннадцатый, двенадцатый и тринадцатый разделы — уголовного права и шестой раздел — процесс.

Статут написан очень хорошим белорусским языком, отчетливым и гибким. Вскоре он был переведен на латинский и польский языки. Несмотря на весьма крупные достоинства нового кодекса, очень скоро стали сказываться его недостатки. Государственная жизнь вырабатывала новые условия жизни, формировался сейм, появилась у шляхты, как мы видели, новая потребность в судах и Статут 1529 г. уже оказывался неудовлетворяющим всем требованиям шляхты. Она подымает вопрос об издании новой редакции статута. На Берестейском сейме 1564 г. шляхетские станы подымают вопрос об исправлении и напечатании статута. Была избрана особая комиссия из 10 членов как греческого, так и римского закона, которая и должна была заняться исправлением и дополнением статута для представления сейму. Состав этой комиссии неизвестен.

На Виленском сейме 1561 г. Сигизмунд Август уже представлял сеймующим станам исправленный статут, утверждение и рассмотрение которого отложено до следующего сейма. Однако, прошло еще несколько лет в трениях между шляхтой и панами по вопросу об учреждении новых судов, когда, наконец, статут мог быть представлен в окончательно исправленном виде со всеми теми изменениями судоустройства, которых добивалась шляхта. Формально статут был принят на Бельском сейме, но введен в действие с 26 января 1566 г. на Виленском сейме 1565 г. Ряд ограничений великокняжеской власти, принятых на сейме 1566 г., получил свое выражение в статуте. Но вообще редактирование его заканчивалось столь спешно, а законы о сейме 1567 и 1568 гг. внесли в право такие изменения, что немедленно понадобился новый пересмотр статутового законодательства. Этим занялась комиссия из 14 лиц, избранная на Люблинском сейме 1569 г. Во главе этой комиссии стоял бискуп виленский, знаменитый Валериан Протасевич, известный своим меценатством и здоровыми национальными чувствами, сюда же входили Мельхиор Шемет, каштелян жмудский, князь Л. Свирский, Павел Соколинский, подкоморий витебский Мартин Волочкевич из Минского воеводства и некот. др. Секретарями этой комиссии были очень видные писари земских судов — Андрей Мацкевич из Вильны и Петр Станиславович из Ошмян, но несомненно в этой комиссии наиболее выдающуюся роль играл войт виленский Августин Ротундус, доктор прав, которого считают ученейшим юристом того времени. По-видимому, в той же комиссии принимал участие не менее знаменитый юрист в области римского права и немецкого — Щербич. Вообще, состав комиссии вмещал в себе много выдающихся лиц того времени и при том принадлежащих к старым русским фамилиям. Окончательная сводка работ комиссии и подготовка статута к изданию принадлежит знаменитому канцлеру Великого княжества Литовского Льву Сапеге. В окончательной и последней редакции статут был издан Сигизмундом III в 1588 г. и отпечатан в типографии Мамоничей в Вильне. С тех пор статут выдержал много изданий на белорусском, польском, а впоследствии и на русском языках. Последнее издание относится к 1840 г. Почти два с половиной века статут был действующим кодексом в пределах Белоруссии, представляя собой блестящий памятник правового развития нашей страны.

Надо заметить, что редакторы всех трех редакций статута были проникнуты весьма здоровой мыслью о способах составления кодекса. Они брали нормы действующего древнерусского права, вводили результаты сеймового законодательства и в известной мере воспользовались правом соседних государств, польским и римским в его немецкой переработке. Ввиду сказанного, русское право является основным элементом статутового законодательства. Целый ряд параграфов статута во всех трех редакциях соответствует статьям Русской правды с применением ее терминологии, другие статьи основаны на местном законодательстве и местных обычаях. Одним словом, статут есть, прежде всего, памятник русского права. Заимствования из польского права и законодательства немногочисленны и не могли причинить какого-либо ущерба национальному характеру литовско-русского права, потому что из польского права заимствовалось не содержание правовых норм и не дух правовых институций, а только недостающие нормы права. В этом случае, польское законодательство служило только к обогащению статута постановлениями, придававшими еще большую полноту. Так, напр., под влиянием польского права появляются статьи, трактующие о сословной чести. В условиях древнерусской жизни квалификация лиц, подвергшихся преступным деяниям, не совпадала с теми условиями сословного строя, который нарастал в Литовско-Русском государстве. Кодификаторам естественно было обратиться к соседнему польскому праву, где отчленение высших классов общества от низших шло по тому же пути, по какому этот процесс шел в Литве и Руси. Кроме того, редакторы статута чаще всего обращались к такому источнику польского законодательства, как Вислицкие статуты, памятнику половины 16 в., т. е. памятнику столь древнему и раннему и, следовательно, ближе всего подходящему к древнерусскому праву, как вообще источнику славянского права древнейшего периода. Но, с другой стороны, редакторы знали, что эпоха его составления была эпохой высшего успеха римского права в Польше. Этот период возрождения, который в одинаковой мере коснулся и Польши и Руси, когда классицизм охватил современные умы. В составе комиссии были два духовные лица, кроме епископа Валериана — Л. Свирский и П. Соколинский, весьма сведущие в римском праве. Оно вошло в статут, однако, в скромном масштабе и через саксонское и магдебургское право. Надо при этом помнить, что нормы обоих последних прав применялись в городах, пользовавшихся привилегиями. Поэтому было не только знакомство с правом, но и знакомство с судебной практикой. Из немецкого права вошел целый ряд статей, на которые не дает ответы древнерусское право, напр., некоторые статьи об оскорблении величества, о подделке монет, некоторые нормы наказания за противонравственные поступки, наказание за колдовство и некотор. др. Однако, заимствуя формы права, редакторы статута определяли наказание за правонарушение не столько в духе сурового саксонского права, но в духе древнерусского права, т. е и в данном случае заимствовали не механически, но считались с национальными особенностями основного права, вошедшего в статут. Во всяком случае, иноземные источники количественно не являются преобладающими, что делает статут, прежде всего, памятником белорусского национального права.

Как мы уже говорили, Статут действовал и в последующую эпоху, что несомненно объясняется полнотой охваченных им правовых норм и его национальным характером. Последующее законодательство лишь дополняло статут отдельными сеймовыми конституциями.

Наконец, переходим к последнему звену земской реформы — к реорганизации сейма. Эта реформа также тесно связана с местным делением и самоуправлением. В основу политического строя страны был положен повет с его шляхетским сеймом. В 1565 г. на сейме шляхта обратилась к великому князю с представлением о введении в Великом княжестве, по образцу Короны, поветовых сеймиков и о выдаче привилея на устройство таких сеймиков. Это значило, что шляхта стремилась перейти от формы неопределенного по числу съезда шляхты на сеймы к системе представительства. Правда, и на предыдущих сеймах иногда уже появляются шляхетские депутаты, — иногда по два депутата от поветов, появлялись и поветовые хоружие. Но наряду с этим на сейм съезжалось много шляхты и вообще законом не была установлена идея представительства. Господарский привилей, изданный в Вильне 30 декабря 1565 г., устанавливает поветовые сеймики как избирательную курию для избрания сеймовых послов. По закону на поветовый сеймик собирается вся шляхта данного повета: воеводы, каштеляны, земские врядники, князья, паны и шляхта. Цель этого поветового сеймика, прежде всего, политическая: «Намовляти о тых речах и потребах земских», о которых они были извещены особым листом великого князя, а равным образом и обо всякого рода вопросах, касающихся повета. Таким образом, сеймик является, с одной стороны, органом, обсуждающим вопросы общественного характера, а с другой стороны — органом местного самоуправления. Все собравшиеся на сеймике принимают участие в выборе послов на вальные сеймы, причем от каждого повета могут быть выбраны две особы. Закон этот имеет характер и значение основного конституционного закона, почему и содержит в себе обещание великого князя хранить его «вечне и непорушне».

С этого времени до самого падения Речи Посполитой польско-литовской устанавливается строго определенная норма представительства шляхты на вальных сеймах, сначала до 1569 г., литовско-русских, а после унии — польско-литовско-русских. Сеймики политического значения собирались каждый раз перед великим вальным сеймом. Шляхта о назначении дня и места собрания великого сейма оповещалась особыми господарскими листами или посланиями, причем эти последние развозили по поветам особые господарские посланцы. Посланцу давалась особая «наука», т. е. инструкция, о чем он должен говорить перед собравшейся поветовой шляхтой. Передав приветствие великого князя шляхте, посланец, согласно своей «науке», должен был изложить те вопросы, которые государственная власть собирается поднять на великом сейме и доказать необходимость решения их в том смысле, в каком предполагало бы центральное правительство. Это обыкновенно кардинальные вопросы тогдашнего строя — вопросы, касающиеся податей, посполитового рушения, укрепление южных замков и общие военные и политические вопросы. Казалось бы, что при таких условиях правительственная власть может произвести давление на шляхетское общество, если решение того или иного вопроса желательно для центральной власти в понимаемом его смысле, но такое предположение было бы чрезвычайно ошибочно: шляхта была слишком самостоятельна для того, чтобы ореол великокняжеской власти мог иметь на нее столь сильное влияние, почему апелляция верховной власти к мнению шляхты далеко не имела серьезного значения. Но важно другое. Предварительное обсуждение на поветовых сеймиках всех тех вопросов, которые предполагалось обсудить на великом сейме, имело другое значение. По существу ведь это была форма плебисцита. Сеймик, обсуждая вопросы, выносил то или иное постановление и давал в свою очередь инструкции своим послам, предрешая таким образом, то постановление, которое может состояться на великом сейме. С течением времени выработалась практика, в силу которой поветовые послы оказались связанными данными им инструкциями и должны были отстаивать постановление своего повета. А так как сеймовые постановления, согласно уже обычаям, выработавшимся в Польше, требовали единогласного решения, то отсюда проистекала малая работоспособность сейма и возможность срывания их голосами нескольких и даже одного депутата.

Наконец, надо помнить, что закон предоставлял шляхте право обсуждать на предсеймовом сеймике не только вопросы, поставленные центральным правительством, но также всякого рода вопросы, интересовавшие шляхту. И если на более ранних сеймиках шляхта действительно большей частью держалась программы, высказанной в господарской науке, то с течением времени картина работ предсеймовых сеймиков в сильной мере изменяется. Провинциальная шляхта любого медвежьего угла, конечно, далекая от широких политических горизонтов и большею частью руководимая теми или иными сильными элементами, превращается в собрание, которое с своей узкой провинциальной точки зрения рассматривает всевозможные политические вопросы и в своих инструкциях предписывает послам ту или иную постановку этих вопросов на сейме. С другой стороны, шляхетское общество интересуется своими чисто местными мелкими делами, иногда и большею даже частью возникающими по личным ходатайствам того или другого поветника. Оно забрасывает центральную власть этими своими мелкими делами, требуя от послов или на сеймах или перед великим князем и королем отстаивать свои частные дела. Отсюда новая возможность тормоза в сеймовом деле, потому что выполнение своих мелких дел и просьб шляхта добивается постановкой ультиматума всему ходу сеймового дела.

Довольно трудно было бы передать даже в самом кратком виде перечень тех вопросов, которые подымались на провинциальных сеймиках и о которых шляхта предъявляет свои требования. Ее интересует вопрос и о том, что некоему Василию Красинскому пожаловано великим князем не по заслугам несколько имений, она подымает вопрос об избиении православными шляхтича Табенского. Она поддерживает ходатайство Тышкевича по целому ряду мелких его личных дел, она стремится определить заслуги перед Речью Посполитой не только своих одноповетников, но и других лиц. Наряду с этими мельчайшими делами, в которых, конечно, мелкая шляхта была и компетентна и в которых она еще гораздо чаще, пользуясь особым положением шляхетского сословия, стремилась проявить свою политическую силу, напр., в требованиях наград, чинов своим землякам или тем, которые упросили ее за себя ходатайствовать, — поветовая шляхта интересуется самыми сложными политическими вопросами и дает директивы своим послам и в этом направлении. Ее интересует и вопрос о даче королевской короны прусскому королю. В неопределенных словах она требует от посла требовать особой осторожности со стороны послов, ведущих переговоры с Австрией. Ее интересует курляндский вопрос и т. п. Разумеется, на сеймиках трактуются вопросы и общегосударственные внутреннего характера: вопросы о монете, о налогах, о военном устройстве; особенно шляхту занимают вопросы о том, чтобы король ни в чем не нарушал конституции, не раздавал должностей и имений чужеземцам и т. п. Одним словом, каждый сеймик перебирает целый ряд вопросов политических и не только вопросов момента, но и таких, которые по традициям переходят с сеймика на сеймик и в которых сквозит болезненная боязнь сеймика, как бы без его согласия, наперед предусмотренного, не решено было то или иное дело и особенно не нарушена была та или другая сторона шляхетской свободы. Но так как в шляхту прочно внедрились идеи о том, чтобы в государстве не постановлялось ничего нового, что принималось или в смысле боязни установления чего-либо нового без согласия шляхты каждого повета, а еще более в смысле боязни вообще каких бы то ни было нововведений, ибо каждое нововведение, по глубокому убеждению шляхты могло нарушить основу ее золотой вольности, то в результате получался заколдованный круг. Провинциальное дворянство и не предвидит каких-либо широких общегосударственных вопросов и реформ. Поэтому политический горизонт шляхты по самому существу своему является суженным и проявляется в бесконечном повторении наставлений своим послам одного и того же характера — оберегать шляхетскую вольность и зорко следить за ее нерушимостью.

С другой стороны, необходимо обратить внимание и еще на одну сторону сеймикового устройства, чреватую последствиями. Когда послы возвращались с вального сейма, то созывался сейм посеймовый, на котором послы должны были дать отчет шляхте обо всем том, что делалось на сейме. Статут 1588 г. уже знает посеймовый сеймик, как стационарное учреждение. Этот посеймовый или реляционный сеймик иногда фактически пересматривал вопросы, установленные на вальном сейме. Так, когда шляхта Берестейского повета собралась в 1671 г. на реляционный сеймик и ей доложены были вопросы, касающиеся установления податей и сбора войск, то она, ссылаясь на недостаточное количество присутствовавших на сеймике шляхтичей, не привела в исполнение постановление сейма и отложила сеймиковые дебаты по этим неотложным вопросам. Таким образом, в конечном результате, даже вальный сейм не решал в окончательной форме тот или иной вопрос, а каждый сеймик в отдельности считал за собой право принять то или другое решение, т. е. привести в исполнение постановление сейма или отложить его, или даже совсем отказаться от его исполнения. В вопросе о податях в некоторых случаях сеймики буквально решали каждый в отдельности свое отношение к тому, дать подати, или не дать. Так по крайней мере бывало на сеймах конвокационных, о которых нам придется еще говорить. Так, напр., на Гродненской конвокации 1665 г. каждый повет в отдельности заявлял, согласен ли он дать подати или не согласен и напр., Смоленское воеводство, Полоцкое, Витебское, Мстиславское отказали в даче податей, причем в составе воеводства голосовали отдельные поветы каждый за себя. Другие поветы на том же конвокционном сейме согласились на сбор податей.

Вообще каждый поветовый сеймик чувствовал себя федеративной частью той огромной федерации, которая называлась Речью Посполитой польско-литовской. Принцип федеративной самостоятельности поветов выказывался и в обычное время. Но, когда наступало бескоролевье, то этот принцип получал особенно рельефное выражение, ибо суверенная власть государства отсутствовала и фактически и юридически она принадлежала поветовому сеймику. Во время междуцарствия каждый сеймик превращался в маленькое государство и поветовый сеймик был носителем суверенной власти. Каптуровые суды судят именем шляхты поветов. Сеймик прибегает к экстраординарным мерам. Так, например, он назначает особых комендантов с широкими полномочиями административного и судебного характера до смертной казни включительно. Эти коменданты действуют именем шляхты поветов. Сеймик собирает военные силы для борьбы с татарами и казаками. Сеймик объявляет врагами отечества и угрожает всеобщим походом против тех лиц, которые по его мнению поступают против интересов республики и назначает командиров поветового ополчения против всех тех, которые сделают попытку нарушить вольности шляхетские.

Таким образом сеймик рассматривает себя, как суверена в период бескоролевья и только с избранием короля и великого князя поступается известною долею своих суверенных прав. Таким образом каждый повет представляет собой федеративную часть всего государства.

Завершением земской реформы является реформа великого вального сейма. Поветовое устройство шляхты являлось, так сказать, фундаментом к этой реформе. На Городенский сейм 1566–1567 гг. съехались впервые послы из поветов, избранные на основе представительства. Этот сейм собирался при нескольких ненормальных условиях, потому что были получены грозные вести об успехах москвитян в Витебском и Полоцком крае, ибо тогда шла тяжелая для Литвы Ливонская война. Первое постановление, принятое на сейме 1566–1567 гг., определяло порядок сеймования. Станы сейма, во избежание вреда, который может произойти от запаздывания членов сейма приездом на сейм, «ухвалили»,т. е. постановили: кто из панов радных без уважительных причин не приедет на третий день по открытии сейма, тот лишается на столько дней права голоса, на сколько опоздал и без возражения должен принять то, что было постановлено на сейме в его отсутствии. Кто из остальных станов не явится на сейм в тот же срок и без уважительных причин, тот теряет право голоса на всю сессию, не имея, однако, права отъезда с сейма. Установлены были штрафы за опаздывание и неявки на поветовые сеймики. Установлен более точный порядок заседаний сеймиков и самого сейма. Относительно порядка совещания постановлено, что предложение господарям и «воты» панов рад, т. е. подачи ими голосов, должны происходить в присутствии всех станов сейма, т. е. иными словами шляхта могла знать, каковы мнения панов рад относительно предложенного законопроекта. Наконец, был установлен обряд «схождения стана рыцарского до панов рад», для чего был принят польский обычай, по которому рыцарское коло, или Посольская изба после своих «панов», т. е. после обсуждения вопроса в Посольской избе, являлась к королю и панам радам и устами маршалка Посольской избы или кого-нибудь из избранных ораторов передавала результаты, к каким пришли сеймовые послы. Таким образом, была принята двухпалатная система предварительных совещаний, рада и послы совещались отдельно, но голосование рады происходило в присутствии членов Посольской избы. Это имело характер надзора со стороны Посольской избы за советами, какие дает рада великому князю.

В результате земских реформ сейм является основным учреждением Великого княжества. Мы знаем, что и раньше великий князь считал своей обязанностью созывать сеймы и эта обязанность естественно вытекала из положения великокняжеской власти и соотношений ее к стану шляхетскому. Но торжественного подтверждения обязательств великого князя созывать сеймы еще не было в конституционной хартии. На Виленском сейме 1565–1566 гг. Сигизмунд-Август дал торжественное обязательство за себя и за своих преемников созывать сеймы «с потребы речи посполитою за радою рад наших того ж панства, або за прозбою рыцарства, складати сеймы вальные в том же панстве Великом княжестве Литовском завиды, коли колко того будет потреба». Таким образом, собирание сейма являлось обязанностью великого князя. Но, с другой стороны, сейм мог быть созван по почину панов рад и даже по почину самой шляхты. Это обязательство великого князя являлось коренным конституционным актом. Земская реформа определила состав великого вального сейма. Это сделало определенным количественный состав сейма. Этим самым и князья потеряли право непосредственного приглашения на сейм и участие в его решениях. Правда, на первом сейме, сейчас [же] после реформы, по видимому, по старому обычаю посылались еще приглашения некоторым отдельным панам. Но во всяком случае закон уравнивал панов и родовитую шляхту. Но земская реформа имела еще одну сторону, которая не дала возможности дальнейшему здоровому развитию сейма. Пока сейм был съездом шляхты для совещания с великим князем и с панами радами, пока порядок этих совещаний выражался в том, что великий князь предлагал шляхте свои пропозиции и получал от нее ответы, а шляхта обращалась к великому князю со своими «просьбами», т. е. с предложениями законопроектов и в ответ на эти просьбы получала согласие или отказ великого князя, сейм представлял собой не только съезд шляхты, но и съезд представителей других сословий. Так на сеймах проявлялись мещане, волостные крестьяне, татары, евреи, представители православного духовенства. Все эти представители различных слоев населения являлись со своими просьбами и ходатайствами и обращались с ними к великому князю на сейме и вне сейма. Таким образом происходило общение различных разрядов населения. Правда, эти низшие разряды не решали дел вместе со шляхтою, ибо подымавшиеся на съездах вопросы носили сословный характер. Но иногда к голосу сейма присоединялись и голоса городов, напр., в вопросах, касающихся наложения податей. Из этого совместного обычая обращаться с просьбами к великому князю по делам различных разрядов населения, причем эти обращения делались выборными от населения, мог бы выработаться здоровый обычай соучастия различных разрядов шляхетского населения в сеймовой деятельности. Но земская реформа положила пределы зарождавшемуся представительству других классов населения, особенно сильного городского класса и это тем более было несправедливо, что на этот класс не только падала тяжесть податей, но и тяжесть военной службы, ибо мещанство в известных пределах не было освобождено от обязанностей военной земской службы, ибо и мещане имели право владеть земскими местностями.

Мы не знаем, добивалось ли литовско-русское мещанство права участия на сеймах; не зная его силу в государстве, материальную и культурную, можно думать, что такие попытки должны были бы совпадать с стремлениями и интересами представителей, по крайней мере, наиболее крупных городов. И, конечно, не случайно и не без борьбы представители г. Вильны получали в 60-х годах место на сейме в ряду сеймовых депутатов. Депутаты должны были сделать уступки, по крайней мере, для представителей «столечного места». Правда, в своей чисто шляхетской точке зрения они немедленно построили мост между шляхтой и виленским магистратом, ибо членам этого магистрата было пожаловано шляхетское достоинство. Это был мост между столичным самоуправлением и шляхтой и в то же время барьер для защиты сейма от домогательства со стороны других значительных городов.

Таково было устройство Литовско-Русского сейма до унии 1569 г. Об условиях унии нам придется еще говорить. Но теперь же заметим, что акт унии объединял оба сейма — польский и литовский, обе рады — коронную и литовскую, в один сейм. Однако, это вовсе не означает, что законодательная деятельность литовской Посольской избы совершенно прекратилась и слилась с польской. Общеполитические вопросы рассматривались действительно сообща. Но очень скоро выработалась непредусмотренная униею система издания особых законодательных актов на сеймах специально для действия в пределах Великого княжества Литовского. Очень вероятно, что эти законы вырабатывались на особых, отдельных от поляков, совещаниях литовско-русских послов и панов рады. Уже Люблинский сейм 1569 г. дал пример такого отдельного законодательства, специально применимого для Литвы и Руси. Издание третьего Статута 1588 г. последовало при таких же обстоятельствах, причем в этом статуте было сохранено много статей, весьма неприятных для польского самолюбия, статей, которые ограничивали права поляков в пределах Литвы и Белоруссии и с особенной резкостью подчеркивалось государственное значение белорусского языка. В этом же 1588 г. издается еще ряд законодательных актов, особенное конституционное постановление с введением в действие его в пределах Великого княжества. И в последующее время и во всех конституциях польско-литовского сейма каждый раз с точностью объясняется, какие из постановлений применимы в обоих государствах. Если же такого указания не было, то это означало, что данная конституция применима только в пределах Короны. Наконец, издавались и отдельные конституции специально для Вел[икого] кн[яжества].

Литовцы и белорусы весьма дорожили этими остатками своей самостоятельности, хотя с течением времени обособленность обоих народов постепенно стиралась. Впрочем, надо заметить, что еще до конца 17 в. литовская и белорусская шляхта делала попытки созывания отдельных сеймов от Польши и решения на них вопросов большой государственной важности. Не говоря о годах бескоролевья, когда литовско-русская шляхта держалась обособленно от польской и имела свои особые совещания и сейм, но и в обычное время можно указать на довольно значительные случаи законодательных действий особого Литовско-Русского сейма. Уже вскоре, после унии в 1577 г. мы видим в Волковыске особый съезд рады Великого княжества Литовского, дворцовых чинов, врядников земских, а также послов от всех поветов, специально посланных поветовой шляхтой на съезд в Волковыск. Этот съезд не называется сеймом, но просто съездом или сеймиком головным. Предложение прибыть на этот съезд шляхта получила через вел. кн. Стефана Батория. Но члены съезда протестуют против того, что король созвал не сейм Вел[икого] княжества Литовского, а только съезд и, указывая на то, что важные государственные вопросы должны решаться на вальных сеймах, нынешний съезд, только в виде исключения, делает постановление о сборе податей, предложенное листом вел. князя. Все это значит, что шляхта Литовского княжества упрекает великого князя в том, что он не созывает особого Литовско-Русского сейма, но ограничивается созывом съезда. Интересно и то, что этот головной съезд собрался по — старинному, т. е. в него входили дворцовые и земские врядники, которые, как мы знаем, имели право участия на сеймах литовско-русских и не пользовались таким же правом на сеймах польско-литовских. После смерти короля Стефана все рыцарство Великого княжества Литовского съехалось в столичном городе Вильне и в обстоятельной конституции приняло законодательные меры относительно порядка во всем государстве на время междуцарствия. Эта традиция особых съездов, которые являются по существу великими вальными сеймами Великого княжества, непредвиденным актом унии, продолжалась и в последующее время. Иногда эти съезды назывались конвокационными сеймами. Надо заметить, что по польскому праву конвокационные сеймы созывались только в годы бескоролевья. Но в литовско-русском праве этот термин применялся для съездов рады и послов и при короле и даже по его почину. В 1665 г. конвокационный сейм в Гродно был собран по почину короля и великого князя Яна Казимира и сделал целый ряд постановлений, очевидно, принявших характер сепаративного закона для Великого княжества.

Таким образом, удерживалась традиция сепаратных съездов литовско-русской шляхты.

Теперь перейдем к третьему стану сейма, занимавшему в нем формально первое место — к великому князю. Первые великие князья литовские, князья-воины, имели обширную власть, соединяя ее, однако, с необходимостью советоваться с боярами, а иногда даже и со всеми воинами. Эта традиция совета не уменьшала размеров власти таких князей, какими были Ольгерд, Кейстут, Витовт. В положении великокняжеской власти была и еще одна сторона. В теории эта власть считалась наследственной в семье Ягеллонов с тех пор, как водворилась эта династия. Но до Ягайло мы видим постоянную смену у князей и сам Ягайло первое время, как мы знаем, с трудом держался на престоле. Традиция смены князей сделала то, что в ней принимало участие и высшее боярство. Таким образом, хотя престол переходил от отца к сыну, но все же не без освящения этого перехода со стороны боярского элемента. Это было политической необходимостью. Даже Ягайло, вступивши на престол по праву наследования, объяснил в 1431 г. в письме к магистру ордена, что он государь и по наследованию и по избранию князей и бояр и рассказывает, что по смерти своего отца он вступил в управление государством с согласия, по выбору, по утверждению и одобрению князей и бояр. Мы знаем уже, что после смерти Витовта княжеская власть переходит каждый раз к тому или другому князю, поддерживаемая той или иной группой населения. Все это подготовляет нас к тому выводу, что хотя литовские и русские бояре и земяне держались династии Ягеллонов, но освящали каждый раз представителя власти своим избранием. Подобно тому, как Ольгерд сговорился со своими вельможами и шляхтой относительно вступления его сына на престол после смерти отца, так и князь Казимир, избранный определенной партией, «с плачем просил панов литовских, чтобы они взяли себе на великокняжеский престол его сына Александра, на что паны согласились, помня хорошее управление Казимира и милость его к ним». Так рассказывает летописец. Однако, по смерти Казимира, литовцы сложили сейм в Вильне, на который прибыли князья, паны, шляхта и здесь объявили и выбрали Александра великим князем. Во время посажения на престол маршалок наивысший Литавор Хребтович подал великому князю обнаженный меч и от имени панов литовских сказал: «возьми наяснейший князь, которого мы выбрали князем и вождем себе, этот меч и с этим мечом получи над нами полную власть». Далее Хребтович советовал великому князю владеть княжеством с мечом в одной руке и с милостью в другой руке, карая злые поступки и поддерживая справедливость. От имени всех станов великого княжества Хребтович просил великого князя править не итальянскими обычаями, не чешскими, не немецкими, но правдивыми литовскими и по примеру Витовта. Великий князь благодарил за приветствия и обещал управлять согласно речи Литавора Хребтовича. И последние Ягеллоны вступили на престол на основании выбора и договора с шляхтой. Так, мы знаем уже, в 15 в. установился обычай подтверждать клятвою конституционную хартию при вступлении на престол. Такую хартию подтвердил Александр, Сигизмунд I и Сигизмунд II.

До нас дошли некоторые подробности, характеризующие переговоры, веденные Сигизмундом I относительно вступления на престол его сына Сигизмунда Августа. Сигизмунд I добился от рады и сейма того, чтобы еще при его жизни его сын был признан великим князем с 1522 г., а с 1544 г. Сигизмунд Старый совершенно отказался от управления государством и передал его своему сыну. Так как переговоры велись заранее, то рада Великого княжества сверх обычного подтверждения конституционных привилеев, поставила будущему великому князю целый ряд условий, часть которых не вошла в привилей, подтвержденный Сигизмундом Августом. В этом документе рада заявляет, что последний Ягеллон был избран на великое княжество «сгодными голосы и добровольным позволением», т. к. во время выбора великий князь был еще несовершеннолетним, то его отец Сигизмунд Старый подтвердил все права вольности и свободы великого княжества «под присягой его королевской милости телесной на святую евангилию вчиненую», обязавши своего сына принести присягу по совершеннолетии. Все это указывает на формулу, принятую в присяге. Такую же присягу принес и Сигизмунд Август. При этом великим князем был заключен договор такого рода. Если бы Сигизмунд Август оставил после себя потомство мужского рода, которое не удостоилось бы избрания на престол, то это потомство имеет право владеть теми имениями, которыми владеет мать великого князя, королева Бона с тем, чтобы великий князь нашел способы эти владения получить из её рук в свое владение. Очевидно, рада боялась, чтобы эти огромные владения, собранные скупой итальянкой, не попали в чьи-нибудь посторонние руки, особенно, в иностранные руки. [Она] настаивала, чтобы сын получил их от матери, причем рада буквально по формуле жалованных грамот дает право владения этими землями великому князю. Но если бы великий князь не оставил потомства мужского рода, то в таком случае все эти имения, как выморочные, поступают в распоряжение государства. Вся эта сделка была весьма выгодной для скарба Великого княжества Литовского. С точки же зрения публичного права этот договор еще раз подтверждает, что династия Ягеллонов ни в сознании литовского народа, ни в правовом отношении не пользовалась правом наследования престола. Таким образом, великокняжеский престол был избирательным. В данном случае мы встречаемся с традицией, идущей от древнейшего периода в истории Полоцкого, Витебского и частью Смоленского княжений, по которой выборы князя представляли основу государственного права княжества.

Не только в силу того, что великий князь был выборный, но в силу постепенного ослабления власти конституционными хартиями, власть великого князя была весьма ограничена. Он не распоряжался податями, посполитым рушением, укреплением замков, не пользовался самостоятельно законодательной властью и пр. Он давал ряд обязательств, что должен делать и чего не должен делать, кого он мог назначать на должности и кого он не мог назначать на должности. Наконец, и круг назначаемых должностей уменьшился введением земской реформы. Но все же до 1569 г. власть великого князя пользовалась известного рода престижем и ореолом на Литве и на Руси. Великий князь мог назначать в раду своих приверженцев, ибо мог выбирать кандидатов, правда, из тесного круга родовитой знати. Правда, эти должности были пожизненными и, следовательно, только от доброй воли получившего должность зависело поддерживать великого князя или нет. Но вел[икие] князья Казимир и Сигизмунд I пользовались значительным личным влиянием и сверх того они были очень богаты и могли покупать повиновение себе раздачей староств и держав. В ином положении с течением времени очутился Сигизмунд Авгув. Счастливый наследник богатых отца и матери, он довольно быстро растерял свои громадные поземельные владения. Огромная масса их оказалась в залоге, так что Речь Посполитая до самого падения своего не могла их выкупить. Двор весь был в долгу настолько, что после смерти Сигизмунда Августа придворная челядь не выдала трупа великого князя государству до тех пор, пока паны рады не заплатили ей жалованья, задержанного за много лет господарем. Вещи тоже были в залоге. Все эти неудачные хозяйственные операции проистекали из двух условий: Сигизмунд Август отличался расточительностью, а когда началась Ливонская война, то он закладывал свои владения для наема войск, потому что податей не хватало. И вообще престиж власти при последнем Ягеллоне сильно пал. Это был человек сам по себе мягкий, весьма образованный, как все гуманисты в этом периоде, искренно желавший блага отечеству, но зато был человек чрезвычайно нерешительный, откладывавший всякое решение вопроса. Недаром он был прозван современниками, «государем завтра». Его нерешительность сказывалась во всем и в особенно остром тогда религиозном вопросе. Он ел по средам скоромное, подсмеивался над ксендзами, ласкал протестантов и в то же время выстаивал все службы в католической церкви. Его личная жизнь неудачно сложилась. Только в период своей женитьбы на Варваре Радзивилл он проявлял известную твердость духа и даже, в разрез своему нерешительному характеру, настойчиво провел идею свободы выбора брака. Но он был счастлив недолго. Великая княгиня Варвара была единственной его привязанностью и поддержкой в трудном деле управления государством, когда у государя нет никакой реальной власти. После ее смерти Сигизмунд Август стал быстро опускаться. Он постоянно был окружен жадной придворной камарильею, торговавшей подписями великого князя. Заботы о наследнике, которого судьба ему не давала, поглощали все внимание быстро старевшего Ягеллона. Между тем, бремя власти уплотнилось и особенно осложнилось в Ливонскую войну. В этот период нередко просыпалось в Сигизмунде сознание важности совершающихся событий. Он произнес немало красивых и пророческих речей на сеймах, но его личность и власть не пользовались престижем среди польской и литовской шляхты, а закон тщетно оберегал государство от проявлений государственной воли. Такой государь мог понимать пропасть, в которую идет государство, но не мог удержать его от падения. После унии 1569 г. падение власти, ее совершенное обессиление идет с поразительной быстротой. Во время междуцарствия вся власть переходила к шляхте, во главе ее становился примас католической церкви архиепископ Гнезненский. Длительные периоды междуцарствия повергали страну в анархию, которая не скоро проходила, когда появлялся, наконец, избранный король и великий князь. У поляков, частью и у литовцев, подражавших в этом случае полякам, развилась какая-то болезнь царебоязни. Шляхта с болезненным самолюбием боялась всякого нововведения, потому что всякое новшество казалось ей нарушением ее свободы. Когда государству приходилось плохо, она обращала свои взоры к отдаленному прошлому и была глубоко уверена в том, что страна может быть счастливой только при соблюдении доброго старого строя. Охраняя старину, сеймующая шляхта по существу вводила целый ряд нововведений, целью которых было уменьшение власти короля и великого князя и усиление власти сеймующей шляхты. Таким образом, фактически вводилась столь одиозная новизна. Усилению шляхты способствовало обеднение Короны. Король Польский и великий князь Литовский влачил довольно жалкое существование с материальной точки зрения. Стефан Баторий, который мечтал о широких политических планах, уже оказался без государственной казны в самое нужное военное время. По словам канцлера Яна Замойского, Стефан Баторий исчерпал свою личную казну до последнего шелега «Чего же Вы хотите от него — спрашивал канцлер сеймующих польских и литовских послов. — Вы, вероятно, хотите, чтобы он дал с себя кожу содрать. Он сделал бы и это, если бы нашлась такая алхимия, чтобы могла из нее чеканить деньги». Бедность позднейших королей и великих князей иногда отливалась в самые жалкие формы. По словам Альбрехта Радзивилла, двор польского короля иногда блистал роскошью, а иногда терпел недостаток.

В 1629 г. двор короля Владислава дошел до такого убожества, что иногда только к полдню доставали дрова и мясо, чтобы накормить придворных. Обедневший король и великий князь никому не был нужен, а властью он не пользовался.

В самом деле, в этот последний период сеймующая шляхта тщательно следит за тем, чтобы обрезать всякие признаки королевской власти. В 1573 г. сейм постановил, чтобы прибочная рада из 16 сенаторов всегда находилась при короле и великом князе и была бы советником при всяком проявлении его власти. Фактически такая власть превращалась в олигархию, ибо государь ни единого шага не мог сделать без зоркого ока рады. Но наблюдая за королем при посредстве рады, шляхта еще при Сигизмунде Августе с боязнью и недоверием смотрела на собрание всей рады для совещаний с королем. Сигизмунду Августу шляхта не раз делала упреки в том, что он охотнее заседает с сенаторами и частью послов и считала эти уступки тираническими. Поэтому шляхта вообще стремилась к тому, чтобы вся деятельность короля и великого князя проходила на ее глазах. Не было той сферы власти, на которую шляхта не распространила своей опеки. Так, нобилитация, т. е. право на пожалование шляхетства, с 1607 г. требовала сеймового подтверждения. В половине 16 в. иностранные послы принимались королем и великим князем вместе с радой. С конца 16 в. уже при приеме послов присутствуют и сеймовые послы. Мы уже знаем, что подать государство могло собирать только с разрешения сейма. Но на практике уже со времени Стефана Батория государственные подати прямые и косвенные платят по постановлению сейма все сословия государства, кроме самой шляхты. Но мало того, шляхта забрала в свои руки распоряжение всякого рода податями из боязни, чтобы король и великий князь не распорядился ими в целях уменьшения власти сейма. Посполитое рушение также собиралось только по постановлениям сейма. По отзыву тогдашних военных специалистов оно не имело серьезного военного значения. Но все же шляхта боялась усиления власти короля и великого князя, поэтому с 1619 г. при короле является особая сеймовая рада для распоряжения военными силами. Раздача господарских староств и управление было старинным правом короля и великого князя. Сеймовая конституция, правда, поздняя, 1775 г. отнимает это право у короля. Такой же прерогативой было право чеканки именем короля и великого князя монеты. Фактически этим делом занимался скарб и распоряжался доходами государства. С 1632 г. эта регалия перешла в руки сейма. Право амнистии — элементарная прерогатива верховной власти, но и этим правом король и великий князь не мог пользоваться: Станислав Август умолял сеймовый суд даровать ему жизнь нескольких арестантов, обещая до конца жизни своей быть благодарным, но суд в этом ему отказал.

Король и великий князь был, прежде всего, принадлежностью государства. Поэтому шляхта считала себя вправе устанавливать модусы частной жизни своего государя. Еще Сигизмунд Август имел большие распри с коронным сеймом по поводу своей женитьбы на Варваре Радзивилл. Даже и этот уступчивый и растерявший власть король, возмущаясь, говорил сейму: «Долго ли я буду у Вас в этой дисциплине». В польском праве выработался взгляд, что особа государя не есть частная особа, но принадлежит государству. Поэтому все публичные обряды проходили в присутствии короля и никакого суждения о делах на сейме не могло произойти в отсутствии этого безвластного государя. Если король заболевал, то сеймовые станы конечный результат своих суждений произносили у постели больного. Но, когда король Ян-Казимир в 1668 г. не мог ночью досидеть заседания сейма и с разрешения рады удалился спать, то послы обвинили короля в том, что он срывает сейм. Король и великий князь был буквально невольником Речи Посполитой. С 1669 г. король даже потерял право отказаться от престола. Король и великий князь был без власти и все же шляхта заботилась о том, что[бы] он не причинил ущерба ее правам. Во время избрания Стефана Батория протестант Радзивилл доказывал, что нужно выбрать короля католика, чтобы он по крайней мере боялся ксендза, если не станет слушаться совета сенаторов, потому что король из протестантов не будет так бояться бога, как король, исповедующий католическую религию. Одним словом, в результате получалось следующее: король и великий князь был первым станом Речи Посполитой, но он оказывался безвластным и бессильным. Вся власть сосредоточивалась в руках сейма и юридическое понятие о власти сейма иногда выражалось в признании сеймового маестата, т. е. суверенности сейма, каковой суверенитет должен был быть соблюдаем свято и непорушимо и всеми подданными Речи Посполитой и особой самого князя.

Но шляхте казалось и такое положение короля еще недостаточно обеспечивающим золотую вольность шляхты. Поэтому сеймовые конституции и обычай узаконяли при известных условиях право шляхты отказывать королю и великому князю в повиновении. По конституции 1607 г. подданные освобождались от повиновения королю в том случае, если он нарушает основные права государства или не исполняет…

Приблизительно такое же условие было принято уже и внесено в присягу при избрании королем Генриха Французского. Поэтому конституция 1607 г. только подробнее описывает самую процедуру отказа государю в повиновении. Эта процедура должна заключаться в том, что предварительно Сенат обязывался довести до сведения короля о нарушении конституции, а конституция 1609 г. приглашает всю шляхту зорко следить за нарушением конституции.

Такими же способами охраны нарушения прав были еще два любопытных обыкновения — конфедерация и рокош.

Под конфедерацией разумеется союз шляхты, вызванный каким-нибудь определенным поводом, притом союз вооруженный, скрепленный клятвой конфедератов. Этот союз заключается на известное время между отдельными воеводствами или поветами или даже группами шляхетства. В бескоролевьи конфедерация имеет целью удержание порядка в государстве или в его части, охрану прав и свобод, иногда принимает задачи поддержки того или другого кандидата. Но иногда конфедерации собирались и при жизни короля, когда та или другая часть шляхетского народа ставила себе задачей защиту нарушенных прав или проведение той или другой политической идеи. Это обыкновенно бывало тогда, когда обыкновенные вальные сеймы не могли удовлетворить возбужденных протестом умов. Иногда конфедерацию начинала небольшая группа шляхетства, которая потом приглашала других к ней присоединяться.

В бескоролевье к конфедерациям примыкали и города, при короле же города обыкновенно не принимали участия в конфедерации, хотя однажды Вильно приступило к конфедерации и при жизни короля. Раз завязывались конфедерации, то государство представляло из себя несколько военных лагерей, в которых обсуждались политические дела и точились мечи на противников. Королю тогда представлялось [право] выбрать ту или другую сторону и примкнуть к ней. Иногда конфедерации завязывались для защиты королевской власти. Так, Вислицкая конфедерация под главенством Адама Синявского выступила в защиту Сигизмунда III против Зебржидовского. При Яне Казимире встречаем Тышовецкую конфедерацию, которая обязывала своих членов поддержать короля, свободу и отечество против шведов.

Иной характер носил рокош. Слово «рокош» заимствовано у венгров и означает собрание, союз. Рокош является союзом шляхты, имеющим целью обсудить факт нарушения ее прав высшими сановниками или королем. Это собрание вооруженной шляхты, отказавшей государю в своем повиновении. Рокош считался самым крайним средством в защите свободы. Рокош и конфедерация, по мнению поклонников-современников польской свободы, «последняя утеха нашей милой отчизны», охрана вольностей государства. По мнению современников, собрание рокоша должно иметь высший авторитет в государстве, выше сеймового авторитета. Шляхтич обязан охранять свои права на сейме. Но если король нарушает права, если сенатор ему потворствует, то рыцарский стан имеет право заключить союз и начать рокош для исследования фактов нарушения прав. Когда начинался рокош, то воеводства созывались на посполитое рушение, кроме того, из воеводства выбирались особые депутации. Обыкновенные суды закрывались и начинались рокошовые суды. Вся власть переходила к рокошовому колу. Первый пример рокоша относится еще к эпохе Сигизмунда I, когда шляхта собралась под Львовом, отказалась идти против валахов и занялась обсуждением государственных дел, отделившись от короля и сената. Известен знаменитый рокош Зебржидовского, направленный против Сигизмунда III. Наряду с Николаем Зебржидовским, воеводой краковским, видное участие в этом рокоше принимал подчаший виленский Януш Радзивилл, глава литовских диссидентов. Оба они уверяли шляхту в том, что король стремится к самодержавию и угрожает шляхетской вольности. На Варшавском сейме 1606 г. королю был предъявлен целый ряд обвинений. Радзивилл сорвал сейм, хотя король оправдывался. Тогда Зебржидовский собрал вокруг себя до 100.000 шляхты, объявил посполитое рушение и предъявил королю 68 пунктов обвинений и требований. Сигизмунд не согласился, двинулся с войском против рокоша и Зебржидовский с Радзивиллом должны были сдаться. Оба виновника рокоша извинились перед королем и дело на время на этом закончилось. Но тогда малопольская шляхта снова подняла неприятные для короля вопросы и снова во главе ее появился Зебржидовский. Тогда король созвал, наконец, сейм, который в значительной мере удовлетворил требованиям рокошан. Но последние этим не удовлетворились и отказали в повиновении королю Дело кончилось новым сражением между королевскими войсками и рокошанами, а Зебржидовский и Радзивилл после некоторого упорства ограничились новым извинением перед королем.

Таким образом, рокош был известного рода легальной формой восстания против королевской власти.

Мы познакомились с теми основами, сначала литовско-русского права, а потом и общего польско-литовского права, характеризующего основные черты народного представительства и власти короля и великого князя. Период по смерти последнего из Ягеллонов, был блестящим периодом развития шляхетской вольности. Это был период золотой свободы, но уже современники видели в характере этой вольности дезорганизацию и деморализацию, которая подтачивает свободу государства и самый факт его существования. Уже Сигизмунд Август перед смертью не раз призывал поляков и литовцев к единству действий и проникновенно остерегал шляхту от тех ошибок, которые она допускала. В своем завещании последний Ягеллон выражал мысль: «После спасения души нашей всего пламеннее желаем и просим у бога одного: да сохраниться Речь Посполитая такою же как приняли мы ее от наших предков, т. е. в целости, покое, доброй славе. А ничто не может соблюсти ее в целости, кроме сгоды, взаимной любви, совокупности, единодушия». Сигизмунд заклинает свои народы, чтобы они «навеки оставались одним телом, одним народом, одной нераздельной Речью Посполитой». Он заклинал потомство держаться братской любви и братских отношений. И это понятно. Последний король понимал многие недостатки в создавшемся строе государства, боялся за свое же создание — унию Литвы и Польши и особенно отчетливо представлял себе тот беспорядок, который водворится в годы бескоролевья. И еще на Люблинском сейме в 1569 г. он умолял шляхту выработать заранее закон и порядок относительно избрания нового короля, указывая им на те беды, которые проистекут вследствие отсутствия такого закона. Но это был тщетный призыв, и шляхта до падения Речи Посполитой не выработала определенных условий, касающихся избрания нового государя.

И в самом деле, выборы нового короля каждый раз вносили такое разногласие в среду шляхты, что государство оказывалось на краю гибели. В дни элекции шляхта вооружалась и все государство превращалось в военный лагерь. Уже первая элекция, происходившая под Варшавой, собрала до 40.000 вооруженной шляхты, кроме отрядов, принадлежащих отдельным магнатам, прибывших вместе со своими господами. Многие паны прибыли на избирательное поле с артиллерией. При таких условиях главнейшую роль в выборе играл тот, кто был сильнее. В результате редкая элекция проходила без кровавых стычек. При избрании Сигизмунда III, избирательное поле было обильно полито кровью и даже оказалась сожженой изба, в которой заседали сенаторы. При избрании короля Михаила произошло настоящее сражение, так что сенаторы и послы начали разбегаться, иногда дело доходило до убийства в самой Посольской избе.

Неудивительно, что современники оставили нам ряд горьких жалоб, характеризующих свободу избрания с самой отрицательной стороны, да и вообще весь тот колорит свободы, какой она приобрела. Знаменитый Петр Скарга называл эту свободу «чертовой вольностью» и характеризовал ее с самой отрицательной стороны. Многие памфлетисты того времени даже самое падение нравов приписывали развитию вольности. «Ныне, — говорит один памфлет 16 в., - в сердцах людей угасла любовь к славе и бессмертию, проникла вольная доблесть. На ее месте воцарилась лень, да лежебочничество.

От того нас стали громить чужеземцы. Они с живых нас дерут кожу, причиняют нам всевозможный вред». В другом памфлете шляхтич хвалит старину и грустит о настоящем. «Мы теперь брезгаем всем, что хорошо в старину и поступаем противоположно. Вместо добродетели мы предались пороку; вместо мудрости, презрев свободные искусства, откуда она проистекает, мы стали пробавляться хитростью, жидовскими уловками, посредством которых отлично вымываем друг друга и без щелоку, вместо любви к Речи Посполитой мы привязались к своим личным интересам. Мы называем мужеством дерзкое нахальство, которое притом употребляем не против государственных врагов, а против себя самих…. Мы насмехаемся над теми, кому вверено попечение об этом благе общественном; осыпаем их бесконечными клеветами и, выставляя их, таким образом, в ненадлежащем свете, мешаем им отправлять их великую службу отечеству. Наконец, пролагая пути к собственным личным выгодам, мы многоразличными способами даже отгоняем от Речи Посполитой ее служителей. Сами же нисколько не заботясь о ней, увлекаясь низкой междоусобной борьбой, мы, что псы, гложущие жирную кость, разрываем ее на части своими интригами, как бы добровольно призываем к себе позорную смерть». Позднейший писатель к этой характеристике прибавляет еще одну черту — это полное бесправие, в котором оказывался всякий более или менее слабый. «Много нам рассказывают о турецком рабстве, — говорит Старовольский — но это касается военнопленных, а не тех, которые жительствуют у турок под властью, обрабатывают землю или занимаются торговлей. Последние, заплатив годовую дань, или окончивши положенную на них работу, свободны, как не свободен у нас ни один шляхтич. У нас в том свобода, что всякому можно делать то, что захочется: от этого и выходит, что беднейший делается невольником богатого и сильного, сильный наносит слабому безнаказанно всякие несправедливости, какие ему вздумается». Когда польская и литовская шляхта добивалась уступок от верховной власти, то она имела в виду установить такой порядок, при котором она могла бы освободиться от влияния магнатов и стать с ними в политическом отношении на одном уровне. Действительно, она достигла этого с точки зрения юридической: шляхтич в загроде равен воеводе — гласила польская пословица. Конституции предоставляли всякому шляхтичу такое же право участия в государственном деле, как и любому магнату. Но в действительной жизни экономическая и интеллектуальная сила магната совершенно подавляла проявление политической свободы рядового шляхтича; слишком велико было расстояние между ним и крупным паном. Отсюда в каждом повете появлялась группа магнатов, иногда даже одна фамилия, и сеймик оказывался послушным орудием в руках сильного человека. «Шляхта, — говорит в одном месте Скарга, — в простоте сердца сама не знает, что вокруг нее делается и криком на все соизволяет. Те, которые сами себя выбирают, или бывают выбраны по воле панов, вступают в свои выборные должности не с сердечным желанием добра Речи Посполитой, а с дурными желаниями». Личные интересы и угождение панам, стремление к подаркам — характеризует те задачи, с которыми шляхтич приступает к политической деятельности: «в самом же деле корольки наши делают и творят от имени братии то, о чем братия иногда не думала; братия бессмысленным криком на все соглашается, сама не замечая собственного врага». Подкупы делались открыто, без всяких стеснений. Шляхтичи любили весело пожить и в нравственном отношении не отличались щепетильностью. Нужно было магнату сделать наезд на своего соседа, стоило только предложить по два, по три червонца и немедленно составлялся отряд шляхты. Шляхта, по словам одного писателя, пользовалась правами свободного гражданина для того, чтобы продавать их на сеймиках. Каждый пан на сеймик привозил подчиненную ему или подкупленную им шляхту. Коли паны на сеймиках спорили между собой, то сеймики не обходились без кровавой схватки. Чья сторона имела больше разбитых носов и отрезанных рук, та и уступала. По окончании сеймика победители кормили, поили и расплачивались по уговору, а искалеченные не смели просить своих панов о вознаграждении. По рассказам современников, среди шляхты было много с выколотыми глазами, с изуродованными лицами, хромых и безруких. В этом подчинении рядовой шляхты магнатам и была сила последних. Когда Альбрехт Радзивилл поссорился с королем Владиславом из-за напоминания со стороны последнего о необходимости платить аренду, то он немедленно взволновал сеймики, приглашая их не принимать на счет нации королевского долга, сделанного на государственную потребность. Радзивилл в глаза заявил Владиславу, что он все это сделал, чтобы показать свою силу королю. И король должен был искать примирения с магнатом. Помирившись, Радзивилл немедленно стал на тех же сеймиках настаивать на противоположных решениях. Шляхта не сразу повернулась в противоположную сторону, но сабли приверженцев Радзивилла довели до сознания протестовавших.

Кроме влияния на сеймиках, у каждого крупного магната была своя мужицкая шляхта, пользовавшаяся всеми политическими правами, но, разумеется, служившая только своему господину. Особенно это было развито в Литве и на Руси. Эта огромная толпа слуг всегда окружала своего господина. Но, рассказывает Гвагнини, как только пан идет к столу, сейчас и слуги усаживаются вместе с ним. У этих слуг есть еще свои слуги, но уже простые люди, хлопята. И все эти люди живут при дворе пана, который их кормит и одевает, которые и пьянствуют в корчмах на счет своего пана. Когда слуга несколько дней пропадает в корчме, а потом пан его спросит, где он был, то получает в ответ, что пил за здоровье своего пана. Тот же автор рассказывает, что однажды один бискуп расплачивался со своими слугами-шляхтою, среди них оказался неведомый ему человек, который тоже протянул руку за получением платы. Бискуп удивился и спросил, что же он делает и кому служит. Тот отвечал, что он служит и делает то, что другие, т. е. два раза в день приходит за стол есть и пить. Бискуп выдал ему жалованье. И, действительно, занятие всей этой массы слуг, по свидетельству современников, проходило в беспробудном пьянстве и обжорстве. Целые легенды создавались относительно тароватости тех или других хлебосолов-панов, о громадных кубках, которые ходили за столом и т. п. Но зато, когда нужно было пану, то вся эта благородная голытьба подымалась, как один человек и вынимала из ножен оружие не только во время бескоролевья, но даже и в обычное время. Государство иногда страдало вследствии борьбы и споров между крупными магнатами, причем эти споры превращались в настоящую войну. Так, по смерти короля Яна Собесского, гетман литовский Казимир Сапега заставил сенат при помощи войска назначить его сына Юрия, старосту жмудского, маршалком. Но этим назначением была обижена фамилия Огинских. Тогда один из последних, Станислав, разослал универсалы ко всем литовским и жмудским поветам с приказанием явиться на сборный пункт. Тогда гетман Сапега и его сын Юрий обложили Огинских в Бресте и голодом заставили их сдаться на капитуляцию. Обе стороны помирились только на время, но вскоре ссора возобновилась уже по избранию короля. Огинский собрал до 20.000 человек и стал грабить имение Сапеги. Сапега, не имея готового войска, сначала обратился было за помощью к королю, но затем собрал такое же войско и начал воевать с Огинским. Король и сенат пробовали было примирить враждовавших. Но тут случилось совершенно особое обстоятельство. На улицах Вильны встретились кареты гетмана Сапеги и молодых князей Михаила и Януша Вишневецких. Гайдуки Сапеги не разобрали, кому принадлежала карета и решили, что в ней сидит один из врагов их господина, Коцелл. Началась свалка, в которой один из свиты Вишневецких, минский ротмистр Цебровский, неудачно выстрелил в самого Сапегу. Началась перестрелка, в которой оба Вишневецких были ранены. Ошибка была понята поздно, но в результате ее с Огинскими против Сапеги соединились князья Вишневецкие. Война продолжалась между обеими партиями, Сапега потерпел сильное поражение и бежал в Варшаву. Начались грабежи и расправы со сторонниками Сапеги. Только тогда король, наконец, обратил внимание на эту борьбу и в конце концов сам пристал к партии Огинских.

Такова была сила шляхты и таково было положение вещей в период развития золотой свободы.

Перед нами обширная страна, превосходившая размерами своими Великобританию или Норвегию. Вся Литва и Белоруссия со смоленской восточной частью доходила, вероятно, до 6,5 тыс. кв. миль. Почти совершенно равнинная, покрытая большим количеством рек и озер, громадными болотистыми пространствами и вековым девственным лесом, это — наша Белоруссия и связанные с нею Литва и Жмудь.

Почва мало плодородная и во многих местах песчаная. Еще в конце 19 в. в пределах Верхней Двины было 51 % лесной площади, в местности Пинско-Березинского Полесья — 41 % и даже в Минской губ., где леса по тому времени были сильно вырублены, все же они занимали 25 % всего пространства. Даже в это позднее время, когда население доросло до 9–1/2 млн. [человек] все еще в Подвиньи пахотн[ая] земля составляла 14,7 %, в пределах Пинско-Березинского Полесья — 19,7 % и только в пределах Минской губ. — 41,6 %. Неудобные земли составляли большой процент, для отдельных уездов переходя иногда в 30 % и падая до 7 %. Все эти условия делали страну мало проходимой. Масса человеческого труда потребовалась бы на прокладку дорог и до конца 18 в. эта болотисто-песчаная страна страдала отсутствием сколько нибудь сносных сухопутных путей сообщения. Только реки и речонки были путями, связывающими части Белоруссии между собой и с внешним миром. Но на последнем пути стояли преграды, случайно выросшие в силу исторических условий. Обширный бассейн Двины, тянувший к себе бассейн Верхнего Днепра, имел выход к морю через узкую полосу, населенную латышами и находящуюся в политическом владении немцев. Веселые воды Немана с его зеленеющими берегами в истоках своих входили в пределы Прусского Ордена, т. е. опять таки во враждебный лагерь. Из глубины Полесья, из притоков Припяти и Верхнего Побужья открывался путь в широкую Вислу, и только устье этой реки до конца Речи Посполитой было в пределах объединенного государства. Но этот водный путь затрагивал весьма небольшую часть Белоруссии. Во всяком случае прямого непосредственного общения с морем для Белоруссии не было.

Воды этой страны обладали большим количеством рыбы, о чем говорят источники. Она, по-видимому, была в большом употреблении как пищевой продукт, потому что реки и озера были покрыты езами, места ловли строго разграничены, защищены законом и обычаем. Ловля рыбы, т. е. запас пищевых продуктов был делом общественным и целый ряд обычно-правовых институций определяют время и способы улова целым селом или даже целой волостью. Но рыбные продукты не могли быть предметом вывоза. Это были обычные породы речной рыбы, не вызывавшие спроса из-за моря.

Леса при условиях весьма экстенсивного хозяйства, т. е. при условиях крайней разреженности населения, доставляли меха пушных зверей, воск и мед. Это уже товары, имевшие широкий спрос. Но дорогой пушной зверь ушел, вероятно еще в древний период. В 16 в. осталась куница, быстро впрочем исчезавшая, как промысловый зверь, ибо уже в начале 16 в. дани ею заменяются деньгами, осталась лиса, однако не первосортная, волки, лани, лоси и особенно бобры. В Подвинье и Пинщине и во многих других местах ловля бобров, бобровые гоны составляют существенное занятие населения. Пчеловодство составляло также очень важный предмет промыслов. Еще в первой половине 16 в. целые местности Подвинья и Приприпятья в сплошную заняты бортничеством и бобровничеством, и занятие сельским хозяйством, добывание хлеба является лишь подспорным занятием. Но все эти приемы весьма экстенсивного хозяйства, разумеется, когда пчеловодство имеет форму бортничества. Для бортного пчеловодства нужен был глубокий лес и отбор вековых деревьев, расположенных друг от друга на большом пространстве. Для получения 2 каменей воска (76 фунтов) нужно было занять от 70 до 100 таких деревьев.

Но уже в половине 16 в. уплотняющееся население должно переходить к более интенсивному типу хозяйства — к сельскому и промыслы остаются только там, где для их уничтожения еще не наступила очередь.

Промысловое лесное хозяйство есть временная форма хозяйства, обусловливаемая редкостью населения. В стране, природные условия которой мы только что описали, хлебопашество и скотоводство являются естественной сферой приложения человеческого труда, и рост интенсификации находится в зависимости от роста населения. Огромное пространство, занятое Белоруссией, было пространством редко населенным. Конечно, учет населения для исторических эпох — дело чрезвычайной трудности и нередко безнадежен, если не вдаваться в фантазии. Поэтому о малонаселенности приходится пока делать исключение на глаз, в зависимости от наблюдений над теми или иными явлениями жизни. Во всяком случае, если верить (а к этим цифрам с некоторым доверием можно отнестись) данным известного русского статистика Германа, человека очень осторожного, то на рубеже 18–19 вв., уже по данным русской статистики, население Белоруссии и Литвы давало около 3 млн. 800 тыс. — 3 млн. 900 тыс. — это цифра населения бывшего Северо-Западного края. Это дало на 1 кв. мил. около 800 человек, т. е. плотность населения равнялась, приблизительно плотности Пруссии, во всех отношениях бедной страны (около 1700). Но плотность была более чем в 3 раза меньше плотности Бельгии на рубеже 17–18 вв. Белоруссия была значительно беднее населением Англии конца 17 в. и пр. Если рост населения в 17 и 18 вв. был таким же замедленным, сравнительно с другими частями России, как и в 19 в., особенно в первой его половине (и Герман и другие свидетельствуют о слабом росте белорусского населения), то, вероятно, около 1700 г. население Белоруссии и Литвы едва ли переходило 1,6 млн. В 17–18 вв. в годы нарастания крепостного права, религиозной борьбы, тяжелых войн и экономического оскудения на усиленный рост и не приходится рассчитывать. Несколько иную картину надо предполагать для 16 в. и, предположительно, к концу 16 в. население всего государства было не менее 1 млн. Пописы войск начала и середины 16 в. дают общую картину довольно устойчивого нарастанья населения. Как ни гадательны эти цифры, все же они подтверждают наблюдения других источников, говоривших о громадных пространствах леса, вод и о слабой заселенности страны.

Период образования Литовско-Русского государства был болезненным процессом в истории Белоруссии, который не мог способствовать развитию хозяйства, наоборот, давал некоторую его деградацию. Старые торговые связи с югом оборвались, на севере дряхлела Ганза, внутри страна была раздираема политической и национальной борьбой. Все это вело к изживанью старой городовой Руси, к преобладанию сельскохозяйственного промысла и господству натурального хозяйства.

По платежу даней, по отбыванию крестьянами повинностей, по общему колориту устройства помещ[ичьего] двора не трудно заключить о полном господстве потребительных целей каждого хозяйства. Связь с рынком незначительна и оживление начинается только около половины 16 в. До этого времени хозяйство в общей массе носит безобменный характер. Деньги были редки и дороги. Государственная служба оплачивалась пожалованьем земель и других доходных статей. Казна великого князя Казимира, расходные записи которой сохранились за несколько десятков лет, состояла из мехов, жита, сена, шуб, из сукон, вымененных на меха. Наличные деньги в ней были редкостью. Даже в начале 16 в., когда воевода виленский принимал у себя Сигизмунда I, то он сделал своему государю подарок, достойный крупнейшего вельможи — 60 флоринов.

Основной производственной единицей был панский двор. Сам пан расплачивался со своими слугами так же, как и великий князь со своими, т. е. давал им землю. От своих подданных помещик получал в виде дани продукты натурой. В этих расчетах деньги роли не играют и входят в обиход позже.

В виду трудности дать ясный отчет о хозяйстве страны в этот период мы возьмем несколько оазисов и характеризуем их в самом сжатом виде. Мы уже знаем, что восточные области дольше сохранили черты архаичного быта. Действительно, Полоцкая ревизия 1552 г. представляет собою весьма архаичную структуру хозяйства, сосредоточенную главным образом на производстве для потребления самих производителей-крестьян и помещичьего двора.

Мы подсчитали состав 10-ти крупных помещичьих имений, чего совершенно достаточно для характеристики всего района. Панская местность состоит из весьма разнообразного населения, находящегося в неодинаковых отношениях к своему сюзерену. Во владениях крупных панов имеются местечки. Это небольшие поселения с населением от 6 до 63 домов. Занятие мещан — торговля пивом и водкой, но главным образом они тоже занимаются землепашеством из четвертой доли урожая, т. е. на условиях половнической аренды. Таких мещан оказалось 7 % среди подсчитанного населения. Но основную массу населения имений составляют почти в равной доле 2 группы — людей тяглых отчизных, т. е. уже прикрепленных крестьян и людей вольных, т. е. свободных арендаторов, дающих землевладельцу также четвертый сноп. Первых оказалось почти 23 %, а вторых ровно 30 %. Остальное население разбито на более мелкие группы, соответственно обязанностей их по отношению к двору. Так, слуг путных оказалось 8 %.

Не многим менее 3 % оказалось бояр, которые несли конную военную службу в почтах панов. Бояре пользовались землей за свою службу. Они имели своих отчизных крестьян и огородников в среднем по 1 двору на 1 боярский двор. Был и еще контингент слуг высшего ранга, которые ходили на войну, посылались [с] листами (3 %), но это не были путные слуги в обычном смысле. Они приближались к боярам — шляхте, имели своих людей. Иногда они назначаются «домовыми» слугами, такого же типа «люди домовые» (2 %), которые имеют свои земли, но «с сукни», служат, т. е. за плату, которая дается натурою, платьем. Характер их службы неясен, но, вероятно, это придворная служба. Наконец, в имениях встречаются совсем в небольшом количестве арендаторы-крестьяне, сидящие на воле, на куницах, люди-ремесленники, повинность которых составляла в ремесле на двор, и «люди в заставе», т. е. находящиеся в залоге. В подсчитанных имениях челяди нет, в других же имениях, кое где она мелькает в очень небольшом количестве. Во всем этом хозяйстве преобладают расчеты натурой. Барщина еще слабо развита, господствует половническая аренда. Барская запашка незначительна, ее отбывают огородники, иногда арендаторы отбывают также толоки. Даже у мелких бояр, имеющих по 1–2 двора, запашки нет и их крестьяне дают своему боярину 4-й сноп с упаханины.

Зато остатки промыслового производства еще держатся при дворе так, при дворах встречаем в довольно большом количестве псарцев, что указывает на остатки промысловой охоты. Бобровными гонами заняты сами земяне. Они же имеют дворовые борти. Вероятно, дворовое скотоводство должно иметь место, т. к. крестьянские дани состоят только из хлеба, меда, бобров и куниц.

Более древние акты Подвинья еще более подчеркивают натуральный характер повинностей: крестьяне волочат на двор озеро, забивают езы, в качестве повинностей дают мед, сокола, куницу, дают пиво, мед, жито, дают бобровщину или деньгами за бобры. Когда Свислоцкая волость ссылается на старинные порядки эпохи Витовта, то она называет исключительно натуральные дани в виде меда, жита, овса, вепров, куниц, сыра, масла. Денежная дань собирается только взамен полюдного старинного полюдья. Тот же порядок мы замечаем в Могилевской волости.

Западные дворы имеют такую же структуру, но здесь собственное хозяйство помещиков по-видимому в ранний период имеет большое значение. Вот для примера состав двора Радошковичей Виленского повета. Здесь также встречаем мещан, занятие которых составляет держанье корчем, бояр — шляхту, имевших своих крестьян и огородников, бояр путных. Дворовые нужды обслуживаются паробками, т. е. рабами, которые имеют свои земли, но кроме того получают месячину. Но сверх того при дворе живет челядь, не имеющая собственного хозяйства. В деревнях встречаем тяглых крестьян, бортников и огородников. Половническая аренда, «куничный плат» здесь — редкое явление.

Такое хозяйство было слабо связано с рынком, оно отпускало на рынок весьма небольшое количество продуктов и это были по преимуществу продукты звероловства и бортничества. Так, напр. , приднепровские крестьяне [продавали] куницы, лисицы, бобры и вообще (зверь косматый), а также мед пресный. Наряду с этим они продают и живность, имеющую, впрочем, второстепенное значение. Однако, все же отпуск на рынок продуктов сельского хозяйства начинает постепенно играть роль. Прежде всего выдвигается продажа скота. Крестьяне многих приднепровских волостей жалуются на то, что державцы запрещают им вольный торг «животиной», среди которой они называют яловец, баранов, свиней: сами державцы принуждают крестьян продавать им живность не по рыночным ценам. Это значит, что рынок скота начинает интересовать и крестьян и помещиков.

В Бобруйской волости взимается чинш, затем натуральные дани хлебом, курами, гусями, яйцами, сеном, льном, медом. Кроме того волощане отбывают подводы, 2-х дневную барщину, толоки, сторож[евую], добыча воска и меда имеет еще большее значение. В волости водятся бобры и бобровые гоны составляют подспорье к крестьянскому хозяйству. Однако устава уже запрещает крестьянам продавать бобр[ов] на сторону. Вряд покупает бобр[ов] по справедливым ценам и только в случае его нежелания [покупать], разрешается продавать на сторону. Великого зверя уже нет в бобруйских пущах, только случайно этот зверь появляется переходом. В бобруйской уставе строго запрещается устройство новых дорог. Также устава рассказывает, что в селах были свои скупщики продуктов крестьянского производства, были сельские торговцы, скупавшие мед, бобровые меха и пр. Кроме того в села приезжали торговцы из Бобруйска, а также и чужие. Таким образом, крестьянину не нужно было передвигаться в город. Устава восстает против этого обычая, т. к. наезжие торговцы обижают крестьян, понижая цену и требуют, чтобы крестьяне свои продукты отвозили в Бобруйск в торговые дни. Таким образом с рынком связаны только такие формы производства, от которых несет глубокой стариной и которые представляют собою крайне экстенсивные способы эксплуатации природных богатств — лесов.

Интересно, что бытованье древних форм производства вело за собой и сохранение старинных способов промысла, вполне естественных, впрочем, в таких промыслах, как звероловство, бортничество и рыболовство. Так напр., бобровые и рыбные ловы производились всей общиной совместно на отведенном общине участке. Существуют особые обычаи бортницкие, которыми руководствуются при сбереганьи бортного дерева и которые частью закреплены Литовским статутом. Но такие экстенсивные формы производства возможны при условии крайне редкой населенности и пока слабый спрос на деньги покрывается рыночным спросом на продукты бортничества и звероловства. Оба эти условия изменились в половине 16 в. Рынок, особенно западный рынок, стал предъявлять спрос на продукты сельского хозяйства и на лесные. Количественный состав населения не мог оставаться неизменным, хотя мы плохо знаем историю роста населения Белоруссии. Во всяком случае о сгущении населения около этой эпохи можно догадываться по тому факту, что разложение древних служб и дворищ дало значительный прилив земледельческого населения в новые поселения. Поэтому мы замечаем перелом в хозяйстве страны, смену производственных форм, стремленье к рынку и денежному обращению. Под влиянием этих условий меняются взгляды на правителей хозяйства, владельцев крупных имений и прежде всего господарск[ого] скарба, который стоял во главе обширнейших домен[ов]. Так, и великие князья и землевладельцы переводят старые дани на деньги. При ревизии Пинского староства старые дани переведены на деньги, но по составу даней бывш[его] Пинского княжества можно судить о преобладавшем здесь охотничьем и скотоводском хозяйстве, о слабом развитии земледелия. Ревизия пущ дает ряд прекрасных иллюстраций того же положения. Она сообщает об исключительно охотничьих и скотоводч[еских] селах, которые обязаны давать дань овсом в том случае, если будут заниматься пахотой. Правда, в той же ревизии уже заметны стремления усилить дворовое хозяйство, напр., посредством превращения огородников в барщинных крестьян. Такие же явления замечаются и в Гродненской экономии, т. е. перевод повинности на деньги и стремление завести дворовое хозяйство. И вообще в задачу деятельности ревизоров господарских добр входило стремление уяснить, где полезнее завести дворовое хозяйство и поставить крестьян на барщину, где выгоднее взимать с крестьян дани натурой или деньгами и пр.

Один наказ господарского скарба половины 16 в. старостам и державцам отражает на себе черты нового направления в области сельского хозяйства. Он интересуется развитием именно сельского хозяйства. Эта устава стремится удержать крестьянское население на пашне. Она стремится к тому, чтобы труд челяди при дворах был использован рационально. Она заботится об устройстве дорог, мельниц, развитии лесных работ, стремится к разработке железных руд. Она заботится о том, чтобы усилить развитие ремесел в деревне, для чего старосты должны отдавать крестьянских детей ремесленникам. Она стремится к увеличению тяглого крестьянства путем уменьшения количества осочников, рыболовов и других специалистов. Она заботится о дворовом скотоводстве, рекомендует ставить волов на откорм для продажи. Выкормка свиней, по-видимому, была широко поставлена. Она заботится о том, чтобы весь хлеб был рационально распределен на нужды двора и остаток его был отправлен в Крулевец или Гданьск, или, Наконец, продан на местных базарах.

Наконец, мы уже знаем, что эти стремления сделать хозяйство более продуктивным выразилось в переходе на волоки. Этот переход обозначал внутрен[нюю] цивилизацию, разработку лесных пущ, переход от лядинной или переложной системы к устойчивому трехполью. Правда, в начале этот трехпольный севооборот был довольно неправильным, по крайней мере в некоторых дворах; не принципиально, конечно, переход на волоки сопровождался улучшением техники хозяйства. Правда, эта техника была еще не высока, господствовала старинная соха, унаваживанье едва ли играло серьезную роль, но во всяком случае помещик из собирателя даней превращается в сельского хозяина и в торговца сельско-хозяйственными и лесными продуктами. Причем этот помещик, особенно крупный, является человеком начитанным в тогдашней экономической литературе, стремится к новаторству. Даже в частных уставах 60-х годов дается ряд предписаний войтам относительно улучшения некоторых сторон хозяйства. Так напр., требуется, чтобы усадебные крестьянские земли, расположенные в низинах, были осушаемы. Предписывается устраивать хорошие дороги, мосты, соблюдение трехпольной системы предписывается строжайше. Встречаем предписания устраивать для скота хлевы и оборы. В конце 16 в. встречаем уже частные имения, в которых засажены сады, судя по размерам, могущие иметь промысловый характер. Рыбоводные пруды становятся довольно обычным явлением.

Наряду с упорядоченьем полевого хозяйства, проявляется стремленье к планомерной эксплуатации лесов. Скарб начинает заботиться об уяснении размеров лесных богатств и о надзоре за лесными площадями. Раньше господарем широко раздавались права на входы в пущи, т. е. на право охоты, бортничества или рыбной ловли в лесных озерах. Это создавало запутанную сеть сервитутных владений. Эти старые порядки по возможности теперь ликвидируются или, по крайней мере сервитуты приводятся в известность и сверяются с выданными привилегиями во избежание злоупотреблений. Ревизия «пущ и переходов звериных», произведенная в 1559 г. Григорием Богдановичем Воловичем, дает понятие о громадных размерах лесной площади. Леса тянулись, начиная к северу от Киева к Кобринской и Беловежской пущам, затем с юга поднимались к северу. Ревизия имела целью установить законность сервитутных прав, разграничить господские пущи от частных владений; выяснить права частных владельцев, Наконец, определить характер охраны пущ. Ревизия показывает множество злоупотреблений, которые допускались соседними владельцами. Ревизия способствовала упорядочению господарского лесного хозяйства, причем иногда обменивала государственные леса на частные в целях упорядочения границ. Она установила доходы с сенокосов и крестьянских земель, расположенных среди пущ. Все дело лесного хозяйства было завершено изданием «лесной уставы» 1567 г., имевшей назначение точно определить организацию лесной администрации и правила эксплуатации пущ и надзора за ними.

В области скотоводства раньше всего было обращено внимание на положение конского стада, с этой целью была издана в 1577 г. при короле Генрихе «ординация стадная», дающая предписания о способе содержания лошадного стада и вообще дающая подробную инструкцию администрации стад.

Таковы были новые веяния, которые мы наблюдаем в тогдашнем хозяйстве под влиянием наступивших в нем перемен в связи со знакомством с рынком.

Вообще, если суммировать в кратких словах все результаты новых форм хозяйства, то в общем это было вовлеченье сельскохозяйственного производства в рыночный оборот. Доход имений поднимался, но соотношения внутри имений принимали нездоровый характер. Развитие дворового хозяйства влекло за собою уменьшение площади крестьянского землепользования и привлечение крестьян к барщине.

В самом деле, первые же успехи в развитии хозяйства не могли не повлиять в указанном смысле на его руководителей. В конце 16 в. доход Кобринского староства от чиншев, млынов, за дякло, проч. дал в итоге немногим менее 11 тыс. польских злотых. Тот же доход в 30-х годах 17 в. давал 47 тыс., но теперь в этом доходе большую роль играет самостоятельная торговая деятельность управителя староства. В конце 16 в. ревизоры сомневались в пользе значительного развития в Кобрине дворового хозяйства. Теперь же отпуск в Гданьск хлеба дает половину дохода. Это значит, что были подняты платежи с крестьян, т. к. их доля в доходе со староства удвоилась и в то же время сильно выросло дворовое хозяйство, но и то и другое обрушивалось, конечно, на плечи тяглого крестьянства.

Чтобы со всей возможною отчетливостью уяснить этот рост панского двора, мы приведем несколько последовательных данных из истории Берестейского староства. Это староство по ревизии половины 16 в. имело 1 фольварок и 3 двора. Господарское хозяйство этих дворов давало ничтожный доход, несколько более 1 %. Весь остальной доход слагался из чиншевых и других платежей, переведенных на деньги. Всего около 30 % всего населения обязано было барщиной, которая выражалась в 2 днях в неделю работой и 4-х толок в год с 1 волоки, т. е. с большого участка, заселенного большой частью не одной семьей. Но уже по ревизии в 1588 г., т. е. через 20 лет после ревизии Сапеги, доход с фольварков вырос в 7 раз. Ревизия того же староства 1682 г. дает ряд любопытных штрихов. Во 1-х встречаемся с новым явлением: довольно много земли уплыло в руки мелкой шляхты, которая живет на волоках наряду с крестьянством. Встречаем несколько новых дворов, старые разрослись; как и в 16 в. довольно много пустых волок, но они сдаются крестьянам из 3-й части урожая. Количество платежей и повинностей крестьян сильно выросло — вообще аптекарская такса мелочная, за[то] разросшиеся поборы и повинности. Дворовое хозяйство разрослось: на гумнах хлеб считается сотнями и тысячами копен. Доходность староства выросла во много раз, несмотря на падение [стоимости] денег. Люстрация того же староства 1747 г. уже не видит барщину с тяглой волоки по 6 дней в неделю. Кроме тягла крестьяне отбывают: «заорки», «оборки», «зажинки», «обжинки», «закоски», «обкоски», т. е лишние дни работы. Доклад ревизора 1786 г. говорит уже о разорении целых сел. Дошедший до нас план Берестейского староства конца 16 в. пестрит уже господарскими дворами наряду с привилегированными землями. Это подтверждает люстрация 1783 г. Все крестьянство привлечено к тяглой повинности, к обслуживанию фольварка. Кобринская эконом[ия] тоже состоит из ключей, т. е. дворов и фольварков. Та же многочисленность повинностей [и] пр., но итоговые данные указывают на весьма значительное обеднение крестьянства, о чем придется еще говорить. Таким образом богатство пана было еще относительным. По существу он беднел, т. к. опускались книзу, державшие панское хозяйство, крестьяне.

Но действительно, с точки зрения задач хозяйства, панский двор последней эпохи, т. е. 2-й половины 18 в. значительно отличался от своего предшественника — двора 16 в. Даже внешность двора носила на себе печать хозяйственности. Количество построек разрослось, как жилых, так и нежилых. Кроме панского двора, или двора управителя, был дом административный, т. е. дом, из которого исходило управление. Затем шел больший или меньший ряд шпихлеров, стлен, стодол, кладовых, возовых, маштарен и других мастерских, кузницы, псарни. Хлеб хранился в гумнах. Для скота устраивались особые одрины, птичники для молодой птицы и для взрослой. При кухне были погреба и ледники. Тут же при дворе встречаем бровар. Корчемное дело было серьезной статьей дохода. Корчмы ставились в местечках, селах, на шляхах.

Иногда при корчме был бровар особый. При корчме строились стодолы, свирни, др. хозяйственные постройки. Корчма строилась так, чтоб ее нельзя было объехать, — въезд и выезд на дорогу были через ворота корчмы. Каждая корчма имела свой округ, чем устранялась конкуренция между корчмами.

Кроме корчем иногда при дворах встречаем и др. промышленные предприятия, напр., цегельни и даже в одном имении встречаем паперню с машинами (в Новгородском воеводстве, в имен[ии] Котлево Войниловичей).

При дворах встречаем рыбное хозяйство, сажалки, фруктовые сады, овощные огороды; количество скота весьма значительно, причем иногда выделяется украинский скот, особенно производители. Вся полевая работа лежит на пригородных крестьянах. При дворах челядь отсутствует за редкими исключениями, только у мелких помещиков сохраняются следы ее. Двор обслуживается наемными рабочими. Это люди случайно сошедшиеся из разных мест и служащие за деньги и харч. Кухарки, служащие девки, пастухи, чернорабочие фурманы, винники, огородники, гуменные и проч[ие] — все набирались из этого люда. Однако, с точки зрения техники, хозяйство недалеко ушло. Это видно прежде всего из того, что урожайность по- прежнему оставалась весьма слабой. Так, напр., по одному инвентарю, правда описывающему имение в Литве, урожай жита высчитан сам-три, ячменя сам 2¹/₃, овса сам 4, гороху сам 2, льняного семени сам 1½, конопляного сам 3½. Но такие же результаты давало земледелие и в белорусских местностях. Напр., в Гродненском повете считали на круг сам 3 урожай всякого зерна, причем расчет сделан на основании шестилетних наблюдений. В Ошмянском повете рожь давала сам 3, пшеницы сам 2, ячмень сам 2, то же овес, гречиха, горох сам 3. В имении Рокантишках Виленского повета даже рассчитывали урожай на жито сам 2. Количество примеров можно было бы увеличить, но они не прибавят к только что сказанному.

Конечно, изменения в направлении хозяйства панского двора с течением времени оказываются значительными, но эти изменения носят довольно формальный характер. Наличие крепостн[ного] права не способствовало развитию техники. Трехпольный севооборот господствовал, когда на западе уже получал широкое распространение многопольный. Та же старинная соха слегка взрыхляла землю. Вопрос об унаваживаньи едва ли подвинулся вперед. Панский двор имел оживлен[ные] сношения с Гданьском, Кролевцем и Ригой. Но по существу, основные потребности двора удовлетворялись тем, что производило поместье и только предметы роскоши привозились за те деньги, которые получались за вырученный хлеб. Хозяйство даже большого двора носило еще в сильной мере натуральный оттенок, благодаря тому, что дворов[ый] ремесленник в том или ином виде сохранял свое значение. Кроме того, надо иметь в виду большую разницу градации различных типов тогдашнего хозяйства. Большой панский двор имел большой размах. Он был окружен слугами, иногда в несколько сот человек, имел большие потребности, большую продукцию хлеба или лесов, а, следовательно, и оживленные сношения с местным или заграничным рынком. Знакомство с инвентарями имений крупных панов или с их завещаниями сразу дает понятие о широких рыночных сношениях, [в них встречается] венецианское стекло, брюссельские кружева, английское или фландрское сукно, иноземная посуда, большое количество оружия, дорогие вина и т. п. Все это след[ствие] рыночных связей. В свиренках, т. е. кладовых рядового шляхтича эти признаки или отсутствуют или вкрапливаются в инвентарь в очень слабой мере: однорядка из фалендюша, т. е. дешевого сукна по-видимому переходит из поколения в поколение, лосиная шкура, обшитая китайкой, простое оружие может быть местной работы; в кладовых мед и пиво вместо иностранного вина — вот обстановка средней шляхты.

Среди орудий иногда на весь помещичий двор один топор, колесные сошки и один-другой возок с колесами на железных шинах. А мелкий шляхтич опускался до типа безобменного крестьянского хозяйства. Один публицист 18 в. Езерский, по-видимому, волынский шляхтич, так описывает хозяйство своего отца. Это был владелец крохотного земельного участка с посевом на 9 карцев озимого хлеба. Из добытого своим трудом зерна, шляхтич сам приготовлял муку и крупу в ручной мельнице. Сам чинил обувь, латал платье и не знал о существовании портных и сапожников: он сам набивал бочки, исправлял свой возок и [не] знал бондаря и колесника. Закупка железа, земледельческих орудий, обуви и соли — вот те несложные предметы, которые связывали многочисленную мелкую шляхту с рынком.

Одним словом длительный период истории хозяйства мало изменил хозяйственную структуру народной массы. Изменения коснулись только верхушки — крупного шляхетства и буржуазии крупных городов. Только эти слои в известной мере были втянуты в рыночные отношения. Обрабатывающая промышленность развития не получила. Население [увеличивалось], вероятно, слабо в силу естественных условий его роста. Но это мало влияло на рост потребностей и основной трудовой элемент страны не только не расширял потребностей и не развивал производительных сил, но нарастающие поколения, очевидно, должны были сжимать даже удовлетворение первичных потребностей при условиях нарастающего малоземелья и растущей тяготы барщины. Труд на барщине не мог быть производительным, а его непродуктивность должна была [отражаться] и на собственном крестьянском хозяйстве. Да это хозяйство и не могло иметь никаких импульсов к развитию производительности труда.

Мы наметили основные вехи форм хозяйства. Теперь нам надлежит вникнуть в формы распределения земельной собственности. Земля находилась во владении скарба, первоначально с разделением на добро, лично принадлежавшее великому князю и на дворы и волости господарские, т. е. государственные, затем во владение шляхты и церковных учреждений. В количественном отношении церковные земли, православных и католических учреждений, в общей массе большого значения не имели. Развитие церковных владений относится к 16, частью к 17 вв, но к сожалению, пока нет никакой возможности установить количественное их отношение к частновладельческому и государственному землевладению. В хозяйственном отношении всегда было различие между крупными и мелкими землевладениями по способу эксплуатации и по характеру отношений к рынку. Положение основного рабочего элемента на земле тоже не было одинаково в крупном и мелком землевладении. Большой земельный простор крупного землевладения выгодно отражался на крестьянском хозяйстве, хотя с течением времени усиленная эксплуатация крестьянского труда и нарастающее малоземелье парализовали эти выгоды. Положение крестьян на господарских землях, по крайней мере в 16 в., выгодно отличалось от частного землевладения упорядоченностью и большей планомерностью в раскладке даней и повинностей. Но к 18 в. это различие стирается.

Частное землевладение представляло собою весьма пеструю картину. С этим мы уже частью знакомы. Было громадное хозяйственное различие между избой шляхтича-земледельца и крупного магната. Середина между обоими видами землевладения была относительно очень невелика. Можно дать некоторое количественное соотношение различных типов землевладенья. Латифундии пана представляли собой целые княжества. Известный магнат Радзивилл, Пане Каханку, о котором мы говорили, владел только в пределах господарских добр 16-ю городами, 583-мя селами, 25-ю войтовствами. Весьма многие из немецких князей и герцогов не могли и мечтать о таком масштабе владения.

В 16 в. правительством было произведено несколько пописов войска Вел[икого] княжества Литовского. Этот материал имел военное назначение. Но так как каждый шляхтич должен был с известного количества оседлых людьми служб или волок выставлять определенное количество всадников и сам выходить на войну, то по соотношению количества выставляемых всадников можно судить о размерах шляхтеского землевладения. Конечно, такое суждение надо принимать весьма условно, так как пописы далеки от желательной полности. Но все же относительные числа могут дать отчетливое понятие о предмете и во всяком случае не искажают истины.

Мы разработали первый попис войска, относящийся к 1528 г. и составленный при спокойных и нормальных условиях государственной жизни. Он дает картину величайшей дифференциации шляхетского землевладения. Надо только сделать оговорку, что в последних подсчетах мы берем не только белорусскую территорию, но территорию литовско-белорусскую, т. е. все Литовско-Русское государство за исключением Украины, которая весьма удобно выделяется из общего статистического материала. Выделять же Жмудь и Литву из белорусской области было не целесообразно в данном случае, даже невозможно и [при]вело бы к грубым ошибкам, да ввиду идентичности хозяйственной культуры это было бы не нужно.

Оказывается, что наверху всего шляхетского populusa этого юридически равного шляхетства стояло 26 крупных панов, и даже менее чем 26, потому что в это маленькое число входит 5 панов и вдов, т. е. таких владений, которые являются временными отрезками от крупных. Низы шляхты, как мы много раз отмечали, сходились с крестьянством и не имели совсем своих подданых. Подгоняемая правительством и крайней государственной нуждой, бельская и дорогицкая шляхта явилась под хоругви в 1568 г. в количестве 15 % пешей. Попис 1528 г. дает около 45 % подляшской шляхты, которая может выставить только группами, сообща, спольне 664 всадника на службу, т. е. один всадник приходился почти на 3–4 шляхетские семьи. Этот разряд шляхты или не имел совсем подданых или имел случайных огородников. Даже те, которые сами выходили на коне на службу, могли иметь не более 8 служб людей, т. е. приблизительно около 24 дымов, но в действительности далеко их не имели. Если эту мелкую шляхту отбросить из наших расчетов и взять только ту часть, которая имела не менее 8 служб крестьян, т. е. все же ввести в наши расчеты контингент восьми мелких владельцев, то картина распределения шляхетского землевладения будет такова. Попис 1528 г. дает 97,8 % шляхты мельницкой и дорогицкой земель, даже не выходившей на войну конно, но выставлявшей «сполна» скромное число всадников, так что приходилось по 3,5 шляхтича на каждого выставляемого коня. В Бельской земле почти то же: здесь только около 2 % выставляло скромное число всадников, остальные выходили «сами» на конях. Тот, кто выходил «сам» на войну, мог иметь менее 8 служб людей (около 24 дымов), но мог ничего не иметь, последнее было более обычным, чем первое. Все это такие низы шляхты, которых трудно назвать «помещиками», они имели своих людей, крестьян, огородников, или кутников, как и сами крестьяне, тоже имевшие, как увидим, нередко своих людей. Если всех этих земян-земледельцев подсчитать и выделить от имевших менее 8 служб крестьян, то получим такое соотношение для всего государства: первых, т. е. шляхты, сильно отделяющейся от крестьянства по своему экономическому базису оказывается больше половины (57,3 %). Над нею поднимается еще весьма значительная группа мелкопоместной шляхты. Это — шляхта, имеющая не менее 8 служб и не более 16. Только остальные 42,7 % всей шляхты могут быть по существу причислены к числу владельцев, пользующихся положением нетрудового элемента. Однако обладанье 8-16 службами крестьян, т. е. около 24–48 дымов при условиях тогдашнего хозяйства еще не давало зажиточности. Между тем эта группа, едва отделявшаяся от низов, составляла собою массу в три четверти всей группы, имевшей от 8 и более служб. Но она владела только 26 % крестьян всей этой группы: Далее возвышалась следующая за этим земянством группа, — это группа, имевшая не менее 16 служб крестьян и не более 24-х. Она составляла 10,7 % всего земянства и владела 7,0 % крестьянских служб. Это две наиболее многочисленные группы, все же мелкого земянства. В следующую группу мы отнесем владевших не менее 24 служб и до 80. Они составляют10,1 % всего земянства и им принадлежало 16,4 % крестьянских служб. Верхние ряды шляхты редеют количественно. Группа ее, владевшая не менее 80 служб, составляла всего 2 % (1,9 %) и владела 10,1 %. Еще более малочисленная группа земянства, владевшая от 180 служб до 400 составляла всего 0,8 % помещичьего класса и владела 8,8 % крестьянских служб. Наконец, верхушку земянства составляла очень маленькая группа внеповетовых панов, состоящая всего из 26 человек (всего 0,5 % всех земян) и владевшая 31,4 % всех крестьянских служб, т. е. третья часть крестьянских дворов, и следовательно и такая же часть всей частновладельческой площади принадлежала этой небольшой кучке высшего шляхетства. В состав ее входили кн. Слуцкий, Радзивиллы, Гаштольд, Остикович, Заберезинский, Ходкевич, Кезгайлович, Корсаки и немногие другие. Они в общей совокупности владели не менее 100,000 крестьянских дымов. Их владения приблизительно равнялись владениям самого богатого еще в то время землевладельца — самого господаря великого князя. Эта та именно кучка магнатов в 20 человек, которая фактически управляла государством. Она выставляла около четвертой или пятой части всего войска Великого княжества. Эта была сила экономически-физическая.

И такой порядок вещей не изменился до падения Речи Посполитой. Даже имена крупных магнатов мало переменились. Еще в 16 в. во время жадного расхвата господарских добр появилось на высоте несколько новых имен (Волович, Нарушевич) из числа финансовых дельцов, несколько старых фамилий распылилось. Но картина осталась прежняя. Мы не имеем за последнее время точных цифр, но мы хорошо знаем, что в эпоху Ливонской войны господарский скарб обеднел, потому что много имений из него уплыло, частью обусловлено, частью условно, потому что они оказались в залоге или в потомственном держании представителей все [той] же знати. Даже эпоха падения Речи Посполитой застала длинный список господарских держав, находящихся в залоге, все еще не выкупленных с момента их залога в 60-х годах 16 столетия.

Итак, дифференциация шляхты составляла характерную черту в течение всего изучаемого периода. Можно привести в пример список дымов шляхты Оршанского повета, относящийся к 1717 г. Здесь было мало крупных владельцев. Но зато картина мелкошляхетского землевладения представляется в полной мере. В самом деле, в этом повете 8-ми крупным владениям принадлежало немного более 1/2 всех дымов, считая на этот раз все виды владения, т. е. в том числе господарские столовые добры и земли клира. Это были владения от 100 дымов до 1400. Господарск[им] добрам в этом повете принадлежала примерно 1/4 часть дымов и немного менее 1/4 дымов принадлежала средним и мелким владельцам. Но при этом почти 90 % мелких владельцев, имевших всего от 1 до 10 дымов, владело только 3,4 % всех дымов. Но и в этой группе мелкопоместн[ой] шляхты доминирующую роль играла группа владельцев 1 дыма. Она по числу составляла более 1/2 числа всех мелких владельцев, а ей принадлежало всего 28 % дымов мелкой группы, т. е. около трети и 2,4 % всех крестьянских дымов в повете. Одним словом, самая многочисленная группа шляхетства была и самой бедной. Конечно надо еще помнить, что за ней стоит невыясненная нашим источником группа шляхетства, не имевшая ни одного крестьянского дыма.

Прежде всего, необходимо условиться относительно того, что разумеют наши источники под единицей крестьянского хозяйства.

В древнейшие время такими единицами были дворища, службы, дымы. Это были древнейшие единицы обложения, как для государственных целей, так и для частновладельческих. Дворища были расположены в Пинском крае, службы встречаются повсеместно, но дольше всего они сохраняются в Поднепровьи и в Подвиньи. Дымы, очевидно, разложившиеся дворища и службы, характеризуют западные волости и появляются повсюду там, где проявляется разложение старого хозяйства. Дворища и службы — весьма неопределенные единицы как по составу населения, так особенно по составу пашни и земельных угодий. Они противоположны волокам, которые представляют собою уже точные измеренные пространства пашен. Когда вводилось волочное измерение и крестьянам давались определенные участки, то оказывалось, напр., что из службы выходило от 2 до 10 волок. Количество населения службы тоже весьма неодинаково, от 1 до 18 дымов, т. е., иными словами, служба представляла собою иногда целый поселок, причем служба с 1–2 дымами — большая редкость.

По нашим вычислениям средний размер службы 3–4 дыма. И по количеству населения, по крайней мере мужского, службы весьма неодинаковы. Даже каждый дым представляет собою большею частью сложную семью, состоящую из родственников. Две трети дымов имеют 2–3 взрослых мужчин на каждый дым, около четверти [дымов] имеют от 4 до 7 муж[чин] на каждый двор и только 14 % по 1 муж[чине] на каждый дым. Итак, служба, состоит из сябров, она разбивается на несколько дымов, которые в свою очередь составляются из более близких родственников, а иногда с привлечением чужих. Буквально то же самое следует сказать о дворищах. В составе дворища от 1 до 23 дымов, но в среднем на него приходилось 5–6 дымов. По пространству занимаемой земельной площади оно при измерении давало от 1 до 50 волок земли. Что касается населения дворища и его состава, то надо помнить, что оно ничем не отличается от службы. Все это указывает на то, что старые службы и дворища в достаточной мере были снабжены пахотной землей и прилегающими к ней сенокосами, лесом и рыбными ловлями. Это старая форма хозяйства, в которой еще в сильной мере сохранились наряду с пашней, бортное, звероловное и рыболовное хозяйства. Оттого дани медовая, бобровая, куничная играют еще значительную роль в обложении крестьянских служб и дворищ.

В половине 16 в. Белоруссия переходит в значительной части к волочной помере, что означало прежде всего уничтожение старых хозяйственных единиц, служб и дворищ. Лядинное и переложное хозяйство сменялось трехпольем и точным определением земельного участка, отводимого каждому дыму. Старая хозяйственная единица разлагалась и дым постепенно превращался из сложной сябринной семьи в простую. Как господарское, так и частновладельческое хозяйство, измерив свои земли волоками, могли подвести итоги своим земельным владениям, выраженные в точных единицах мер. В начале 2-й половины 16 в. громадное пространство, годное для обработки земли, еще не было заселено. Оставались не только обширные пущи, обмежеванные, но не измеренные, даже среди сел, уже отведенных под волоки; было много «непринятых» волок, т. е. незаселенных, ожидающих нарождающегося поколения земледельцев.

Так, среди обширных господарских добр в Виленском повете в 60-х годах 16 в. не было заселено 20 % разбитой на волоки земли, а в Троцком повете — 43 %. Следовательно, последний повет был заселен немногим более чем на половину. В таком же положении находилась Подляхия. В Виленский повет входила вся центральная часть Белоруссии. Правда, в оба повета входила часть литовских земель. Сколько было земли даже в господарских имениях Подвинья, Поднепровья и Мозырщины сказать трудно, так как эти местности не подвергались измерениям. Еще в 18 в. здесь встречаются целые оазисы, живущие по-старинному. Земля считается по службам, на каждой службе сидит сябринная семья в 4–6 человек. Служба состоит по-прежнему из нескольких дымов, но иногда крестьянская семья с дольниками и посябрами доходит до 7-10 чел. мужского населения, сыновей и чужаков и живет в одной избе. Иногда службы распадаются и тогда семьи сидят на 1/4, на 1/8 службы и т. д.

Все указанное говорит нам о том, что крестьянское хозяйство 16 в. не могло чувствовать утесненности в земле и размер запашки ограничивался рабочей силой семьи, количеством скота и податей. Известно также, что помещики жадно ловили каждого крестьянина, желавшего взять волочный участок и давали ему льготу. Выработался даже особый тип «осадчего», т. е. такого приказчика, который сзывал и осаживал крестьянина или на «сыром корени» или на ранее разработанных участках пашни. До нас дошли целые описания староств 60-х годов 16 в. и ряд инвентарей частных имений. Участок в 1 волоку тяглой пахотной земли был обычным для размеров крестьянского хозяйства наделом. Но кроме тяглого участка крестьяне брали еще добавочные земли, так называемые застенки, лишки и пользовались сеножатием и входами в лес. В Берестейском старостве, напр. , на 1 хозяйство приходилось тяглой земли 1,1 волоки, а всей земли, т. е. [с] разного рода прирезками 1,3 вол[оки]. Те же соответствия мы наблюдаем и в других староствах.

Бобруйская волость переведена на волоки во 2-й половине 16 в. Как общее правило, каждый крестьянский надел состоял из одной волоки, но кроме того, крестьяне в широкой мере имели возможность брать дополнительные земли в виде застенков, сеножатей, аренды озер. Таким образом недостатка в земле не чувствовалось. Мало того, [было] много пустых волок, в отдельных селах до 50 %. С другой стороны встречается ряд сел, где садятся на 1 волоку по 2 и даже по 3 хозяина, не всегда родственники. Так всех волок было отмерено 335, из них пустых 169.

Надо, однако, заметить, что господарские имения больше изобиловали землей, чем некоторые из частных, где возможны были всякие случайности. Но и в частных хозяйствах преобладали волочные участки на каждое хозяйство, частью полуволочные, а меньше уже были редкостью. Наконец, в хозяйствах обоего типа [можно] найти немало крестьян, сидевших более, чем на волоке.

Существенным обеспеченьем крестьянского хозяйства является вопрос о скоте. Наши данные не особенно полны, но все же Подля[шье], Пинщина и центральный Минский район хорошо представлены. Выборочные подсчеты дали следующие размеры обеспеченности крестьянского двора рабочим скотом. Дворов без рабочего скота зарегистрировано 6 %. Следовательно, вся остальная масса крестьянства в большей или меньшей мере обладает рабочим скотом. Безлошадных [при волах] 13,3 % и не имеющих волов при лошадях 10 %. Следовательно, около 70 % дворов имеют и волов и лошадей. Из них многолошадных (от 3 до 10 лош[адей], но от 4-х лош[адей] идут уже случайные одиночки) около 10 %, имеющих более 5 волов немного, всего 4,5 %. Преобладают дворы с 2 лошадьми (26 %) и парою волов (36 %) или парами волов (21 %). Имеющих 1 лошадь 44 % дворов и имеющих по два вола — всего 17 % дворов. Около 1/2 дворов имеют сочетание 2-х волов и 1 лошадь. Следовательно, преобладает распашка волами, а лошадь является лишь подспорьем в хозяйстве.

Наше положение значительно труднее, когда мы задаемся вопросом об обеспеченности двора молочным и мелким скотом, так как данных не много. По-видимому, надо предполагать решительное преобладание 2-х коровных дворов. В изученных нами данных совершенно отсутствуют безкоровные дворы. Запись молодняка колеблется в среднем по 2–3 штуки на двор.

Без свиней довольно часто встречаются крестьянские хозяйства, без овец очень редко. Козы совсем редкое явление в хозяйстве.

Довольно не легко представить себе общий контур крестьянского хозяйства. В общем надо признать наличие земельного простора, по крайней мере для громадного большинства хозяйства и достаточную обеспеченность скотом. Но на крестьянских хозяйствах лежала податная тягота не одинакового масштаба для разных местностей. Податная тягота до измерения на волоки пестрела таким разнообразием, которое не поддается учету и с переводом на волоки только в господарских добрах крестьянские оброки и повинности по крайней мере в 16 в. подлежали более или менее определенному учету. Так, в западных старостьях все повинности, в том числе и барщина, переведенная на деньги, рассчитывалась, в зависимости от «подлого», среднего и доброго грунта, в 40, 55 и 30 грошей с волоки в Пинском старостве, в 73, 77 и 86 в Гродненском, от 60 до 97 грошей в Берестейском и т. д. Если мы припомним, что бочка всегда расценивалась в 60-х годах изучаемого столетия по восьми-двенадцати грошей, а бочка ячменя или овса от шести до десяти грошей, то предполагая правильное трехполье, мы придем к заключению, что крестьянское хозяйство с волоки отдавало пятую часть валового дохода. Это более льготное обложение, чем то, которое господствовало в Подвиньи и Поднепровьи, где, как мы знаем, помещику шла обычно четвертая часть урожая.

Но это понятно, потому что правительство в своих обширных доменах сознательно делало льготу крестьянам только что переведенным на волоку и получало все равно большой излишек вследствие перевода старых и неопределенных долей на деньги. Баланс крестьянского хозяйства сводится к тому, что оно могло прокормить с волоки доброго грунта около 10 человек своей семьи, считая довольно скромные нужды русской крестьянской семьи конца 16 в. Так как население волоки состояло из одной большой или чаще всего из 2–3 малых семейств, и так как крестьянское хозяйство уделяло некоторую часть яровых скоту, то в общем можно сказать, что производство хлебного продукта носило чисто продовольственные цели. Это сходится в том, что мы отмечали раньше, что рыночными продуктами могли быть в 16 в. в крестьянском хозяйстве только продукты пчеловодства и звероводства и быть может, частью продукты скотоводства. Надо только помнить, что на землях частных помещиков крестьянину жилось гораздо труднее.

Вывод наш в том, что крестьянин потреблял весь произведенный им хлеб и запасов не имел, находит себе подтверждение в известиях о тяжелых и частых голодовках. Недород и тем более неурожай расстраивали крестьянское хозяйство и подымали в несколько раз цены. В конце 16 в. в пределах Могилевщины в течение 20 лет цены на рожь и другие хлеба падали и повышались в зависимости от урожая в 10–17 раз. За этот период здесь летописец отмечает 3 голодных года и 2 хороших урожайных. Голод сопровождался ужасами смерти, всюду валялись трупы умерших от голода: «Их страшно было видети». На следующий год после голода крестьяне в значительной мере жали полузеленый хлеб. Масса народу пошла на низ, на Украину. Баркулабовская летопись, которой мы в данном случае пользуемся, чрезвычайно колоритно рассказывает об этих голодных годах.

Дальнейшая эволюция крестьянского хозяйства нами уже отчасти намечена, когда мы говорили об эволюции панского хозяйства. Это было в общем постепенное обеднение крестьянского хозяйства, выражавшееся в его обезземелении и в появлении значительного количества крестьян безлошадных и без рабочего скота. Уже в половине 17 в. встречаем некоторые примеры резкого падения крестьянского благосостояния. Напр., инвентарь имения Долятич над Неманом, одного из Радзивиллов, представляет собой панский двор, где преобладает в окнах венецианское стекло, украшения турецкой и итальянской работы, хорошая дубовая мебель, частью обитая шелком, дорогая иноземная посуда. Кроме обычных хозяйственных строений встречаем и охотничьи домики, псарни. Бровары и корчмы рассчитаны на [много]численного потребителя, мельницы на обязательный умол в них крестьянского хлеба. Зато крестьянские наделы спустились ниже полуволоки (около 3/4 таких хозяйств). Более половины крестьян не имеют уже рабочего скота, а из числа имеющих рабочий скот, только ничтожная часть имеет по 2 лошади или более 2 волов. Преобладают или вол или лошадь на хозяйство. Разумеется, эта деградация шла не везде одинаковым темпом. Но во всяком случае к концу Речи Посполитой, т. е. во 2-й половине 18 в., положение крестьянства представляло собою довольно печальную картину и бесправья, о чем мы уже говорили, и экономического обнищания. К выяснению положения крестьянства этой эпохи мы теперь и перейдем.

С помощью подсчета инвентарей оказалось возможным получить ряд данных о положении крестьян в числовых соотношениях. Конечно, эти данные охватывают относительно лишь небольшое число крестьянства, но так как они относятся к разным местностям Белоруссии, то все же процентные соотношения дадут довольно точное представление об экономической структуре крестьянского хозяйства.

Прежде всего нас интересовал бы самый факт мощности крестьянского двора.

В среднем на 1 двор приходится 4 челов[ека] обоего пола, что дано с учетом более 4 тыс. дворов. Таким образом, крестьянский двор в общем не представляет собою сложной семьи и в массе состоит из простых семей. Однако, в отдельных случаях заметны группы более мощных крестьянских дворов, напр. , в Витебском районе некоторые села дают в среднем 7 чел[овек] на 1 семью, в Пинском тоже около 7. Малочисленность крестьянского двора указывает на то, что помещики стремились к образованию отдельных тягол, очевидно, в виду удобства надзора за крестьянами и их эксплуатации.

При таких условиях крестьянский двор в громадной массе состоит из мужа, жены и 2–3 детей. В виде исключения встречаются сложные семьи. Они состоят из домохозяина и его родственников, изредка встречаем в качестве членов семьи-сябров или посябров, сдольников, что одно и то же. Наконец, еще реже, уже как подключенье, во дворах встречаются паробки, служащая девка. Таким образом, наемный труд в крестьянской семье является очень редким исключением и также довольно редким явлением сдольническая или товарищеская организация двора.

Что касается соотношения мужчин и женщин во дворе, то как общее правило надо заметить, что мужской элемент численно превосходит и иногда значительно, женский элемент. Так напр., в Берестейском старостве на 30,308 мужчин приходится 27 463 жен[щин], в Садцах Витебского воеводства на 330 мужчин приходится 302 женщины, и так повсюду, где имеются указания в отдельности на мужское и женское население.

Соотношение рабочего возраста и нерабочего можно, по дошедшим до нас скудным данным выразить так, что население в детском возрасте представляет собою половину всего. Это, по-видимому должно было бы свидетельствовать о значительной детской смертности.

Степень обеспеченности крестьянского хозяйства, прежде всего, базируется на земле, на размерах земельного участка. В этом отношении мы видим большие изменения сравнительно с предыдущей эпохой. Основным крестьянским участком является тяглая или осадная земля. Это есть тот участок, с которого крестьянин отбывает панщину и несет другие ординарные налоги и повинности. Под конец, это такой участок, на который по-видимому, не покушается панская власть. Так как все же в общем большинство имений имеет большой запас свободных, незанятых земель, то крестьяне на условиях чинша берут участки этих земель. Это «приемные» земли или «куничные» (последний термин преобладает на востоке), о чем можно судить по количеству 6632 дворов, при которых имеется подсчет земель (в среднем равен 8,3 морга). Но те же дворы каждый в среднем имел 10,2 морга куничной земли, т. е. около 1/3 волоки. Таким образом, массовые подсчеты дают в среднем немногим более полуволоки, т. е. 11,4 десятины. Речь идет только о пахотной земле, сеножатные участки обыкновенно даже не упоминаются инвентарями или упоминаются очень редко, потому что сенокосы не подлежали обложению и крестьяне пользовались ими в той мере, в какой было желательно или возможно. Пользование лесом тоже не входит в подсчет. В лесной и болотной стране эти угодья не представляли ценности. Конечно, эти общие данные еще очень мало говорят о наличии обеспеченности крестьян землею. Наиболее точными данными будут те, которые говорят о процентном соотношении участков большего или меньшего размера. Тогда будет видно, насколько белорусская деревня была однородна по своему составу.

Тут мы должны сделать маленькое отступление и еще раз вернуться к нашим источникам, к инвентарям помещичьих и господарских имений.

Во- первых, надлежит помнить, что [мы] все время оперируем с материалом не имеющим полной хронологической одновременности. Напечатанные до сих пор инвентари, а также те из архивных, из которых у нас сохранились пригодные для дела выписки, охватывают время примерно за 2-ю половину 18 в. Мы находим возможным объединять этот материал в одни сводные таблицы прежде всего потому, что основная [часть] инвентарей относится к 80-м и 90-м годам, и при том наиболее подробная и точная. Таким образом, отстальные инвентари играют только подспорную роль. Во всяком случае, от историко-статистического материала нельзя требовать синхронистической точности.

Группировку данных нам казалось бы наиболее целесообразным произвести по экономико-географическим районам. При небольшом количестве материала было бы трудно дробить районы. Поэтому в дальнейшем мы делили всю Белоруссию на следующие районы: на Виленский, куда вносили все имения с белорусским населением этого района (Виленский, Ошмянский, Лидский поветы), на Витебский район, куда входят все имения Подвинья и Северного Поднепровья, на Брестско-Гродненский район вместе с Дорогическим староством и Наконец, на Минский, к сожалению весьма бедный документами и к которому пришлось присоединить кроме Новогрудского, местности Пинского и Речицкого поветов.

Сообразно указанным районам, мы теперь перейдем к более частному обзору распределения земельных наделов среди крестьянских дворов. Мы обладаем подсчетом почти 2 тыс. дворов, разбросанных по всем этим 4-м районам. Преобладающими крестьянскими участками тяглой земли являются участки до 1/2 волоки. Немного более 1/4 участков падают на полуволочные участки и затем уже совсем незначительное число участков [составляет] более 1/2 волоки. В частности, все эти соотношения дадут следующую картину, выраженную в процентах: См. табл.1

% вычисления.

Число

дымов

Мен-

[ьше]

¼ в.

1/4 в.

1/3 в.

1/2 в.

2/3 в.

2/3 в.

1 в.

Б[ез]

н[аде

лльные]

Виленский

Район

100

5,9

29,6

6,8

36,9

4,9

10,0

3,6

1,0

Витебский

Район

100

2,4

16,0

2,5

43,1

0,3

9,0

0,3

3,5

Минский

Район

100

5,0

5,0

-

3,0

-

5,0

7,5

-

Брестско-

Гродненский

Район

100

9,9

32,5

32,5

20

0,7

1,5

0,7

0,6

Всего

100

6,7

29,1

15,4

32,5

2,3

6,6

5,1

1,0

Из этих данных ясно, что наибольшая обеспеченность тяглого двора относится к Витебск[ому] району, наименьшая — к Брестско-Гродненскому. Середину занимает Виленский район. Но зато Витебский район почти лишен куничных земель, слабо ими обеспечен Брестско-Гродненский и в более значительной мере куничные земли имеются в Виленском районе. Здесь, впрочем, часть населения, именно бояре и земяне сидят целыми селами только на приемных чиншевых землях. В общем, соотношение между наличием тяглых и куничных участков весьма неодинаково.

По Виленскому району нет соответствия между малонаделенными тяглыми участками и добавочными куничными. Напр., Светляны не имеют куничных волок, между тем 2/3 крестьян сидят на 1/4 волок. В Высоком Дворе из 201 дыма 25 имеют менее 1/4 вол[оки], 140 по 1/4 и добавочн[ых], куничных участков нет, но в Дубах на 1/4 мало обеспеченных землей дворов приходится 153 кунич[ных] участка и т. п.

Одним словом, число и размеры куничных участков всецело зависят от случайности, т. е. от наличия необрабатываемых дворовых земельных пространств. В Витебском районе куничные земли не играют почти никакой роли. На 311 дворов приходится всего 32 участка куничных. В Брестско-Гродненском районе на 715 тяглых участков приходится 87 куничных, т. е. примерно около 7/10 всего количества. В Гродненском районе такое же случайное появление куничных участков, как и в Виленском: владенья малонаделенные иногда не имеют совсем куничных участков.

В Минском районе около 1/3 тяглых дворов имеют еще кун[ичные] участки, впрочем, очень мелкие, менее 1/4.

Обзор вопроса об обеспечении крестьянства землею указывает и еще на одно важное обстоятельство. Крестьянство по своей зажиточности еще не было однородным, так как над крестьянином среднего достатка возвышается некоторая более обеспеченная группа. Она составит 5,5 %, если за достаточное обеспечение считать надел 1 и более волоки и к низу опускалась группа бедняков, обрабатывающая менее 1/4 волоки. Группу среднего крестьянства, середняка, вероятно, придется считать ту, которая имеет от 1/4 до 1/2 волоки, что составит 56 % всех дворов, т. е. имеющей от 5 до 10 десятин пахотной земли. Серьезным вопросом является вопрос об обеспечении крестьянского двора рабочим скотом. На этот счет имеющиеся в нашем распоряжении данные довольно удовлетворительны, так как мы располагаем подсчетом почти 7 1/2 тысяч крестьянских дворов.

Прежде всего необходимо отметить, что весь восток, т. е. Подвинье и Поднепровье не знали употребления волов и пользовались только лошадьми. В этом районе приходится в среднем на 100 дворов 300 лошадей. Во всех же других районах у крестьян имеются лошади и волы, причем первые играют второстепенную роль. В самом деле в среднем на 100 крестьянских дворов приходится 41 лошадь. Следовательно, только менее 1/2 крестьян владели лошадью. Зато количество волов было более обеспечивающим крестьянские дворы, так как на 100 дворов приходилось 161,5 волов.

И опять-таки и эти средние по всей Белоруссии [данные] удобно разбить по районам и выяснить количественное соотношение дворов по владению рабочим скотом. Тут мы имеем подсчет, характеризующий около 21/2 тыс. дворов и получаем следующую таблицу:

См. табл.2

[районы]

Чис

Ло

дво

Ров

% дворов,

имеющих лошадь

Без

Ло-

Шадные

% дворов,

имеющих волов

Без

Волов

По

1

лош

По

2-3

лош

По

4-6

лош

По

7-9

лош

По

1

вол.

По

2-3

вол.

По

4 в.

вол.

По

5-6

вол.

Виленский

100

47,2

30,4

2,8

-

20,0

15,5

67,8

3,9

0,6

11,7

Витебский

100

20,5

51,8

23,6

2

3,8

-

-

-

-

-

Минский

100

35,0

21,9

6,0

0,7

37,1

13,0

67,4

13

-

6,8

Брестско-Гродненск.

100

42,0

7,4

0,4

-

51,1

24,5

58,0

7,9

0,3

9,2

Белорус-[сия]

100

36,6

25,7

7,4

0,4

29,5

19,9

62,8

6,5

0,4

10,1

Тут, прежде всего, мы видим, что более четвертой части населения, совершенно не имеют лошадей, тогда как только 10-я часть дворов не имеет волов. Затем там, где лошади решительно преобладают, половина дворов имеют по 2 лошади и даже немного менее 1/4 дворов имеют по 4–6 лошадей. При небольшом проценте безлошадных, надо полагать, что в Витебском районе преобладали средне зажиточные крестьяне (под которыми мы разумеем имеющих по 2–3 лошади, причем двухлошадные в этом счете преобладают). Но это район имел около 1/4 многолошадных дворов, т. е. от 4 до 9. Во всех других районах преобладали однолошадные дворы. Среди дворов, пашущих волами, решительно преобладает упряжка в 2 вола. Имеющих по 3 вола число совершенно незначительное. По 2 упряжки имеют незначительное число дворов, всего 6,5 %, причем в Виленском районе оно падает вдвое, а в Минском оно вдвое повышается. О количестве с более чем 5 волов, равно, как и о дворах с 7 и более лошадей говорить не приходится по незначительности цифр. Дворы, имеющие по 1 волу, пользовались ими, как упряжными животными для пахоты и перевозок, Дворов без упряжного скота в Минском районе нет, в Виленском 1,4 %, в Брестско-Гродненском –3 %.

Надо еще иметь в виду, что маломощные крестьяне получали от двора скарбовых волов, но количество лошадей скарбовых у крестьян совершенно ничтожно, а количество волов выражается в немногих десятках. Чаще встречаются крестьяне, имеющие одного своего вола и получившие еще одного от двора. Но есть несколько таких, которые имели только по 1 скарбов[ому] волу. Что касается элемента, не имеющего своего рабочего скота, то таковой элемент в общем весьма незначительный. Иногда в актах он прямо фигурирует в качестве кутников и бобылей, но число их ничтожно. Только в Витебском районе, где рядом с 2 бобылями на 500 дворов мы встречаем более 5 % крестьян не имеющих рабочего скота, но в отдельности встречаются гнезда, где крестьяне сидят на «приходах», или даже не имея изб (напр., в селе Головочах). В том же Гродненском повете в Веселом Дворе на 18 дворов оказывается 24 двора не имеющих рабочего скота. Одним словом, полное отсутствие рабочего скота и, следовательно, явление чистого батрачества, наблюдается спорадически, очевидно в зависимости от местных условий.

Что касается молочного скота, то, прежде всего, надо сделать оговорку, что в этом отношении наши сведения бледнее в смысле числа показаний, нежели в отношении количества рабочего скота. Но все же от исторического источника надо получить все, что можно. Количество дойных коров в среднем очень незначительно — всего 1,1 на двор (исключаем бобыльские дворы). Количество молодняка еще меньше. Соотношение между числом дворов и количеством молодняка представляет собою тоже мало утешительную картину. Так как на двор приходится всего в среднем 1,4 молодняка, причем в это число входят и яловицы, следовательно, запас не велик и до очевидности ясно, что крестьянин должен был сбывать молодняк.

Что касается подворного распределения молочного скота и молодняка, то прежде всего необходимо отметить, что Минский район является самым бедным в этом отношении. Даже количество безкоровных дворов в этом районе представляет собою 15 %, тогда как средний процент безкоровных дворов составляет 7,8.

Напротив, другие районы дают некоторый процент многокоровных дворов. Если считать, что 1 и 2 коровы могут быть только подспорьем для крестьянского питания, а 3 и более уже составляют такое количество коров, которое может иметь рыночное значение, то окажется, что в Виленском районе 76,3 коров обеспечивают только питание крестьянина, а остальные 23,7 могли иметь рыночное значение, причем можем даже отметить 6 % дворов имеющих по 4 коровы.

В Брест[ско]-Гродненском районе встречаем соотношения недалеко отступающие от предыдущих: 38 % дворов имеют коров больше чем для нужд семьи, процент дворов с 4-мя коровами почти такой же. В отношении молодняка положение Виленского района не является особенно выгодным, так как здесь нет дворов имеющих более 3-х штук молодняка, а процент дворов без молодняка — 12,5. Напротив, Брестско-Гродненский район имеет очень внушительный запас молодняка, причем количеством от 3-х штук и выше составляет 25 %. Все это указывает на то, что последний район культивировал рогатый скот не только для потребностей крестьянской семьи, но и для рыночных целей. Витебский район находится в еще более выгодном положении, это самый многокоровный. К сожалению, наши источники систематически не говорят о молодняке в имениях этого района. Но, во всяком случае, в этом районе процент безкоровных — всего 8,5 % дворов, имеющих по 1–2 коровы — 40,5 % и следовательно, 60 % дворов надо признать многокоровными, причем только процент дворов имеющих по 6 и более коров равен 7,5. Очевидно, порты Берестья и Риги брали из ближайших районов шкуры на вывоз.

Переходя к вопросу о мелком скоте, прежде всего, необходимо заметить, что козоводство не имело большого распространения и только в Виленском и Витебском районах около 1/3 дворов имели коз. Свиноводство носило скромный размер, так как на двор в среднем приходилось по 1/4 свиньи и только в некоторых селах, главным образом Виленского района, свиноводство или с избытком удовлетворяло крестьянскую нужду, или же даже результаты его могли поступать на рынок. То же можно сказать о Речицком повете и о Дорогичинском, так как во всех этих местностях можно насчитать иногда весьма крупные имения, где приходится по 4 свиньи на двор. В Виленском районе даже число дворов с 5-ю и более свиней составляют почти 25 %.

В отношении овец районы старой Белоруссии не одинаковы. Среднее соотношение дает цифру 3,3 овцы на двор. Но это среднее резко повышается в отдельных местностях, В Дорогичинском старостве до 5-ти, в Ровятичах Гродненского повета до 7-ми, в Олексичах Речицк[ого] повета до 10-ти, в Паренках того же повета тоже до 10-ти и т. д. Одним словом цифровые данные сразу указывают на известного рода гнезда, где овцеводство носило промысловый характер, иногда далеко переходя за пределы потребностей крестьянской семьи. Беднее всего овцеводством Минский и Витебский районы. Весьма богат Виленский и Брестско-Гродненский. В самом деле, если считать, что количество овец от 1 до 5 включительно может до некоторой степени обеспечивать минимальные потребности крестьянской семьи, то уже количество от6 до 10 улучшает ее положение, а продукция овец от 10 до 20 может иметь и рыночное значение. В общем оказывается, что около 1/2 дворов имели от 1 до 5 овец (55 %), а 5 % дворов имели от 9 до 20 овец. Эти цифры относятся ко всей Белоруссии. Но Минский и Витебский районы в последней цифре почти не принимают участия. Поэтому оказывается, что в Виленском районе 16 % дворов имели более 9 овец, а в Брест[ско]-Гродн[енском] то же количество имело почти 9 %.

Пчеловодство уже не составляло всеобщего занятия. Однако, в отдельных местностях оно играло крупную роль. Напр., в Берестейском старостве на 100 дворов приходилось 40 ульев. В Головочах Гродненского повета по 3 улья на двор, почти такое же соотношение в им[ении] Дудоя Пинского повета и т. п., но эти данные недостаточно характеризуют еще значение пчеловодства, просто потому, что оно редко составляло занятие жителей всего села. В селах, где встречается пчеловодство, им занималась та или иная группа крестьян. Иногда разведение пчел служило лишь легким введеньем к хозяйству. В иных случаях по количеству ульев можно судить о том, что пчеловодство переходило границы подспорного занятия в хозяйстве. Это большею частью, относится к Брест[ско]-Гродненскому району. Напр., в Дорогичинском старостве встречаем крестьянские дворы с количеством ульев от 12 до 25, не говоря о дворах имевших меньшее количество ульев. В Веселом Дворе Гродненского повета встречаем дворы с количеством ульев от 10 до 36, но зато только несколько более 10-й части дворов имели пчел, причем в этом большом имении преобладали многопчельные дворы, т. е. примерно такое же соотношение, как в Дорогичинском старостве. В пинском селе Дудоя около 1/3 дворов имели пчел. В некоторых селах Ошмянского повета, напр., Дудымы тоже замечаем гнезда пчеловодства. Можем назвать еще такие местности, как Вилейка, Высокий двор. В Витебском районе пчеловодство представлено слабо. Правда, в одном пункте его, в селе Рогах Новобыховского графства 1/2 дворов имели пчел, причем значительная группа дворов имела от 10 до 20 ульев.

До сих пор шла речь о крестьянском дворе, как о некоем едином целом. Однако расслоенность двора в экономическом отношении у нас была отмечена не раз. Но следует и еще раз указать на то, что эта расслоенность заметна и в социальном отношении.

Белорусское село 18 в. не было однородным, заселенным исключительно крепостными крестьянами. Наряду с крепостными поддаными живут и другие элементы, выше и ниже их в социальном отношении.

Вот несколько примеров. В войтовстве Заснудье Полоцкого воеводства наряду с тяглыми крестьянами и бобылями живут шляхта и огульники. Шляхта с каждой хаты платила аренду и подымную.

Прежде всего, остановимся на верхах белорусской деревни. К ним принадлежали земяне и бояре. Положение бояр и в правовом, и в некоторой мере, и в экономическом отношении было хуже положения сельской шляхты. Бояре не всегда избегали некоторых, правда, более облегченных форм барщинной повинности.

В Виленском повете в Вилейке встречаем бояр, которые отбывают барщину, правда, по особому расчету — 42 дня в год, в инвентаре эта работа не охарактеризована названием панщины, кроме того каждый боярин отбывал подводную повинность в Вильно. Бояре дают подымное, чинш и мелкие подачки курами, яйцами, гусями.

В том же имении живут чиншевики, которые привлекаются к гвалтам. Интересно, что в этом имении, тяглые тоже освобождены от панщины и привлекаются только к гвалтам. Земяне жили целыми селами или в перемежку с тяглыми. Напр., в Таурогенском имении Браславского повета на землях Виленского бискупа встречаем несколько сел, исключительно населенных земянами. Их обеспеченность выше крестьянской, так как в общем их земельные участки равны 1 волоке и сверх того они имеют приарендованные земли, приемные, приблизительно по 1/2 волоки на каждое хозяйство, а иногда и по целой волоке. Всех земянных хозяйств в этом имении было 1/9, тогда как тяглых числилось 96 и кутников 25, т. е. половина населения, не считая местечковых евреев, состояла из земян. Они платили чинш и подымное, панщины конечно не отбывали, но выходили на гвалты по 12 дней в году и «отбывали дорогу в Ригу» по 20 дней. Рабочим скотом они были лучше обеспечены, нежели крестьяне: 2 лошади на двор и пара волов решительно преобладают в инвентаре земян. Но нередко встречается и большое количество рабочего скота: 2-х коровное хозяйство решительно преобладает. Таким образом, земянство в хозяйственном отношении — это тип крестьянского хозяйства, хорошо обеспеченного землей и скотом. С тем же явлением мы встречаемся и в белорусских имениях.

Для нас самое существенное, однако, то, что различие между крестьянами с одной стороны и землянами-боярами с другой стороны, есть различие правовое. Это были арендаторы, но хозяйство их по масштабу своему ничем не отличалось от хозяйства крестьянского. Так, напр., в имении Светлянах Ошмянского повета рядом живут бояре и тяглые крестьяне. Большая половина тех и других сидит на одной четверти волоки, меньшая на половине волоки. Различие в количестве рабочего скота и в количестве молочного скота на двор — незначительно. Для примера мы возьмем несколько групп бояр-земян и сопоставим их с тяглыми крестьянскими дворами. Возьмем имение Светляны Виленского воеводства. В нем 27 тяглых дворов и 30 боярских. В имении Рутка 45 и 24 двора земянских. Получаем следующую таблицу:

По обеспеченности земель разница не велик: См. табл.3

[Таблица 3]

Чис

имеют участки: [в волоках]

по ¼

по ½

по ¾

по 1

больше

1

Тяглые дворы

72

19

27

22

6

-

Боярские и земянские дворы

54

17

19

3

10

6

По рабочему скоту:

По лошадям

По волам

по 1

по 2–3

Б.4

по 1

по2-3

По 4

Б/лош

Б/вол

Тяглые дворы

24

31

2

2

23

—

7

2

Земянские и бояр-

ские дворы

22

18

5

5

20

1

5

1

Треть тяглых дворов имеет по 1 лошади или по 1 волу, из земянских же несколько менее — около 2/5 и т. д. — все таки более или менее недалеко отстоящие соотношения. Зато в отношении молочного и мелкого скота земяне несколько лучше обеспечены, чем тяглые.

Это и есть та мелкая шляхта, ведущая натуральное хозяйство крестьянского типа, о которой мы говорили в свое время. Неудивительно поэтому, что мы встречаем и такие явления, когда крестьянин и шляхтич составляют одно супольное хозяйство, вместе работают, а результаты труда делят пополам.

После крестьян земяне-земледельцы представляют собою относительно наиболее значительный элемент деревни. За ними идут различные типы арендаторов, чиншевиков. Они живут иногда отдельными избами среди крестьян, реже — целыми семьями. Как общее правило, повинность чиншевиков заключается только в уплате чинша, аренды. Барщинной повинности они не отбывали.

Село 18 в. знало и другие элементы населения. Так, напр., иногда мы встречаем при замке замковых ремесленников, пользующихся землей за ремесленную повинность, отбываемую в пользу двора. Напр., в имении Головочах Гродненского повета живут ткачи, швецы, тесли, ковали — на земле, но слесарь и горбар земли не имеют.

Все эти элементы, в общем, заняты крестьянским промыслом. Но в селе имеется и тип чистого батрака. В том же имении Головочах мы встречаем пять человек крестьян, не имеющих даже изб. В имении Рокантишки встречаем кутников, которые живут в избах с крестьянами-хозяевами. Они ничем не владеют, не имеют скота, не отбывают повинностей в пользу помещика. Это, очевидно, батраки, работающие на крестьян же. От таких кутников, крестьянских батраков, надо отличать кутников, живущих на помещичьей земле, имеющих избы и составляющих беднейшую часть крестьянства. Вообще захребетничество в избе крестьянина не совсем единичное явление. Сдольники в правовом отношении, как участники в хозяйстве были, конечно, в лучшем положении, чем батраки, но все-же едва ли резко от них отделялись.

Наконец, в крестьянском дворе мы встречаем чистых батраков, служащих девок и даже паробка, челядинцев. Последнее указывает на то, что несмотря на юридическое отсутствие рабства, оно не было изжито на низах общественной лестницы, и остатки его кое-где теплились. Все сказанное до сих пор говорит о расслоенности белорусской деревни, причем в массе эта деревня представляла собой мало отрадного, т. к. в ней преобладал бедный и даже весьма бедный элемент. Помимо предыдущих указаний было бы желательно поближе подойти к характеристике тогдашней деревни.

Прежде всего, с внешней стороны она представляла собой довольно убогое зрелище. В одном имении Гродненского повета составитель инвентаря дает характеристику крестьянских халуп с их внешней стороны. Из 42 халуп 12 оказалось старых, 18 средних и 12 «добрых», т. е. очевидно, годных для жилья. А вот описание крестьянского хозяйства Новогородского повета. Хата с присинком в 3 окна. В хате 2 лавы, 1 стол. При хате, очевидно, через сени комора, маленькие хлевки плетеные, стодола, плетеная шопа, иногда хлевы деревянные, во дворе бывают небольшие шпихлеры, разница между дворами невелика, избы у всех одинаковые, одинаково их убогое внутрен[нее] убранство. Разница лишь в количестве хлевов и разных других надворных построек, но крыши разваливаются и протекают. В этом же инвентаре при каждом дворе посчитаны сел[ьского]хозяйств[енные] орудия. Всплошную: 1 воз, 1 соха с сошниками, борона, коса, топор. Есть крестьяне без сел[ьско]хоз[яйственных] орудий. Избы бояр имеют такой же состав, но постройки крепкие.

Вообще селение должно было представлять собою неприветливую картину. Новая хата — большая редкость по сохранившимся описаниям. Сами составители инвентарей так описывают внешний вид: хата мизерная, стодола деревянная, свиренок, хлев деревянный один, другой из хвороста или хата старая и пр. В массе и внутреннее содержание такого же рода. В одном селе, правда, литовском, из 18 дворов составитель инвентаря насчитал 84 % богатых, средних — 66 %, убогих — 39 %. И это еще хорошо. Из описания одного села Новогрудского повета мы даже можем сообразить, что по тогдашнему понятию представлял собою двор убогого крестьянина, среднего и зажиточного. Прежде всего размеры надельного участка не влияли на эту квалификацию. В данном случае крестьяне сидят все на полуволоке земли. Можно привести не мало случаев, когда на участке от одной четверти до целой волоки сидит все же деревенский бедняк. Состав семьи мало влияет на благосостояние. Мы уже знаем, что в общем она невелика. В данном случае к убогим крестьянам отнесены и такие дворы, в которых имеется и один только ребенок и двое и трое и даже четверо. И такое же соотношение у крестьян средней мощности. Убожество крестьянского двора прежде всего определяется отсутствием рабочего скота. Но в некоторых случаях и пара волов есть, но отсутствие молочного скота и молодняка превращает крестьянина в убогого. Таким образом, признаки неодинаковы и разнообразны.

Зато средне-маетный крестьянский двор определяется точнее — это от 2 до 4 голов рабочего скота, 2 коровы, от 1 до 5 молодняка, 3–4 овцы, 2–4 свиньи. Это количество скота для средне-маетного крестьянского двора очень близко подходит к тем средним, кот[орые] мы привели путем статистических выкладок. Однако в массе крестьянин со средним достатком составляет меньшинство. Вообще хотелось бы конкретно представить расстояние, разделяющее крестьянина бедняка от небольшой группы более зажиточного крестьянства. Низы конечно спускаются, как мы видим, далеко вглубь бедности. Вот несколько конкретных примеров крестьянских верхов. Вот богатый крестьянин, при 11 душ[ах] семьи имеет 7 лошадей, 4 вола, 4 коровы, 20 овец, 5 свиней и сидит на полной волоке. В Подвиньи встречаем крестьян, обладавших 10-ю коровами, иногда таким же количеством овец, иногда 6-ю, 8-ю лошадьми. Эти одиночные примеры все же говорят о некоторой зажиточности верхнего крестьянского слоя, но и она в сильной мере опирается на случайность, — на неразложившуюся семью, т. е. покоится на обеспеченности трудом.

В количественном отношении зажиточная часть крестьянства все же представляет собою, как это мы много раз видели — меньшинство, и при том довольно значительное. Мы можем проверить эти наши наблюдения еще на одном материале, дающем массовый подсчет. Перед нами инвентарь Берестейского староства 1783 г., дающий итог 5 1/2 тыс. хозяйств земледельческого населения. По подсчету самого люстратора 37,2 % дворов принадлежат к числу убогих, 38,9 % к числу средне-маетных, 18,7 % — к числу зажиточных, и 6,4 % — к числу богатых. Таким образом, 20 % крестьян, т. е. те, которые наз[ываются] источником зажиточными, богатыми, могут быть признаны находящимися в сносном состоянии, потому что даже средне-маетные едва ли представляли собою вполне обеспеченную группу. В группе убогих есть градации: здесь еще есть имеющие рабочий скот и его не имеющие, последних 14,4 % всех крестьян. Таким образом, громадное количество убогих имеет некоторое количество рабочего скота. Если же мы примем во внимание, что в данном старостве находится в среднем 2,5 вола и 0,4 лош[ади] на хозяйство, имеющее упряжной скот, то отсюда будет ясен вывод, что даже группа средне-маетных не является вполне обеспеченной.

Ссудные операции панск[ого] двора указывают на то, что последний сам сознавал недостаточную обеспеченность крестьянства в упряжном скоте. В долговых записях того же Берестейского староства 57 % долга за крестьянами — это долг за волов и лошадей, отпущенных в долг из двора, 16 % долга — долг за разные другие хозяйственные орудия, косы, осошники и 25 % долга падает на соль. Следовательно, двор должен был давать значительное вспомоществование крестьянскому хозяйству.

Правда, в других имениях, кроме ссуд скотом и сел[ьско]хозяйствен[ными] орудиями крестьяне брали ссуды хлебом, деньгами и, иными словами, земледелец не всегда производил столько, чтобы смог просуществовать год.

В общем, следовательно, мы наблюдаем явление, с одной стороны, значительного расслоения крестьянства, с другой — обеднение его низов. Этим и объясняются отзывы современных наблюдателей, тоже характеризующих крестьянскую обстановку в очень неприглядном свете. Англичанин Кокс, написавший свою книгу в 80-х годах изучаемого столетия, удивляется нищенской скромности обстановки белорусского крестьянства: его воз без железа, на лошади узда и шлея из лыка или оплетена из дерев[янных] веточек, топор является универсальным орудием, ибо других у него нет, полотн[яная] сорочка и штаны, бараний кожух, зимою и летом на ногах [лапти]; в халупе иногда никакой утвари, а в одной избе путешественник нашел только разбитый горшок.

Все это указывает не только на бедность, но и на незначительное соприкосновенье крестьянства с рынком.

В самом деле, выше мы видим, что только в немногих местах и немногие виды продукции, напр., пчеловодство, скотоводство могли поступать на рынок из крестьянского хозяйства. Никаких следов кустарной промышленности в деревне не чувствуется. Хлебная продукция могла поступать на рынок только из зажиточного двора, или же в качестве голодн[ой] продажи.

В самом деле, если взять основн[ые] средние данные о крестьянском хозяйстве, то бюджет его придется построить следующим образом.

К этому трудному вопросу мы подойдем таким образом, что возьмем наиболее типичные и наиболее благоприятные средние для крестьян[ского] двора и поставим их тоже в наиболее благоприятные даже идеальные, условия крестьянского производства. Наиболее типичный размер пахотной земли выразится в полуволочном участке. Мы уже знаем, что наибольший размер пахотной земли имеет значение для определения крестьянского благосостояния только в том случае, когда это благосостояние сопровождается достаточным количеством скота и большой семьей и какими-нибудь добавочными доходными статьями. Тогда и 1/2 волоки земли дает мощное крестьянское хозяйство. Но мы все эти предвходящие условия отбросим и возьмем наиболее типичный земельный участок, снабженный достаточным количеством скота (это будет пара волов и 1 лошадь или 2–4 лошади в чисто лошадных районах), наконец, типичную семью в 5 чел[овек] или в 31/2 едока. Мы возьмем наиболее благоприятные условия урожайности (сам 3) и предположим правильное трехпольное хозяйство. Мы предположим норму потребления дворового паробка того времени, состоящую в усиленном потреблении хлебных продуктов (18 четвериков ржи и 9 четвериков ячменя или гречихи в год), конечно, при условии минимальной «окрасы», т. е. растительного масла. Конечно, употребление молочных или животных продуктов может несколько понизить норму потребления хлеба, но этого пока мы не принимаем во внимание. Положив в основу все эти благоприятные для хозяйства предположения и не проводя читателя через длинный ряд арифметических упражнений, мы находим, что полуволочный участок оправдывает потребление крестьянского двора и дает некоторый остаток. Но этот остаток крестьянин должен разделить с помещиком трудом или деньгами и с государством. Платежи и повинности крестьян в пользу помещиков были весьма разнообразны и плохо поддаются среднему учету. Все же, комбинируя различные соотношения, надо полагать, что довольно льготная для крестьянской полуволоки повинность в пользу помещиков выражается, при переводе всех натуральных платежей и работ на деньги в 362 рабочих дня, или в 180 злотых польских. Если крестьянин отбывал барщину, то этот размер платежа уменьшался наполовину. Эта половина почти всегда выражается в денежной части, так как в изучаемое время помещик большей частью взимал деньгами за гусей, кур, яйца, за подорожчину и т. д., во всяком случае, частью приходилось оплачивать деньгами повинности и подати, частью отбывать натурою. Государству крестьянин давал не менее 15 злотых подымного, а в столовых добрах еще и гиберну, которая, впрочем, теоретически компенсировалась более льготным обложением господарских крестьян. Во всяком случае, конечный итог сводится к следующему. Если крестьянин не отбывал барщины и оплачивал ее деньгами, то все вышеуказанные благоприятные условия сводились к тому, что у крестьянского хозяйства не доставало 87 злотых для покрытия денежных расходов на оплату податей и повинностей. Если же крестьянин отбывал барщину натурой, то производство двора давало остаток в 13 злотых Конечно, это был тоже реальный минус, потому что этого остатка не могло хватить на покрытие таких расходов, как покупка соли, плата за помол зерна, покупка дегтя и изредка железа. Из этого вытекает, во всяком случае, что отбывание барщины натурой было все же некоторым плюсом в крестьянском хозяйстве, некоторым облегченьем.

Но тут мы должны вспоминать, что мы поставили хозяйство двора в относительно благоприятные условия. Половина дворов имела менее 1/2 волоки пашни, 1/5 часть имела по 1 волу и т. п… Одним словом, для половины крестьянства создавались значительно худшие условия, чем которые мы взяли для его третьей, середняцкой части. Но надо помнить, что низы крестьянства кончаются некоторым процентом, но совсем точно учитываемым беспашенных и без рабочего скота дворов, что, вероятно, составляло в среднем около 5–7%. Следовательно, только верхний слой крестьянства, примерно, в 15–16 % дворов по земельному обеспечению и, кажется, в таком же соотношении по упряжному скоту может считаться достаточно обеспеченным слоем крестьянства. Этот же слой имеет наибольшее количество ульев и мелкого рогатого скота и Наконец, он же характеризуется наибольшей семьянитостью. Наши выводы, основанные на сохранившихся статистических данных, близко подошли к тем процентным соотношениям, которые дают массовые данные по Берестейскому староству, высчитанные на основании хозяйственного глазомера, ревизорами 18 в.: припомним, что они отнесли 6,4 % крестьянских дворов к числу богатых и 13,7 % к числу зажиточных, т. е. верхушке крестьянского слоя, [что] по их заключению представляет собою 5-ю часть дворов. Остальную массу крестьян берестейские ревизоры поровну разделили на среднемаетных и убогих.

Теперь нам надлежит перейти к вопросу о том, в какой мере крестьянское хозяйство было втянуто в рыночные отношения. Конечно, общий фон его- это прежде всего хозяйство для продовольственных целей. Верхний слой крестьянства имеет некоторые избытки хлеба или других злаков. Многоскотные и многопчельные дворы имеют избыток меда, воска и скота. Это уже естественное отчуждение на рынок. Оно, однако, не могло носить большого размера, т. к. избытки все же были скромны, реализация их мало выгодна и, наконец, крестьяне стремились хранить запас на случай неурожая. Середняцкое маломощное крестьянство имело еще меньше связи с рынком, но все же необходимость оплаты податей требовала связи с рынком, хотя бы за счет уменьшения потребления. Так как хлебная продукция не обеспечивала минимальных потребностей в наличных деньгах, то в 18 в. хозяйство ищет выхода в усилении производства некоторых технических растений: хмеля, конопли и особенно льна. На внешний рынок в эту эпоху из Белоруссии и Литвы поступает лен в большем количестве нежели хлеб и лес. Лен является самым характерным продуктом. Развитие льноводства и объясняет нам то обстоятельство, что при всей ужасающей бедности крестьянский двор кое-как держался.

Однако, помещичья власть старалась утилизировать потребность крестьян в обращении к рынку. В тех селах Новогородского воеводства, где держалось пчеловодство, крестьяне должны были половину меда и воска отдавать на двор, а другую половину могли продавать тоже только во дворе, конечно, подразумеваются более или менее принудительные меры. В пределах Виленского повета, во многих имениях было развито льноводство и хмелеводство, но все тяглые крестьяне и чиншевики обложены были данью хмелем и льном, причем по усмотрению двора при хорошем урожае крестьяне обязаны были вместо денежных платежей уплачивать льном. В Поднепровьи и Подвиньи крестьянскими товарами источники называют: лен, пеньку, и конопляное семя, мед, воск, лой, кожи, хлеб, скот. Но торговля этими продуктами не свободна: крестьяне не имеют права продавать из дому даже соседу. Одним словом, опека со стороны помещика над крестьянской торговлей чрезвычайно была развита.

Если крестьянин выступал на рынок в качестве продавца, то здесь он встречал ряд препятствий, которые, конечно, не могли способствовать развитию его производительности. И здесь мы встречаем такое господство средневековья, которое не только сдерживало развитие производительных сил страны, но вернее, углубляло их падение. Белорусское крестьянство, таким образом, входило в состав общерусских условий, находясь под гнетом крепостничества и тяжелой материальной обездоленности, лишенное каких бы то ни было условий, возбуждающих производительность труда и энергию предпринимательства. Эти обстоятельства, как мы знаем, начали учитываться уже накануне падения Речи Посполитой некоторой частью культурного слоя белорусского общества. Отсюда попытка реформ строя помещичьих имений вроде реформ, введенных канцлером Хребтовичем, Сапегой, Бржестовским и др. в своих имениях. Но, конечно, эти одиночные попытки не могли влиять на общий контур экономических соотношений; переход в лоно русского крепостничества только укрепил крепостное право в Белоруссии, придав этому институту полицейско-правовую защиту и абсолютную невозможность даже частных попыток улучшения положения крестьян. Положение белорусских крестьян пошло, таким образом, в сторону ухудшения и вымирания.

Нам известно, что в древнейший период белорусское Поднепровье и Подвинье связывалось с южной арабско-византийской торговлей, а после ее падения — с ганзейской. На этом пути Смоленск, Витебск и Полоцк играли крупную роль. Западная часть Белоруссии не могла принимать большого участия в той или другой торговле. Часть ее прилегала к Литве, тогда еще совершенно не вышедшей из весьма примитивного состояния быта, часть примыкала к Польше и Галиции, торговые связи которых со Средним Поднепровьем, с Киевом были слабы, особенно по мере падения византийской торговли.

В 13 и 14 вв. намечаются изменения прежде всего в южной торговле. Появление татар на юге России расчистило юг от нападающих на торговые караваны кочевников. Татарская власть способствовала привлечению к берегам Черного моря венецианских и генуэзских купцов. Торговля с далеким востоком приобретает большое значение. К этому времени перестроились и пути в глубине Азии, шедшие из Индии и Китая в далекую Европу. Торговым центром становится Тавриз, из которого товары направлялись через Армению в Трапезунд, отсюда к южным берегам Крыма. Каспийское море не вполне потеряло свое торговое значение. Из Тавриза же через Каспий товары шли к южной Волге, к Астрахани, отсюда направлялись частью в татарскую столицу в Сарай, но более обычный путь их лежал на устья Дона к Тане (Азов), а из Тани товары опять таки отправлялись к крымским берегам. Сольдайя (Судак) и восстановленная генуэзцами в 1296 г. под именем Кафы Феодосия были главными распределительными портами, откуда постоянные товары направлялись в Западную Европу, частью морем через итальянские города, частью через южно-русские степи в Польшу, Чехию и Германию. Этими товарами были: коренья, шелк, персидские ткани, а в Италию отсюда шли еще и местные товары, как хлеб, рыба, и невольники. Наибольший расцвет этой торговли относится к 14 и началу 15 вв. Даже в 13 в. часть этой торговли направлялась сухопутными караванами из Крыма в Киев. По известию Рубруквиса русские купцы ходили в Крым и крымские приходили на Русь. Из Киева караваны шли на север, откуда через Кифь провозили меха в Крым.

Таким образом эта киевская торговля втягивала и белорусские местности, через которые шел транзитный путь в Москву за дорогими мехами. Но этой торговлей захватывался только юго-восточный угол Белоруссии, так как торговля на Москву сворачивала в Москву через Путивль и Брянск. Разгром южной Руси татарским ханом Менгли-Гиреем в конце 15 в. должен был повлиять на ослабление этой торговли. Но она возрождается в 16 в.

Известный писатель Михаил Литвин, бывавший в Крыму, в весьма радужных красках описывает богатства Киева иностранными товарами. Но, кажется, это известие надо понимать со многими ограничениями. Дело в том, что во второй половине 15 в. итальянские колонии в Крыму падают, преобладающее значение на Черном море получают турецкие купцы, в числе их греки и армяне. Эта турецкая торговля теперь уже не носила столь оживленного характера. Главной задачей ее было достижение сношений с Москвою. Но на этом пути купеческие караваны теперь в 16 в. встречали серьезные препятствия, т. к. они подвергались грабежу и со стороны татар, и со стороны украинских казаков. И эти грабежи проводились систематически, тем более, что грабежи казаков поддерживались украинскими старостами, с которыми казаки делили добыток. Кроме того торговля подлежала большому обложению в Черкассах, Каневе и в Киеве. Дипломатическая переписка 16 в. литовско-русского правительства с Крымским дает нам понятие о структуре турецких караванов, направляющихся в Москву через Киев и южную Белоруссию, о числе купцов и даже отчасти о ценности транспортируемых товаров. Так, в одном случае упоминается 15 царьградских купцов с товарищами турецкими — же и с кафицинами в количестве 8-ми человек и с 5-ю перекопскими купцами, следовательно, всего 28 купцов.

В другом случае упоминается 11 купцов. Убытки, которые несли купцы от разграбления караванов, выражалось в небольших десятках тысяч золотых червленых, или коп грошей литовских, и только в одном случае разграбленный караван оценивался в 862 тыс. монет, но неизвестно каких. Все эти справки указывают нам на то, что торговля в крымском направлении затрагивала только юго-восточную часть Белоруссии и большого значения для нее не имела. Конечно, часть направлявшихся в Москву товаров, как-то: кухтеры, тафта, шелк, аксамит и пр. оставались в Белоруссии, но товар, за которым приезжали купцы, т. е. дорогие меха, мог получаться только из далекой Московии. Впрочем, со 2-й половины 16 в. это торговое направление для Белоруссии теряет всякое значение.

Другое южное направление торговли, более значительное по своему размаху, касалось только юго-западной части Белоруссии, но оно имело большое значение для всей белорусской торговли. Это направление из Кафы к Владимиру на Волыни, позже к Львову и Кракову. Дело в том, что для кафинских купцов киевские караваны имели второстепенное значение, ибо здесь они не могли рассчитывать на большой рынок. Иное дело — рынок Польши, Чехии и Германии. Здесь торговля направлялась через Аккерман (Белгород), или Очаков, затем купцы подымались к Владимиру на Волыни, который одно время был центральным распределительным пунктом и который притягивал к себе купцов Польши и Пруссии и связывал таким образом Юг с Балтийским побережьем и Фландрией. С половины 14 в. в качестве конкурента Владимира вырастает Львов, а позже с ним конкурирует Краков. Это направление торговли более тесным образом связывало Белоруссию с восточной и западно-европейской торговлей. Это направление давало выход белорусским товарам. Берестье в 15 и 16 вв. является важнейшим пунктом этой торговли. Вырастает значение Люблина с его знаменитыми ярмарками. Получают торговое значение некоторые приприпятские пункты, через которые стягивались товары к Берестью, напр., Пинск, даже Давид-Городок и некот. др. Во Владимире, а позже во Львове купцы западные покупали воск, меха, шелк и коренья. Следовательно здесь, сходились товары Белоруссии — воск, частью меха, московские — (дорогие меха большею частью через Вильну) и восточные. Из кореньев на первом месте стояли перец и имбирь. Но кроме того сюда же поступали товары из Пруссии и Фландрии, такими товарами были на первом месте сукна. Второстепенную роль играл подвоз полотняных изделий и сельди. Эта торговля, по-видимому, носила крупный характер, судя напр., по закупкам партий русских мехов.

Падение Кафы в 1475 г., захват турками Белгорода в 1482 г. и, Наконец, падение Константинополя были моментами, когда это торговля получила сильный удар и потеряла свой восточный характер. Но все же для Белоруссии это направление и на дальнейшее время сохранило свое значение. Берестье было теми воротами, через которые Белоруссия сносилась с Польшей и южной Германией. На этом пути Краков, Познань и особенно Люблин в 16 в. приобрели большое значение. Это направление, как увидим, привлекло к себе белорусские товары из глубины страны.

Между прочим заметим, что то же направление связывало Белоруссию с Молдавией и Валахией, но торг с этими странами не имел большого непосредственного значения. Из договоров с валашскими господарями видно, что последние и их купцы интересовались больше всего транзитом в Москву для покупки там соболей и рыбьего зуба. Для белорусских купцов Молдавия и Валахия имели значение рынка скота, причем сделки иногда совершались на партии в тысячу голов.

От южных направлений белорусской торговли перейдем к северному направлению.

Торговля Белоруссии с Новгородом продолжалась и в 14 в., она оживилась при Ольгерде, новгородцы имели свои конторы. В эту эпоху новгородские купцы проявляли большую активность, снабжая Литву продуктами ганзейской торговли. С падением новгородской торговли начинает преобладать торговля с Москвой. По-видимому, в конце 15 в. преобладал приезд нескольких купцов в Литву. Сюда приезжали еще купцы из Твери, Новгорода и Пскова. Литовско-русское правительство всячески сдерживало право московских купцов непосредственно сноситься с южными купцами. Лит[овско]-московские договоры обыкновенно оговаривают свободный приезд купцов той и другой страны. Но в действительности встречался целый ряд препятствий: в Москве не стеснялись грабить купцов, задерживать их. Иван Грозный не пропускал купцов-евреев. В Москву из Литвы шли товары немецкого происхождения. Из Москвы в Литву шли дорогие меха: соболь, куница, горностай, лисицы и др.

В общем, эта торговля не имела широкого значения, так как Москва и Белоруссия обладали одними и теми же громоздкими товарами.

Кроме того, политические отношения между обоими государствами всегда были обострены, что отражалось на перерывах в торговле. Об этой торговле много заботились договоры между обоими государствами. Но это была чисто теоретическая забота, не приводившая к реальным результатам.

Иным характером отличается то направление торговли Белоруссии, которое имело тягу к балтийским портам. От этой торговли целиком зависел внутренний рынок и хозяйство страны перестраивалось в зависимости от того, какой спрос и предложение делался в балтийских портах. Эта торговля затрагивала народную толщу до избы крестьянина.

Часть этой торговли является продолжением древней. Уже первые великие князья Литовские оценивали значение портов Риги, Гданьска и Королевца. Можно сказать, что с начала 15 в. до начала 17-го лит[овско]-русская дипломатия целиком посвящала свои интересы вопросам Балтийского побережья, именно постольку, поскольку оно нужно было в торговых целях. Уже Витовт и Ягайло обретают торговые интересы в сношениях с Орденом. Об этом свидетельствуют договоры 1402 и 1404 гг.

Необходимость для Польши и Литвы вернуть устье Немана и Вислы привели к Грюнвальдской битве. После 1410 г. Орден шел на встречу требованиям великого князя Литовского и короля Польского в деле расширения прав литовских и польских купцов. По последующим договорам купцы из Польши, Литвы, Жмуди, Мазовии и Руси имеют право свободной торговли и проезда по территории Ордена сухим или морским путем с уплатой лишь старой пошлины. Им дается право остановок и продажи товаров на остановках. Со своей стороны и орденские купцы имеют право свободной продажи сукон в розницу и право свободного вывоза хлеба и скота. Эти договоры открывали свободный путь к Гданьску. Этот город становится центром свободной торговли для Литвы. Торговое оживление около половины 15 в. вызвало необходимость устройства в некоторых городах ярмарок. Во главе торговли, вероятно, стояла Вильна. В 1441 г. она получила право на 2 — ярмарки в год, а все купцы получили право свободного и беспошлинного проезда по шляхетским езам, расставленным по Висле и Неману. Наконец, Торуньский трактат 1466 г. уступил Польше западную часть Пруссии с гор[одом] Гданьском во главе. Этим уничтожилась всякая возможность для Ордена прервать тор[говые] сношения Руси и Литвы с устьями Вислы, к чему охотно прибегал Орден в предшествующую эпоху, пользуясь теми или иными осложнениями своих соседей. Литовскому государству оставалось лишь оберегать путь по Неману на Королевец и путь по Двине на Ригу. Оба эти порта также имели громадное значение в торговле.

Из предыдущего, во всяком случае ясно, что успехи белорусской торговли зависели от возможности свободных сношений с приморскими городами, стоявшими у устьев больших рек, естественных артерий, ведших к морю и находившихся в руках враждебных соседей.

Так, Западная Двина была большой старинной дорогой, которая притягивала к себе 3 крупных восточных белорусских пункта — Полоцк, Витебск и Смоленск. На этих важных путях к Поморью обстоятельства складывались следующим образом. Рига, пока она была сильна, ставила ряд препятствий белорусским и ганзейским купцам в деле непосредственных торговых сношений. В интересы рижских купцов входило стремленье удержать в своих руках ту часть балтийской торговли, к которой примыкала Белоруссия, а с конца 15 в. и западная часть Московии. Между тем это направление довольно неожиданно приобретает большое значение. В 1495 г. московским великим князем Иваном III был закрыт немецкий двор в Новгороде и он прекратил непосредственные сношения Ганзы с Новгородом. Тогда московские товары потекли частью на Ругоддив (Ревель), частью на Белоруссию по Двине к Риге. Это поставило придвинские города в привилегированное положение. Недаром Полоцк сейчас же выхлопотал себе право на магдебургию и право на 3 ярмарки в год. Рижские купцы должны были совершать куплю и продажу исключительно на этих ярмарках. Несомненно, это обстоятельство повлияло впоследствии на сближенье Ливонского ордена с Литовско-Русским государством, которое потом, как увидим, повело к тяжелой борьбе за Ливонию.

В первой половине 16 в. с постепенностью начали сказываться на Белоруссии изменения, происшедшие в западной торговле. Это была эпоха перестройки торговли Западной Европы. Старая восточная торговля, привлекающая европейского купца и покупателя, отходит на задний план. Развертывается широкая перспектива непосредственных широких морских сношений с дальним востоком. Знакомство с Америкой сулило много драгоценных металлов и много новых товаров. Такие товары, как меха и воск, перестали играть доминирующую роль. Началось оживление промышленности. Не только Англия, но и даже Испания и Италия переходят к овцеводству, забрасывая поля. Кораблестроение рост городского класса в Западной Европе — вызвали оживленный спрос на хлеб, лесной материал, пеньку, лен. Появился спрос на кожу. С другой стороны, запад стал предлагать новые и соблазнительные товары. Перестраивались вкусы, мода. Это вызывало новые потребности, удовлетворение которых в пределах Белоруссии и Московии возможно было при посредстве перестройки экспорта, с переходом к вывозу леса, хлеба и др. сырья. В Белоруссии, Литве и Польше, связанных тысячами нитей и широкими сношениями с Западом эти новые веяния, особенно остро чувствовались, неудивительно поэтому, что все эти новые условия торговли создали в среде белорусской знати и в среде посредничающего купечества стремление удовлетворить им.

Задача правительственной политики усложнилась. С одной стороны на внешнем фронте правительству пришлось отстаивать свои интересы на Балтийском море. С другой стороны, в целях удовлетворения нарастающей государственной потребности правительству приходилось перестраивать хозяйство страны. Около половины 16 в. позиция Балтийского побережья приняла следующее направление. Тогда на Западе начались поиски рынков сырья. Необходимо отметить важное обстоятельство, что еще в начале 16 в. Зунд был закрыт. Он был открыт в 1544 г. для свободного плаванья. Это сразу отразилось на экспорте хлеба из Польши и из Литовско-Русского государства. Караваны судов пошли по Висле от Кракова до Гданьска. Торговля Гданьска быстро разрасталась. Корабли Франции (соль, водка и вино), Испании (гл. обр. соль), Португалии (железо, сталь) даже Крита, не говоря об Англии (сукно) потянулісь к этому порту. Отсюда они везли хлеб, воск, лес. Нидерландские штаты в этой торговле заняли видное место. Через Белоруссию и Польшу Гданьск получал московские меха. По расчетам Шеленговского вывоз Гданьска в начале 17 в. доходил до 10 млн. золотых польских. Кроме вывоза своих продукций польские и, по преимуществу, белорусские купцы перехватывали московскую торговлю, тоже тянущуюся к Балтике. Сухопутная дорога из Москвы шла на Вильно, на юг по направлению через Люблин к Кракову. Первый путь от Вильны поворачивал к балтийским портам, второй туда же — через Познань или через Люблин-Познань. Для Польши притягивающим пунктом был Лейпциг, где уже в 1-й половине 16 в. широко торговали московскими мехами.

С открытием Зунда для Польши, Белоруссии и Литвы открылись новые перспективы. Не только нарастала возможность усилить вывоз местных товаров, но еще в большей мере сконцентрировать в своих руках московский экспорт. Неудивительно поэтому, что хозяйство во всех 3-х соединенных государствах начало перестраиваться и быстро приспосабливаться к новой экономической коньюнктуре.

Но оно очень скоро встретило весьма серьезного конкурента в лице Москвы. Московский царь Иван Грозный тоже потянулся к западному рынку и война с Ливонией открыла ему Нарвский порт (1558 г.). На короткое время в лице Нарвы возродилась старая новгородская торговля (Новгород в старое время был составной частью Ганзы и по признанию одного ганзейского рецесса 17 в. Ганза опиралась в своей торговле на новгородский вывоз). Но нарвская торговля была выгодна только для одной части старой Ганзы, для другой, в том числе для прусских портов, этот торг был невыгоден, ибо отвлекал от них товары. Неудивительно поэтому, что рецесс Ганзы 1559 г. запрещал торг через Нарву, но эта блокада не удалась и, напр., в начале 60-х годов из 100 кораблей, вошедших в Нарвский порт, было 70 кораблей любекских и сверх того были корабли из Бремена и Гамбурга. Таким образом, в самой Ганзе нарвский торг находил мощную поддержку. Даже французские послы категорически заявили в Ганзе, что нарвский торг для них весьма нужен и полезен.

Появление нарвск[ого] порта вызвало в противниках этого торга сильное движение. Сигизмунд-Август ищет союзников против Москвы. Датчане заняли Ревель, но этот порт не мог конкурировать с Нарвой. Тогда Сигизмунд-Август издает привилегии на каперство. Шведские каперы со своей стороны хватали корабли, идущие в Нарву. Господство шведов на море беспокоило ганзейских купцов, которые боялись господства шведов. Среди ганзейских городов поднимается даже вопрос о перенесении нарвского торга в Гданьск или в Ригу, но этому противился Любек. Только переход Нарвы в руки шведов (1581 г.) покончил вопрос о нарвском торге. Нарва перестала существовать, как московский порт и потеряла всякое значение.

Но на далеком севере, как раз за это время вырос серьезный конкурент Польши, Белоруссии и Литвы, на этот раз уже недосягаемый — Архангельск.

Несомненно, в Королевце и Риге также чувствовалось оживление в этот период. Однако, Ливонская война не могла способствовать успехам рижского торга.

Борьба за Ливонию, связанная с тяжелым финансовым напряжением государства, не могла способствовать экономическому его росту, а рост архангельского порта уничтожал возможность концентрирования всего западного торга в руках Польши и Литвы. После короткого расцвета внешней торговли началось ее падение. Первым признаком его было падение рижского торга. Этот последний привлек к себе Жмудь, часть Литвы и Подвинье. С переходом Риги во власть шведов последние пытались сделать рижский порт портом для Белоруссии и Литвы. Польско-шведские войны 17 в. влекли за собой и падение Данцига, приход кораблей в который падает до 150 с 2-х тысяч. Увеличение таможенных сборов тоже сильно отражалось на приливе кораблей. Все эти внешн[ие] обстоятельства приучают голландцев, датчан преимущественно обращаться в Архангельск. Швеция, страдавшая недостатком хлеба, входит в сношения с Москвой и получает оттуда громадные его транспорты. Голландцы достигают тех же успехов. Этот поворот уже отмечается в 20–30 годах 17 в. Тут надо прибавить, что хлеб московский был значительно дешевле хлеба на гданьском рынке.

В общем, 17 в. — это уже эпоха постепенного падения белорусской торговли. Восточная Белоруссия оттерта от портов шведами, западная имеет связь с Королевцем и Данцигом, но Данциг уступил свое место Эльбингу и притом не в смысле усиления вывоза, а в смысле утверждения здесь англичан с их импортом сукон и др. товаров. Даже продукция падает и бывали годы, когда голландцы даже ввозили в Польшу чужой хлеб. Леса, ближайшие к портам, были сильно истреблены. Появляется мысль об эксплуатации южных лесов, а вместе с тем и мысль о соединении каналами рек. Так, появляется в 30-х годах 17 в. мысль о соединении Вилии с Березиной и Балтики с Черным морем через Муховец. Но государство было слабо для того, чтобы осуществить эти грандиозные проекты.

На предыдущих страницах нами были изложены те стороны правительственной политики, которые имели целью расчистить внешний рынок для домениальных и панских хозяйств. Мы уже знаем, что государство проявляло крупную деятельность в приспособлении хозяйства к рынку, за государством шел крупный землевладелец.

Скарб выступает в качестве крупного экспортера хлеба. Не только свой дьякольный хлеб он отправляет в порты, но даже организовывает иногда особые купеческие кампании для скупки хлеба. Шляхта конкурирует в этом деле со скарбом и добивается привилегии, по которой он получает право продукты своего производства безпошлинно вывозить за границу. Это первоначально касалось вывоза хлеба.

Но оставался еще видный предмет экспорта. Это — лесной материал. Уже при Сигизмунде I леса подвергаются обширнейшей эксплуатации. По-видимому, хозяйство королевы Боны первое выступило на этот путь. Королева не устанавливает и способ эксплуатации. Она заключает договоры с предпринимателями. Эти последние вырабатывают лесной товар и получают известную плату с каждого выработанного ими лашта пепела захцика ванчоса или клепок. Однако, забракованный в Гданьске товар, падает на подрядчика. Господарский скарб варьировал договоры с предпринимателем. Иногда он отдавал работу в пуще всякому предпринимателю, который дает за себя поруку, если не имеет оседлости. Предприниматель обязывается только отдать в скарб вырученные суммы за дерево, пепел и смолу по ценам Гданьска.

Осочники обязаны проверять посредством обзора работ, какое количество вывезено товаров. Цитируемый господарский лист 1528 г., представляет работу в пущах весьма оживленной. В пущах работают паны в собственных лесах, и конечно, забираются и в казенные леса. Работают купцы местные и иностранные, очевидно немцы, державцы и старосты даже люди боярские, т. е. крестьяне, выжигающие лес собственными силами и продающие его купцам.

Таким образом, среди предпринимателей были промышленники, работавшие своими средствами, простые скупщики. Господарская власть, по-видимому плохо справлялась с делом надзора за этим расхищением леса. Неудивительно поэтому, что при Сигизмунде Августе появляется в скарбовых кругах мысль о монополизации лесного торга. Господарские листы, разосланные великим князем в 1547 г., подробно излагают причины, цель и устройство монополии. Листы ссылаются на согласие сеймовых послов и рады. Они объясняют, что все станы пришли к заключению, что землевладельцы, обрабатывающие своим капиталом лес или продававшие его купцам, неумело приготовляли материал, который подвергался браку в Пруссии и Ливонии. Иностранные купцы и евреи богатели, а шляхетству и скарбу был только убыток. Монополия вводилась в целях упорядочения лесной торговли. С момента ее введения все, как купцы, так и землевладельцы доставляют свой товар на государственные склады, государственным справцам и у них получают плату по определенной таксе. Такие склады установлены в Ковне, Берестье, Дриссе и в Салатах на Жмуди. На складах особые бракеры осматривают товар и выбирают годный для внешнего рынка. Таким образом, предполагалось вести дело в широком государственном масштабе. Однако в последующие же годы оказалось, что шляхта далеко не согласна делиться с господарями выгодами от лесной торговли. На ряде последующих сеймов шляхта подымает вопрос об отмене монополии на товары, сработанные в ее лесах Правительство требует оттянуть удовлетворение просьб шляхты. Однако на Виленском сейме 1559 г. правительство уступило, оно разрешило даже беспошлинный вывоз леса за границу под условием, что лесной материал обработан в лесу владельца и его собственными средствами, т. е. освободило шляхтича-предпринимателя, но все же удержало за собой монополию торговли в том случае, если промышлен[ником] являлся городской капиталив. Этим оно создавало конкуренцию, т. к. сам скарб не работал собственным капиталом и т. к. часть землевладельцев тоже прибегала к услугам частных капиталистов. Лесной товар частных землевладельцев мог продаваться значительно дешевле товара, сработанного капиталистом из купцов. Стремление к огосударствлению лесной торговли вызывало новую практику в лесной промышленности. До половины столетия разработка пущ шла по частям и находилась в руках многих арендаторов. Теперь мы видим стремленье сосредоточить работу во всех пущах, прилегающих к гданьск[ому] и королевецкому портам, а Иберфельт и Ко получает все Подвинье, Поднепровье и часть Виленщины и эксплуатацию все[й] пущи района рижского порта.

Выгоды скарба от лесной торговли были несомненно очень значительны. Но планомерная эксплуатация лесов побудила скарб к охране их и уяснению размеров лесных богатств.

Но наряду с во всех отношениях здоровыми попытками поднять производительность страны, скарб довольно быстро сбивается с этого пути и подталкиваемый финансовым положением, создавшимся в эпоху Ливонской войны принимает ряд мер, которые с очевидностью ложились тяжелым бременем на производителя, главным образом на крестьянина. Скарб и помещик стремятся получить все выгоды от сношения с рынком за счет крестьянина. Отсюда идет ряд ограничений сельской торговли: предписано, чтобы крестьяне не продавали никаких товаров в селе и вывозили бы их на рынок, или предоставление права покупать продукты у крестьян по «рыночной» цене. Стремленье правительства к установлению монополии за пределами господарских добр встречает сопротивление в рядах шляхты и 3-й Статут ограничивает княжескую власть в этом отношении. Но это означало только, что господарь и землевладельцы каждый у себя могли устанавливать монополии. Господарь широкой рукой раздает привилегии частным землевладельцам на устройство ярмарок в их местечках и селах или привилеи на магдебурское право частновладельческим городам. Частные землевладельцы получают целый ряд привилеев на торговые сборы в пределах их имений. Все это начало уже вредно отражаться на торговле.

К этим стеснениям сельского оборота присоединяется ряд других. Так, устанавливается мельничное право, обязывающее крестьян молоть хлеб только на мельнице своего владельца. Корчемное право всегда находилось в руках государства. В 50-х годах 16 в. подготовляется вопрос о монополии броваров и солодовен. Это принимает широкое распространение и вскоре бровары и солодовни оказались крупной монопольной статьей скарбового дохода. Берестейская устава 1561 г. уже является актом, регулирующим монопольное дело.

Монополия на бровары и солодовни сначала охватила западные и юго-западн[ые] староства. Нетрудно догадаться, что скарб немного получил в результате доходов от переработки хлебных продуктов для местного потребления, т. к. вскоре право взимания этих сборов по отдельным подарованиям стало переходить в руки шляхты. Во всяком случае эти монополии составили значительный налог на потребление. С 1561 г. является мысль о соляной монополии. Так, видим соляные монопольные склады в Пинске, Бресте, Гродно. Правительство жестокими мерами заставляет население брать соль только из монопольных складов, причем делаются попытки распространения соли по волостям. Едва ли нужно доказывать, насколько все эти меры, опутывавшие население сборами и полицейскими предписаниями, должны были отрицательно влиять на развитие производства и торговли. Жадность господарского и частновладельческого скарба подрезывала хозяйственный рост страны, к оживлению которого стремилось само же государство. Но этого мало. Уже независимо от узкой политики правительства Ливонская война вызывала потребность в деньгах, а это отражалось на усилении податного бремени, на росте земской подати и особенно на росте таможенных ставок. Таможен[ные] тарифы 60-х годов во много раз иногда подымали ставки на товары, причем новоподвышенное мыто жестоко падало на предметы вывоза и довольно скромно подымало тариф на предметы ввоза. И это понятно, ибо при вывозе предполагалось получить деньги с купца, а во ввозе иностранных товаров была заинтересована шляхта. В результате получилось то, что напр., пошлина на некоторые лесные материалы превышала их стоимость. Пошлина на вывоз хлеба или скота колебалась от 20, иногда до 50 %. Результат таких мер нетрудно предугадать: уже к концу 16 в. шляхетство избавилось от конкуренции купечества при вывозе товаров, в его руках находилось и производство и торговля «речами власными». Частный купец сравнительноредко фигурирует в качестве экспортера леса, хлеба и пр. Он специализировался на тех товарах, которые не производил шляхтич. Но таких товаров было немного. Главным же образом купец специализировался на вывозе иностранных изделий, которые он менял на суммы, вырученные шляхтой от реализации своего сырья. Все это объясняет нам причины упадка торговли, резко начавшегося сказываться уже в 17 в.

Теперь мы перейдем к вопросам строения торговли внешней и внутренней. Мы знаем те направления, которые притягивали к себе внутренний рынок. По таможенным данным 15 и 16 вв., т. е. по сборам таможенных пошлин можно судить о назначении тех конечных пунктов, которые прилегали к приграничью и через которые пропускались местные и иностранные товары. Так, во второй половине 16 в. самым крупным пунктом внешней торговли было Берестье, второй по значению после Волынского Луцка. Это давало ежегодно 1100 коп гр[ошей] лит[овских] таможенных доходов. Луцк давал вдвое больше. Киевская таможня давала многим менее. Это указывает на то, что южное направление в то время притягивало к себе торговлю. Правда, мы не можем сравнить этих цифр с доходами Полоцкой и Витебской комор, которые находились в управлении горожан. Но несомненно, что прекращение новгородской торговли благоприятно отразилось на торговле подвинских городов. Все остальные мытные коморы давали значительно меньше Берестейской. Так, Путивль, через который шла только часть киевской торговли, дал вторую по размерам цифру. Смоленск, частью отражавший на себе то же течение торговли — низший размер дохода. Новгородская и Минская коморы стояли на пути к Берестью, главным образом, из Вильны в Новгородок давал по размерам цифру (322), а Минск — столько же, сколько Ковно (250). Таким образом, последний пункт, притягивавший к себе торговлю Вильно и др. центр[альных] городов по направлению к Королевцу, занимал одно из последних мест по размерам таможенных доходов, а следовательно, и по размерам торговли. Примерно такие же соотношения, независимо от цифр, держатся в начале 16 в. Но по тогдашним данным видно, что Полоцк стоит сейчас после Берестья. К половине 16 в. картина меняется. На первый план выступает ковенская торговля. Доходы с Подляшского таможенного округа, центром которого был Берестье, занимает второе уже место, несмотря на то, что войны не беспокоили этого края. Даже Полоцкий округ, несмотря на военные перипетии, в конце концов сравнивается с Подляшским, а если принять во внимание, что Могилевское мыто почти исключительно тянуло к Подвинью, то и превосходит подляшские мыта. Значение Новгородской коморы совершенно падает, а Виленская и Минская коморы дают еще больший доход, то Вильна, как мы потом увидим, в сильной мере повернула к неманскому порту. Надо помнить, что юго-восточное направление торговли, центром которой был Путивль, совсем пало в начале 16 в., также как Брянск, Вязьма и Дорогобуж, так как все эти города отошли к Москве.

Поэтому мы остановимся только на той части южного направления, которая притягивалась Берестьем. Несмотря на рост непосредственных сношений Белоруссии с балтийскими портами, все же Берестье был крупным передаточным торговым пунктом. Товары через него шли зимою и летом. Но летние товары были другого типа, чем зимние. Это был хлеб, лес, воск, лой, свиное мясо, сплавлявшееся польскими панами в Гданьск. Судя по обрывкам дошедших до нас таможенных книг, только небольшое число белорусских панов проводило свои товары через Берестейскую таможню. Это вполне понятно ввиду окраинного положения Берестья.

Речными перевозочными средствами здесь были шкуты, т. е. барки, поднимавшие до 500 бочек хлеба. Такого же типа были суда, называвшиеся комягами. Впрочем грузоподъемность тех и других судов значительно колебалась. Лихтанник или бычок было небольшое по грузоподъемности судно, оно приравнивалось к половине комяги. Большинство транспортов невелико по размеру, от одной до трех комяг и только один транспорт представлял собою караван в 45 комяг. Паны редко провозили лично свой товар. Вместо них выступали их приятели, служебники и факторы. На 123 лица, провезших свои товары, только 10 принадлежало к ряду городского купечества. Это значит, что вся вывозная торговля или почти вся уже к концу 16 в. оказалась в руках шляхты. Это для нее было выгодно потому, что она не платила пошлин в том случае, если представляла доказательства, что провозимый товар является продуктом собственных имений. Мещанская торговля была, сравнительно со шляхетской, мелкой торговлей. Это был легкий крамный или гостинный товар.

Хлеб шел на север, а крамный товар шел из Белоруссии в Польшу и из Польши в Белоруссию. Поэтому он перевозился сухим путем и, по-видимому, преимущественно санным. Это был довольно мелкий торг. Купцы лично привозили товар, в громадном большинстве случаев умещавшийся на одном возу. Редко проходили три-четыре воза одного купца и только в отдельных случаях видим транспорты в 9 возов и даже в 20–22.

По тем же таможенным книгам можно видеть, какие районы притягивало к себе Берестье и между какими городами шел обмен. Наибольшее значение в этом торге имел Люблин с его знаменитой ярмаркой. В Люблин шли следующие товары: воск простой и воск шмальцованный, меха (выдры, куницы, лисицы, рыси, волка, норки, горностая), черные бобры, бобровая струя, почеревины бобровые, футры беличьи, брюшковые, барсу[чьи] футры кромковые, коты дикие, хомутина, калиты и иное ременье рымарской работы из Слуцка, ремни шведской работы; затем шли юфть, выбойка, скуры дубленые, узды, тебеньки, рукавицы московские, лубье сагайдачное, стремена железные простые, игольники малые, мыло простое, боты, черевики, чижмы, капцы черные, войлоки, стрелы, радно, т. е. грубое полотно и др.

Гораздо разнообразнее был товар, шедший из Люблина. Это слишком длинный перечень самых разнообразных предметов. Тут мы встречаем железо, сталь, олово, медь, свинец, ртуть и изделия — топоры, косы, ножи разные, гвозди латные, иголки, котлы, ручницы; отсюда же поступади на белорусский рынок текстильные изделия немецкой, английской и фландрской работы: сукна, каразея, шапки метлевые и фолдровые, шапки посполитые, колдры тафтяные. Это уже турецкий товар. К последним надо отнести: торбы турецкие (очевидно чувалы, кисеты и пр.), хозы, кожухи турецкие, тканины оксамитные, шелк, перец), розинки, бархап (краска), лакрица, мушкет, тесьма, платки, шафран, чамлат, гвоздика, сафьян, ладан, турецкая китайка, орехи волошские, запонки. Затем можно указать еще на ряд товаров: полотно коленское (Кельн), и цвилихское (Цвикау), мыло барское (из Бара), купорос, зеркала, гребни, ножницы, вино, золото пряденое, даже огуречные семена, семена лука, чепцы моравские, мухояры (mouchoir) немецкие, капелюши полотяные со шнурами, замшевые рукавицы, краски, сера, миндаль, даже сливы, очевидно сушеные, вообще всякого рода «речи крамовые».

Другие города Польши имели малое значение в этом обмене.

Так, ряд товаров посылало Гнезно: шапки, немецкие сукна, немецкие полотна, ножи, рукавицы, кофты, гребни, зеркала, щетки, ножи, каразею, даже восточные пряности. Торн давал сельди, сукна, полотна (глоговское и зеленогорское), кроликов, даже мед пресный. Сукна и шапки ввозились также из Познани. Из Ильжи шло в большом количестве стекло, стеклянные изделия и горшки. Вино шло из Подгорья в Венгрию и из Львова. Соль шла из Дрогобыча. Кое-что шло из Кракова, Холма, Ломжи, Ратно, Острога. Некоторое количество товаров получалось этим путем из Гданьска, напр., сельди, кролики, туда же посылались, очевидно, в замороженном виде серны, зайцы и тетерева.

С другой стороны можно учесть и те города белорусские, которые были втянуты в эту преимущественно люблинскую торговлю.

На первом месте стоят берестейские купцы. Их много и, очевидно, они играли роль посредников. Относительно весьма большие партии товаров через Берестье, направлялись в Вильно. Этот город был, по-видимому, крупным передаточным пунктом для железных изделий. Особенно много туда везли кос. Сюда же привозилось много сукна, вина, не говоря о других мелких товарах. Затем Слуцк занимал очень крупное место в этой торговле. В потреблении слуцкого рынка большую роль играли косы и сукна. Сам Слуцк вывозил много товаров, переработанных в этом городе, это изделия из кож. В Могилев подвозился товар, разнообразный по своему набору, но небольшими партиями. Наконец, идет еще ряд городов, купцы которых ездили в Польшу: Минск, Бобруйск, Троки, Пружаны, Новогрудок, Слоним, Пинск, Кобрин и др. Данными, которые можно извлечь из отрывков таможенных книг, далеко не исчерпываются сношения польских городов с белорусскими. Даже в том, что Берестейский таможенный округ опирался на 19 таможенных пунктов, среди которых Гродно и Дорогичин имели большое значение. Вследствие установившихся обычаев и административных предписаний купцы различных городов должны были ездить через тот или иной пункт. Так, напр., через Берестье должны были проезжать все едущие с Волыни. Купцы из Мозыря и Пинска имели дорогу тоже на Берестье. Виленцы, едущие в Люблин, направлялись тоже этим путем. Но виленцы и гродненцы, направляющиеся в Варшаву и Гнезно, проезжали только через Дорогичин. Лесной товар и хлеб приходили к Берестью реками Муховцом, Бобром и Наревом. Речной путь по Припяти имел большое значение, причем здесь важными пунктами были Давид-Городок и Пинск. Подляшский город Бельск имел довольно значительные сношения с Познанью, подвозя на познанскую ярмарку воск.

Направление на Королевец захватывало Принеманский и преимущественно Виленский район. Сюда товары пропускала, главным образом, Ковенская таможня. Неудивительно поэтому, что здесь очищали товары таможенными пошлинами большею часть[ю] ковенские купцы, конечно, в качестве посредников. Однако, виленские купцы принимали весьма крупное здесь непосредственное участие. Затем встречаем купцов из Минска, Слуцка, Гродно, Несвижа и Меречи и некоторых других. К устью Немана шли частью те же товары, которые проходили через Берестье: хлеб в зерне и муке, воск, поташ, пепел, лен, льняное семя, орехи, шкуры яловичьи, иногда дубленые, смола, лой шмальцованный и др.

Но наряду с этим грубым сырьем в Германию идут и предметы ремесленного изделия, тоже большею частью грубые и примитивные. Так, сюда идут тарелки (конечно деревянные), ложки, нетцки (Netz-«сеть»), рыболовные принадлежности шли в большом количестве. Сюда везли телеги, сани, полотно ковенское, т. е. литовское. Виленцы сюда везли боты, шапки, простое мыло провозилось брусками, пояски скураные, пошевки к ножам, ковшики червоные московские, полотно грубое, рогожи; наряду с виленскими купцами большую роль играют слуцкие. Наряду с сырьем они вывозят яглы (возжи), юфть, которая носит техническое название «слуцкой юфти», полотно простое, беличьи подкрашенные меха, меха волков, козлину, шкуры серн, лосей, ланетины (по-видимому, меха лани), журавлиное перо вообще вывоз Слуцка отличается значительным масштабом, оригинальным и замысловатым подбором предметов вывоза и тем, что ассортимент вывоза носит характер местного производства и таковым большею частью известен в торговле. Надо еще отметить, что почти каждый случанин вез и некоторое количество фаз пшена — тоже местная особенность.

Ввоз из Королевца не был так разнообразен, как это мы видели на Берестейской таможне. Почти исключительно господствует ввоз соли, сельдей. Затем мелькают медь, олово, сера, купорос, гвозди. Некоторые товары далекого юга или теперь уже американские мелькают среди ввозимых, напр., перец, фиги, кишмиш и пр.

По Неману ходили суда, называвшиеся витинами. Это были суда, подымавшие около двух тысяч пудов груза. Из одного отрывка таможенной книги конца 16 в. видно, что через Ковно за два месяца прошло в Гданьск около 70 витин и из Гданьска около 60, на которых проехало в оба конца 105 купцов. Но многие витины шли порожняком за товарами в Гданьск. На такие порожние витины присаживались мелкие купцы с очень незначительным количеством товаров.

В Ковно вели давние установленные пути. Сюда шла старая великая дорога «из Вильно на Лиду» и Троки. Речкой Вилией виленцы пользовались в летнее время и даже довольно рано получили право беспошлинного проезда по боярским езам.

В предыдущем изложении уже не раз упоминалась видная роль Вильны, как торгового центра. Действительно, это был крупный центр торговли. Новая литовская столица была очень удачно расположена в географическом отношении и служила связью между восточной и западной половинами государства. С другой стороны, она пользовалась большими привилегиями, что означало стремление правительства поддерживать на высоте благосостояние этого города. Уже при Ольгерде встречаем в литовской столице купцов из Новгорода, Пскова, из Риги и Москвы, из Кенигсберга и Данцига и даже из Владимира и Львова. Таким образом здесь был узел торговых сношений между югом и севером, западом и востоком. Сюда Гедимин так удачно звал христиан всех исповеданий обещал им религиозную свободу, право свободной торговли и особенно сзывал ремесленников и даже земледельцев. К сожалению, мы мало знаем относительно материального роста этого города. В 1387 г. Ягайло дает ему привилегию на магдебургское право. Это была первая в государстве привилегия, данная первенствующему городу. Она была началом длинного ряда привилегий, которыми пользовались виленцы. В первой половине 15 в. город освобожден от мыта по всей территории Великого княжества, он имеет свободу от мостовых и других мелких пошлин, особую привилегию на беспошлинный проезд через езы по Вилии и Неману, получает привилегию на ярмарки и на устройство гостинного двора для иностранных купцов. Городская ратуша имеет исключительное право пользования городскими весами и взимания за это особой пошлины, город имеет монопольную постригальню сукон и шерстяных материй, монополию продажи пива, меда, хмеля и вина. Он имеет воскобойню, в которой все обязаны были переливать свой воск. В 16 в., как мы отчасти видели, объем торговых отношений Вильны был весьма широк. Виленцы не только сами ездили в Москву, Польшу и Пруссию, но сюда приезжали для торга турки, армяне, москвичи, поляки и иные гости. Здесь были склады немецких сукон, восточных ковров, дорогих каменей. Через Вильну в Москву шли косы, серебро. Много московских товаров проходило на Запад через руки виленских купцов. К концу 16 в. можно наметить несколько торговых крупных домов, вроде дома Мамоничей., Брука, торговавшего венгерским вином, Мартина Шлегеля, Свирида Шостака, который провозит большие партии кос, ножей, турецких товаров и пр. Московские меха в 16 в. главным образом попадали в руки виленцев, они очень интересовали немцев, многие из которых поселились в Вильне именно с целью торговли мехами. Тут же, как мы говорили, можно было встретить представителей других национальностей, в том числе англичан и шотландцев с их разносным торгом мелкого товара («шкоты»). В конце 16 в. в Вильне был особый Московский гостинный двор, который поражал иностранцев обилием мехового товара. Река Вилия иногда настолько запружалась подходившими судами, что они должны были ждать очереди, чтобы войти в город. И это случалось в конце 17 в., когда торговля Вильны уже была на закате.

Конечно, такой объем торговли, как уже было сказано, поддерживался привилегиями и тем, что Вильна была сосредоточием богатого литовского и белорусского щляхетства. О виленских привилегиях мы уже знаем. Надо только помнить, что все иностранцы, приезжавшие в Вильну должны были останавливаться на гостинном дворе. Даже в пределах Польши виленцы не платили податей. В отношении меховых товаров, это давало Вильне право склада, т. е. право продажи мехов оптом и только в Вильне, причем торговля между приезжими купцами возбранялась. Даже в Ковно виленцы имели право розничной торговли, что запрещалось складским правом этого города по отношению к другим городам.

Вся торговля и промышленная конструкция Вильны выделялась среди других городов.

Виленский рынок отличался своим большим масштабом. Здесь был главный рынок и второстепенные. Купцы имели склады товаров, амбары, откуда они вывозили товары на базары. Кроме того, были обыкновенные лавки крамы, погребцы, торговля с возков и из клеток, т. е. ларей. Клетки иногда, занимались и ремесленниками, где, они очевидно, работали и торговали. Для некоторых предметов были особые пассажи, напр., упоминается кушнерский (скорняжный) дом, где происходила торговля мехами, вероятно, розничная. Были и особые рынки для некоторых предметов, напр., упоминается рыбный рынок.

Торговая структура Вильны отличалась большой сложностью. Тут мы встречаем крупные товарищества торговцев, носившие название гельд (гильдия). Гельды имели дома с обширными при них складами и подвалами. Часть гельд принадлежала известному типографу и издателю Луке Мамоничу. Потом эта часть гельд перешла к товариществу из 10 человек. Одна большая гельда принадлежала тоже небезызвестному виленскому купцу С. А. Азаричу. Торговый рост города сказался и в том, что здесь появляется первое учреждение банковского характера, с ломбардным кредитом, на что выдана была двум евреям в 1551 г. особая привилегия.

По-видимому, Вильна была не только торговым, но и крупным промышленным центром для своего времени и сравнительно с крайне слабым промышленным развитием других городов. Промышленные предприятия принадлежали большею частью городу. Так, ему принадлежала плитница (каменоломня), мельница, кирпичные заводы, пушкарский, т. е. литейный завод. Под городом были некоторые и частные заводы, напр., стекольный завод Пилецкого. Владелец завода получил привилегию на монопольное право скупки всего стекла, привозимого купцами в город, очевидно в целях уничтожения конкуренции. Из монополий изьято было только стекло венецианской работы.

Торговля и зарождающаяся промышленность привлекали в Вильно рабочих. Уже грамотою 1547 г. учреждается в Вильне биржа труда, отводится особое место, где происходит наем пришлых рабочих. Городской вряд обязан наблюдать за тем, чтобы никто не уклонялся от заключения сделок с рабочими, в указанном месте около ратуши.

Скопление покупателей в Вильне вызвало спекулятивное повышение цен. Это обстоятельство заставило высшее правительство неоднократно принимать меры к урегулированию цен и к борьбе со спекуляцией. Так устанавливается время, когда перекупщики могут покупать жизненные припасы. Издавались и другие распоряжения, направленные против спекуляции, если даже таковые были из панских подданных.

Теперь перейдем к двинскому направлению. Притягательным пунктом его была Рига. Автор второй половины 16 в. Ниенштадт сообщает о Риге, что в этом городе был большой склад купеческих товаров. Как зимой, так и летом сюда подвозят разного рода хлеб и другие купеческие товары. По Двине из далекой России везут на плотах, в ладьях и стругах много огромных бревен, строевой лес и дрова, золу, смолу, зерновой хлеб, коноплю, лен, кожу, воск, сало, конопляное масло, конопляное семя, и другие товары. Сюда же везут товары из Литвы, Курляндии и Ливонии. Все эти товары продаются в Риге, откуда идут за море. Много кораблей из разных мест привозят в Ригу соль, сельди, дорогие полотна, шелковые материи, различные металлические мелкие товары, вина, пиво, съестные припасы, пряности, всякие специи, железо, красную медь, олово, свинец, одним словом все, что «нужно только людям, всего привозят довольно». Ежегодно многие сотни судов нагружают кожаными и другими товарами. Это было цветущее состояние Риги. Еще в первые годы 17 в. из Витебска отправлено в Ригу 48 стругов и 8 плотов, нагруженных товарами. Все это были те же знакомые нам продукты.

Главными белорусскими городами, стоящими на пути к Риге, были Витебск и Полоцк. Через эти города проходили товары более далеких пунктов: Вильны, Смоленска, Могилева, Орши, Белович, Торопца, Велижа, Усвята и других. Главными ввозными товарами здесь были соль и сельди. Главными вывозными, еще в 16 в., - воск, который затем уступает место лесу и хлебу. Воск вывозили цехованный, соль ввозили в мехах. Это преимущественно летние товары. Зимние товары были: железо всякое, сковороды, лемехи, топоры, косы.

Через Полоцк проходили и москвичи на своих стругах, иногда с пассажирами, «присадниками» с мелким товаром.

Впрочем рижский торг, как и в более древнюю эпоху отличался тем, что рижское купечество старалось эксплуатировать белорусское. В начале 17 в. полочане жаловались, что рижане нарушают старинные привилегии. Сами со своими товарами проезжают мимо Полоцка. В самой Риге берут «незвыклые податки и мыта», применяют неправильный вес. Браковка товаров несправедливая. С другой стороны рижане и витебляне затягивали уплату долгов рижанам. В 1701 г. королевский комиссар Рыбинский явился в Витебск с 1000 чел[овеками] саксонской пехоты для взыскания долгов с витеблян, но вообще больше мы встречаем жалоб на рижские порядки.

В начале 18 в. о Риге было мнение как о городе «совершенно бесправном и не знающем никакого другого закона, кроме хитрых макиавеллевских штук ко вреду человечества».

Надо, впрочем, заметить, что наибольший расцвет рижской торговли относится к 16 в., а в 17 в. с переходом ее под власть шведов, создается так много затруднений, что они мешали правильному торгу. Конечно, этому способствовало и общее падение производительности соседней Белоруссии.

По Двине ходили суда разных наименований. В более древнее время упоминаются «учаны» — суда большого типа. С 16 в. упоминаются струги, ладьи и плоты, иногда полуструги и шкуны. Наиболее употребительным типом были струги, барки, поднимавшие до 12 тыс. пудов. Проведение их по порогам требовало искусства, поэтому на Двине были особые лоцманы, сами владевшие стругами или нанимавшиеся проводить чужие струги. Стоимость струга определялась в 300 коп грошей.

Как мы видели, Полоцк и Витебск были городами, через которые проходили товары купцов других городов. Но и сами полоцкие и витебские купцы принимали живое участие в торговле. Ближайший район Подвинья был районом, куда разъезжались купцы из Полоцка (в Вяжичи, Бешенкович[и], Уллу, Чашники, Коптевичи и пр.) и скупали здесь у крестьян товары. Тому же способствовала и Витебская ярмарка.

Пока Смоленск был под властью лит[овско]-русского князя, он также принимал участие в рижском торге. Московские купцы из Москвы в Ригу и в позднейшее время, однако, ходили через Дорогобуж и Смоленск.

Наиболее крупным пунктом торговли Верхнего Поднепровья с течением времени сделался Могилев. Его купечество вело довольно широкие торговые сношения. Мы видим могилевских купцов, торгующих с Ригой, Смоленском, Витебском, они сами бывали в Вильне, Минске, Ковно, Житомире, Слуцке. Могилевские купцы охотно ездили в чужие края. В Люблин они ездили на тамошние ярмарки 28 октября и 2 февраля; оттуда они привозили мануфактурные или колониальные товары. Они бывали в Торне, Гданьске, Гнезно, Королевце, Львове. Пробирались в Москву, а через Смоленск также получали московские меха. Могилевское население часто ходило на рыбные промыслы на Украину. Они через Киев ходили в Канев, Черкасы, в Подолию и на Волынь. Все это указывает на далекий и широкий круг сношения.

Но кроме того, могилевские купцы с редкой энергией будили местный рынок. В местечках и селах Поднепровья они скупали пеньку, сало, лой, мед пресный, хлеб и, очевидно, здесь же продавали далекие привозные товары. Можно отметить весьма широкий округ, где утвердился скупщик из Могилева: Копысь, Мстиславль, Кричев, Пропойск, Речица и даже Гомель, Орша, Шклов, Головщина, Бялыничи, Лукомль, Смоляны, Толочин, Глубокое, Даниловичи и другие.

Документы, характеризующие быт могилевского купечества, подтверждают тесную связь его с широким заграничным рынком. Напр., в перечне предметов домашнего обихода преобладают вещи, сделанные и отделанные из привозного заграничного материала, напр.: кошули из коленского полотна, расшитого шелком, или же полотна голландского, швабского, московского, одежда из сукна лионского и других сортов, из оксамита и каразеи. В большом ходу было сукно муравское. Одежда подбивалась московскими мехами. Кружево употреблялось брабантское и голландское. Даже простые бараньи кожухи имели воротник, расшитый шелковой красной строчкой. И это одежда не зажиточного класса, а среднего мещанства. Даже бедная мещанка из предместья среди завещанной ею жалкой рухляди имеет все-же «сукман лионский синий».

Списки товаров, поступавших на могилевский рынок, также указывают на то, что в лавках города можно было найти все заграничные товары, проходившие в Белоруссию через Польшу из Прибалтики и Москвы.

К выше приведенному обзору торговли нам следует прибавить еще несколько штрихов, характеризующих ее. Нам уже приходилось обращать внимание на то, что купцы крупных торговых городов широко охватывали мелкие рынки, скупку по местечкам и селам. Можно даже наметить некоторую специализацию в некоторых местностях, рынок которых приобретает известность подвозом тех или иных товаров. Вот несколько примеров: в Минск окрестные производители свозили для продажи хлеб. Те же источники говорят о Чернобыле, Мозыре, Пинске и Меречи. В Мозыре же на рынок свозили мед, приводили скот. Могилев был известен как рынок «зверя косматого», лошадей и кож. В Мстиславль соседние крестьяне приводили крупный и мелкий скот и привозили мед пресный. Речица была рынком продажи лошадей.

Но вообще рынок состоял из немногих товаров, расчитанных на далекий сбыт и из разнообразного крестьянского товара, свозимого на местные базары. Вот, напр., список предметов, подвозимых на рынок Могилева и облагающихся могилевским магистратом: мед, лой, солонина, мерзлая рыба (возами), соленая рыба (бочками), яблоки (возами), орехи (возами), пшено, живые и битые свиньи, кожи, скот, хмель, воск, рогожи, древесная кора и лубье, сено, бревна и другой лесной материал, приносили даже вязанки дров, деревянную посуду, смолу, деготь, пепел. Таким образом, местный базар состоял из самого разнообразного крестьянского сырья.

Пока воск имел большое значение в торговле, то еще в 16 в. были воскобойни, т. е. промышленные заведения, где воск очищался, штамповался в особые круги и «цеховался», т. е. на нем делали клеймо. Тут же происходила государственная скупка воска и взыскание с него пошлин. Такие воскобойни были в Новгородке, Минске, Берестьи, Вильне, Полоцке, Волковыске, даже в таком маленьком местечке как Пещатка, были воскобойни и в других местах, напр., в Бельске. Заграницу вывоз воска происходил главным образом через Ковенскую восковую комору. Об отпуске воска можно судить по тому, что в 20-х годах 16 в. через Ковенскую таможню проходило около 1,1/2 тысяч пудов, т. е. 1,1/2 вагона в год На первом месте стояла Виленская восковая комора, через которую в те же годы проходило около 15 тысяч пудов, через Полоцк около 2100 п[удов]. Торговля воском, впрочем, в 16 в. падает. По дошедшим до нас отчетам о сборах восковничьей пошлины, видно это постепенное падение во второй половине 16 в., а в самом начале 17 в. отпуск воску пал в 2,1/2 раза, сравнительно с половиной 16 в.

Торговля не была свободной. Она встречала ряд препятствий в правительственной политике, стремившейся использовать торговлю в целях увеличения доходов скарба, о чем придется говорить особо, мещанская торговля была стеснена привилегиями шляхетства, наконец, постановлениями ратуш и самих купеческих обществ имели тенденции налагать те или иные запреты на торговлю. Еще в 17 в. господствовал средневековый взгляд на торговлю, как на цеховое занятие. В Вильне и Могилеве, а вероятно и во многих других городах, купцы образовали единое городское общество, купеческое братство, в целях упорядочения торговли. Соответственное постановление купечества в качестве причины образования братств указывает на то, что в город приходят различные люди и занимаются торговлей, не принося пользы купечеству и городу, т. е иными словами ассоциация купечества имеет целью борьбу с иногородным купечеством. В купеческую ассоциацию входят только лица, записавшиеся в купеческий рееестр, внесшие в братскую скринку вклад в 2 копы грошей и принесшие присягу. Для иногородних вступление в братство затруднено тем, что эти купцы должны показать сначала свое «почтивое» происхождение, сначала вписаться в мещанский реестр, а потом уже просить о записи в купеческий реестр. В это братство, по-видимому, входят более или менее крупные купцы привозными товарами. Купеческое общество имеет обычный тип братства, цеха, оно имеет свой дом и ему предоставлены магистром права регулирования торговли. Был и институт купеческого ученичества, который рекрутировался прежде всего из сыновей купцов, а затем из приказчиков, рекомендуемых их хозяевами.

Таким образом, в тот период, когда в Европе торговля освобождалась от средневековых институций, у нас они имели полную силу. Целый ряд постановлений направлен был против свободной конкуренции. Уставы тех цехов, которые имели связь с закупкой сырья на рынке, в своих постановлениях и через свои органы боролись против тех, которые покупают раньше цеховых братьев, на рынке, не в определенные часы и т. д. Так поступали могилевские солодовники. Мясники могилевские установили порядок скупки мяса и скота, приводимого в Могилев. Они не допускали не только перекупщиков, но и устанавливают равномерную закупку членами цеха.

Рыбные торговцы Могилева для избежания конкуренции по закупке привозимой в Могилев сушеной рыбы большими партиями вошли между собою в следующего рода соглашение: комиссия в составе 4-х торговцев осматривает привозимую рыбу, ведет переговоры с привезшими ее купцами, закупает ее и купленная таким образом рыба делится между всеми торговцами. Мелкие покупки может делать каждый купец. Это постановление не распространяется на посполитных людей, которые могут оптом и в розницу покупать привозимую гостями рыбу.

Иногда само правительство в более крупном масштабе способствовало созданию ассоциаций купечества для скупки того или иного продукта, напр., для скупки хлеба.

Купеческие ассоциации выступали иногда на более широкое поле в деле упорядочения торговли. Так, напр., могилевские купцы в 1698 г. постановили на год прекратить торговое сношение с Пруссией и Москвой ввиду грабежей, которые происходят в пределах Белоруссии. Купеческие общества выступали в защиту своих интересов и т. д. Но голос имело только купечество крупных городов, хотя даже права на магдебургию далеко не всегда его обеспечивали.

Купечество мелких городов, особенно находившихся в частных владениях, подчинялось всецело воле старост; несмотря на формальное существование магдебургского права, торговля находилась в крайне стесненном положении. Правда, это была мелкая местная торговля, но староста стремится выжать из нее столько соков, что торговля не могла иметь широкого развития и непосредственной связи с торговыми центрами. Напр. , в ратушных книгах г. Кричева в половине 18 в. был записан приказ старосты такого содержания: торги в Кричеве назначались по пятницам и воскресениям. На базар свозились пенька, воск, свечное сало и другие товары. Экономия обещает покупать эти товары для экономии и по той цене, по какой будут платить посторонние купцы. Но ведь короткий приказ направлен против посторонних купцов. Все товары, купленные в городах Кричевского староства, не могут быть вывезены за пределы староства и обязательно должны быть проданы только в экономии. Местным купцам разрешается ездить в некоторые соседние местечки, в другие под угрозой тяжелого тюремного заключения ездить запрещается. Но купленные в других местечках товары продаются в Кричеве по той же цене, какая устанавливается в Кричеве для тех же товаров местного производства.

И это явление не случайно. Жадность шляхты и тяжелое финансовое положение государства давили на торговлю, держали ее в оковах средневековья и способствовали ее постепенному падению. К этому вопросу нам придется еще вернуться.

Городская торговля находила себе сильного конкурента в почти освобожденной от пошлин шляхетской торговле.

Шляхта не платила пошлин за товар, за продажу своего производства, а равно безпошлинно ввозила иностранные товары «на свою потребу», причем потреба эта понималась широко. До некоторой степени можно судить об участии шляхты в торговле по сохранившимся от конца 16 в. сведениям о размере безмытного пропуска шляхетских товаров. В общем, шляхта ввозила и вывозила товаров в 5 раз меньше, нежели городское купечество. Но надо сделать поправку в том смысле, что шляхта платила пошлины за те же товары, которые ввозила сверх своей потребы. Все же указанное соотношение дает некоторое понятие об относительном масштабе той и другой торговли. Мало того, если взять таможенные округа, то оказывается, что там, где была более развита не шляхетская торговля, там доля шляхетских товаров была меньше. Напр., в Виленском и Минском районе шляхта провозила только 1/8 товаров, в Гродненском пятую. Напротив, в Витебском она провозила третью часть товаров.

Торговые транспорты шляхты особенно по вывозу отличаются более крупным масштабом. Напротив, городская торговля — в общем мелкая торговля. Она носит все характерные черты средневековья. Сам купец лично едет с товаром и за товаром; это купец — ремесленник (по характерному определению Зомбарта): даже такой крупный представитель торговли, совладелец гельды типографии, как Иван Мамонич на шести возах лично везет свой товар из Люблина. В торговле преобладает единоличный торговец, товариществ нет, кроме исключительно редких указаний.

Торговый оборот не мог быть быстрым вследствие трудности условий передвижений. Даже на переезд из Берестья в Люблин и обратно требовалось две недели. Из Берестья в Познань справлялись за три недели. Но Берестье лежало на краю государства. Купцы предпочитали зимнее передвижение, что объясняется и временем ярмарок, Люблинской, Познанской, Липецкой и тем, что провозили сравнительно легкий товар. Крупный купец проезжал зимой, а мелкий работал и летом. Некоторые из мелких купцов весьма интенсивно подвозили товары, появляясь, напр., на Берестейской таможне подряд несколько раз через каждые 2 недели.

Процесс скупки товаров был нелегкий. Чтобы собрать транспорт в 450 пар юфтей и в 500 с лишним других кож и мехов, т. е. всего на 2–3 воза, двое купцов скупали этот товар у десяти разных лиц, причем центром скупки было далекое Поднепровье — Могилев, Орша, Мстиславль, Быхов. Чтобы перебросить эту партию товара с Поднепровья в Слуцк, оттуда в Берестье и Люблин надо было участие многих лиц и, конечно, много времени.

Надо отметить, еще одно важное обстоятельство, что с белорусской стороны эта торговля была активной, т. е. именно сами белорусские купцы выезжали заграницу. Польские купцы редко появлялись в Берестье, еще реже приезжали купцы из балтийских портов.

В этой торговле кредит, по-видимому, играл очень малую роль. Форма письменного векселя была в малом употреблении. Только среди еврейских купцов чаще упоминается о заемных письмах. Акт займа просто объявлялся пред войтовским врядом. Трудно говорить о высоте процента. Он не упоминается в заявлениях, вероятно, потому, что «гостинец» или процент прикладывался к капиталу, подлежащему возврату. Процент, по-видимому, был низким. Займы отличались мелким масштабом. О трудности добывания денег в кредит можно судить по тому, как нелегко было государству в годы Ливонской войны находить деньги даже под залог великокняжеских добр.

В заключение хотелось бы бросить общий взгляд на характер торговли. Несомненно в ней, это мы видели, — принимало участие большое число пунктов городских и даже сельских. Даже число лиц, принимавших участие в торговле относительно не было малым. Достаточно сказать, что через Берестейскую таможню в 1583 г. за 4 м[еся]ца прошло около 200 купцов (в том числе и возвращавшихся из-за границы). Почти половина их приходится на берестейских купцов, которые впрочем появлялись на таможне по 2 и даже 3 раза. Но в Вильно из Люблина прошло 27 виленских купцов, в Минск 32 (некоторые с возвратом), в Слуцк 10, могилевских 5, в остальные города по 1–2. Для купцов дальних расстояний использование зимних путей означало годичный или полугодичный срок оборота товаров. Это количество представителей торгующих иноземным товаром может быть и не малое (надо помнить о других направлениях торговли, о коих не имеется таких цифровых данных), но дело в том, что масштаб каждого отдельного транспорта, а следовательно и всего торгового движения отличался весьма скромными размерами.

До половины 16 в. вывоз воска имел несомненно доминирующее значение в торговле. Можно с некоторой вероятностью учесть количество отпускаемого за границу через все таможни воска: оно равнялось 24–25 тысячам пудов, т. е. половине товарного поезда. Этим воском удовлетворялся спрос всей тогдашней Западной Европы, потому что московский воск еще не находил себе непосредственного сбыта.

Труднее дать общие итоги ввоза или вывоза. До нас дошли записи Берестейской мытной коморы за 4 мес[яца] 1583 г. (февраль-май). Эти месяцы охватывают подвоз товаров с ярмарок Люблина, Познани и Гнезна. Для дальних городов, как мы говорили, это означало годовой рейс. Данные о вывозе товаров будут совсем непоказательны, так как записи застают дальних купцов уже на обратном пути. Имеет некоторое показательное значение только экспорт близких к границе городов. Данные ввоза более характерны.

Извлекаем следующие важнейшие штрихи из нашего источника.

Прежде всего, заметим, что торговая мощность купцов различных городов не одинакова. Из Вильны за товарами в Польшу ездил крупный купец. Встречаются купцы, товары которых оценены в 200, 400 и даже 600 коп грошей, кроме сукон и вина, с которых бралась пошлина не по цене, а поштучно. Известный Иван Мамонич провез товару на 100 коп грошей и сверх того 174 постава сукна, что тоже надо оценить около пяти тысяч коп Могилевских купцов немного проехало через таможню, но тоже все довольно крупные купцы, затратившие капитал в 150–300 коп [грошей]. Среди пинских купцов мелькают несколько крупных, но дальше идет очень мелкий купец. Напр., многочисленные берестейские купцы ввозили, каждый в отдельности, на очень скромную сумму товаров, иногда на 10–15 коп [грошей]. Тоже можно сказать о купцах других городов.

По размеру ввоза на первом месте стоит Вильно, купцы которого ввезли товаров на 1/3 часть всей оцененной суммы и 1/3 часть всех сукон и почти 90 % вина, не говоря о солидном ввозе пряностей. За Вильно стоит Пинск, ввезший почти десятую часть всего оцененного деньгами товара и немного менее третьей части сукон. Рядом с ним стоит Могилев и уже значительно ниже Берестье, Минск и другие города. Берестье, напр., в 7 раз меньше ввозили товаров, оцененных деньгами, но в 20 раз меньше сукон, чем Вильно; Минск в 7 раз меньше ввозил товаров по денежной оценке и ничтожное количество сукон. В общем, за полгода ввезено на 9 800 коп, грошей разными товарами, полторы тысячи поставов сукна, 200 полукубков вина, 172 воза железа, около 7 п[удов] пряностей и пр. Стоимость всего этого определить трудно. Но путем довольно приблизительных вычислений, можно предположить, что годовая ценность товаров, оцененных таможней в деньгах и ценность ввезенных сукон выражалась, приблизительно, в 1.200.000 пуд[ов] ржи. Это, конечно, приблизительная цифра, все же близкая к действительности.

Наши сведения о ввозе по другим таможням значительно слабее.

Сохранилась за целый год таможенная книга по Витебской таможне за 1605 г. Витебск лежал на перепутьи. Через него проходили не только товары, направленные в сам город или из города в Ригу, но его таможня отмечала транспортный товар, направлявшийся из пределов Москвы в Ригу, Могилев, Вильну. Перевод на какую-нибудь определенную единицу всех прошедших через Витебск товаров является делом невозможным. Поэтому приходится судить грубо о количестве товара по средствам передвижения.

В общем, это период упадка собственно витебской торговли. Поэтому неудивительно, что в самый город вошло относительно немного товаров на 36 подводах, 2 стругах, 2 полустругах и 5 лодках, притом преимущественно базарного товара (мед, рыба) и реже отпускного (пенька, кожи). Город Витебск отпустил 42 подводы, 3 лодки, 1 струг и 1 полуструг в разные города. Среди этого отпуска довольно много кожевенного товара пошло в Минск. Кроме того, через Витебск в Ригу и Полоцк прошел крупный товар, в том числе и панский (по-видимому, не весь учтен таможней): 43 струга, 7 плотов, 2 лодки и 3 подводы с лесными товарами, кожевенным товаром, пенькой, льняным и конопляным семенем, с хлебным зерном. Это и есть настоящий заграничный отпуск Витебской округи. Размер его, как мы видим, довольно скромный. Но сверх того Витебская таможня пропустила значительную партию московского товара из гор[ода] Белого: 16 струг, 2 полуструга и 14 подвод. Это все кожевенный товар, частью меховой и московские изделия — рукавицы, полотно, сермяги, мыло. Наконец, записи Витебской таможни свидетельствуют о том, что Могилев являлся крупным складочным пунктом кожевенного товара, частью мехового, 25 подвод этого товара прошло в Могилев. Меха простые, частью московские, частью, очевидно, белорусские (волки, выдры, куницы). Скопление мехового товара в Могилеве наводит на мысль, что там его подвергали выделке и подготовке для заграничного экспорта. В Вильну, как и в Минск, шел преимущественно кожевенный товар (26 подвод, 1 струг, 2 полуструга, 2 лодки). По Ковенской таможне имеется отрывок таможенной книги за апрель-май конца 16 в. Панский товар не регистрировался на таможне. Поэтому главного вывоза определить нельзя, а в Королевец шли, главным образом, хлеб и лес. Остальной 2-х месячный вывоз грубых товаров можно было забрать в один товарный поезд. Ввоз давал, главным образом, соль, которой ввезено не менее 70.000 пудов за два весенних месяца.

За последующую эпоху наши сведения о вывозе также не отличаются богатством и точностью. Знаем, что гданьская торговля, обслуживавшая, главным образом, Польшу, еще поддерживала значительный отпуск хлеба до половины 17 в., но затем начинается быстрое ее падение. Уже в начале 18 в. отпуск Гданьска, по данным, сообщаемым Корзоном, иногда падает на 2–3 тысячи лаштов в год, т. е. в 50–60 раз меньше отпуска половины 17 в. Впрочем, к половине 18 в. его отпуск поднялся, не доходя, однако, иногда до периода цветущего состояния гданьской торговли. Через Королевец в 1750–1780 гг. в среднем проходило около 17.000 лаштов четырех важнейших хлебов. Отпуск Королевца этой эпохи вдвое меньше одновременного отпуска Гданьска. Но, конечно, в этом отпуске решительное преобладание было на стороне Белоруссии и Литвы. Если судить по сохранившимся данным от 1792 г., то доля в этом отпуске Литвы и Белоруссии составляла, приблизительно, 3 % общего вывоза. Но центральная и восточная Белоруссия вывозили свои товары еще через Либаву и Ригу. По мнению Корзона, Литва и Белоруссия вывозили через эти порты в общем на 14–19 млн. польских злотых, в том числе на 3–4 млн. злотых польских хлеба, т. е. около 11.000 лаштов.

Эти миллионы еще ничего не говорят. Отчетливее будет, если мы проделаем несколько арифметических упражнений и скажем, что применительно к средним (очень неровным) виленским ценам ржи 1780-х годов весь вывоз, в переводе на рожь, по цене соответствовал 25–50 млн. пуд[ов] ржи.

Это очень приблизительный расчет. Во всяком случае ясно, что в вывозе начинает преобладать не хлебный продукт, но лен, конопля, пакля. Отпуск лесных товаров, скота и кож не играл уже большой роли.

Мало того, отпуск в сильной мере изменил свой характер, сравнительно с 16 в. в том смысле, что там мы видели попытки и сравнительно довольно значительные к вывозу некоторых, правда, грубых, но все же обработанных изделий, кожаных, нитяных и пр. Теперь эти предметы совсем исчезают и из числа предметов отпуска, если не считать некоторых обработанных изделий не местного происхождения, переправляемых в пределы России. Это значит, что зарождающиеся в 16 в. некоторые отрасли местной промышленности с течением времени пали, не получив развития.

Масштаб городских поселений весьма хорошо характеризовал бы торговлю, если бы о нем у нас было больше сведений. Городов и местечек было много. На всей территории Литовско-Русского государства можно насчитать около 112 городов и местечек, из них приблизительно 40 в центре и западной Белоруссии и 16 в Поднепровьи. Но в этом счете нет частновладельческих городов и местечек, из которых некоторые отличались по тому времени немалым размером, напр., Слуцк, Несвиж и др. Но среди господарских местечек была масса мелких землевладельческих поселений. Многочисленные частновладельческие местечки нисходили иногда до 10–15 мещанских дворов. Строго определенного понятия городского поселения не было, за исключением крупных городских центров, оставшихся таковыми и поныне. К сожалению, наши источники бедны указаниями о количестве городского населения. Но вот несколько данных. В половине 16 в. Полоцк имел около 11/2 тыс. дворов, Берестье — около тысячи с небольшим дворов, Пинск и Гродно по 700 с небольшим. В Могилеве 17 в. считалось 500 домов. Такие полуземледельческие города, как Брянск и Сураж — почти по 400, Мозырь около 150. Небезынтересно сравнение с западно-европейскими средневековыми городами, но только надо помнить, что даже Пинск и Берестье заключали в себе некоторое количество земледельческого и полуземледельческого населения, чем наши города и отличаются от западных. Не вдаваясь в рассмотрение вопроса о том, какова населенность городского двора (в 16 в. во всяком случае преобладали сложные семьи), можно указать на то, что даже Полоцк в 16 в. был более, чем вдвое менее населен, чем такие города 15 в. как Любек, Аугсбург. Может быть, он подходил к Франкфурту на Майне (около 7-10 тыс.) или Реймсу (101/2 т[ыс]. А между тем и на Западе население средневековых городов было невелико.

Мы мало знаем о внешности тогдашнего города. Ян Красинский в своем описании Польши считает, что Вильна господствует над всеми другими городами Белоруссии и Литвы красотою построек и населенностью, но, однако, этот город уступает другим северным городам Европы. В этом городе, по его словам, был обширный рынок, предлагающий множество предметов для продажи. Но эта похвала внешности столицы, конечно, не относится к другим городам, ибо природа украшает Вильну.

В 18 в. в Вильне много было каменных зданий. Устройства каменных дворов требовали сеймовые конституции. Это требование объясняется тем, что этот город часто страдал от пожаров, от которых, однако, и каменные дома не спасали Вильну. В ней много было общественных зданий, напр., до 40 церквей и монастырей различных исповеданий. Но источники 18 в. говорят о Вильне, как о городе, находящемся в упадке. По-видимому, в нем считалось всего 20.000 жителей, хотя в начале 19 в. этот город сильно вырос населением. Торговля была в упадке, и в 18 в. вспоминали только о былом величии литовской столицы. Даже в таком большом городе, как Гродно в половине 18 в., по словам Станислава Августа было только два каменных дома, хотя по тому времени это был большой город и играл роль второй столицы Литвы и Белоруссии. И все-таки он имел только около 4000 населения. Он вырос к концу 18 в., когда в нем появились каменные палацы, но весь погрязал в грязи. Мелкие города представляли собой поселения не только деревянные, но большею частью с соломенными крышами.

О Минске источники 18 в. говорят тоже, как о городе, находящемся в упадке, наполненном массой бедняков, особенно еврейских.

Несомненно, что более мелкие города не могли похвалиться своим цветущим видом.

До некоторой степени можно довериться податным спискам и составить себе некоторое представление об относительной мощи населением и торговлею отдельных городских центров. В половине 16 в. Вильна неизменно стояла первым городом. За нею, в пять раз слабее ее, в одном ряду считались Ковно, Полоцк, Витебск, Пинск, Берестье и даже Бельск. Вдвое меньше, чем группа последних городов, платили налог такие города как Гродно, Дорогичин, Новгородок, еще меньше Кобрин, Слоним. Во всяком случае, в 16 в. подляские города выделяются по масштабу податного обложения, очевидно, до тех пор, пока берестейское направление торговли играло первенствующую роль.

Конечно, эти сведения о городах дают очень мало. Мало мы знаем и о городской промышленности. Мы понимаем только, что она не могла иметь широкого масштаба в стране, где извлечения сырья у деревенского производителя стояло на первом плане. Развитие цехового строя не дает еще возможности уточнить масштаб и размер промышленности. Можно привести примеры тех или других специальностей и некоторые слабые указания на примитивные попытки устройства мелких промышленных заведений.

Списки городских ремесел не указывают на сколько-нибудь значительную дифференциацию ремесла. В Берестейском старостве в 2-й половине 16 в. можно насчитать около 35 видов ремесла. Все эти ремесленники, производящие весь предмет от начала до конца, между тем как в Западной Европе в средние века, мы уже наблюдаем такую дифференциацию, в силу которой ремесло дробится на свои составные части. Решительно то же самое надо сказать и о других городах.

О промышленности почти не приходится говорить.

Мы уже говорили о нескольких заводах под Вильно. В Гродно в конце 17 в. на митрополичьих землях встречаем 4 кирпичных завода. Такие же небольшие заводы мы встречаем и в других местах. Кое-где встречались поташные заводы, напр., у Радзивиллов под Пинском. В Кричеве работал поташный завод [с] наемными рабочими. Выше упоминалось об одной паперне. Можно вспомнить и о нескольких типографиях, каковые заведения не носили, однако, тогда промышленного характера. Вся эта бледность сведений о промышленности еще раз подтверждает слабость ее развития. В условиях преобладающего натурального хозяйства каждое хозяйство обращалось к кустарю-ремесленнику только в особо исключительных случаях. Только к концу 18 в. появляются более здоровые тенденции к усилению промышленности, о чем нам еще придется говорить.

На предыдущих страницах по частям не раз указывалось на те нездоровые явления, которые внедрялись в экономический и социальный строй Белоруссии. По частям указывалось на падение темпа экономической жизни в 17 и 18 вв. после краткого ее расцвета в 16 в. Ситуация внешней торговли складывалась неблагоприятно. Производительность страны с ростом населения и по мере охвата земледельческой культурой все большего и большего количества незанятых пространств не перестраивалось и страна не выходила из состояния производительницы самого грубого сырья. О промышленности, за исключением мельничного дела и добывания спирта, почти не приходится говорить, т. к. только кое-где мы видели незначительные следы ее. Она и не могла создаваться в условиях, когда даже накануне разделов цеховой строй имел полную силу и мог давить на зарождающуюся фабрику. Мы должны признать факт обеднения государства. Прежде всего это сказывается на обеднении крестьянского класса. Его положение чрезвычайно жалкое. Страна, в которой самый многочисленный класс находится в состоянии обеднения и бесправия, ничего не делает на рынок, за исключением покупки соли и водки не имеет потребностей и не может развивать их; городской класс существовал формально. Города были многочисленны, но, кроме немногих, бедны населением. По-видимому, количество его в городах в 18 в. не выросло, а уменьшилось сравнительно с 16 в. О мелких местечках почти не приходится говорить. Среди нескольких хат стоят корчмы, перед которыми в определенные дни продают решета, метлы и горшки: вот типичная картина польско-белорусского города в 18 в. Пышные магдебургские привилегии не спасают горожан от нажима со стороны шляхты.

Человек, у пояса которого болталась сабля, господствовал над всей этой бесправной массой крестьян и горожан. Но шляхтич в массе тоже был беден. Вернее, на него надо смотреть как на представителя более зажиточного крестьянства. И только небольшая группа вельможных панов фактически господствовала над всей остальной массой. И только двор крупного и среднего пана имел сношение с внешним миром, пользовался иностранными изделиями и сам являлся крупным экспортером. Городской купец только случайно в качестве ростовщика или комиссионера мог принять участие в панском вывозе. Зато он снабжал панский двор иностранными изделиями. Но так как государство постоянно нуждалось в деньгах и подымало таможенные ставки, то вся тяжесть таможенных сборов ложилась на городское купечество.

Несмотря на все превосходство своего положения, шляхта все же с завистью смотрела на малейшее проявление зажиточности в городском классе и путем закона боролась с ее проявлением.

Даже многим авторам 18 в. торговый класс представлялся богатым. Конституции первой половины 17 в. даже запрещают мещанам ношение шелковой одежды, дорогих мехов и прочее, — одним словом, они направлены против роскоши городской буржуазии.

В торговой политике среди многих других мер необходимо отметить прочно установившуюся политику твердых цен. Она относится еще к половине 16 в., когда она вызывалась необходимостью регулировать цены, по которым войско могло покупать провиант.

В 17 в. это уже явление, разрушительно действующее на торговлю и на весь экономический строй страны. Твердые цены приобретают характер постоянный и строго проводятся. Виленские купцы в начале 17 в. жаловались панам — раде на то, что таксы разрушают города и торговлю: люди должны по образу жизни превратиться в гуннов, в вандалов или должны эмигрировать или уходить в казаки. Конституция 2-й половины 17 в. шла дальше: она требовала, чтобы купцы за иностранные товары брали от 3 до 7 % прибыли в зависимости от происхождения купца; так, евреи имели право брать только 3 % прибыли, иногородние купцы — 5 %, а купцы данного края — 7 %. Правда, сеймы 2-й половины 18 в. начинают сознавать необходимость поддержки торговли, но меры, предпринимаемые сеймами имели иногда как раз обратное значение. Только в таможенной политике произведено серьезное изменение. Так, Конвокационный сейм 1764 г. отменил таможенные привилегии шляхты, установил одну «генеральную» пошлину и поручил учрежденным им же скарбовым комиссиям заботу о торговле, мануфактурах, мерах, векселях и пр. Эти меры были подтверждены сеймом 1775 г. Этот поворот таможенной политики уничтожил самое главное препятствие в развитии торговли.

Но в отношении поднятия промышленности сеймовые конституции недалеко ушли от взглядов средневековья: в той же 2-й половине 18 в. они неоднократно издают постановления, направленные против роскоши шляхетских сословий. В отношении городов сеймовая политика действовала нередко во вред развитию города. Упомянутая нами конституция 1762 г. «Warunek miast W.X.L.» дает ряд полицейских предписаний и некоторые мелкие облегчения горожанам. Этот «Warunek» большого значения на практике не имел тем более, что конституция 1763 г. отдала мещан под власть старост как в вопросах административных, так и судебных. Это был поворот довольно неожиданный — поручение волкам опекать овец, по выражению одного исследователя.

На старосту можно было жаловаться асессорскому суду. Но это было делом нелегким, т. к. старосты хватали и сажали под арест жалобщиков. Началась упорная война между старостами и гражданами, кончившаяся разгромом городов. Конституция 1776 г., установленная только для Литвы и Белоруссии совсем уничтожила магдебургское право для городов и местечек этой части республики, сохранив магдебургию только в следующих 11 городах: Вильне, Лиде, Троках, Новогрудке, Волковыске, Пинске, Минске, Мозыре, Бресте и Гродно. Конституционный акт объясняет эту меру тем, что остальные города и местечки являются собственно земледельческими поселениями, и тем, что городские суды отправляются не соответствующими по подготовке элементом. Эта мера вызвала взрыв негодования в разных кругах и ряд острых выступлений в печати.

Брошюры того времени указывают на то, что с 1768 г. началась година гибели городов. Один анонимный автор рассказывает, что будто бы до 300.000 мещан выселилось в Россию и Пруссию.

Таким образом, упадок хозяйства городов еще более был подчеркнут эгоистической политикой шляхты.

Оригинально, что в годы расцвета меркантилизма ни в Польше, ни в Литве не чувствовалось дуновений в области торговой политики. Господствует прежний средневековый враждебный взгляд на купца. Торговля является презренным делом.

Среди других причин, отрицательно влиявших на торговлю, необходимо отметить плохое состояние путей сообщения. Теоретически сеймовые конституции выражали заботу об устройстве мостов, гребель и пр. Но когда после присоединения Белоруссии к России, появились в нашем крае почтовые тракты, то один из современников писал: «Кто знал край Белорусский до перехода его в границы России? И видел там дороги узкие, болотистые, каменистые, путанные, подверженные тысячам опасностей и еудобств. Одним словом, там были дороги такие, какие по сейчас в нашем Полесье и на Жмуди». И далее автор описывает нехитрое устройство Екатерининского тракта.

Отсталый и в сильной мере натуральный уклад хозяйственной жизни долгое время удовлетворял шляхту, но примерно ко времени эпохи разделов экономическое обеднение страны, ее отсталость начинали в сильнейшей мере тяготить польское и белорусско-литовское общество.

Авторы того времени стали сознавать, что внешняя торговля по существу находится в руках иностранцев. Увлечение иностранными товарами и, следовательно, необходимость приобретать их за хлеб, лен, пеньку, приводит в отчаяние таких патриотов, как Сташиц и др. Убогий хлоп, томящийся беспрерывной работой, погрязший в пьянстве и лени, не знающий потребностей, связанных с рынком, начинает колоть глаз. Расточительность панского двора, масса слуг — все эти явления отрезвляющим образом стали действовать на представителей польской и белорусской интеллигенции. Угрожающие условия политической жизни будили национальные чувства. Но эти штрихи новых понятий в конечном итоге покоились на весьма заметном обеднении высшего класса дворянства. Даже колоссальные состояния магнатов не выдерживали царившей роскоши. Обеднение шляхты бросалось в глаза. Одна часть ее, чтобы поправить свои обстоятельства, продавала интересы государства, но другая начинала понимать, что корни зла находятся в экономическом базисе и борьба с обеднением должна заключаться в поднятии хозяйств.

Это была мысль верная, но в политическом отношении безнадежная. Отсюда оживление тогдашней литературы, отсюда стремление к изменению хозяйственных форм.

Действительно, мы накануне эпохи разделов наблюдаем ряд мероприятий, долженствующих способствовать усилению торговли, росту промышленности и сглаживанию классовых противоречий.

Наиболее раннею мыслью является мысль об улучшении путей сообщения и прежде всего в болотистом Полесье. Между 1778 и 1784 гг., благодаря энергии Матв[ея] Бутримовича, впоследствии посла на 4-х летний сейм, устраивается местными землевладельцами 2 благоустроенных тракта: один от Слонима до Пинска через Логишин, а другой из Пинска вел на Волынь. Первым путем Вильна и Минск удобно соединялись с Брестом и Варшавой. Средства на эти тракты главным образом были отпущены знаменитым гетманом М. Огинским. Далее зародились и были приведены в исполнение мысли о соединении главных рек каналами. Первым был прорыт Огинский канал, соединивший Щару с Ясельдой и, следовательно, Днепр с Неманом. В 1784 г. прошел первый транспорт судов от Херсона до Королевца. Канал был сооружен на средства того же Огинского. Он же пытался провести еще один канал под Стетычевом, а Скирмунд канализовать пинские болота между Горовахою и Велятичами. Ученый ксендз Францишек Нарвой трудится над очисткой Немана в течение 3-х лет по поручению комиссии Скарбовой литовской. Уже в эпоху разделов закончен Днепровско-Бугский канал соединением Пины с Муховцом, притоком Буга. В 1784 г. упомянутый Матв[ей] Бутримович не без труда провел по этому пути, тогда еще не вполне готовому, первые 10 судов в Варшаву и Гданьск. Окончательно канал был готов только в начале 19 в. Около того же времени появляются проекты соединения Днепра с Двиною. Знаменитый ученый Фаддей Чацкий в 1796 г., т. е. после разделов, представил мемориал о пользе этого канала. Он указывает на то, что богатые леса Минской губернии в пределах реки Березины отрезаны от Двины. Поэтому транспорт лесных материалов обходится очень дорого и отнимает много времени. Этим дан был толчок строению Березинского канала, оконченного русским правительством значительно позже. Тогда же появляется целый ряд других проектов о связи каналами южных рек с Неманом и даже с Ильменем.

Особенно интересны попытки воссоздания некоторых отраслей промышленности. Только теперь в эпоху падения государства и экономического его развития до Польши и Белоруссии дошли идеи меркантилизма, началась эпоха искусственного насаждения промышленности или форсирования более ранних ее завязей. Это явление свойственно всему объединенному государству. Около того же времени в Польше появляются попытки создания некоторых акционерных компаний и насаждения промышленности при помощи иностранных капиталистов.

Во главе предприятий стоит шляхта. Это дело не столько капитала, сколько дело интеллигентской шляхты, а потому и самые предприятия строятся недостаточно практично и не являются достаточно прочными. Крупную роль в этом освежении промышленности сыграла Белоруссия.

В деле развития промышленности кипучую деятельность здесь проявил подскарбий надворный литовский Антоний Тизенгаузен, побуждаемый в своей деятельности королем Станиславом-Августом. Он получил в аренду от короля богатейшую Гродненскую экономию и задался целью поднять Гродно и превратить его в промышленный центр. Мы уже знаем, что появление в этих местностях суконных фабрик не могло быть случайностью, т. к., эта часть Полесья выделялась по развитию овцеводства. Богатые средства Гродненской экономии во многом облегчили задачу Тизенгаузена. Надо заметить, что по характеру своему этот магнат был несколько фантазером, но в то же время отличался громадной энергией и способностью к весьма разнообразной деятельности. Он владел типографиями в Вильне и Гродно, издавал гродненскую газету, издавал книги, основал несколько школ и даже ботанический сад. В управляемых им имениях он старался поднять промышленность, особенно лесное дело и в различных своих имениях и староствах основал ряд фабрик: в Поставах — полотняную фабрику, и такую же в Шавлях, в Бресте — суконную фабрику. Но это были очень бедные заведения. Только вокруг Гродно в 1777 г. таких мелких фабричных заведений считалось 15. Все это были попытки поднять различные формы промышленности. В 1780 г. было уже 23 различных фабрик и крупнейшей из них была фабрика шелковых изделий, насчитывавшая 62 станка, из которых 24 было специально назначено для выделки золототканных поясов, фабрикой заведывали французы.

Суконная фабрика состояла из 24 станков. Затем, среди фабрик Тизенгаузена была фабрика золотых изделий, столового белья, чулочная, кружевная, экипажная, карточная. Предместье г. Гродно — Городница совершенно преобразилась, в ней появились улицы с благоустроенными каменными и деревянными домами. Окрестные села также привлечены были к работе.

Затея Тизенгаузена была типично крепостническая затея. Он вызывал иностранных мастеров для обучения крепостных крестьян. Была попытка даже создать рабочий класс, для чего были взяты принудительно из крепостных семейств мальчики и девочки и отданы в обучение ремеслу. Тизенгаузен даже в школы насильно сгонял крепостных крестьян и принудительно их заставлял обучаться медицине и хирургии. Английский путешественник Кокс передает, в предприятиях Тизенгаузена было до 3000 рабочих, включая и тех, которые по деревням были заняты прядением шерсти и льна. Но тот же Кокс подробно останавливается на положении крепостных рабочих на фабриках. Ему жаловались директора, что хотя фабричные получают лучшую одежду и пищу, чем другие крестьяне, однако их нельзя приохотить к занятию промыслами иначе, как только силой. Кокс отлично оценил, что это происходит вследствие рабского состояния рабочих: «Большинство из них имело на своем лице выражение такой глубокой грусти, что мое сердце надрывалось от боли, глядя на них. Легко понять, что они работали по принуждению, а не по склонности».

Тизенгаузен представлял собою увлекающуюся и художественную натуру. Это был дилетант, интересовавшийся всем и не имевший в точности определенных знаний. Он все начинал, но не успел выждать конца, брался за все, как меценат. Не удивительно, что в конце концов предприятие Тизенгаузена лопнуло и дело кончилось миллионным дефицитом.

Тизенгаузен был самым крупным явлением в данном отношении, но далеко не единственным. Последний подканцлер Литвы граф Иохим Хребтович в 1790 г. устраивает в своем имении Вишневе первую и единственную в Белоруссии доменную печь. Но эта затея просуществовала всего 4 года. Канцлер литовский Сапега в своем имении Рожанне Слонимском повете устраивает суконную, бумажную и полотняную фабрику, а его брат Казимир в Кодне — суконную. Княгиня Анна Яблоновская в Семятичах в Подляхии, устраивает селитерный майдан и котельную. Хотя эти попытки были и неудачны, все же они не прошли бесследно, как, напр., попытка Тизенгаузена, так как со временем Гродненский район действительно превратился в фабричный район.

В эту же эпоху некоторые, весьма скромные попытки более раннего времени, приобретают особенное покровительство белорусских магнатов. Так, княгиня Анна Радзивилл, по-видимому, еще в первой половине 18 в. устроила в своих имениях несколько фабрик. Так, в Налибоках она основала стекольный завод, в Яновичах фабрику граненых камней, в Уречье — стекольный завод и фабрику зеркал, в Смолкове — фабрику глинянных изделий, в Королевичах — шпалерную. У Радзивиллов же в Несвиже издавна существовала ковровая фабрика и весьма известная фабрика восточных изделий в Слуцке. Слуцк, как мы знаем, уже издавна был довольно промышленным городом. Это был центр промышленности и искусства. Здесь знаменитый Гершка Лейбович, родом из Несвижа, писал свою галерею Радзивилловских портретов. Княгиня Урсулла Франциска Радзивилл, урожденная Вишневецкая, жена князя Михаила, прозванного «Рыбонька» была большой покровительницей всякого рода артистических талантов. Этим воспользовался некий Ян Маджарский, армянин, родом из Стамбула, и с помощью Радзивиллов основал в Несвиже фабрику гобеленов. Потом он появляется в Слуцке и заключает с князем Радзивиллом контракт на выработку поясов и других золото — и серебротканных изделий персидской работы. При этом Маджарский обязуется обучить этой работе одного мастера. В конце 18 в. на фабрике было 24 станка, а в начале 19 в. только 12 с 30 рабочими. На фабрике делались разнообразные материи в персидском вкусе. Интересно, что фабричное клеймо писалось по-белорусски «Лев Маджарский».

Но все эти попытки насаждения промышленности были не более, как панская затея, под которой иногда крылось доброе намерение или подражание Западу, но отсутствовало здравое понимание реальной действительности. Кроме суконных, льняных и стекольных фабрик, все другие имели целью удовлетворение изысканного вкуса вельможных панов и базировались на подвозе иностранного сырья. Отсутствовало понимание того, что ремесла и фабрики первого рода вырабатываются десятилетиями, а фабрики, основанные на местном сырье, должны иметь прежде всего местный рынок для сбыта.

Кроме того, эти попытки в громадном большинстве затеваются как раз тогда, когда Речь Посполитая в торговом отношении была направляема своими соседями. Так, мечты о каналах, ведущих из южной Белоруссии к устью Вислы, совпали с эпохой, когда король Прусский Фридрих Великий систематически подрывал польскую и белорусскую торговлю, добиваясь обладанием Гданьском. Он устраивал мытные коморы, подрывающие вольности Гданьского порта и в то же время неестественно повышающие стоимость вывозимых товаров. Он даже дошел до чеканки 2-х миллионов фальшивых талеров, которые распространил в пределах Польши и Литвы. Договор с Пруссией 1775 г. явно стремился направить польскую торговлю в прусское русло. Только переход Гданьска в руки Пруссии способствовал подъему его торговли, т. е. увеличению притока польских товаров. Торговля с Австрией в эпоху разделов не имела большого значения, т. к. Польша ничего не вывозила в пределы этой последней, а к себе ввозила только по преимуществу венгерское вино. Сношение с Причерноморьем оборвались еще в 17 в., когда Турция захватила крепость на северном берегу Черного моря. Но южное направление торговли сразу получила большое значение, когда Причерноморье оказалось в руках России. Надо заметить, что торговый трактат 1775 г., т. е. сейчас [же] после первого раздела был весьма благоприятен для Польши. Русское правительство весьма предусмотрительно ввело ряд льготных статей для этой части Белоруссии, которая еще оставалась в единстве с Польшей. Этими статьями предоставлялась свободная торговля по Двине. Рижская торговля солью освобождена от всякого рода таможенных сборов и монополий. Наконец, вообще Рижский порт был объявлен в особо привилегированном положении. С другой стороны, занятие Россией южных степей, появление русского торгового флота в Дарданеллах весьма оживили польскую торговлю, оттянули часть ее товаров на юг и подняли, таким образом, северное направление. Началось оживление в торговле. Обороты Витебска поднялись. Тогда как в половине 18 в. число судов, приходивших в Ригу за товаром, колебалось от 300 до 600, с 70-х годов оно быстро возрастает и на рубеже 18–19 вв. Рижский порт принимает в своих водах около 1000 судов в год. Конечно, тут уже была часть и русских товаров, но, разумеется, на долю Белоруссии приходилась значительная часть его.

Великорусские купцы быстро освоились с новым расширением рынка и уже в последние годы 18 в., в первые годы 19 в. Витебск находится в широких деловых сношениях со Смоленском, Харьковом, Петербургом, Москвой, Воронежем, Херсоном, Якобштадтом, Липецком и др. И эти сношения, между прочим, отличаются широким кредитом, которым пользовались витебские купцы в этих городах. По сохранившимся записям опротестованных векселей можно видеть, что, напр., в 1801 г. было опротестовано на 245 тысяч рублей векселей, выданных в Витебске. В сделках принимают участие, главным образом, купцы и мещане и очень редко шляхта. Даже 10 % годовых, принятых в то время, можно считать невысоким процентом, указывающим на то, что кредит является частным явлением.

Таким образом, казалось, что новая политическая ситуация обещает более сносные условия для хозяйственной жизни страны. Правда, к концу Речи Посполитой и в шляхетских умах стали зарождаться идеи такой социальной и экономической политики, которая несколько облегчила бы положение низших классов и сделала бы их труд более продуктивным в хозяйственном отношении. Четырехлетний сейм не выказал особого либерализма, но все же, в эту эпоху замечается значительное отрезвление. Впрочем, мы отчасти касались уже этого вопроса, и кроме того постановления сейма имеют чисто теоретическое значение, и потому мы на них останавливаться не будем.

Ко второй половине 18 в. Польско-Литовско-Белорусское государство оказалось в периоде сильнейшей анархии. Старые формы государственного быта, пригодные для средневекового государства, изжили свое время и приняли уродливый вид. Liberum veto сделалось игрушкой в руках сильных вельмож, небольшая кучка которых управляла государством, пользуясь голосами обедневшей и зависевшей от нее в материальном отношении мелкой шляхты. Роскошь — общее зло тогдашней Европы — дошло в Польше до ужасающих и уродливых размеров. Высший класс общества оказался совершенно непроизводительным и только растрачивающим народное достояние.

Низшим классам жилось очень плохо. Даже привилегированным городам трудно было избавиться от насилия любого вельможи, ибо каждый из них стоял во главе собственного войска, а суды превратились в игрушку и посмешище: их боялись только слабые элементы страны. Вследствие разросшихся шляхетских привилегий по беспошлинному торгу, винокурению торговля городов упала. Ремесла в городах влачили жалкое существование, потому что высшие классы все необходимое получали от своих крестьян или же пользовались только заграничными изделиями. Сбыт ремесленных произведений был поэтому ограничен, ибо средние и низшие классы страшно обеднели. О крестьянах и говорить нечего, потому что они находились в сильном угнетении. С течением времени в высшем богатом классе замечается обеднение, недостаток средств для поддержания роскошной жизни. Глубокая испорченность этого класса сделала то, что он оказался чрезвычайно жадным ко всякого рода незаконным способам увеличения своих средств. Продажность польских вельмож поистине изумительна. В этом отношении литовско-белорусские вельможи, более прочно обеспеченные в материальном отношении и более государственно настроенные, в меньшей мере запятнали себя продажностью, нежели их современники из числа поляков. Поэтому польская знать оказалась легко подкупаемой дипломатами соседних государств и продавала без зазрения совести насущнейшие интересы своей родины. Если к этому прибавить падение образования, связанное с падением литературы, то этим исчерпываются важнейшие недостатки современного общества. Но среди этих недостатков необходимо подчеркнуть необыкновенно развившееся политиканство, не имевшее под собой серьезной партийной почвы: наблюдается борьба отдельных лиц и отдельных крупных шляхетских фамилий между собой. Каждая отдельная группа старалась держать власть в своих руках, влиять на короля или на сейм, относясь с ненавистью или подозрительностью к другим группам. Все заботились о свободе отечества, говорили громкие фразы; в общем все старались поддерживать старый строй, уже отживший свой век, в котором так привольно жилось небольшой группе вельмож и все боялись каких-либо изменений в этом строе, хотя с течением времени некоторые начали понимать, что в нем именно кроется причина, подтачивающая золотую вольность.

Екатерина II, вступив на престол, получила в сущности довольно обостренные отношения между Россией и Польшей. С одной стороны, создалось традиционное право вмешательства русской власти в отношения польского правительства к православным элементам страны. С другой стороны, как бы в силу известной традиции установилось, что польское правительство и шляхта оказывали сильнейшее сопротивление самым настойчивым и справедливым представлениям русского правительства. Екатерина в отношении всех соседних государств установила твердый и национальный курс политики. В связи с этим она не прочь была усилить свое государство за счет слабого соседа. Для нее вопрос о православии сразу стал боевым вопросом, дававшим притом благовидный предлог вмешательства в польские дела. К этому присоединились мелкие пререкания на почве неисполнения поляками договора 1686 г. Общие политические виды Екатерины, прикрываемые религиозным вопросом, подсказывали идеи избрания в случае смерти престарелого Августа III такого лица, которое соответствовало бы видам России. Когда умер король, Екатерина немедленно нашла подходящего кандидата в лице стольника Литовского графа Станислава Понятовского. Он был ей слишком хорошо известен еще по Петербургу, когда она была великой княгиней. Такому выбору способствовали не только политические соображения и знание неустойчивого характера этого кандидата, но и были личные симпатии к нему со стороны Екатерины. Когда стал вопрос о выборах, русский посол в Польше немедленно объявил мнение своего правительства, что для блага Польши, в целях сохранения золотой вольности, русское правительство настаивает на избрании природного поляка, причем подсказан был и кандидат. Подкуп гетмана Браницкого, примаса Любенского и мн. др. сделали остальное. Параллельно с тем русская дипломатия настаивала на улучшении положения православных. Поляки выбрали Станислава Понятовского (1764 г.). Но в вопросе о положении православных выказали единодушие, и присяга нового короля ничего не прибавила к разрешению этого вопроса. Это дало повод русскому полномочному послу кн. Репнину продолжать свои настояния по этому вопросу, прибегая уже к угрозам. Впрочем, этот дипломат был занят более общими политическими вопросами, сам довольно мягко относился к католицизму и прибегал к вопросу о диссидентах, т. е. о разноверцах только тогда, когда это вызывалось дипломатическими соображениями. В этом отношении Екатерина была дальновиднее своего министра. Но Репнин мог констатировать сильный энтузиазм, поднимавшийся каждый раз на сейме, когда ставился вопрос о диссидентах, хотя бы в самой мягкой форме.

Между тем в среде православных в то время тоже замечается сильное возбуждение. В лице архиепископа могилевского Георгия Конисского православные и национально настроенные белорусские элементы получили упорного борца не только за православие, но и за национальное дело. Чувствуя поддержку в Петербурге, Конисский вел себя настойчиво. С согласия Екатерины он явился к королю (1765 г.) и произнес сильную речь, излагающую притеснения православных. В то же время Репнин и дипломаты соседних держав сделали польскому правительству соответствующее представление в самой категорической форме. Требования православных белорусов по существу не шли очень далеко, и даже для шляхты-белорусов они не шли дальше желания иметь право на избрание в низшие должности и на сейм, затем в устранении мелких различных обид. Но даже и эти требования казались фанатически настроенной шляхте чрезмерными. Среди нее поднялось сильное возбуждение. Католические епископы, в том числе краковский, известный Солтык, начали сильную агитацию в стране. Сейм 1766 г. открылся при крайне неблагоприятных условиях для православных. На сейме раздались речи, наполненные пламенной защитой католицизма и изуверством против всех, инаковерующих. Религиозный фанатизм поднялся до высших пределов. В нем принимала участие и та партия, которая до сих пор считалась русской партией и во главе которой стояла обширная и влиятельная фамилия князей Чарторыйских. Видя безуспешность своих официальных представлений и общее возбуждение против православных и их защитницы — России, Репнин от угроз перешел к делу. На короля надежд также не было, потому что он был бессилен и потому что он оказался двоедушен и изменял своей покровительнице под влиянием тех или других соображений. Репнин нашел сторонников из числа лиц, недовольных королем. На одних подействовал подкупом, на других оказала воздействие соблазнительная мысль стать у власти. Репнин образовал две конфедерации из противников короля. Одну — в Торуне, а другую — в Слуцке. Мотив этих конфедераций был политический: они были направлены против короля, потому что он оказался под влиянием Чарторыйских, а последние успели провести некоторые реформы, правда, еще незначительные, в управлении государством.

Эти стремления Чарторыйских показались шляхте опасным нарушением ее исконных вольностей, посягательством на изменение излюбленного строя. Ненависть к королю и Чарторыйским собрала под знамена конфедерации большое количество шляхты. Во главе литовской конфедерации стал большой противник Станислава Августа Карл Радивил, известный под именем Panе Kochanku. Это был очень крупный вельможа, имевший огромную партию в Литве, ибо никто не кормил шляхту лучше, чем он. Для подкрепления конфедератов, Репнин ввел в Польшу солидный русский отряд. Вся Польша оказалась в руках конфедерации. В Радоме собрался сейм, составленный из числа конфедератов. Репнин отстранил вопрос о низложении короля, заставил его самого примкнуть к конфедерации, к общему изумлению. Но когда начались заседания сейма и когда Репнин поставил ряд требований относительно диссидентов и самого способа решения дел, то все же на сейме оказалась довольно сильная оппозиция. Впрочем, Радом был окружен русскими войсками, затем в имения противников России были поставлены войска, а когда это плохо помогало, то Репнин приказал арестовать Солтыка, киевского епископа Залусского и краковского воеводу Ржевусского. Арест произвел должное действие и сейм утвердил акт свободного вероисповедания греческой веры и признание политических и гражданских прав за ее представителями.

Но насилие над свободой сеймовых решений, нанесенное полякам оскорбление, вызвали сильное возмущение среди тех, которые видели для себя, однако, большое горе в том, что были даны права диссидентам, а не в том, что усиление русского влияния и русское вмешательство превращали Польшу в зависимое государство. Поляки странным образом мирились с вмешательством русского посла в их государственные дела, охотно из партийных целей готовы были пользоваться русскими войсками, но не могли только мириться с вопросом о равноправии диссидентов. Здесь, конечно, имели значение не только соображения политические, но и соображения национального и религиозного характера. Епископ каменецкий Адам Красинский в м[естечке] Баре Подольской губ. составил (1768 г.) конфедерацию в целях добиться отмены постановлений 1766 г., т. е. конфедерацию против России. Конфедераты были исполнены фанатизма. Но они неожиданно для себя встретились с восстанием украинских крестьян и казаков, которые кровью залили всю Украину. Озлобление было обоюдное. Ненависть конфедератов обратилась на короля и объявила его низложенным. Для поддержания порядка русские войска были введены в Польшу. Поставленный во главе русских войск Суворов по частям разбивал конфедератов. Так как в Варшаве были русские войска, ибо на этот раз король опять перешел на сторону русских, то конфедераты пробовали украсть короля. Но это предприятие оказалось неудачным. Пока шла эта борьба, три соседние державы сговорились между собой относительно раздела Польши. В 1772 г. раздел уже был совершившимся фактом, причем Россия заняла Восточную Белоруссию, т. е. нынешние губернии Могилевскую и Витебскую. Русская дипломатия потребовала, чтобы собравшийся в Гродно в 1773 г. сейм добровольно подтвердил уступку занятых областей Россией. Подкуп, угрозы и пассивность депутатов сейма привели к тому, что русские требования были удовлетворены. Тот же сейм подтвердил прежнее устройство Польши, избираемость королевского достоинства непременно из числа поляков, свободу прав православия и диссидентов, некоторое облегчение в положении крестьян и установил при короле постоянный совет, имеющий характер министерства.

Первый раздел показал преобладающее влияние России в Польше. Но с другой стороны, он вызвал бурю негодования среди польских патриотов против России. Между тем, в период между первым и последними разделами Польши в среде польского общества наблюдается известного рода оздоровление: несчастье родины отрезвляющим образом в известной мере подействовало на менее испорченную часть польского общества. Многие стали серьезно думать о реформах в области экономической и политической жизни страны. Этому отрезвлению и вниманию к насущным нуждам государства несомненно содействовало само русское правительство, ибо русский посланник в корне прекращал всякого рода политиканство на сеймах и сеймы проходили деловито, без срывов, что давно не могли припомнить поляки. По-видимому, в задачи русского правительства первоначально входило содействовать мирному устроению и процветанию Польши. Этот период отмечен рядом реформ. Так, при нем начала свое действие эдукационная комиссия, положение учебных заведений вообще было улучшено. Появляется обширная публицистическая литература, которая осуждает многие стороны в устройстве старой Польши. В этой литературе сказывается сильная демократическая струя. Она с силой поднимает крестьянский вопрос и ее влияние сказывается на частичных улучшениях в положении крестьян, о чем нам еще придется говорить в отношении к Белоруссии. Вообще литература и наука возрождаются в сильной мере. Это был блестящий период подъема польского национального духа. Но все же партия реформ не была достаточно сильна и сверх того она допустила целый ряд не дипломатических шагов. Партийность и личные счеты часто мешали этой партии трезво глядеть на вещи и подъем польского национального духа сделал ее слишком самоуверенной и нетерпеливой. Эта партия сразу стала на узко национальную точку зрения и не могла отделаться от католических тенденций. Эти условия погубили Польшу. Крупная ошибка со стороны партии реформ была в том, что она всю вину первого раздела взвалила на Россию, поддалась прусскому влиянию, поддалась прусским обещаниям, тогда как Пруссия имела определенные виды на недоставшиеся ей еще части польской территории. По отношению к России эта партия стала в явно враждебные отношения и не замедлила обострить религиозный вопрос. 1783 г. Польша согласилась на учреждение в пределах Польши белорусской православной епархии взамен такой же уступки, какую сделало русское правительство, открыв в своих пределах белорусскую униатскую епархию. Православным иерархом в Польше был назначен слуцкий архимандрит Виктор Садковский, человек настойчивый и опиравшийся на русскую власть. Кафедральным городом православной епархии был г. Слуцк, принадлежавший Радзивиллам. Но появление белорусского епископа в пределах Польши стало только усиливать проявление недружелюбных отношений и к православию, и к России. Как это ни странно, но демократический и научный подъем Польши уживался с крайней нетерпимостью в делах веры и наряду с блестящей литературой демократического характера, появлялись брошюры, исполненные изуверством.

В период указанного оживления поляки усиленно стали готовиться к реформам, которые надеялись провести на сейме 1787 г. В это время образовалось три партии. Одну партию называют королевской, которая склонялась к мысли о реформах при содействии России. Многие из ее членов получали жалованье от русских посланников, в том числе и сам король. Другая партия, во главе которой стоял гетман Ксаверий Браницкий, также состояла из русских приверженцев, но была противницей короля Станислава. Наконец, третья партия, во главе которой стояли Чарторыйские, была партией коренных реформ и противницей России. Так как у России в это время началась война с Турцией и Швецией, то русские посланники держали себя в Польше чрезвычайно умеренно и стали вообще не вмешиваться в ее дела. На сейме получили преобладание противники России. При таких условиях открылся знаменитый Четырехлетний сейм 1787–1791 гг.

Заседания сейма начались бесконечными спорами по вопросу о реформах, ибо защитники старого режима были достаточно сильны. Среди этих споров сильнее всего сказывалось неприязненное отношение к России. Главенствующие партии сеймовые стали на прусскую сторону, действовали под руководством прусских дипломатов и заключили союз с Пруссией, хотя Пруссия тогда же добивалась некоторых приморских городов, в том числе Торуни. Небольшие вспышки крестьянского восстания на Украине подали повод к обвинениям, направленным против России. Виновником крестьянского бунта сочли Виктора Садковского и посадили его же в тюрьму. На сейме появились проекты отделения православной церкви в Польше и подчинения ее константинопольскому патриархату. В сеймовых речах только и слышались угрозы по отношению к России и уверенность в прусской помощи и защите. Русские дипломаты вели себя осторожно, но само собой разумеется, что вызывающее поведение сеймовых депутатов затрагивало престиж сильного соседа. Депутаты были слишком уверены в том, что Россия находится в крайне затруднительном международном положении и полагались и на прочность прусского союза. Сейм кончился объявлением знаменитой конституции 3 мая, которая была проведена революционным путем. Эта конституция действительно представляет целый ряд здоровых реформ. Она предполагает наследственность королевской власти, уничтожает «Liberum veto», дает права мещанству и даже вносит некоторое улучшение в положение крестьян, упорядочивает администрацию. При строго аристократическом строе Польши эта конституция была относительно демократичной и во всяком случае была большим шагом вперед, ибо давала возможность дальнейшему развитию нормальной конституционной жизни.

Однако, конституция 3 мая вызвала сильную оппозицию в польской среде, прибегшей к помощи России. В 1792 г. Россия справилась с большой славой и с Швецией, и с Турцией, и в начале этого года русские войска были двинуты от турецкой границы в пределы Польши. Генерал Кречетников от имени императрицы выпустил манифест с объявлением о всех тех обидах, которые были нанесены сеймом России. Немедленно образовалась конфедерация с Феликсом Потоцким во главе, направляемая против четырехлетних реформ сейма. Эта конфедерация получила наименование Тарговицкой, по имени м[естечка] Брацлавского повета, принадлежащего Потоцкому. С севера в Польшу вступил генерал Коковский. В мае Минск и Вильно были в руках русских и в Вильне образовалась генеральная Литовская конфедерация с такими же целями.

Летом русские войска были уже под Варшавой, рассеивая и разбивая польские войска. Тогда король, ранее действовавший вместе с партией реформ, вдруг приступил к Тарговицкой конфедерации. Пруссия и Австрия немедленно вошли в соглашение с Россией относительно раздела Польши, причем Пруссия официально требовала себе вознаграждения за неудачную для нее войну с Францией. Зимой 1792 г. объявлен был второй раздел Польши, причем Россия получила в пределах Белоруссии Минское воеводство с некоторыми прилегающими поветами Виленского воеводства и Гродненского. Гродненский сейм 1793 г. должен был подтвердить эту уступку. Русские гарнизоны остались в Варшаве и Вильне.

Второй раздел немедленно вызвал восстание поляков против русского владычества. Начальник русских гарнизонов и белорусский генерал-губернатор Тутолмин не заметил подготовлявшегося восстания. Оно началось в марте 1794 г. Русские гарнизоны в Варшаве и Вильне были вырезаны. Это восстание было поднято партией демократических реформ и встретило сочувствие в городском мещанстве. Во главе Варшавского правительства стал гродненский шляхтич Костюшко, выказавший свои военные таланты в войне 1792 г., а в Вильне — полковник Ясинский, признавший, однако, над собой власть Варшавского правительства. Литовское правительство обратилось не только к мещанству, но и к крестьянству; оно обещало реформы и призывало всех к борьбе с русской властью. Хотя силы литовского и виленского правительств были невелики, но в данное время в Белоруссии почти не было русских войск. Однако, попытки Ясинского поднять восстание в Минской губ. оказались неудачными, не удалось ему захватить Минск. Несмотря на малочисленность русских войск, литовскому правительству не удалось с ними справиться. В правительстве Ясинского начался раскол и в июле 1794 г. Вильна был взят русскими войсками. В октябре Суворов разбил Костюшку и взял его в плен под Варшавой. Россия заняла всю Белоруссию, Литву и Украину, а через год в октябре 1795 г. между тремя соседними державами был подписан окончательный акт о третьем разделе Польши и тем прекращено государственное бытие ее.

По первому разделу к России отошли: Инфлянты с городами Динабургом, Люцином и Режицею, часть Полоцкого воеводства на правом берегу Двины, Витебское воеводство, Мстиславльское воеводство, пограничные местности Минского воеводства (Рогачев, Гомель, Пропойск). В общем эта территория заключала 3862 кв. мили, с населением около 4 млн. душ обоего пола.

По второму разделу оставшаяся не присоединенною к России часть Полоцкого воеводства на левом берегу Двины, часть Витебского и Оршанского поветов, Минский и Мозырский поветы и часть Речицкого, восточные части Новогрудского и Слонимского поветов, княжество Слуцкое, сев[еро]-вост[очные] окраины Виленского воевод[ства] (части Брацлавского и Ошмянского поветов), Пинский повет Брест-Литовского воеводства.

По третьему разделу большая часть Брестского повета и воеводства на правой стороне Буга, Волковыйский повет и части Слонимского, Новогрудского и Слуцкого поветов, Новогрудского воеводства, северн[ая] и вост[очная] половины южной части Трокского воеводства (Упитский, Ковенский поветы и части Трокского и Гродненского поветов), почти вся Жмудь, Виленское воеводство в составе Виленского, Вилькомирского и Лидского поветов с частями Ошмянского и Брацлавского поветов.

В 1807 г. была присоединена от Пруссии Белостокская область.

При Екатерине II административное устройство частей Белоруссии, присоединенных по второму и третьему разделам, сообразовалось с тем устройством, какое было дано частям, присоединенным по первому разделу. Поэтому наибольший интерес представляет устройство частей Белоруссии, присоединенной с 1772 г. Тогда была образована из новых провинций Могилевская губ. с губернатором генералом Каховским во главе, а Полоцкий и Витебский поветы присоединены к Псковской губ., отданной в управление генералу Кречетникову. Во главе обеих губерний был поставлен губернатором видный вельможа З. Г. Чернышев, живший большею частью, однако, в столице. Устройством новых губерний очень усердно интересовалась сама императрица. Немедленно по присоединении началась интенсивная работа по административному устройству новых губ[ерний]. Губернаторы объявили от имени императрицы особые плакаты к населению, в которых обещались свобода вероисповеданий, утверждение прав законных имуществ, права и вольность российских подданных. Назначен был срок принесения присяги новому правительству. Присоединение не встретило никаких препятствий. Население приносило присягу и даже белорусская шляхта не обнаружила никакого враждебного отношения к России. Она была только обеспокоена неравенством обложения, ибо в России подати были тяжелее, нежели в бывшей Польше. Затем шляхта имела в аренде многочисленные королевские староства и боялась перехода их в казенное управление. Губернаторы дали на этот счет успокоительные заверения. Поэтому присягнули все, за исключением нескольких вельмож (напр., двоих Радзивиллов, Михаила Огинского, Паца и нек. др.).

Политика Екатерины в отношении присоединенных губерний наметилась с самого начала, в смысле введения в край русского законодательства, русского административного устройства и языка. В административном отношении на практике были допущены некоторые изменения в смысле расширения роли администрации и в области суда: на несколько лет гражданский суд был оставлен в ведении местных выборных судов, за городами были сохранены магдебургские привилегии.

Только с 1775 г., когда в России было введено новое губернское устройство, его начали вводить с постепенностью и в Белоруссии. Это введение началось с 1777 г., когда последовало новое разделение на уезды и было введено общерусское управление.

В отношении вопросов религиозных Екатерина поступила чрезвычайно мягко и с большою осторожностью пользовалась сильным течением в среде униатов к переходу в православие. Также точно она поступила в отношении шляхетских прав. Она очень мягко отнеслась к тем помещикам, которые долгое время упорствовали и не приносили присяги, увеличивая сроки для принесения присяги, или удовлетворяя отдельные ходатайства тех из них, которые, пропустив все сроки, изъявляли желание принести присягу. Поэтому окончательно было конфисковано не более 30 тыс. крестьян у таких помещиков, которые решительно не хотели примириться с русской властью. Секвестрованные имения вместе с некоторыми землями из числа новых казенных имений были розданы великорусским помещикам. Эта раздача положила начало великорусскому землевладению в нашем крае. Однако, здесь земли раздавались крупным вельможам, которые продолжали жить в Петербурге, получив огромные имения в Белоруссии, управляли ими посредством еврейских и польских арендаторов. Таким образом, прилив русского элемента оказался совершенно ничтожным. Екатерина не обнаружила также тенденций к ограничению прав местной шляхты. Она оставила за нею даже право винокурения, что резко противоречило великорусским порядкам, где это право принадлежало только казне, и приносило ей большой доход. Когда в 1785 г. в России были введены жалованные грамоты дворянству и городам, то действие их было распространено и на Белоруссию. Так как великорусская дворянская грамота привлекала дворянство к выборному суду и к администрации, то различие нового строя со старым оказалось незначительным, ибо дворянство по существу теряло только политические права. Никаких ограничений польского языка Екатерина не вводила и только административные учреждения вели переписку на русском языке. В положении дворянства оказались даже известного рода неожиданные для него удобства. Они заключались в возможности усиления власти над крестьянами. В польское время администрация была совершенно бессильна и каждый помещик в управлении крестьянами опирался на собственную силу, на собственную милицию. Для средних и мелких помещиков, не обладавших военной силой, оставался один выход — примирительного отношения к крестьянам. У крестьянина оставалась легкая возможность к бунту и побегам. Оттого крестьянские повинности в польский период не были относительно высоки и помещики должны были считаться со старыми обычаями, определявшими крестьянские повинности и занесенными в инвентарь. Русская власть была сильной и привыкшей к подавлению всякого рода неудовольствия со стороны крестьян. Поэтому последние сразу почувствовали появление сильной власти в крае и увеличивающуюся тяготу крестьянских повинностей.

Из этого ясно, что русская политика в Белоруссии приняла то направление, которого она в общем держалась более ста лет, именно направление покровительства высшему сословному элементу, вообще имущим классам, в ущерб крестьянскому белорусскому элементу.

При присоединении Белоруссии и Литвы по второму и третьему разделам при Екатерине происходил тот же порядок, т. е. порядок постепенного введения русского управления, давались те же обещания дворянству и первоначально создавалась такая же форма предварительного промежуточного состояния между периодом введения русских учреждений и окончательной ликвидации местных. Только Екатерина не успела еще ввести в окончательной мере всех своих предначертаний, когда ее место заступил ее преемник император Павел.

Из присоединенных по второму разделу земель были образованы — губерния Минская, затем была выделена особая Полоцкая губ. Из присоединенных земель по третьему разделу выделены были две губернии: [Виленская] и Слонимская. Вообще, в течение первых сорока лет, шла довольно частая перекройка Белоруссии на губернии, отделение и присоединение уездов ее и т. п. В общем последнее губернское устройство относится к 40-м годам, с какого времени уже установилось более прочное деление.

Мы видели, что екатерининская политика была в общем политикой, благоприятно направленной для владельческого класса. Но в этой политике была важная особенность: она сразу поставила вопрос о новом крае, как о крае русском. Так на него смотрела сама Екатерина, так понимали это дело ее губернаторы, которые тоже сразу ориентировались в вопросах исторических. Они игнорировали только тот факт, что здесь они имеют дело не с основным великорусским населением, но с белорусским. Однако, эта традиция об однородности белорусского и великорусского племен, даже подкрепленная екатерининскими администраторами историческими справками, — все это быстро пришло в забвение при ближайших преемниках Екатерины, для которых этот край оказался польским.

Этот новый поворот русской политики начался с царствования Павла. Указом 1797 г. введены в Белоруссии и Литве все прежние судебные установления, в том числе восстановлен Литовский трибунал и Задворный суд. Некоторые нововведения были допущены в суды второй инстанции (советники от Короны), в этих же судах был допущен только русский язык. В начале царствования Павла местное дворянство только просило о сохранении польского языка наряду с русским. Но восстановление «тамошних прав» пошло так быстро в это царствовавние, что оно вскоре дало господство польскому языку. Это восстановление шло поспешно, без знания дела, закон следовал за законом, и иногда вводились под видом старых учреждений такие, которых совсем не существовало. Восстановление старого законодательства и суда можно было бы только приветствовать, если бы оно не давало повода для усиления полонизации края, если бы оно в какой-либо мере учитывало основной национальный элемент края. Но этого как раз не случилось. Павловская политика дошла до того, что она уничтожила нижние и верхние расправы, в которых судились не дворянские элементы. Между тем таких элементов тогда было довольно много в Белоруссии: ими были государственные крестьяне, т. е. крестьяне бывших старостинских имений, довольно многочисленный класс старообрядцев, наконец, вольных людей, не находившихся в крепостной зависимости. Все эти элементы, часто не владевшие польским языком, принуждены были теперь судиться в шляхетских польских судах, причем законодательство польского статута с последующими польскими конституциями совершенно не было приспособлено для суда над такими элементами.

В общем император Павел очень благоволил к полякам, освободил и обласкал Костюшко и мн. др. участников восстания, поддерживал католицизм и даже иезуитов. Поэтому польские элементы неожиданно для себя нашли сильную поддержку в своих полонизационных стремлениях в русском правительстве.

О преемнике императора Павла императоре Александре I приходится сказать почти то же, что и относительно его отца. При нем установилось сильное польское влияние при дворе, благодаря его другу Адаму Чарторыйскому. Русское правительство установило покровительственное отношение к владельческим классам и польскому элементу в крае. В общем, это была эпоха безразличного отношения к Белоруссии со стороны центрального правительства. При таких условиях польские элементы страны заняли в ней сильное господствующее положение. Для полонизации представились широкие возможности, что и отразилось в деятельности Виленского университета, о чем нам еще придется говорить в своем месте. Ни обстоятельства 12-го года, ни открытие польских тайных обществ в 1821 г. не повлияли в значительной мере на изменение русской политики вплоть до первого польского восстания. В общем, это был период усиленной полонизации Белоруссии.

Благоприятная для дворянства русская политика не могла его вполне удовлетворить, ибо оно не могло примириться с лишениями государственности и с потерей прав политических. С другой стороны, послабления со стороны русской политики давали возможность видеть слабость русского правительства и вливали в умы надежду на возможность борьбы с ним. Русская власть не искала опоры в крестьянстве, удовлетворив только одну его потребность — успокоив его в религиозном отношении. Последствия такой политики сказались при первом же случае, когда русская власть в крае оказалась в тяжелом положении.

Классы населения, стремившиеся к политической свободе, не были довольны русским режимом. Свободная Польша в ее прошлом стала представляться им тем идеалом, к которому нужно стремиться, а свобода Польши представлялась единственной возможностью добиться свободы и в Белоруссии, и в Литве. Эта платформа сплачивала местные национальные элементы, литовские и белорусские, с поляками и ранее полонизованными земляками. Неудивительно поэтому, что всякий призыв к свободе Польши находил себе сочувственный отклик среди многочисленных белорусских элементов населения. Повторяем, что такими элементами были не только поляки, жившие в нашем крае, не только полонизованные белорусы, но и белорусы национально настроенные и даже не потерявшие связи с православной религией. В 12-м году и в 30-м году участие белорусов в польском деле сказывалось значительно сильнее, нежели участие в 1863 г[оду], когда объединение с Россией сделалось уже более прочным.

В 12-м году, как известно, герцогство Варшавское примкнуло к Наполеону и поддерживало его в войне с Россией. Одушевление было очень велико, ибо поляки рисовали себе розовые надежды на восстановление Польши в пределах 1772 г. Это воодушевление немедленно передалось в Белоруссию и Литву. С появлением французских войск в Польше там образовалось новое правительство, Варшавская конфедерация. Войска «великой армии», придя в Белоруссию, встретили в высших классах ее общества и в городах самый радушный прием.

Польская генеральная конфедерация своим лозунгом поставила идею воскрешения родины. Когда французы появились в Литве и Белоруссии, в Вильне было образовано временное правительство, немедленно примкнувшее к польской генеральной конфедерации. В составе этого правительства мы видим виднейших представителей дворянства. Тут мелькают имена Александра Сапеги, Александра Ходкевича, Игнатия Тышкевича, Адама Хребтовича, Карла Прозора, Гавриила Огинского и мн. др. По мере движения французов родовитое дворянство объявило о своем присоединении к конфедерации. Одно из первых заявлений сделали дворяне Брест-Литовска, Белостока, Минской губ. и др. местностей. В каждой губернии образовались свои временные правительства, объединявшие свою деятельность с литовским правительством, учрежденным в Вильне. Надо заметить, что тогда все еще сознавали национальное различие между поляками и белорусами и правительство Вел[икого] кн[яжества] Литовского со своими воззваниями обращалось к национальному чувству Белоруссии, взывало к народности Польши, Литвы и Белоруссии объединиться для создания единого свободного государства. Надо признать, что руководимое главным маршалом Станиславом Солтаном временное правительство проявило огромную энергию. Оно создало правительственный аппарат, оно издало закон о поветовых сеймиках, о городских собраниях и устройстве городов, оно рассылало воззвание с призывом к свободе. Немало труда ему пришлось понести по устройству финансов и продовольствия, т. к. это дело было связано с продовольствием французской армии, по устройству белорусско-литовского войска и национальной гвардии.

Временное литовское правительство в общем опиралось на сочувствие всех слоев населения. Даже белорусское крестьянство тормозило отход русских войск и не позволяло им уничтожать припасы. О городе и дворянстве, о его воодушевлении к грядущей свободе и говорить не приходится. Две местные газеты отражали тогдашнее настроение белорусского общества. Этими газетами были издававшиеся в Вильне «Курьер польский» и «Минская газета». Обе — на польском языке. Всякий успех французской армии вызывал чувство радости в тогдашнем обществе. Особенно усердствовали жители Минска. Здешнее местное правительство во главе с Каменским и Манюшко встречали французов за две мили от города. Во всех городах устраивались торжества и праздники в честь Наполеона и его войск. В Минске была даже поставлена на одном из таких праздников сочиненная Ходзько пьеса «Освобождение Литвы или переправа через Неман». В исполнении ее принимали участие кн. Радзивилл, Манюшко и др. представители высшего тогдашнего общества. По случаю занятия французами Москвы везде были торжества. В Минске президент города Ходзько произнес перед многочисленным собранием речь, в которой он говорил о притеснениях от России и о той радости, которую испытывают поляки и литовцы (т. е. белорусы), сыновья одной матери Польши, при мысли об освобождении края от русских.

Такое настроение, можно сказать, было всеобщим. Другим крупным городом, где проявлено было особое усердие к французам, был Могилев. Здесь французы нашли большое сочувствие не столько в полонизованном населении, сколько в белорусском и православном. Целый ряд крупных в губернии лиц оказался в числе ярых сторонников французов. Среди них мы на первом плане видим местного православного епископа Варлаама, иеромонаха Ореста, по-видимому и остальное духовенство довольно охотно шло за своим владыкой и только немногие оказали сопротивление. Владыка, как и другие власти города, принесли Наполеону присягу, в церквах поминалось его имя. По разным случаям в Могилеве были устроены торжества и говорились речи с приветствием освободителям от «наших хищников». Такую речь говорил президент города Лускин, а в Смоленске такую же речь произнес бывший литовский обозный Прозор. И здесь была учреждена народная гвардия и вообще высший класс выказал большое угодничество перед французами.

Настроение умов в 12 году характеризует нам отношение известной части белорусского общества к русскому владычеству.

Уже после первого раздела начавшееся распадение Польши оздоровляющим образом подействовало на многих патриотически настроенных представителей общества. Многие начали искать те оздоровляющие государство средства, которые должны были бы поднять польский народ, польскую культуру и польскую государственность. Для многих сделалась ясной необходимость поднятия просвещения и необходимость реформ в этом отношении.

Дело в том, что общее расстройство Речи Посполитой в эпоху ее разделов сказалось в сильной мере на состоянии просвещения. Школы пали в количественном и качественном отношении. Современники рисуют школьное дело в этот период в самых неприглядных чертах. Сельских школ не было совсем, или встречались они чрезвычайно редко, и даже в среде помещиков наблюдалась нетерпимость к просвещению их подданных. Лучше дело обстояло в русских областях Речи Посполитой, где при церквах православных и униатских, а иногда и при костелах сохранились приходские школы. Средние школы находились большею частью в руках иезуитов. К этому времени заметно, как мы уже знаем, падение преподавательской энергии этого ордена. Программа этих средних школ по-прежнему была широкой, но это было сухое и обезжизненное обучение риторике и философии.

Неудивительно поэтому, что знаменитейший из публицистов и профессоров того времени ксендз Коллонтай называет эти школы «посмешищем» и напрасной тратой времени. Эти школы теперь уже не удовлетворяли возросшим требованиям. По-старому в этих школах жесточайшее наказание и битье розгами, ремнями, плетью составляло основу школьной дисциплины.

Виленская иезуитская академия обладала многими отрицательными сторонами в этот период. Правда, под влиянием конкуренции пиаров в виленской академии введены были некоторые улучшения, усилено было преподавание математики, и в ней уже начал веять новый дух, как раз в то время, когда отцы-иезуиты должны были уступить свое место новой власти в деле устройства школ.

Сознание недостатков школьного образования и общенациональный подъем привели к мысли о необходимости школьных реформ, тем более, что закрытие ордена иезуитов поставило вопрос о сосредоточии школьного управления в одном каком-либо учреждении. Так появилась идея создания Эдукационной комиссии, т. е. Министерства народного просвещения, которое было по времени первым в Европе. Очень интересно, что во главе этого школьного движения стояли вельможи из числа белорусов, представители идеи самостоятельности Литовской Руси. Идея Эдукационной комиссии принадлежит последнему канцлеру Великого княжества Литовского графу Иоахиму Хребтовичу, человеку весьма просвещенному, одному из первых помещиков, положивших начало облегчению положения крестьян. Ближайшим помощником его был писарь Литовский Игнатий Потоцкий. Во главе комиссии был назначен виленский епископ князь Игнатий Масальский, впрочем запятнавший свою деятельность слишком большим пристрастием к казенному сундуку. В комиссии был ряд лиц, с энтузиазмом отдавшихся новому делу, [таких], как ксендз Пирамович и др. Комиссия поставила свои задачи очень широко. Во второй половине 70-х годов она прежде всего ознакомилась с состоянием школ на местах посредством командирования особых визитаторов. Так как не было подходящих учебников, то она немедленно создала общество для издания элементарных книг (1786 г.). Она выяснила все фундуши, т. е. поиезуитские имения, перешедшие к ней на дела просвещения. Наконец, в 1783 г. был готов план всего школьного дела в Польше и Литве. Все государство было разделено на учебные округа, причем в Белоруссии был установлен Литовский округ с центром в Гродно, Русский — в Новогрудке и Полесский — в Бресте. Виленская академия была сохранена в ее прежнем виде. В каждом округе были окружные школы и подокружные. Первый тип школ был шестиклассный тип школ, которых, однако, Эдукационной комиссии не удалось открыть. Комиссия выработала программу для преподавания. Она имела целью создать человека и гражданина, т. е. задалась очень высокой целью. От этого высший тип школы получил энциклопедический характер. Здесь наряду с обычными школьными предметами — историей языков, словесностью и т. п. — преподавались такие науки, как право натуры, мораль, экономия, право политическое, история искусств, ремесла, естественная история, гигиена, земледелие, огородничество и т. п. Легко догадаться, что для исполнения такой широкой программы у комиссии не хватало самого важного — учителей. К образованию их были приняты меры, но это дело продвигалось очень туго. Тогда же появляются и первые женские школы в виде особых пансионов. Между прочим, необходимо заметить, что многопредметность школ этого периода не следует ставить в вину Эдукационной комиссии: такова была общая тенденция возрождавшейся педагоги[к]и конца 18 в., реформировавшей школу после того, как в ней исчезло влияние иезуитов. Были в школах и другие недостатки. Так, например, военные упражнения, вообще плохо мирящиеся со школьным делом, отнимали у учащихся немало времени. Часто у школ не было учебников, зато появлялись ружья и сабли и оказывались в достаточном количестве.

Многого комиссия и не могла сделать по условиям того времени, да и существовала она в белорусских областях недолго. Все же, несомненно, что комиссия подняла школьный вопрос, заинтересовала в нем общество и влила в школу новые прогрессивные идеи.

Надо заметить, что параллельно с деятельностью Эдукационной комиссии в еще не присоединенных к России областях, в Могилевском наместничестве также шла работа русского правительства по устройству и обновлению школы на новых началах. В 1791 г. были открыты малые народные училища (тип школы, приближающийся к средней) в Орше, Копыси, Мстиславле, Черикове, Чаусах, Невеле и Велиже. В Могилеве в 1789 г. открыто главное народное училище, такое же училище открыто в Полоцке. Этот тип училища представлял собою среднюю школу с весьма широкой программой. В Витебске было открыто четырехклассное училище. Кроме того, в Полоцке, Витебске и Динабурге были сохранены иезуитские коллегии.

В таком виде школы перешли от Эдукационной комиссии в ведение русских властей после присоединения остальной части Белоруссии к России. В школах, устроенных Эдукационной комиссией, были свои достоинства и недостатки. В общем школьное дело в присоединенных по второму и третьему разделам областях представлялось в следующем виде. В Вильне, кроме университета, была еще поветовая шестиклассная школа. Затем, в пределах Виленской губернии были еще школы четырех и трехклассные: в м[естечке] Борунах Ошмянского уезда, в Лиде, Щучине, Колтынянах, Меречи. В Гродно, Новогрудке и Жировицах были шестиклассные школы, низшие школы были в Бресте, Слониме, Лыскове, Вилькомире; в Минской губ., кроме главной школы в Минске были меньшие школы в Слуцке, Бобруйске, Мозыре, Поставах и в Холопеничах. Кроме этих правительственных школ были еще конвикты, т. е. школы, содержавшиеся на пожертвованные средства для обучения детей бедных шляхтичей и частные пансионы. Конвикты содержались обыкновенно пиарами или базилианами. Так, в Вильне было четыре конвикта.

Так как школы перешли в ведение русских властей в эпоху борьбы и только после кратковременного заведывания ими Эдукационной комиссии, то школьное дело не было лишено многих недостатков. Мало было достойных и способных учителей. Не все предметы преподавались на основании новых учебников. Не везде школы имели подходящее помещение. Во всяком случае наследие Эдукационной комиссии, полученное русскими властями, имело важное значение в истории просвещения Белоруссии.

В первые годы русской власти школьное дело находилось в ведении министерства, которое не прилагало особых забот по развитию местной школы. Но при Александре I в России школьное дело было реформировано, и школа в Белоруссии перешла в ведение местных людей. Это был короткий период расцвета школьного дела в Белоруссии. Но, к сожалению, направление новой школы приняло своеобразный оттенок, и школа получила специфическое польское национальное направление, исключающее все, что напоминало Белоруссию и Литву.

На месте Виленской академии был открыт императорский Виленский университет. Этому университету были даны широкие права тогдашних российских университетов. Устав Виленского университета во всем сходится с уставом российских университетов с той, однако, разницей, что в нем был сохранен богословский факультет и ему предоставлено право распоряжаться теми имениями, которые были пожертвованы на Виленскую академию, а равно и вообще иезуитскими фундушами, обеспечивавшими школьное дело в крае. Университетский совет получил широкую автономию. Совет имел право выбирать профессоров, деканов и ректоров, имел свой суд, свою цензуру и печать. Университет делился на четыре факультета: физико-математических наук, медицинских, нравственно-политических (юридических), словесных. При нем была учреждена главная семинария для образования священников, т. е. сохранен богословский факультет. Согласно тогдашним законам, устав 1803 г. ставил университет во главе всего учебного дела в округе. Округ отличался большими размерами и состоял из всей Белоруссии и Литвы, а также из трех украинских губерний (Подольской, Киевской и Волынской). После 1807 г. к Виленскому учебному округу была присоединена Белостокская область. Во главе учебного округа стоял попечитель округа, которым был назначен известный деятель князь Адам Чарторыйский, бывший тогда товарищем министра иностранных дел, близкий друг императора Александра I. Весной 1803 г., в ректорство ксендза Иосифа Стройновского, известного профессора права, открыт был новый университет, преобразованный из академии, при весьма торжественной обстановке. Кроме профессоров и студентов на открытие собралось множество гостей, как из числа местных жителей, так и из числа приезжих. Когда публика собралась в зале, в него чинно вошли ученые мужи, одетые в бархатные, алого цвета, тоги. В конце шествия выступал ректор. Рядом с ним шел его знаменитый предшественник, тогда уже престарелый проф. ксендз Почобут. За ним несли давний дар короля Стефана Батория — серебрянный скипетр, символ достоинства и власти ректора. На собрании говорились приличные случаю речи, причем ксендз Почобут прочел оду на латинском языке.

Теперь познакомимся с устройством образования под руководством Виленского университета. Среднее и низшее образование напоминало собой строй школ Эдукационной комиссии и согласовывалось в этом отношении с принятой в России в 80-х годах 18 в. системой народного образования. В губернских городах долженствовали быть устроены губернские гимназии, в уездных — уездные училища в составе трех классов. Предполагалось устройство приходских училищ. Назначение учителей, ревизия учебной деятельности — все это зависело от университетского совета. От него же исходило и распоряжение средствами. Работа университетскому совету предстояла очень большая. Несомненно, в этот период школьное дело впервые получило более широкое развитие. Для ознакомления с постановкой школы на месте университетом избирались особые визитаторы. Такими визитаторами в первое время были для литовских губерний Богуш, а для белорусских — академик Севергин.

На основании отчетов визитаторов можно составить довольно полное представление о количестве школ, как непосредственно зависящих от округа, так и школ, содержимых монашескими орденами. Так, визитатор Богуш в 1803 г. осмотрел 13 училищ, открытых базилианами, с 3006 учениками. Эти училища он нашел состоящими в добром порядке. Очень хвалит визитатор устроенные евангелистами школы в Кейданах и два училища в Слуцке. Всех гимназий и уездных училищ в белорусских губерниях было тогда 70 (в Виленской, в которую входила и нынешняя Ковенская — 16, в Гродненской — 8, в Витебской — 10, в Минской и Могилевской по 9). В Могилевской было 3081, в Гродненской — 1384 [учащихся], приходских училищ, пансионов и конвиктов было 60. Из числа этих училищ 47 университет принял в свое ведение в качестве уездных училищ. Кроме этих школ существовали независимые от университета школы, руководимые полоцкими иезуитами. Как известно, русское правительство сохранило иезуитов в восточной Белоруссии с их школами и фундушами. В начале 19 в. иезуиты стали добиваться признания за собой своих училищ и независимости от Виленского округа. Этого им удалось добиться, и в 1812 г. Полоцкая академия была уравнена в правах с университетами. Она состояла из трех факультетов с преподаванием языков и богословских наук. Полоцкой академии были подчинены все иезуитские учебные заведения в государстве. В пределах бывшего Полоцкого воеводства в конце 18 в. было много иезуитских школ, из коих некоторые были хорошо обставлены. Такие школы были в Лепеле, Чашниках, Глубоком, Дисне, Лужках, Безвене. Но торжество иезуитов было непродолжительным. В 1820 г. был [издан] указ о высылке иезуитов из пределов империи и об упразднении Полоцкой академии и всех подведомственных ей училищ. Недвижимое имущество приказано было передать в ведомство казенных палат, а юношеству предложено обучаться в училищах Виленского учебного округа. Тогда же поднят был вопрос об учреждении в Полоцке местной академии или лицея. Мы только что видели, в каком положении были учебные заведения в начале деятельности Виленского университета. Закончим нашу справку указанием на число учебных заведений накануне польского восстания 1831 г.: тогда в белорусских губерниях было 18 гимназий, 33 уездных училища с 7175 учениками. О других школах сведений не имеется.

Теперь необходимо присмотреться к направлению, господствовавшему в университете, и к школьной политике того времени. Главным направлением всего учебного дела в округе был его попечитель князь Адам Чарторыйский. Это был человек сильный при дворе и в то же время человек, всю жизнь свою служивший делу восстановления Польши в ее прежних границах. На Западный край и Литву он смотрел глазами поляков и не отличал их от настоящей Польши. Правда, он был еще сравнительно умерен и придавал большое значение изучению местной шляхтой русского языка. Но князю принадлежало лишь поверхностное и отдаленное управление учебным делом и заступничество перед верховной властью по всем наиболее щекотливым делам. Ближайшим его помощником, хотя и неофициально, был знаменитый ученый Фаддей Чацкий, староста Новогрудский, шляхтич волынский. Официальное его положение заключалось в том, что по избранию университета он был визитатором волынских и киевских училищ. Однако, он пользовался таким весом у князя Чарторыйского, у министра народного просвещения графа Завадовского, полонофильствующего украинца, и в польском обществе, как крупный ученый и политический и общественный деятель, что не только самостоятельно распоряжался в пределах своего визитаторства, но его программа действий, его влияние сказывалось на всем ходе учебного дела. Он воодушевлял своих современников, всюду в учебном деле проводил и свою программу, и угодных ему лиц. Он был недостаточно сведущ в педагогическом деле, но зато нашел себе прекрасного помощника в лице бывшего ректора Краковского университета, знаменитейшего из людей того времени, Коллонтая. Этот писатель был известен своим демократическим направлением и потому был только в качестве неофициального советника Чацкого. Но учебные планы, программы, подбор лиц, весь дух школ был направлен Чацким по указанию Коллонтая. Позже Чацкий стал несколько тяготиться зависимостью от Коллонтая и нашел себе нового помощника в лице опять-таки виднейшего из тогдашних деятелей, знаменитого астронома по специальности и видного общественного деятеля Яна Снядецкого, который по настоянию Чарторыйского и Коллонтая занял кафедру в Вильне и принял здесь место ректора университета. Так виднейшие представители польской национальности по уму и по сильно развитому национальному чувству сошлись в одном общем деле руководства школы в белорусских, украинских и литовских губерниях. В их руках сделалась школа оружием политики, ибо на университет и на школу они смотрели с этой точки зрения. Переписка Чацкого, Коллонтая и Снядецкого дает объяснение тем мерам, которые осторожно предпринимали Чацкий или Снядецкий, когда выступали как представители русской власти в крае. Эти лица были представителями сильно бродившего в поляках чувства к утраченной свободе своей родины. Ксендзу Коллонтаю казалось, что в то время, когда зарождалось уже сомнение в возможности спасения польской науки и языка, сам промысел божий «готовил им приют в самом могущественнейшем славянском государстве». Этот промысел выразил свою милость к полякам в политике Александра I, который освободил поляков от употребления «постороннего и навязанного» русского языка в белорусских губ[ерниях]. По словам Коллонтая, великодушие государя «спасло нам наш язык, спасло науку». Тем более, что Виленский университет обладал богатейшими в Европе фундушами. Эти слова знаменитого писателя вполне соответствуют действительности и польское влияние в \Белоруссии получило такой расцвет, такую силу, какой оно никогда не имело раньше. Князь Чарторыйский с гордостью записал в своих мемуарах, что «Виленский университет вполне сделался польским». Действительно, все направление преподавания получило яркую польскую национальную окраску. Это заключалось, прежде всего, в подборе учителей и в борьбе со всеми теми элементами, которые так или иначе противились или не вполне рьяно поддерживали новый курс. Надо заметить, что Чацкий, прежде всего, встретил оппозицию в среде виленской профессуры. В первое время во главе университета стоял, как мы знаем, ксендз Стройновский. Им были очень недовольны Коллонтай и Чацкий. По словам последнего, виленская профессура питала «позорную ненависть к нашим постановлениям». Сущность спора заключалась в том, что Стройновский никак не хотел понять, «какими личностями необходимо заместить университетские кафедры» и Коллонтай даже боялся, что при таком ректоре университет «перестанет быть школою для поляков». Конечно, Виленский университет не нравился Чацкому и его друзьям. Оттого и Снядецкий высказывает очень невысокое мнение о виленской профессуре эпохи ректорства Стройновского, чего в действительности никак нельзя было бы сказать. Сущность спора заключалась в том, что Стройновский, как истый ученый, вышедший из интернациональной школы иезуитов, заботился, прежде всего, о поднятии научного значения университета. Благодаря его стараниям университет приобрел много новых сил, крупных ученых, прекрасно был поставлен медицинский факультет. Но этими силами были не поляки, или, по крайней мере, не поляки-националисты. Эту-то политику Стройновского осуждали Чацкий, Коллонтай, Снядецкий, хотя сами не раз сознавались в том, что бедная польская наука не может еще давать подготовленную должным образом профессуру.

Неудивительно поэтому, что Стройновского стали обвинять не только за то, что он, по словам Чацкого, «полякам не оставляет даже надежды на дальнейшее улучшение положения», но и во многом, в чем он был совершенно неповинен. Со злобой обвиняли даже знаменитого Почобута, уроженца Гродненщины, и, может быть, еще не забывшего о своем белорусском происхождении в том, что он «злословит польский язык».

Одним словом, против научного направления Стройновского и его коллеги было выдвинуто национальное направление. Ксендз Дмоховский, друг Коллонтая, требовал от него, чтобы на кафедры Виленского университета назначать исключительно соотечественников, «в противном случае мы сделаем большой промах в самоважнейших целях народного просвещения». Так дело политическое ставилось выше дела научного. Кроме Стройновского польская национальная партия встретила в своих намерениях сильную оппозицию в лице униатского митрополита Лисовского. Это был верный сын униатской церкви, но в то же время верный сын Белоруссии, не желавший идти по пути полонизма. Он отрастил себе бороду и совершил путешествие к св[ятым] местам в Иерусалим. В руках униатского духовенства было много школ, особенно у базилианских монахов. Чацкий видел в известной части униатского духовенства резко проявляемое национальное белорусское чувство и оппозицию полонизму. Тогда Чацкий, уговорив некоторых из представителей базилианского ордена, уже принявшего сильную польскую окраску, и повлияв на министра графа Завадовского, достиг того, что был издан высочайший указ о передаче всех базилианских школ и фундушей в распоряжение Виленского учебного округа. Чацкий и его друзья считали это величайшим успехом, ибо это означало полонизацию униатской школы. Чацкий не стеснялся в выражениях восторга, но все дело было сделано тайно от униатского митрополита. Когда Лисовский об этом узнал, он обратился непосредственно к государю, и уже изданный указ был отменен. Борьба Лисовского с Чацким является несомненным отражением борьбы предшествующих эпох белорусской национальности с польской национальностью. В сильной мере и университетская оппозиция имеет то же значение, может быть, менее резко выраженное.

Но Чацкий и Чарторыйский были слишком сильны для того, чтобы в большинстве случаев иметь возможность преодолеть оппозицию, а русское правительство не разбиралось в положении дела, не понимало, что это ведет к осложнениям и, конечно, не сознавало, что его небрежение давит слабейшие национальности.

Неудивительно поэтому, что полонизация школы и общества делает громадные успехи. Коллонтай был чрезвычайно недоволен Стройновским, потому что при составлении устава последний допустил весьма большую ошибку и не хочет ее исправить; так, положением об университете приходские школы подчинены церквам, в том числе и православным. Эти школы к ужасу Коллонтая «будут содействовать только распространению православия», будут подчеркивать различие между помещиками и крестьянами и препятствовать полонизации. Конечно, Коллонтай утешает себя тем, что помещики не будут устраивать таких школ: «кто, в самом деле, явился бы столько неблагоразумным, чтобы на свою беду давал оружие в руки простому народу и невежественным попам». Даже там, где, казалось бы, уступка необходима в видах политических, и там Чацкий и его друзья готовы были выдерживать чистую линию полонизма. Так, тот же Коллонтай не может простить Стройновскому того обстоятельства, что по уставу университета была введена кафедра русского языка и доказывает, что совсем нет русской литературы, как науки, почему нельзя было вводить кафедры. Коллонтай идет еще дальше. Он настаивает, чтобы Чацкий исхлопотал указ, которым православным священникам разрешалось бы отдавать своих детей в общественные школы, а не в епархиальные. Интересно и то, что Коллонтай в своем проекте «программы приходских школ» не ввел русского языка, потому что, по его словам, народ не пользуется этим языком для учёных целей. В его письме сквозит определенная мысль, что обучение русскому языку белорусского крестьянства затормозит дело полонизации края.

Так далеко и открыто заходили виды полонизаторов и, надо отдать им справедливость, они имели успех. Недаром ксендз Дмоховский писал Коллонтаю: «Ваше замечание касательно настоящего и будущего положения нашей литературы в здешнем крае весьма справедливо. Под русским владычеством открываются прекраснейшие виды, надо только подбирать соответственных людей».

И, действительно, соответственные люди с течением времени составили оплот полонизации, закрепившись в Виленском университете. Не удовлетворявший Чацкого и его сторонников профессор Стройновский лишился места ректора и на его место избран упомянутый уже нами Ян Снядецкий. Хотя уставом была дарована университету свобода выборов, однако Чацкий и Чарторыйский наперед предложили Снядецкому ректорство, и он после многих колебаний согласился его принять. Стройновский был даже удален из университета под благовидным предлогом назначения во второстепенные епископы. Ян Снядецкий, поляк по происхождению, убежденный националист по взглядам, был бесспорно крупным ученым астрономом. Но политические и национальные цели в науке он ставил на первое место. Он был большой знаток и любитель польского языка, одухотворял и поддерживал работу тех ученых, которые трудились над разработкой этого языка. Так, он поддерживал известного филолога Линде в его работах над словарем польского языка и только благодаря его поддержке, его хлопотам о материальной поддержке словаря, вышел в свет этот замечательный труд. С появлением Снядецкого в Вильно прекратилась всякая оппозиция полонизму. При нем немедленно появилась кафедра польского языка и была замещена кафедра русского языка слабым ученым, забаллотированным факультетом, но хорошим националистом (Евсением Словацким). С большой заботливостью отнесся Снядецкий к замещению кафедры польской истории. Он обратил внимание на молодого ученого и предусмотрел в нем и богатые научные дарования, и страстную кипучую натуру, способную отдаться при первой возможности революционной борьбе против России. Это был знаменитый Иоахим Лелевель. Снядецкий ректорствовал до 1813 г., когда оставил свое место в связи со слишком деятельным участием в приеме французов.

Вообще, это был период сильного расцвета польской культуры в пределах нашего края. В 1818 г. в Вильне открывается главное типографское общество для печатания сочинений на польском языке, появляется ряд журналов, ученых обществ. Это был самый видный период в развитии Вильны, как центра польской культуры. Эпоха Лелевеля, Чацкого (ум. в1813 г.), Снядецкого, Осинского и многих других оживила польскую мысль, польскую науку и подготовила эпоху Мицкевича и Сырокомли. Эта эпоха исторгла из Белоруссии многих способнейших ее сынов, забывших о своей национальности под влиянием общего подъема полонизации и отдавших свой ум и способности польской культуре и национальности.

Научный и национальный подъем в Вильне окрашивал жизнь виленских кружков, направление которых получило двоякий характер. В некоторых кружках преобладало настроение морально-философское, в других — революционное, с крайне отрицательным отношением ко всему русскому. Появлялись прокламации и надписи, твердившие о равенстве, вольности, независимости, о смерти тиранам, напоминавшие о конституции 3 мая и т. п. Это было в конце 10-х годов. Впрочем, революционное настроение этого времени, едва ли имело серьезное значение. Гораздо интересней были те кружки и общества, в которых отражались общественные настроения. Первым таким обществом было Общество лучезарных. Это был студенческий кружок, руководимый Томашем Заном. Расследование о нем уже производилось в 1822 г. Это был кружок «друзей полезных увеселений», существовавший с согласия тогдашнего ректора Милевского. По видимому, это студенческое общество не преследовало никаких политических целей. Кроме этого общества существовали и другие, напр. Научное Свислочское общество, общество «Зорян», Общество филаретов, т. е. любителей добродетели и др. Но наряду с этими обществами, объединявшими молодежь, существовало и общество, в котором принимали участие профессура и видные общественные деятели. Это — Общество шубравцев. Членами его издавалось несколько журналов. Это общество в составе своем имело выдающиеся литературные и научные силы Вильны. Судя по его уставу, это общество преследовало цели моральные и общественные. Устав требовал от членов общественных и литературных занятий, участия в изданиях общества, он требовал, чтобы члены общества преследовали различные пороки, [такие], как употребление спиртных напитков, картежную игру, сутяжничество, кичливость. Оно ставило своим правилом бичевать пороки старого шляхетского общества посредством сатиры. Шляхтич в кунтуше и конфедератке, сидящий на лопате и парящий в облаках, был девизом общества и [показывал] его связь с историей родной страны. По примеру всех тогдашних обществ в его уставе была сложная конструкция управления, напоминавшая несколько масонские обряды. Устав общества напоминает аналогичные уставы русского общества Союза добродетели, или же одновременного обоим Петербургского общества Союза благоденствия. Общество шубравцев не преследовало определенных политических целей. В нем сказывался местный, «литовский» патриотизм в противовес польскому течению, так что в Варшаве не вполне были довольны направлением Общества шубравцев. Об этом обществе нам придется еще говорить при обзоре публицистической литературы.

Более определенный националистический характер имело Общество филоматов, основанное тем же студентом Заном. В этом обществе мы, между прочим, видим членами тогдашних студентов Адама Мицкевича, Яна Чечота, Игнатия Домейко и некоторых др. Оно имело, с одной стороны, научный характер, с другой стороны, — стремилось «возвысить благосостояние отечества». Это была научная национальная корпорация. Такой же студенческой корпорацией было и Общество лучезарных. В правилах этого последнего общества был ряд наставлений, призывавших его членов к любви к отечественной земле. Любовь к отечеству долженствовала выражаться в том, чтобы желать доброе своим единоземцам каждого состояния и целому народу, сохранять полезные обычаи отцов, любить и изучать природный язык. Общество разбивалось на кружки по специальности, причем каждый кружок имел определенный цвет. За пределы обычных студенческих корпораций выходит Общество филаретов, основанное тем же неутомимым Заном. В цели общества входило восстановление Польши в ее прежнем блеске. Следовательно, это уже была цель политического характера. Правда, в обрядах этого общества проглядывают обряды масонских лож. С другой стороны, общество носило научный характер, ставило себе целью статистическое изучение края, поддержку школ и т. п. Это общество было одно из самых обширных, так что одних привлеченных к делу было 166 человек.

Появление подобного рода студенческих корпораций или обществ типа русского Союза добродетели было обычным явлением в тогдашних западных университетах. И в Германии подобные общества были проникнуты моралистическо-национальным духом. Однако, так как в эти годы русское правительство приняло весьма реакционное направление, то для него открытие этих обществ в Вильно показалось делом весьма опасным. Для расследования дел в Вильно был командирован Новосильцев и наиболее замешанные члены общества понесли те или другие наказания. Вместе с тем изменилось и отношение русского правительства к Виленскому учебному округу. Перемена заключалась в принятии ряда полицейских мер, в назначении Новосильцева попечителем округа, и, наконец, в выделении Витебской и Могилевской губ. в особый Белорусский [учебный] округ. Но все эти меры принимались уже тогда, когда в крае действительно начались волнения политического характера, т. е. накануне восстания 1831 г.

Впервые повременная печать появилась в начале второй половины 18 в. Первая газета была «Курьер Литовский», «Kurier Litеwski», издававшаяся иезуитами, получившими на то королевскую привилегию. Содержание этой первой газеты было весьма бледно. В начале 19 в. появляются еще новые издания в Вильне. Так, появляется «Газета литовская», а затем «Дневник Виленский»: последнее издание представляло собой ежемесячный журнал с целым рядом статей научного содержания. Он выходил под редакцией ксендза Юндилла и Андрея Снядецкого, но главным вдохновителем этого журнала был знаменитый Чацкий. «Дневник» был близок к университетской среде и помещал на своих страницах популярные статьи, принадлежащие местной профессуре. В 1806 г. появляется еще «Виленская литературная газета», руководимая проф. Гродеком и помощником библиотекаря университетской библиотеки Контримом. В этой газете также помещались статьи научного характера. Она издавалась на польском языке.

В 1815 г. появляется новое издание в Вильне, которое имеет очень большой интерес. Это — «Уличные ведомости» («Wiadаmosci brukowe»). Это издание является органом шубравцев и отражает собой их мировоззрение. В этом издании принимали участие многие из виленских профессоров, между прочим, упомянутые уже нами Контрим, Андрей Снядецкий и некоторые другие. «Уличные ведомости» было издание, которое стремилось воздействовать на общественное мнение. Оно отрицательно относилось к некоторым остаткам еще старых польско-литовских учреждений, напоминавшим им те учреждения, при которых Польша лишилась самостоятельности. Так, «Ведомости» восставали против остатков шляхетского самоуправления. Они считают анахронизмом выборную администрацию и суд, указывая на то, что состав администрации с высшим образованием, отнюдь невыборный, является наилучшим. «Ведомости» осмеивали любовь поляков к титулам и разного рода званиям, не связанным с какими-нибудь должностями. Такое отношение шубравцев к шляхетским установлениям, конечно, вовсе не является свидетельством их консерватизма. Напротив, они полагали, что администрация и суд будут наилучшими, если будут пополняться университетской интеллигенцией.

Вообще, по отношению к шляхетству, в них заметна ироническая струя, тогда как к демократии и к сельскому люду они относятся с большими симпатиями. В одной статье даже развивается мысль, что шубравцы являются чрезвычайно старинной институцией и что уже Хам был шубравцем. Поэтому шубравцы являются великими друзьями крестьян и брезгают теми панами, которые обходятся с крестьянами не по-человечески. Вообще в «Ведомостях» очень часто проскальзывает не только теплое отношение к крестьянству, но порицание крепостного быта, для чего автор охотно прибегает к иронии; напр., в одной статье рекомендуется шляхте приобретать особые машинки для наказания крестьян. Либерализм шубравцев уживался, однако, с довольно резко выраженным антисемитизмом.

Среди более молодого поколения шубравцев следует отметить несколько лиц, которые впоследствии имели довольно крепкое имя в русской литературе — известного профессора восточных языков и знаменитого публициста Сеньковского и пресловутого Булгарина, Пржилавского и нек. др. Некоторые продолжали свою деятельность на месте, в родном крае. Так, известный историк г. Вильны и Виленского университета Михаил Балинский жил в Вильне.

В период 1818 г. по 1822 г. появляется еще несколько повременных изданий в г. Вильне. «Еженедельник Виленский» и некот. др. В Полоцке начинает выходить «Полоцкий ежемесячник». Как эти новые издания, так и продолжавшие свое существование «Курьер Литовский» и «Виленский дневник» большею частью находятся под влиянием шубравцев. «Виленский еженедельник» интересен тем, что он был руководим знаменитым проф[ессор] Иоахимом Лелевелем, где он помещал и некоторые из своих исторических статей.

Как мы видим, периодическая пресса в Вильно в первой четверти 19 в. имела очень широкое развитие. Появлялись издания и в других городах. Так, в Минске Михаил Бродовский, инспектор здешней гимназии, издал «Минскую газету». В Полоцке, как мы уже знаем, появился «Полоцкий ежемесячник», впрочем, это было бледное издание, помещавшее между прочим и статьи исторического характера. После разгрома польских войск и первого польского восстания на некоторое время виленская пресса не имеет прежнего широкого размаха.

При Александре I правительство считалось только с дворянством и не различало национальных особенностей в крае. Это была эпоха, когда полонизация края достигла высших размеров. Эта полонизация тогда коснулась высшего класса, крестьянство же и города пребывали — первые под властью полонизованной шляхты, вторые — под властью полонизованных чиновников; для поддержания образования обоих этих элементов ничего не делалось. Сильное еще в 18 в. национальным духом мещанство, еще в 18 в. обладавшее самоуправлением, имевшее братства, поддерживавшие церковь и литературу, теперь окончательно ослабело. Торговля в городах совершенно пала. Исчезло богатое купечество, раньше поддерживавшее просветительные учреждения. Магдебургское право, как мы знаем, заменялось екатерининским «Учреждением о губерниях». Хотя русский закон предоставлял тоже известную широту самоуправления, но на практике уже в начале 19 в. города оказались под властью чиновников и городское самоуправление потеряло всякую самостоятельность. В таком положении города пребывали до 2-й четверти 19 в. Белорусское население их потеряло экономическое и культурное значение, во многих случаях оставило даже городские промыслы и перешло к занятиям огородническим. События 1830-31 гг. и затем восстание 1863 г. поставили русское правительство в трудное положение: оно начинало понимать вред для его интересов — полонизации края, но оно не умело найти средств для борьбы с ней. Оно не доверяло мещанству и тому шляхетству, которое не переставало себя чувствовать связанным с белорусской национальностью, плохо разбиралось в национальных и религиозных особенностях края. О поднятии крестьянства оно не могло и думать, потому что в крестьянстве оно продолжало видеть помещичью собственность, хотя и принадлежащую враждебному правительству полонизованному элементу. Только после 1863 г. некоторые из местных представителей власти начали разбираться в этих вопросах, но центральное правительство редко пользовалось указаниями местных своих органов. Вообще его политика и до 1863 г. и после восстания характеризуется одними и теми же чертами: это — то политика послабления полонизму и заигрывания с дворянством, то случайные и не планомерные меры, направляемые против полонизованного дворянства.

Иногда по внешности это были суровые меры, но каждый раз они сопровождались таким рядом послаблений и исключений, что не достигали своей цели, раздражая лишь население.

Уже в течение 1830 г. чувствовалось сильное брожение в крае. Когда началось восстание в Варшаве, оно немедленно отразилось в Литве и Белоруссии. Весной 1831 г. шляхта почти во всех городах Виленской губернии составила конфедерации, обезоружила местные инвалидные команды, провозгласила временное правительство и приступила к образованию войска из крестьян. Только Вильно и Ковно остались в руках правительства, но последний город скоро захвачен был восставшими. За Виленской губернией движение начало сказываться в соседних уездах Минской губернии и затем перекинулось в Могилевскую. Еще ранее оказалась охваченная восстанием Гродненская губерния. Везде шляхта начала готовить оружие и организовывать войска. Целый ряд видных панов стал на сторону восставших (Солтаны, Корсаки, Платеры, Бржостовские и многие др.). Молодежь, особенно школьная, почти поголовно оказалась в рядах восставших. К восставшим примкнули местные чиновники, присоединился даже один из губернаторов. В крае войск не было, инвалидные команды оказались слабыми. В Витебской губернии первую помощь правительству оказали поселенные здесь старообрядцы. Оказавшиеся в крае войска были стянуты для защиты Вильны. Таким образом, восставшие имели возможность подготовиться. Они очень удачно организовали управление, произвели набор войска и устроили склады оружия.

Настоящие военные действия открыли отряды, пришедшие из Польши и хорошо сформированные, под начальством Хлаповского и Гельгуда. Укрепившись в Ковно, Гельгуд направился на Вильну.

Но тогда стали постепенно подходить части резервной армии под начальством графа Толстого. Первой целью последнего было, прежде всего, удержать Вильно. Бои под Вильно в начале июня 1831 года были неудачными для восставших. Они должны были отступить. Ими объявлен набор от 15 до 60 лет.

Только после первых боев под Вильно прибыл главнокомандующий с подкреплением. Он распределил войска на 3 части (всего около 40 тыс. человек при 147 орудиях): 2 колонны направлены были за отступавшими войсками и один отряд оставлен для защиты Вильно. Одна из колонн имела целью занять Ковно. Общая задача командования заключалась в том, чтобы отрезать восставших от Царства Польского и прижать их к прусской границе. Ряд сражений (под Поневежем, Ковно и Шавлями и др.) оказался неудачным для восставших. Часть войск была отброшена в Пруссию. Вообще гр[аф] Толстой быстро ориентировался в положении дел, чем он в сильной мере был обязан указаниям тогдашнего могилевского губернатора М. Н. Муравьева, отличавшегося большими познаниями в военном деле, энергией и знанием края. Судя по запискам, которые Муравьев около того времени представил государю, уже тогда он выработал определенные взгляды относительно русификации края.

Сохраняя должность могилевского губернатора, Муравьев все время находился при Толстом и исполнял важнейшие его поручения по руководству отдельными отрядами по части разведки и по укреплению тыла. В последнем отношении Муравьев принял особые меры: он организовал особое военно-полицейское управление в уездах. Он делил уезды на небольшие участки и отдавал каждый участок под наблюдение наиболее видного помещика с тем, что последний своей личностью и имуществом отвечает за допущение сбора повстанцев в лесах. Этим он ставил самих поляков в крайне затруднительное положение. Сам Муравьев действовал быстро и решительно.

Меры Муравьева в тылу и удачи Толстого на фронте помогли быстрой ликвидации восстания.

В общем до 1830-31 гг. правительство терпимо относилось к местным особенностям в области права и управления, а если делало изменения, то эти изменения не нарушали основ местной жизни. После 1830 г. начался постепенно поворот в направлении политики. Сначала поворот этот не был особенно заметен, правительство не выработало определенного курса. В правительственных сферах по-прежнему шла работа над переработкой местного права и под руководством знаменитого М. М. Сперанского был закончен в 1837 г. трудами проф. И. Даниловича «Свод местных законов», который предполагалось ввести в действие. В основе Свода лежал Литовский статут. Но это была последняя мера, предполагавшая вести политику по пути признания местных прав и особенностей. Введение местного права тогда уже не соответствовало бы направлению, зародившемуся в русской политике. После восстания правительство столкнулось с фактом оппозиционного настроения. Правительство могло избрать двоякий путь: оно могло привязать край к центру, сохранив местные особенности. Если бы оно ясно понимало, что управляемый край не польский, но белорусский, оно оперлось бы на этот белорусский элемент и нашло бы в нем поддержку. Но правительство все же продолжало видеть в населении края только «поляков», пренебрегая белорусским крестьянством и белорусской культурой. Поэтому оно стало на другой путь и выставило девизом своей политики ассимиляцию местного края с другими местностями империи. Усвоению такой точки зрения немало помогли записки М. Н. Муравьева, дух которых был усвоен в сильной мере Западным комитетом. Правительство решило бороться «с духом края» и претворить этот дух в русский. В этом была его коренная ошибка: все правительственное казалось населению реакционным, все польское — угнетенным и либеральным. Отсюда интерес к польской культуре не только не уменьшился, но даже еще возрос в крае.

Борьба с польским духом края велась сепаратными мерами, мерами случайными, в общем не имевшими серьезного значения. Мы укажем на важнейшие из этих мер, подразделив их на меры административного и сословного характера. Учрежденный в Петербурге из высших сановников Западный комитет официально получал очень важные задания «сравнять» западный край во всех отношениях с внутренними губерниями. Но в этом исправлении он принял целый ряд чисто паллиативных мер административно-полицейского характера. Так, в 1832 г. последовало введение русского языка в делопроизводство края. Начались перестройки в административном делении. Виленский учебный округ разделен на Киевский и Белорусский, причем Могилевская и Витебская губ. были отнесены к Петербургскому учебному округу. В 1840 г. император Николай запретил называть Виленскую и Гродненскую губ. литовскими.

В 1845 г. была образована Ковенская губерния, причем уезды Виленский и Дисненский были отделены от Минской губ. и присоединены к Виленской, а Лидский уезд Гродненской губ. также отошел к Виленскай губ. К Гродненскай губ. еще раньше, в 1841 г. был присоединен Белостокский округ.

В общежитии за губерниями Виленской, Витебской и Ковенской установилось название литовских губерний, хотя только в Ковенской губ. преобладающим элементом населения являются литовцы. Губернии Минская, Могилевская и Витебская обычно назывались белорусскими, а Смоленская губ., хотя и населена была белорусами и по экономическим признакам ничем не отличалась от соседних Витебской и Могилевской, обычно была относима и администрацией и в учебных сочинениях к великорусским губерниям. Также несправедливо была отделена от Белоруссии и в административном отношении, и в научной литературе северная часть Черниговской губ., заселенная белорусами (уезды ………, Стародубский, Новозыбковский). Надо заметить, что правительство в последнее полустолетие вообще избегало называть наши губернии белорусскими или даже литовскими, почему за этими шестью губерниями установилось официальное название Северо-Западного края.

Все это мелочи. Громадное влияние для края имело закрытие Виленского университета и перевод его в Киев в 1833 г.

В Вильне оставлена только медицинская академия с ветеринарным отделением до 1842 г. В деле народного образования принят был ряд других мер: поднято преподавание русского языка в школах, включены в преподавание русская история и статистика. В религиозном отношении последовало восстановление Полоцкой и Виленской православных епархий, подготовлено воссоединение униатов. Впрочем, мерам в области просвещения и религии будут посвящены особые параграфы.

Большое значение имел вопрос о местном праве. Местные власти, [такие], как М. Н. Муравьев и белорусский ген[ерал]-губ[ернатор] Н. М. Хованский, настаивали на отмене Литовского статута. Он был отменен в 1831 г. для Витебской и Могилевской губ., а в 1840 г. вышел закон, отменявший местные права для всех западных губерний России. Но т. к. фактически этой отмены произвести было нельзя, то приказано было ввести в Общий свод законов Рос[сийской] Имп[ерии] местные правовые особенности. Эти последние в дальнейшее время были отменяемы только по частям. Получилась, таким образом, странная полумера: с одной стороны местные законы были торжественно отменены, а с другой стороны действие их сохранено, но подбор сохраненных законов не всегда оказывался удачным и планомерным. И местные права и общеимперское законодательство способствовали привлечению в числе административных и судебных органов губерний местных дворянских элементов путем выборов от дворянства. Еще со времени Александра I правительство начало борьбу с местным выборным элементом в управлении. Вместо издания определенных законов правительство начало эту борьбу путем административной практики, имевшей вид и характер административного произвола, что конечно только раздражало население. Уже в конце царствования Александра I встречаются жалобы местного дворянства на беспричинное неутверждение губернаторами избранных, согласно закону, местных чиновников, на беспричинное устранение этих выборных от должностей, на отказы избирать тех или других чиновников и т. п. Эта придирчивая политика раздражала население, а между тем и назначаемая, и выборная администрация состояла из полонизованных элементов, враждебных правительству. Правительство избегало радикальных мер. Только к концу царствования оно довольно неожиданно пришло к мысли о таких мерах, но, конечно, они приведены в жизнь не были.

В 1855 г. император Николай утвердил положение о введении в крае русской администрации. Предполагалось немедленно заместить все должности по полиции земской и городской русскими чиновниками. Это распоряжение встретило оппозицию на местах в лице генерал-губернатора Виленского Бибикова 2-го, который представлял, что сразу этого сделать нельзя. Решено было действовать постепенно и кончилось тем, что эта мера не была приведена в исполнение до польского восстания.

Между тем, начались милости белорусским полякам со вступлением на престол нового государя.

Теперь перейдем к вопросу об отношении правительства к сословиям. Мы уже знаем, что на первом плане оно видело в крае только дворянство. Но некоторые из местных администраторов, потом имевшие влияние в Петербурге, усвоили себе весьма отрицательное отношение к местной белорусской шляхте. Упомянутый не раз М. Н. Муравьев в одной из официальных записок характеризует шляхту, как «сословие тунеядцев, по большей части не оседлое и привыкшее к праздношатанию». Эта характеристика мелкой шляхты в значительной мере соответствует действительности.

Николаевское правительство столкнулось с необычным для Великороссии порядком вещей в западных губерниях. Здесь было много мелкой шляхты, так называемой загоновой или застенковой. Это был или безземельный люд, или же шляхта, сидевшая на собственной или арендной земле в размере, не превышавшем хорошего крестьянского надела. Это были люди бедные и необразованные, не могшие и не желавшие нести правительственную службу. Быт этой бездомной шляхты не напоминал быта дворянства, а шляхетские права ее были более чем сомнительны. Николаевское правительство было очень занято вопросом об устройстве быта этой шляхты и о придании ей, так сказать, дворянского облика. Так, оно предложило малоземельному дворянству Смоленской губернии переселиться частью в Сибирь. Для этого шляхте отведены были земли и дано пособие. В Могилевской и Витебской губерниях местный генерал-губернатор насчитал до 20 тыс. мелких дворян, которые сами занимались хлебопашеством или арендовали землю, или служили писарями и приказчиками. Смоленский губернатор князь Хорхедлидзе даже предлагал в 1849 г. у мелкопоместных дворян отобрать крепостных крестьян, потому что, по его мнению, это дворянство состоит из необразованного и безнравственного класса людей. По всем поводам этим Николай выразил желание разобрать, каковы права этого дворянства. В 1852 г. государь даже приказал, чтобы детей дворян, лично занимающихся земледелием, отдавать в батальоны кантонистов, а тех, которым исполнилось 18 лет, отдавать в рядовые. Всеми этими суровыми мерами государь хотел заставить это дворянство служить. Тогда же эта мера была распространена и на мелкопоместных дворян Ковенской, Виленской, Гродненской и Минской губ.

Параллельно с тем, по распоряжению Николая, шел разбор о правах западно-русской шляхты. В действительности оказалось, что многие тысячи ее не имеют формальных прав на дворянское достоинство. Были установлены особые правила для доказательств дворянских прав. Дело осложнилось тем, что немедленно появилась масса подложных документов, как на руках, так и в архивных книгах. В Бердичеве была заведена целая фабрика фальшивых документов. Правительство должно было приостановить утверждение в дворянство. Так с этим вопросом николаевское правительство окончательно и не справилось.

О городском классе говорить не приходится, т. к. он, как мы уже говорили, был совершенно обезличен. Сложнее оказался вопрос об отношении правительства к многочисленному крестьянству. Уже николаевское правительство не могло не учесть того, что в среде крестьян оно может найти поддержку против крупных панов. С другой стороны, николаевское правительство искренно считало крепостное состояние бедствием, но также искренно боялось принять против него какие-либо серьезные меры. Зато оно принимало паллиативные меры к ослаблению крепостного ига, имевшие немаловажное подготовительное значение. В Белоруссии был проведен очень важный вопрос об инвентарях. Об этом нам придется говорить в особой главе.

Николаевское правительство поставило своей задачей обрусить край. Но это не достигло своей цели и восстание 1863 г. застало край почти в таком же положении, в каком край был накануне предыдущего восстания. Меры правительства не установляли в крае определенного порядка, не приобрели симпатий белорусской национальности, но давали повод высшему полонизованному элементу громко кричать в России и за границей о тягостях и несправедливостях русского режима, о подавлении поляков в польском же крае. Неудивительно поэтому, что с переменой русской политики при вступлении на престол Александра II началось новое веяние, немедленно начались облегчения в пользу польского элемента в Белоруссии. Политика примирения с польским дворянством и на этот раз не повела к тем результатам, о которых мечтало правительство. Раздражение было очень сильно, правительство не пользовалось поддержкой ни одного элемента в крае и политика примирения была принята за признак слабости, особенно ввиду исхода неудачной Крымской войны. Новый курс политики Александра II совпал с подготовкой к восстанию в Польше и в Белоруссии.

В 1856 г. виленским генерал-губернатором был назначен В. И. Назимов. Он встречен был горячими симпатиями со стороны высшего польского общества, общество его знало потому что, будучи прислан в 1840 г. в качестве члена одной следственной комиссии, он раскрыл довольно крупную провокацию о несуществовавшем польском заговоре, устроенную жандармами. Кроме того, Назимов был человек обходительный, легко поддававшийся влиянию того высшего полонизованного общества, которое тогда господствовало в Вильне. С приездом Назимова политика круто повернулась в сторону польских тенденций. По его настоянию высшим правительством был принят ряд мер, в которых отмечалось течение нового курса. Все осужденные за политические преступления с 1830 г. получили полную амнистию. Отменен закон, в силу которого имели право на службу по выбору дворянства только лица, предварительно прослужившие 10 лет на коренной службе. Уроженцам западных губерний предоставлен был широкий доступ к гражданским местам в этих губерниях. Введен в учебные заведения польский язык. В 1858 г в Вильне открыт музей древностей, который сразу сделался духовным сосредоточием воинствующего полонофильства. Правительство пошло на уступки панской курии в деле управления католической церковью. Разрешено построить новые костелы и даже на это ассигнован особый капитал.

Полонизованное дворянство ликовало.

Эти меры были бы вполне естественными, но подъем полонизма принял сразу воинствующее настроение. Число русских чиновников начало быстро сокращаться. Представители русского элемента забили тревогу. Митрополит Иосиф Семашко предупреждает правительство о чреватых последствиях принятого им курса. Между тем, требования дворянства стали шириться. Дворянство Витебской губ. особым адресом просило государя об увеличении числа костелов в Витебской губернии, об учреждении польского университета в Полоцке и о введении польского языка в учебных заведениях в качестве языка преподавания. Дворянство явно фрондировало. Виленский музей сделался местом, где открыто проповедовалась борьба против русского правительства. Волнение в пределах Царства Польского началось.

При таком настроении даже осторожные меры правительства вызывали крайнее обострение.

В наших губерниях появился целый ряд братств трезвости, руководимых ксендзами и превращенных ими в способ агитации. В 1859 г. Министерство внутренних дел стало стеснять деятельность братств. Сейчас же началась пропаганда в том смысле, что русское правительство дорожит развитием пьянства.

Фронда проявилась во всем. Появились тайные склады оружия и революционной литературы. Революционные брошюры продавались и продавались открыто в Вильне. В 1858 г. дворянство устроило Александру II торжественную встречу, а в 1860 г. оно совсем уклонилось от приема его в Вильне. Из рядов высшего дворянства недовольство правительством переходило в круги городских ремесленников. Это сказалось в Вильне. Молодежь вся была революционно настроена. Хорошим тоном сделались демонстрации против высших властей. Представители виленского общества перестали посещать вечера у генерал-губернатора Назимова. По примеру Польши в городах начались манифестации. Предлогом для манифестации были панихиды по первым убитым повстанцам в Варшаве. Виленские дамы одели траур. В костелах и на улицах пелись революционные песни.

Назимов не принимал сколько-нибудь радикальных мер против всех этих проявлений польского патриотизма, хотя для него и было ясно, куда клонится господствующее настроение. Он пробовал было прибегать к некоторым полумерам, но они вызывали насмешку. Русским чиновникам и особенно священникам неудобно было показываться на улицах. Сам Назимов терпел иногда издевательства от виленского предводителя дворянства графа Тышкевича. Он растерялся, когда многие из польских чиновников стали оставлять свои места, резко критикуя его же собственное управление, и даже многих он просил оставаться на службе. Виленский епископ Красинский побывал в Петербурге и старался там дискредитировать в глазах правительства генерал-губернатора. Впрочем, Назимов успел оправдаться и Красинский получил внушение держать себя спокойнее. Министерство внутренних дел вело себя бестактно и распоряжалось в крае помимо генерал-губернатора. Когда начались волнения, министр внутренних дел Валуев решил, наконец, проявить энергию власти. Он составил проект особых судебно-полицейских судов, которые имели бы право привлекать манифестантов к ответственности. Закон был издан, но оказалось, что по существу никого или почти никого по этому закону привлечь к ответственности нельзя было. Эти суды, по словам графа М. Н. Муравьева, послужили только для насмешки над бессилием русской власти. Правда, Назимов начал было действовать и объявил некоторые местности на военном положении. При таких условиях манифестировать было труднее. Даже епископ Красинский начал показывать вид, что желает остановить революционное усердие ксендзов. В костелах вместо общего пения гимнов, принято было правилом читать их шепотом.

Манифестации продолжались, хотя в меньшем размере. В Варшаве в это время шла речь об образовании революционного правительства. Начались университетские беспорядки 1861 г. Правительство не умело справляться, терялось, останавливалось на полумерах. В Варшаве манифестации были открытыми. Ряд поданных тамошнему наместнику записок свидетельствовал и о требованиях поляков, и о настроении польского общества. Из-за границы Литву и Белоруссию забрасывали массой революционной литературы. Деятельность католических священников, особенно в Вильне и Ковно, сделалась особенно интенсивной.

В сущности русская власть оказалась в весьма оригинальном положении: она опиралась на чиновников, состоящих из поляков, или полонизованных белорусов и литовцев, т. е. как раз на тот самый элемент, который стремился путем революции добиться свободы. К этому надо присоединить вообще плохое административное устройство края. Гродненский губернатор Дренякин сознавался, что полицию нельзя назвать полицией по плохому ее подбору, потому что это были полуголодные чиновники и потому что в большинстве случаев это были поляки. С нерешительностью генерал-губернатор пробовал заменять поляков русскими. Даже жандармская полиция состояла в сильной мере из польских офицеров. Одним словом, вся высшая администрация, вплоть до некоторых губернаторов — поляков по сочувствию, или по растерянности щадила революционные проявления. Официальные пакеты с секретными распоряжениями и донесениями распечатывались на почте и немедленно в копиях распространялись среди дворянства. Генерал-губернатор ровно ничего не знал, т. е. не мог узнать о лицах, распространяющих прокламации и участвующих в манифестациях. Между тем через Мемель шла литература, подвозилось оружие, появлялись организаторы повстанческих войск. Но обе стороны начинали понимать, что решающим элементом в деле успеха или неуспеха восстания будут белорусские крестьяне. О них меньше всего в своей первоначальной деятельности заботился генерал Назимов. На его беду он весьма интересовался местной историей, но почерпнул сведения о ней из бесед с виленским предводителем дворянства Е. Тышкевичем, с писателями А. Одынцом, И. Ходзько и нек. др., которые по — своему объяснили этому генералу историю края. В самом конце своей деятельности Назимов вспомнил о крестьянах и даже исходатайствовал им незначительное уменьшение повинностей. Помещики более деятельно взялись за обработку крестьянского мнения, хотя многие понимали безнадежность этих мер, потому что трудно было исправить то, что расстраивалось веками. В крестьянскую среду был пущен ряд слухов, имевших целью настроить крестьян против военных постоев, а между тем помещики должны были усиленно требовать военных команд для усмирения не существовавших бунтов. На этот раз генерал-губернатор сообразил и запретил рассылку постойных команд. В крестьянскую среду были пущены слухи о том, что выкупных платежей не следует платить, что земли будут отданы помещиками крестьянам даром, если крестьяне помогут им в восстании. Большая надежда в этом отношении возлагалась на мировых посредников. Трудно сказать, конечно, насколько действенна была эта агитация. Важнее было другое, именно то, что мировые посредники в большинстве случаев провели в волостные старщины крестьян-католиков, а в волостных писарях оказались интеллигентные молодые люди, принявшие на себя эти обязанности с агитационной целью. Неудивительно поэтому, что в селах кое-где происходило обучение крестьян военному строю.

Осенью 1861 г. уже ходил по рукам проект адреса литовского дворянства к государю с просьбой о присоединении Литвы, под которой разумели и Белоруссию, к Польше.

В 1861 г. рогачевский уездный предводитель дворянства Богуш подал от имени всего дворянства Могилевской губернии просьбу: а) возвратить дворянству права и преимущества, которыми оно пользовалось при польских королях;

б) ввести в делопроизводство по губернии и в училищах ее польский язык;

в) ввести польское судопроизводство; г) присоединить Могилевскую губернию к литовским губерниям и к Виленскому учебному округу и открыть в Вильне университет и д) даровать полную свободу всем христианским исповеданиям в губернии. По существу, край уже отказал в повиновении русской власти. Тогда в Вильну был прислан генерал-губернатор М. Муравьев.

Хотя в поляках Михаил Николаевич Муравьев и оставил тяжелое воспоминание, какое оставляет в памяти каждого восставшего народа его усмиритель, однако, это был один из выдающихся деятелей эпохи. Он выгодно отличался от сановников и николаевской эпохи, и наследующей.

Он обладал обширным образованием, определенным образом мыслей, знанием дела, выполнять которое он призывался. Обладая обширным государственным умом, он приступал к выполнению той или другой государственной задачи, усвоив себе предварительно известного рода план работы, ее задачи. Всех этих элементарных качеств обычно не доставало деятелям той эпохи. Муравьев, мы уже знаем, в бытность свою могилевским губернатором, проявил выдающуюся деятельность в подавлении восстания в 1830-31 гг. В качестве виленского генерал-губернатора он принял на себя всю тяжесть восстания в военном и гражданском отношении. Восстание 1863 г. отличалось от предыдущего тем, что оно имело еще менее организованный характер, оно широко разлилось по провинции в виде небольших отрядов. Муравьев не дал возможности мелким отрядам соединиться и соорганизоваться. Главное внимание он обратил не на военную сторону дела, но на гражданское управление — на его реорганизацию и на то, чтобы найти элементы в крае, на которые русская власть могла бы опереться. Таким элементом было, прежде всего, белорусское крестьянство. Прежде всего, Муравьев поставил крестьянство в независимое положение от помещиков, т. е. установил отношение, соответствующее закону 1861 г. Он застал печальную картину полного непонимания крестьянами своих прав по положению 1861 г.; волостные старшины назначались помещиками, писари тоже, сельские и волостные сходы не имели никакого значения, волостные суды находились под влиянием панского двора. Муравьев потребовал от местной администрации, чтобы она разъяснила крестьянам их независимость от помещичьего влияния, он настаивал, чтобы сходы сознали свои права по самоуправлению и сами бы решали свои дела, — он старался поднять самостоятельность волостного суда. С другой стороны, он требовал от местной администрации охранять крестьянское самоуправление от произвола и достиг того, что мировые посредники явились действительными защитниками крестьянских прав и личности. Чтобы эти меры не остались на бумаге, Муравьев назначил по своему выбору мировых посредников из русских уроженцев, переменил старшин на волостных писарей. Кроме того, он немедленно приступил к целому ряду мер, которые должны были поднять в глазах крестьян престиж и значение русского правительства и понизить престиж былой помещичьей власти. Он добился упразднения обязательных отношений между крестьянами и помещиками, какие сохраняло положение 1861 г. Он нашел способ увеличить крестьянские наделы и принять меры к устройству батраков, кутников и огородников. Безземельные и вольные люди, т. е. не бывшие в числе крепостных, не имели права на земельный надел.

Муравьев наделил их землей, причем передача земли из рук восставших в руки белорусского крестьянства происходила наглядно и быстро, что, конечно, поднимало престиж русской власти. Так, напр., от участников восстания из числа мелкой шляхты, владевшей небольшими участками казенной земли, равным образом и вообще участки мелкой шляхты и однодворцев, отбирались за участие в восстании и немедленно передавались крестьянам. При таких условиях Муравьев мог опираться на крестьянскую массу в борьбе с восставшими помещиками и ополяченными элементами края. Он привлек сельские общества к надзору за арендаторами, местной шляхтой, официалистами, т. е. панскими слугами, и вообще за панскими дворами: сельские сходы должны были составлять приговоры и указывать неблагонадежных. Вообще, Муравьев, возложил на крестьян надзор за волнующейся шляхтой. В помощь войскам он устроил особые сельские караулы, которые должны были вести борьбу с повстанцами. Все эти меры сжимали район деятельности восставших. К этому надо прибавить, что в уездах появились военные начальники, что земли от шляхты отнимались за участие в мятеже, что полагался секвестр на имения лиц, заподозренных в мятеже и т. п. Все эти меры были действительнее тех административных и судебных кар, которые своим чередом возлагались на особенно видных участников восстания, попадавшихся в руки властей с оружием в руках. Поляки признали Муравьева «вешателем», этот эпитет обычно повторяют и русские. Муравьев бесспорно был очень суров. Отличался ли он излишней жестокостью, может судить каждый по своему взгляду о том, каких жертв стоит обыкновенно вооруженное восстание, если мы сообщим, что число осужденных к разного рода наказаниям выразилось в цифре около 4,5 тыс. чел., из коих около 170 поплатилось жизнью.

Муравьев стремился и к тому, чтобы создать прочное положение для русской власти края. Так, он принял меры к замене польских чиновников русскими. Он закрыл около 30 католических монастырей и много костелов. Русский язык был введен в качестве обязательного в учебные заведения и в общественные учреждения. При нем запрещено преподавание польского языка в сельских школах, закрыты воспрещенные польские библиотеки. Он старался усилить значение православного духовенства, поднять его материальное благосостояние. Наконец, он поднял вопрос о широкой постановке народного образования.

Ход восстания 1863 г. не представляет для нас интереса. Его интерес в варшавских перипетиях, предшествовавших открытым выступлениям 63 г. Это — бесконечные споры и соревнования между «белыми» и «червоными» (аристократическим и демократическим течениями среди поляков), любопытны бессилие, растерянность, отсутствие определенности русской политики, наконец, в польских революционных кругах интересно настойчивое стремление связать судьбу Польши с Белоруссией, Литвой и Украиной в надежде на поддержку полонизованных здесь элементов. Все это длительное революционное кипенье кончается, как известно, небольшими военными стычками и бесславной борьбой между собою демократов.

В Белоруссии чувствуются лишь далекие отзвуки этих варшавских событий. Однако, в Белоруссии и Литве не так заметны партийная и личная борьба, революционный подъем был короток, но искренен.

В Вильне мы видим революционный комитет, в состав которого входят, между прочим, капитан Генерального штаба Людвиг Звеждовский, Эдмунд Вериго, Константин Калиновский (оба юристы), доктор Болеслав Длусский, помещик Зигмунд Чехович, инженерный офицер Ян Козелло. Это в значительной мере настоящие белорусы, но полонизованные. Ни мещанского, ни еврейского элемента в комитете нет, хотя в Варшаве были предусмотрительнее и завязали связи с низшими элементами. Долгое время Виленский комитет не мог столковаться с Варшавским, потому что, хотя Варшавский комитет теоретически исходил из принципов децентрализации, однако, Варшавский комитет дал почувствовать свой нажим, против чего протестовал Виленский.

Когда начались открытые военные действия, в разных местах Белоруссии и Литвы организованы были повстанческие отряды. Первой поднялась Литва. Корейва в марте 1863 г. неудачно поднял восстание под Яновом. Людвиг Нарбут начал действие в лесах на реке Меречанке. Появилось несколько других отрядов, но всех их постигла неудача. Гораздо более длительна была повстанческая деятельность ксендза Мацкевича на Жмуди и Сигизмунда Сераковского, очень талантливого офицера Генерального штаба. Сераковский между Поневежом и Вилькомиром прежде всего занялся правильной организацией войск. В короткое время у него оказалось 2 тыс. солдат. К нему присоединились Мацкевич и Колышко. Но под Борисовом отряд Сераковского потерпел поражение, сам Сераковский и Колышко были тяжело ранены, потом схвачены и казнены.

Остатки повстанцев Сераковского под начальством Лясковского удалились вглубь Жмуди, но вскоре как эти, так и другие группы восставших потерпели поражение.

В пределах Гродненского воеводства восстание поднял Онуфрий Духинский, в Пинщине — Ромуальд Траугут, в Минщине — Болеслав Свенторжецкий, а в Могилевщине — Людвиг Звеждовский. Все это были небольшие отряды, которые нетрудно было ликвидировать. Суровыми мерами Муравьева эти отряды оказались отрезанными от центра — Вильны. На Немане в течение нескольких месяцев поддерживалось знамя восстания, особенно неутомимо ксендзом Мацкевичем, но все попытки не вышли из скромных размеров.

Муравьев продержался недолго на своем посту. Его режим показался центру слишком суровым. Уход Муравьева означал собою перемену курса русской политики. Этот курс сводился к постоянным колебаниям относительно польского элемента в крае, к постепенному уравнению управления белорусских губерний с русскими и к полному игнорированию и даже к подавлению белорусских национальных элементов. Вообще, устойчивости не было. Генерал-губернаторы часто сменялись. Их деятельность распространялась на губернии Виленскую, Ковенскую и Гродненскую. Однако, меры, принимаемые по предложению генерал-губернаторов по отношению к этим губерниям, обычно распространялись и на Могилевскую и Минскую губ. Таким образом, достигалось известного рода единство мер управления.

Из ближайших преемников Муравьева более других держался в должности генерал-губернатора Потапов. Он когда-то был помощником Муравьева, но получив власть, довольно круто повернул политику в противоположную сторону. Он пошел по пути примирения с полонизованным дворянством края. Так, он добился прекращения дел о виновности лиц, участвовавших в восстании и амнистии административно сосланным за это участие (в 1867 г.). При нем же прекращены дела о конфискации имений за участие в мятеже. Вообще, Потапов поддерживал крупное землевладение и его представителей. Он поднял вопрос о допущении польского дворянства к службе по выборам, об освобождении дворянских имений от процентного сбора.

Поддерживая крупное землевладение, он и его преемники заботились не столько о русификации поляков и полонизованного крупного дворянства, сколько о русификации белорусов. Так, учителя-католики были переведены в великорусские губернии и заменены великороссами. Устроены были заведения для воспитания дочерей православного духовенства, открыта была новая учительская семинария и т. п. Все это дробные случайные меры.

В 80-х годах правительство заметило усиление полонизма в крае и снова начало принимать некоторые меры против него.

Оказалось, что несмотря на запрещение, обучение польскому языку идет весьма успешно и запрещения особых результатов не дали. Оказалось много тайных школ, в которых обучались по-польски. Установленная законом процедура доказательств тайного обучения и налагаемое наказание приводили к смешным результатам, ибо суд налагал штрафы в размере от 50 коп. до 5 руб. Тогда, по проекту министра народного просвещения графа И. Д. Делянова, в 1892 г. было издано постановление, карающее за содержание тайной школы штрафом 300 руб. или арестом, причем наказанию были подвергаемы не только содержатели школ, но и все лица, прикосновенные к преподаванию, к устройству школ или даже платящие за обучение. То же случилось и со стремлением Потапова найти в местных поляках верных слуг русского самодержавия. По его ходатайству польским помещикам разрешено было занимать должности уездных предводителей дворянства, если не окажется достойных кандидатов из русских. Вскоре оказалось, что все эти должности перешли к полякам, опять постановлено было в 1865 г. устранять поляков и заменять их русскими чиновниками. Особое привлечение русского элемента на службу в край не достигало цели, ибо сюда переходили далеко не лучшие элементы и вообще находить желающих было трудно. Правительство упорно искало великороссов, какого бы качества они ни были, и избегало белорусов. Оно ничего не сделало для того, чтобы получить чиновный элемент даже из среды православных белорусов и систематически отстраняло тех из них, которые, окончив университеты, стремились служить на родине. Правительство признавало в качестве чиновников или крупного пана поляка, или великорусского дворянина и гнушалось плебейским происхождением образованных белорусов. Только в 80-х и в 90-х годах, и то преимущественно в губерниях, на которые не распространялась власть генерал-губернатора и которые дальше удалены от учебного центра, появилось значительное количество чиновников из среды образованных белорусов.

Но вообще, с течением времени исключительные законы перестали иметь значение в крае и белорусские губернии постепенно получали все те органы управления, какие присущи великорусским губерниям. Однако, наиболее важные и нужные мероприятия в Белоруссии вводились или с запозданием, или с урезками. Так, судебные реформы введены были в 1883 г., т. е. почти 20 лет спустя после введения их в центральной России. Городовое положение было введено своевременно. Но Белоруссия была лишена такого важного органа, как земское самоуправление.

Когда в Великороссии вводились земства, то в бюрократических сферах появился целый ряд опасений и колебаний. Земства введены не были. Не было в нашем крае введено и того вида полубюрократического земского управления, какой достался юго-западными губерниями. Только в 1906 г. поднят был серьезно вопрос о введении земства в белорусских губерниях. В проекте оказались ограничения против польского элемента, против чего восстали депутаты Думы из числа поляков. Только осенью 1911 г. введено было земство и то только в трех белорусских губерниях. Закон допускал участие в выборах только избирателей, владеющих недвижимой собственностью стоимостью не менее 7500 руб. Уездные избиратели разбиваются в уезде на 2 курии, из которых одна была русской курией, другая польской. Волости избирали своих выборщиков. За духовенством также признано право избирания. Только евреи были устранены от выборов. Уездное земство избирает губернских земских гласных, причем один из гласных от каждого уезда должен быть из крестьян. Земство это, однако, многого сделать не успело, ибо его смела революция.

Все сказанное выше подтверждает тот взгляд, что русское правительство считалось в крае только с дворянским польским элементом, оно игнорировало белорусскую национальность. Это особенно сказывалось в области просвещения и даже в области религии, о чем нам еще придется говорить. Эта политика не имела определенного направления, в общем склоняясь к русификации края, невольно, своими неуместными мерами поддерживая полонизм. С другой стороны отдельные представители этой администрации своими личными отношениями и поступками часто вызывали крайне резкое отношение и к себе лично, и к русскому правительству, представителями которого они являлись. Особенно тяжелую память оставили по себе многолетний попечитель Виленского учебного округа педантичный Сергиевский, сдерживавший развитие образования и большой самодур из жандармских офицеров граф Оржевский, бывший последним генерал-губернатором.

Совсем особое и выдающееся место занимают в истории русской политики в крае вопросы аграрной политики. Периодами русским правительством овладевала мысль создать в Белоруссии прочный землевладельческий класс из великороссов, взамен, или, по крайней мере, в противовес компактному в национальном и экономическом отношении польскому или полонизованному белорусскому элементу. Но и эта идея проводилась рядом мелких мероприятий, не соответствующих масштабу и средствам сильной власти и крупного государственного организма. Без цели и без плана, в силу случайных настроений, эта политика водворения русского землевладения то усиливалась, то смягчалась, производила много шума, отзывалась репрессиями и произволом, но приводила к чрезвычайно жалким результатам. Стремясь образовать противовес польскому дворянству, именно крупному, в виде насажденного русского дворянства, правительство не учло некоторых особенностей польской национальности, отсутствующих у великороссов, напр., любви к своей родине и сельско-хозяйственной культуре, ни того, что в белорусском крае оно при малейшей неудаче может вызвать разнородный и несплоченный элемент, склонный не к проведению и насаждению великорусской культуры, но к легкой наживе. Наряду с прочным старинным польским дворянством, поколениями жившим в данной местности, получившим там влияние, двигавшим сельско-хозяйственную культуру, богатым и зажиточным, появился великорусский помещик, случайный человек в крае, случайно получивший в награду за службу имение, или купивший его по низкой цене. Такой помещик наезжал на имение, наскоро его эксплуатировал, вырубал вековые леса, закладывал и перезакладывал и при удобном случае продавал, или просто бросал имение кредиторам. Это — помещик — чиновник, не расстававшийся со службой в столице, а иногда в местном центре, не имевший ни средств, ни желания поддерживать сельско-хозяйственную культуру. Таким образом, почти как общее правило, — явился великорусский помещик в Белоруссии, долженствующий составить противовес польской культуре.

Если к этому прибавить, что сильные административные связи в губернии или в столице давали такому помещику производить такие эксперименты, которые явно противоречили законам и под защитой которых фактически продолжало существовать польское и еврейское землевладение, то мы исчерпываем все качества того русского землевладения, которое так усердно и так бесплодно насаждалось русским правительством.

Фактическая история вопроса такова: еще при Николае I подымался вопрос об усилении русского влияния, посредством привлечения в край русских помещиков (1836 г.). Но это предположение окончилось ничем и в результате его было учреждено только 2 майората. В начале восстания 1863 г. генерал-губернатор Назимов предлагал конфискованные за участие в мятеже имения передать русским помещикам. Эта мысль очень понравилась в Петербурге, о ней поговорили, но ничего конкретного не сделали. Но с Муравьева этот вопрос принял конкретные формы: к 1863 г. издан был ряд законов, коими имелось в виду облегчить водворение русских помещиков в крае. Ряд земель был пожалован чиновникам за их участие в усмирении мятежа. Затем изданы были законы о льготной продаже конфискованных и казенных земель лицам «русского» происхождения. Земельным фондом для таких раздач и продажи были конфискованные земли и казенные. Приобретение земель и долгосрочная аренда их лицами польского происхождения были категорически запрещены. Но применение этого сложного законодательства на практике не всегда соответствовало ожидаемому результату.

В 1865 г. издано было высочайшее повеление о продаже казенных земель в белорусских губерниях лицам русского происхождения. Но эта операция шла туго. На имение назначались торги, которые обыкновенно, большей частью оказывались безуспешными, несмотря на льготы, предоставлявшиеся покупателям. Так, участки в 20–50 дес. земли предполагались к раздаче сельским учителям и волостным писарям, а участки в 50-1000 дес. земли продавались с рассрочкою на 20 лет.

Водворение русского землевладения, несмотря на старания правительства, большого успеха не имело. Виленский губернатор должен был признаться в отчете за 1881 г., что русское землевладение не достигло тех целей, которые ему ставило правительство, и правительственная политика потерпела крах. Во всем белорусско-литовском крае число русских землевладельцев в это время было не более 0,16 числа поляков, переход недвижимости в руки русских людей совершенно сократился, между тем, как польское землевладение росло обходными путями. При рассмотрении этого дела в комитете министром, выяснилось, что закон 1865 г. плохо исполнялся на практике просто потому, что из него сделали изъятия в пользу отдельных лиц. Поэтому были приняты некоторые меры против отдельных изъятий и против обхода закона, но меры эти имели паллиативный характер, напр., было ограничено приобретение акционерными компаниями участков не более 200 дес. Паллиативные меры продолжались и в последующие годы царствования Александра III. В 1885 г. был закрыт кредит в Государственном дворянском банке польским дворянам. Делались разные льготы отдельным покупщикам польских имений.

Вообще закон 1865 г. не отличался достаточной определенностью и давал повод местной высшей администрации проводить свою политику в землевладении. Так, генерал-губернатор Потапов поддерживал исключительно крупное землевладение. Он добился того, что было запрещено крестьянам-католикам, т. е. белорусам приобретать земельную собственность. Он был уверен в том, что при определении политической благонадежности надо руководствоваться не происхождением, но вероисповеданием, что никакие административные распоряжения, имевшие целью поддержать местные национальности, успеха не имели. Это значит, что его политика была направлена, прежде всего против местных национальностей и к усилению вероисповедной розни.

Однако, впоследствии эта сторона потаповской политики получила исправление. Закон 1885 г. разрешал крестьянам-католикам покупать землю в размере, однако, не более 60 дес., но впрочем, этот закон создавал очень сложную процедуру для получения разрешения, вследствие чего пользование им для крестьян было делом затруднительным.

В 1904 г. последовало уже более значительное ослабление этого закона. Поляки, т. е. лица польского происхождения, получили право покупать землю, но только бывшую до тех пор у лиц такого же происхождения. Парцеляции крупной собственности в сильной мере способствовали крестьянский банк, с помощью которого значительное число крупных имений перешло в крестьянские руки. Замечательно, однако, что к крестьянам перешла земля, по преимуществу, от русских землевладельцев, что указывает на слабость этих землевладельцев.

Результаты водворения русского землевладения в конечном итоге выразились в том, что только в Минской, Могилевской и Витебской губерниях они достигли более или менее серьезных результатов. В Могилевской губ. и Витебской, где раздача земель русским началась с Екатерины II, к 1904 г. русское землевладение в Могилевской губернии составляло 63 %, в Витебской только 42 %, а в Минской 41 %, в Гродненской 40 %, а [в] остальных значительно меньше.

Таковы результаты водворения русского землевладения в крае. Столь же скромны были результаты и по водворению великорусского землевладения крестьянского типа. В 1839 г. издан закон по управлению казенными имуществами западных губерний, об упрочении там русской колонизации. Этот закон, однако, серьезного значения не имел. Гр[аф] Муравьев признал за старообрядцами право долгосрочной аренды по прежним ценам и это распоряжение Муравьева впоследствии вошло в закон и, таким образом, нашелся ряд арендаторов, которым помещик не мог отказать в аренде земли и в то же время не мог поднять арендную плату. После 1863 г. стали возникать в крае русские поселения, состоявшие из крестьян-колонистов, но несмотря на обилие свободных земель, эта мера проводилась слабо и условия колонизации едва ли могли быть привлекательными для великороссов. В 1867 г. таких поселенцев оказалось всего около 1200 дворов с наделом около 1,5 дес. на двор. Тогда же выяснилось, что все это дело велось не рационально, пособия на заведение выдавались недостаточные, поселение производилось совершенно случайно, многие из поселенцев бросали свои наделы и т. п., поселенцы оказались в положении людей обездоленных и в крайней бедности. Это расследование ничему не научило позднейшую администрацию и весь вопрос о русских поселенцах замер. Даже в 80-х годах русских поселенцев числилось не более 2 тыс. дворов, но из них около одной четверти бросило свои наделы и разбрелось. Так, эта мера осталась только одним из многочисленных проектов.

Если в предшествующий период народное образование служило для целей противников единения Белоруссии с Россией, т. е. для целей полонизационных тенденций, то с Николая I правительство стремилось овладеть делом народного образования в своих видах. Но ему не сразу удалось это сделать. Политика правительства повела в конечном итоге не к расширению образования, а к его сокращению, не достигнув, однако, тех политических целей, которые оно преследовало.

Многолетним руководителем дела народного образования при Николае I был граф С. С. Уваров. Он писал красивые доклады императору об общих принципах народного просвещения, но оказался плохим политиком в отношении западных окраин. Он сам далеко не был чужд тех предубеждений, которые тогда были в ходу, и которые видели в Белоруссии, прежде всего, господствующую польскую национальность, рассматривали ее как дворянскую страну и менее всего считались с коренным населением белорусским и литовским. Оттого меры графа Уварова отличаются половинчатостью. Они раздражали поляков и полонофильствующих белорусов и в действительности не были способны провести те идеи объединения Белоруссии и России, какие хотелось Уварову провести своими циркулярами. Уварову казалось, что он дает «генеральное сражение» «на поприще вековой борьбы с духом Польши». Поэтому он и избрал, по его собственным словам, «средний путь» среди двух крайних мнений. С одной стороны, он понимал, что польское дворянство стремится к преподаванию на польском языке. Но, с другой стороны, он признавал, что резко противоположные меры сделают невозможным правильное образование возрастающих поколений. Поэтому он придумал тонкую политику, заключавшуюся в стремлении слить «враждебное начало с надлежащим перевесом русского». Это была очень сложная и темная идея. Сначала Уваров полагал устроить лицей в Орше, который мог бы заменить закрытый Виленский университет. Но в конце концов белорусский лицей не был открыт и все средства пошли на Киевский университет. Так Белоруссия прежде всего лишилась высшей школы. Правда, придуман был паллиатив: 50 «благонадежных» воспитанников белорусских гимназий разрешалось послать в Петербургский и Московский университеты с назначением казенных стипендий (1833 г.), а позже было учреждено по пяти казенных стипендий при всех тогдашних четырех университетах.

Лишив край даже надежд на высшую школу, Уваров стал реформировать среднюю. Реформа долженствовала иметь особый вид: учебные заведения должны быть устроенными «в русском духе», но под наружность прежних наименований, «чтобы испугать поляков, надо снисходить на первое время к их требованию, а между тем постепенно вести дело к определенной цели и тем воспользоваться доверием высшего класса». Все это были только фразы.

Учебное дело польским восстание было совершенно расстроено, школ не существовало, средств казна на школы отпускать тоже не собиралась. Для этой цели были назначены частью фундуши бывшего Виленского университета, частью доходы с имений закрытых монастырей. В 1834 г. был издан указ, которым предписывалось открыть в Виленской, Гродненской и Минской губерниях и в Белостокской области 7 гимназий, из коих 2 приходились на Вильну, 12 уездных училищ для дворян и 6 таких же училищ для мещан. Через два года предписывалось в Витебской и Могилевской губ. учредить 3 гимназии, 5 дворянских уездных пятиклассных училищ и 3 трехклассных уездных училища. В конце 30-х годов и в начале 40-х было еще прибавлено несколько уездных училищ и 3 трех классных уездных училища. Разумеется, этих школ было мало и они, главным образом, имели в виду образование дворянского класса. Правда, указ 1835 г. разрешал устройство по мере надобности приходских училищ, издавались для них правила, но все это были большей частью платонические пожелания.

Это — числовая сторона дела. Но министерство не забывало и о главном орудии полонизма — польском языке. Еще закон 1829 г. разрешал преподавание польского языка в гимназии и уездных училищах Белорусского учебного округа. Но во 2-й половине 30-х годов преподавание польского языка постепенно было прекращено. Уварову казалось, что наилучшим средством перевоспитания полонизованного дворянства является система закрытых учебных заведений. Поэтому он учреждает благородные пансионы в Вильне и Гродно и даже Виленская 2-я гимназия переименовывается в Дворянский институт. Затем он учреждает при гимназиях пансионы и общие квартиры, полагая, что тут юношество будет находиться под присмотром и этим путем будет достигнуто перевоспитание его.

С половины 30-х годов министерство принялось и за женские учебные заведения. Ревизовавший Белорусский учебный округ граф Протасов нашел в женских школах «дух враждебный правительству и русской национальности», то же было и в женских школах при монастырях. Министерство оказалось в трудном положении и начало писать циркуляры о том, как преодолеть «народные предубеждения», ибо оно видело народ в одном только польском дворянстве. С конца 30-х годов оно открыло ряд женских пансионов (всего шесть), с производством частным предпринимателям довольно жалкого пособия от казны. В 1837 г. в Белостоке был открыт Институт благородных девиц. В 40-х годах были закрыты женские училища при монастырях. На место закрытых школ министерство, однако, почти не открыло новых, за исключением Виленского женского пансиона и одноклассных школ в Витебске, Минске и двухклассных в Вильне. В конце концов женское образование сосредоточилось в небольшом количестве частных пансионов. Но тут оказалось, что все они содержимы лицами польского происхождения. Таким образом, в конце концов меры Уварова расстроили старую школу, лишили край высшего учебного заведения, дали краю те же дворянские школы только с русским языком, ничего не дали для народного образования, но полонизованного дворянства не примирили с Россией.

Меры конца царствования Николая I были в том же духе. В 1850 г. образован был Виленский учебный округ в составе губерний Виленской, Гродненской, Минской и Ковенской; Витебская же и Могилевская отошли к Петербургскому округу. Но управление Виленским округом было возложено на виленского губернатора Бибикова. Генерал предложил целый ряд мер воспитательных: учреждение при гимназиях «военного класса», предложил принимать в гимназии только детей дворян и купцов первой гильдии и нек. др. Но это были последние мероприятия николаевского режима. В начале царствования Александра II в общем были сохранены уставы, введенные при Николае I. Но были сделаны некоторые послабления польскому влиянию. Впрочем, 19 дворянских училищ было закрыто, взамен чего учреждено 7 новых гимназий. Общими квартирами-пансионами правительство перестало интересоваться и большей частью закрыло их. Женское образование было освобождено от многих стеснений. Восстановлено преподавание польского языка в учебных заведениях.

Однако, восстание 1863 г. показало правительству, что оно стояло до сих пор на этом пути, который не примирил дворянство с Россией.

При обсуждении проекта уставов общеобразовательных заведений в 1860-61 гг. польские круги прямо заявили о том, что это край польский и настаивали на оставлении преподавания на польском языке и на учреждении польского университета. Тогдашний попечитель Виленского учебного округа князь Ширинский-Шихматов должен был официально признаться в том, что все мыслящее общество состоит из противников правительства и русской национальности. Начавшееся восстание напомнило правительству, что кроме полонизованного дворянства есть еще сельское и городское население, состоящее из литовцев и белорусов. Появилась мысль об устройстве сельской школы. Новый виленский генерал-губернатор М. Н. Муравьев в официальных записках подверг резкой критике всю предшествующую деятельность министерства. Критика была верна в том смысле, что министерство, ухаживая за дворянством, совершенно забыло о низших классах населения. Муравьев указывал на то, что созданных до сих пор учебных заведений слишком много, а учащихся в них мало. Он указывал на то, что польское дворянство поддерживало эти школы для того, чтобы обучавшаяся в них местная шляхта могла занимать места в администрации и этим путем бороться с русским влиянием. По убеждению Муравьева, нужно было обращать внимание на народные школы, на образование крестьян и горожан. Прежние школы только создавали особый шляхетский пролетариат, стремившийся к чиновным местам. Свою критику деятельности Министерства народного просвещения Муравьев дополнил представленным им проектом народного просвещения. Он предлагал оставить лишь самое небольшое число гимназий, прогимназий и дворянских училищ, в городах устроить двухклассные школы и особенное внимание обратить на размножение низшей школы.

План Муравьева был утвержден. Ближайшим сотрудником его в деле образования был новый попечитель Виленского учебного округа И. П. Корнилов. Последовало закрытие Виленского дворянского института и 5 гимназий и прогимназий, на место дворянских училищ было учреждено три прогимназии и около 40 уездных училищ. Предположена сеть народных училищ и на них отпущены средства, учреждена Молодечненская учительская семинария.

Сравнительно с тем, что нужно было, сделано немного, но важно, что положено новое начало в деле народного образования. Однако, в последующее время мысли Муравьева не были доведены до естественного их конца, частью извращены. В годы министерства Д. А. Толстого, т. е. с половины 60-х годов до начала 80-х годов мысли Муравьева получили такое направление: открывать средние школы казалось министерству вредным по политическим соображениям, если в этих школах будет преобладать дворянство, и по практическим, так как считалось опасным давать крестьянам гимназическое образование и тем ставить их «в несвойственное их рождению положение». Одним словом, правительство боялось и польской интеллигенции, и нарастающей белорусской интеллигенции. Эта основная мысль была преобладающей до конца 19 в. Кроме того, граф Толстой рекомендовал соблюдать постепенность, т. е. не особенно торопиться с мерами, клонящимися «к усилению русской народности», чтобы не встретить противодействия. Это опять-таки указывает на его боязнь усиления в крае белорусской интеллигенции и боязнь остатков в крае полонизма. Этот взгляд правительства нам объясняет, почему Белоруссия не получила при старом режиме высшего учебного заведения и почему у нас вообще было очень слабо поставлено народное образование. Правительство ограничивалось лишь мелкими мерами. Так, при Толстом учреждено несколько новых учительских семинарий (в Полоцке, Поневеже, Несвиже), учрежден в Вильно учительский институт. На месте гимназий в Свенцянах и Новогрудке открыты двухклассные уездные училища. На женское образование никакого не было обращено внимания. Оно обслуживалось только несколькими гимназиями ведомства императрицы Марии и низшими школами.

Немногое было сделано и при преемниках Толстого по министерству.

В самом деле, в царствование Александра III замечается даже падение числа гимназий и числа в них учащихся. Так, к 1 января 1882 г. в Виленском учебном округе числилось всего 8 мужских гимназий и 5 прогимназий, в 1895 г. — 9 гимназий и 4 прогимназии. Но учащихся в первом году было 5330, а во втором только 3962. Это падение числа учащихся больше всего отражалось именно на белорусах, потому что с течением времени в гимназиях начинает преобладать по официальной статистике, число православных над числом католиков, т. е. иными словами, усиливается прилив низших элементов в средние учебные [заведения]; кроме гимназий в округе было 5 реальных училищ в 1882 г. с 1372 учащимися и 7 реальных училищ [в] 1835 г. с 1840 учащимися. Женская гимназия была всего одна в 1895 г., одно высшее Мариинское училище в Вильне и одна прогимназия, всего 1061 учащ[ийся], два учительских института (русский и еврейский) со 100 учащимися, пять учительских семинарий с 325 учащимися.

В 1895 г. уездных училищ было всего 25, с 1663 учащимися, 16 городских училищ с 2175 учащимися, 1547 начальных народных училищ с 97464 уч[ащимися].

Мы привели эти цифры для того, чтобы показать, в каком жалком положении находилось дело народного образования к исходу 19 в.

Но все же цифровые соотношения последних дореволюционных годов не блестящи. В Витебской губернии в 1912 г. на 1000 жителей приходилось 48,9 учащихся, в Минской — 51,3, в Могилевской — 62,7, в Смоленской — 63,2, в Гродненской — 54,3, а в Виленской — только 27,3. В этот счет входят учащиеся средних и низших училищ.

Общественные деятели и даже администрация (напр. витебский губернатор Стрельцов) тщетно добивались устройства высшего учебного заведения в крае. Между прочим, был проект устройства духовной академии взамен университета. Общественные круги настаивали на университете, местом которого большей частью, предполагался Витебск, благодаря влиянию в этом направлении члена Государственной думы покойного А. П. Сапунова. Только в предреволюционном проекте мин[истра] нар[одного] просвещения гр[афа] Игнатьева предположен был для Белоруссии университет в Смоленске.

В конечном итоге следовало бы прибавить цифру тогда зарождавшихся церковно-приходских школ. Но эта цифра не изменяет того общего впечатления, что дело народного образования у нас было весьма плохо поставлено. Только в начале 20 в., особенно после революции 1905 г., появилось значительное число школ, особенно средних, благодаря открытию частных гимназий.

Вопросы религиозные и в эту эпоху стояли на первом плане и затемняли собою вопросы национальные. Представители католической религии не различали дела религии от дела национального. Русское правительство, желая стеснить расширение влияния польской национальности, тоже обращалось, прежде всего, к вопросу религиозному. Так, уже в 1782 г. русское правительство уменьшило количество католических епархий в Белоруссии. Во главе католического духовенства был поставлен архиепископ Могилевский, в конце столетия получивший звание митрополита римско-католических церквей в России. Кроме того, были епархиальные архиереи в Вильне, Ковне и Минске. Такое разделение просуществовало до 1857 г., когда прекратила свое существование Минская епархия. Митрополит Могилевский имел свою обычную резиденцию в Петербурге.

Правительство принимало меры к тому, что[бы] лишить католическое духовенство прав непосредственных сношений с Римской курией. Таких законов издано несколько. Ими запрещалось объявление папских распоряжений и посланий без согласия правительства. Переписка с Римом должна была проходить через министерство. Таким образом, правительство пыталось контролировать деятельность католического епископата.

Высший контроль над деятельностью католической церкви сосредоточивался в особой юстиц-коллегии, в которой с 1797 г. учреждается особый департамент под председательством римско-католического митрополита, при вице-председателе из светских лиц по назначению, и из духовных и светских членов. Этот департамент вскоре был преобразован в особую римско-католическую коллегию, приблизительно в таком же составе. Эта коллегия первоначально вела и дела униатской церкви. Римско-католическая коллегия сделалась высшим органом управления католической церкви в России.

Положение католической церкви колебалось в зависимости от правительственной политики. Первоначально она пользовалась высоким положением и наложенное на нее стеснение было незначительно. Архиепископ Могилевский, впоследствии митрополит, Богуш-Сестренцевич даже пользовался сильным влиянием на императора Павла, борясь с доминирующим значением иезуитского ордена. Но когда иезуиты взяли верх при дворе, то Богуш-Сестренцевич также подвергся ссылке. Впрочем, при Александре I он был восстановлен в своих правах и вообще до 30-х годов католическая церковь не подвергалась особым стеснениям. Ограничено было только количество костелов в соответствии с количеством приходов, так, чтобы на 100 домов или на 400 лиц приходился один католический приход.

После восстания 1831 г. правительство стало принимать ряд более решительных мер к борьбе с влиянием католической церкви. Католическому священнику запрещено было отлучаться от прихода без особого разрешения. Имения католических церквей были конфискованы, а духовенству назначено было жалование. Вместо Виленского университета с его богословским факультетом была учреждена в Вильне духовная римско-католическая семинария, переведенная в 1842 г. в Петербург. Воспитанникам католических семинарий приказано было преподавать только предметы на латинском или русском языках. Приказывалось также обучать их произнесению проповедей на языке большинства населения, т. е. на местных языках. К сожалению, белорусский язык от этого не выиграл, ибо правительство упорно в нем видело или польский или русский язык.

Параллельно с этими мерами и рядом с мелкими полицейскими стеснениями, принимались меры к уменьшению католических церквей и монастырей. За участие в восстании в 1832 г. упразднен был 191 монастырь из 304, с обращением их большей частью в приходские костелы. Восстание 1863 г. повело к дальнейшему закрытию многих костелов и к закрытию более 30 католических монастырей. Эти меры продолжались и в следующие годы. При таких условиях неудивительно, что борьба религиозная достигла высокого напряжения. Оппозиция католической церкви выражалась в стремлении усилить фанатизм в среде своей паствы.

Так как открытый переход в лоно католической религии был категорически воспрещен, то началась практика тайного совращения в католичество. Это кончилось репрессиями административно-полицейского характера и вело к новому раздражению.

Присоединив Белоруссию, Екатерина довольно индифферентно отнеслась к религиозному вопросу, потому что он для нее теперь потерял характер политического вопроса. Присоединение Белоруссии отразилось на большом стремлении униатов к соединению с православием. Даже среди епископов заметно было колебание. Но Екатерина II не воспользовалась этим настроением, она обеспечила свободу и неприкосновенность униатской церкви наряду с католической. Во главе униатской церкви в то время был архиепископ Полоцкий Смогоржевский, человек преданный унии и польским политическим стремлениям. Правда, в 1784 г. на его место был назначен Ираклий Лисовский. Деятельность Смогоржевского оставила неприятное впечатление на Екатерину II, почему она начала благосклонно смотреть на вопрос о присоединении униатских приходов. Это развязало руки православному духовенству и, благодаря деятельности Виктора Садковского, воссоединение шло довольно быстро, охватывая значительные районы, особенно в восточной части Белоруссии, где уния так и не успела пустить глубоких корней. Насчитывают более полутора миллионов униатов, перешедших в 90-х годах в православие. Известны случаи, когда переход совершался десятками тысяч человек. Католическая церковь тогда еще не успела соорганизоваться при новой власти для борьбы против перехода из унии в православие. Положение унии при императоре Павле сделалось довольно неопределенным. Император не терпел униатов и покровительствовал католикам. Униатская церковь оказалась под управлением римско-католической коллегии в Петербурге, не имея даже представителей от униатского духовенства. Еще Екатерина поставила вопрос о сокращении базилианских монастырей в виду уменьшения числа адептов этой религии. Указ императора Павла сокращал число базилианских монастырей, но этим указом воспользовались католики и подчинили базилиан своему управлению. В то же время началось реформирование управления униатской церкви. Во главе ее стояли архиепископ Полоцкий, известный нам уже иерарх Лисовский. Как глава униатской церкви, он оказался в весьма тягостном положении, потому что фактически униатская церковь оказалась в полном порабощении у римской церкви. Римско-католическая коллегия усердно действовала в смысле слияния обеих церквей. Она нередко отдавала униатские монастыри католическим монахам, позволяла униатским священникам исправлять священнослужение в католических костелах, последовало очень большое сближение в обрядовой стороне обеих церквей, изданы были униатские молитвенники на польском языке. Униатские и католические священники совместно совращали в католичество и униатов, и православных. Архиепископ был в большом затруднении, потому что он был сторонником строгой обособленности униатской церкви и даже предлагал папе поднять вообще вопрос о соединении церквей, ввиду того неопределенного положения, какое заняла униатская церковь. При Александре I Лисовский добился некоторых уступок в пользу униатской церкви. В 1806 г. он получил сан митрополита, что давало ему возможность посвящать епископов. Он вступил в борьбу с базилианами, бывшими главными проводниками католического влияния в униатской церкви. Он достиг того, что римско-католическая коллегия была разделена на два департамента, из которых один ведал делами униатской церкви и состоял из представителей униатского духовенства. Лисовский всеми мерами старался поднять значение белого униатского духовенства. Он добился того, что базилианам не было дано право исключительного устройства униатских школ. Он возвысил положение униатских семинарий — Лавришевский и Сверженский и сверх того на собранные средства содержал в Полоцкой епархии учителей для приготовления униатского духовенства. Наконец, он добился того, что доказал принадлежность захваченных полоцкими базилианами имений и возвратил их Полоцкой кафедре. На эти средства была образована Полоцкая семинария, преподавание в которой получило новый характер: отсюда выходили священники, проникнутые идеями самостоятельности униатской церкви. Но эта идея по существу уже сближала униатское духовенство с православным. Заложенные Лисовским взгляды продолжали развиваться и после его смерти. Так, в число епископов проходят теперь большей частью не базилиане, но лица, вышедшие из белого духовенства. Он продолжает вести борьбу с базилианами, хотя одним из преемников Лисовского с 1817 г. сделался Иосафат Булгак, вышедший из базилиан и в то время бывший единственным представителем этого ордена в среде епископата. Но он уже не мог поддержать значение этого ордена против начинавшегося похода со стороны белого духовенства. Во главе этого движения стал Брестский капитул. В 20-х годах Брестский капитул подал записку, в которой настаивал на уничтожении вредного влияния Базилианского ордена, на подчинении его местным епископам и на упразднении тех монастырей, которые незаконно захватили церковные фундуши. Таким образом, в лоне самой униатской церкви началась очень усиленная борьба. Когда поднялся в правительственных сферах вопрос согласно указанной записки о закрытии монастырей, то Брестский капитул выступил с предложением закрыть 23 монастыря из 32-х, а Полоцкая консистория предлагала упразднить 11 монастырей из числа 19-ти. Это были такие радикальные меры, на которые не пошло полностью правительство Александра I. Борьба белого духовенства — это была борьба окрепшей униатской церкви с окатоличиванием ее. У боровшихся просыпалось чувство национальной независимости. В числе боровшихся мы как раз видим воспитанников Полоцкой и Жировицкой семинарии, т. е. людей, получивших белорусское национальное образование. Это все белорусы, кроме честолюбивого Иосифа Семашки, украинца по происхождению, не желавшие подчиняться польскому влиянию, незнакомые и с русским влиянием, но исключительно преданные своей народности. Их главной задачей было отгородиться от польского влияния. В числе этих лиц мы видим известного ученого слависта-каноника Бобровского, Лужинского, Анатолия Зубко и некот. др.

Все эти деятели впоследствии сделались деятельными поборниками идеи соединения униатской церкви с православной.

Наиболее видная роль в этом деле принадлежит Иосифу Семашко, окончившему главную семинарию в Вильне. Уже в 24 года мы видим его занимающим видное место среди луцкого духовенства и избранным в асесcоры униатского департамента римско-католической коллегии в Петербурге. В качестве члена департамента он выделяется как борец против католического влияния в униатской церкви. В конце 20-х годов Семашко передал императору записку, в которой изложил свои мысли об униатской церкви в смысле постепенного ее соединения с православной. Эта записка нашла сочувственный отклик у государя, а в числе главных пособников Семашко оказался такой видный вельможа, как граф Блудов. С тех пор начинается быстрое возвышение самого Иосифа Семашко и постепенное падение униатской церкви. Изданный в 1828 г., по мысли Семашко указ отдалял униатскую церковь от католической. Он устанавливал две униатские епархии — Белорусскую в Полоцке и Литовскую в Бресте. Все базилианские монастыри подчинены были местному епархиальному начальству. Престарелый Иосафат Булгак должен был согласиться на все новые меры, за что за ним сохранены все его доходы. Фактическим руководителем церкви сделался Семашко, вскоре потом хиротописанный викарным епископом. Новая униатская самостоятельная коллегия, члены которой, кроме Семашко, не знали еще, к чему клонится дело, с энергией стали добивать своих давних врагов-базилиан и в первые три месяца закрыли более 60 базилианских монастырей, передав их фундуши белому духовенству. Работа шла как бы в смысле обновления униатской церкви. В 1828 г. открыта Жировицкая семинария. Вообще, предполагалось поднять образование белого духовенства. Наличные представители его получили награды и высокое положение при соборных церквах. Церковь стала освобождаться от латинских обрядов, восстанавливалось древнее богослужение, согласно папской булле 1595 г. Появлялись и новые викарные епископы, в числе которых мы видим Василия Лужинского, Антония Зубко, Иосафата Жарского. Но это обновление церкви как бы не соответствовало настроению ее паствы: в 30-х годах униаты десятками тысяч переходят в лоно православия. В одних случаях этому переходу содействовала администрация, в других случаях переход был естественный, в силу сближения обеих церквей.

Смерть Иосафата Булгака в 1838 г. поставила униатскую церковь перед таким фактом, что во главе ее фактически оказались приверженцы идеи воссоединения. В феврале 1838 г. в Полоцке собрались три епископа — Семашко, Лужинский и Зубко с высшим духовенством и подписали акт о соединении униатской церкви с православной. Так как Николай I давно уже направлял это движение, то за его санкцией дело не стало. Присоединение проходило в общем довольно спокойно, т. к. Семашко и его сотрудники заранее подготовляли влиятельное духовенство, строптивых убирали с пути воссоединения, соглашающихся выдвигали на видные места, а с колеблющихся брали особые подписки. Только в западных частях Белоруссии, а вне ее пределов — в Холмщине население и священники оказали большое упорство, почему кое-где правительство оставило оазисы унии.

Положение, занимаемое русским правительством по отношению к инославным церквам Белоруссии, казалось бы должно было его побудить к принятию мер к подъему православной церкви. В действительности этого не случилось, или, лучше сказать, случилось слишком поздно. Екатерина и Павел отнеслись ко всем трем церквам в одинаковой мере терпимо. Никаких мер к подъему православной церкви они не приняли. Императорские указы только разрешали присоединение к православию, запрещаемое польским законодательством, но требовали от администрации строгого невмешательства в дела совести. Так вопрос стоял до начала 30-х годов, фактически католическая церковь до этого часу не переставала быть господствующей. Русский поп был забитым и загнанным. Даже высшая иерархия, среди которой даже в прежние тяжелые времена появились люди с большим характером, умом и знаниями, теперь стала представлять собою ряд посредственностей, ряд бесцветных лиц. Не видно и образованного монашества, из рядов которого в прежнее время выходили борцы за православие и народность. Правительство как бы не замечало такого падения церкви. Только после 30-х [годов] оно принимает ряд мер, клонящихся к материальному улучшению клира. Действительно, положение духовенства было очень грустное. По ведомостям, доставленным в конце 30-х годов, свыше 3 тыс. церквей из числа находящихся в помещичьих имениях, были в столь неудовлетворительном состоянии, что многим грозило разрушение и потому они были запечатаны, другие по ветхости своей требовали безотлагательной помощи. Оказалось, что во многих местностях недостает церквей, а есть церкви без необходимейшей утвари, отчего в них не совершалось богослужение. В церквах, перешедших из унии, употреблялись прежние богослужебные предметы и книги. Школ при церквах не было, и дети православных посещали школы при соседних костелах, ибо там таковые имелись. Где школы были открыты духовенством, там они оказались пустыми, т. к. помещики находили нужным посылать крестьянских детей в школы при православных церквах. Вообще, церковь представляла собой весьма печальное зрелище. Правительство начало принимать некоторые меры, но многие из них по своей непрактичности, остались на бумаге.

В 1842 г. назначено было духовенству жалование, но с отобранием в казну населенных имений, где таковые были. Эта мера уравняла положение духовенства, но в некоторых случаях ухудшило его материальное положение. Во многих случаях правительство обращается к устройству приходских церквей при посредстве помещиков. Можно себе представить, что такие меры остались на бумаге, ибо католикам не было интересно поддерживать православные приходы. Кроме того, такой способ обращения ставил приходского священника в зависимость от католика-помещика. Таково, напр., распоряжение относительно устройства православных храмов и об обеспечении сельских причтов домами и пр. инвентарем при содействии помещиков, которым правительство предлагало на этот предмет ссуды на выгодных условиях. В 1851 г. правительство подтвердило помещикам, чтобы они озаботились построй[кой] и поддержкой церквей и причтовых построек. Но эти и подобные требования стали вызывать только насмешки. В самом деле, правительство игнорировало высшее духовное начальство, обращаясь к католикам с предписаниями о[…] церквей. Об образовании духовенства заботились мало. Только в 1845 г. в Вильне была устроена духовн[ая] семинария в помещении Троицкого монастыря, да и то переведенная из Жировиц. Только в 1860 г. было устроено первое училище в Вильне для девиц духовного звания.

Только около 60-х годов правительство, наконец, решило освободиться от помощи польских помещиков в деле поддержания православных приходов. Но и тут оно обратилось не к высшей иерархии, а назначило для этой цели специального чиновника в лице П. Н. Батюшкова, бывшего попечителем учебного округа. Он занялся изучением белорусской церковной старины и выпустил много полезных и интересных книг. (Атлас народонаселения Зап[адно-]Рус[ского] края, Памятники русской старины в Зап[адных] губ[ерниях] и др.). Около 10 лет до 1866 г. дело церковного строительства находилось в руках Батюшкова. По отчетам, понадобилось снабдить утварью и богослужебными принадлежностями более 4 тыс. храмов. Кроме казны по этому делу были и частные пожертвования. Увеличение жалования прав[ославному] духовенству. С 1863 г. большое участие в деле улучшения храмов и положения духовенства принял М. Н. Муравьев. Некоторые древние храмы были обновлены. Вообще, независимо от деятельности правительства к концу 60-х годов, заметно некоторое оживление симпатий к православию, обновительная деятельность зарождается в его среде. После 1863 г. возник ряд братств и вскоре число их возросло до 200. Заметно некоторое стремление к переходу католиков в православие, причем в православие переходят и некоторые крупные помещики. Общие меры, принимаемые правительством для поднятия образования в среде духовенства, принимаются и в Белоруссии. Так, в каждой епархии появляются духовные училища, мужские и женские духовные семинарии. В период обер-прокуратуры Победоносцева духовенство призывается к устройству и поддержанию церковно-приходских школ.

Правда, что уже к концу царствования Александра I, т. е. в эпоху расцвета церковно-приходских школ, в губерниях Минской и Могилевской десятки тысяч детей обучались в церковных школах (в Могилевской — 38 тыс., в Минской — 26 тыс., в Полоцкой епархии 12 тыс. и в Литовской епархии 32 тыс., получали начальное образование). При бедности в школах, при отсутствии земства — это был недурной успех. Но надо помнить, что в глазах русского либерального общества церковно-приходская школа вызывала целый ряд справедливых нареканий. Прежде всего, это была клерикальная школа, т. е. такая, которая наряду с обучением чтению и письму вдавливала в умы детей узко-религиозные, фанатические идеи. Между тем, в обществе тогда господствовал взгляд на школу, как на такое учебное заведение, которое не должно насиловать умы учащихся ни в политическом, ни в религиозном отношениях. С другой стороны, церковная школа была школой, плохо обеспеченной материально. Даже более того, школы приказано было завести сразу во всех епархиях, не сообразуясь с тем, имеется ли достаточное количество учителей, склонных преподавать за грошовое вознаграждение. Сам священник много времени уделять школе не мог. Поэтому полуграмотный дьячок, отставной унтер-офицер или иной случайный грамотей появился в качестве школьного учителя. Если к этому прибавить власть полупьяного попа, от которого сельский учитель находился в полной зависимости, отсутствие учебников, пособий и проч., то все это делало церковно-приходскую школу чаще существовавшей на бумаге, чем в действительности. Конечно, надо отдать справедливость, что к концу 19 в. и к началу 20-го многое изменилось в положении церковно-приходских школ. Увеличение числа женских гимназий дало кадр дешевого труда преподавательниц. Но все же в школах продолжал господствовать клерикальный дух и усмотрение священника.

С присоединением Белоруссии к России, в структуре хозяйства не произошло таких существенных изменений, которые могли бы повлиять на общий ход нар[одно]-хозяйственной жизни. Так было в течении 1-го полустолетия. То же крепостное право, защищаемое теперь всей силой мощной власти, и, следовательно, то же обездоленное положение трудового элемента, тот же рабский труд на пользу непроизводительного класса помещиков. Общий фон хозяйственной жизни даже несколько поблек в эту эпоху. В крестьянской массе не могли нарастать потребности, т. к. она не могла их удовлетворить. Общий тон помещичьей жизни, именно крупных помещиков, в значительной мере ослабел, т. к. одни из них устремились в Варшаву, другие в Петербург и Москву, и там проживали доход со своих латифундий. В несколько лучшем положении чувствовала себя горсточка городского класса, но это мало изменяло общую бледность хозяйственной жизни.

Ввиду только что сказанного неудивительно что отзывы наблюдателей 1-й половины 19 в. об экономическом положении Белоруссии производят очень тяжелое впечатление. Бедность крестьянства нами была отмечена и выявлена и в более раннюю эпоху. Но польские писатели слишком обще, в бесплотных чертах, говорили о бедствиях в крестьянской массе, не отличая белорусской от польской. Великорусский ученый и наблюдатель эпохи крепостного права вскрывает этот вопрос во всей его наготе, часто с цифрами и доказательствами в руках. И этот писатель, тоже крепостник, привыкший к крепостному праву, привыкший видеть тоже по существу бедного крепостного великорусского мужика, и этот крепостник стал в изумлении перед бедностью белорусского крестьянина.

С этими отзывами нам прежде всего необходимо ознакомиться, ибо они дают общую канву хоз[яйственной] жизни той эпохи. Это отзывы наводящие на грустные размышления, но с ними надо нам познакомиться, ибо это — наша родная история. Известный русский статистик 40-х годов Арсеньев в чрезвычайно мрачных красках описывает экономическое положение Белоруссии. В этом крае преобладает хлебопашество, несмотря на неблагоприятную почву. Но несоответствие лугового пространства размерам пашни отрицательно влияло на успехи земледелия, ибо земля не унаваживается. Огромное пространство болот и вод требует роста населения, труда и капиталов, применение чего, по словам статистика, дело будущего. В Витебской губ., напр., почва плохо обрабатывается, почему здесь постоянные неурожаи и падежи скота. С 1814 г. 12 лет кряду эту губернию посетили неурожаи, а в 1845 г. и необычайный падеж скота. Да и скот чрезвычайно плох. Промыслов почти здесь никаких, «Домы крестьянские здесь бедны, мрачны, без хозяйственных удобств, не отделены от жилья домашних скотов, крестьяне во многих местах не имеют даже порядочной, сытной пищи; хлеб их — смешение муки с непитательными растениями — так называемый пушной хлеб; платье и обувь крестьян не охраняет их достаточно от непогод и суровости воздуха, оттого видны всеобщее бессилие, уныние и бесчувственность ко всему; полевые орудия, ездовая сбруя и весь домашний скарб крестьянский — поразительная вывеска нищеты. Только инфлянтские уезды выглядят лучше. И в Могилевской губ. то же несоответствие между количеством полей и лугов, здесь отношение их как 10:1, почва здесь тощая и сырая, все же здесь урожай лучше». Виленская губ., по словам того же наблюдателя, дает скудный урожай, страдает часто неурожаями и падением скота. Не так грустно дело обстоит в Минской губ., где наблюдается более нормальное соотношение полеводства и скотоводства, но крестьянское хозяйство все же отмечается скудностью, чему способствует и множество шинков.

Это отзыв очень образованного человека и крупного ученого данной эпохи. Но этот отзыв сливается с отзывами многих других. Один из авторов 30-х годов считает Витебскую губ. принадлежащей «к самым малопромышленным странам России». Земледелие составляет единственный источник богатства, но при этом «находится на низкой степени, в первобытном состоянии и мало подвигается к усовершенствованию». Урожай ржи сам 2–3, но доходит до сам 6 и 8, очевидно только на помещичьих землях. Удобрение очень слабо. Хлеба едва хватает на удовлетворение местного населения. Торговым продуктом является лен, которого однако собирают 70–85 тыс. пуд[ов] в год и примерно половина его составляет предмет отпускной торговли. Леса быстро истребляются и, несмотря на огромную лесную площадь, эта губерния не является обильной лесом по его отпуску. Скотоводство находится в самом ничтожном состоянии.

В Могилевской губ. наблюдается то же явление весьма небрежного удобрения почвы. Урожай здесь очень низкий: для озимого — сам 2, для ярового — сам 4. В неурожайные годы хлеб подвозится с юга, но вообще урожай не вполне покрывал потребление. Очень подробное наблюдение о крестьянском хозяйстве дает нам один из авторов начала 40-х годов, лично изучивший хозяйство Витебской губ.

Сельское хозяйство Витебской губ. характеризуется не только бедностью почвы, но и весьма небрежной ее подготовкой. Удобрение производилось в весьма ограниченном количестве по недостатку скота и хороших семян. Поля засеивались семенами вместе с сорными травами. Тощее зерно, брошенное в тощую почву, давало слабый урожай, в 3–3 1/2 зерна, а иногда земледелец выручал только посев. Крестьяне редко обеспечивали себя урожаем до нового года и должны были обращаться к помещикам. В Витебской губ. пахали лошадьми. Лошади были слабосильными, соха с малыми лемехами, борона деревянная. Соха не столько подымала землю, сколько скребла ее, сдирая верхний покров ее. Посев был довольно густой: на десятину ржи 1 четверть, овса — 2 + 1/2 четверти, ячменя 1–1/2 четверть.

Как мы уже говорили, крестьянская запашка не давала достаточного количества хлеба для прокормления крестьян. В 40-х годах для Витебской губ. недостаток хлеба исчислялся в 300 тыс. четвертей при весьма скудной норме. Недостаток хлеба покрывался частью картофелем, которого крестьянские поля давали 266 тыс. четв[ертей], остальное или недоеданьем или вспоможеньем от помещиков. Конечно, при таких условиях малейший неурожай ставил крестьянство перед проблемой голода.

Сельское хозяйство не обеспечивало крестьянина Белоруссии. Лето и весну он проводил на пашне. Зима же уходила на подспорные заработки. Главным таким заработком был извоз, затем рубка дров, заготовка лесных материалов, добывание дубовой коры. Многие плотничали, отправлялись в города или к пристаням, где они строили барки, струги, шкуты, затем — пилка леса, выделывание гонта. В 1848 г. в Ригу на судах прошло 25 тыс. рабочих. Это все белорусы, большей частью Витебской губ. Белорусы были известны как грабари. Они отправлялись артелями, с топором и заступом, в убогом наряде, иногда за сотни верст в поисках работы.

В условиях натурально-хозяйственного быта деревенский ремесленник имел большое значение. Преобладал ремесленник по дереву, делавший несложную деревянную посуду: ложки, миски, тарелки, кадки, ведра, колеса, сани.

Тягость экономических бедствий тяжело отражалась на физической и моральной структуре населения. Прежде всего белорус производил невыгодное впечатление своей структурой на великорусского наблюдателя. Это были люди сложеньем тела слабосильные, тощие. Один наблюдатель 40-х годов говорит, что белорусы «заслуживают сожаленья, склонность к пьянству, праздности и недостаточно развитые понятия о собственности делают их ленивыми, наклонными к воровству, хитрыми, лицемерными, трусливыми». В то же время это существо безропотное и покорное. Это, конечно, естественное последствие тяжелого крестьянского состояния.

Материальное состояние могилевских крестьян было очень плачевное. Оно было несколько лучше, по словам одного наблюдателя, только у великорусских помещиков. Сами крестьяне лишены были импульсов в развитии потребностей, «полагая, что они, как лично, так и все принадлежащее им имущество, есть собственность помещиков, они не только [не] заботятся о приобретении необходимейших для жизни потребностей, но по необыкновенной беспечности о завтрашнем дне, предаются бродяжничеству и пьянству, одному только наслаждению жизнью, которое они знают».

Оказывается, что большинство крестьян этой губернии в течение 8-ми месяцев находится на иждивении помещиков. По издавна принятому обычаю, помещик отпускает по 2 гарнца муки в неделю взрослому рабочему и по гарнцу малолетнему. Пресный хлеб, наскоро спеченный из муки или из картофеля, болтушка из муки или картофеля без всякой заправы — нередко даже и без соли, — вот обычная пища бедного крестьянина.

И другой наблюдатель, описывающий витебских крестьян в таких же мрачных чертах, характеризует белорусского крестьянина. Это — рабочий, отличающийся вялостью в работе и, тем не менее, могущий хорошо работать, однако у подрядчика по найму, а не у помещика. Это — крестьянин, с детства преданный пьянству, привыкший к простой и грубой пище. Он живет в курной избе, ест хлеб пополам с мякиной, к этому прибавляет овощи. Положение крестьянина трудное, он стремится и свою работу сделать и заработать по найму, но только он успеет сжать и обмолотить рожь, как к нему являются заимодавцы, которые требуют уплату долга за взятые крестьянином водку, сельди и соль. Когда эти долги уплачены, крестьянин должен отдавать долги помещичьему двору, где он зимой брал хлеб. Затем появляются в деревнях скупщики остатков того же хлеба и выменивают эти остатки на водку и соль. В результате крестьянин вскоре оказывается опять без хлеба и опять ему приходится должать.

Было бы весьма ошибочным думать, что отзывы выше приведенных авторов навеяны либерализмом, свойственным той эпохе. В данном случае, к сожалению, это не так. О том же и иногда в таких же словах говорит и тогдашняя великорусская администрация, черствая и привыкшая видеть бедною и угнетенною крестьянскую массу. Даже сам Николай I, проезжая в 1850 г. из Бобруйска в Брест, содрогнулся при виде несчастных халуп, похожих на свинушники, в которых даже животные не могли жить. Местные администраторы знали это, о чем мало были осведомлены до сих пор исследователи и что сохранили, конечно, в значительной части нам архивы. Недавно появилась статья М. Мелешки в журнале «Полымя». Оказывается, что длинный ряд помещиков чрезвычайно жестко обращался с крестьянами и до следователей доходили жалобы об ужасном материальном положении крестьянства. Один следователь, напр., пишет об одном имении Мозырского уезда, что крестьяне по несколько недель ничего не едят; с наступлением весны они собирают щавель и крапиву, варят их в горшках и этим поддерживают свои силы. Некоторые получали от двора по одному гарнцу жита в месяц, смешивали его с мякиной, лузгой, макухой. Не раз крестьяне доходили до губернатора; при всех трудностях жалоб даже у губернатора содрогалось сердце от ужасного вида этих голодных людей. Вообще вымогательства помещиков принимали угрожающие размеры. Об отдельных случаях администраторы сообщали в центр редко, но не щадили красок в такие моменты нар[одного] хоз[яйства], когда губернии были посещаемы обычным для них бедствием — неурожаем. Ужасы этих описаний таковы, что пред ними бледнеют описания народных голодовок, известные в других местах России.

В 1815 г. гродненский губернатор докладывал, что положение губернии оказывается очень трудным. 9/10 помещиков не имеют хлеба и покупают его для своих крестьян. Витебский губернатор тогда же сообщал, что жители довольствуются мякинным хлебом. И это не был год особенно сильного неурожая. В начале 20-х годов Белоруссию подряд посещают несколько раз неурожаи. Некоторые губернаторы, ввиду переживаемых населением ужасов, даже имели гражданское мужество прибегнуть к старому петровскому закону и реквизировать хлеб у тех помещиков, у которых были излишки, для раздачи нуждающимся. Появилась масса нищих, ряд смертных случаев от голода. В Витебской и Могилевской губ. насчитывалось до 600 т[ыс.] крестьян, необеспеченных хлебом. Здесь крестьяне «ели березовую кору, смешанную с мякиной, вредные для здоровья коренья». В Гродненской губ. крестьяне питались кашей из пучков орехового дерева и другими суррогатами. По тогдашнему закону, в голодное время помещики обязаны были кормить своих крестьян. Этот закон в действительности никогда не исполнялся. Но когда правительство давало помещикам ссуды на прокорм крестьян, то легко догадаться, что эти ссуды попадали в большей мере в карманы помещиков. Голод 1822 г. вызвал ряд мероприятий, свойственных тогдашнему русскому правительству. Учрежден был в Петербурге особый Западный комитет, в котором много говорилось о бедственном положении белорусских крестьян, но более или менее действительной помощи оказано не было. В комитете мечтали о необходимости определить повинности крестьян, ибо комитет наконец дошел до мысли, что неопределенность повинностей, т. е. иными словами их непомерный размер, служит главной причиной упадка благосостояния крестьян. Поговорили о том, что следовало бы брать в опеку разоренные тяжелыми повинностями имения, или даже продавать имения таких помещиков. Но все эти меры показались самовольем членам комитета, весьма радикальным. Дело кончилось льготами помещикам.

Но интересно, что не только в центре, но и в провинции власти усердствовали в измышлении проектов о том, как помочь крестьянскому горю. Особенно любопытны старания белорусского генерал-губернатора кн[язя] Хованского.

Насколько тяжелое было положение крестьян и даже насколько правительство, бессильное придти на помощь, было об этом осведомлено, показывает любопытнейший проект, с которым выступил белорусский генерал-губернатор князь Хованский в 1823 г.

Этот наивный администратор предлагал правительству издать указ, запрещающий крестьянам употреблять в пищу пушной хлеб и особенно хлеб с соломой. Это представление вызвало в правительственных сферах длинный ряд рассуждений. Некоторые из министров доказывали генерал-губернатору, что хлеб с соломой едят по нужде, а не по привычке. Он же ссылался на то, что в Ригу ежегодно отправляется много хлеба из Белоруссии, а помещики стараются поддержать в крестьянах привычку употреблять суррогат вместо хлеба. Предложение генерал-губернатора не прошло, а поручено было полиции наблюдать за продовольствием крестьян.

И вообще князю Хованскому очень хотелось поднять благосостояние белорусских крестьян и определить причину их бедности. То он проектировал устроить особое управление казенными крестьянами, то он приходил к мысли о том, что среди крестьян сильно развивается леность и просил права ссылать крестьян в Сибирь и т. п.

Неурожаи [18]30 и [18]40 гг. носят тот же характер. Они говорят о том же безотрадном положении крестьянства. Идут все те же боязливые рассуждения в центре о необходимости заставить помещиков соблюдать закон и кормить крестьян в годы голода, но все это кончается просьбами помещиков о льготах и большим или меньшим удовлетворением их. Интересно, что сам суровый император Николай I на одном докладе писал, что законными мерами поднять край нельзя, он погибнет, надо принять крутые меры, отбросив законные формы. Тут, конечно, имелся в виду нажим на помещиков. Но хорошо известно, что все такие резолюции грозного царя не производили впечатления на его крепостнически настроенных слуг.

В начале 50-х г. снова поднялся вопрос о тяжелом положении белорусских крестьян. В Петербург из Могилевской и Витебской губ. доносили, что находятся целые деревни, в которых нельзя отыскать куска хлеба. В некоторых селениях едят хлеб, похожий на торф, что хлеб сохраняют только для детей. В 1853 г. белорусский генерал-губернатор докладывал, что начиная с самого присоединения к России, крестьянство Витебской и Минской губ. находится в самом тяжелом положении. В течении 30 лет край был постигнут десять раз неурожаем. Правительство истратило 40 миллионов на пособия. Крестьянство не увеличивается, а уменьшается, две трети его находятся в совершенной нищете. Помещичье хозяйство в плохом состоянии. Имения обременены долгами. Арендаторы казенных имений выжимают из крестьян соки.

Официальный отчет о положении Витебской губ. говорит, что «крестьяне почти не знают хлеба, питаются грибами и разными сырыми веществами, порождающими болезни; нищета страшная, а рядом роскошь помещиков; жизненные силы края совершенно истощились в нравственном и в физическом отношениях; расслабление достигло крайних пределов». И это писал официальный представитель суровой власти, требовавший, чтобы во всем царстве все обстояло благополучно. А вот смоленский помещик Энгельгард в своих записках рассказывает о страшной бедноте, в которой находилось население Подвинья. Когда баржи с хлебом направлялись по Двине к Риге, то сотни голодающих и полунагих крестьян толпились на берегу реки и на пристанях, прося у судовщиков хлеба. Некоторые суднохозяева заготовляли для раздачи печеный хлеб и, когда свозили на берег, голодные крестьяне бросались на него как звери, причем происходили раздирающие душу сцены: мужчины вырывали хлеб у женщин, взрослые — у детей. И это не голод, а, к сожалению, типичная картина обычной жизни.

Подобного рода отзывы идут от очень многих современников, на которых белорусские крестьяне производили впечатление более тягостное, чем великорусские. Положение белорусского крестьянина ухудшалось еще тем, что укоренился обычай отдавать крестьян на посторонние заработки. Вот как, напр., об этом рассказывает известный русский эмигрант Николай Тургенев: «Одно из самых возмутительных злоупотреблений замечается в белорусских провинциях (Витебской, Могилевской), где крестьяне так несчастны, что вызывали сострадание даже русских крепостных. В этих провинциях помещики отдавали своих крепостных сотнями и тысячами подрядчикам, которые исполняли землекопные работы во всех концах империи. Эти бедные люди употребляются главным образом на постройку больших дорог и каналов. Помещик берет обязательство поставить такое-то количество людей по установленной плате, а подрядчик обязуется кормить их во время работы. Правительственные инженеры, наблюдающие за рабочими, не требуют от подрядчика в пользу этих несчастных ничего сверх того, что требуется для поддержания их жизни. Что касается до денег, которые получает за них помещик, то правительство не вмешивается в это. Эти несчастные провели дороги в окрестностях Царского Села».

К этому надо прибавить, что белорусские помещики не только не уступали своим русским собратьям, но, может быть, и превосходили их по жестокости своего отношения к крестьянам. Из этой среды слышится длинный ряд душу раздирающих воплей. «Калi перачытваеш дакуманты аб лютых панскiх зьдзеках, дзiвiшся, як выжаў гэты гаранапны продак наш i змог у сябе захаваці столькi моцы i здольнасцi», говорит один из новейших исследователей. Действительно, некоторые выдержки из архивных материалов производят удручающее впечатление. Побои «чем попало» еще сравнительно скромная мера наказания, но далее идут издевательства, вроде заковыванья в цепи и привязыванья к столбу в одной сорочке в мороз, сотни розог, подвешиванье связанного, забиванье в колодки и притом требование работ в колодках. Не раз жестокие наказания кончались смертью или длительным лечением. Акты сохранили нам немало случаев, когда крестьяне, приговоренные к наказаниям, накладывали на себя руки. Более смелые разбегались. Но были догадливые помещики, которые следили за крестьянами и не давали им повеситься или броситься в прорубь. Даже минский губернатор счел себя обязанным в секретном циркуляре обратить внимание поветовых маршалков на удручающие случаи «самоубийств». Конечно, это были не самоубийства, а настоящие убийства.

Все эти факты физического и морального истязания крестьян одновременно являются факторами экономического значения: не может хозяйство даже давать прокорм населению при условиях таких истязаний и такого морального падения и рабов и рабовладельцев.

Вопросы истории населения имеют для нас двоякий интерес — во-первых, история абсолютных цифр, во-вторых, нас не может не интересовать отражение экономического строения страны на росте населения.

Наиболее полную (в географическом смысле и в смысле наиболее вдумчивого отношения к источникам) цифру населения мы встречаем у Германа за 1810 г. Он так определяет количество населения всех присоединенных белорусско-литовских губерний:

Витебской губ. 708 т[ыс.] д[уш] об[оих] п[олов]

Могилевской — //- 807 — //- — //- — //- — //-

Виленской — //- 810 — //- — //- — //- — //-

Гродненской — //- 587 — //- — //- — //- — //-

Белостокская об. 194 — //- — //- — //- — //-

Минская губ. 840 — //- — //- — //- — //-

Следовательно, все население белорусско-литовского края, без Смоленской губернии составляло 39646 т[ыс.] д[уш] об[оих] п[олов].

Уже Германа интересуют «условия приращения населения». Приводя указанные цифры, он принужден заметить, что «не видно никаких успехов приращений», по сравнению с данными 5 и 6 ревизий.

Почему это происходит, Герман не может или не смеет объяснить. Но когда этот же автор пробует отдельно подсчитать «успехи» отдельных классов общества, то он находит «приращение» в городском классе и приводит цифры крестьянского населения, дающие или некоторый, едва заметный, прирост (по губерниям), или даже общую убыль: 6-я ревизия дала уменьшение крестьянского населения, сравнительно с 5, на 2,4 %.

К сожалению, эти цифры, ввиду дальнейших перекроек этих губерний, не дают возможности точных сопоставлений с цифрами последующих годов.

Более или менее прочно установленные цифры всего населения обоего пола в применении к установившемуся пространству губерний можно дать за 1846 г. (данные Арсеньева) и за 1858 г. (данные Тройницкого), т. е. в сущности за последнее десятилетие перед раскрепощением. Мы приведем прежде всего эти цифры, введя в них и Смоленскую губ. Так население белорусских губерний представляется в следующем виде: См. табл.4.

Губернии 1846 г. душ об[оего] пола 1858 г. душ об[оего] п[ола]

Виленская 792 тыс. 876 тыс.

Витебская 759 — //- 782 — //-

Гродненская 874 — //- 882 — //-

Минская 1010 — //- 986 — //-

Могилевская 860 — //- 885 — //-

Смоленская 1066 — //- 1102 — //-

Таким образом, население белорусских губерний или губерний со значительным белорусским населением, так как отчленить собственно белорусскую территорию по имеющимся данным нет никакой возможности, в 1846 г. доходило в круглых цифрах до 5360 тыс. и в 1858 г. до 5513 тыс., т. е. общий прирост всего населения накануне раскрепощения давал совершенно ничтожную годовую цифру 0,24 %.

В сравнении с пространством, это дает весьма разреженное население.

Так как тут можно привести относительные цифры, то мы приведем сразу сведения о плотности населения за 3 периода. См. табл.5.

ДУШ ОБОЕГО ПОЛА НА 1 КВ. ВЕРСТУ

В 1830 г. 1946 г. 1851 г. 1858 г.

Губернии (По Булгарину) (По Арсеньеву) (По Кеппену) (По Тройницкому)

Виленская 13 21,2 21,2 23,7

Витебская 26,2 19,4 18,9 19,7

Гродненская 17,7 25,9 23,7 26,3

Минская 9,8 12,6 11,9 12,5

Могилевская 24,1 19,8 19,6 21,0

Смоленская 18,6 21,4 21,7 22,3

Эти цифры подтверждают замедление роста всего населения; причина этого явления лежит в обеднении крестьянства. Только в одной Гродненской губ. рост населения может быть признан нормальным, что объясняется развитием здесь фабрик. Наименее населенной является Минская губ. и наиболее населенной Гродненская.

Тут надо сделать оговорку. Наши статисти[ческие] данные позволяют говорить о числовых соотношениях для целых губерний. Выделить уезды невозможно. Поэтому приходится говорить о губерниях со смешанным белорусским населением, а не особенностях Белоруссии. В виду недостатка данных, приходится пользоваться губернскими цифрами, что не изменяет сути дела, когда берутся процентные соотношения.

Незначительный рост населения, в одних случаях замедленный, в других случаях уже уменьшающийся, свойственный эпохе крепостной России, обращает на себя внимание еще статистиков крепостной эпохи. Корсаков в статье, помещенной в «Материалах для статистики Р[оссийской] И[мперии]» 1839 г. дает табель населения с 7 и 8-й ревизии. Оказывается, что за этот период у всех податных сословий в Могилевской губ. в Белоруссии заметен или слабый прирост крепостного населения или даже убыль. Напротив, прирост мещанского населения идет нормальным темпом, а прирост высшего городского класса — купечества идет большими скачками: напр., по Могилевской губ. купечество выросло на 100 %, в Витебской — тоже, в Минске даже на 142 %, в Гродненской губ. — на 72 %. Это значит, что городское население росло и даже пополнялось пришлым элементом. Напротив, в крестьянской среде замечается в общем приостановление роста. Так, в Минской губ. по довольно точно проверенным у Зеленского данным, общий прирост всего населения в период 1847–1860 гг. давал ежегодно 1 %; между тем, собственно крестьянское население ежегодно увеличивалось на 0,25 %, а в общем к исходу крепостной эпохи заметно уменьшалось население этого класса. Конечно, это уменьшение числа крепостных есть результат тех ужасных экономических условий, в которых находилась Белоруссия. Правда, это явление общерусское, но в белорусских губ[ерниях] это сказывалось с особенной силой.

Мы приведем ниже, как абсолютные числа крепостного населения мужского пола, а равно и крепостного населения каждой губернии ко всему остальному населению. см. табл.6.

Число % ко Число % ко Число % ко % прибыли +

крепо- всему крепо- всему крепо- всему или убыли –

Губернии: стных насе- стных насе- стных насе- в 1858 г.

м[ужс- лению м[ужс- лению м[ужс- лению сравнитель-

кого] кого] кого] но с 1839 г.

п[ола] п[ола] п[ола]

Виленская 201 тыс. 52 198 50 196 46 — 6

Витебская 238 63 217 59 216 57 — 6

Гродненская 196 48 197 50 172 41 — 7

Минская 293 62 288 63 290 64 + 2

Могилевская 299 70 286 69 278 61 — 6

Смоленская 380 73 378 71 367 69 — 6

Только в Минской губ. крепостной процент несколько поднялся за весь период, но все же количество крепостного населения, даже в этой губернии, не выросло, а уменьшилось. Во всех остальных губерниях наблюдается, как относительное уменьшение крепостного населения, так и абсолютное. Это шел процесс постепенного вымирания белорусского крестьянства.

В числе владельцев поземельной собственности мы теперь встречаем некоторое изменение, по сравнению с эпохой Речи Посполитой. Землевладение церковных учреждений почти исчезает, т. к. царское правительство весьма недружелюбно к нему относилось. Церковные земли попадали сначала в разряд экономических; это земли православного духовенства. Земли католического духовенства частью были розданы, частью вошли в состав поиезуитских имений (214 тыс. дес[ятин] и некоторое время служили фундушем на содержание учебных заведений, а затем перешли в ведение казны. Кроме того, в казну вошли все бывшие столовые и старостинские имения, правда, многие из казенных имений были розданы.

Размер раздач пока трудно определить, но, во всяком случае, в эпоху раскрепощения крестьян казна владела крупным счетом от 12 млн. десятин (0,4 всего пространства, но цифры приблизительные). В этом числе были земли, находящиеся в непосредственном ведении казны, в том счете и поиезуитские, а также земли, находящиеся во временном пользовании частных лиц, — земли данные и пожалованные на определенные сроки. Вся остальная земля, т. е. около 17 млн. дес[ятин] находилась во владении помещиков.

На землях государственных жили в качестве арендаторов государственные крестьяне разных наименований. Кроме государственных крестьян, известных под этим общим наименованием, на государственных землях жили евреи-земледельцы, витебские панцырные бояре, старообрядцы, иностранные поселенцы, вольные люди и пр. Все эти разряды сложились исторически и в изучаемое время значения не имели. Таких государственных крестьян всех наименований по ревизии 1858 г. числилось 1066 тыс. душ обоего пола (513 тыс. ревизских душ).

По данным 1850 г., когда государственных крестьян числилось 516 тыс. ревизских душ, уменьшение последовало вследствие раздач, обеспечение землею этого разряда крестьян колебалось от 3,3 дес[ятин] на ревизскую душу (Витебская губ.), до 5,9 (Минская губ.). Могилевская ближе подходила к Витебской (3,7 дес[ятин]), а Виленская — (4,1 дес[ятин]) и Смоленская (4 дес[ятин]) стояли особняком. К сожалению, об экономическом быте государственных крестьян нам не удалось найти сколько-нибудь полных сведений. Как общее правило для всей России, этому разряду крестьян жилось значительно лучше, как в экономическом, так и в моральном отношении, а старообрядцы и панцырные дворяне Витебской губ. представляли собою довольно зажиточный крестьянский элемент. Кроме того, надо иметь в виду, что к числу крестьян, находившихся в ведении палат государственных имуществ, относились также однодворцы, под которыми разумелась мелкая шляхта, не доказавшая своих дворянских прав. В Минской губ. полный надельный участок семьи государственных крестьян заключал в себе от 17,8 до 28,3 десятин, причем оброк в среднем на каждую десятину равнялся 0,54 руб., колеблясь по уездам от 0,34 до 0,65. Это очень скромный размер оброка, сравнительно с тем, который приходилось платить помещичьим крестьянам.

При этом надо заметить, что государ[ственные] крестьяне не только по происхождению, но и по экономическому положению своему, были неоднородны. Среди них различались крестьяне (74 %), могшие брать в аренду полный надел (они имели не менее 2-х голов рабочего скота), полутяглые (20 %), огородники (6 %), не могшие иметь пахотной земли, и бобыли, работавшие большей частью у хозяев в качестве батраков. Государственные крестьяне были обеспечены скотом лучше помещичьих (1,2 лошади, 4,2 коров и волов, 7,6 мелкого скота на участок), а некоторые села известны были своей зажиточностью. В Смоленской губ. наблюдается по уездам чрезвычайное разнообразие наделов государственных крестьян с колебанием от 4,3 до 17,7 дес[ятин] на душу; в общем это щедро наделенные крестьяне.

Вся остальная масса земли принадлежала частным владельцам. На этой площади жило, по данным 1858 г., 3 млн. 127 тыс. душ обоего пола крепостных крестьян (1519,5 тыс. ревизских душ). Деление этих крестьян на оброчных и барщинных большого экономического значения не имело, т. к. процент оброчных ничтожен (6 %). Количество дворовых было также невелико, за исключением Смоленской губ. (7 %), т. к. эта губерния примыкала по своим обычаям к великорусским, где применение труда дворовых было весьма распространено. В белорусских же губ[ерниях] дворовую прислугу, как это и раньше было, составляли наемные элементы, мелкая шляхта, вольные люди и пр. В общем, распределение крепостных и дворовых по губерниям в 1858 г. выражалось в следующих цифрах: см. табл. 7.

Губернии всех крепостных дворовых % дворовых

обоего пола обоего пола

Смоленская 758,520 53014 7,0

Могилевская 571,480 15183 2,5

Минская 597,894 14,434 2,4

Витебская 444,998 11,903 2,6

Виленская 401,570 19,305 4,7

Гродненская 353,158 13,207 3,7

[Всего] 3.127.580 127.046 [4,0]

Это количество крестьян очень неравномерно распределялось между землевладельцами. Количество мелких владений было велико, но к исходу крепостного права наблюдается снижение мелких владений и увеличение числа средних; что касается крупных владельцев, то процент их несколько подымается, но зато уменьшается количество крестьян, приходящееся в среднем на каждое владение. Сказанное мы можем подтвердить данными, относящимися к двум периодам — к 1835, 1858 гг; причем мы берем относительные данные, не только для белорусских, но и для литовских губерний, что конечно не изменяет сути дела. Вот эти данные: см. табл. 8.

% владельцев % крестьян у владельцев

до 21 21-100 101-1 тыс. свыше. до 21 21-100 101-1 т[ыс.] свыше

души душ душ 1 тыс души душ душ 1 тыс.

1835 г. 50,5 29,5 18,5 1,5 2,9 14,3 47,9 34,9

1858 г. 37,3 36,7 24,3 1,7 2,4 15,3 52,0 30,3

Вообще число мелких землевладельцев представляло собою наибольшую группу, но им принадлежало ничтожное число крестьян. Размер мелких владений очень незначителен, колеблясь от 4 до 8 душ крепостных на каждого владельца. Если взять 2 переписи 1851 и 1858 гг., то заметно быстрое падение мелкого землевладения. Вот интересующие нас данные: см. табл. 9.

----------------------------------------------------

Губернии На 100 приходится: Крестьян На одного мел-

землевладельцев, принадлежащих кого владельца

имеющих до 21 душ им. Крестьян

крепостных

1851–1858 гг. 1851–1858 гг. 1851–1858 гг.

Смоленская 64,7 48,2 8,0 5,5 8,3 8,0

Витебская 57,8 36,0 4,0 3,2 4,5 8,4

Могилевская 44,8 39,0 2,1 2,0 6,7 7,1

Гродненская 44,4 36,0 2,8 2,8 6,9 8,3

Минская 44,3 29,6 2,1 1,5 6,7 8,0

Витебская 34,2 30,9 1,6 3,2 6,9 9,4

По всем

губерниям 53,0 39,0 3,9 3,1 6,8 7,9

Отсюда видно, что зло мелкого крепостного владения, при котором крестьянину жилось хуже, чем у крупного помещика, начинало снижаться; уменьшился процент мелких владельцев, уменьшилось количество принадлежащих им крестьян, даже последовало некоторое укрупнение владений.

Надо заметить еще, что и в Белоруссии было известно владение крепостными беспоместного дворянства, т. е. тип чистого рабовладения, неприкрытого даже связью крестьянина с землей. Такие крестьяне составляли, правда, небольшой процент — 0,1 %, и на каждого из 431 беспоместного дворянина (12,9 % всех владельцев крепостных) приходилось в среднем 3,7 крепостных душ).

Среднее и крупное землевладение распределялись следующим образом: см. табл.10.

_____________________________________________________________________

% общего числа У них % общего

помещиков числа крепостных

Помещики, владевшие от 21 до 100

ревизских душ 35,3 17,0

Помещики, владевшие от 10 до 500

ревизских душ 20,0 39,4

По всей данной группе 55,3 56,4

Помещики, владевшие от 501 до 1000

ревизских душ 2,0 13,8

Помещики, владевшие свыше 1000

ревизских душ 1–2 26,3

По всей данной группе 3,2 40,1

Эти данные наглядно уясняют нам характер землевладения. Половина сред[них] владельцев владеет половиной крепостных душ и очень небольшая группа владеет 40 % крепостных, а 184 самых крупных владельцев владеет четвертью крестьян. Но встречается ряд владений, далеко превосходящее 1000 д[уш] крестьян; в Минской губ., напр., встречаем владения с 30 тыс. крепостных. Валовое распределение земельной собственности не все говорит. Необходимо было бы определить, как земля распределялась между помещиками и крестьянами, проникнуть за ограду помещичьего владения. Раньше инвентари, т. е. описания имений с показанием числа крестьян, скота, наделов и повинностей имели юридическое значение и для помещика, и для крестьянина: продажа, залог, крестьянская «старина», обычай, в том числе и размер повинностей. Крестьяне отстаивали ненарушимость своей старины, как могли и умели и еще в 16 в. это они проводили весьма успешно. С течением времени оппозиция стала труднее. Русское право и крепостные обычаи сводили счет на число ревизских душ и ни закону, ни обычаю не было дела до деталей отношений между помещиком и крестьянином.

Однако, наверное, можно сказать, что повинностное положение крепостных крестьян не улучшилось. Это вскрывают инвентарные правила. При составлении инвентарей в интересах помещиков было показать большие размеры крестьянских участков, повышение урожайности и цены для того, чтобы оправдать высокие платежи и повинности. Поэтому эти данные мало надежны. Во всяком случае, мы познакомимся с существующим положением вещей в той мере, в какой это возможно. Среди крестьян Минской губ. различаются в 40-х годах, кроме дворовых, тяглые (86,4 %), небольшое количество оброчных (2,2 %) из числа бывших чиновников, огородники (4,1 %), имевшие только землю для огородов, а иногда сенокос, и кутники (4,9 %), владевшие только усадьбами. Это сельские батраки, с которыми мы уже знакомы. Они были в наймах за харчи или у помещика, иногда на фабриках и заводах, или у крестьян же.

Средний надел тяглых и чиншевиков составлял 17,9 десятин, но он весьма варьировался, доходя в Бобруйском уезде до 26,3 дес[ятин] и падая в Новогрудском уезде до 13,9 дес[ятин]. Хозяйственная мощность двора в среднем состояла из 7,9 душ обоего пола, причем в нем в то время обычно считалось двое рабочих мужского пола и двое женских. Полным рабочим считался парень от 18 лет и девушка от 16-ти.

В числе крестьянских повинностей мы встречаем мало нового, главная повинность заключается в пригоне и в гвалтах. Как общее правило, во всей Белоруссии считалось нормальным отбывание в неделю со двора по 3 дня упряжных и по 3 дня пеших. Количество гвалтов чаще всего определялось с рабочей души. Кутники отбывали обычно по 24 дня в год, а ремесленники по 30 дней.

Сверх главной повинности — панщины, крестьяне отбывали шарварки, т. е. строительные работы в усадьбах, подводы или подорожчину, сторожу господского двора, окурки, т. е. ночную молотьбу. Женщины давали пряжу. Наконец, в зависимости от местных условий, на крестьян падал целый ряд сборов хлебом, сеном, соломой, льном, нитками, медом, лыками, лубьем, рогожей, грибами, ягодами и т. п.

Инвентарные комитеты оставили все эти сборы в натуре, но перевели их на деньги, причем при переводе на деньги рабочего дня они считались только со стоимостью крестьянского прокорма. Все же выходило, что в Минской губ. на каждую десятину надельной крестьянской земли приходилось отбывать 15,4 рабочих дня. Это соответствовало 1 руб 87 коп. на десятину при переводе повинности на деньги и 3 руб. 86 коп. в среднем на душу. В Гродненском повете норма крестьянских участков колеблется от 9 до 23 дес[ятин], но в среднем они приближаются к 12–13.

Перевод всех повинностей на деньги весьма колеблется, в зависимости от целого ряда условий и расчетов, но в среднем придется 2–3 руб. на десятину, причем в некоторых селах этот расчет падает до 1–1,1/2 руб. и подымается до 4-х руб.

Из этого очерка ясно, что размер повинностей был из самых серьезных обстоятельств, державших крестьянина в нищете. Комитеты, имевшие задания благоприятно относиться к крестьянам, все же высчитывали, что третья часть того, что крестьянин может добыть своим трудом, должна поступать в пользу помещиков. В действительности крестьянин давал ему больше и кроме того государству платил подушную и давал рекрут[ов]. Те же комитеты утверждали бюджет крестьянина, на каковом бюджете и строились все расчеты комитетов. Крестьянину полагалось 2–2 1/2 четверти ржи в год, 6 четвертей круп, на 3 руб. 30 коп. приварка и 75 коп. на соль. Для женщин эта порция уменьшалась на 1 четверть, а для подростков — на 2-х полагалось содержание 1,1/4 женщины. Затем на всю семью полагалось немного картофеля, овощей, водки, по 2 руб. на одежду для взрослого, по 1 руб. на весь хозяйственный инвентарь. Так как инвентарные постановления были шагом вперед, давали улучшение быта крестьян, то отсюда можно себе представить, каково было действительное положение крестьянина, т. е. то, с которым мы уже знакомы по наблюдениям очевидцев.

Действительно, положение крестьян спускалось до такого минимума, который в настоящее время трудно себе представить. Даже инвентарные правила не могли обуздать помещиков. В названной уже статье М. Мелешки мы встречаем выдержки из архивных дел, лежащих доселе под спудом. Оказывается, что в действительности были помещики, которые выгоняли крестьян на панщину по 4 дня в неделю с души, т. е. крестьяне работали поголовно 4 дня в неделю; уроки работ назначались тяжелые. Крестьяне выгонялись на сплав во время полевых работ. У помещика Богушевича крестьянские поля заросли лесом, потому что крестьянам некогда ее обрабатывать. Крестьяне разбегались. Помещица Ивановская требовала 6 и 7 дней панщины в неделю со двора и сверх того чиншы; она же отобрала крестьянскую землю на двор, даже в праздники она заставляла крестьян собирать ягоды. Одним словом, действительность превосходила, в отдельных и по-видимому многочисленных случаях все то, что говорят нам приведенные выше неутешительные подсчеты.

Предыдущие данные показали нам, что население в 5 1/2 м[лн] душ обоего пола, дававшее на 1 кв. версту от 12 до 23 душ, занимало огромное пространство, которое не могло быть им утилизуемо в полной мере для сельско-хозяйственных целей. В самом деле, общее пространство во всех 6 губ. охватывало 2950 тыс. дес[ятин], т. е. в среднем по … десятин на 1 жителя. Но приблизительно половина этого пространства находилась под пашней и лугом, около трети, а иногда и больше — под лесом, остальное — не было и не могло быть утилизуемо. В самом деле, только в Гродненской губ., по данным 1850 г. леса составляли 21 % и пашня — 42 % всего пространства. Но это — наиболее населенная губерния, с наиболее развитыми формами сельского хозяйства. В Могилевской и Витебской губ леса составляли несколько более 1/3 (36 %), в отношение пашни к остальной площади было всего на 3 % более лесной площади (по 39 %). В Смоленской губ. пахотной земли было 39 %, а лесной площади 43 %, при чрезвычайно ничтожном проценте луговой земли. В Минской губ. пахотной земли было около 1/3 (34,5 %), лесной — 40 %, а луговой — вдвое меньше, чем пахотной. Наконец, в Виленской губ. распахано было менее 1/3 (30,2 %), лугов было весьма недостаточное количество — (8,7 %) и лесная площадь переходила за 40 % (41,4 %). В общем, следовательно, Белоруссию покрывали громадные лесные пространства, чувствовалась необычайная скудность лугов, доходившая в Витебской губ. до 2,9 % всего пространства.

Отсталость сельскохозяйственной культуры обясняется не только последним обстоятельством, но и относительно большим количеством распаханной площади на душу населения. Получалось, что при малом количестве плохого скота земледелец обрабатывал большое и непосильное количество пашни, следовательно, в общем плохо обрабатывал. В самом деле, в Минской губ. приходилось 3,10 десятин пашни на 1 сел[ьского] жителя, в Витебской — 2,42, в Могилевской губ. — 2,17, в Смоленской — 1,94, в Гродненской — 1,87 и в Виленской — 1,57 дес[ятин] пашни.

Состояние скотоводства соответствует такой печальной картине сельского хозяйства. Даже в сравнении с 18 в. чувствуется значительное падение скотоводства. Так, напр., ниже мы приводим цифры и абсолютные и относительные количества крупного и мелкого скота, причем эти цифры относятся (1845 г. по данным Арсеньева) к скоту, принадлежащему всем сословиям губернии и рассчитаны на 100 чел[овек] обоего пола всего населения. Вот эти данные в одной сводной таблице: см. табл. 11.

Абсолютная численность (верхняя цифра в тысячах): на 100

жителей (нижняя цифра)

Губернии Лошадей Рогатого скота Овец Свиней

Виленская 185 370 252 254

— //- 22,1 45,2 32 32

Витебская 170 246 88 86

— //- 22,4 32,3 11,6 11,5

Гродненская 78 246 507 166

— //- 8,6 28,3 57,8 19

Минская 112 451 302 263

— //- 11,1 44,5 30,0 26

Могилевская 395 587 458 416

— //- 46,0 68,8 53,2 48,1

Смоленская 485 667 561 274

— //- 45,5 61,7 52,5 26,0

Эти данные требуют некоторых пояснений. В отношении овцеводства надо помнить, что в некоторых губерниях тонкорунное овцеводство играло крупную роль. Это относится прежде всего к Гродненской губ., в которой 3/5 овец принадлежали к этой породе. В Минской губ. к ней принадлежало немного менее половины всех овец. В остальных губерниях количество тонкорунных овец было невелико и только чувствовался зародыш этого вида овцеводства.

Вообще в помещичьей среде замечается стремление к развитию скотоводства, но, к сожалению, наши данные не представляют возможности отделить количество помещичьего скота от крестьянского. Панский двор знал улучшенное скотоводство. Свиноводство в некоторых губерниях, напр. в Витебской, в значительной мере имело промысловый характер. Что касается крестьянского скота, то как общее правило, это был очень плохой скот, мелкий, худой и слабосильный.

В заключение нашего обзора состояния скотоводства нам следовало бы сделать несколько сопоставлений с предыдущей эпохой. Это не так просто, так как статистические данные разных эпох несравнимы. Неудивительно поэтому, что комбинированные расчеты не являются вполне прочным базисом для сравнения.

Но все же указанные выше соотношения приводят нас к мысли, что сельское хозяйство не могло вестись интенсивно. Это мы знаем уже на основании характеристик современников, но теперь мы начинаем усваивать ту же мысль, пользуясь таким основанием, как цифровой материал. В общем, площадь была распахана большая, но она распахивалась примитивными орудиями и не могла быть унаваживаема. В начале 2-й половины 19 в. многие авторы (в том числе составители военно-статисти[ческого] сборника) полагали по 6 голов крупного скота на десятину, причем они брали очень скромный расчет, значительно меньший, чем в настоящее время полагают хозяева, а именно по 200 п[удов] в год с головы навоза и по 1200 пуд[ов] навоза на десятину. Если с этой скромной нормой сравнить число скота, приходящегося на 1 десятину пашни, то получим такое соотношение: в Минской губ. приходилось 0,20 голов скота на десятину, в Витебской губ. — 0,27, в Гродненской — 0,26, в Виленской — 0,47, в Смоленской — 0,53, в Могилевской — 0,56. Конечно, это очень далеко о нормы 6 голов крупного скота на 1 десятину.

Действительно, мы уже приводили отзывы о слабой урожайности, не превышающей того, что давала земля в 16–18 вв. Вот еще более детальные погубернские сведения, относящиеся к 1830 г. (по Булгарину) и к 1848 г (по статистическим данным министерства государственных имуществ): см. табл.12.

1830 г. 1847 г.

Урожай сам Урожай сам

Озимые Яровые Озимые Яровые

Минск. губ. 2,2 2,2 2,85

Смоленск. 2,5 2,5 2,3

Могилевск. 3,0 3,0 2,35

Витебская 3,3 2,2 2,2

Белост… обл. 3,5 3 -

Гродненск. 3,5 4,5 3,7

Виленская 4,4 4 3,15

Даже при невысоких урожаях во всей тогдашней России (в среднем сам 4, с колебаньем вверх до сам 10-ти) белорусские губернии занимали последние места и надо помнить, что данные об урожайности являются довольно точными. Некоторые авторы дают даже среднюю урожайность за ряд годов. Так, напр., для Минской губ. по 6-ти летней сложности (1852–1857 гг.) урожай озимых хлебов в среднем давал ежегодно сам — 2,7, урожай ярового — сам 2,6, только урожай картофеля был выше — сам 3,6.

При сказанных условиях понятно, что в изучаемую эпоху губернии Минская, Могилевская, Виленская и Витебская в общем не производили хлеба в количестве, достаточном для нужд их населения, и только губернии Смоленская и Гродненская давали в общем продукцию, удовлетворяющую местное потребление. Так, напр., в Витебской губ. в 40-х годах при нормальных урожаях недоставало для продовольствия крестьян 1/6 –1/7 части потребного хлеба, недостаток, который покрывался картофелем, другими суррогатами или недоеданием.

Все усилия хозяйства были направлены на получение хлебов и картофеля. Среди озимых хлебов преобладала рожь, посев пшеницы был незначителен. Картофель уже тогда играл видную роль, особенно в Минской губ., частью и [в] др. Наблюдавшаяся в 18 в. тенденция к разведению технических растений не получила дальнейшего развития в первой половине 19 в. О посевах хмеля нет совсем упоминаний. Лен продолжает играть некоторую роль в качестве рыночного продукта, но и эта роль весьма незначительна.

Все выясненные условия подводят нас к одному вопросу, ответить на который является особенно трудным. Слабо развитое хозяйство, отсталое, прилагаемое к худым почвам, не могло быть рентабельным и для самих помещиков. Конечно, помещичья экономия не давала себе ясного отчета о доходности имений, ибо пользование даровым трудом извращало понятие о выгодах и убытках.

Однако, проникнуть в сущность хозяйственных расчетов крепостного поместья позднейшего времени — дело очень трудное, вследствие недостатка данных, вследствие неизучаемости помещичьих архивов, а может быть и гибели их. Все же, не только теоретические соображения, но и кое-какие данные указывают нам на то, что, несмотря на даровой труд, помещичье имение не давало достаточного дохода, чтобы сохранить прежний образ жизни, иногда чрезмерно роскошный, иногда принятый только в помещичьей среде; помещик должен был прибегать к займам, в надежде на лучшие времена. Отсюда задолженность имений, т. е. явление, свойственное и всей остальной России. Оказалось, что земля, обеспеченная даровым трудом, обременена безнадежными для выплаты долгами. В 50-х годах помещики бросились к дверям кредитных учреждений. Займы не пошли на улучшение имений, но были прожиты. В 1857 г., т. е. накануне освобождения, 65,5 % ревизских душ, т. е. иными словами 2/3 всего дворянского земельного имущества, оказалось во всей России в залоге у кредитных учреждений. Это общерусская цифра. В общем, к ней подходит и задолженность белорусских губерний. В 3-х губерниях задолженность была выше средней общерусской (в Виленской и Смоленской губ. — 69 %), в залоге (в Могилевской губ. — 70 %), в 2-х губерниях она немного отступала книзу от общерусской средней (в Гродненской — 64 %, в Минской — 60 %) и только в самой обездоленной белорусской губернии (Витебской) задолженность почему-то была вполовину ниже общерусской (36 %).

Это прекрасный показатель положения помещичьего хозяйства: при слабом строе на земле помещики готовы были брать в банке столько, сколько возможно, не заботясь о возврате долга.

Общий фон хозяйства — это рутина, усвоенная в течение столетий. Агрономические знания покоились на вековой традиции, навыках и особенно на приметах. Распределение сельскохозяйственной работы покоилось на вековых предрассудках. «Агрономия» была простая: горох можно сеять по понедельникам, пятницам и субботам, чтобы его не съели робаки, потому что буква «р» встречается в 4-х других днях. Знали, что надо сеять на св[ятого] Илью и что лен надо сеять в день св[ятой] Елены и т. д. Так об этом сообщает один из авторов.

Он мечтает об улучшении сельского хозяйства, но на Литве, т. е. в Белоруссии, как в гробу, не чувствуется движения. Поговорили в Минске об устройстве агрономического общества, на том дело кончилось. Всякая попытка улучшений сталкивается с вековой рутиной.

Но как известно, в 30-х и 40-х годах и в России и в Польше начинался некоторый сдвиг в области сельского хозяйства. Это был отголосок зачатков научного движения в области агрономии Германии. Стали появляться, правда оазисами, попытки улучшения в области сельского хозяйства. Это были еще очень младенческие начинания. К нам [они] шли с запада, т. е. из Польши.

Эти разрозненные опыты применения научных знаний не могли сразу побороть рутины. Государство очень мало приходило на помощь этим опытам. Пропаганды не велось никакой. Кроме того, опыты производились при помощи крепостных рабочих. Очень может быть, что и у нас, как и в Великороссии, многие хозяева бросали недоделанные опыты, потому что не могли и не умели направить рабский труд. Однако, так как все такие попытки являются этапами к будущему переходу к интенсификации сельского хозяйства, то мы отметим движение в этой области.

Переход к картофелю, несомненно, представлял собою уже крупный успех. По данным Арсеньева, ее собирали в белорусских губерниях 4 млн. четвертей. Мы знаем уже о переходе Гродненской губ. к тонкорунному овцеводству и то, что оазисы его встречаются в губерниях Минской и Могилевской, равно как и оазисы улучшенного коневодства. В отдельных имениях, как, напр., в имении Паскевича в Гомеле, встречаем коневодство и тонкорунное овцеводство. В помещичьих имениях Белицкого, Чериковского и Рогачевского уездов разводится крупный рогатый скот. В Минской губ. кое-где плодосмен заменяет трехполье. У некоторых помещиков Игуменского, Слуцкого и Новогрудского уездов имеются конские заводы, тонкорунное овцеводство и украинский рогатый скот.

И еще необходимо отметить одну любопытную особенность попыток в деле интенсификации сельского хозяйства. Мы говорили о попытке сахароварения. Помещик Новицкий впервые пробовал ввести сахарную свекловицу. Этот вопрос весьма занимал белорусских помещиков и они внимательно знакомились с польской и русской литературами по вопросу о свекловице и о сахароварении. Действительно, мы встречаем ряд попыток устройства свеклосахарных заводов в губерниях Могилевской, Смоленской, Минской и Гродненской. По данным 1848 г., сообщаемым Тенгоморским, в этих губерниях насчитывалось 9 заводов, но всего-навсего с 262 десятинами под свеклой и с годичным производством сахара в 5600 пудов. Даже по тому времени младенческого состояния сахароварения в России это были чисто лабораторные опыты.

Легко догадаться, что эти опыты вскоре охладили белорусских помещиков. Уже в начале 50-х годов один минский помещик, сам увлекавшийся тоже попытками сахароварения, писал в 50-х годах на страницах , что это увлечение не выдерживает критики и не пригодно для белорусского хозяйства. Свекловица требует затрат большого капитала и дает в наших условиях ничтожнейший доход, с трудом оправдывающий затраты. При условии удобрения и более или менее рациональной вспашки самым выгодным является разведение картофеля. Вдвое меньший доход, чем картофель, дает рожь. Доход от ячменя несколько выше дохода от ржи, овес дает наименьший доход из всех зерновых.

Наибольший сдвиг в области сельского хозяйства чувствуется в Гродненской губ.: «поля обрабатываются прилежно, по заведенным изстари порядкам. Впрочем, кое-где вводится плодосмен и даже выписываются сельскохозяйственные орудия и машины». Есть конские заводы (помещика Нарбута в Кобринском и графа Воловича в Белостокском уездах), тонкорунное овцеводство выражается в крупной цифре 250 тыс. штук. Встречается посев кормовых трав, урожай в имениях достигает сам 10.

Винокурение играет очень крупную роль. На выкурку идет хлеб и картофель. У многих помещиков отлично устроенные заводы паровые и полупаровые. Число заводов доходит до 280.

Из торговых растений производят в значительном количестве: коноплю, лен, цикорий, табак и ворсильные шишки. Все эти растения удовлетворяют местные потребности. Хмелеводство развито и до 4 тысяч пуд[ов] хмеля ежегодно отправляется в Царство Польское.

Садоводство и огородничество не имеют промыш[ленного] значения, хотя здесь выращивают персики, абрикосы и даже виноград.

Даже кое в чем проявляется правительственная помощь. Напр., в Могилеве в 1844 г. учреждена земская центральная конюшня. В местечке Горы-Горках учреждается земледельческое училище.

Но, разумеется, в крепостную эпоху все эти попытки интенсификации не могли иметь значения в общем ходе народного хозяйства.

Столь бедная страна, как наша Белоруссия, не создавала в изучаемый период условий для развития городского и рабочего классов. 79 городов всех 6 губерний, без многочисленных местечек, которые вообще ошибочно было бы включать в состав городского населения, были населены 400 т[ыс.] жителей, что составляет 7-10 % для отдельных губерний (в 1851 г. из которых более 1/8 жило в самой Вильне).

Но это городское население выполняло несложные функции ремесленников, а остальные преимущественно занимались мелочной торговлей. Капиталов, вложенных в промышленные предприятия, за исключением Гродненской губ., не видно. Мы дадим впоследствии, в другой связи, цифровые данные о промышленности, впрочем, уже относящиеся к началу 60-х годов. Здесь же мы ограничимся несколькими общими характеристиками.

Вот, напр., данные о промышленности Витебской губ. за 1848 г. Здесь считается 509 фабрично-заводских заведений, но в том числе 403 винокуренных завода. И эти заводики небольшие, с выкуркой годовою в 1000 ведер спирта и с общим производством по тогдашним ценам до 500 тыс. руб… Вся водка расходилась на месте же. Небольшое число других заведений, носящее громкое имя фабрик и заводов — это все мастерские ремесленного типа с оборотом в несколько сот руб. в год, в редких случаях в 2–3 тыс. руб… Могилевская губ. в те же годы давала около 1 млн. ведер спирта. Несколько других заводов, вроде Климовичского стекольного или Чериковского парусинного, большого значения не имели. В Виленской губ., впрочем, добывали железную руду, но в совсем ограниченном количестве.

Только в Гродненской губ. фабрично-заводская промышленность уже к 30-м годам свила себе прочное гнездо. Прусская колонизация в этом деле сыграла большую роль. Колонисты застали здесь уже зачатки суконных фабрик. Одно местечко Супрасль с его ткацкими станками давало производство до 1 млн. руб… Это была одна из наиболее крупных фабрик. В пределах Белостокской области перерабатывалось до 40 тыс. пудов шерсти. Вообще всех суконных фабрик насчитывалось 33,6 шляпных, 16 кожевенных заводов и несколько других с производством на 5 млн. руб. асс[игнациями]. Белосток являлся центром этой фабрично-заводской деятельности. Кроме фабрик и заводов, в нем был ряд мастерских, особенно ювелирных, серебряных дел и других. Он вел широкие торговые сношения с Москвой, Петербургом, Ригой и Пруссией, а часть белостокских сукон направлялась в Кяхту.

Торговля была не менее скромной. Ее успехам в сильной мере мешало ужасное состояние путей. Водные пути по-прежнему были главными способами сообщения. Только тракты на Петербург и Москву давали возможность передвижению. Могилевская губ. в этом смысле сильно выгадывала. Она обладала не только основной водной артерией — Днепром с его притоками, но и ее перерезывали Петербургский тракт (Витебск-Орша-Могилев), Киевский тракт (Могилев-Чернигов) и Житомирский (Могилев-Рогачев-Якимовичи) и, наконец, Московский (Москва-Могилев-Борисов).

Но все же главным торговым трактом был Днепр. Этим путем могилевский лес шел до Херсона, а из Украины в Могилевскую губ. шел подвоз водки, соли, хлебных продуктов. Пристани Рогачева, Шклова и Жлобина играли крупную роль. Местечки Дубровка, Шклов и Жлобин славились постройкой речных судов. Движение по Сожу сосредоточивалось на пристанях Гомеля, Пропойска и Кричева. Могилевская губ. давала только лесной материал, в том числе корабельный лес. Осина и орешник перерабатывались на пепел. Вывозились также мочала и рогожа из липы. Кроме того, за пределы губернии выходила часть пеньки, льняного и конопляного семени. Кроме соли и хлеба предметами ввоза были: железо, материи, сало, свечи, колониальные товары.

Такую же бледную картину представляла собою торговля Витебской губ. Эта торговля носила в сильной мере транзитный характер. Витебские пристани собирали до 25 млн. экспортного товара, но это не местный товар, а товар соседних белорусских, украинских и великорусских губерний.

Главными предметами были: лес, льняное семя, пенька, хлеб, табак (доставлявшиеся из Черниговской губ.) и сало. Все эти предметы стягивались к Рижскому порту. Товары закупались осенью, зимой подвозились к пристаням Западной Двины или к пристаням впадавших в нее притоков: Касили, Уллы, Оболи, Дриссы, Дисны, Друи и других. Весною все это грузилось на плоты, барки и струги и двигалось к Двине или по Двине. На маленьких речках для сплава пользовались временем половодья, особенно для сплава леса. Главнейшими пристанями на Двине и ее притоках были: города Белый и Поречье Смоленской губ., Велиж, Бешенковичи, Улла, Друя и, конечно, Полоцк и Витебск.

Так как все товары скупали загодя, то в торговлю проникал дух спекуляции: скупщики, не предвидя цен будущего летнего сезона, стараются приобретать по пониженным ценам. Немалую роль в этом понижении играло и то обстоятельство, что товар закупался почти за год вперед. Оттого существовала значительная разница между ценами на белорусских базарах и ярмарках и между рижскими ценами.

Во всем этом большом движении товаров к Рижскому порту, доходившему в первой четверти 19 в., по определению А. П. Сапунова, (цифры преувеличены) до 30 млн. руб., белорусское Подвинье давало едва ли четвертую часть. Вообще же внутренняя торговля Витебской губ. была слабо развита. На местные ярмарки и базары привозный товар поступал из Риги: соль, сахар, вина, сельди, табак и бакалейные товары; из Москвы поступали красные товары. Сами белорусы в этой торговле активного участия не принимали. Торговля была мелкая, больших капиталов не было.

Виленский, Гродненский и частью Минский районы своими товарами и импортом тянули к Неманской системе. Единственным пропускным пунктом к Кенигсбергу было местечко Юрбург с его таможней, лежавшей в 10 верстах от прусской границы. Сюда подходил хлеб, пакля, рогожи, поташ. Крупным собирательным пунктом, куда зимою свозились белорусские товары, было местечко Столбцы Несвижского уезда на Немане. Часть товаров подвозилась к Ковно. В 30-х годах на Нижнем Немане крейсировало не менее 300 судов, из которых две трети принадлежало прусским купцам. О размерах торговли можно судить только по Юрбургской таможне, которая в 30-х годах пропускала товары на 4 1/2 –5 млн. руб. сер[ебром]. Из Пруссии поступали в Белоруссию соль, сельди и частью виноградные вина.

Часть белорусских товаров проходила через Виндау и Либаву, но отпуск этих товаров был вообще не велик и участие в нем Белоруссии большого значения не имело.

По небольшим речкам Гродненской губ. и Белостокской области некоторое количество товаров сплавлялось в Западный Буг или непосредственно в Вислу. Часть этих товаров расходилась в самой Польше, часть шла к Гданьску. Однако, трудно выделить белорусскую часть этого вывоза. Во всяком случае, в этом вывозе преобладающую роль играл лесной товар.

В пределах Минской губ. по многочисленным ее рекам товары стягивались к Припяти, к верхнему Неману, Березине и Днепру. Главным торговым пунктом был Пинск. На пристанях одной Пины грузилось до 1–1/2 млн. товаров в среднем за период от 1845 до 1857 гг. Кроме того, притоки Припяти давали Пинску товаров на сумму до 1000 тыс. руб… Таким образом, оборот этого города по отпуску товаров доходил в 40-х годах до 2-х млн. руб… Остальные пункты большого торгового значения не имели.

В заключение мы можем привести общую цифру стоимости товаров, погруженных на пристанях Белоруссии в 1846 г. (по данным у Арсеньева). Она составляла сумму около 10–11 млн. руб., причем на пристани Минской губ. приходилось 3,2 млн., на пристани Немана — 3,6 млн., на пристани Западной Двины — 2,1 млн., на пристани З[ападного] Буга и Муховца в пределах Гродненской губ.- 1,4 млн. и на пристани Днепра в пределах Могилевской губ. — 1,2 млн. Точность этих цифр, конечно, весьма относительна. Но все же эти цифры являются некоторым показателем торгового движения в Белоруссии, причем надо помнить только, что Двина притягивала к себе и часть не белорусских товаров. Было бы сложно более подробным образом приводить основание нашего взгляда относительно падения торговли. Но, считаем нужным, сделать только одно указание: в книге А. П. Сапунова, посвященной Западной Двине, приведен ряд официальных данных о погрузках на пристанях Западной Двины. Эти данные между собою несравнимы и преувеличены сравнительно с другими более точными указаниями, но все же и по этим данным чувствуется в течение полустолетия постепенное снижение вывоза.

Местная торговля сосредоточивалась на многочисленных ярмарках, но громадное большинство из них было весьма незначительно. Напр., в Могилевской губ. насчитывалось 50 ярмарок с привозом на сумму около одного миллиона руб., к сожалению, нет сведений о 2-х Могилевских ярмарках. Самой крупной ярмаркой была ярмарка в местечке Любавичи Оршанского уезда, на которую свозилась 3-я часть всех ярмарочных товаров. На 3 гомельские ярмарки свозилась половина всех товаров. Если к этому прибавить, что ярмарка в Хиславичах Мстиславского уезда тоже была довольно крупной, то станет понятным, что все остальные ярмарки представляли собою в сущности мелкие сельские базары, весь оборот которых сводился к 200–400 руб.

В Витебской губ. тоже считалось более 30 ярмарок. Самая мощная ярмарка была в Бешенковичах, привоз товаров на которую превышал 1/2 млн. руб. Затем выделялась Крещенская ярмарка — в Невеле, ярмарка в мест[ечке] Освее, но вообще ярмарочная торговля здесь была настолько слаба, что привоз по тогдашним подсчетам едва доходил до миллиона руб., а во многих городах, напр., в Полоцке и Лепеле по несколько лет ярмарки не состоялись.

Судя по отчету министра внутренних дел за 1856 г., самыми бойкими были ярмарки Гродненской губ., затем ярмарки Могилевской и Витебской. Торговля Виленской и Минской губ. была совершенно незначительна. Но особенно выделялась торговля Смоленской губ., на ярмарки которой свозилось более половины товаров, привозимых на ярмарки всех губерний вместе. Всего отчет насчитывает 351 ярмарку с привозом товаров на 7,4 млн. руб. Самыми крупными были ярмарки в мест[ечке] Зельва Гродненской губ. (721 т[ыс.] руб., в Бешенковичах (644 т[ыс.] руб.) и в Любавичах Могилевской губ. (500 тыс. руб.).

Таков последний фон белорусской торговли. Приведенные только что нами цифры мы не рискнем сравнивать с предшествующей эпохой, но общий колорит торговли настолько бледен, что мы готовы признать понижение темпа торговой жизни к 50-м годам 19 в., даже сравнительно 2-й половины 18 в.

На предыдущих страницах перед нами прошла полная безотрадности картина экономической жизни страны. Это — исключительно крестьянская страна. Но крестьянский класс, основной и единственный производительный класс населения, представляет собой вымирающий класс, полуголодный и страдающий под игом тяжелой барщины. Все отрасли сельского хозяйства находятся в самом печальном состоянии; попытки интенсификации ничтожны и являют собой любительские опыты помещичьего класса. Торговля и промышленность ничтожна, и только пьянство сильно развито.

Такое положение вещей требовало выхода. Этот выход мог идти сверху или снизу. Хорошо известно, что вся тогдашняя Россия стояла в таком же тупике и настроение командующих классов раздвоилось: одни беззаботно продолжали старую рутину, другие с тревогой заглядывали в будущее, или, наконец, из чувства просыпавшегося либерализма готовы были идти навстречу крестьянской массе, иногда впрочем усматривая собственную выгоду в разрыве крепостных отношений. С другой стороны, в крестьянской массе создавалось грозное настроение. Те же соотношения мы наблюдаем и в Белоруссии — слабое проявление идей аболиционизма и тревожное настроение крестьянской массы. Тяжелое положение крестьянства создалось еще во второй половине 18 в., т. е. до падения Речи Посполитой. Это тяжелое положение крестьян обращало на себя внимание более образованной части местного общества. В то время польское общество было занято вопросом об улучшении быта крепостных, раздавались мощные голоса знаменитых Сташица и Коллонтая, взывавших к панам об улучшении положения крепостных.

В кругу тогдашних аболиционистов было и несколько крупных владельцев из Белоруссии. Некоторые из них пожелали ввести в своих имениях гуманные реформы. Таковы были, напр., графы Бржостовские, введшие реформу в своем имении Меречи, переименованном в Павлово. Неизвестно, чем окончились начинания Бржостовских; вероятно реформы были оставлены в годину бедствий. Особенно интересна реформа, проведенная гр[афом] Иоахимом Хребтовичем в его родовом имении Щорсах (Минской губ. Новогрудского уезда) и имении Вишнево (Виленской губ.).

Последний канцлер Речи Посполитой исходил в своих начинаниях из весьма гуманных начал. Он своих крепостных превратил в арендаторов, освободив их от барщинного труда и разных податей в пользу помещика. Крестьяне платили помещику только умеренную плату. Наследники Иоахима дали своим крестьянам и широкое самоуправление. Крестьянская реформа в Щорсах, кажется, представляла собою единственный пример реформы в крае, произведенной по частной инициативе в конце 18 в. и дожившей до освобождения крестьян, несмотря на все невзгоды, пронесшиеся в этот период.

Конечно, это был случайный проблеск помещичьей мысли, подсказанный, однако, здравым пониманием опасных последствий, экономических и социальных, столь резких классовых противоречий. Конечно, несколько таких случайных мероприятий не изменяли общей картины той пропасти, которая отделяла крестьянина от помещика.

Еще более кабинетными являются те мечтания об облегчении крепостного права в западных губерниях, которые нередко возникали в правительственных сферах до начала 40-х годов. Так, в конце десятых годов 19 в. появилась в Петербурге мысль об уничтожении крепостного права, причем предполагалось начать это дело с западнорусских губерний. От имени императора даже последовало предложение литовско-русскому дворянству в этом смысле, но крепостническое дворянство дало уклончивый ответ, соглашаясь «последовать примеру своих старших братьев — русских». Можно бы еще указать на одну-другую кабинетную мысль, тоже натолкнувшуюся на дворянскую оппозицию.

Отношение к вопросу изменилось, когда, наконец, в самой крестьянской массе почувствовалось некоторое движение. Забитая, приниженная и голодная крестьянская масса стала проявлять некоторые признаки жизни.

С 30-х годов заметно вообще движение в крестьянской массе. Польское восстание, участие в его подавлении крестьян, разнесшееся по всему западному краю объявление киевского генерал-губернатора Остен-Сакена о даровании свободы крестьянам за поддержку русского правительства против восставших, голод и тяготы крепостного ига — все это сделало крестьянскую массу весьма легко возбуждаемою. Это возбуждение выражалось в крестьянских беспорядках, иногда кончавшихся кровавыми последствиями. В 1846 г. двое дворовых одного могилевского помещика из мести вырезали несколько помещичьих семейств, что взбудоражило всю губернию. В 40-х годах брожения в Витебской губ. почти не прекращались. Этот сдвиг в крестьянской среде совершенно правильно был оценен представителями местной администрации. Они настойчиво обращают внимание правительства и даже самих помещиков на ненормальные отношения между владельцами и крестьянами. Создавалось напряженное отношение двух враждебных лагерей. Минский губернатор Допельмайер даже решает обратиться к уездным предводителям дворянства с совершенно откровенным объяснением причин, вызывающих движение в крестьянской среде. Губернатор пишет: «в этой губернии почти везде существует какое-то неприязненное расположение крестьян к их владельцам. Вникая в причины сего печального явления, я удостоверился, что неудовольствие поселян к их помещикам возникает иногда от подстрекательства злонамеренных лиц, но всего чаще оттого, что владельцы передают крестьян своих в руки жестокосердных, грубых и корыстолюбивых управителей и арендаторов, которые обременяют их чрезмерными работами, истязают бесчеловечно наказаниями, не взирая ни на возраст, ни на пол, ни на болезненное состояние, и отказывают во всяком пособии к приобретению необходимых к поддержанию быта крестьянского вещей. Все это делается обыкновенно без ведома и вопреки воли владельца; в некоторых мелкопоместных имениях утеснение происходит прямо от помещиков. В таком положении дел ужасающе и неоднократно повторенные убийства владельцев своими крестьянами и частые донесения по ведомству о происшествиях, что такой то крестьянин умер, а такая то беременная крестьянка схоронила плод или кончила жизнь, вследствие жестокого наказания за маловажные проступки — обратили на себя внимание не только начальства, но и самого государя-императора, и угрожают поставить минское дворянство у высшего правительства в невыгодное об образе их управления крестьянами мнение, заслуженное только немногими из них». В дальнейшей части циркуляра губернатор предлагает предводителям наблюдать за помещиками, побуждать их к более мягкому обращению с крестьянами и в крайнем случае конфиденциально доносить губернатору. Он предлагает предводителю дворянства напоминать жестоким помещикам о «пагубных последствиях» жестокости. Несколько раньше, в 1835 г., витебский губернатор на вопрос о том, как поднять благосостояние края, писал высшему правительству, что бедность крестьян объясняется их рабством: «крестьяне изнурены рабством», помещики «ослеплены духом преобладания», крестьяне не имеют своей собственности, да и не желают ее приобретать по «неуверенности в обладании оною», для работ на собственных полях у крестьян остается только праздничный день Белорусский ген[ерал]-губернатор кн[язь] Хованский представлял положение крестьян в ужасающем виде.

Видимо, атмосфера сгущалась. Наши архивы еще далеко не изучены, поэтому подробности крестьянских движений неясны. Но по последствиям их видно, что они представляли предмет большого беспокойства и в среде помещиков и в среде правительства.

Сначала правительство по обыкновению, после долгих колебаний, проявило себя некоторыми паллиотивами. Так как отдача в наем крестьян была актом для них тяжелым, то в 1835 г. появились особые правила об отдаче помещиками белорусских губерний своих крестьян в наем на земляные и другие работы. Тут немало было маниловщины: по контракту помещик мог отдавать в наем не более половины каждого семейства. Помещик обязан был обеспечить крестьянам «приличную» одежду и продовольствие. Правила определяли качество и количество пищи, продолжительность рабочего дня и количество денег, которые должны идти в пользу самого крестьянина. Правила также требовали, чтобы помещик внес за отданных в наем подати. Не нуждается в объяснениях то обстоятельство, что эти правила вовсе не исполнялись. Указом 1840 г. евреям воспрещено брать на откуп доходы, поступавшие от крестьян в пользу помещиков. Полагая, что все зло не в добром дворянине, а в злом управлении имением, правительство издает постановление, по которому можно было нанимать эконома на службу в помещичьих имениях не иначе, как с засвидетельствованием уездных предводителей об их поведении, нравственности, экономии, им же воспрещено было подвергать крестьян телесному наказанию. Бесполезность подобного рода правил сама собою ясна. Вообще одно время в высших правительственных сферах часто начинает циркулировать мысль о том, что самое вредное в крепостном праве — это посредники между помещиками и крестьянами. По настоянию с мест предполагалось даже совсем воспретить в белорусских губерниях отдачи помещикам их имений в аренду: если они лично не управляют, то управление переходит к Палате государственных имуществ. Эта идея была выражена в законе 1853 г.

Конечно, гораздо существеннее были меры правительства, связанные с вопросом о введении инвентарного положения. Об этом нам еще придется говорить, а сейчас мы должны обратить внимание на то, что правительственная маниловщина имела своим источником брожение в крестьянской среде и совпадала с тем настроением, которое время от времени проявлялось и в дворянских сферах. Конечно, строгость правительственного режима была такова, что дворянство не могло высказывать свободно своих мнений. Но все же заметно с начала 40-х годов помещики сами начинают тяготиться крепостным правом. Иногда они освобождали крестьян от повинностей, но в то же время отнимали у них землю, превращая их в безземельных батраков. Витебское дворянство считало для себя выгодным безземельное освобождение. Подобного рода вопрос подымался на собрании дворян Виленской губ., но само правительство испугалось дворянского свободомыслия и дело кончилось выговором местному начальству. Еще оригинальнее недоразумение, произошедшее в рядах смоленского дворянства. В начале 1847 г. Николай I пришел к оригинальной мысли о том, что само смоленское дворянство подняло вопрос об освобождении крестьян. Он принял депутацию этого дворянства и сообщил ей свою мысль о том, чтобы дворяне «потолковали» между собой о возможности приступить к освобождению на основании закона об обязанных крестьянах; при этом дворянам внушено было, что это необходимо во избежание крупного перелома. Но смоленское дворянство оказалось весьма крепостнически настроенным. В своих объяснениях по этому поводу, оно указывает на «тяжелые обязанности», лежащие на дворянах по отношению к крестьянам; о том, что крестьян освобождать очень опасно, хотя безземельное освобождение было бы выгодно дворянству.

Все эти перипетии мы приводим для доказательства того положения, что в условиях классовых противоречий возникала мысль о необходимости разорвать цепь, связывающую мужика с помещиком. Основа этой мысли лежит в тяжелом экономическом положении крестьянства, которое толкает его силой разрубить создавшееся противоречие, а отзвуком нажима крестьянской массы — нажима глухого, бесформенного, но грозного, являются боязливые и сентиментальные рассуждения в помещичьей и правительственной среде. Для помещика становится ясным невозможность и даже невыгодность удержания крестьянства в состоянии прикрепления. Дворянская среда боится крестьянской массы, но, с другой стороны, ищет для себя наиболее выгодного выхода. Этот выход — безземельное освобождение. До нас дошли лишь отрывки дворянской идеологии этого периода, потому что сильно крепостнически настроенное, полонизованное дворянство Белоруссии не имело поводов к изложению своих мыслей и настроений. Но, может быть, очень верным отзвуком идеологии, по крайней мере более размышляющей части дворянства, является дошедший до нас мемуар графа Иринея Хребтовича, владельца Щорс и Вишнева, потомка последнего канцлера. Это — относительно очень либеральный помещик, имевший возможность в течение полустолетия наблюдать за крестьянином, освобожденным предком землевладельца от барщины и поставленным в положение арендатора и наемного батрака. Хребтович в своем мемуаре, относящемся к 1846 г., решительно утверждает, что поставленный в положение арендатора, крестьянин являет собою соотношение, свойственное образованной Европе, а с другой стороны такое положение крестьянина очень выгодно для помещика. Крестьянин по выгодной для помещика цене принужден брать землю в аренду, но доходов от земли крестьянину не хватает и он, тоже по выгодной для помещика цене, продает свой труд, в крестьянине появляется стремление поисков заработка, растут потребности. У помещика забот меньше, а доход больше, что граф доказывает с цифрами в руках на примере собственного имения.

Это — только логически обоснованная мысль, которая проскальзывает и у других дворян, раз они начинают сознавать безнадежность дальнейшего удержания крепостного права.

Но вообще надо помнить, что дворянская среда крепко держалась за крепостное право, а если впоследствии она и пошла на уступки, то, как увидим, настаивала на сохранении всей земли за помещиками, т. е. отстаивала такой принцип, который даже либеральные великороссы считали более гибельным, нежели крепостная зависимость. Однако, белорусы могут быть удовлетворены тем сознанием, что в интеллигентной среде, близкой к народу, в среде мелкой застенковой шляхты или безземельной, крепостное право вызывает определенно отрицательное отношение, и из среды этой белорусской по духу интеллигенции раздались первые призывы к смягчению крепостной зависимости, первые указания на то, что крестьянин является таким же человеком, как и его пан, и первые мечты о будущем равенстве мужика и пана. Об этих писателях-белорусах речь будет идти в следующей главе, посвященной зачаткам национального возрождения.

Мы уже говорили о том, что в конечном итоге правительство должно было, под влиянием донесений с мест о волнениях в крестьянской среде, среди паллиативных мер, более серьезно приступить к крестьянскому вопросу в Белоруссии. Это была первая серьезная мера для всей России, примененная там, где положение вещей было особенно безнадежным.

Формальным поводом для приступа к делу был доклад витебского губернатора Львова об ужасном положении крестьянства. Он указывал и на причину его, заключающуюся в отягощении помещичьих крестьян несоразмерными повинностями в пользу владельцев, и давал совет хотя бы в слабой мере обеспечить крестьянскую собственность и свести повинности крестьян до размера, определенного законом, т. е. к трехдневной барщине. Ответ Львова был передан на заключение министру государственных имуществ гр[афу] П. Д. Киселеву. В своей записке, поданной государю, гр[аф] советовал приступить к составлению «положенных инвентарей всем повинностям», которые крестьяне обязаны отдавать своим помещикам. Но так как сразу нельзя было ввести инвентари повсеместно, Киселев советовал на основании закона брать в опеку имения помещиков, разоряющих своих крестьян и вводить здесь немедленно инвентари. Записка гр[афа] Киселева была передана в так называемый комитет западных губерний (это был, собственно говоря, комитет вообще об улучшении участи русских крестьян). Комитет одобрил мысль Киселева и государь 27 марта 1840 г. положил резолюцию на журнале комитета: «Полагаю, что можно решительно велеть ввести в помещичьих владениях те инвентари, которыми само правительство довольствуется в арендных имениях. Ежели до сего будет некоторое стеснение прав помещиков, то оно касается прямо и крепостных людей и не должно отнюдь останавливать благой цели правительства».

Вообще сама мысль об инвентарях очень понравилась Николаю I, и он весьма торопил с ее выполнением: «делом сим не медлите», положил он свою резолюцию на докладе 21 февраля 1841 г.: «я считаю его особенно важным, ожидая от сей меры большой пользы».

Однако дело двигалось довольно медленно. Только 15 апреля 1844 г. последовал, наконец, указ об учреждении в западнорусских губерниях особых инвентарных комитетов под председательством губернаторов, при участии нескольких местных чиновников и трех депутатов, выбранных дворянством. На обязанности комитетов возлагалось собрание и рассмотрение инвентарей, доставленных помещиками; только в крайнем случае, если представленный инвентарь не соответствовал бы видам правительства, предоставлялось комитетам право исправить и дополнить инвентарь. Главная цель инвентарей — определить отношение крестьян к владельцу, почему инвентари должны были содержать: 1) разделение семейств на тяглых, полутяглых и огородников, с обозначением имущества их вообще и хозяйственных повинностей; 2) расписание уроков на хозяйственные работы, с исчислением количества работ на известную меру земли, с определением дневных уроков для тяглых работ; 3) подробные правила о хозяйственных повинностях крестьян. Составленные при таких условиях инвентари предполагалось ввести в действие с утверждения генерал-губернатора, но на первый раз сроком не более шести лет.

В белорусских и литовских губерниях было тогда два генерал- губернаторства — Виленское (для губерний — Виленской, Ковенской, Гродненской) и Белорусское (для Могилевской и Витебской), поэтому работы инвентарных комитетов получили не совсем одинаковое направление, так как главными руководителями их были генерал-губернаторы. Так, в белорусских губерниях было принято правило для определения крестьянских повинностей считать за основание одну треть дохода с выделенных крестьянам земель. Но со стороны дворянства высказано было явное нерасположение к такому порядку и выражено желание, чтобы повинность крестьян оставлена была по три дня в неделю с рабочей души. Вообще здесь дело составления инвентарей шло туго, и в большей части имений администрации пришлось самой составить инвентари за счет владельцев. Мало того, когда приступлено было к введению инвентарей в действие, то оказалось, что в составленных инвентарях наделы крестьян землею показаны без соответствия с действительностью, и притом для всех семейств показана равная доходность без соотношения с количеством рабочих в них рук; выведенная треть крестьянских доходов оказалась, в переложении на повинности, слишком высокой и не соответствующей действительной доходности крестьянского хозяйства. Так это дело тянулось до 1852 г., когда по всеподданейшему докладу министра внутренних дел ген[ерала] Бибикова (быв[шего] киевского генерал-губернатора), в этих губерниях повелено было ввести инвентари на тех же основаниях, которые были утверждены для Киевского генерал-губернаторства в 1848 г., т. е. на основании правил о повинностях, составленных под руководством самого Бибикова. Впрочем, правила 1848 г. были вновь пересмотрены в 1852 г. в Государственном Совете и 14 мая этого года окончательно был утвержден для обеих губерний закон о введении инвентарей. Этот закон, однако, не имел большого значения, в виду скорой отмены крепостного права.

Что касается Минской губ., то работа инвентарных комитетов Виленского генерал-губернаторства пошла более плавным ходом. Заметно было только одно, что вместо того, чтобы исходить из уже существующих норм повинностей, губернские комитеты занялись очень сложной работой для выяснения доходов с крестьянских участков, качеств земли и пр. По мере проверки инвентарей в губерниях Виленского генерал-губернаторства, они вводились в действие, начиная с 1845 г. За истечением в 1852 г. первого шестилетия срока к Виленскому генерал-губернаторству, согласно вышеупомянутому докладу министра Бибикова, было применено положение, выработанное для Юго-Западного края, а в 1855 г. общий закон был распространен и на весь Северо-Западный край.

Мы видели, что инвентарные правила, принятые в белорусских губерниях, не могли быть введены. Правила, выработанные комитетами Виленского генерал-губернаторства, задуманы были очень сложно, рассчитаны на долгое время и потому оказались мало пригодными. В обоих случаях правительству пришлось перейти к правилам 1848 г. Суть этих правил заключалась в более точном обеспечении крестьян земельными наделами и в урегулировании их повинностей. Так, надельная земля, означенная в инвентаре, должна была оставаться в постоянном пользовании крестьян, и она переходила в раздел мирской земли, если бы крестьянин не запахивал всего надела. Крестьянские повинности не должны были превышать с тяглого семейства трех дней в неделю мужских и одного женского. Перевод из дворовых крестьян в пахотные был воспрещен. Всякая работа, совершаемая крестьянином для помещика, или оплачивалась деньгами по установленной таксе, или засчитывалась в счет трехдневной барщины. Эти правила были весьма льготными сравнительно с фактическим положением вещей. Известный славянофил Юрий Самарин, хорошо знакомый с положением вещей в Западном крае, так объясняет различие в деятельности комитетов Юго-Западного и Северо-Западного краев: «Единовременно в северной половине Западного края, которая управлялась по другой системе, также возбужден был вопрос об устройстве крестьян, но на других основаниях. Так, предлагалось ограничиться проверкой, исправлением и узаконением инвентарей, т. е. отдельных для каждого имения описей, определить в них подворные наделы и повинности, не введя законодательным порядком общих обязательных правил о самом существе обязательных отношений крестьян к помещикам, предоставив это на местах исполнительным инстанциям, снабдив их обстоятельными инструкциями. Очевидно, здесь вопрос в экономическом и юридическом отношении становится вернее, предъявлялось требование точного соразмерения повинностей с наделами, требование измерения и кадастрации; все это было очень тонко и заманчиво, но задуманная в таких размерах операция должна была затянуться на бесконечный срок и потеряться в подробностях, ускользающих от высшего наблюдения; наконец, при этих условиях успех предприятия должен был почти безусловно зависеть от исполнителей. В Белоруссии и Литве формировались комиссии, разумеется под влиянием местных польских элементов, возникали вопросы за вопросами, инструкции следовали за инструкциями. Инвентари составлялись, поверялись, вводились и браковались; все дело шло крайне туго и вяло, по несколько раз передавалось сызнова и не дало никаких результатов. Быт крестьян не улучшился; местами их положение даже стало хуже; они упали духом и надежды стали потухать».

Вопрос об освобождении крестьян — это уже общерусский вопрос и нас он будет касаться только с точки зрения экономических последствий для Белоруссии.

Причины объяснения падения крепостного права в общем в настоящее время не вызывают особых разногласий. Один из исследователей (Корнилов) перечисляет их в таком порядке: уплотнение населения, сильные неурожаи хлебов, особенно в белорусских губерниях, повсеместная задолженность дворянских имений и расстройство помещичьих хозяйств и, наконец, опасение крестьянских волнений. К этому мы могли бы добавить, что помещики-крепостники начинали отчетливо сознавать невыгоды или даже дороговизну крепостного труда; эти помещики мечтали о наемном батраке из числа крестьян, освобожденных без земли. Затем, особенное ударение следует сделать на значении крестьянских волнений. По существу, получалось почти полное расстройство помещичьего хозяйства в силу нежелания крестьян тянуть рабское иго, в силу создавшейся ситуации, которая заставила помещиков бояться со стороны крестьян поджогов, убийств, порки, жалоб, к которым начала прислушиваться администрация и, наконец, открытых волнений. Что касается уплотнения населения, то его надо понимать в относительном смысле, именно в том, что существовавшие экстенсивные формы хозяйства делали во многих губерниях невозможным получение урожая, обеспечивающего население.

Все предыдущее наше изложение ясно указывает, что в таком положении крепостное право не могло оставаться, потому что оно давало такое обеднение страны, такой ужас народного бедствия, что без переворота сверху или снизу, дело в таком положении оставаться не могло. К сожалению, Белоруссия была одной из частей России, в которой положение вещей сильно сгустилось. Крепостное право здесь тяготило и помещиков не потому, что они были очень либеральными, а потому, что они чувствовали нажим крестьянской массы с одной стороны и ограничения своих прав введением инвентарей — с другой. Несомненно и то, что белорусские и литовские помещики менее русских боялись остаться без крепостного труда, так как сношения с соседними странами, где безземельный сельский батрак был в зависимости от помещика, подсказывали им утешительное будущее. Неудивительно, что когда дворянские предводители съехались в Москву на коронацию в 1857 г., то предводители и дворяне Ковенской, Гродненской и Виленской губ. смело повели речь с товарищем министра Левшиным об освобождении крестьян по примеру остзейских губерний, т. е. речь шла о безземельном освобождении. Дворяне русских и украинских губерний были настроены крепостнически. В это время уже действовал секретный комитет об улучшении быта крестьян, но он состоял из крепостников и тормозил дело. Тогда генерал-губернатору литовских губ[ерний] (Ковенской, Гродненской, Виленской) было поручено поговорить с местными дворянами в целях, чтобы с их стороны был возбужден вопрос об улучшении быта крестьян. Правда, Назимов не нашел согласия среди дворян, но все же дворянство, желая избежать инвентарей, высказалось за освобождение, но без земли. Известно, что в ответ на это представление дворянства был издан рескрипт 20 ноября 1857 г. на имя Назимова, в котором правительство впервые пред лицом всего государства поручало составить губернские комитеты, заняться вопросом об освобождении в связи с вопросом о наделении землей. Это был шаг, о котором узнала и вся крестьянская Россия. Правда, рескрипт был еще довольно неопределенный, план реформы не готов, но в дополнительном циркуляре министра внутренних дел уже говорилось о невозможности присоединить к господским полям отведенную крестьянам землю. Хорошо известно, что этот рескрипт заставил дворянство других губерний просить о разрешении составить губернские комитеты, и в течение 2-х с небольшим лет проект реформы был готов и освобождение сделалось реальным фактом.

В процессе обсуждения проекта крестьянской реформы местные белорусские комитеты пробовали было провести некоторые консервативные струи. Минское дворянство, напр., проектировало признать всю землю за помещиками, но с другой стороны обязать их сдавать существующие крестьянские наделы в аренду крестьянам же. В других комитетах дворянские депутаты пробовали провести идею безземельного освобождения, иногда в более или менее затемненном виде, но получили категорическое разъяснение администрации о том, что безземельное освобождение не будет допущено. Когда речь зашла о размере наделов, то дворянство наших губерний не оспаривало их размеров и само предложило размеры наделов, близкие к существовавшим: земли было много и помещики, по крайней мере, старались сбыть ее крестьянам по выгодной цене.

И в других вопросах крестьянской реформы белорусские комитеты не прочь были провести консервативную линию, напр., в вопросах о вотчинной власти. Все это указывает на то, что в среде белорусских помещиков преобладали крепостнические элементы и что только под нажимом власти они должны были умерять свои аппетиты. Сущность освобождения, как известно, сводилась к наделению крестьян землей и к устройству самоуправления волостных и сельских обществ.

Строй самоуправления выразился в том, что крестьяне получили право волостных и сельских сходов, право избрания волостных старшин и сельских старост, волостной суд, творимый избранными волостью судьями, сходы выполняли требования администрации, но в то же время имели широкое право по устройству школ, больниц, дорог, опеки над малолетними и даже удалении порочных чинов общества.

Земля была отведена не даром, а за выкуп, который крестьяне обязаны были внести в течении 49 лет (срок впоследствии был сокращен, платежи тоже). Первоначально по положению 19 февраля 1861 г. в наших губерниях приняты были существующие наделы, причем кутники, вольные люди наделов не получали. Но когда началось восстание 1863 г., то правительство ввело ряд поправок к Положению, имевших целью увеличить крестьянские наделы и уменьшить выкупные платежи. В результате пространство крестьянских наделов было увеличено от 2 % до 16 %, сравнительно с Положением 1861 г., и выкупные платежи уменьшены от 68 коп. до 1 руб. 60 коп. на десятину.

Указами 1 марта, 2 ноября 1863 г. и 28 апреля 1865 г. введен был обязательный выкуп с понижением выкупных платежей на 20 % против оброка; крестьянам должна была быть отведена вся земля действительно находившаяся в их пользовании; выкупные договоры, неправильно составленные в 1861–1863 гг., должны были быть исправлены. Кроме Минской губ., эти законы были распространены и на Могилевскую и на восточную часть Витебской, в которых, по закону 19 февраля 1861 г., действовало великорусское положение, между тем, как в так называемых инфлянтских уездах Витебской губ. было введено законом 19 февраля 1861 г. особое, местное инфлянтское положение. Затем последовали распоряжения о наделении безземельных крестьян Северо-Западного края тремя десятинами на семью и об устройстве быта батраков и бобылей инфлянтских уездов Витебской губ. Все эти меры осуществлены во время генерал-губернаторства гр[афа] Муравьева.

Вообще Муравьев резко повернул в сторону крестьянства и особенно батрацкого населения губерний, совершенно обойденного в 1861 г. От участников восстания земли отнимались и немедленно передавались бобылям, кутникам и батракам. Им же выдавались пособия на обзаведение хозяйства. Кроме того, крестьянские земли подвергались разверстанию от помещичьих земель. Даже после увеличения наделов, крестьянам предоставлялось право просить о включении в их наделы угодий, бывших в пользовании крестьян до 1857 г., так как после этого года помещики стали уменьшать крестьянские наделы в предвидении освобождения. Даже мелкие арендаторы не были забыты: арендная плата чиншевиков была уменьшена на 10 % и за ними укреплена арендуемая земля.

Наряду с крепостными крестьянами, устроен был быт и государственных крестьян. Последние из арендаторов казенных земель превратились в собственников, тоже на условии выкупа. Несмотря на политические случайности, которые способствовали приращению крестьянских надельных земель, государственные крестьяне оказались все же лучше обеспеченными.

Так было везде в России, такое различие в обеспеченности землей оказалось и в Белоруссии.

Хозяйственное значение размеров крестьянских наделов будет рассмотрено в следующей главе, а сейчас мы приведем данные о средних наделах на двор, на ревизскую душу и на наличную, с разделением на государственных и помещичьих крестьян.

Вот эти данные:

В среднем приходится десятин:

На двор На ревиз. душу На налич. душу

У всех крестьян

губернии

у гос.

крест

у помещ

Виленская 18,9 14,7 5,9 3,9 4,3 2,9 16,3 4,5 3,9

Витебская 16,0 13,0 6,0 4,1 4,4 3,0 13,8 4,5 3,3

Гродненская 16,5 13,7 5,5 3,6 4,2 2,7 14,9 4,3 4,0

Минская 18,5 16,7 6,6 5,1 5,0 4,0 17,2 5,3 4,0

Могилевская 15,7 11,4 5,7 4,8 4,8 3,6 11,9 4,9 3,7

Смоленская 17,0 11,3 5,8 4,0 5,1 3,6 12,5 4,4 3,9

Таким образом государственные крестьяне оказались значительно более обеспеченными, чем б[ывшие] владельческие, иногда разница получалась весьма значительная, напр., по Смоленской и Могилевской губ. Но кроме того, помещичьи крестьяне должны были значительно больше платить выкупных платежей, сравнительно с государственными. Напр., в Минской — на 60 %, в Витебской — на 65 %, а в Могилевской даже — на 228 %, в остальных разница не так существенна.

Есть еще способ уяснить разницу в наделах государственных и бывших владельческих крестьян. Этот способ применен был проф[ессором] Ходским. Он полагает, что средний надел по губернии государственных крестьян является наделом, вполне обеспечивающим крестьянина, а наделы выше этого среднего будут щедрыми. Наделы ниже среднего будут недостаточными (эту традицию следует принять и для государственных крестьян, тогда окажется, что половина и даже более половины гос[ударственных] крестьян получили щедрые наделы, а из бывших помещичьих крестьян щедрые наделы получили в 2-х губерниях — в Витебской и Смоленской — 2,5 % крестьян, 10,3 — 11,9 % в двух других губерниях и, наконец, в двух остальных около трети крестьян.

Недостаточные наделы получены государственными крестьянами всего в количестве от 2,7 % до 11 % и в двух губерниях от 25,8 до 30,0 % (Минская и Смоленская). Напротив, из быв[ших] помещичьих крестьян получили недостаточные наделы от 50 до 64 % в трех губерниях (Витебской, Минской и Смоленской), ок[оло] 1/3 в одной (Гродненской) и 15–12 % в двух остальных.

Это значит, что крестьянство вышло из реформы дифференцированным и что в трех губерниях, одна из которых и раньше была особенно обездолена, сразу появилась группа крестьянства, равная половине, недостаточно обеспеченная наделом при очень скудной почве.

В предыдущие эпохи мы наблюдаем известного рода дифференциацию среди крестьян. Но прогрессирующее крепостное право в конечном итоге уравняло разнообразные по материальному состоянию крестьянские элементы и привело их к одному общему уровню нищеты. Все отношения покрывались барщиной. Это равенство рабов весьма отличало крепостное право Белоруссии от крепостного права в Великороссии. Там, в центральных губерниях мы встречаем значительное число оброчных, даже не в виде отдельных единиц, как это было в Белоруссии, а в виде целых имений, сел. Там мы знаем целые села, населенные зажиточным крепостным элементом, ремесленниками, фабрикантами, даже владельцами крепостных же душ. Там мы знаем богатых одиночек в среде крепостных крестьян, положивших начало фабрикам и заводам. Там мы знаем крепостную интеллигенцию — художников, актеров, музыкантов и пр. Там мы знаем одиночек, выкупившихся из неволи и превратившихся в ученых, литераторов и т. д. Правда, все это были оазисы в громадном крепостном море, море ужасов и издевательств над человеческой личностью. В Белоруссии не было даже таких оазисов. Вследствие отсутствия промышленности, вследствие отсутствия городских промыслов, крестьянин мог урывками продавать свой труд для тяжелой работы в лесу или на сплаве. В Великороссии были помещики, которые старались регламентировать и урегулировать свои отношения к крестьянам. Правда, и в Белоруссии можно указать на относительно льготное и регламентированное положение крестьян в имениях Хребтовичей, но, кажется, такие примеры единичны.

Вообще, в Белоруссии крепостное право носило какой-то тяжелый характер, удушливый, чувствуется полное отчуждение помещиков от интересов деревни, от всей ее жизни. Разница религии и культуры отдаляла помещиков от его крепостной деревни и белорусский помещик, скорее всего, напоминает собой южно-американского плантатора. В Великороссии, несмотря на огрубение нравов, все же иногда чувствуется даже в 19 в., в наиболее тяжелую эпоху, некоторая спайка между помещиком и крестьянином, некоторая заинтересованность, по крайней мере, у некоторой части помещиков, в благосостоянии крестьян. В Белоруссии и этого не чувствуется. Поэтому и забитость крестьянина здесь поражала даже великоросского помещика. Белорусский крестьянин вышел из крепостного права забитым, загнанным, физически слабосильным, с количественно, в общей массе, достаточным по пространству наделом земли, но земли плохой, нередко песковатой или каменистой, без достаточного количества скота, с убогим инвентарем, тощими семенами и без всяких технических знаний. Земля привязывала его, но ничто кругом не давало возможности крестьянину найти денежные средства, которые он смог бы вложить в землю как капитал; оставался тот же лесной промысел и сплав, тяжелый и малодоходный труд, мало того, труд, отрывавший крестьянина в летнюю рабочую пору и даже более того, тяжелый труд, при котором сами подрядчики подгоняли работоспособность плотовщиков и судовщиков водкой.

При таких условиях освобожденному крестьянину не легко было налаживать свое хозяйство, он легко попадал в зависимость от помещичьего двора или от лесоторговца.

Но и другие стороны хозяйства не находились в блестящем положении. Сильно задолжавший помещик представлял собою хозяйственно слабый организм.

Великорусский помещик был случайным налетчиком-истребителем леса, а польско-белорусский с трудом держался в своем имении. Городская промышленность находилась в пеленках.

Во всех отношениях хозяйство из крепостного права выходило в весьма расстроенном виде. Для налаживания оно требовало много труда и много усилий.

Все сказанное раньше о значении польской культуры в Белоруссии указывает на то, что эта культура весьма слабое имела действие на белорусскую массу. Надо помнить и учесть то оригинальное явление, что полонизация Белоруссии и Литвы имеет очень недавное происхождение и является следствием не только стремления белорусов и литовцев к польскому языку, нравам и обычаям, но и следствием неудачной политики русского правительства, своими мерами поддерживающего полонизацию и совершенно незнакомого с местными условиями. Официально польский язык был введен в делопроизводство законом в 1696 г. Но издание этого закона имело политическое значение и не соответствовало степени распространения польского языка в Белоруссии, даже в среде шляхты, не говоря о крестьянстве и мещанстве. Писатель 40-х годов 19 в. Ян Чечот свидетельствует о том, что деды его поколения предпочитали употребление белорусского языка.

Только с начала 19 в., т. е. уже в годы русского владычества, польский язык стал приобретать более широкое распространение. В этом отношении Виленский университет сыграл крупнейшую роль, по признанию самих поляков. Сошлемся на такого знатока Белоруссии, как Василевский, по мнению которого, в эпоху Виленского университета полонизация Литвы и Белоруссии достигла высшего развития; именно в это время подверглись полонизации остатки белорусской и жмудско-литовской шляхты, в это время шляхта пошла целиком по пути духовного сближения с Польшей. И это, прибавим, вполне понятно: все культурное и либеральное потянулось к Польше. Русская политика отклонилась от поддержания белорусской национальности, не знала ее и не понимала. Призыв бюрократического элемента из России был довольно слабым, а все низшие должности и должности по дворянству, самоуправлению остались в руках полонизованных элементов. Теоретическая постановка вопроса русским правительством не соответствовала практическому проведению этой теории в жизнь. Вильна по прежнему осталась культурным центром польского влияния. Католическая религия и ее представители являются наиболее усердными проводниками польского влияния. В среде интеллигентного общества получилось раздвоение: получившие польское образование переходили в лоно полонизма, а получившие русское образование подвергались русификации. Край остался без интеллигентных сил, связанных с народом. Полонизация продолжала проникать и в народные массы. По утверждению хорошего знатока нашей страны и убежденного поляка по своим взглядам Василевского, процесс полонизации народных масс, едва только начавшийся перед восстанием 1863 г., при преемниках Муравьева сделал наибольшие успехи. Белорусы стали охотно принимать польский язык, за ними пошли и православные литовцы, до тех пор пользовавшиеся белорусским языком. По его же утверждению, и теперь, на белорусско-литовском пограничьи есть села, где старшее поколение говорит по-литовски, среднее по-белорусски и младшее по-польски.

Только православные белорусы оказались более устойчивым элементом, католики же, к сожалению, такой устойчивости не оказали. После издания указов 1905 г. о свободе религии оказалось даже довольно значительное движение среди православных белорусов к католицизму. Конечно, свободный выбор религии можно только приветствовать, но если этот переход сопровождается тем, что с ним соединяется и переход в лоно чуждой национальности, — это представляет печальное явление, с которым белорусы должны бороться.

Только что сказанное выясняет нам причины, в силу которых иногда лучшие силы белорусского народа своими талантами и трудами питали чуждые им культуры. Когда вспоминаешь ряд блестящих имен белорусов, ушедших в лоно польской культуры, то охватывает чувство гордости, и чувство грусти. Гордости, — потому, что белорусы дали столько достойных мужей польской культуре, грусти — потому, что их работа пошла не на пользу края и его народа. Приток белорусских народных сил в сторону польской культуры начался рано, еще с 17 в., но тогда он не имел серьезного значения, был явлением спорадическим и кроме того белорусские культурные силы иногда поддерживали тогда особого рода культуру общую и белорусам и полякам — культуру латино-польско-белорусскую. Так, для 17 в. можем назвать известного иезуита историка Войцеха Вьюк-Кояловича, составителя мемуаров Альбрехта Станислава Радзивилла, канцлера, витебского воеводу пана Храповницкого, прозаика, и немногих других.

Но все же это люди, действовавшие на месте. Иное дело 18 в., особенно конец его и начало 19 в., т. е. время усиленной полонизации Белоруссии. В этот период польская культура выхватила из среды белорусской нации величайшие умы. Кажется, можно без большого преувеличения сказать, что верхи этого периода расцвета польской культуры в значительной мере украсились белорусскими уроженцами и частью такими, которые не порвали связи с родиной. Итак, оставляя в стороне много второстепенных имен, вот еще имена некоторых: Франциск Богомолец, стольник витебский, иезуит, автор комедий, Венгерский Томаш, из Подляхии, поэт и прозаик, Франциск Князьнин, витеблянин, лирик; Франциск Дмоховский, из Полесья, переводчик античной поэзии и других произведений; Мартин Матушевич, каштелян брестский, переводчик с латинского; Михаил Залесский, войский В[еликого] кн[яжества] Лит[овского], прозаик; Франциск Венжик, из Подляхии, поэт и прозаик; Казимир Сапега, сеймовый оратор; Кшиштов Кишка, из Подляхии, ботаник; Михаил Карпович, церковный оратор; Антоний Горецкий, родом из Вильны, поэт. Разумеется здесь приведены только немногие имена для доказательства сказанного. Или вот еще несколько имен: Юрий Тянинский, оратор и латинский поэт; Бернард Сверуль, профессор римского права в Виленском университете и переводчик научных сочинений, Фердинанд Серафимович, виленский профессор, редактор «Курьера Литовского», переводчик Вольтера; Догель, Юндзилл, Казимир Нарбут и др. Следует только назвать наиболее выдающихся деятелей, начиная со знаменитого Костюшки, гродненского уроженца, его ближайшего помощника и видного писателя Юлиана Немцевича, величайшего из польских историков Адама Нарушевича, родом из Пинска, великого астронома, профессора и ректора Виленского университета Почобута. 30-е и 40-е годы дали польской культуре таких великих писателей из среды белорусов, как Адам Мицкевич и его школа, (напр., Антоний Одынец из Ошмянского повета, Александр Ходзько из Минского повета, Юлиан Корсак из Слонимского повета и некоторые другие), В. Сырокомлю, Иосифа Крашевского, знаменитого беллетриста, историка и публициста, происходившего из гродненской шляхты и учившегося в Виленском университете, Зориана Доленгу-Ходаковского (псевдоним Адам Чарноцкий).

Позднейшее время дало известную писательницу Элизу Ожешко из Гродненского повета. Ряд весьма замечательных писателей, ученых и публицистов, хотя и писали на польском языке, но по вопросам, касающимся Белоруссии и Литвы. О них нам еще придется говорить по другому поводу. Здесь мы приведем имена по крайней мере некоторых из них, напр., Игнатия Ходзько, Лукаша Голембиовского родом из Пинщины, известных историков братьев Евстафия и Константина графов Тышкевичей из Борисовского повета, Адама Киркора, Теодора Нарбута, Михаила Балинского, Иосифа Ярошевича и Игнатия Даниловича и др.

Для нас имеет громадное значение деятельность двух величайших польских поэтов в той мере, в какой эта деятельность связана с Белоруссией. Нам необходимо по несколько строк посвятить Адаму Мицкевичу и Владиславу Сырокомле. Адам Мицкевич происходил из Новогрудского повета, первоначально обучался в Новогрудке, а с 1818 года мы видим его в Виленском университете, по окончании которого он на некоторое время попадает учителем в Ковно.

В молодости его ближайшими друзьями были уже известные нам Зан, Ян Чечот, т. е. белорусы по духу, особенно последний. Дружба с ними привела к тому, что Мицкевич оказался замешанным в дела виленских тайных обществ и выслан был из родного края. С тех пор деятельность его протекает в разных городах России, а после 30-го года он является политическим эмигрантом и живет преимущественно в Париже. Мицкевич был величайшим польским поэтом, но он мало знал Польшу и лучшие его произведения были написаны или сюжеты их сложились во время пребывания в Белоруссии. В свою лирику и в свой эпос он внес только то, что дала ему родина, т. е. родная Белоруссия и даже ближе — местность Новогрудского повета. Мицкевич знал Белоруссию и интересовался ее поэзией. Во многих своих произведениях он сам отмечал источники их «из народных песен», или отмечает, что эти мотивы он слышал в той или другой местности. Положение белорусского народа для него, как и для большинства его сверстников, было не ясно. Он высказывает мнение в одном месте, «что народ польский в Литве говорит русским диалектом, смешанным с польским языком, или литовским, отличающимся от языков славянских», во всяком случае, Мицкевич знал, любил этот именно народ, белорусский, называя его то польским, то литовским. Он любил родную природу и воспевал ее образы и даже еще недавно можно было встретить дворы и селения точно описанные в «Пане Тадеуше» или в других произведениях. Весьма замечательно, что Мицкевич иногда прибегал к употреблению белорусских народных слов, вводя их в польскую речь (напр., белорусское sieci вместо польского niewod).

Иногда стих Мицкевича сближается со способом выражения народной песни, является только пересказом ее. Таковы, напр., причитания над могилой Марыли в балладе «Kurhanek Maryli», это обычное причитание в день задушный. Известно, что в среде белорусов сохранилось и до сих пор больше, чем у каких— либо других славянских народностей, красивых поэтических преданий и песен о русалках, упырях, ведьмах, чародеях и тому подобное.

Лучшие произведения Мицкевича имеют сюжетом эти предания. Ряд баллад Мицкевича связаны с озером Свитязь Новогрудского повета, где выступают русалки, чары и тому подобное, и эти баллады целиком покоятся на известных Мицкевичу сюжетах народной поэзии. О сюжете «Свитязянки» сам Мицкевич говорит, что он пользуется народным преданием, по которому на поэтических берегах Свитязи появляются русалки. Отдельные аксессуары «Свитязянки» рознятся от народных преданий, но эти аксессуары Мицкевич берет из других народных произведений, заимствует оттуда эпитеты, сравнения, даже обороты речи. В балладе «Polubic» души умерших грешников очищаются словами «люблю». Эта баллада целиком опирается на народные белорусские сказания, причем Мицкевич в первом издании этой баллады сам заявляет, что сюжет ее взят из народной песни и хотя содержит мнения противные учению церкви о чистилище, но все же он воспользовался этим сюжетом, не желая изменить характер творчества «нашего народа». Последнее замечание сделано, очевидно, в оправдание перед добрыми католиками, ибо отсутствие чистилища свидетельствует о переработке предания в православной среде. О сюжете знаменитейшего из произведений Мицкевича, составившего ему славу, «Dziady», сам автор говорит, что взял его из народных обычаев о дне задушном, посвященном воспоминанию предков. В другом месте сам Мицкевич признает, что участие в отправлении «дзядоў» произвело на него в молодости сильное впечатление.

Даже в знаменитом «Твардовском», опирающемся на сказания более или менее интернационального характера, есть черты местной белорусской народной словесности.

Другим замечательным польским писателем, белорусом по происхождению и сюжетам своих произведений был Людвик Кондратович, писавший под псевдонимом Владислава Сырокомли.

Владислав Сырокомля был белорусом по происхождению, убеждениям и по своим симпатиям. Он родился в 1823 г. в Бобруйском повете и происходил из мелкой местной шляхты. По условиям быта эта шляхта ничем не отличалась от зажиточного крестьянства. Она и тогда, как и теперь, говорила по- белорусски и проникнута была белорусскими идеями и симпатиями.

В этой-то народной среде вырос знаменитый поэт — Сырокомля. Он не получил большого образования, ибо он учился только в школе доминиканцев в Несвиже и один год провел в школе в Новогрудке, где учился и знаменитый Мицкевич. Это был человек, однако, очень больших способностей и со склонностями не только к поэтическому творчеству, но и к научной работе, которую он и выказал в своей истории польской литературы и в других трудах.

Уже здесь он интересуется не только польской литературой, но и теми писателями, которые хотя и писали по — польски, но были белорусами по происхождению. Сырокомля вообще интересовался историей Белоруссии, ему принадлежит несколько работ в этой области и, между прочим, история г. Минска.

В годы расцвета своей деятельности Сырокомля жил в Вильне и в 50-х годах принимал очень большое участие в виленской газете «Литовский курьер», в журнале «Тека Виленска»(портфель). Но, конечно, Сырокомля наибольшую славу заслужил как поэт. Сырокомля был очень близок к белорусским поэтам и принадлежал к тому же кружку писателей, как и Дунин — Марцинкевич. Но, к сожалению, он писал все свои поэтические произведения на польском языке. Правда, эта поэзия Сырокомли проникнута белорусским духом. Мотивами для его поэзии прежде всего служила родная страна в ее прошлом и в настоящем. Это прежде всего певец Белоруссии, «Литвы», как он и его современники называли свою родину. Он воспевал Белоруссию, ее счастливую и несчастную долю. Он воспевал жизнь и шляхетскую, и сельскую, но больше всего его симпатии склоняются к крестьянскому люду. Он знает белорусскую историю и охотно делает ее сюжетом своей поэзии. В политическом отношении он прочно стоит на неразрывном союзе «Литвы» и Польши. Сырокомля только один раз на склоне дней своих был в Варшаве, и то на короткое время. Он всю жизнь свою провел в Белоруссии и преимущественно среди сельской обстановки, весьма близкой к крестьянству. Неудивительно поэтому, что он весь проникнут духом и внешним колоритом своей родины. В исходе дней своих он признался, что когда он захочет что-либо воспроизвести, то немедленно в его уме представляется белорусская хатка, сельская церковь, а в селе парубки, девчата, белобородые старцы. «Брат в сермяге», — вот исключительный возбудитель его вдохновения. Поэт недолюбливает шляхтича, потому что тот удаляется от мужика. Поэт мечтает о том времени, когда шляхтич не будет браться за кнут, но сам со своим крестьянином возьмется за соху. Он убежден в том, что нужда и бедность будут господствовать до тех пор, пока ближний в ближнем не узнает брата. Таковы мечтания поэта эпохи крепостного права. Но Сырокомля не политический деятель, это человек любящий мужика, духовно с ним сросшийся. Он так любит свой народ, что уверен: кто раз заплачет, услышав народную песнь, тот перестанет издеваться над народом, сила народной песни такова, что литвин в золоте и литвин в сермяге сольются в братских объятиях. Отсюда понятно, что лирические произведения Сырокомли имеют своим сюжетом народное предание, рассказы, народные поговорки, развитые в песню. Его лирика иногда чрезвычайно близка к белорусской песне, иногда настолько близка, что представляет собою перевод с белорусского на польский с весьма небольшим изменением. Для пояснения того, насколько близко поэзия Сырокомли сходилась с родной его белорусской поэзией, насколько не только мотивы белорусской поэзии, но даже и самый текст песни влияли на поэзию знаменитого польского поэта, мы приведем параллельно одну белорусскую песнь и стихотворение Сырокомли:

Паiехаў сынок аж на Украiну,
Туды паiехаў нье ажанiўшiсiа,
Адтыль прыехау ажаніўшiсiа.
О,  вышла мацi  iх  пiраймацi,
Сына  втала чарвоным вiном

А нявьестку бьелой атрутай.
Сын вiна няпiў, на каня узлiў,
Бьелуiу атруту з нявьесткай выпiў.
— «Нi умьела мацi  нас пiраймацi ,
Умьей  же мацi   нас пахавацi».
Сына убрала у тонкію кiтайку,
А нявьестку ў тоўстую рагожу.
Сына вязла чесцьмi  канямi,
А нявьестку слапой кабылай.
Сына хавала пiрад касцелам,
А нявьесткi аж за касцелам.
На сына магiле вырас явор зяльоны
А на нявьесткi  бьелаіа бяроска.
А раслi, раслi  дай пахiнулiся
У мьеста вярхошкi  зраслiся.

Сырокомля брал иногда для своих произведений исторические сюжеты. Но хотя он много работал над историческими данными, для своего времени был хорошим историком Белоруссии, однако, его поэтические произведения на исторические темы не отличаются высотою поэтического дарования: исторический колорит бледен, чувствуется недостаток фантазии. Зато Сырокомля неподражаемо хорош в своей лирике, как поэт сельской будничной жизни.

Польское общество, литература и национальность старались ввести Белоруссию в сферу своего влияния. Результаты этих стремлений теперь для нас ясны. Русское общество и литература не только ничего не делали в этом направлении, но отличались весьма большим невежеством в вопросах, относящихся до Белоруссии и в великорусской среде даже создавались разного рода басни на счет белорусской национальности. Так, в русской литературе совершенно серьезно не раз трактовался вопрос об особой захудалости белорусского народа, и даже пущена была басня о вымирании белорусского племени, очень распространяемая в свое время и тогда же осмеянная Добролюбовым. Несмотря на это, интерес великорусского общества к Белоруссии был настолько слаб, знание ее настолько не подвинулось, что много лет спустя уже в конце 19 в. известный публицист С. Н. Южаков на страницах «Северного Вестника» доказывал, что Белоруссия вымирает и рекомендовал заселить восточную часть ее великоруссами, западную — поляками. В русской прессе консервативного лагеря с недоверием относились к коренному белорусскому элементу в крае и на страницах «Нового времени» не раз встречались статьи о ненадежности белорусов, как местных чиновников и даже присылаемые великорусские чиновники, породнившиеся с «обливанцами», как презрительно не переставали называть белорусов, теряют свою русскую национальную устойчивость. Впрочем, бывали великорусские органы, которые вспоминали о родстве великорусского и белорусского племени. Но белорусская национальность мало выиграла от признания ее родства с великорусами. Так, известная газета «День» в 60-х годах упрекает русское общество в забвении Белоруссии, но сразу же ставила вопрос антинациональный: ведя борьбу с поляками, «День» не отводил самостоятельного места белорусам, считая их придатком великорусского народа. Вообще, органы великорусской печати смотрели на Белоруссию и белорусов исключительно с политической точки зрения, борьбы с полонизмом. Но вообще, великорусское общество мало интересовалось и знало Белоруссию и ничего не сделало для сближения с ней.

Белорус знал великоруса только в лице ее чиновного элемента, а с великорусским языком знакомился в силу необходимости. Несмотря на индиферентизм общества и литературы, несмотря на близорукость русской политики, все же русское влияние проходило в Белоруссии многими путями, как влияние господствующей и правящей национальности. Белорусы прежде всего знакомились с русским языком. Мы уже знаем, что русский язык постепенно стал входить в административное управление. С 30-х годов он становится языком школы и начинает конкурировать с польским языком. С 1863 г. польский язык во всех общественных учреждениях уступил место русскому. Но и тут получилась известного рода странность: Николай I запретил употребление русского языка в иноверческих церквах: это запрещение долго действовало. Получилось оригинальное положение: польский язык можно было употреблять в костелах, но не русского ни белорусского употреблять нельзя. В конце 80-х годов виленский генерал-губернатор Каханов поднял было вопрос о замене польского языка в дополнительном богослужении русским языком. Еще раньше Синод разрешил произносить проповеди на русском языке, но решительно воспротивился печатанию этих проповедей, боясь, что русские люди будут читать их и совращаться в католицизм. Эта последняя мера успеха не имела. Она имела бы успех только в том случае, если бы разрешалось и говорить по — белорусски. Предложение Каханова тоже встретило оппозицию в высших сферах. Вопрос остался невыясненным, хотя некоторые ксендзы, вроде Сенчиковского, стали применять русский язык в проповедях и в дополнительном богослужении. Но большим успехом эти новаторы не пользовались. Кроме официальных мер к утверждению русского языка действовали и другие стороны русификаторской политики правительства. С 80-х годов польская пресса исчезает в крае и польская газета становится достоянием немногих элементов. Ее заменяет русская газета и русская книга. То и другое входит в обиход белорусской жизни через школу и через кадр интеллигентных белорусов, отдавшихся административной службе. Количественно увеличивается состав великорусского элемента края. Однако, если великоросы мало проявляли интереса к русской культуре, то с другой стороны замечается отлив белорусов в лоно великорусской культуры. В 30-х годах уже можно указать на некоторые примеры (публицист Ф. Булгарин, ученый-ориенталист и публицист Сеньковский, писавший под псевдонимом барона Брамбеуса). Но к концу 19 в. этот отток белорусских сил становится весьма заметным. Независимо от того, что белорусы дали великоросам некоторых крупных деятелей (профессор и адвокат В. Спасович, профессор Микуцкий, известный композитор Глинка, беллетрист Дедлов, знаменитый Достоевский, профессора Фойницкий, Сапежко, Мочульский и многие другие, работающие и в настоящее время), отсутствие в Белоруссии центра, отсутствие высшей школы, недоверие администрации к местным уроженцам, вопрос о религии при назначении на места, — все эти условия способствовали тому, что белорусы, окончив среднюю школу на родине, уезжали в университетские города и уже редко возвращались на родину. Здесь они не могли приложить к делу свои способности, силу и энергию, здесь они рисковали получить у администрации отказ в скромном месте и т. п. Вот почему наши города сравнительно бедны интеллигентными силами, вышедшими из среды родного народа.

Представители русского землевладения, вызванные из России чиновники, наконец, старообрядцы, поселившиеся в Белоруссии еще в последнее десятилетие самостоятельности Речи Посполитой, явились представителями русской национальности в крае. К этому еще можно было бы прибавить и то небольшое число колонистов из великорусских крестьян, которые выкупили землю при посредничестве крестьянского поземельного банка. Но вообще великорусский элемент в крае не оказался в надлежащей мере деятельным элементом. Это, вообще говоря, был по преимуществу пассивный элемент, сильный только поддержкою правительства и своим официальным положением. Он не дал достаточного количества борцов в деле проведения русского влияния в крае. Иногда во главе администрации появлялись люди, искренне отдавшиеся работе, но после Муравьева и его ближайших сотрудников, разогнанных при Потапове, русская администрация выдвигала весьма немногих таких лиц, какими были, напр. Батюшков, А. В. Белецкий, И. П. Корнилов и немногие другие, действовавшие не только из чиновничьего усердия, но и по преданности делу и со знанием дела. Вообще говоря, приезжий русский элемент не шел далее обычного чиновного исполнения своих обязанностей.

Только в среде православного духовенства русские идеи нашли более самоотверженных и искренних деятелей. Высшее духовенство увлекло за собою низшее, а здесь оно уже опиралось на чисто белорусский элемент. Вообще, если идеи русификации плохо проводились заносным русским элементом, то в среде белорусов они в последние десятилетия стали встречать сильную поддержку и ревностных работников. Многочисленные православные братства при церквах и монастырях сплотили вокруг себя группу деятелей, проникнутых идеей русификации Белоруссии и борьбы с полонизмом. Важнейшими братствами являются Виленское, Минское, Слуцкое и нек. др. Хотя братства состоят из местных, большей частью демократических элементов, однако, к сожалению, они и в политическом отношении явились элементом консервативным, и в национальном отношении они, борясь с полонизмом, противопоставляют ему русскую культуру, нисколько не заботясь о поднятии местной белорусской культуры. Кроме того братства старались занять слишком официальное положение и стремились к тому, чтобы бороться с полонизмом не только культурными средствами, но и административными. Это обстоятельство, конечно, отвращало от братства такие слои населения, которые с такими приемами борьбы не могли мириться.

Развитие полонизации нашего края в связи с деятельностью Виленского университета как бы заглушило в поляках и ополяченных белорусах представление о том, что крестьянство и мещанство принадлежат к иному племени. Представители русской национальности и руководители русской политики совсем забыли об исторических традициях, коими руководились русские дипломаты и общественные деятели 17 и 18 вв., признавая в белорусах особую национальность, не только православную по религии, но и близкую по национальным особенностям. Они тоже считали белорусов поляками, не отличали от поляков. В самом деле, в самом конце 18 в. академик Севергин путешествовал по Белоруссии, он удивляется, что белорусские схизматики «имеют религиозные обряды, близкие к православным», он дал печальную характеристику грубости и невежества простого народа. Ученый Аделунг не мог понять, к какому племени принадлежат белорусы и решил, что они составляют особый от славян народ. В очень распространенном энциклопедическом словаре Плюшара белорусский язык характеризуется как тарабарщина — ни польский, ни русский. Даже ученый Московского университета известный профессор Каченовский, историк и славист, наш язык рекомендовал назвать «русским», а составитель тогдашней популярной грамматики Греч называл этот «русский» язык составленным из слов церковно-славянских, польских и латинских. Вот каковы были понятия о белорусском языке.

В польской литературе было то же самое. Чечот в первых своих изданиях еще не ясно отличал белорусский язык от польского, не понимал его научного значения, и только в последней книжке своих белорусских песень он говорит о белорусском языке, как о самостоятельном, называя его «кривичским» языком, т. е. языком древних кривичей. Однако, это был довольно короткий период забвения наукой национальной обособленности белорусского племени. В польской научной литературе, ранее, чем в русской начали появляться более основательные и более научные сведения о Белоруссии. Так, уже знаменитый польский лингвист начала 19 в. Линде обстоятельно отметил самостоятельность белорусского языка и связал с языком Литовского Статута и других памятников. В 10-х и 20-х годах в «Виленском тыгоднике» появляется ряд статей, посвященных описанию белорусских обрядов, белорусской народной литературы и т. п. С 30-х годов вообще замечается усиление интереса к изучению белорусской национальности. Надо заметить, что вообще это была эпоха, именно 30-е и 40-е годы, когда у различных славянских народностей просыпается сильное чувство национальности. Эти национальные стремления выражаются в усилении интереса к изучению старины, истории, этнографии, языка и, наконец, появляются произведения на местных языках, если раньше эти языки имели слабо развитую литературу, или совсем ее не имели. Это была эпоха сильного подъема, национального развития в среде многих славянских народов. В эту эпоху Польша дала своего знаменитого поэта Словацкого, в эту эпоху замечается возрождение и украинской литературы, к ней относится начало славянофильского течения в Москве и т. п. И в Белоруссии это движение получило особую силу и является эпохой белорусского национального пробуждения. С этой эпохи мы можем считать и возрождение нашей национальной культуры.

Дальнейшее развитие науки повлияло на уяснение вопроса. Назовем по крайней мере имена работавших на этом поприще в данный период. Работа шла в польской и русской литературах. Более богата первая. Здесь мы встречаемся прежде всего с трудами Лукаша Голембиовского, который занимался польской этнографией, но в своих работах помещал и этнографические статьи, касающиеся Белоруссии. Он смотрел на Белоруссию, как на польскую провинцию. Из его сочинений укажем «Польский народ и его обычаи и забавы», 1830 г. «Дома и дворы в Польше», «Игры и забавы» и другие. Из других этнографов следует упомянуть графа Евстафия Тышкевича, который издал книгу «Описание Борисовского уезда» (1847 г.), в которой дается подробное описание, статистическое и этнографическое, этого уезда. Местный учитель Ромуальд Зенькевич издал несколько сборников пинских песен (в 40-х годах). К этим именам следует прибавить и имена Рыпинского, Яна Чечота, о которых у нас говорится в другом месте.

Особенно двинуто было в это время изучение истории. Местные журналы и ежегодники, о которых нам еще придется говорить, помещают ряд исторических статей. Появляется много отдельных трудов. Таковы труды Иосифа Лукашевича по истории и реформации в Литве и Белоруссии. Весьма плодотворна была научная деятельность Михаила Балинского, который написал историю г. Вильны (2 тома, 1836-37 гг.), статистическое описание города Вильны. Вместе с Липинским он издал очень полезную книгу «Древняя Польша», представляющую собою историко-статистический очерк отдельных городов и провинций. Ему же принадлежит обширный труд «Старая Академия Виленская», чрезвычайно тепло написанная ранняя история университета и мн. др. К этой же эпохе относится деятельность Федора Нарбута, воспитанника Виленского университета, инженера по специальности. Он знаменит своими трудами и является первым историком «Литвы», под которой он разумел Литву и Белоруссию, посвятив свои труды общей истории Белоруссии с древнейших времен. В его работах красной нитью проходит любовь к прошлому родного края. Он написал много работ и в том числе девятитомную историю «Литовского народа» (1834—41 гг.). Несмотря на свою большую любовь к прошлому и на желание выяснить его историю, Нарбут еще плохо разбирается в вопросах о том, чем отличается белорусская история от истории Польши. Иным характером отличаются труды проф[ессоров] права Виленского университета Иосифа Ярошевича и Игнатия Даниловича. В их работах отчетливо проведена грань между литовско-белорусской историей и историей Польши. Хотя в заглавиях их трудов еще значится имя «Литвы», но оба историка права понимают это название в смысле государственном, отличая в строении государства участие Литвы и Белоруссии, уясняют громадное значение в этой истории белорусского элемента. Вообще, это белорусы по духу, по понятиям своим, по взглядам своим и по происхождению, но писавшие свои исторические труды на польском языке. Ярошевичу принадлежит трехтомное сочинение под заглавием «Образ Литвы, ее просвещение и цивилизация от древнейших времен до конца 18 века» (1844-45 гг.) и ряд более мелких работ. В упомянутом основном сочинении Ярошевич чрезвычайно объективно следит за правовой историей Белоруссии, его научные выводы и до сих пор имеют значение. Это первая история белорусского права и государственного устройства.

Таким же характером научного метода отличаются и труды Даниловича, сына униатского священника из Бельского уезда. Это был человек с очень широким образованием. Он окончил Виленский университет и занялся исключительно историей местного права. Он был одним из видных профессоров по истории Литовского Статута, по изучению литовских летописей, ему принадлежит издание и толкование многих драгоценных памятников нашего права. По закрытии Виленского университета, Данилович был переведен в Харьков, потом в Киев. Кстати заметим, что Данилович писал свои сочинения как на русском, так и на польском языках.

Кроме указанных лиц, следует отметить исторические труды еще некоторых. Так, знаменитый польский беллетрист Иосиф Крашевский написал обширную четырехтомную историю Вильны, двухтомное «Воспоминание о Полесье, Волыни и Литве» и ряд других работ. Следует упомянуть о работах по истории литовских татар проф[ессора] Мухлинского. Особенно многочисленны работы Адама Киркора, посвященные различным отдельным вопросам белорусской истории. Между прочим, Киркору принадлежит много статей в 3-м томе «Живописной России», изданной Вольфом. Киркор писал как на польском, так и на русском языках.

Закрытие университета сыграло немалую роль в понижении темпа здешней интеллектуальной жизни. Теперь научная и литературная жизнь выражается в ежегодниках, которые выходят в довольно значительном количестве. Одним из старейших ежегодников является «Боян», изданный Адамом Пинькевичем в 1838 г. Интересно, что ежегодники после 30-х годов заключают в себе не только литературные произведения, но и материалы по этнографии и истории Белоруссии и Литвы. Так, в «Бояне» известный своим изучением Литвы ксендз Юцевич поместил несколько переводов литовских песен. Впоследствие появляются и другие ежегодники. Так, известный в истории нашей письменности Адам Киркор, родом из Могилевской губернии, сын униатского священника, начал издавать в 1845 г. свои «Памятники», которых вышло три книжки. Здесь мы встречаем статьи известного историка Нарбута. Затем появляются ежегодники «Рубон», «Русалка». Интересно, что несмотря на запрещение в м[естечке] Друскениках появляется по существу периодическое издание «Ондына друскеникских источников». Здесь встречаются статьи того же Нарбута, Александра Мацеевского, известного историка права, проф. Иосифа Ярошевича и нек. др. Тут же встречаются литературные произведения Крашевского и Сырокомли. В 1845 г. виленский учитель Филиппович издал ежегодник «Народ и время», в котором встречается несколько этнографических статей, касающихся Белоруссии.

С половины 50-х годов замечается оживление в области местной литературы. Тогда «Виленский курьер» (польский), привлекает к сотрудничеству целый ряд видных деятелей. Тут мы видим Киркора, Сырокомлю, М. Малиновского и Игнатия Ходзько, Викентия Коротынского и нек. др.

Тогда же появляется «Тека виленска» (польский), журнал в сильной мере посвященный местной истории. Среди его сотрудников мы встречаем наиболее выдающихся писателей того времени Иосифа Крашевского, проф[ессора] А. Мухлинского, Сырокомлю, К. Тышкевича, М. Малиновского, Коротынского, Киркора, Игнатия Ходзьку и нек. др.

Мы упомянули только главнейшие имена из обширной плеяды тех ученых историков, правоведов, этнографов и лингвистов, которые тогда с большою пользою трудились над уяснением прошлого и настоящего родного края. Они писали по— польски, но в этом не следует видеть какую нибудь особую тенденцию с их стороны. Они иногда смешивали в своем представлении этнографические и исторические особенности Польши, Белоруссии и Литвы, но это происходило потому, что предыдущими десятилетиями было внедрено в умы такое смешение и Белоруссия рассматривалась со старой точки зрения исторической и с точки зрения этнографической; но, следя за их трудами, можно заметить, как постепенно расширялось их научное мировоззрение и как постепенно и сознательно уже младшее поколение этих местных ученых переходило на чисто белорусскую почву, и как в них просыпалось искреннее чувство любви к своей белорусской родине и к ее народу, как устанавливалась ими постепенно кровная связь между ними и белорусским народом. Неудивительно поэтому, что некоторые из них в конечном итоге одинаково пользовались для своих изысканий как русским, так и польским языками. Во всяком случае эта дружная работа на научном поприще является работой не польской, но именно белорусской и литовской. Она в конечном итоге производила определенное впечатление и имела определенное назначение — будить белорусскую национальную мысль и национальное чувство.

Вот почему эта эпоха в связи с попыткой писать на белорусском языке является эпохой начала возрождения белорусской национальности и литературы. Эта работа шла параллельно с такими же работами в истории других славянских народностей.

Кроме сочинений на польском языке, нами только что охарактеризованных, следует указать и на сочинения на русском языке, частью написанных белорусами, частью же принадлежащих великоросам. Эти же сочинения отражали на себе зарождавшийся интерес к Белоруссии, хотя они не занимали такого видного значения в истории возрождения нашей национальности, отчасти потому, что они предназначались для великоросов, иногда помещались в малодоступных научных изданиях и сами авторы не так тесно были связаны с родным краем, как местные деятели.

Из числа таких деятелей еще в 1824 г. протоиерей Иоанн Григорович издал «Белорусский архив древних грамот». Это была первая попытка русских ученых познакомиться с историей Белоруссии на основании первоисточников. Кроме того, Григорович издал сочинения белорусского архиепископа Георгия Конисского и нек. др. материалы. Большое значение для времени имеют многочисленные статьи Шпилевского. Они печатались в тогдашних весьма распространенных журналах, напр., в «Современнике» 50-х годов, в «Пантеоне»; некоторые помещались в «Журнале Министерства народного просвещения». Шпилевский, сам белорус, с большой любовью относится к своей родине и хорошо знает ее обычаи, нравы. С точки зрения научной это был человек мало подготовленный к изучению языка и этнографии, самоучка. Поэтому он не стесняясь находил у белорусов никогда не существовавшие божества и т. п. Его главным образом интересовали фантастические предания его родины, ее сказки, предания, вовколаки и пр. Родные леса и болота в его представлении были заселены преданиями, он тщательно подбирал всякого рода фантастические рассказы и ими одухотворял нашу природу. Древнейшие истории, народные предания, обряды, песни, — все то, чем жила белорусская деревня и наше местечковое захолустье — все это служит предметом внимания Шпилевского. Свои замечания он большею частью излагал в форме путешествия, характеристик, излагал в очень привлекательной форме. К сожалению, в статьях Шпилевского нельзя отличить настоящего этнографического материала от той полубеллетристической формы, в которую он облекал свое изложение. Поэтому в научном отношении его работы теперь имеют мало значения. Они сыграли бы большую роль в истории национального движения, но помещались в журналах, едва ли в то время читаемых в Белоруссии, русское же общество в то время слишком мало интересовалось Белоруссией и едва ли для него была понятна прелесть той таинственности наших болот и лесов, которые так красиво описывал Шпилевский.

Кроме Шпилевского можно было бы назвать работы И. Боричевского «Православие и русская народность в Литве» и нек. др. Чисто научный интерес имеют этнографические материалы, помещенные в «Этнографическом сборнике» 40-х годов, издававшемся в Петербурге Русским географическим обществом. Большое значение для нас имеют две книги наших земляков генерала — М. О. Без-Корниловича «Исторические сведения о примечательнейших местах Белоруссии с присовокуплением и других сведений, к ней относящихся» (1885) и книга О. Турчиновича «Обозрение истории Белоруссии с древнейших времен» (1857 г.). В первой книге собраны исторические сведения о важнейших городах Белоруссии, а вторая является очень недурной попыткой изложить историю Белоруссии на основании первоисточников, русских и польских научных трудов. Автор кончает историей раздела Польши. Обе книги интересны тем, что авторы их стоят на национальной белорусской точке зрения. Для того времени было большою новостью, не только для русской, но и для польской литературы, категорическое заявление Турчиновича о том, что «Белоруссия имеет собственную историю», которую он и излагает удачно. Обе книги стоят как бы на переломе конца изучаемого периода, который последовал после польского восстания. Можно пожалеть, что проснувшееся в конце 50-х годов национальное движение не могло дальше развиваться в тех условиях, в каких в этот последний период оказалась наша страна.

Этот период замечателен тем, что тогда же зарождается интерес к созданию самостоятельной белорусской литературы. Надо, впрочем, заметить, что начало новой белорусской литературы относится собственно к концу 18 в. От того времени до нас дошло сочинение, которое долгое время ходило в рукописи и в 40-х годах пользовалось весьма большою популярностью. Это произведение «Энеида наизнанку». Оно не дошло до нас в полном виде, но в довольно обширных отрывках. К сожалению, трудно установить имя автора этого произведения. В 40-х годах один из писателей — Ромуальд Подберезский — сообщал, что «Энеида» принадлежит Маньковскому, который был сначала советником в Могилеве, а затем вице-губернатором в Витебске, и относит время ее написания к 90-м годам 18 в. Но впоследствии появились известия о том, что это произведение принадлежит В. П. Ровинскому, урож[енцу] Смоленской губ. Таким образом являются 2 претендента на одно и то же произведение. Однако, по всей вероятности, мнение о принадлежности «Энеиды» Маньковскому имеет за собою больше достоверности. Белорусская «Энеида наизнанку» в очень колоритных чертах, соответственно местному быту, описывает путешествие Энея. Везде выступает быт богатого белорусского крестьянина, с его нравами, обычаями, поговорками и т. п. Язык очень богат колоритными белорусскими выражениями. Неудивительно поэтому, что все эти качества сделали «Энеиду» весьма популярным и даже полународным произведением. Известно, что на украинском языке также в конце 18 в. появилась «Энеида наизнанку», принадлежащая перу известного украинского поэта И. П. Котляревского. Обыкновенно нашу «Энеиду» считают подражанием «Энеиде», написанной Котляревским. Заметим, что во всяком случае это не перевод: у обоих авторов общая идея, но способы ее применения к народному быту отличаются самостоятельностью. Следовательно, белорусская «Энеида» могла бы быть вольным подражанием малороссийской, но вообще надо отметить, что весь этот вопрос еще не исследован и есть немало оснований полагать, что белорусская «Энеида» появилась или самостоятельно, или даже раньше украинской. Этим только мы хотели бы обратить внимание на необходимость более тщательного исследования вопроса.

Не думаем также, чтобы «Энеида» была единственным литературным произведением, дошедшим до нас в рукописях от эпохи до возрождения в 40-х годах белорусской литературы. До нашего времени дошло очень много из богатой белорусской литературы в стихах из числа произведений, ходивших в рукописях. Эта литература еще, к сожалению, далеко не изучена и не исследована, и даже сравнительно немного ее запаса появилось в печати. Судя по языку и по темам, напр., из эпохи крепостного права, многое из этой литературы, написаное неизвестными нам авторами, должно быть отнесено на период до 40-х годов. Поэтому нам кажется, что литературные традиции не прерывались, но только белорусские произведения не появлялись в печати, так как это было необычайно и так как польское влияние охватило литературные круги.

После таких замечаний перейдем к интересующей нас эпохе 40-х годов.

Мы уже говорили, что одним из видных явлений этой эпохи надо считать появившуюся книжку в Париже о Белоруссии Александра Рыпинского.

Наряду с белорусскими народными произведениями здесь мы встречаем несколько стихотворений религиозного характера, несколько шуточных произведений.

Для примера хотя бы приведем шутливое произведение — «Лямент влюбленного»

                  Яко цецерук у лесе бальбочэ:
                  Так мое сэрцэ — до цебе сакочэ!
                  Цi   нерэшчака! — келбаса! — селянка! —
                  Нiц мi  нi  мi ло! — без цебе! — коханка!..
                  Рве се ме сэрцэ — як такя атоса:
                  Кеды таргаен пшеклента калёса
                  Рве се мне сэрцэ — як гуж у хамуце!..
                  Калi  прыядэн i сядэн на куце,
                  Да ўжуж насух ся! — як лапець на печы!..
                   Горкая доля!.. а ктуж мен полечы?..

В 50-х годах появилось три издания за границей небольшой книжки неизвестного автора, составленной уже полностью из произведений на белорусском языке.

Но наиболее видное участие в возрождении белорусской литературы принадлежит белорусам, действовавшим на родной почве. Все это были писатели, находившиеся с тем культурным течением, которое вносил в жизнь Виленский университет. По своему образованию это были белорусы, получившие, однако, образование польское. Но будучи поляками по своей культуре, они, однако, не забыли той народности, из среды которой они вышли. Они посвящали свои интересы, свой труд родному краю и, хотя были шляхтичами по происхождению, однако не забывали о своей кровной связи с белорусским мужиком. Деятельность их на белорусском литературном поприще тем более вызывает к себе симпатии, что они действовали как раз в такое время, когда в местном литературном центре Вильне с особенною силою развивалась польская литература. Ведь это все были современники, а отчасти сверстники таких великих писателей на польском языке, но белорусов по происхождению и даже по основным темам своей поэзии, как Мицкевич и Сырокомля. Для слабого таланта был большой соблазн войти в сферу тогдашней местной польской литературы. Многие из белорусов так и сделали, и за Мицкевичем и Сырокомлей двинулась целая плеяда их земляков (как Героним Марцинкевич, В. Коротынский, К. Павловский, Ф. Загорский и мн. др.), не оставивших в польской литературе никакого следа. Неудивительно поэтому, что мы должны с большим почтением отнестись к тем землякам белорусам, которые свои силы направили не на литературную деятельность в сфере польской литературы, но на развитие белорусской литературы или на изучение истории и этнографии родной Белоруссии.

Это явление тем более трогательно, что наши писатели проникнуты были не только литературным интересом, но и высокими общественными пробуждениями. Им хотелось поднять умственное и моральное состояние белорусского крестьянства, им хотелось обратить внимание дворянской среды на положение крестьянина и тем побудить дворянство работать на пользу крестьянства. «Быть может», — говорит Ян Чечот в предисловии к одному из своих сочинений, — «оне (стихотворения на белорусском языке) проникнут как— нибудь в деревню, быть может, оне заговорят сердцу благожелательных панов и обратят более любящее внимание на крестьян, а вместе с тем будут содействовать успеху этих трудолюбивых соотечественников в нравственности». Таким образом, для них литература была не только средством удовлетворения своего поэтического настроения, но и важной отраслью общественной деятельности.

Обращаясь затем к представителям направления этой литературы, надо прежде всего остановиться на этнографических изданиях и частью на собственных литературных произведениях Яна Чечота.

Ян Чечот родился в 90-х годах 18 в., был сверстником Мицкевича, учился первоначально в школе в Новогрудке, а затем в Виленском университете. За участие вместе со своими друзьями Мицкевичем и Заном в обществе филоматов он попал в десятилетнюю ссылку в Оренбург, откуда затем возвратился на родину. Здесь на родине он был библиотекарем в Щорсах графа Хребтовича. Умер в конце 40-х годов. Это был человек мягкий по характеру, любящий свою родину, свой народ и его произведения, романтик по направлению и настроению.

С 1837 г. Чечот выпустил ряд сборников (всего 6 томов) белорусских народных песен. Первоначально он выпустил не подлинные песни, а переводы их на польский язык, но с 4-го выпуска он стал давать образцы записей на белорусском языке. Чечот, как и другие его современники, первоначально не вполне отчетливо отделял белорусскую народность от польской, но изучение народных песень и языка привело его к очень важным наблюдениям и выводам. В 6-м томе он уже дает особенности белорусского языка, называя его кривичским, пытается характеризовать его. Это была первая попытка представить грамматические особенности белорусского языка и выделить его от других славянских. Автор призывает к составлению белорусской грамматики и словаря, мечтает о широком изучении языка. Весьма замечательно, что Чечот, получивший польское образование, развивает здоровую мысль о том, что наша шляхта — часть того же кривичского народа, что ее предки говорили тем же белорусским языком, пользовались ее песнями, преданиями, вообще, жили одной культурной жизнью с народом. Наряду с народными песнями Чечот прилагает и несколько поэтических произведений с польским переводом. Чечот не раз выражает уверенность в том, что его скромная литературная деятельность послужит на пользу белорусскому народу, он мечтает о развитии крестьянства, являясь одним из народолюбцев 40-х годов, как и Сырокомля, Марцинкевич и др. Недаром он посвящает один из своих выпусков знаменитому народолюбцу Сташицу.

Другим современником Чечота был Ян Барщевский, уроженец Витебской губернии, с берегов озера Нещерда (род. 1890 г.). Он был сыном мелкого застенкового шляхтича. Учился в иезуитской коллегии в Полоцке, мечтал о Виленском университете, но за недостатком средств служил домашним учителем в богатых домах. Позже он переехал в Петербург, где служил по морскому ведомству. Здесь он дружил с Мицкевичем и Шевченко.

Барщевский был прекрасный знаток народа и быта застенковой шляхты. Это был человек веселого нрава, душа шляхетских сборищ, ярморочного веселья. Это была живая пропаганда идей белорусской национальности, потому что на этих сборищах он читал свои стихотворения; стихи приобретали популярность и в письменной и в устной форме разносились по Белоруссии. Неудивительно поэтому, что некоторые авторы, напр., Ромуальд Земкевич настаивают на том, что Барщевского следует считать и хронологически, и вследствие его популярности, основоположником белорусской литературы. Его первое стихотворение «Ах, чым жэ твая дзевэнька, галоўка занята» — крик первой любви автора — появилось в 1809 г. Упомянутый выше автор Р. Земкевич справедливо замечает, что Энеида Маньковского сделалась популярной только с 30-х годов, т. е. к тому времени, когда Барщевский уже пользовался широкой известностью.

В 1812 г. мы видим Барщевского наблюдающим великую борьбу с Наполеоном, наблюдающим эту войну с мужицкой стороны, — расправы крестьян с французами и расправы крестьян с имуществом бежавших помещиков. Отражением этой эпохи было очень популярное стихотворение «Рабункi мужыкоў». Осмелевшие с приходом французов в село крестьяне «двор лупiлi», «што хацелi пiлi, бралi»: одежду, посуду, скот. Французы бежали, а мужики «былi панамi». Немедленно устроили раду и председатель рады Минка вспоминает о том, что раньше были хорошие паны, а теперь «нас паелi, самi сгалелi». Со страхом являются крестьяне во двор пана. Впрочем появление урядника немедленно рассеяло торжество крестьян.

В Петербурге Барщевский стоял во главе кружка земляков белорусов. Он посвятил Белоруссии несколько изданий на польском языке. Так, он издавал ежегодник «Незабудка» (1840–1844), где печатал ряд легенд белорусских. Там же напечатано несколько рукописных белорусских произведений более раннего периода, ходивших в то время по рукам. К сожалению, очень мало дошло до нас стихотворных произведений Барщевского на белорусском языке, напр., «Рабункi мужыкоў» и нек. др. В напечатанных произведениях он больше всего старался изобразить народный быт и быт белорусской мелкой шляхты. Поэтому дошедшие до нас его произведения имеют более характер беллетрическо-этнографический.

Перейдем теперь к характеристике младшего из среды белорусских поэтов в этом периоде Викентия Дунина-Марцинкевича. Он родился в местности реки Березины в Бобруйском уезде в 1807 г. и происходил из мелкой шляхты. Таким образом, он был ближайшим земляком своего сверстника, отдавшего, однако, свои силы польской литературе Сырокомли, и происходил из той же среды, что и знаменитый писатель. Марцинкевич сначала обучался в Бобруйском уездном училище, которое окончил в 1826 году. Одно время он слушал медицинские лекции в Петербурге, но бросил университет и посвятил себя службе в римско-католической дух[овной] консистории в Минске. Он происходил из бедной семьи арендаторов, своей собственности не имел и только в 1860 г. на свои сбережения купил небольшое имение под Минском, Люцынку.

Литературная деятельность Марцинкевича началась с 1840 г. Тогда он выпустил в свет на смешанном польско-белорусском языке свою комическую оперу под заглавием «Селянка». Музыку к этой опере написал знаменитый Монюшко. Эта опера имела большой успех. За «Селянкой» последовал ряд других произведений: «Гапон», «Вечерницы».

Уже в «Селянке» сказывается основная мысль, которая проникает и в дальнейшие произведения Марцинкевича. Это — вопрос об отношении помещиков к крестьянам. Он обращается к владельцам крепостных крестьян и советует помнить, что у бога нет разницы между крестьянами и панами. Вообще, надо заметить, что произведения Марцинкевича проникнуты призывом к гуманному обращению с крестьянами и искренней любовью к белорусскому мужику, сознанием кровной связи поэта с народом.

В этом отношении он примыкает к этнографам, как Ян Чечот, бр[атья] Тышкевичи, Киркор, Юцевич, Сырокомля (в историко-этнографических трудах) и др. Марцинкевич, прежде всего, белорус. Он любил белорусское крестьянство, не вследствие его историко-этнографического интереса, а как своего родича, человека, чувствует крепкую связь между собой и белорусом. Мораль Марцинкевича сводилась прежде всего к тому, что крестьянин— существо, обладающее высокими нравственными достоинствами, так что часто он стоит выше испорченных, изнеженных панов и особенно высоко стоит в сравнении с так называемыми «полупанками». В самом деле, большие паны не обходились без этих «полупанков», происходящих из мелкой шляхты: они бывали арендаторами, экономами, управляющими в имениях. Люди необразованные и грубые, приближавшиеся к настоящим панам только благодаря своему щляхетскому званию, они презирали и угнетали крепостных усерднее самих помещиков. Типы таких «полупанков» выведены в «Гапоне» и в «Купале», в драматической пьесе «Пинская шляхта» и в «Дажинках». Но правота крестьянина, честность крестьянской девушки берут верх. Любимый тип Марцинкевича — невинная девушка, которую стараются так или иначе оклеветать, обидеть. В «Шчароўскiх дажынках» Тадорка «як зорачка ясна»:

                           Кроў с малаком яе шчочкi,
                           Молiннiяю блiшчаць вочкi.
                           Спадцiшка, бач, як зiркне,
                           Сэрца молатам забьецца,
                           Грудзь поламям обальецца.
                           Ня спазнаешь сам сябе.
                           Яна ж чэсна — працавiта  и т. п.

Несколько раз поэт возвращается к образу молодой крестьянской девушки.

В «Купале» Агатка любит панича, он ее. Но панич по своей испорченности, клянясь ей в любви, предлагает ей в то же время выйти за любящего Агатку Савку, а сами «як цiпер любiм друг друга любiцi будзем» Такое коварство обижает девушку:

                   Як пачула дзеўка гэтакi  наукi,
                   Вось, моўляў, асiнка уся затраслася,
                   Уздыхнула цяжкi, заламала рукi,
                   Горкiмi  слезамi  тут же залiлася.
                   Посля смутным вокам на дзяцюка гляне,
                   Дый гэтакi  рэчы казаць  яму стане:
                   «Да тако ж нясчасной мне ужо прышлося,
                   Што такiя брэднi  слухаць давялося!
                   Бог мяне карае, што ветрэна стала,
                   Пачцiваго сердца чурацца пачала;
                   Панiч только зводзiш, хочеш забаўляцца
                   А ня ласка ж будзя са мной абвянчацца
…..
                  Дзякуй  же панiчку за твае кахане,
                  Мiлейшы ж мне Саўка ў мужыцкам стане:
                  Ён не схочэ бедной дзеўчацi,
                  Ён пачцiвым сердцам век будзя любiць».

Этот отрывок в достаточной мере характеризует теплое отношение поэта к крестьянину. Поэт идеализирует тип крестьянки и, главным образом, для того, чтобы показать, что и над мужиком «грех здзекавацца», как говорит та же Агатка в другом месте; идеализируя крестьянина, он в то же время призывает помещика шляхтича к более человеческому отношению к своему крестьянину.

Марцинкевич не только взывает к панам о более человеческом отношении к крестьянам, он шел дальше, проповедуя необходимость образования для крестьянина, необходимость школ, наконец, улучшения экономического быта. В «Гапоне» он дал образец того, что крестьянин далеко не так низко стоит в умственном отношении, что образование доступно и ему. С какою радостью посвящает он свою книгу «Ciekawyj Przeczytaj!» Александру Лаппе, маршалу Бобруйского повета, именно потому, что, проезжая через имения Лаппы, автор видел прекрасные хозяйственные постройки крестьянского люда (poczciwego ludu) , свидетельствовавшие о благосостоянии обитателей. Он не находит никого кругом, кому бы следовало посвятить свою книгу, как не «опеку слабых», отцу крестьян. Да и цель его книжки, говорит Марцинкевич, должна заохотить деревенского жителя к чтению, чтобы он развил свой ум, погруженный дотоле в темноту.

Но, зная хорошо, что мало найдется помещиков, которые бы бескорыстно старались об улучшении быта и образования своих крепостных, он в предисловии к «Гапону» указывает помещикам и на практическую выгоду: образованный и достаточный крестьянин будет более честным, более понятливым слугой, — думая хоть таким образом более обратить внимание помещиков на своих крестьян. Но наконец целью его желаний, о чем он мог писать, но не мог в то время печатать, — это было полное освобождение крестьян от крепостного ига, время, когда

                            Будзе мужык нi скацiна,
                            Нi  раз скажыць пан з паноў:
                            «Пане Хведэр, пане Мiна,
                            Як же васпан, цi  здароў»

Итак, конечное желание поэта — это свобода крестьянина. По своему обыкновению он не удерживается и в этом случае от идеализации: вместе со свободой поэту мерещится и полное «равенство» мужика с панами, заключающееся в том, что мужик будет называться «паном», последует и материальное улучшение: они будут пить горелку с панами и «гуляць»; поэт так проникся своей идеей, его желания так сливаются с мечтами серой массы, что он злорадствует, смеется над положением панов, в каком они очутятся при освобождении, хотя и он и его круг такие же паны-помещики.

Таковы были общественные взгляды нашего поэта, проникающие во все его произведения. Этим же духом проникнуто и одно из лучших его произведений, пользующееся и до сих пор наибольшей популярностью, «Гапон». Автор сам признается в предисловии, что цель этой поэмы — дидактическая, желание показать помещикам, насколько вредно злоупотреблять вверенной им властью по отношению к крестьянину и тем возбуждать ненависть крестьян против помещиков. Хотя цель автора только дидактическая, но тем не менее высокое его поэтическое дарование представляет читателю чрезвычайно рельефно изображенную картину белорусской жизни и высокие достоинства белорусского крестьянина. Герой и героиня повести — Гапон и Катерина, которые были детьми соседей. Гапон — человек отважный, красавец, умеющий постоять за своих и даже грамотный, — на него заглядывались сельские девушки. У соседки Гриппины росла красавица Катерина:

                     Як у садочку малiна,
                     Расла, цвяла, даспевала:
                     На шчочках кроў с малаком,
                     А  вочкi  блiшчаць агнём,
                     І семнадцать уже лет,
                     Як прышла яна на свет.

Но случилась обыкновенная в крепостные времена история. Местный эконом заинтересовался красавицей, но на его ухаживания она обещала рассказать все Гапону, так как старики родители уже считали их женихом и невестой и только мечтали об их будущей свадьбе. Эконом должен был уступить. Но когда вышел указ о рекрутском наборе, эконом уговаривает помещицу сдать Гапона в солдаты под тем предлогом, что он бунтует молодежь. Так из корчмы Гапона и забрали прямо в рекруты. Но судьбой Катерины заинтересовалась помещица, узнала всю правду, прогнала эконома, а девушку взяла к себе во двор.

Прогнанный со службы эконом, как однодворец, через некоторое время сам оказался подлежащим рекрутскому набору. Третья песня в очень колоритных чертах рисует суету в Могилеве во время приема рекрутов. Появляются разные провинциальные фигуры на улице, описанные с большим юмором. Затем описывается приемочное присутствие, безразлично посматривавший на публику маршалок, пузатый и косматый доктор, часто посматривавший к себе в карман и, наконец, приемный офицер— молодой и красивый. Это был сам Гапон, выдвинувшийся по службе. Очень комично описано появление бывш[его] эконома, осмотр его доктором, видимо с ним предварительно сговорившимся. Приемный офицер настоял на сдаче эконома, а доктор только «кишеню пачухав».

4-я песня описывает успехи Катерины в обучении на господском дворе и ее верность своему возлюбленному. Гапон, уже офицер, присылает к ней сватов и идет краткое описание в стихах свадебного обряда, написанное с обычным подъемом, красиво и колоритно. Повесть кончается описанием свадебного пира:

                               Дзеўкi, хлопцы, маладзiцы,
                               Целу ночку па святлiцы,
                               Бадзялiся, хто як змог:
                               Як у гаршку там кiпела,
                               Ат пылу аж пацямнела,
                               Суматоха — што крый Бог.
                               Я на том вяселлi  быў,
                               Пiва, мёд, гарэлку  пiў,
                               У роце здаволь было
                               Аж па барадзе цякло.

Не останавливаясь на других произведениях Марцинкевича, мы дополним с ним наше знакомство указанием еще на одно произведение, которое ему приписывалось — «Тарас на Парнасе». Это произведение не было напечатано в свое время, но известно во многих рукописях. Оно относится к 40-м годам, судя по указанию, имеющемуся в самом произведении. Многие сомневаются в том, что «Тарас» принадлежит перу Марцинкевича. Однако, есть не мало оснований приписывать это произведение ему. Во всяком случае, мы познакомимся с этой поэмой в самых кратких чертах. Герои поэмы полесовщик Тарас, человек не пьющий и очень щирый в исполнении своих обязанностей. Вот, однажды, накануне Косьмы и Демьяна, Тарас пошел охотиться на тетеревей. Очень комично описан сон Тараса, представившегося ему во сне нападения на него медведя и перенесения его в заоблачное пространство. Тут Тарас осмотрелся, увидел себя среди цветов и от проходящего хлопчика, шедшего с луком и колчаном, узнал, что дорога, на которой он стоит, ведет на Парнас. Тарас пошел к Парнасу и тут у подножия его встречает большое, но неприятное ему собрание панов, проталкивающееся на Парнас.

                Як жiды ў школi  галасуюць,
                 Гатоў адзiн другога зьесць, —
                 Друг друга ў бакi  штурхаюць —
                 Каб першым на гару ўзлесць.
                 Усе з сабой цягаюць кнiжкi,
                 Аж пот з лысiн ручьям   хлiшчыць,
                 Адзiн другому выцiскаюць кiшкi.

Удивленный Тарас видит ряд писателей, идущих, или с трудом пробивающихся на Парнас: Мицкевич, Пушкин, Кохановский, Гоголь «як павы» прошли на Парнас, другие, как Греч и Булгарин, с трудом пробиваются к парнасским вершинам. Тарас прошел через эту толпу писателей и прямо попал к богам. Тут описывается картина парнасской жизни. Это хата — хата богатого белорусского мужика. Во дворе бродят домашние животные, парни играют в чет и лишку. В хате шевцы шьют богам и богиням сапоги, богини моют сорочки и портки, Сатурн чинит лапти, Нептун — сети, Марс дерется с Геркулесом. Зевс лежит на печи, положивши голову на свою сермягу. Венера прихорашивается у зеркала. Тарас был поражен. Зевс на печи перевернулся так, что затряслась вся гора, зевнул, потянулся и сказал: «есце уже пара». Тогда Геба стала подавать на стол все вкусные белорусские кушанья. Сели боги за стол. Вакх немедленно напился за ним и

                              Да й Зевес як насцiбаўся,
                              Так носам чуць зямлi  ня рыў,
                              Як жыд над бiбляю кiваўся
                              І брыдкi  рэчы гаварыў.

После обеда началось веселье. Очень колоритно описаны белорусские танцы, начатые Венерой. Даже старый Юпитер не выдержал и пустился в пляс. Когда начались танцы — не выдержал и Тарас, пустился в пляс и так хорошо отплясывал, что поразил всех богов. Боги его накормили, столкнули с Парнаса и тут Тарас проснулся.

Кроме Марцинкевича можно указать еще на несколько его младших современников, писавших по белорусски. Так, напр., уроженец Витебской губ Даревский-Верига. Можно было б указать на несколько анонимных авторов, произведения которых тогда же появились в печати в местных губернских и нек. др.[изданиях].

Однако 60-е годы принесли застой в белорусской литературе, так как проявление всякого рода местной литературной деятельности не только в польском, но и и в белорусском духе, оказалось невозможным.

Здесь только следует отметить, что в годы польского восстания обе стороны пользовались белорусским языком для прокламации.

Восстание в 1863 г. имело очень роковое последствие для белорусского национального дела. Белоруссия в этом восстании принимала весьма ограниченное участие.

Муравьев как будто бы понимал отличие белорусской национальности от великорусской и склонен был поддерживать белорусское крестьянство. Но его программа подвергалась искажению его заместителями. Они старались вытравить в крае все, напоминавшее Польшу, но боялись и белорусского сепаратизма, иногда сознательно, иногда не отличая белорусов от поляков. Польский язык подвергся гонению. Но наряду с ним подвергся гонению и белорусский язык. До 1905 г. лежал запрет печатать произведения на белорусском языке. Литературное творчество от этого, конечно, потерпело сильный ущерб. Правда, поэтические произведения теперь уже неизвестных нам авторов появлялись, ходили в рукописях, многие дошли до нас, но в общем гонение на белорусов принесло большой вред. Между тем, попытки печатать книги были. В самом конце 80-х годов такие попытки делались киевским кружком белорусов, но представленные в цензуру книги погибли в ее архивах. Так, был запрещен букварь с читанкой М. В. Довнар-Запольского и др. «Календарь Северо-Западного Края на 1888 г.» цензура не пропустила в Киеве, он появился в Москве, где цензор оказался мягче, благодаря знакомству. Но все же здешний цензор не разрешил переиздать «Гапона», впрочем посоветовав приложить к нему литературное введение, несколько сократить и прерывать статью литературно-критическими замечаниями, что и было сделано издателем календаря.

Наряду с усилением правительственного гнета в отношении белорусской национальности, восстание имело еще ряд неблагоприятных последствий для белорусского национального дела. Интеллигенция, принадлежавшая к католической религии и усвоившая польскую культуру, была разгромлена и оставила свой край. Привлеченная Муравьевым и его преемниками великорусская интеллигенция усваивала теперь свои взгляды на Белоруссию, как на часть России и не желала отличать белорусскую национальность от других русских национальностей. Этого требовал тогдашний кодекс официальных взглядов.

Были моменты, когда, как мы видели, власть готова была поддерживать дворянство, но все же не белорусский народ. Правда, с 60-х годов зарождается и белорусская интеллигенция. Но так как 60-е годы были эпохой борьбы, то эта нарождающаяся белорусская интеллигенция не столько проникнута белорусским национальным духом, сколько усваивает себе идею особого местного патриотизма, основанного на борьбе с поляками и польской культурой. Она стремится бороться с польским влиянием, исходя из идеи тесной связи Белоруссии с Россией. Таким образом, эта группа деятелей так тесно сливается и переплетается с официально проводимыми взглядами, что трудно различить оба направления.

Разбираясь в тогдашних направлениях и настроениях, можно придать им такую группировку. На первом плане мы видим русское официальное направление, стремившееся уяснить культуру местного края и наладить здесь культурную работу. К нему тесно примыкает некоторая группа белорусских деятелей, составляя, так сказать, подотдел этого направления. С конца 60-х годов и до начала 90-х годов это направление официальное было господствующим в крае. Польская культура за это время имеет очень слабую связь с белорусскими местностями, усиливаясь лишь в конце указанного периода. В польской литературе и журналистике разрабатываются вопросы, касающиеся истории и этнографии Белоруссии, но это течение имеет чисто научные интересы; такое же направление научное наблюдается и в России. Национальное движение на время как бы совершенно замирает и начинает оживать только с самого конца 80-х годов, достигая уже большого расцвета в 90-х годах, т. е. накануне первой революции, когда получилась возможность писать по белорусски и о Белоруссии. Параллельно с развитием этого последнего движения идет работа тайных кружков и организаций, которая имеет ввиду не только культурные, но и государственно-национальные задачи Белоруссии.

Согласно указанному разделению общественных группировок, мы рассмотрим главнейшие факты культурных явлений в Белоруссии, или таких, которые с ними связаны.

Подобно польским шовинистам, не желавшим отличать культурной и национальной самостоятельности Белоруссии и Литвы, «русские люди» в нашем крае также не хотели признавать белорусской национальности и старались везде, в самой России, в Западной Европе и в самой Белоруссии проводить взгляд и доказывать, что эта страна искони русская и что это вообще Россия, не нуждающаяся в местной культуре и, так сказать, не имевшая ее. Для своих целей это направление пользовалось, как и польские шовинисты, также научными данными и тоже по преимуществу историческими, потому что изучение этнографии и языка ставило бы их на скользский путь, ибо открыло бы глубокое различие между белорусской и великорусской национальностями. Официальное направление, прежде всего, стремится установить терминологию, оно не иначе называет Белоруссию, как «русским краем». В официальных изданиях совершенно исчезает или почти исчезает название Белоруссия, заменяемая названием Западного края, западнорусских губерний. Это направление ставит своей целью борьбу с поляками, но рассматривает всю культурную польскую деятельность в Белоруссии как следствие «польской интриги».

Большею частью все эти деятели занимали те или иные крупные административные места, сосредоточием их был Виленский учебный округ и зависевшие от него крупные научные учреждения в крае — Виленская публичная библиотека и Виленская комиссия для разбора древних актов.

Виленская публичная библиотека и состоящий при ней музей имеет своим началом Музей древностей, основанный еще в 1856 г. при содействии, главным образом, графа Тышкевича. Уже при Назимове польский элемент в музее был в сильной мере раскассирован и началась его руссификация, в результате которой привлечены были к ведению библитеки частью силы из Великороссии, частью из Галиции, а впоследствии пополнялись эти силы и местными учеными.

Независимо от политических задач, Виленская комиссия для разбора древних актов, учрежденная в 1864 г., сделала очень много для освещения исторического прошлого Белоруссии. Она издала длинный ряд томов «Актов» Виленской археографической комиссии (более 30-ти) и около полутора десятка отдельных изданий. Виленский учебный округ имел также средства для научных изданий и выпустил целую серию их под именем Археографического сборника документов, относящегося к Северо-Западному краю. Во главе Комиссии и в составе ее членов стоял ряд видных научных имен, которые независимо от их политических убеждений, не мало сделали для развития нашей исторической науки. Первым председателем Комиссии был П. В. Кукольник, родом из Галиции, бывший профессор всеобщей истории при Виленском университете и оставшийся после закрытия университета жить в Вильне. Ему принадлежит несколько работ по истории и законодательству Белоруссии. В лице последующих двух председателей — П. А. Бессонова, москвича и Я. Ф. Головацкого — беглого галичанина, комиссия получила, к сожалению, более политиканствующих председателей, ярых борцов против «польской интриги», нежели ученых, желавших принести научную пользу тому краю, в который они были заброшены. Более полезными деятелями оказались последующие председатели. Таким был Ю. Ф. Крачковский (1888–1902 гг), родом из Кобринского уезда. Ему принадлежит длинный ряд очень почтенных научных трудов, хотя иногда и окрашенных излишней полемикой с поляками. Последним председателем был витеблянин Д. И. Довгялло, известный небольшим числом исторических статей и изданий, но уже принадлежащих к национальному направлению. Из членов комиссии следует упомянуть имена трех лиц, наиболее известных своими трудами: И. Я. Спрогиса, Н. И. Горбачевского (уроженцы Могилевской губ., написавшие ряд крупных работ), и С. В. Шолковича, уроженца Мозырского уезда. Последний принимал деятельное участие в трудах Комиссии, как ученый, но в то же время является видным представителем местного белорусского направления, идущего с официальным направлением. В его деятельности именно проскальзывает местный патриотизм правого оттенка. Он принимал в свое время большое участие в местных официальных газетах и издал «Сборник статей», объясняющих польское дело (справу) по отношению к Западной России. Этот сборник имеет полемическое значение и состоит частью из статей самого Шолковича, частью из статей других авторов, подобранных с нарочитою целью доказать зловредные последствия «польской интриги».

Крупным масштабом отличалась деятельность двух попечителей Виленского учебного округа И. П. Корнилова и П. Н. Батюшкова. Оба убежденные руссификаторы Белоруссии и Литвы. Разумеется, в этом направлении они действовали как администраторы. Но кроме того, оба они были люди с научными интересами. Им принадлежит деятельное участие в местных изданиях и некоторые научные труды. Наиболее деятельным оказался Батюшков. Под его руководством вышло много изданий, весьма полезных и хорошо обставленных в научном отношении, напр., «Памятники русской старины в западных губерниях», многотомное издание, с альбомами, затем ему же принадлежит очень недурно написанный очерк истории Белоруссии «Белоруссия и Литва и исторические судьбы Северо-Западного края» (1890). Но предисловия к этим серьезным научным изданиям, написанные самим Батюшковым, носят резко полемический характер бесконечного обличения «польской интриги» и доказательства того, что «западные губернии» составляют «древнее достояние России». Этим подчеркивается политический характер изданий Батюшкова.

Мы говорили до сих пор о чисто официальных представителях данного направления. Но в свое время нами было замечено, что это стремление к обрусению края незаметно сливалось с правым крылом зарождавшихся белорусских направлений. Наиболее ранним представителем этого последнего является «Вестник Западной России» Говорского. Он начал свое издание в Киеве, а затем перенес его в Вильно (1862–1871). «Вестник» Говорского, собравший немалое число сотрудников из белорусов, был проникнут поляконенавистничеством. Он являлся боевым журналом, задавшимся целью бороться со всякого рода сепаратизмом, в Белоруссии — с польским. С одной стороны способ борьбы был научным и в «Вестнике» помещались исторические материалы, исторические очерки и статьи, впрочем, не имеющие большого научного значения.

Но зато руководящие статьи самого Говорского были проникнуты озверелым полонофобством и допускали такие полицейские приемы, каких в печати избегают.

Это направление в менее резкой форме нашло нескольких видных представителей из числа белорусов. Таким был гродненский уроженец проф[ессор] Петербургской [духовной] академии М. О. Коялович.

Он издал несколько крупных работ: «Литовская церковная уния», «История воссоединения западно-русских униатов» и ряд др. Очень характерны его «Чтения по истории Западной России», ряд лекций, прочитанных им в связи с польским восстанием. В этих лекциях, как и в других статьях, публицистических и научных, как и в личном обиходе профессора, сказывается глубокий патриотизм, глубокое чувство любви к родной Белоруссии. Коялович боролся с полонизмом не в силу официальных побуждений, но вследствие убеждения вредности его для Белоруссии. Однако, он слишком уходил вправо и не отводил достаточного места самостоятельности белорусской национальной культуре. Во всяком случае, Коялович был крупным деятелем, своими воззрениями скрашивающий целый период.

Справедливость требует упомянуть и о некоторых других ученых трудах, полезных для науки о белорусской национальности, но иногда окрашенных в общий колорит тех мнений, представителем которых был Коялович. Это преимущественно работы по истории белорусской церкви, вышедшие, вероятно, из-под пера учеников Кояловича. Таковы работы о[тца] Извекова, о[тца] Шавельского. Довольно ярким представителем такого полуофициального, полунационального направления была редакция «Виленского календаря» 90-х годов, помещавшая иногда ряд очень полезных статей по истории церкви и другим историческим вопросам. К тому же принадлежит очень видная научно-литературная деятельность бывшего помощника попечителя Виленского учебного округа А. В. Белецкого, св[ященника] Орловского («Гродненская старина» и др., статистиков Сементовского и Смородского, издателя «Виленского сборника» Кулина и др.

Мы говорили уже, что независимо от политических и национальных настроений Белоруссия, ее история и этнографический быт и язык привлекали к себе интерес в последние десятилетия со стороны польских и русских ученых. Эти работы довольно многочисленны и обзор их не может входить в нашу задачу. Ограничимся самыми лишь беглыми указаниями наиболее видных явлений в данной области.

В польской науке разработка белорусских вопросов главным образом сосредоточивалась в Кракове, Львове, частью в Варшаве. Без подробных изысканий, трудно сказать в каждом отдельном случае, вызывался ли интерес к Белоруссии чисто научными соображениями, или же тут действовал отклик национальной связи со страною или территориальной [связью]. Во всяком случае, белорусы могут быть только признательны тем ученым других национальностей, которые посвятили свои труды изучению ее истории, быта и языка. Так в польской литературе можно отметить появление таких трудов, как многочисленные статьи, разбросанные в издания Краковской Академии Наук. «Zbior wiadomosci do Antro[pologii] Kr[ajowej]» (ст[атьи] Виковского, Дыбовского, Бируты, Черного, Василевского и др.). Известный польский этнограф Ян Карлович посвятил некоторые свои труды этнографии нашей родины и напечатал в упомянутом краковском издании книгу о преданиях и белорусских народных сказках. Там же напечатаны работы Владислава Вериги. Эти работы касаются преимущественно Западной Белоруссии — Наднеманской. Очерк той же Белоруссии дает Э. Ожешко в варшавском журнале «Висла» за 1888 и 1890 г. Не перечисляя многих других, обратим внимание на многотомный труд М. Федоровского под заглавием «Народ белорусский в Литовской Руси». Это обширнейшее собрание, труд многих лет, преданий, сказок и других материалов, характеризующих культуру белорусского племени. Записи относятся к северной части Гродненской губ. и Новогрудскому уезду Минской губ., т. е. к типичнейшим, не тронутым посторонним влиянием, местностям.

Еще труднее в сжатом очерке выделить наиболее важные труды, появившиеся в польской исторической науке относительно Белоруссии. Приходится ограничится лишь указанием на важнейшие имена. Наряду со Стадницким, Щейнехом надо особенно подчеркнуть многостороннюю деятельность по изучению древнейшей истории Белоруссии, ее отношений к Польше и к Лифляндии д[окто]ра А. Прохаски, львовского ученого. Он специализировался в этой области, чрезвычайно трудной для исследования и, кажется, нет того трудного и сложного вопроса, которого бы он не поднял и в разрешении которого не выказал бы своей блестящей эрудиции. Можно упомянуть о трудах д[окто]ра Ловитского, Лаппо и др., относящихся к той же области. Кс[ендз] Станислав Заленский написал многотомную историю иезуитов в Польше, в которой отвел место и истории литовских иезуитов. Т. Корзон в своих трудах касается истории Литвы и Белоруссии, напр., в истории военных сил Литовско-Русского государства. И. Ф. Белинский написал многотомную историю Виленского университета, Кутшеба дал краткий очерк правового развития Литовско-Русского государства, Иосиф-Вольф, варшавский ученый, дал ряд капитальных трудов по очень трудной специальности — по генеалогии и истории должностей. Белоруссии касаются некоторые труды Глогера, Рымбовского, Месцицкого, Барановского, Ашкенази, Шукевича, проф[ессора] Талько-Гринцевича (антрополог) и мн. др.

С такой же задачей сжатого упоминания имен мы подойдем и к аналогичным явлениям в русской научной литературе. Тут, прежде всего, надо отметить деятельность некоторых ученых учреждений по изданию исторических и этнографических материалов, касающихся Белоруссии. Так, Петербургская археографическая комиссия, имеющая задачей издание исторических памятников, еще в сороковых годах издала пять томов «Актов Западной России», а позже продолжала это издание (16 томов) под заглавием «Актов Южной и Западной России». Она издала «Памятники полемической западнорусской литературы», а в последнее время издала том литовских летописей и несколько томов «Актов Литовской Метрики», древнейших, дошедших до нас из документов великокняжеской канцелярии. Все это, конечно, очень полезные издания.

В самом начале 60-х годов Генеральный штаб издал описание всех губерний, составленное офицерами Генерального штаба, работавшими в 50-х годах. Таким образом, были изданы описания всех белорусских губ[ерний], за исключением почему-то пропущенной Могилевской губ. Хотя эти описания губерний составлялись по строго официальной программе и официальными лицами, но в общем все описания наших губерний составлены весьма объективно. К каждому описанию имеется исторический очерк губ[ерний], но весь интерес сосредоточивается на статистическом и естественно-географическом описании губерний. При описании производилась съемка губерний для картографических целей. Кроме этой стороны, описания дают сведения этнографические, описания обрядов, и приводят народные песни (кроме описания Минской губ., в которой этнографический отдел совсем пропущен). Лучшее описание быта населения находится в описании Гродненской губ., составленном Бобровским. Описание Могилевской губ. было впоследствии восполнено и издано в 80-х годах под редакцией местного губернатора Дембовецкого, причем в нем помещен очень обширный этнографический очерк губернии.

Несколько ученых трудов издало Русское географическое общество в Петербурге, напр., «Сборник гомельских песен», записанных Радченко, обширный сборник смоленских песен, составленный Добровольским. Некоторые работы издало Общество любителей естествознания, антропологии и этнографии в Москве.

Что касается трудов отдельных лиц, то мы укажем только на некоторые из них. Весьма немалое значение в науке имело появление монографии проф[ессора] П. В. Владимирова о Франциске Скорине и др. его работ. Полезны труды профессора Василевского по истории г. Вильны, Архангельского — по истории белорусской литературы, проф[ессора] И. Петрова и мн. др. Но особенно важны работы московского профессора М. К. Любавского, который, не будучи белорусом по рождению, специализировался в области истории Белоруссии и дал длинный ряд очень важных трудов («Областное деление и местное управление Литовско-Русского государства», М.,1892 г.; «Литовско-Русский сейм», М., 1900 г.; «Очерк истории Литовско-Русского государства» и ряд др.).

Не менее важное значение имеют труды покойного профессора М. Ф. Владимирского-Буданова по истории права и его учеников В. Г. Демченко, М. Н. Ясинского, Малиновского, Максимейко. Среди трудов покойного киевского профессора В. Б. Антоновича, относящихся к истории Украины, есть немало работ, посвященных и истории Белоруссии. Среди них «Очерк истории Литовской Руси» играет особенно видную роль, т. к. это первая работа, осветившая процесс сложения Литовско-Русского государства с научной точки зрения. В этой работе автор удачно отчленил вымысел позднейших летописцев от реальной действительности. Эта работа легла краеугольным камнем для дальнейших трудов польских и русских ученых. В других работах В. Б. Антоновича в той или иной мере затрагиваются вопросы, касающиеся Украины и Белоруссии. Многочисленные ученики Антоновича дали ряд работ. Так, проф[ессор] М. П. Дашкевич дал общий очерк истории Литовско-Русского государства, кончая Люблинской унией. Это очень живо написанный обзор ряда спорных вопросов нашей истории, имевшей целью критически проверить и дополнить выводы своего учителя. В. Е. Данилевич дал историю Полоцкой земли до конца 14 в. Проф[ессор] П. В. Голубовский написал историю Смоленской земли до конца 14 в.

Вообще Антонович имел большое влияние в деле возбуждения интереса к местной истории. К числу его учеников из белорусов принадлежит и М. В. Довнар-Запольский, о работах которого будет сказано в иной связи. Петербургский профессор Бершадский выяснил многие стороны в истории белорусско-литовских евреев. Известный литвовед Э. А. Вольтер касался многих сторон истории Белоруссии в связи с историей Литвы.

Из новейших работ следует упомянуть труды профессора В. И. Пичеты по истории аграрных реформ 16 в.

Ограничиваемся этим беглым и неполным указанием, т. к. в нашу цель не может входить сколько-нибудь подробный очерк историографии Белоруссии. Обзоры академиков Е. Ф. Карского («Белорусы») и А. Н. Пыпина («История русской этнографии. — Том IV. Белоруссия и Сибирь») дают более подробный указатель работ по истории изучения Белоруссии, хотя научная разработка нашей историографии еще впереди.

Периодизацию белорусских хозяйственных отношений мы понимаем таким образом: древнейшая история Белоруссии начинается эпохой племенного быта. Это та эпоха, которой соответствуют курганные раскопки, которой соответствуют первые известия о быте русских славян и белорусских племен в частности. Мы не будем вдаваться в подробности предположений о том, какими чертами характеризовался этот быт, был ли он остатком родового быта или имел какую-нибудь иную форму. Конечно, в нем были еще пережитки родового быта, но по-видимому, он отлился уже в веревные союзы, распадавшиеся в свою очередь на отдельные сябринные организмы.

В исходе племенного периода белорусские племена захватывает сильное торговое течение, шедшее с далекого Востока на Запад; оно является характерным для второго периода. Примитивный быт звероловов, едва только осваивавшихся с начатками примитивного земледелия, стал быстро перестраиваться.

Появляются торговые города, надо предполагать и развитие некоторых промышленных навыков, о чем до нас уже доходят сведения от 12 в. Древнейшие торговые центры вбирают в себя пришлое население представителей варяжского племени, иногда, по-видимому, оказывающихся в положении господствующего класса. Позже, с 12 в., Белоруссия входит в сферу северной торговли, и в ее городах появляются насельники-иноземцы немецкого происхождения.

Таким образом, вся жизнь охватывалась соотношениями, имевшими в основе своей материальный базис. На этом базисе формировались классовые соотношения. Так как главным занятием огромного большинства населения был промысел пушной или ремесленный, а занятием его верхушки была торговля, то все соотношения базировались не на поземельных отношениях. Вырабатывались господствующие классы, носившие наименование боярства или купечества. В силу своего материального превосходства они фактически держали власть в своих руках: они господствовали на вечевых собраниях, они ставили и низвергали князей, заключали договора и т. д. С внешней стороны, с формальной и юридической стороны, этот строй имел характер демократии, народоправства. Но по существу этот строй уже тогда был прорезан отчетливым классовым подразделением. Отсюда — формальное равенство бояр, мещан и «простых» людей, о чем хорошо известно из документов 14–15 вв., и ежечастная борьба между отдельными классами.

Весь этот вечевой и земский период, по нашему мнению, надо отличать от предыдущего племенного, и от последующего феодального. Многие русские историки в своем увлечении феодализмом готовы искать его в 11 в. По нашему мнению, это будет большим смешением понятий, и можно не рискуя впасть в ошибку, присоединиться к мнению Чичерина, который именно выделяет особый период народоправства. Если искать для него аналогий, то следовало бы искать в условиях древнегреческой истории, римской или даже древнегерманской (с оговоркой).

Период охвата всего строя господством отношений торговых и торгово-промысловых постепенно сменяется таким периодом, в котором на первый план выдвигаются поземельные соотношения, когда богатство и бедность, политическое влияние, слабость [и] бессилие измеряются соотношениями, базирующимися на землевладении. Земля приобретает значение капитала, имущества, которое дает власть, силу, независимость ее обладателю. Таким образом, происходит смена производственных форм. Основой этой смены является, бесспорно, постепенная сгущаемость населения. Вне этого экономического фактора мы не представляем себе стимула смены производственных форм народнохозяйственной жизни. Вырабатываются новые соотношения между населением и природными богатствами страны. Возможность занятия охотничьим промыслом уменьшается или исчезает под влиянием роста населения. Торговля теряла прежнее значение. Отсюда постепенное нарастание новых материальных соотношений. Эти соотношения имеют базу в том, что составляет основную потребность человеческого организма — в добывании пищевых продуктов для теперь уже многочисленного населения, понимая это нарастание не в числовом отношении, а в соотношении с формами хозяйства.

Отсюда сила и власть переходят в руки того, кто обладает наибольшим фондом для производства пищевых продуктов.

Те хозяйственные и государственно-правовые соотношения, которые определяются земельными соотношениями с привлечением некоторых государственных прав, мы и будем называть феодальными.

Как и всякая смена производственных форм, нарастание феодальных соотношений происходит весьма медленно, первоначально врезаясь в формы предшествующих материальных соотношений. В самом деле, присутствие сильного землевладельческого боярства отмечается источниками в 13 в., т. е. в эпоху, когда еще господствуют хозяйственные соотношения иного порядка. Затем идет все усиливающийся рост феодализации. Власть над земельным богатством переходит к определенному классу. Сначала он носит древнерусское наименование боярства, частью называется земянством, а затем принимает надолго польское наименование — шляхта. Весь период окрашивается господством сельскохозяйственного производства, заботами о добывании продуктов, удовлетворяющих первичные потребности населения. Феодалы, разделившие земельный фонд между собою, оказались обладателями основного капитала страны. Свою силу и влияние они употребили на то, чтобы добиться господства над теми слоями населения, которые оказались за бортом обладания земельным капиталом. Слабейшим элементом было крестьянство — обладатель труда. Оно постепенно было закрепощено и потеряло свободу применения своего труда. Так установилось господство крепостного права.

Довольно многочисленные города, отчасти оставшиеся от более древней эпохи, отчасти наросшие вновь, оказались или зависимыми от отдельных феодалов, или же от господаря великого князя, наиболее сильного феодала этой эпохи. На первое время господствует еще сознание выгодности существования городского класса в смысле извлечения из него больших доходов, и он пользуется поддержкой государственной власти.

С начала 18 в. жадность господствующего класса убивает городскую торговлю и промышленность.

Захват определенным классом основного капитала страны дал ему господство и власть в ней. Верховная власть пока свободно распоряжалась своим имуществом, еще имела силу и значение.

Но она растеряла свои права и функции по мере утери ею земельного преобладания.

Класс феодалов был связан между собою единством материальной базы. Правда, в нем выделялись господствующие верхи 25–30 родовитых панов, [которые] были фактическими обладателями власти и громадной части материальных ресурсов страны. К этой группе примыкала в последовательном порядке шляхта, обладавшая меньшим капиталом, и ниспадающие ряды ее доходили в нижних этажах до позиции крестьянского трудового хозяйства.

Так возник в Белоруссии феодальный строй. В общем, он базировался на обладании земельным капиталом и на праве распоряжения несвободным трудом. Это был очень длительный период. Он формировался, т. е. происходила смена производственных форм, в условиях 14–16 вв. Примерно, около половины 16 в. он получил четкое материальное, а за ним и правовое обоснование. С совершенной отчетливостью на истории Белоруссии выясняется нарастание правовой надстройки над господствующей материальной основой. С точки зрения народнохозяйственной довольно безразлична даже последовавшая смена режимов. Поэтому, по существу, этот период тянется до самой отмены крепостного права, правда, несколько тускнея, видоизменяясь и даже приходя в упадок в период господства над Белоруссией Российской империи. Потеряв политическую власть с отделением от Речи Посполитой, класс белорусских землевладельцев сохранил власть над материальными соотношениями. Произошла модификация феодализма, скорее лишь фактически подчеркнувшая в правовом отношении то, что выработалось в условиях кутюмов. В эпоху развитого феодализма белорусский феодал был сеньором по отношению к своим подданным и пользовался многими прерогативами государственной власти (суд, полиция, право законодательства, право наказания и проч.). Но каждый жадный капиталист стремился государственные права превратить в орудие вымогательства, в орудие частнохозяйственной наживы. Отсюда, если термин «подданный» в 16–17 вв. имел некоторое государственно-правовое значение по отношению к крестьянам и горожанам, живущим на земле пана, то уже в 18 в. этот термин был анахронизмом, ибо частнохозяйственные функции превалировали в феодальной местности над функциями и соотношениями государственно-правовыми. Крестьянин приближался к положению холопа. Поэтому эпоха русского владычества только закрепила все худшие стороны крепостных соотношений, углубила их, ибо дала им в Белоруссии ту же юридическую основу, какая давно уже утвердилась в бывшем Московском царстве.

И еще заметим, — во избежание недоразумений, — что, конечно, с освобождением крестьян феодальные порядки не сразу пали. Остатки феодализма еще застряли в условиях нашей деревни и после 1861 г. Их разрубила только революция. Об этом речь будет впереди. Утверждение господства феодальных соотношений понижающим образом отразилось на общем хозяйственном укладе страны.

И на Западе ранний феодализм разрушающим образом повлиял на хозяйственную структуру, и его эпоха отмечается низким состоянием хозяйства. Белорусский феодализм, как и феодализм соседних славянских стран, дал тот же хозяйственный эффект. Причина, в силу которой нарастающий земельный капитализм способствует падению хозяйственной жизни страны, заключается, среди многих других факторов, в эксплуатации землевладельцами подневольного труда. Господство этого последнего как экономического фактора губительно отражается на хозяйстве феодалов, а затем и на хозяйстве крепостного земледельца. Но наш феодализм как по времени не совпал с западноевропейским, так и по темпу своего развития. Отсюда мы видим, что как раз в период нарастания основных форм феодализма, в период его укрепления, мы наблюдаем вспышку расцвета торговли и даже частных промыслов. Мы говорили, главным образом, об эпохе 16 в., когда мы наблюдали несомненное оживление торговли, вывоза хлеба, леса заграницу и даже обработанных и полуобработанных изделий. В этой торговле и промышленности принимали большое участие г[орожа]не, и она, несомненно, затрагивала также и известную часть крестьянских масс. Но, по всей видимости, успехи городского класса в накоплении капитала — именно проблески накопления торгового капитала, дали повод обладателям земельного капитала к тому, чтобы, применив силу государственной власти, повернуть все выгоды наращения в свою пользу, стеснив городские классы и нажав на подневольный труд. Сначала это появляется в форме аграрных реформ, которые целью своею имеют усиление эксплуатации крестьянского труда, который тогда еще не вполне находился в состоянии подневольного, ибо крепостное право не вполне оформилось. Затем идет усиленное повышение таможенных пошлин, падавшее на городскую торговлю, и даже освобождение шляхетских товаров от пошлин. Господствующий класс ни гроша не хотел давать на нужды государства, вываливая бремя налогов военной эпохи на городской класс, и в то же время с жадностью устремился к эксплуатации крестьянского труда в целях обогащения. Результат этой близорукой политики нам хорошо ведом: торговля городов начинает падать, промышленность тоже, наращение торгового капитала прерывается. Несколько позже обладатели его прямо уходят в соседние государства. Неволя над крестьянином нависает всею своею тяжестью. Роскошь панских дворов превосходит избытки, выручаемые путем сильнейшей эксплуатации. Хозяйство огромной страны застывает, понижается в темпе своего развития, идет назад. Отсюда бедность, поражающая сначала крестьянское хозяйство, переходящая затем в города, и, в конечном итоге, грозно появляющаяся в палаце вельможного пана.

Весь этот ряд хозяйственных условий подтачивал старый феодализм. Нарастание населения и его обеднение, объединение трудящихся мощно заявляли о неизбежности смены производственных форм. Эта смена должна была дать падение феодализма или, по крайней мере, превращение его в переходную форму. Это прекрасно чувствовалось его современниками, интеллектуально более развитыми. Это отразилось на работах 4-х летнего сейма. И польская корона сейчас, после разделов, в условиях надрыва старых феодальных отношений, стала переходить к смене производственных форм. Уже начало 19 в. здесь выражается в настроении торгового капитала и даже в превращении его в форму промышленную. Это — начало польской промышленности.

Белоруссия оторвалась от Польши. Ее тесное единение с Российской империей продлило здесь эпоху феодализма в несколько изуродованном, как мы уже знаем, виде, с известного рода изъятиями. И, конечно, это отразилось на продлении застоя экономической жизни. В первую половину 19 в. не заметно здорового естественного накопления торгового капитала, отсюда и нет на месте источника для зарождения промышленности. Эксплуатация подневольного труда принимает еще более уродливые формы. Крестьянство оказывается в ужасном материальном положении, наблюдается его вымирание, наблюдаются все признаки тягчайшего экономического разложения громадного района. И только общая российская экономическая эволюция формально сняла с крестьянина крепостное иго, надолго сохранив еще пережитки феодальных отношений.

Эти несколько замечаний и обобщений мы сочли нужным дать здесь читателю, чтобы подвести итоги всего прошлого исторического уклада Белоруссии и в хозяйственном отношении, ибо мы исходим из той предпосылки, что формы исторической жизни являются надстройками над экономическими соотношениями. Эти же последние, с своей стороны, находятся в известных соотношениях с физико-географическими силами природы в связи с ростом населения.

Послекрепостной период белорусского хозяйства характеризуется прежде всего тем наследием, которое Белоруссия получила от прошлого. Это наследие, мы знаем уже, не блестящее. Природа убогая, требующая большого применения труда и капитала, — это тот извечный фактор, который воздействует на хозяйственную жизнь человека. Побороть ее, т. е. заставить давать человеку больше благ, чем она может давать в ее первобытном состоянии — вот первое, с чем сталкивался труд белоруса-земледельца, получившего теперь право по собственному усмотрению разрабатывать свой участок. Но весь хозяйственный фон был охвачен еще остатками феодальных отношений, которые надлежало изжить. На этом фоне отсутствие капиталов на месте, отсутствие таких естественно-исторических ресурсов страны, которые привлекали бы капитал извне, является выдающимся фактом. Сущность эволюции белорусского хозяйства этого периода заключалась в изживании остатков феодализма, в успешной борьбе крестьянского хозяйства с землевладельческим, в том, что первое получило в конечном итоге доминирующее значение; в борьбе с природой, в смысле достижения значительных успехов в области техники сельского хозяйства, поскольку это было возможно при отсутствии капиталов в крестьянском хозяйстве и при слабом развитии рыночных отношений в стране, наконец, в в зачатках индустриализации, роста капиталистических отношений..

Последний фактор является позднейшим по времени.

Несмотря на нарастание избыточного труда, промышленность начала развиваться поздно, прежде всего вследствие отсутствия капиталов, что нами указано уже. Но сверх того были особые побочные причины, препятствовавшие развитию промышленности. Эти причины заключались в том, что Белоруссия оказалась в тисках двух нараставших капиталов — польского и московского. В первые десятилетия 19 в. польский капитал начал сильно развиваться. Польская промышленность, особенно суконная, даже удачно конкурировала с прусской и особенно московской на рынках Великороссии и Украины и особенно на китайском рынке. Московская промышленность вступила в борьбу с польским капиталом. Несмотря на сильную оппозицию московских промышленников, несмотря на таможенный барьер, которым до 1850 г. Польша была отделена от России, все же польская промышленность делала большие успехи.

Но для Белоруссии результат борьбы московской и польской промышленности имел весьма неблагоприятные последствия. Она оказалась в тисках, на пути конкуренции обоих капиталов, и это обстоятельство, конечно, влияло задерживающим образом на развитие местной индустрии. От этого выгадала только Гродненская губ., куда после восстания 1830 г. и в связи с повышением таможенного тарифа частично перекочевал польско-немецкий капитал.

Таковы основные вехи. Теперь мы представим в сжатом очерке некоторые детали. Мы оговариваемся при этом, что в другой нашей работе, посвященной хозяйству этого периода, читатель найдет многие из интересующих его подробностей. Здесь же мы даем только основные моменты хозяйственной жизни, причем даем их в сжатом, конспективном виде, в главнейших выводах.

Вопросы населения в хозяйстве страны играют первенствующую роль, наряду с естественно-историческими условиями.

Крепостная эпоха дала замедленный рост населения и даже приостановку роста крепостного населения. Последующее пятидесятилетие устраняет этот неблагоприятный экономический фактор и население вырастает с 5,6 млн. д[уш] об[оего] п[ола] в 1863 г. до 14 млн. в 1914 г, т. е. увеличивается в 2,1/2 раза (везде считаем 6 губерний), 2-ая половина 19 в. давала усиленный естественный рост населения, близкий к 2 % в среднем в год, но в 20 в. прирост несколько снижается. Рост плотности населения (с 20 чел[овек] на 1 кв. версту в 1863 г. до 49 чел[овек] в 1914 г.) дает уже перенаселенность при данных условиях хозяйства. Если взять отношение сельского населения к площади пользования, то фактор аграрной перенаселенности накануне войны является весьма реальным, ибо плотность сельского населения на 1 кв. версту площади пользования дает от 73 душ об[оего] пола до 86 в различных губерниях. Это уже угрожающая перенаселенность, которая говорит об избытке населения в деревне, о том, что земледелие не потребляет всего труда населения. Выход из этого затруднительного положения заключается в расширении площади пользования, в интенсификации хозяйства и в переселении — если городская промышленность не может потребить нарастающего в деревне труда. Потребность в переселении сделалась весьма актуальной. Переселение началось в конце 80-х и 90-х годах и белорусское население просачивалось в Сибирь сперва весьма небольшими группами. Но уже в половине 900-х годов белорусский переселенец занял едва ли не самое видное место среди переселяющихся в Сибирь: только 4 губернии (Могилевская, Минская, Витебская и Смоленская) за 20-летие 1896–1915 гг. дали 7-ю часть переселенческого движения за этот период всей России, и белорусское переселенческое движение превзошло переселенческое движение из центрально-промышленных губерний. Это, конечно, большой урон для хозяйства Белоруссии, тем более, что, как общее правило, переселенческий поток пополняется здоровым середняком.

Рост переселенческого движения Белоруссии понятен, если мы скажем, что города наши росли чрезвычайно слабо. Процент городского населения с 12,1 в 1863 г. пал несколько к концу столетия до 11,5 в 1897 г. и поднялся только до 13,4 % в 1914 г., когда начало чувствоваться уже дуновение индустриализации.

Все эти условия выясняются на прилагаемой диаграмме, едва ли требующей особых пояснений.

Условия еще не изжитой феодальной эпохи в сильной мере отражались на землевладении. Из 27 млн. десятин общей земельной площади без малого две трети (60 %) приходилось на долю частного землевладения в 1905 г. и одна треть на долю крестьянских надельных земель (34 %). Однако это формальное распределение, не обрисовывающее действительности. Эпоха 60-х годов дает преобладание крупного землевладения, и, вообще, помещичье нетрудовое землевладение является превалирующим в течение всего этого периода. Даже накануне войны и революции Белоруссия все же была страной крупного землевладения. Но надо особенно подчеркнуть тот факт, что крестьянство весьма усилило свою долю в землевладении, прежде всего вследствие дополнительных наделений, т. к. фонд надельных земель вырос на 20 %. Затем крестьянство принимало участие в покупке земли при помощи банков, особенно крестьянского, и, таким образом, сделалось участником фонда частного землевладения. Не вдаваясь в подробности, мы на прилагаемой диаграмме выражаем произошедшую эволюцию в области землевладения за период с 1862–1913 гг. Трудовое землевладение началось с фонда крестьянской надельной земли в 8,2 млн. десятин, и помещичье землевладение превосходило его на 10 млн. Это было дворянское землевладение. Последующая эволюция заключалась в том, что дворянство как класс растеряло половину своих земель. Эта потеря вошла в фонд нового купеческого и мещанского нетрудового землевладения, и в большей части она влилась в крестьянское трудовое, к которому примыкает трудового же типа землевладение других сословий, мещан и дворян (мы объединяем все мелкое землевладение до 100 дес.). Количественное состояние этой эволюции и выясняется на этой диаграмме.

Сущность эволюции в хозяйственном отношении выражалась в следующем. Дворянство из реформы вышло с капиталом, расплатившись притом с большим банковским долгом, лежавшим на имениях в крепостную эпоху. Если бы оно умело свой капитал обратить в сельское хозяйство и привлечь наемный труд, внести технические улучшения, оно, без сомнения, дало бы весьма значительный рост. Но полученные деньги дворянством были прожиты в столице и заграницей. Оно растерялось и уменьшило или даже забросило запашки, передало земли крестьянам. До 90-х, даже 900-х годов помещичье хозяйство представляется в общем весьма слабо организованным и технически отсталым. Только в последние 10–20 лет часть хозяйства несколько реорганизуется, получает капитал от ликвидации части земельной собственности, берет займы в банках (накануне войны задолженность частного землевладения весьма выросла) и, по-видимому, не все проживает, пуская некоторую часть добытых капиталов в сельскохозяйственный оборот. Но подымаются только одиночки.

Таким образом, в первые десятилетия после освобождения господствующим является крестьянское хозяйство. Таковым по существу застала его революция. В 60-х и 70-х годах оно даже в техническом отношении выглядит выше помещичьего (чисто трехпольное, тогда как у помещиков много залежи).

Крестьянин начал свое хозяйство без капитала, без знаний. В первые 2–3 десятка лет он был почти исключительно предоставлен самому себе, и только с 90-х годов начинают развиваться сельскохозяйственные школы, замечается некоторое движение в целях доставления крестьянству известного рода технических знаний. И тем не менее крестьянство достигло, как увидим, значительных технических успехов.

Белоруссия, прежде всего аграрная страна. От 60 % (в Гродненской губ.) до 85,5 % (в Смоленской) ее население, по данным 1897 г., занято сельским хозяйством. Это относится ко всем национальностям Белоруссии. Собственно же белорусы по национальности на 91 % хлеборобы. Таким образом, Белоруссия, (кроме ее крайнего Запада) является наиболее аграрным районом из всех районов бывшей России. Но белорус вышел из реформы в значительной части не вполне обеспеченным землей. Конечно, если считать просто среднее [количество] надельной земли в погубернских масштабах, то земельное обеспечение даже ближайших поколений выглядит как-будто достаточным, особенно если не учитывать качества почвы. Но дело в том, что фактически размеры наделов весьма варьировались не только в пределах губерний, уездов, но даже и волостей. Поэтому крестьянский класс сразу же из реформы вышел в сильной мере расслоенным, и даже, по данным 1893 г., имеется уже от 5,6 % до 9,7 % безземельных дворов. Данные 1905 г. говорят нам об углублении безземелья, они, кроме того, дают до 8 % малообеспеченного землей крестьянства. Однако еще в 1905 г. многоземельная группа, с другой стороны, составляла почти одну четверть крестьянства.

Но, конечно, после работы В. И. Ильина о расслоении крестьянства только по одному признаку большей или меньшей обеспеченности землей говорить не приходится. К сожалению, дополнительные источники, по которым можно было бы судить о расслоении крестьянства, для Белоруссии почти отсутствуют.

Важнейшими являются военно-конские переписи. Они дают нарастание процента безлошадных хозяйств, который с 15 % в 1893 г. подымается до 20 % в 1912 г. Безлошадные хозяйства — это уже настоящий деревенский пролетариат. Но мало того, растет в тот же период процент однолошадных хозяйств, т. е. хозяйств пролетарского или полупролетарского типа, подымаясь с 39,1 % до 47,4 %.

Процент крепкого середняка тоже несколько снижается, ибо в 1893 г. имевших две лошади было 25 %, а через 20 лет их оказалось 21,7 %. Редеют и ряды заможного крестьянства. Мы знаем уже, что процент малоземельных крестьян вообще не мал. Этому соответствует и тот факт, что почти 20 % крестьян в 1893 г. имело и 3, и более лошадей. Через 20 лет и этот процент снизился на половину (10,7 %).

Это все доказывает нарастающее углубление дифференциации крестьянства. Это доказывает процент падения середняцких хозяйств, непомерный рост пролетарских и полупролетарских хозяйств, а следовательно, и рост батрачества в деревне. Крестьянская верхушка уменьшается количественно, но несомненно крепнет качественно, опираясь на наемный труд.

Получается та же картина, что и в Прибалтике, Ковенской губ. и в некоторых других местах; широкое применение в зажиточных крестьянских хозяйствах наемного труда, рост интенсификации хозяйства и в то же время рост батрачества.

Если изучать такой важный признак, как рост урожайности и сбора хлебов, — хотя этот признак далеко не всеобъемлющий, — то в общем мы наблюдаем рост полеводственного хозяйства вообще и особенно рост крестьянского. Наблюдается рост урожайности крестьянских полей и подравнивание их с урожайностью помещичьих. Это доказывается прилагаемой диаграммой урожайности ржи за 1881–1916 гг., несмотря на некоторую грубость погубернских данных, не столь точно отражающих изучаемое явление. Посевная площадь сокращается в 60-х годах, в 80-х незаметно повышается, но сбор хлебов растет быстрее посевной площади и в общем стремится к тому, чтобы не расходиться с ростом населения. Это видно на прилагаемой диаграмме, которая дает рост посевной площади, рост населения, рост сбора ржи и рост ее стоимости с 1883 г. Колонка роста сбора ржи решительно обгоняет колонку роста населения.

С другой стороны, рост сбора льна и пеньки, особенно рост посевной площади под картофелем и рост его сбора указывают на значительную интенсификацию полевого хозяйства. Картофельная культура с течением времени является типичной белорусской культурой и дает почти 5-ю часть сбора всей России. Развитие таких культур, как культуры картофельные, пенька, говорит об интенсификации хозяйства.

С другой стороны, хозяйство в общем и в частности крестьянское принимает животноводческий характер в одних местах интенсивный, в других местах экстенсивный.

Не будем вдаваться в подробности и цифровые выкладки. Это нас в данном случае не интересует. Мы отметим только общую линию хозяйственной эволюции.

Она резко выявляется в общем росте крестьянского хозяйства. Замечается в его среде наступательное движение по отношению к помещичьему хозяйству. Надо только помнить, что полевое хозяйство, т. е. производство хлебного продукта, не обеспечивает всего крестьянского населения. Белоруссия является страной и в дореволюционное время ввозящей хлеб.

Но крестьянское хозяйство стремится восполнить этот недостаток ростом картофельной площади и выбросить часть этого продукта в переработанном виде (спирт, дрожжи, крахмал) на внебелорусский рынок. Ту же роль играет производство животноводческих продуктов, лен и пенька, наконец, отхожие промыслы.

Таким образом, крестьянское хозяйство приобретало в сильной мере рыночный характер.

И во всех соотношениях, характеризующих рост хозяйства, наблюдается именно усиление крестьянского хозяйства за счет помещичьего.

Оказывается, что накануне революции крестьянское хозяйство запахивало в общем 90,7 % всей посевной площади, а в отдельных губерниях, напр., в Витебской и Смоленской, этот процент был еще выше. Крестьянское же хозяйство немногим меньшую долю давало всего хлеба и картофеля (на владельческие хозяйства приходилось не более 10–12 %). Весьма важной характеристикой хозяйства является распределение посевов картофеля и технических культур. Оказывается, в то время как помещичье хозяйство давало только 6,9 тыс. десятин посевной площади под техническими культурами, крестьянское — 39,3 тыс. д[есятин]; под картофелем — первое давало только 31 тыс. д[есятин], второе 367 тыс. д[есятин].

Накануне революции крестьянское хозяйство получило значительное преобладание во владении таким важным элементом сельского хозяйства как лошадиное стадо: ему принадлежало 94,4 % лошадей (без Гродненской губ.), причем этот процент вырос с 79,4 % в 1900 г. Почти те же соотношения мы наблюдаем в области других видов скота. По данным 1916 г. (Гродненская губ. исключается) крестьянские хозяйства владели 94,0 % крупного рогатого скота, 98,4 % овечьего и козьего стада и 97,4 % свиного стада. В 1900 г. эти же соотношения давали такой последовательный ряд цифр: 72,5 % — 81,3 % — 81,2 %.

Отсюда виден рост значения крестьянского хозяйства в общем хозяйственном базисе страны.

Есть ряд других признаков, свидетельствующих о здоровом росте крестьянского хозяйства.

Чувствуется нарастание капиталов в крестьянском хозяйстве, и это нарастание идет быстрыми шагами. В 1910 г. имеется во всей Белоруссии 1422 учреждения мелкого кредита, обслуживающие крестьянские массы. В 1913 г. их уже 2046. Число членов за этот период более чем удвоилось (поднялось с 331 тыс. до 690 тыс.). С 1905 г. по 1912 г. сумма вкладов выросла с 21 млн. до 53 млн.

Если взять цифры относительно, то, конечно, они уступают бельгийским, немецким и т. п., но все же это указывает на быстрый рост успехов крестьянского хозяйства.

К этому надо прибавить помощь, приходившую извне в виде мелиорации и кредитов на мелиорацию, в виде распространения сельскохозяйственных знаний, распространения сельскохозяйственных машин и орудий, рост травосеяния, — и пред нами предстанет картина усиленной работы крестьянского хозяйства в области улучшения его структуры и материального роста.

Приспособляясь к рынку, белорус стремился не только к тому, чтобы прокормить себя, но чтобы получить наибольшее количество благ за свой труд. Если ему не хватало хлеба, он охотно его покупал, ибо Белоруссия находилась на большой дороге, по которой провозились массы дешевого хлеба; и смысл белорусского хозяйства заключался в том, чтобы производством более интенсивных культур не только заполнить недостаток в хлебе, но и получить известного рода денежные излишки. Как только он чувствовал направление рынка, он немедленно приспособлял к нему свое хозяйство, подходя все к более и более высшим и интенсивным формам его. Если он не сразу стал на этот путь, то ведь он был связан со всей остальной Россией, имея притом свои местные недостатки. Нужно было время для изжития остатков средневековья, нужно было наличие условий капитализации хозяйства. Работа шла в стране бедной капиталами, в стране, в которой город весьма в малой мере стимулировал хозяйство, и оно должно было искать выхода своей энергии за пределами района. И белорус выходил из этих трудностей с большим уменьем и настойчивостью.

60-е годы, являясь продолжением крепостной эпохи, представляли собой весьма бледный фон промышленной деятельности. Массу городского и местечкового населения обслуживают еще ремесленники, которых в 60-х годах насчитывается 36 тыс. человек. Господствует ремесло на заказ и даже на дому у заказчиков. То, что тогдашние статистические сведения называли фабриками и заводами, большей частью были только более развитыми ремесленными мастерскими, ибо в среднем на каждую фабрику и завод приходилось всего 5,7 рабочих (данные 1866 г.) с суммой производства в 4,8 тыс. рублей. Настоящим фабричным районом можно признать только Гродненскую губ., которая охватывала 36 % всех рабочих, 41 % всего производства и 30 % всех фабрично-заводских предприятий. Впрочем, здесь было много мелких заведений, ибо в среднем каждое фабрично-заводское предприятие Гродненской губ. имело 6,8 фабрично-заводских рабочих. По не совсем точным данным начала 70-х годов можно отбросить все мелкие заведения с числом рабочих до 10, и тогда в Белоруссии можно было насчитать, без винокуренных заводов всего 156 фабрично-заводских предприятий с 9,4 тыс. рабочих с производством в 7 млн. рублей. Но половина всего этого производства и рабочих приходилось на Гродненскую губ.

Сущность процесса белорусской промышленности выражалась в том, что ее фабрика укрупнялась и производительность росла быстрее нежели укрупнение самой фабрики. Если в 1866 г. принять за 100, то в 1913 г., т. е., примерно, за 50 лет количество фабрично-заводских предприятий уменьшилось вдвое, количество рабочих выросло в 3 3/4 раза, а сумма производства в 6,3 раза. Если исходить из роста в среднем каждого предприятия, то 1913 г. к 1866 г. выразится в таких соотношениях: среднее количество рабочих выросло в 6,5 раз и сумма производства в среднем на одну фабрику выросла в 10,6 раз.

Это очень почтенный рост. В 1908 г. число рабочих Белоруссии составляло 2,2 % рабочих всех русских фабрик, а в 1913 г. мы уже имели 3,5 % всех рабочих. Наши фабрики составляли 10,6 % всех фабрично-заводских предприятий бывшей империи (без горных заводов) в 1908 г. и уже 11 % в 1913 г.

Правда, фабрично-заводские предприятия все еще носили характер мелкой промышленности, но наблюдается процесс ее укрупнения. В 1902 г. только 17 % ее, считая по числу рабочих, могло быть отнесено к разряду крупной промышленности, а в 1913 г. — уже 22,3 %.

Этим отмечается рост индустриализации страны. Но, конечно, все же промышленность еще не достигла размеров крупного экономического фактора. Пока ясна только тенденция этого развития. Мы все же отставали от всей остальной России, если брать ее в целом, ибо уже в 1908 г. производительность русской промышленности на одного жителя в среднем выражалась в 30 руб., а в 3-х губерниях Белоруссии — только в 6 руб. Правда, уже в 1913 г. эти соотношения уже несколько поднялись.

Наша промышленность сосредотачивала главным образом свое внимание на переработке продуктов местного производства. Исключение относится к той части обработки волокнистых веществ, которая перерабатывала хлопок и частью привозную шерсть, к табачным фабрикам и к обработке металлов. Но в то же время, как обработка волокнистых веществ несколько снижалась, обработка металлов, химическое производство (спички), писчебумажная [промышленность] давали значительный рост.

К сожалению, рынок Белоруссии не изучен, тем не менее, можно заметить крупные изменения, которые в нем происходили в последние 10–15 лет. Вывоз сырья, притом сырья грубого, характеризовал наш экспорт в первые десятилетия изучаемой эпохи — лесного товара в непереработанном виде, льна, пеньки. Ввоз состоял преимущественно из продуктов земледелия. Но данные 1900 г. уже показывают, что наряду с грубым товаром, наряду с 262 млн. пудов лесных материалов, мы отправляли 1,3 млн. пудов продуктов питания, т. е. молочных и мясных продуктов. Тогда же мы получили 24 млн. пудов ископаемых и металлов в сыром виде (для переработки в стране бедной этим сырьем), мануфактуру и, наконец, 23 млн. пудов хлебных продуктов.

Но накануне войны уже отмечается изменение в формах нашего экспорта. Количество вывозимого льна за 10 лет увеличивается на одну треть. Растет отпуск коровьего масла, яиц, сыра, живой и битой птицы, фруктов, и, вообще произведений интенсивных продуктов, частью на русский, частью на заграничный рынок. Идет вывоз картофеля. Количество ввозимых лошадей превышает количество вывоза их, что представляет положительное явление. Довольно значительный отпуск живого рогатого скота снижается и затем даже дает повышение получения скота над вывозом. И это явление положительное, ибо потом скот вывозился от нас в переработанном виде. Вывоз лесных продуктов в грубом, неотделанном виде падает. Но зато растет вывоз переработанного леса. Железных изделий ввозится в три раза меньше, нежели железа и стали. Следовательно, идет переработка этого сырья на местных заводах. Напротив, вывоз сельскохозяйственных машин и орудий начинает играть крупную роль наряду с крупным же их ввозом. Это значит, что не вырабатывающиеся в Белоруссии машины и орудия поступают к нам, а с другой стороны, наши изделия находили себе рынок за пределами страны. Вывоз белорусских изделий дает возможность ввозить из других районов по 15 арш[ин] ситца в год на каждого жителя, по 8 фун[тов] сахару, по 0,2 пуда керосина, недостающий хлеб и пр.

И неудивительно, что национальный доход стал быстро возрастать. В этом смысле Белоруссия не отставала от других районов России. Весь ее национальный доход с 1900 г. по 1913 г. вырос вдвое, поднявшись с 576 млн. до 1 миллиарда, или до 770 млн. в 1913 г. по ценам 1900 г. (расчеты Г. Горецкого). Но важно знать то, что в составной части национального дохода, доход от промышленности дает наиболее резкий подъем. В 1900 г. сельское хозяйство Белоруссии дало 54 % всего национального дохода, а промышленность — только 15 %. Лесной промысел снизился на 3,3 %, менее значительное снижение наблюдается в других отраслях. Но к 1913 г. промышленность дала увеличение на 5,6 %, и участие нашей промышленности в доходе Белоруссии стало приближаться к размеру участия всей промышленности империи в ее национальном доходе (24 %).

Все это ряд таких бодрящих явлений, которые говорят нам, что при бедности почвы, мы сделали большие успехи в технике сельского хозяйства (по исследованию В. Обухова). По урожайности ржи Гродненская губ. сделала наибольшие успехи в сравнении с другими губерниями Европейской России, на 3-м месте стояла Минская, на 5-м Виленская. На 11-м месте — Могилевская и только 2 губернии оказались в середине. По развитию и переработке животноводческих продуктов, по укреплению травосеяния Белоруссия сперва выдвигалась среди других губерний, по применению сельскохозяйственных машин и орудий, наконец, начинала даже равняться со всей остальной Россией в области промышленности. Это означает не только абсолютный рост благосостояния, но и зарождающуюся возможность удерживать в недрах Белоруссии избыточное население. И важно еще подчеркнуть то обстоятельство, что если промышленность переходила в руки крупного капитала, что вполне естественно при условиях буржуазного строя, то в области сельского хозяйства выступала крестьянская масса, и можно почти безошибочно сказать, что почти половина национального дохода при слабости помещичьего хозяйства, была результатом ее труда. Единственной отрицательной стороной в положении крестьянского класса, исправляемой ныне революционным правительством, было значительное расслоение деревни.

Наши заключительные замечания к этой главе будут, по существу, заключением по всей книге, хотя за этой главой следует еще несколько. И это вполне понятно. Мы только дали обзор истории хозяйства последнего полустолетия — истории экономических соотношений. Это базис, без которого не будет понятно никакое крупное историческое явление, без него необъяснимы междуклассовые соотношения.

Но экономические соотношения недавнего прошлого подвели нас к сегодняшнему дню — к социальной революции, а это значит, что подвели нас к перестройке производственных отношений. Без сомнения, будущие историки наших дней далеко не с одинаковой точки зрения будут рассматривать внешнюю форму только что пройденного революционного пути: одни будут приходить в содрогание, другие в восхищение. Но бесспорно, несмотря ни на какие разногласия во взглядах, историки революции сойдутся в одном определении ее последствий. Революция привела к победе над всякими остатками средневековья, крепостничества, она все эти остатки в корне вырвала из жизни. Она отрезала от сегодняшнего дня все эти налеты далекой старины.

Читатель замечает, что мы говорим о тех самых остатках средневековья в области материальных соотношений, которые около четверти века тому назад были прекрасно выяснены в работах В. И. Ильина и борьбу с которыми он поставил в первую очередь, как политический деятель. И это была совершенно правильная точка зрения, оправдываемая не только теорией, но и фактами недавно пережитых нами дней. Все это значит, что старые производственные формы отмерли и ныне вырабатываются новые производственные отношения.

Предыдущее изложение и разъясняет нам причину средневековых устарелых производственных форм и неприложность перехода к новым. Вдвигается в новую жизнь новое звено истории, понимаемой на фоне материальных соотношений.

И историческое прошлое объясняет нам причины этого перехода в социально-экономических условиях его.

Историческая сущность этих условий заключалась в неуклонной и напряженной борьбе трудового элемента с нетрудовым. Это борьба классовая и она происходила в условиях классовых соотношений. Это была борьба трудового крестьянства с нетрудовым землевладением. В течение ряда десятилетий трудовой элемент захватывает у нетрудового все большее и большее количество материальных благ. Это была борьба за жизнь текущих и наступающих поколений и она угрожала перейти в борьбу за жизнь, в целях уничтожения командующих классов. Но для этого трудовые низы прежде всего долженствовали укрепиться материально, с помощью труда отбить достаточное количество материальных благ, получить уменье и навыки добывать их и расширять своим трудом и умом. И на истории белорусского хозяйства ясно видны результаты этой подготовительной борьбы. Ведь прежде, чем разражается революция, прежде чем один класс решается с оружием в руках выхватить у другого власть, он должен укрепиться материально, он должен приблизиться к господствующему положению на поле экономических соотношений. Отдельные восстания, протесты, всякого рода подготовительная, предреволюционная работа — все это лишь внешнее проявление над перестраивающимися производственными соотношениями, идеологическая надстройка над ними. На победу в борьбе за господство, отдаленный от власти класс может рассчитывать только тогда, когда он инстинктивно начинает чувствовать себя достаточно сильным и в материальном отношении.

История белорусского хозяйства дает нам прекрасные иллюстрации к только что сказанному. В течение ряда десятилетий трудовой класс отбил у нетрудового целый ряд благ. Он превзошел своего противника размерами поземельной площади, размерами посева, размерами сбора хлебов, он, наконец, стал сравниваться с нетрудовым хозяйством по уменью пользоваться улучшенной техникой. Все это выясняется на прилагаемой диаграмме. Она отчетливо рисует создавшиеся в предреволюционный момент экономические соотношения деревни. Не будем разъяснять этой диаграммы, скажем только, что читатель, внимательно следивший за предыдущим изложением, найдет в ней некоторые условные допущения, к сожалению, вызываемые состоянием наших статистических данных.

Обладание материальным базисом непреложно подводило белорусское крестьянство к борьбе с нетрудовым элементом, к борьбе за власть, за дальнейшее направление политикой страны. Крестьянский класс сделал громадные успехи. И этот успех дал ему право требовать уничтожения всякого рода остатков старых производственных форм и перехода к новым.

Командующий нетрудовой класс не мог без борьбы пойти на уступки, он не был пригоден на проведение в жизнь новых начал и он долженствовал быть сметенным. Революционный подход к борьбе оказался более пригодным и практичным, нежели эволюционный. Настоящим победителем из революции вышел крестьянский трудовой класс, господствующий в стране по своей численности и по отбитым у земельной буржуазии материальным благам. Ставя так вопрос, пишущий эти строки понимает, что вызовет длинный ряд возражений, которые будут сводиться к защите превалирующего значения в революции рабочего класса. Сейчас здесь, в заключении к исторической книге не приходится оспаривать возможные возражения и подробнее аргументировать вышесказанную мысль. Но мысль эта сводится к тому, что основным революционным элементом, конечно, был крестьянин, как поставщик рабочей силы и поставщик революционной армии. Как элемент, выдвигавший целый ряд чисто крестьянских правительств. По внешней форме победившее революционное направление было рабочим, по существу настоящим революционером и настоящим победителем явился трудовой элемент деревни. И если были моменты, когда уже советская власть в пылу революционных успехов в своих строительских исканиях пыталась строить экономическую политику страны на производственных отношениях, где господствовал бы фабричный рабочий, то в конечном исходе эти искания привели ее к созданию и строительству производственной политики на базе трудового крестьянства. А это означает, что к последнему элементу фактически и переходит власть, руководящая и направляющая власть в стране. Иначе и быть не может. И революционная крестьянская Россия, разбившаяся теперь на национальные, близкие прежде всего к крестьянскому миросозерцанию части, дает направление хозяйственной и административной политике страны, т. е. получила то, что ей принадлежит по праву победителя. И белорусское прошлое, в силу того, что эта страна в основе своей крестьянская, дает наиболее рельефное объяснение только что высказанной мысли.

Год восстания 1863 был последним годом, когда появились печатные литературные произведения на белорусском языке. Это была агитационная литература, выпущенная как восставшими поляками, так и их противниками. Обе стороны как бы спохватились в год восстания и вспомнили о том, что ими забыт главный элемент края, коренное его население, белорусский мужик. Мы видим несколько брошюр, изданных восставшими: «Мужыцкая праўда», «Гутарка старога дзеда», «Добрыя весцi» и нек. др… Противная сторона тоже выпустила несколько брошюр антипольского характера. Такова, напр., выпущенная в Вильне в 1863 г. брошюра под заглавием «Рассказы на белорусском наречии», в которой речь идет об унии, и которая в общем направлена против панов. Пущено в обращение несколько песен того же характера: «Был на Руси черный бог», «Из-за Слуцка, из-за Клецка» и др. В Варшаве появился первый букварь на белорусском языке.

Но обе стороны опоздали в своем обращении к белорусскому народу. С тех пор белорусская литература, как и вся интеллектуальная жизнь в нашем крае замирает на некоторое время, благодаря цензурным стеснениям и разгрому.

В 80-х годах, особенно на рубеже 90-х, с немалым трудом пробивается нарастающая белорусская интеллигенция. Так как она выходит из крестьянской среды, из мещанства, из среды убогой шляхты, то немало труда и усилий стоило первым ее представителям пройти через суровые гимназии нашего округа, даже при тяжелом режиме Сергиевского, не любившего людей из народа и вообще даже остерегавшегося местных белорусов, затем той же интеллигенции без средств приходится пробивать себе дорогу в университетских городах. Это было очень трудно. Однако, к этому времени все же белорусы пробились сквозь горнило тогдашних учебных заведений, появились в университетах, а позже и в родном крае, конечно, на второстепенных мало заметных административных местах, в качестве учителей гимназий, секретарей статистических комитетов и т. п. Высшая администрация систематически не давала хода белорусским уроженцам. Попечитель Сергиевский белорусам или не давал места, или давал захудалые места, а назначив на место, на всякий случай, держал в подозрении белоруса учителя и вообще с открытой неприязнью относился ко всем тем, которые выказали интерес к научному изучению края. Почти до конца 90-х годов местным людям, состоящим на службе, трудно было писать о «Северо-Западном крае», если они не выказывали себя рьяными приверженцами официальной доктрины. Кое-как удалось некоторым, как А. П. Сапунову, или Е. Р. Романову и некотрым другим, издавать тяжеловесные научные материалы, но и за это они были в большом гонении от учебного округа.

Однако, сила вещей, и крепкое белорусское национальное чувство брали свое и пробивали бреши в этом официальном антагонизме ко всему белорусскому, иногда принаравливались к общему тону. Иногда светочи белорусского возрождения проявлялись вдали от родины.

В Петербурге кружком студентов издается нелегальная газета «Гомон». Это был первый предвозвестник. С 1887 г. начинается работа киевского кружка. Его попытка издавать что-нибудь в Киеве и на белорусском языке потерпела крах. Издана была только брошюра М. В. (Довнар) — Запольского «Белорусская свадьба и свадебные песни». Общий ее тон национально-научный. Тем же кружком в Москве два года издавался — на 1889 г. и 1890 г. — «Календарь Северо-Западного края» под редакцией М. (Довнар) — Запольского. Особенностью этого календаря, на который при всех обзорах белорусского возрождения указывают обыкновенно, как на первый его предвозвестник, как было понято в белорусской провинции, было стремление провести некоторые литературные произведения на белорусском языке, что редакции и удалось сделать, поместив несколько стихотворений. Затем, в этом «Календаре» встречается ряд научных статей по истории и этнографии, причем в качестве сотрудников встречается несколько крупных имен профессоров В. З. Завитневича (белорус), профессора Э. А. Вольтера (литовец), В. Б. Антоновича (ст[атья] «Брагинская волость»), В. П. Голубовского (статья «О Владимире Святом»), переиздан был «Гапон», наконец, в этом «Календаре» появляются впервые подробно составленные статистические сведения о Белоруссии. Таким образом, под видом «Календаря» появился альманах, посвященный различным сторонам изучения Белоруссии. Зарождающееся движение отдавало себе ясный отчет о той конечной цели, к которой оно стремилось, о тех идеалах, которые оно хотело возбудить среди белорусов. В 1891 г. поэт Богушевич, известный под псевдонимом Мацея Бурачка, писал в предисловии к изданному им в Кракове сборнику «Дудка беларуская», обращаясь к землякам: «Я сам калiсь думаў, што мова наша — „мужыцкая“ мова i толькi таго!» Но потом автор предисловия говорит о себе, что он много читал и со многими познакомился и тяжелое раздумье стало его брать: «Божа ж мой, божа! Што ж мы за такiя бяздольныя». Маленькая Болгария, Хорваты, Чехи и другие имеют свою литературу, говорят на своем родном языке. Но разве наша мова не такая, чтобы на ней можно было писать. «Ой не! Наша мова для нас святая, бо яна нам ад бога даная, як i другим добрым людцам i говорым жа мы ею шмат i добрага, але так ужо мы самi пусцiлi яе на здзек». И сам автор решается писать на белорусском языке, призывая в то же время своих сородичей беречь родную мову: «Шмат было такiх народаў, што страцiлi [найперш] мову сваю, так як той чалавек прад скананнем, катораму мову займе, а потым и зусiм замерлi. Не пакiдайце ж мовы нашай беларускай, каб не умёрлi!»

Богушевич в последствии был очень популярен в белорусской среде, но сейчас трудно сказать, в какой мере его книжка, изданная в Кракове, была известна в самой Белоруссии, но высказанные им идеи исповедывались тогда многими.

В 1888 г. на страницах «Минского листка», тогда весьма популярной в крае газеты, печатался длинный ряд статей М. В. Довнар-Запольского под заглавием «Белорусское прошлое», переиздавшихся потом отдельными брошюрами. Автор подводит итоги своим очеркам в таких словах: «Уже из этих беглых очерков можно, как кажется, вывести заключение, что белорусское племя имело свою историю, отличительную от истории соседних, родственных ему племен, свои исторические традиционные начала, что эти начала оно когда-то упорно отстаивало. Кроме того, белорусский народ имеет этнографическое отличие от соседних народностей, отличается от них складом своего развития, понятий и наклонностей. В устах его еще сохранилась масса песен, из которых многие дышут родной, заветной стариной, рисуют бытовую обстановку жизни, в них воспевает белорус свою радость и горе… Это хватающая за душу песнь народа-раба, стонущего среди гонений, под игом чузеземной неволи… вообще народное наше творчество составляет наше богатство, которым белорусы могут гордиться, которое должны поддерживать и сохранить. Наконец, есть еще завет у белорусов — свой язык». Охарактеризовав древность языка, автор далее с большой осторожностью (очевидно, ввиду цензурных условий) переходит к вопросу о сущности народного организма (эти взгляды далеки от позднейшего марксизма названного автора) и в его заключении сквозит мысль, что Белоруссия — особый народный организм, имевший свое самостоятельное прошлое, может и должен иметь и свое самостоятельное будущее: «… народ, лишенный политической жизни, подавляемый внутренним гнетом, иногда на целые столетия сходящий с политической арены и как бы замирающий, такой народ, если он не потерял своего языка, этнографических особенностей и пр., снова выдвигается на арену, если не политическую, то, по крайней мере, социальной и умственной жизни. Таковы свойства и крепость народного общественного организма», — и далее автор ведет речь о необходимости и пользе белорусского национального возрождения.

В 90-х годах литературное и культурное возрождение Белоруссии проявляется уже многими путями. Оно выражается, прежде всего, в стремлении к уяснению исторического прошлого и современного состояния Белоруссии. Работа идет в двух направлениях. В местных официальных газетах и в многих неофициальных появляются статьи, которые в той или в другой мере подымают белорусский вопрос. Печатать оказалось возможным только в официальных изданиях, потому что чиновничья цензура оказалась менее строгой, а среди редакторов оказался ряд белорусов, в которых теплилось национальное чувство. В местных газетах, напр., в «Минском листке», в «Виленском вестнике», в «Губернских ведомостях» с 1887 г. появляется систематический ряд статей М. В. Довнар-Запольского, иногда под полной фамилией, иногда под инициалами, иногда под псевдонимом. Эти статьи рассматривали статистическое и экономическое положение Белоруссии, ее историю, особенности быта, это были наброски впечатлений от путешествий. Здесь нет нужды перечислять эти статьи, ввиду их многочисленности трудно было бы охарактеризовать их. В общем тон этих статей — это доказательства исконной государственной обособленности белорусского народа, его отличие от других славянских народов и его право на самостоятельное существование. Так как многие из этих статей имели форму критических отзывов, снабжены были научным аппаратом, то цензура пропускала нередко очень горячие призывы к национальному возрождению.

С течением времени работа в этом направлении принимает более широкие размеры. В этом (литературном) отношении весьма важна деятельность Е. Р. Романова, который в местных изданиях, а потом отдельными брошюрами выпускает полубеллетристические очерки из белорусской жизни, иногда под своей фамилией, иногда под псевдонимом «Радимич», иногда анонимно. Таковы его рассказы «Милостивый Осип», «Кара в сто лет», «Плач белорусской земли» и некоторые другие. Им же переиздан «Тарас на Парнасе», ранее выпущенный с литературным введением М. В. Довнар-Запольского. В конце 90-х годов Е. Р. Романов выпускает ряд сборников и материалов, о которых нам придется еще говорить. Эти сборники и материалы представляют собой научные труды. Они все же будили мысль в направлении белорусского возрождения. Весьма полезна была деятельность А. К. Ельского, писавшего свои статьи на польском языке в национальном белорусском направлении, но успевшего выпустить и несколько брошюр на белорусском языке, напр., «Слова аб праклятай гарэлцы» и «Аб жыццi i смерцi пьянiцы» (Петербург, 1900 г.), брошюру об эмиграции и некоторые другие. Несколько раньше появляются «Богачи» Брайцева, позже «Казакi», издания А. К. (1904 г.), очень интересный сборник рассказов А. Пщелко «Очерки и рассказы из жизни белорусской деревни» (1906 г.), составившийся из ранее помещенных в «Витебских ведомостях».

Все эти проявления белорусского национального движения относительно немногочисленны, что объясняется тогдашними условиями, ибо в форме отдельных брошюр и особенно полностью на белорусском языке печатать все же или было невозможно, или только случайно кое-что проскальзывало. Поэтому и период белорусского возрождения, выразившегося в 90-х годах, может быть надлежащим образом оценен только тогда, когда в оборот изучения войдет вся литература научная, полубеллетристическая, беллетристическая с частичным употреблением белорусского языка, которою были наполнены тогдашние наши повременные издания, то есть те официальные издания, о которых мы говорили. Поэтому нельзя без благодарности не вспомнить редакторов местных ведомостей и редакторов «Виленского вестника» (Бывалькевича и Вруцевича), которые наполняли свои издания статьями белорусских патриотов. Помещение в этих издапниях статей было и весьма целесообразно: обычно ведь это были единственные повременные издания, доходившие до народного учителя, священника, вообще до сельского интеллигента.

Наперед оговариваюсь, что мы приведем весьма неполные сведения, ибо не имеем ни возможности, ни места придать нижеприводимым справкам надлежащую полноту, мы в самых общих чертах и познакомим читателя с характером тогдашних местных изданий, хотя бы для того, чтобы с благодарностью упомянуть хоть некоторые имена культурных работников.

«Минский листок» при редакторе К. И. Зиновьеве и его преемниках уделял место различным статьям, характеризующим Белоруссию. Так, по этнографии встречаем статьи С. Пильского «Святочные обычаи в Гомельском уезде» (А.Б.), «Воззрение белорусов на праздник Пасхи», «Троицын день», «Положение женщины в крестьянской среде» (с песнями) и пр. «Педагогические воззрения белорусского народа» (К. Б-ского) «Белорусский говор или белорусское наречие», «Месяц и солнышко в белорусской поэзии» М. Запольского и др.

По истории, археологии и истории права встречаем статьи Н. Янчука «По поводу археологической находки» К. И. Зиновьева, «Историко-географические очерки Белоруссии», много статей А. Слупского, «Исторический очерк Мозыря», «Древние памятники Новогрудка» и др. Встречаем ряд статей не подписанных. Статьи Довнар-Запольского («Белорусское прошлое», «Наша научная нужда», «Заметка о предстоящем археологическом съезде» и другие). Но интересно, что в этом издании, мы встречаем первые опыты беллетристики из белорусской жизни с частичным применением белорусского языка: И. Чижика («Вавкулаки», «Два приятеля Ивана Печуры», «У сохи» и другие), встречаем и очень удачные переводы из Сырокомли нашего поэта Янки Лучины. В этой же газете переиздан и «Тарас на Парнасе».

В «Виленском вестнике» было помещено много статей по белорусской этнографии, часто без подписей авторов. По этим статьям можно было бы составить довольно полный очерк этнографического быта Белоруссии. Затем встречаем статьи Ф. Я. Серно-Соловьевича («Историко-филологические названия местностей Северо-Западного края», «Большая Пречистая», «Ильин день»), из статей других авторов назовем археологические статьи Макаревского, Э. А. Вольтера («Материалы для археологической карты Виленской губернии» и др.) И. Сиротко («Историко-этнографический очерк Крево»), статьи Рубинштейна (по Литовскому Статуту), статьи А. П. Сапунова. Из статей Довнар-Запольского назовем: «Статистические очерки Северо-Западного края», «Обзоры деятельности крестьянского банка», «Статьи по статистике народного образования», «Об осушении болот», «Обзор погребальных обрядов в Белоруссии», «Из истории романа и повести в Белоруссии», «Очерки путешествий по Белоруссии», «Очерки по истории реформации в Белоруссии», критико-библиографические очерки и т. п.

Крупная роль принадлежит бесспорно «Витебским ведомостям», вокруг которых сплотился тамошний кружок националистов-белорусов. Здесь мы встречаем длинный ряд статей Никифоровского, о котором нам еще придется говорить, Е. Р. Романова (псевдоним «Радимич»). Здесь помещались исторические очерки Воскресенского, (переиздан частью «Гапон». Здесь А. Пщелко помещал свои многочисленные этнографические и беллетристические очерки, чрезвычайно колоритные и интересные; Остопович поместил очерки по изучению белорусской народной поэзии, представляющие большой интерес, Довнар-Запольский напечатал «Тарас на Парнасе» с историко-литературным введением. Иногда встречаем без подписи авторов очень интересные этнографо-беллетристические очерки и исторические документы, ряд статей таких почтенных деятелей, как Д. И. Довгялло, А. П. Сапунов, Стукалич и других. Встречаем драматический этюд, частью на белорусском языке — «Подрядились» и мн. др. Вообще, в истории нашего движения «Витебским ведомостям» и их сотрудникам принадлежит крупная роль, так как все эти статьи были проникнуты отчетливо выраженным национальным духом.

В «Могилевских ведомостях» с переходом Е. Р. Романова в Могилев также водворяется сильная национальная струя. Здесь мы видим ряд статей самого Е. Р. Романова — исторических, археологических, этнографических. Статьи эти им потом собирались в отдельные сборники.

В «Гродненских ведомостях» встречаем также длинный ряд статей с менее заметной, однако, национальной тенденцией, но зато весьма важных в научном отношении. Таковы статьи священника Льва Паевского о местных архивах, истории Жировиц, статьи о Супрасльской Лавре, обширная статья о лаборях, осторожно анонимная статья о необходимости развития белорусской народной литературе по примеру Галиции. А. Е. Богданович поместил здесь очень ценный очерк «Пережитки древнего миросозерцания у белорусов», Довнар-Запольский поместил статью об этнографическом изучении Гродненской губернии, «Песни пинчуков» и др.

В «Минских ведомостях» встречаем издание народных песен, ряд статей А. Слупского (беллетристические рассказы из прошлого, история Минска, история Вильны, история евреев в Польше и Литве), К. Плавского по истории Минска, статьи Довнар-Запольского об археологических раскопках в Минске и крупную работу Г. Х. Татура «Очерк археологических памятников в Минской губернии».

«Смоленский вестник» этого периода дает длинный ряд мелких, но очень полезных в научном отношении статей и очерков из белорусской жизни. Кое- какие материалы печатались в «Ковенских ведомостях».

Параллельно с оживлением белорусских идей шла работа по выяснению белорусского прошлого и настоящего в научном отношении. С каждым годом прибавлялись работники на этом поприще. Разумеется, нет нужды и возможности в этом кратком очерке очертить всю эту обширную работу, которой в трудах Е. Ф. Карского и А. Н. Пыпина посвящены многие сотни страниц, все же не охватывающие всего сделанного в этом направлении. Ограничимся лишь самыми бедными указаниями.

Начнем с этнографических работ, с трудов старейшего представителя этой науки, частью относящегося еще к предыдущему периоду, И. И. Носовича. Он родился в Быховском уезде в 1788 г. и умер в Мстиславле в 1877 г., сын сельского дьячка из крепостных, окончил Могилевскую духовную семинарию и всю жизнь свою провел в родной губернии на педагогическом поприще. Еще в половине 19 в. он стал собирать, по совету сельских батюшек, этнографические материалы, а затем принялся за свой труд, за составление словаря белорусского языка. В начале 60-х годов был уже готов белорусский словарь, а равным образом представлены им и некоторые другие работы о белорусских пословицах и другие.

Работы этого бескорыстного труженника во многом оказались полезными последующим ученым Из числа старейших из них следует упомянуть П. В. Шейна, витебского еврея, потом крестившегося и бывшего много лет преподавателем Витебской гимназии; ему принадлежит ряд сборников белорусских песен, записанных частью им самим, частью же изданных им по записи других.

Шейн интересен для нас как ученый-этнограф. Иное направление получили этнографические работы Н. Я. Никифоровского (1845–1910) и других. Никифоровский — скромный учитель народной школы, а потом приготовительного класса Витебской гимназии, всю жизнь свою проведший в родном городе. Он начал свою работу первоначально в качестве сотрудника Шейна и своими записями и знанием народной жизни принес весьма большую пользу изданиям последнего. С начала 90-х годов и до конца дней своих Никифоровский посвятил себя самостоятельной работе на поле этнографии. Это — не обычный этнограф, описывающий народные обряды, или записывающий песни, сказки, но этнограф-бытописатель, человек чрезвычайно наблюдательный, умеющий передать весьма тонкие, неуловимые для рядового наблюдателя черты народных воззрений, понятий.

Это — сам народ, его устами передающий свои воззрения, свое понимание жизни. Длинный ряд работ принадлежит Никифоровскому, из которых многие охватывают период 60-х годов и восстанавливают перед нами картину народного мировоззрения далекого прошлого. Таковы «Очерки Витебской Белоруссии», «Простонародные приметы и поверья», «Очерки простонародного житья-бытья в Витебской Белоруссии» и много других.

Не менее выдающегося этнографа, частью историка и археолога, мы имеем в лице Е. Р. Романова, вышедшего тоже из среды народных учителей (родился в 1855 г.). Он издал ряд белорусских сборников с записями сказок, песен, духовных стихов, материалы для словаря. Все это тщательно записанный этнографический материал. Затем ему принадлежит ряд исторических материалов, (напр., «Материалы по исторической топографии Витебской губ.»). Он много раз производил раскопки курганов и написал по этому поводу ряд археологических статей. Мы видим его деятельное участие в белорусском национальном возрождении.

Наша наука должна гордиться обильным рядом трудов по белорусскому языку и этнографии, который издан академиком Е. Ф. Карским, бывшим ранее профессором Варшавского университета. При глубокой учености, его труды, с внешней стороны сухие, как всякие лингвистические работы, проникнутые, однако, большой теплотой к родному народу, на служение которому он положил всю свою научную жизнь. Он начал свою ученую работу книгой «Обзор звуков и форм белорусской речи». Эта книга была первым вполне ученым обзором особенностей белорусского языка. Далее следует ряд других капитальных трудов: «История звуков и форм белорусской речи», «Исследование о белорусских псалтырях ХV в.», многочисленный ряд статей по истории языка и языковых особенностях мовы, отдельных памятников, наконец, в последние годы появился многотомный труд Карского под заглавием «Белорусы»; это— обширная энциклопедия по изучению белорусского языка в его прошлом и настоящем; труд, не имеющий себе подобного в славянских литературах.

Мы слишком обременили бы наш краткий обзор, если бы в подробностях останавливались на работах других ученых. Поэтому только напомним об этнографических трудах Е. А. Ляцкого, А. Е. Богдановича, Н. Янчука, З. Радченко, Добровольского и др.

Переходя к работам по истории, укажем на некоторые труды историков, соединивших в своих занятиях изучение истории, языка и социологии. Из этнографических работ М. В. Довнар-Запольского назовем: «Белорусская свадьба в культурно-религиозных пережитках», «Свадебные песни пинчуков», «Очерки семейственного обычного права крестьян Минской губ.», «Белорусы» (этнографический очерк), «Заметки о белорусских говорах», «Пинчуки» (этнографический сборник); кроме того отдельно, в журналах изданные материалы. Работы по истории того же автора: «Государственное хозяйство Великого княжества Литовского», «Западно-русская сельская община», «Очерки по истории западно-русского крестьянства», «История Кривичской и Дреговичской земель», «Баркулабовская летопись» и другие издания материалов, напр., «Акты Литовско-Русского государства», «Документы Московского архива Министерства юстиции».

Важное значение в деле развития нашей исторической науки имеют труды А. П. Сапунова, витебского белоруса, преподавателя витебской гимназии, а впоследствии секретаря Витебского статистического комитета. В течение последних десятилетий он поддерживал и одухотворял науку на месте при тогдашних трудных условиях соединять учебную службу и работу научную. Его многотомное издание «Витебской старины» представляет собой чрезвычайно важное собрание материалов с обширными исследованиями в предисловиях. Ему принадлежит история Витебской гимназии и ряд других трудов, напр., «Памятники времен древнейших и новейших Витебской губ[ернии]» (1903 г.), «Река Западная Двина», «Двинские или Борисовы камни».

В трудах профессора Киевской духовной академии В. З. Завитневича, минского белоруса, красной нитью выступает не только научное отношение к изучаемому им вопросу, но и теплый огонь к родине. Он занимается археологией в Минской губернии и издал две работы по этому вопросу, занимался также историей полемической литературы 17 в. («Палинодия Захария Копыстенского») и другими вопросами. Тут следует с большой признательностью отметить и труды других витеблян: В. К. Стукалича («Белоруссия и Литва», «Очерки по истории городов Белоруссии» и ряд других работ) и труды Д. И. Довгялло. Ему принадлежит много статей по различным вопросам, издание материалов, извлеченных из актов[ых] книг Витебского архива. Обоим принадлежит видное участие в местных изданиях, о чем приходилось говорить.

Наконец, в последнее десятилетие появился ряд крупных трудов витеблянина профессора И. И. Лаппо («Великое княжество Литовское при Стефане Батории», «Литовско-Русский повет и его сеймик», ряд работ по изучению судоустройства, издание русского перевода статута и др.)

Наконец, в последние годы появилось крупное исследование В. И. Пичеты «Аграрная реформа Сигизмунда-Августа в Литовско-Русском государстве», ему принадлежат и другие статьи.

В 90-х годах и в начале 900-х годов наши ученые силы работали разрозненно. В последнее десятилетие замечается иное и более отрадное направление в ходе работ. Ученые силы группируются в местные ученые общества, что, разумеется, способствует более мощному движению науки и прививает любовь к родной старине в среде широких общественных элементов. Так, в 1909 г. в Витебске была открыта Витебская ученая архивная комиссия. Она издала уже несколько томов своих трудов и «Полоцко-Витебскую старину» Здесь мы видим работы нескольких историков, имена которых уже приходилось упоминать: А. П. Сапунова, В. К. Стукалича, Д. И. Довгялло, затем М. Д. Тихомирова, В. С. Арсеньева, С. П. Сахарова, Н. В. Митрошенка, Д. С. Леонардова и других. В Смоленске с большим успехом также работает местная ученая архивная комиссия, которая издает «Смоленскую старину», в которой мы встречаем работы И. Я. Орловского, Г. Бугославского, В. Арсеньева и др… Вообще эта комиссия удачно пошла по стопам историка смоленского Писарева и других историков. В Минске появился Церковный историко-археологический комитет, издающий «Минскую старину», в которой, между прочим, помещена А. В. Жиркевичем обширная двухтомная биография ксендза Сенчиковского. В Вильне возродился Северо-Западный отдел Русского географического общества, уже начавший в 1910 г. издавать свои труды, среди сотрудников которого мы встречаем Е. Р. Романова, Д. И. Довгялло, В. К. Стукалича. В Вильне же комитет Муравьевского музея выпустил несколько томов «Виленского временника», между прочим, с работами Е. Ф. Карского, Н. Никифоровского, А. И. Миловидова и др. В Могилеве образовалось «Общество изучения белорусского края». Появление общества связано еще с одним отрадным явлением — учреждением и развитием местных музеев. Долго таким единственным музеем был музей при Виленской публичной библиотеке. В 90-х годах возникли, в значительной мере благодаря энергии Е. Р. Романова, епархиальные древлехранилища в Витебске, в Могилеве, а в 900-х годах — в Гродно, Минске и Вильне. Если в 90-х годах устройство древлехранилища было делом трудным, и тем труднее было сделать каждый музей вполне национальным, то в последнее время все эти музеи служат уже национальному делу, имеют соответствующих сотрудников и пользуются большими симпатиями местного общества.

Развитие белорусской науки давно уже стало возбуждать еще один важный научный вопрос — вопрос об учреждении белорусского университета. Хлопоты об университете — грустная страница из истории нашего прошлого. Имея в первой части 19 в. два высших учебных заведения, в Вильне и Полоцке, Белоруссия оказалась лишенной их. Упорные ходатайства и при Николае I и при Александре II встречали такое же упорное сопротивление со стороны высшей администрации. Наконец, с началом первой революции эти ходатайства сделались особенно настойчивыми. С особенным усердием отстаивали витебляне идею университета в Витебске и Полоцке. Появился ряд статей и брошюр А. П. Сапунова, В. К. Стукалича, П. Стрельцова и других. Этот вопрос обсуждали съезды местных деятелей, но в царское время он не двинулся.

Но самым существенным явлением этого периода было возрождение литературы на белорусском языке. Мы уже несколько раз подчеркивали, что прохождение через цензуру литературы на белорусском языке было делом трудным. Но все же время от времени проскальзывали отдельные брошюры, статьи и стихотворения, сначала в соединении с русским языком, а позже и полностью [белорусскоязычные]. Так, в «Календаре Северо-Западного края» встречаем несколько стихотворений на белорусском языке и рассказы, в которых разговорная речь передается по-белорусски. Некоторые произведения выходят за границей.

Так, в 90-х годах появляются брошюры минского помещика А. К. Ельского, который тогда уже был глубоким стариком (1834–1916 гг.). Это был белорус польской культуры, но весь преданный белорусскому делу. Он написал ряд научных статей на польском языке. В 1892 г. во Львове он издает перевод «Пана Тадеуша». Затем, с 1895 года появляется его несколько брошюр на белорусском языке в Петербурге, напр., стихотворная повесть «Сынок», «Слова аб праклятой гарэлцы», «Аб жыццi i смерцi пьянiцы» и др.

Довольно значительную литературную деятельность в Витебске развил Александр Пщелко. Это довольно многочисленные рассказы из белорусского быта, большею частью на белорусском, полубелорусском языках, напр., «Канiцель», «Смяхотныя гутаркi», «Панскае iгрышча» и мн. др. «Замойжанский кирмаш» пользовался в свое время большим успехом. Все это очень интересные картинки из белорусской жизни, но автор смотрит на Белоруссию и на белорусскую литературу с великорусской точки зрения. Для него белорусский быт и белорусский язык есть известного рода провинциализм.

Можно назвать некоторых других авторов того же типа, напр., Брайцева, его рассказы «Богачи» и нек. др. Вся эта литература является преддверием будущего литературного языка и самостоятельной литературы.

Литература этого периода все еще носит характер не самодовлеющей литературы, но такой, в которой авторы обращаются к мужику с поучениями (Ельский), или же имеет целью своему брату интеллигенту порассказать о житье или о забавных историях белорусской деревни.

Тогда же зарождается и поэтическая литература в лице Ольгерда Обуховича из Случчины, А. Гуриновича, Осипа Орловского и нек. др.

Но, разумеется, наиболее видное явление этого периода — это два крупных поэта: Францишек Богушевич из Ошмянского повета, писавший под псевдонимом Мацея Бурачка, и Янка Лучина (Неслуховский) из Минска.

Поэзия Мацея Бурачка имеет большое значение не только по своей национальной идее, но и по таланту автора. Богушевич принадлежит к разряду старых деятелей. Он род[ился] в 1840 г., обучался в Вильне, потом в Петербурге и перед самым восстанием появился в родном крае, принял в нем участие, был ранен, впоследствии окончил юридический лицей в Нежине, долго бродил по России и окончил жизнь виленским адвокатом в 1898 г. Его сочинения вышли за границей в двух сборниках:«Дудка белорусская» (Краков, 1891 г., под псевдонимом Бурачка) и «Смык белорусский» (под псевд[онимом] Сымона Ревки, Познань, 1894 г.). Богушевич по справедливости, вместе с Янкой Лучиной, считается родоначальником белорусской литературы. Это — талантливые небольшие стихотворения, обладающие неподдельным народным юмором или тихой задумчивостью. Трогательная любовь к народу, любовь к родной Белоруссии окрашивают его поэтическое творчество. В предисловии он призывает к возрождению белорусской литературы, подчеркивая богатые особенности белорусского прошлого и белорусского языка.

В небольшой поэме «Кепска будзе», заслуживающей большого внимания с художественной стороны, проникнутой народным духом и народным мировоззрением, выступает идея духовного одиночества белорусского народа, покинутого своей интеллигенцией. С другой стороны — это прекрасная иллюстрация социального неравенства, характеризующего нашу жизнь. Подобного рода мотивы обычны для поэзии Богушевича.

По словам нашего историка литературы Максима Гарецкого, Богушевич — первый всенародный белорусский вождь и первый белорусский поэт-революционер. Как классовый поэт, предвестник социальной революции, он занимает почтенное место в мировой поэзии.

Рядом с Богушевичем надо поставить Янку Лучину, инженера по профессии. Он писал на польском и белорусском языках, но и в польских произведениях Лучина чаще всего касается Белоруссии и белорусов. В 1903 г. вышел сборник его стихотворений на белорусском языке, в который вошли многие стихотворения, написанные до этого года; сборник имеет заглавие «Вязанка».

Поэт поет на языке своего народа, потому что его сердуе оковано теми же оковами, как и народ, и в своей судьбе он слился со своим народом:

                       Чы гдзе гора абзавецца,
                       Як асiна, грудзь трасецца,
                       Чы пра радасць чую весцi,
                       Усё ў грудзь хаваю гдзесьцi.
                       Мне гаворыць вёска, хата,
                       Мне гаворыць сэрца брата.
                       Рад збiраю, што пачую,
                       У грудзi сваёй нашу я, —
                       Яж, як траўка на кургане,
                       Яно ўзыйдзе — песняй стане.

В поэзии Лучины с поэтической мягкостью мы встречаем описания природы и горемычную долю белорусского крестьянина. В стихотворении «Родной сторонке» [поэт] дает такой облик родной страны:

                        Ты нам раскiнулась лесам, балотамi,
                        Выдмай пясчанаю, неураджайнаю,
                        Мацi-зямлiца!  І умалотамi
                        Хлеба над мерку не даш звычайную.
                        А сын твой беднай адзет сярмягай,
                        З лыка пляценыя лапцi абуўшы,
                        Едзе драбiнамi цi калымагаю,
                        Канём, што цягне як бы заснуўшы.
                        Усё у табе бедна.

Оба названные поэта, равно как их предшественники, имели громадное значение на дальнейшее развитие белорусской литературы, пышный расцвет которой относится к 90-м годам.

Мы рассмотрели тот ряд условий, который подготовлял белорусское общество к уяснению идеи национального самосознания, к тому, что эта идея, тесно связанная с идеей улучшения и оздоровления социальной структуры, охватит широкие массы и дойдет до народного сознания.

Историческая, историко-литературная и этнографическая наука о Белоруссии, выработавшаяся в предшествующий период, имела по существу огромное значение, ибо она послужила твердой опорой для национальных исканий. Изящная литература не была еще обширна, она находилась в зачаточном состоянии и все же она имеет такое же громадное значение, потому что самый факт ее наличия, самый факт применимости белорусского языка для литературных целей явился мощной опорой в тот момент, когда сдвиг 1905 г. поставил национально настроенные белорусские сферы перед лицом враждебных им течений. Революция 1905 г. сбросила оковы цензуры с литературы, а равным образом и с религии, которая у нас еще тесно переплеталась с культурой. Белорусская национальная культура имела теперь возможность себя проявить. Но враждебные ей элементы тоже получили возможность вступить с ней в борьбу. Вот почему важна была подготовка в деле возрождения молодой культуры, когда она лицом к лицу встретилась прежде всего со старой польской культурой.

После восстания 1863 г. польская литература в Белоруссии была задавлена правительственными мерами. Она не имела своих органов печати, даже издательская деятельность отдельных книг и брошюр совершенно прекратилась. Польская культура сохранилась лишь в семьях, затем она постоянно проявлялась в попытках устраивать школы для обучения польскому языку. Будучи тайными, эти школы вызывали к себе симпатии прогрессивного общества. Запретительный закон был обходим всякого рода способами. Среди таких способов было устройство школ под видом мастерских и т. п. С начала 90-х годов заметно оживление в области воинствующего полонизма. Нарождаются общества, которые ставят своей целью выработать, прежде всего, человека-поляка и эти общества направляют свою деятельность для ополячения белорусов и литовцев, католиков. Количество деятелей, работающих в этом направлении, делается постепенно значительным. После 1905 г. деятельность польского элемента приобретает еще более широкий характер. В 1905 г. все ограничения в отношении языка были сняты, сохранился действующим только закон, в силу которого на общественных собраниях обязательно было употребление русского языка. Немедленно появились польские школы, театр, польские издания, общества. Большою популярностью сразу стало пользоваться виленское общество «Освяты», имевшее отделения в Минске, Несвиже и др. многих местах. Впрочем, в 1908 г. это общество было закрыто распоряжением администрации. Появляется ряд элементарных школ с преподаванием на польском языке, хотя, впрочем, школы тоже встретили со стороны администрации препятствия. Конечно, это не препятствовало тайному обучению.

Появляется целый ряд повременных изданий на польском языке. После 40 летнего перерыва возобновляется в Вильне «[Kuriеr Litewski]» в 1905 г. За ним мы видим в Вильне же клерикально-демократическую газету известного своей политической деятельностью епископа Роппа «[Nowiny wilenski]», затем появляется «[Gazeta wilenska]» и ряд других. Появляется в 1906 г. даже рабочая газета «Эхо», менявшая потом несколько раз название. Наконец, следует упомянуть о появлении изданий для юношества и нескольких серьезных научных журналов. О размере польского движения в Вильне можно судить по тому, что в 1912 г. в старой столице Литвы и Белоруссии выходило 14 повременных изданий на польском языке. Если к этому прибавить десятки ежегодно выходивших книг, то придется признать, что польское культурное общество проявило оживление в весьма значительном масштабе. Научное общество «[Przyiaciel nauki]» имело несколько сот членов, громадную библиотеку, ряд изданий, музей. Польский театр в Вильне обладал крупными артистическими силами. Оживление польской культуры охватывало и другие города. Ряд обществ встречаем в Минске, Несвиже.

Оживление это было очень значительно, но отдельные ветви его не носили шовинистического характера. Это движение сохранило по отношению к белорусам и литовцам более или менее терпимое отношение, чувствовало себя тесно связанным с местными интересами и скорее носило классовый характер, частью имевший в виду поддержать аграрные интересы, а частью с определенной социалистической струей.

Большое значение имели также клерикальные интересы. Конституционно-католическая партия, предводимая епископом Роппом, одно время имела громадное влияние, стараясь привлечь в свою среду и белорусов и литовцев. Епископ даже был избран депутатом в думу.

Если в общем это польское движение не носило боевого характера или если этот характер стушевывался в ответственных официальных выступлениях организаций, если «[Kuriеr Litewski]» заявлял себя тесно связанным с тем народом, среди которого живут поляки в течении нескольких веков и объявлял своим лозунгом работу «за нашу и вашу свободу», если «[Gazeta wilenska]» объявляла о том, что она издается для Литвы и для Белоруссии и отдает себя на служение краю, то все же это развитие польской культуры представляло собой опасность для белорусского национального дела. При господствующих у нас неопределенных взглядах на принадлежность к этой или иной национальности, при условии, когда многочисленные классы населения неотчетливо отличали религию от национальности, при том большом соблазне, который представляла собой высоко развитая польская культура в сравнении с молодой белорусской, это движение, естественно, могло увлекать и коренных белорусов и даже евреев. Это, напр., впоследствии и сказалось при переписях населения в польской зоне 1919 и 1921 гг., когда во многих уездах переписи дали большее количество иудеев по религии, нежели иудеев по национальности и большее количество православных по религии, нежели белорусов, украинцев и великорусов вместе взятых.

Однако белорусское национальное движение оказалось все же подготовленным и довольно прочным для удержания значительнейших масс населения в лоне белорусской национальности и культуры. И это тем более замечательно, что белорусскому национальному движению приходилось отстаивать свои начала не только на польском фронте, но и на русском. Русское культурное влияние, как мы уже знаем, широкой волной вливалось в Белоруссию после 1863 г. Оно опиралось на школу, на церковь, на литературу, и наконец, на административное содействие.

Один тот факт, что белорус мог читать газету только на русском языке и, если не довольствовался скудными местными изданиями, то выписывал дешевые издания вроде «Биржевых ведомостей» и «Света», а эти маленькие газеты можно было найти в любом селе и не в одном экземпляре, уже этот факт давал преимущества великорусскому направлению. Польская газета не могла конкурировать с русской по своей дороговизне.

1905 год мало изменил доминирующую позицию русской печати, прибавив к ней кадетскую «Речь» и либеральную «Русь».

Количественно русские не были сильны, но после 1905 г. великорусские элементы или сочувствующие им белорусские усиленно стали развивать русское направление. Может быть, очень хорошо для белорусского дела было то обстоятельство, что миссию поддержания в Белоруссии русской культуры приняла на себя такая организация, как Союз русского народа, т. е. организация, явно отталкивавшая от себя все сколько-нибудь сознательные элементы. В таком же положении находились и церковные братства.

Русский национализм брал на себя, прежде всего, миссию борьбы с католицизмом и польской культурой. Так, напр., съезд братства в Минске в конце августа 1908 г. выносит ряд резолюций, резко направленных против польских школ, против польского языка в дополнительном католическом богослужении, даже постановил обратиться к администрации о закрытии обществ «Освята» и «Сокол»; он вступил в борьбу с пропагандой католицизма и т. д.

Союз русского народа считал своей обязанностью вмешиваться в дела высшей администрации, если он видел в ней благосклонное или даже только терпимое отношение к польской культуре. Так, напр., союз с успехом боролся с виленским попечителем бароном Вольфом и т. п.

Выступление против поляков было, прежде всего, защитой русских культурных интересов и не только культурных интересов, но интересов господства, интересов правящего класса. Белорус-интеллигент, обычно чиновник, был вне этого господствующего круга, конечно, в том случае, если он не поступал на службу союза или братства. Чиновник-интеллигент из белорусов был в пренебрежении. Ему, как мы уже знаем, не давали ходу. В таком же положении находился и деревенский священник.

Среди духовенства было большое различие в иерархическом отношении. Полупьяный, оборванный, обычно за сохой или косой — это деревенский поп из белорусов, которого даже семинария не выучила достаточно русскому языку. Бывали белорусы и среди низшего городского духовенства. Но на верхах правящее черное духовенство и высшее городское было из великорусов или из так далеко выдвинувшихся белорусов, которые доказали свою приверженность принципам централизма.

Все это были кадры великорусского культурного движения. Многие из великорусских элементов понимали, однако, что полный разрыв с белорусской национальностью невыгоден и даже несправедлив. К ним примыкали те из белорусов, которые проникались великорусской культурой, не отрываясь, однако, от местных интересов. Этим путем достигалось объединение великорусских государственных тенденций с своеобразно понятыми интересами господствующей национальности края. Большая организация «Белорусское общество» в Вильне стоит именно на такой платформе. Местная же газета «Белорусская жизнь», редактировавшаяся Солоневичем, является отражением этих тенденций. Общество отделяло себя и от московского Кремля, и от святых вод Вислы.

Говоря от имени белорусов и в белорусских интересах «Белорусское общество» понимало эти интересы в связи с русской культурой. Оно признавало единственным культурным языком для Белоруссии только русский язык. «Общество» понимало Белоруссию, как нераздельную часть империи, не могущую иметь самостоятельной будущности исторической и политической. Это не мешало «Обществу» становиться на демократическую платформу и даже высказываться против аграрной политики правительства и настаивать на таком повороте в этой политике, который расширял бы белорусское крестьянское землевладение.

Подход к белорусскому делу такой газеты как «Белорусская жизнь», позже издававшейся под названием «Северо-западный край», мог смущать многих и белорусов, прошедших через горнило русской культуры, или не уверенных в возможности национальных достижений, или не уверенных в борьбе за них. Такой подход мог быть опасным для белорусского дела. Но оно выливалось в достаточно мощное движение и могло вести борьбу с успехом за великое дело белорусского возрождения.

Великая задача поддержания белорусской идеи выпала на долю первых белорусских книгоиздательств и связанной с ними Белорусской социалистической громады. Еще до революции, в 1902 г. в Петербурге в среде студентов-белорусов основывается «Круг белорусского народного просвещения и культуры белорусской». То обстоятельство, что белорусское издательство началось в одной из столиц, не должно нас удивлять: у нас не было университета с его живым студенчеством; наконец, цензурные условия всегда у нас были тяжелее, нежели в столице. Этим объясняется превалирование общеимперской столицы в белорусском движении. Этот кружок издает «Вязанку» Янки Лучины. Но средств было мало и, напр., «Калядную пiсанку» студенческий кружок издает на гектографе. В 1906 г Белорусская социалистическая громада начинает издавать агитационную литературу. Так появляются брошюры: «Што такое свабода», «Як рабiць забастоўку», «Хрэст на свабоду» и др.

Тогда же появляется легальное издательство, заменяющее собою «Круг белорусский», — «Загляне сонца i ў наша ваконца». В этом издательстве мы видим В. Ивановского, Б. Эпимах-Шипилло и др. Это издательство уже имеет некоторые средства и некоторый кредит. Оно, прежде всего, издает «Беларускі лемантар, або першая навука чытання» и «Першае чытанне для дзетак беларусаў». Появляются другие издания. Издательство входит в сношения с важнейшими городами Белоруссии. Другие издания, напр., «Беларускія песняры»; Ф. Богушевича — «Дудка беларуская», «Смык беларускi», «Скрыпачка»; В. Марцинкевича — «Пан Тадэвуш», «Гапон», «Вечарнiцы», «Шчароўскiя дажынкi», «Стауры-Гауры», «Купальле». Этих примеров достаточно, чтобы охарактеризовать издательскую деятельность этой организации.

В Вильне появляется и первая белорусская газета «Наша доля» с 1906 г., но она выпустила только 4 номера и была закрыта. На место ее появляется в Вильне «Наша нiва». Она является не только повременным органом, но и книгоиздательством, широко поставившим дело.

Этот журнал привлек к себе лучшие белорусские силы и получил очень широкое распространение. Позволим себе характеризовать деятельность этого издания приведением выдержки о нем из брошюры М. Богдановича : «Наша нiва» вела неустанную просветительную работу. Ставя своей целью всестороннее возрождение белорусской народной культуры и, следовательно, твердо стоя на определенной демократической позиции, она пробила себе дорогу в самые глухие уголки Белоруссии, в самые темные слои населения. Для многих тысяч людей она является первой газетой, прочитанной ими, первым источником знания, не носившего казенной печати, изложенного простым и ясным языком. К белорусскому крестьянству, сжившемуся с мыслью, что он — хам, а его «мова» — хамская, «Наша нiва» печатно обратилась на этой «мове», вызывая в нем тем самым уважение и к ней и к себе самому, пробуждая в нем чувство собственного достоинства. В белорусском крае, истерзанном национальной борьбой, «Наша нiва» неустанно напоминала о необходимости чтить права каждого народа, ценить всякую культуру и, закрепляя свои национальные устои, широко пользоваться приобретениями культуры как польской, так и великорусской и украинской. Это, а также и многое другое, следует постоянно иметь в виду, учитывая значение скромной еженедельной белорусской газетки, размером в один печатный лист. …Она подвергалась неоднократным конфискациям, редактор отсиживал в тюрьме, воспрещалось чтение ее и для военных, и для духовенства, и для народных учителей, и для учеников учительских семинарий и еще для целого ряда лиц. Субсидируемая русская пресса травила ее, утверждая, что она издается на польские деньги для ослабления в крае великорусских позиций и для подготовки почвы к ополячению его. В свою очередь органы польского шовинистического национализма видят в ней тонкое средство для обрусения белорусов-католиков, созданное на деньги казны.

«Наша нiва» нашла место в белорусском крестьянстве, она сделалась органом целого края. О степени распространенности «Нашей нiвы», о степени связи ее с массами можно судить по притоку в редакцию корреспонденций из различных местностей. Так, в 1910 г. она поместила 666 корреспонденций из 320 местностей. Виленская губ. дала 229 корреспонденций, Минская — 208, Гродненская — 114, тогда как Могилевская только 65, Витебская — 27 и Смоленская только 28. Это очень характерная статистика: в западной Белоруссии, на межах с польской культурой, влияние национально-белорусского органа было значительно сильнее, нежели на востоке. В этом характерном явлении находит себе объяснение тот факт, что в эпоху Великой революции минские и к западу от них жившие белорусы сильнее поддерживали национальные стремления, нежели восточное Поднепровье и Подвинье.

«Наша нiва» сначала печаталась параллельно русским и латинским алфавитом, но потом перешла на русский алфавит в целях удешевления расходов.

Значение «Нашей нiвы» в белорусском возрождении громадно. Она объединила вокруг себя белорусскую литературную братию, самим фактом своего появления она вызвала к жизни новые таланты. Среди близких ее сотрудников мы видим Тетку, Ядвигина Ш., Янку Купалу, Якуба Коласа, Альберта Павловича, Тишку Гартного, Алеся Гаруна, Максима Богдановича, Максима Горецкого, Алеся Гурло, Змитрака Бядулю и др.

«Наша нiва» превратилась и в издательскую организацию. «Каляндар Нашае Нiвы» является в течение многих лет прекрасным альманахом, в котором читатель находил не только обычные справочные сведения, но и литературные произведения большой ценности. Издательство издает целый ряд отдельных книжек оригинальных и переводных. Назовем некоторые, напр., «Гутаркi аб гаспадарцы», «Як рабiць добрыя рамовыя вуллi», «Кацярына» Шаўчэнкi, «Кароткая гiсторыя Беларусi» Власта, «Песнi жальбы» Я. Коласа, «Адвечная песня» Я. Купалы.

Следом за «Нашей нiвой» и за издательством «Загляне сонца і ў наша ваконца» появляется ряд повременных изданий и издательств в Петербурге и в Белоруссии.

Разросшийся сельскохозяйственный отдел «Нашай нiвы» повел к изданию специального ежемесячника «Саха» (в Минске). Для белорусов-католиков издавался в Вильне латинским шрифтом ежемесячник «[Bielarus]», для белорусской молодежи ежемесячник «Лучынка» (в Минске). Литературно-публицистический сборник «Маладая Беларусь» (Петербург) представлял собою прекрасный журнал типа толстых журналов. Даже с внешней стороны это издание далеко ушло от скромных изданий первых издательских попыток. С конца 1915 г. в Вильне стал выходить «Гоман». Появляются научно-педагогические журналы «Белорусский учитель» и «Белорусский учительский вестник» на русском языке, но с яркими национальными направлениями.

Таков ряд дореволюционных белорусских изданий. По численности и по внешности они уступали своим противникам, превосходя их, однако, чистотой своих национальных, демократических и социалистических принципов. Кроме указанных 2-х издательств встречаем и ряд других. Назовем некоторые из них, напр., «Мiнчук» в Минске, «Наша хата», «Палачанiн», «А. Гриневич» в Вильне. С 1913 г. издательство «Нашай нiвы» переходит в Вильну под названием «Беларускае выдавецкае таварыства у Вiльнi». Повременное издание «Лучынка» в Минске одновременно является и издательством. Точно также виленская газета «Гоман» тоже разрастается в издательство.

В этом литературном и публицистическом движении не было ничего искусственного, оно ярко соответствовало настроению народных масс. По существу оно встретило многие затруднения и трения. Нечего и говорить о том, что белорусское национальное движение не гармонировало с настроением администрации, в лучшем случае смотревшей на Белоруссию глазами «Северо-западного края». Оно встречало противников в польской среде, весьма влиятельной, оно не соответствовало вообще настроению сколько-нибудь зажиточных классов по резкому своему демократизму и по проскальзывающим принципам социализма. Белорусский язык не мог пройти в школу. И тем не менее буквари расходились, книжки читались, проникали в деревню и, даже более того, охватывали обруселые и ополяченные городские круги. Белорусские вечеринки в разных городах, даже в Вильне, собирали многолюдное общество. Постановка драматических пьес, хоровое пение, исполнение танцев — «Лявонiхi», «Мяцелiцы» и др. объединяло собирающееся общество. Народный театр, народные хоры, драматические кружки разбросаны в Вильне, Гродне, Слуцке, Копыле, Дисне, Давыд-Городке, в Полоцке, Петербурге, Варшаве и в других городах.

Предыдущий обзор указывает нам на нарастающую силу белорусского национального движения. Как и все, что относится к этому движению, оно имеет первоначально весьма скромный характер, исходит из народных слоев, оно демократично по своему происхождению и направлению, и в то же время оно носит в себе идею любви к родине и к родному народу — идею искони свойственную нашей крестьянской родине. Скромная с внешней стороны издательская деятельность сплотила вокруг себя народные массы и выдвинула великую силу, — прекрасную по форме и богатую по содержанию литературу, особенно поэзию.

Революция 1905–1906 г. дала возможность познакомиться в печати с многими крупными поэтическими дарованиями. Не бедна оказалась поэтами та страна, которая в течении нескольких десятилетий не имела права писать и печатать на своем родном языке. Обратимся к этим представителям нашей культуры.

Замечательно, что наши поэты большею частью вышли из недр народа.

Все это представители крестьянского или рабочего класса и их литературная деятельность часто начиналась вне связи с идеей белорусского возрождения, начиналась, так сказать, по интуиции, как акт проявления дарования. И это еще раз показывает, что наше возрождение идет из недр народа, из народных глубин и далеко от искусственных и чуждых влияний.

Это указывает нам и на прочность нашего культурного возрождения.

Во главе новейших белорусских поэтов обзоры нашей литературы обыкновенно ставят, и не без основания, Янку Купалу (Иван Луцевич), родив[ившегося] 1882 г. под Минском, сын хлебороба. Еще в детстве он был рабочим на соседнем дворном броваре и там впервые у машин слагал свои первые думки. Первое печатное его произведение появилось в год революции. Тогда же он мог расширить свое образование, попав на время в Вильну, потом в Петербург, где слушал общеобразовательные лекции. Глубокая любовь к родине, к ее убогому люду, любовь к бедной белорусской природе — вот те мотивы, которые чаще всего настраивают лиру Янки Купалы. В своих поэтических произведениях он дает яркое отражение тех идеалов, которые проснулись в душе только что возродившегося народа. Купала является ярким идеологом белорусского возрождения и в своих произведениях он зовет народ к новой жизни, к свободному творчеству, к устроению своей будущности. Он будит в белорусе человеческую гордость, старается влить в сердце своих сермяжников-братьев веру в будущую светлую долю. По словам М. Богдановича, Купала сразу же выдвинулся своею первою книгою стихов («Жалейка», 1908 г.) и с тех пор приковывает к себе внимание белорусского читателя. Продолжим характеристику этого автора словами того же Богдановича: «Правда, необработанные, хаотические стихи „Жалейки“ производят впечатление скорее своими темами, всегда ярко гражданского направления, чем довольно слабыми художественными достоинствами. Однако, уже в этой книге некоторые места заставляли видеть в Купале богато одаренного поэта, лишь не умеющего использовать как следует свой незаурядный талант. „Адвечная песня“ — лирическая драма, вышедшая в 1910 г., — еще определеннее указывала на талант Купалы. Находясь в несомненной идейной связи со стихотворениями „Жалейки“, она, бесспорно, художественнее их и оставляет, благодаря своей цельности и выдержанности, более глубокий след в душе читателя. Изданный в том же 1910 г. сборник стихов „[Husliar]“, показал, кроме того, что дарование Купалы способно эволюционировать, расширять круг своих тем, совершенствовать свои творческие приемы. Однако, в полной мере это сказалось лишь в последней, лучшей книге, неудержимо развивающегося белорусского поэта, а именно, в сборнике „Шляхам жыцця“ (1913 г.). Кроме того, перу Купалы принадлежат „Паўлiнка“, драма из сельской жизни, написанная хорошей прозой, и лирическая драма „Сон на кургане“…

Необыкновенная ритмичность — вот главная, всеподчиняющая особенность Купалы. Его буйные, стремительные ритмы захватывают, гипнотизируют читателя, не дают ему задержаться, опомниться, покоряют его своей власти.

Ими обусловлены и все достоинства, равно как и недостатки разбираемых стихов. Богатство рифм, ярких и полнозвучных, звенящих не только на конце, но и посредине строк, удивительно звучный подбор слов, энергия выражений — все это характерно для поэзии Купалы. Но характерно для нее и отсутствие точности эпитета, ясности фразы, четкой оформленности самого стихотворения в целом, ибо все это приносится в жертву звучности и ритмичности. Лишь в последние годы деятельности Купалы эти недостатки начали исчезать и в лице его начал вырисовываться не только „Божией милостию поэт“, но и умелый мастер своего дела, расширяющий круг своим тем, форм и стилей, искусно работающий над общей архитектурой произведения, конструкцией строфы, комбинациями рифм и т. п.». Кроме мысли и прелести стиха, Купала обладает еще важным достоинством; в своем обзоре «Наших поэтов» Антон Новина видит значение Янки Купала в том, что в его творчестве замечается ряд новых слов, передающих иногда тонкие оттенки мыслей. Этот сын народа блестяще владеет своим родным языком.

Среди многих поэтов Якуб Колас (Константин Мицкевич), род[ившийся] в начале 80-х годов в Миколаевщине Минского уезда, занимает также видное место. Это тоже сын народа и по профессии народный учитель. Он печатал свои произведения под разными псевдонимами и в различных изданиях — в «Нашей нiве», в «Маладой Беларусi», а с 1910 г. под обычным его псевдонимом вышло несколько сборников его произведений: «Песнi жальбы», «Батрак», «Як Юрка збагацеў», «Прапаў чалавек», под псевдонимом Тараса Гущи он издал несколько поэтических сборников и произведений в прозе: «Родныя з'явы», «Апавяданнi» и др., писал также под псевдонимом Томаша Булавы. Для характеристики этого поэта мы позволим себе воспользоваться тем, что сказал о нем М. Богданович: «Несомненным талантом обладает и Якуб Колас, бывший народный учитель, печатающийся по-белорусски еще с 1906 г. Книжка его стихотворений „Песнi жальбы“ вышла в 1910 г., а позднейшие произведения разбросаны на страницах различных белорусских изданий. Многими сторонами своего творчества он напоминает Никитина. Это писатель простой, спокойный и всегда себе равный. Нет у него чего-нибудь особенно сильного, яркого, неожиданного, но нет и слабого, никчемного. Стих его не блещет крупными достоинствами, но всегда старательно обдуман и умело обработан. Крестьянская жизнь, ее тяжесть, поэзия труда, сельские пейзажи, национально-гражданские мотивы, тюремное одиночество, — этим и ограничивается весь кругозор его скромной поэзии. Но столько в ней любви к родному краю, столько неподдельного, тихого лиризма, что становится вполне понятной популярность Коласа среди белорусских читателей».

К тому же циклу поэтов надо отнести и Тишку Гартного. Биография его не сложна. Сын бедного крестьянина из м[естечка] Копыля, Минской губ., родился в 1887 г., в раннем детстве был пастухом, потом стал учиться, а затем превратился в кожевника в родном местечке. Он не только рабочий, но и видный политический деятель, организатор с[оциал]- д[емократической] рабочей организации в родном Копыле, издатель рукописных нелегальных журналов. Но, главным образом, в нем просвечивает сильное поэтическое дарование. Его поэзия — это поэзия рабочего. Нелегкая доля рабочего, тяжелый его труд — вот мотивы, которые вдохновляют нашего поэта. Поэзия его грустная, иногда надрывающая душу. Гартный писал и в прозе. Его литературная деятельность носит, таким образом, сильный классовый оттенок.

Мы только что видели, что у наших поэтов вкусы литературные тесно переплетаются с интересами белорусского возрождения и частью с интересами политической работы. В этом отношении особенно интересной и крупной фигурой является Алоиза Пашкевичевна Кейрисовая, писавшая чаще под псевдонимом Мацея Крапивки, а в революционных кружках и в литературе известная под именем Тетки. Это — натура бурная, с сильным общественным и политическим темпераментом. Для нее на первом плане всегда была работа общественная и политическая. В 1904-05 гг. она принимает видное участие в Вильне в тамошней Белорусской социалистической громаде и выказывает организаторские способности. Когда начинает выходить первая наша литературная легальная газета «Наша доля» в Вильне, Тетка является в числе ее ближайших сотрудников. Начавшаяся реакция побудила ее уехать за границу, где она слушает лекции во Львове. Затем она возвращается вновь на родину, принимает близкое участие в устройстве в Вильне белорусского театра и белорусских громадских организаций, издает для школ «Першае чытанне», помещает свои произведения в «Маладой Беларусi», организует ежемесячник в Минске под заглавием «Лучынка».

Во время войны мы видим ее сестрой милосердия на фронте. Когда немцы заняли Вильню, она все силы свои приложила к развитию школьного дела в Вильне и ее окрестностях. К несчастью, увлекшись зимой 1916 г. исполнением обязанностей сестры милосердия в селах, куда она случайно попала, вследствие печального обстоятельства в ее жизни, по случаю смерти и похорон отца, она сама заразилась тифом во время эпидемии и умерла.

Для Тетки поэзия является отражением ее революционного духа. Это, прежде всего, поэт, для которого мотивы революции стоят на первом плане. Она писала сравнительно немного, часто задумывала и начинала большие произведения, но у нее не хватало выдержки, времени и усидчивости для их обработки и окончания. С другой стороны, в ее произведениях, особенно, написанных за границей, сквозят горячая любовь к родине, поэтическое чувство природы родной страны.

Такая же порывистость и страстность характеризует поэтическое творчество и другой поэтессы — Констанции Буйло. Но это порывы другого рода. Это — поэтесса, обладающая сильной эротической интуицией. «Песня кахання» — обычный мотив ее лиры. В 1914 г. в Вильне вышел сборничек ее стихотворений под заглавием «Курганная кветка». Она пробует писать фантастические образы и драматические произведения. Но все же наиболее выдающейся чертой ее таланта является красивое, изящное, по существу скромное, антологическое стихотворение, зовущее к чистой и возвышенной любви. Несколько иной тип представляет собой пластичная и спокойная поэзия Максима Богдановича, род[ившегося] в 1892 г. в Гродненщине и так рано погибшего и для науки и для белорусской литературы (в 1918 г.).

Как редкое исключение среди белорусских поэтов, Богданович принадлежит к интеллигентной семье и своей жизнью мало связан с родным краем. Он принадлежит к кружку тех лиц, которые выдвинули «Нашу ніву». В произведениях Богдановича, прежде всего, выдвигается чувство красоты и гармонии. Он обогатил нашу поэзию новыми формами белорусского стиха. Богатство и разнообразие форм стихотворений Богдановича представляет собою весьма заметное явление. Это — чистый поэт, не привносящий в свои произведения никаких сторонних тенденций. Для него поэтическое творчество есть само по себе высокое служение народу. Поэтому и мотивы его поэзии прежде всего такие, в которых красота выступает на первом языке. Он редко касается села и сельской жизни. Это — поэт города и всего того, что волнует интеллигентный городской класс. Его стихотворения, между прочим, собраны в сборнике «Вянок», вышедшем в 1913 г., другие разбросаны по различным белорусским изданиям.

В Богдановиче наша литература потеряла не только прекрасного поэта, но и хорошего ученого. Некоторые статьи его, напр., «Белорусское возрождение», напечатанное в «Украинской жизни», написаны с большим знанием предмета и с большой любовью к родной литературе.

Конечно, желательно было бы охарактеризовать хотя бы в коротких чертах поэзию и других белорусских поэтов. Но это очень трудно сделать в таком кратком очерке, как наш. Наша литература быстро разрасталась.

Впрочем, по крайней мере, приведем имена еще некоторых работников на поэтической ниве молодой Белоруссии. Очень недурны многие из стихотворений Змитрока Бядули, белорусского еврея по национальности. Представляет собой интересное поэтическое явление Алесь Гарун, крестьянин-столяр. От произведений К. Каганца веет языческой Русью. Следует напомнить о стихотворениях А. Павловича, Будьки, Гурло, Чернышевича, Лобика, Арла, Журбы, особенно Лесика, являющегося в то же время и крупным политическим деятелем, и многих других.

Еще труднее характеризовать длинную плеяду прозаических писателей. Поэтому мы ограничимся лишь самыми беглыми указаниями.

Так, среди прозаических писателей обращает на себя внимание Ядвигин Ш., начавший свою деятельность на политическом поприще и за это потерпевший обычные в то время неприятности. Своими произведениями он завоевал себе широкую популярность. Его рассказы собраны в нескольких сборниках: «Дзед Завала» (1909 г.), «Бярозка», «Васількі» (1914 г.) и другие. В его творчестве преобладают небольшие рассказы басенного склада. Он охотно прибегает к миру животных, который он знает и любит. Юмор является большим достоинством его сочинений.

В произведениях Власта, крестьянина-самоучки, заметно тонкое чувство красоты. Мы уже говорили о прозаических произведениях таких наших поэтов, как Колас (псевдоним Гуща), З. Бядули и нек. др. С признательностью можно вспомнить рассказы С. Полуяна, П. Простого, живые рассказы Галубка, Лесика, Н. Новича, Живицы, Михалки С. и многих других, произведения которых разбросаны в «Нашей ніве», в ее календаре и в многих изданиях.

Такова наша литература накануне революции 1917 г.

Мы не пишем историю белорусской литературы, поэтому мы дали только беглые указания, характеризующие общее направление периода ее возрождения. Да в данный момент история белорусской литературы и не нуждается в помощи неспециалиста. Имеется очень дельный обзор истории белорусской литературы Максима Горецкого; из более ранних очерков необходимо напомнить об изданном в Вильне в 1918 г. обзоре произведений наших поэтов («Наши песняры») Антоном Новиной. Покойный М. Богданович в «Украинской жизни» поместил статью под заглавием «Белорусское возрождение», представляющую собой небольшой, но хорошо написанный очерк дореволюционной литературы. Имеются отдельные очерки Е. И. Хлебцевича, Фарботки, Л. И. Леущенки, много интересных сведений о белорусской литературе находится в книге Василевского «Литва и Белоруссия», вышедшей на польском языке. 3-й том «Белорусов» академика Е. Ф. Карского дает детальный библиографический обзор нашей новейшей литературы. Если критические замечания Карского не в достаточной мере охватывают существенные черты литературных направлений, то новейшие статьи по отдельным вопросам, принадлежащие таким знатокам нашей литературы, как З. Жилунович, М. Бойков, В. Игнатовский, Пиотухович, М. Горецкий дают более отчетливую картину литературных направлений этой эпохи.

Новейшая белорусская литература имела, как мы знаем, своих предшественников. Она покоится и на предшествующем изучении родины и генетически связана с поэзией предшествующих десятилетий — Барщевского, Янки Лучины и других. Но есть большая разница в направлении предшествующей эпохи возрождения. Различие тут имеется и количественное, и качественное.

Девятисотые годы дали такой прилив к нашей литературе богатых дарований, они дали такую тягу к литературному творчеству, какую редко мы встречаем у других народов и какую может вызвать только эпоха народного пробуждения, эпоха подъема национального чувства.

Это замечательнейший период в нашей истории, период мощного подъема, период великой любви к родине, период страданий о ее настоящем и призыва к светлому будущему.

Д. Ф. Жилунович в своем очерке белорусской литературы справедливо указывает на то, что белорусское национальное возрождение получило особенно сильный размах с 1905 г.: «Той размах, тая шыр [якія раптам] ахапiлi беларускi народ хвалямi самапазнаньня… Адначасова заварушылiся i гарады, i мястэчкi, і сёлы. Беларусь пакрылася нацыянальнымi, палiтычнымi і сацыялiстычнымi гурткамі [колкамі] i грамадамi. Студэнты, вучнi, iнтэлiгенцыя i, асобна цiкава, работнiкi i сяляне, — усе дазналi патрэбу часу i няйначнасць паражэньня выпухнутых iм задач: „Аслабаняй себя з усiх бакоў i назвамi рвi ланцугi усякага прыгону!“, — гучэў бадзеры воклiч i спыняўся ў гушчы грамадскага жыцця беларускага народу.

Рабiлася дзiва з дзiў, тым болей, што беларускi нацыянальны рух глыбяй усяго якраз запаў у слаi працоўнага народу, — сялян i работнiкаў,— i толькi вярхова датыркнуўся да iнтэлiгенцыi i буржуазii. Выяўлялася, што першы прыклад робiць гiсторыя, калi знiзу чуецца голас, смела празываючы рэчы сваiмi. Прачынаўся сапраўды беларускi народ, выяўляючы сабраныя вякамi скарбы свае захаваннасцi…».

Этот высокий подъем национального возрождения проявился, прежде всего, в литературе и особенно в прекрасной поэзии.

Эта поэзия оказалась разнообразной по своему содержанию. Совершенно несправедливо, как это уже выяснено критикой, белорусской литературе отказывали в широте общечеловеческих ее мотивов. Не только профессор Погодин, который изучал эту литературу в эпоху ее зарождения (ст[атья] 1911 г.), но даже, к сожалению, и академик Карский склонялись видеть в ней только местную литературу, лишенную общелитературных тем и мотивов. Конечно, такой взгляд несправедлив. Наша литература данной эпохи вышла из младенческого периода, свойственного и другим возрождающимся народностям. Этот период оставлен белорусской литературой позади, он кончается девятисотыми годами. Мы говорим о периоде, когда местная литература дает только местные образы, близкие к народному творчеству, когда она имеет целью дать поученье крестьянину, а своему брату-интеллигенту рассказать смешной анекдотец из народного быта. Такой период интеллигентской литературы миновал. Наступил период творчества самого народа, для народа, когда писатель проникается мотивами общечеловеческими, когда он возводит и темы национального колорита в великие общечеловеческие идеи, ибо и национальная идея есть идея общечеловеческая.

Этими чертами наша литература эпохи возрождения качественно отличается от предшествующей эпохи.

Предоставляя историкам литературы разбираться в ней с точки зрения литературной критики, мы подойдем к мотивам нашей поэзии с точки зрения историка. Поэзия и литература отражают в себе настроение эпохи. В них не только ценна внешняя красота творчества, но и тот общественный и национальный дух, которым пропитаны эти образы. В этом отношении наша литература представляет собою богатейший источник для историка. Темы ее разнообразны, настроение рельефно отражает чувства и настроения народной массы. Это — литература из недр народной души, она говорит о народе и для народа.

С этой точки зрения мы и подойдем к затронутому вопросу, предупреждая, что нас интересует выяснить отражение в литературе общественных настроений в дореволюционную эпоху, о которой все время речь идет.

Приступая к обзору тех тем, которые выдвигала наша поэзия, мы уже подготовлены к тому, что великая национальная проблема развивается ею во всей широте. Поэты — дети народа, народа отсталого, народа, политическая история которого сложилась для него весьма неблагоприятно. Это сыны страны, не блещущей внешними эффектами, унылой и безотрадной для того, кто ее не знает, способной очаровывать того, кто с ней сроднился. И народ этой страны бедный, не получивший всего того, что дает другим народам их судьба.

Неудивительно поэтому, что любовь к родине является одним из излюбленных мотивов нашей поэзии. Все детали родной картины дороги поэтам:

О край родны, край прыгожы.
Мiлы кут маiх дзядоў!
Што мiлей есць у свеце Божым
Гэтых светлых берагоу,
Дзе бруяцца срэбрам рэчкi,
Дзе лясе — барэ гудуць,
Дзе мядамi пахнуць грэчкi,
Нiвы гутаркi вядуць?!..
Гэй, адвечные курганы,
Сведкi прошласцi глухой!..
Кiм вы тут панасыпаны?
Чыей волею, рукой
Вы раскiданы па полi,
Даўных спраў вартаўнiкi …
Край мой родны! Дзе ў свецi
Край другі такi знайсцi.
Дзе б магла так, поруч с смеццем,
Гожасць пышная ўзрасцi…
                 (Я. Колас).

Или в другом месте тот же поэт воспевает деталь привольную картину весенних полей:

Люблю я прыволле
Шырокiх палёў,
Зяленае мора
Ржаных каласоў.
       (Я. Колас).

Это, прежде всего, физическая любовь к родине, любовь страстная, такая, которую возбуждают самые несчастья родины, ее недоля или неприхотливая внешность природы.

Люблю наш край, старонку гэту,
Дзе я радзiлася, расла,
Дзе першы раз пазнала шчасце,
Слязу нядолi пралiла.
Люблю народ наш беларускi,
Iх хаты у зелянi садоў,
Залочаные збожжам нiвы,
Шум нашых гаяў і лясоў…
І песню родную люблю я,
Што дзеўкi ў полi запяюць,
А тоны голасна над нiвай
Пералiваюцца— плывуць.
Усе ў краю тым сэрцу мiла,
Бо я люблю край родны мой,
Дзе з шчасцем першым я спазналась
І з гора першаю слязой.
          (К. Буйло).

Нашей поэзии мил этот край, когда поэт живет среди своего народа. Но если случайно поэт отрывается от родины, то эта любовь просыпается в нем с еще большею отчетливостью, оживает. Родина встает перед сердцем и глазами белоруса:

Ой, мiлыя, мiлыя, снегам пакрыты
Загоны, лясочкi, дарожкi мае!
Эх, як вы у сэрцы маiм не забыты,
Як часта образ ваш у думцы ўстае!.
А вы, бледны твары, панураны ў працы,
И ты, друг мой смутак з іх слёзных вачэй,
Прымiце сягоння прывет мой гарачы,
Каб жыць нам было ў гэтым годзе лягчэй!…
             (Тетка — «З чужыны»).

Тот же автор в другом своем стихотворении еще раз касается той же темы. Она припоминает все детали родной стороны, эти детали воскресают в ее представлении. Поэт чужой на чужбине.

Маркотна мне. Чужы я людзям.
Цесна душы. Цесна грудзям.
Бягу думкай у край далёкi,
У лес цёмны, у бор высокi,
У сваю вёску, у сваю нiўку.
Бачу выган, бачу сiўку.
Вунь кароўкi, бягуць з поля…
Ой да хаткi! Кiнь мне, доля,
Хоць расiнку з нашай вёскi,
Хоць былiнку, хоць дзве крошкi,
Ад палудня майго брата,
Ой, як люба родна хата!
Ой, як мiлы родны край!
Паляцеў бы як у рай.
Раднюсенька мне сярмяжка,
Шнурок, лапцi, каптан, дзяжка.
Усё там мiла, бо мне родна…
            (Тетка).

Не красоты природы захватывают ум и сердце поэта, не внешность родного края. В этой любви к краю чувствуется тесная, идейная связь поэта с родиной и ее народом, несмотря на то, что природа и жизнь живущего среди нее белоруса представляются невеселыми, страдальческими.

Якуб Колас дает высокопоэтическое описание родного края. Картина грустная, но в то же время проникаешься той теплой любовью, которую автор питает к родине:

Край наш бедны, край наш родны!
Гразь, балота ды пясок…
Чуць дзе троху луг прыгодны…
Хвойнiк, мох ды верасок.

Туманы застилают эту бедную сторонку, забытую богом. Поля плохо родят. Народ живет бедно, он ходит в грязи, а работа так тяжела, что обливается потом. Тоскливо в этой стране, даже песня отражает эту тоску и поэт заканчивает:

Край наш родны! Бедны, голы,
Ты глядзiшь, як сiрата,
Нудны ты, як наша доля,
Як ты, наша цямната!
Или в другом месте, описании бедной нивы поэт, оканчивает такими словами:
Поле ўбогае, поле пясчанае!
Кепска ты плацiшь за працу людзям.
Потам ты змыта, слязьмi аблiванае,
Дзiкае зелле прыносiшь ты нам!

То же описание горемычной доли белоруса нередко встречается и у других поэтов, напр., у Янки Лучины и других. Но в этих описаниях столько любви к родине, столько теплого участия к тяжелому труду и горю мужика, что этими чертами наша поэзия, как кажется, превосходит все то, что дали другие славянские племена. Страданья крестьянина находят отклик в душе крестьянина-поэта. И поэт любит свою серую земельку с ее убогим климатом, как и крестьянин любит свою ниву, покрытую его потом. Трудно удержаться, чтобы не привести, напр., этого стихотворения Якуба Коласа:

Мужычая нiва
На мужычым полi
Цягнецца полоска
Зелле яе глушыць,
[Абвіла бярозка]
         Ветрам паламала,
         Дожджыкам прыбiла,
         Навальнiца з градам
         Каласы скруцiла
Ой, ты, нiва наша!
Цi ж ты не арана?
Цi ж мужычым потам
Ты не палiвана?
          Цi то кепска сонца
          Свецiць над табою,
          Што зрасла ты густа
          Дзiкаю травою.
Заплылi вадою
Усе тваi разоры,
Пакапалi мышы
На загонах норы…
            На мужычай нiве
            Каласы пустыя…
            Цi ня шкодны полю
            Слезы вы людскiя?!

И у Янки Купалы мы встречаем полную грусти картину нашей родины:

Невясёлая старонка
Наша Беларусь:
Людзi — Янка ды Сымонка,
Птушкi — дрозд ды гусь.
Поле — горы ды каменне.
Потам злiта ўсё;
Сенажаць — адно карэнне,
Сiвец ды куп'ё.
Родзе шнур нясамавiта
Сколькi б працы ўнес, —
Ячмень з сажай, з званцам жыта,
З свiрэпкай авёс…

В бедных селах нет садов, только где-нибудь березки; люд бедный, в беде, народ темен, оборван, безграмотен. И все-таки автор любит свою невеселую родину.

Культурный человек привык к самым разнообразным мотивам поэзии, одушевлявшим поэтов. Мотивы любви, мотивы всякого рода страданий, высокие гражданские мотивы, все это обычные темы мировой поэзии. Свет солнца украшает природу и служит неиссякаемым источником поэтического вдохновения и т. п.

Неудивительно, если роскошные картины природы, мягкие или скалистые горы, безбрежное море, красота зреющей нивы и т. п. вдохновляют поэта и он передает читателю то чувство красоты, которое его охватывает. Но вот перед нами сонет Янки Купалы. В нем описано то, чем так богата природа Белоруссии — сонные лужи, болота, покрывающая его плесень и ржавая вода. Но в этом клочке природы есть своеобразная красота. И поэт нашел эту картину и каждый белорус понимает и знает, что здесь есть нечто прекрасное.

Природа, конечно, является лишь фоном, которым окружен белорусский народ.

Природа Белоруссии бедная и неприветливая, труд белоруса (а наши поэты знают только трудящегося белоруса) — упорный и тяжелый. Однако белорус любит свою родину. В стихотворении «Моя хата» Богушевич описывает бедную хату среди песков, камней на краю села, полуразрушенную. Жизнь в ней трудная, труд и отсутствие хлеба. Но все-же эта хата весьма дорога поэту:

Да мне даражэйшы вугал гэты гнiлы,
Камень пры дарозе, пясок ля магiлы,
Як чужое поле, як дом мураваны! —
Не аддам за сурдут каптан свай падраны.

Родина дорога поэту, между прочим, и потому, что с ее судьбою он соединяет и свою судьбу. Здесь живет народ, терпящий многолетнюю недолю. И край, и его народ, бедность природы края, бедность народа — вот комплекс тех явлений, которые вызывают страданье в душе народа. Вот, напр., отрывок из стихотворений Максима Богдановича:

Краю мой родны! Як выкляты Богам,
Столькi ты зносiш нядолi.
Хмары, балоты… Над збожжам убогiм
Вецер гуляе на волi.
       Поруч раскiдалiсь родныя вескi,
       Жалем сцiскаюцца грудзi —
       Бедныя хаткi, таполi, бярозкi,
       Усюды панурыя людзi…

И сердце поэта сжимается от боли перед видом этого народного горя.

Это — край горем повитый, потом облитый, край в слезах. Вот в каких красочных стихах обращается к родному краю А. Гурло:

Краю, мой краю,
Горам павіты,
Усё ў табе, знаю,
Потам абліта.
         Поту і слёзаў
         Многа бяз ліку,
         Як бы марозаў
         У доўгую зімку.
Як бы завеяў,
Ветраў шалёных,
Як бы надзеі
У шчасце бяздольных!..

Очень интересны многие частности картин белорусской деревни. Это нередко высоко-поэтическое описание, прекрасное по внешности. В этих стихотворениях прослежены и выявлены дни и труды белоруса.

Невеселая картина белорусской деревни. Хата с хатой стоит рядком. Кругом мох и солома. Мужик в лаптях, беда богатству бьет поклоны, кругом темнота («Вёска» — Янки Купалы).

А вот и другая такая же грустная картина: гора, да камень, узкие полоски — это поле нашей вёски, курные избы — это наши хаты, лапти да сермяги — это люди нашей вёски; корчма, острог, крест, берёзка — это наша доля. Летом труд тяжёлый, зимою — болезнь. Могила возникает за могилой. Бесхлебица.

Вёска, о цiхая вёска мая,
Колькi ты зносiш няшчасцяў,
Колькi бед зносiць сямейка твая,
Колькi дарэмных напасцяў!
Все забрали из  села, а что ему дали?
Далi тую долю,
Што ўсе праклiнаюць,
Далi тую волю,
Што ў няволi маюць…
(«Наша вёска»— Я. Купала).

В стихотворении «Мой край» поэт дает картину природы страны, вид унылых деревень:

А люд … Ён сагнуўшыся ходзе
Пад ношкой знямогi-пакуты
І роячы сны а свабодзе,
З дня ў дзень сам  сабе куе путы.
Так спiш, так жывеш мiмаходам,
Мой край, як сцяпная магiла,
З сваiм незавiдным народам,
З патухшай i славай, i сiлай.
            (Я. Купала).

И вы чувствуете в каждой строчке, как поэт болеет за свой народ, как сжился он с судьбой своего народа, с его горем.

Уже в первом произведении, напечатанном Янкою Купалою, дан грустный облик белорусского мужика. Надо мной все смеются, мною пренебрегают, потому что я мужик, «дурны мужык». Это — безграмотный хлебороб. Он и его семья оборваны и все же он работает как вол. Он беден и хвор. И все же он не забудет никогда, что он человек («Мужык»).

И доля мужика такая же грустная, тяжелая. Кругом бездолье в селе. Пропала сила, тяжело жить: «Кроў, пот, слезы век цякуць», что заработает, а что украдет, в три погибели гнет спину. А там после трудовой жизни, — крест, дерн и крапива на могиле.

Так за сохой, бороной, за серпом и косой изо дня в день, из года в год, льет слезы и пот народ. А там где-то вдали барский дом, но в палац не впустят мужика. Да и на что мужику хлеб, на что богатство, когда у него есть мякина? На что ему сапоги, башмаки, когда есть лыко в лесу? Его жизнь должна быть несложна.

Багаты будзь з нiвы,
Увесь чынш заплацi,
Будзь весел, шчаслiвы,
Ня пi, ня крадзi!
Жый згодна з усiмi
И Бога хвалi,
Не крычы з другiмi:
«Свабоды! Зямлi!».
       («Аб мужыцкай долi» — Ян. Купалы).

Из года в год пашет, засевает, потом и кровью обливает свой загон мужик («Жнiво» — Я. Купалы).

Но придет осень. Не велика награда за свою кровь и пот: в углу хлева сложено сено, на току снопы, умолоту в углу с полкопы, в другом куте немного гречки и овса. И это на прокорм и семьи, и коня, и коровы, и возврат долга в магазин («Прышла восень»).

Поэзия эпохи возрождения описывает жизнь мужика в реальных красках. Она теперь далека от дидактизма или от того, чтобы выбрать из народной жизни ту или иную картинку, смешной и забавный эпизод. Нет, это сам народ устами своих избранников описывает свою жизнь, раскрывает свои раны, свои заветные мысли и мечты. Здесь нет ничего придуманного, нежизненного. И тем не менее в этом реализме звучит чудная и непосредственная поэзия.

Тяжелы перипетии этой жизни. Мы ходим и спотыкаемся, как пьяные, мы с голодом сроднились, мы худы и оборваны. Мы осмеяны, смешаны с грязью, мы обижены богатыми, мы в неволе. Мы сидим среди болот, глаза наши завязаны и уши наши заткнуты. Но как народу ни горько живется, у него есть вера в будущее и эта вера не оставляет ни одного поэта.

Адно мы добра ведаем:
Хоць вечна мы блукаемся,
А усе ж такi, хоць некалi,
А праўды дапытаемся.
        (Я. Колас).

Почти такой же грустный мотив общего характера мы встречаем и у Янки Купалы («З песень мужычых» и «Куды ты рвешся»):

Гора нам бедным, гора загнаным,
Мучаць нас чорныя долi,
Стогнем пад царам, стогнем пад панам,
Стогнем мы дома і ў полi.

Темный сермяжный народ не знает суда и права, он трудится со слезами и обливается кровью. Это народ — дитя недоли, темноты и этот исконный лапотник трудится на своих врагов.

В стихотворении «Праступник», полном юмора сквозь слезы, поэт описывает преступления мужика. Довелось мужику в панской пуще насечь сухостойки на хату, попасти скот на лугу, в волость не успел он отдать подати и к обедне однажды не успел, и шапку однажды перед земским не снял, и газеты прочел, и кричал с другими «Свабоды i зямлi».

Тяжелая доля мужика служит одной из излюбленных тем нашей поэзии.

Адна гуторка на свеце:
Абяднеу мужык дачыста,
Аж чуць-чуць дыхне!

Проел и пропил свое хозяйство и возит на спине темноту и беду.

Но, –

Трэба злое ўсе растрэсцi,
Сонных разбудзiць,
Трэба новае ўсё ўзнесцi,
Новы шлях адкрыць.
… Цi што знаюць, цi не знаюць,
Вось, абы з бяды.
Так пяюць, так адпяваюць
На усе лады.
Чуе усё мужык наш гэта,
Чуе кожны дзень,
Ды ўздыхае з лета ў лета,
Ды снуе як цень.
Ой, не грэе, хоць і свецiць,
Месяц над зямлёй…
Ходзяць гутаркі па свеце,
Ходзяць чарадой.
(Янка Купала).

Мужицкая доля знает одну науку: вставать рано, поздно ложиться, трудиться допьяна. Жизнь однообразна. Приходится обивать пороги сытых людей, обивать пороги трутней, по приказанию вить себе петлю. В родной хате, в родном крае мужик — чужак. Его веселье в корчме, а на лихо и в тюрьму попадет. И за все это мученье на земле его ожидает в пекле мука.

Гэткую навуку
Знаем не адну,
Дзедаў дзед праўнуку
Перадаў свайму.
    (Янка Купала).

Грустное описание тяжелой доли мужика иногда сменяется отдельными картинами частной жизни. Труд всегда воодушевляет поэта, он ведь сам часть трудящегося народа. Описание трудовых процессов отражает на себе высокое поэтическое вдохновение, но результат труда приводит к грустной действительности.

Вот образ пахаря. Он покрикивает в поле на своего «малого», по песчаной земле направляет он свою сошку, камень бьет по сошникам, конь выбивается из сил. Вид пахаря реален: босые ноги, старая шапка, «зрэбныя порткi», грудь открыта, лицо обливается потом.

Матка-зямелька! Эх недарма ты
Кормiш убогi свой люд!
          (Я. Колас).

Мужик не боится труда, но темнота и бедность приводят этот труд к печальным для него результатам:

Я мужык-беларус, —
Пан сахi i касы,
Цёмен сам, белы вус,
Пядзi дзве валасы.
Бацькам голад мне быў,
Гадаваў i кармiў;
Бяда маткай была,
Праца сiлу дала.
Хоць пагарду цярплю, —
Мушу быць глух i нем,
Хоць свет хлебам кармлю,
Сам мякiначку ем …
        (Я. Купала).

Нет той работы, нет того труда тяжелого, упорного, которого не выносил бы этот мужик в лохмотьях. Вот красивое описание мужичьей страды, которое мы находим в стихотворении «Мужык» Якуба Коласа.

Я балоты сушу,
Надрываю жывот;
За бясцэнак кашу,
Рыю землю, як крот.
Усе вуглы i куты
Сваiм целам я змёў,
Ссек я лес i кусты
I дарогi правеў;
Ды ня ежджу па iх, —
А хаджу пехатой
У рваных ботах старых,
Часцей босай нагой.
Збудаваў я палац,
Многа фабрык, мастоў,
Сам жа голы, як бац,
 Пары дзве лахманоў.

Недаром в стихотворении И. Левковича «Чыжык» «на Белай Русі» слезы, вопли, скорби. Много здесь горя, из хат глядит бедность. Тот же мотив и у другого поэта — Янки Купалы. Безнадежно, грустно описание этого сермяжного народа. Здесь кривда господствует из века в век, здесь все орошено слезами и кровью. И только где-то вдали заблестит заря, воскреснут счастливые дни. Цветы доли и воли взойдут.

Глянь на нашы хаты, вёскi
На шнуры, на край,
На народ зiрнi сярмяжны,
І тады пытай.
Столькi тэй крывi чырвонай,
Столькi слёзных рэк
Разышлося, разлiлося,
Крыўда з веку ў век.
А заплатай, а падзякай
За мiльёны ран —
Усе крыжы i наспы тыя
Ды нямы курган, —
Не сумуй, брат! Блiснуць зоры,
Шчасця ўскрэснуць днi,
Долi, волi, узойдзе кветка
Са слёз i крывi.

В этом стихотворении поэт дает надежду на лучшую долю, но это далеко не всегда. Настроенность Янки Купалы — чаще безнадежная картина убогости, темноты. Трудно отказаться от того, чтобы не привести его стихотворение «К брату», полное такой безнадежной грусти.

Мой ты ўбогi, мой ты цёмны,
Родны мой,
Ты пытаеш, хто такiя
Мы з табой.
Цi мы людзi, цi скацiна,
Запытай
Гэту коску, гэту сошку,
Гэты гай;
Гэта поле, на якiм ты
Млееш, млеў, гэту згнiўшую хацiнку,
Гэты хлеў.
Запытайся сваёй долi,
Сваiх пут,
Цi мы людзi, цi скацiна,
Хто мы тут.

Так и песня Якуба Коласа проста. От нее веет реальным знанием жизни, уверенностью сына несчастного, но долженствующего воскреснуть народа, она так проста, как прост белорусский мужик. Эта песня грустная. Но в ней такая же дивная, непосредственная настроенность, красота тонов и красок. Это — песни жалобы. Его песнь близка и к народу, и к природе родины, он чувствует и красоту природы и красоту угнетенной души человека, но, как все кругом, в этих песнях мало радостно:

Не пытайце, не прасеце
Светлых песен у мяне,
Бо як песню заспяваю,
Жаль усю душу скалыхне.
Я б смяяуся, жартавау бы,
Каб вас чуць развесялiць,
Ды на жыццё як паглянеш,
Сэрца болем зашчымiць.
Нешчаслiва наша доля:
Нам нiчога не дала, —
Не шукайце кветкi ў полi,
Як вясна к вам не прышла!

Наблюдение над недолей народа приводит в трепет поэта. Стон отчаяния вырывается из его груди. И Янка Купала в стихотворении «Цару неба й зямлi» обращается к творцу с тревожным вопросом о том, за что карает он свой несчастный народ. За что он дал «перамаганне» беде и тьме. Царь неба сокрушает горы, скалы и не может сокрушить наших кривд, не может смыть наших ран. Царь неба возвеличил прошлое и будущее бесчисленных народов, а у нас отнял даже прошлое, он сделал нас невольниками за ту веру, которую мы привыкли иметь сотни лет к нему. И творец смотрит на весь этот ужас с неба и небо глухо, чтобы понять мольбы несчастных о доле, о правде, о хлебе и поэт призывает небо проснуться:

Закон i суд свой праведны пошлi!..
Вярнi нам Бацькаушчыну нашу, Божа,
Калi ты цар i неба i зямлi!..

Не только крестьянину трудно живется, но и его ниве. Если этот крестьянин отрывается от земли, идет на какую-нибудь работу, то и тут бедность и тяжелый труд сопровождают его. Плытники на Немане, оборванные, черные, босые, по пояс в воде тянут бичевую. Плытник мерзнет от холода, недоля и голод сопровождают его. Бедность его гонит:

Эх ты доля, доля!
Голад ты, бяднота!
Не свая тут воля,
Не свая ахвота!..
     (Якуб Колас).

Тяжела доля батрака. Сирота безродный, он слышал только песни горя. Он вырос сильным и здоровым, его сильные руки рвутся к работе. Но нет доли, и гибнет жизнь (Якуб Колас).

И «Беззямельнiк» А. Гурло охоч к работе, силы у него хоть отбавляй, он готов работать от темноты до темноты. Только бы иметь плуг и коней. И топором он может работать, и серп ходил бы быстро в его руке по зрелой ниве. Но не к чему приложить труд. И крепкие руки пригодятся только, чтобы драть лыки, плести лапти:

Долю брыдку, як ракiтку,
Буду сiлай дабiваць.

И так бесконечной чередой проходят дни и долгие годы мужика. Не только годы — из поколения в поколение одна и та же извечная песня, песня труда, горя и бедности.

Есть поэма Янки Купалы «Адвечная песня». Это — поэма о человеке, но о человеке из белорусского села. Горькой иронией звучит описание жизни этого царя природы из белорусской деревни — от рождения и до смерти. В тяжелой борьбе за существование умер мужик. Тесна ему могила. Тень выходит из нее, чтобы посмотреть, как живут дети. Духи, беды, голода, доли, жизни, поведали ему грустную картину жизни оставленного им поколения. Горя только прибыло, проклятье и стон разносятся по деревне. Мужик чахнет без сил. Один его сын шнур пашет, корчмой душу веселит, другой — на чужбине, третий — под стражей, четвертый — за правду погиб, а пятый — нищенствует. И взмолилась тень мужика: раскройся могила, люди и свет страшнее тебя!

Белоруссия, прежде всего, страна землеробов и ее поэты, прежде всего, знают косу и соху. Но белорусская поэзия может тем гордиться, что эта не промышленная страна дала прекраснейшие образы пролетарской поэзии. Здесь, конечно, как мы уже знаем, нам надо обратиться к поэзии Тишки Гартного.

Поэзия Тишки Гартного дает высоко-поэтическую картину процессов труда того рабочего люда, который прилагает свой труд к тем немногим отраслям промышленности, которые, главным образом, господствуют в Белоруссии. Эти произведения проникнуты реализмом трудового процесса и той веры в свою восходящую силу, которую питает возрождающийся рабочий класс. Это — классовая поэзия, но в ней нет ничего придуманного, навеянного извне, нет следов теории. Перед нами идеология рабочего, вышедшего из самой рабочей среды.

В «Песнях гарбара» перед нами рабочий за «брудным сталом», целый день обрабатывающий твердую шкуру, в грязи, в душной атмосфере, среди четырех стен. Он клянет недолю и песни поет. Он песнею поддерживает в себе бодрость. Не томитесь руки, не дрожите ноги, много мук еще впереди. Плечи щемят от боли, пот заливает глаза, «трэба рабiць i рабiць».

Голод томит и придется работать, пока кровь не застынет в жилах.

Но рабочий сознает свою силу. Он полон гордости, он может работать и не пользоваться готовым.

Не хачу, не прывык
Склаўшы рукi хадзiць:
Я гарбар-працаунiк,
Я жыву — каб рабiць.

Гарбар горд своей силой и своей работой, он рыцарь труда:

Я рабочы, гарбар,
Рыцар працы цяжкой,
Я з жалезнай душой,
З сэрцам палкiм, як жар,
         Ў вачах iскры маiх,
         А жалеза ў руках,
         Скупа гнецца ад iх
         У адзiн мiг, у адзiн мах.

Или вот его же «песни при работе».

И дальше идет такой же призыв к работе.

И гордый рабочий одухотворен сознанием, что в его работе есть семена лучшей доли. И в духоте, среди дыма, он поет вольную песню, он кует счастье будущего:

I вясёл, i рачыст
Я пад грук i пад свiст
Цяжкi труд прадаю.
      Вось у дыму, у брудзе,
      Ля братоў, ля людзей
      Шчасце й долю кую.

Такие картины, полные реальной жизни и сознания силы труда, мы встречаем у Тишки Гартного в произведениях, посвященных другим видам труда.

Вот перед нами грабарь, который изо дня в день, из года в год, как крот проходит по земле тяжелой лопатой, среди липкой грязи, редко он видит солнце, весь обращенный к земле. Много он сделал земляных работ, много прокопал канав и рвов и в той воде, которая течет по этим рвам, много его крови, смешанной с потом, а там под водою, на дне, его горе и в этой тяжелой жизни грабарь ищет своей счастливой доли — может быть кто-нибудь ее закопал в эту холодную, бесчувственную землю и, быть может, земля не выпускает ее к людям:

I як толькi знайду, пракапаю ей дзвер,
Нарасхлёст перад ёю, слугой, адчыню,
Хай нясе яна свету ўсю радасць сваю.

Коваль тоже типичная фигура убогой белорусской промышленности:

Многа працы у мяне —
Хоць усю пору працуй,
Грэй жалеза ў агне,
Вымай з горна й куй.

Он подымает тяжелый молот и ему не трудна всякая работа:

Рукi знаюць настрой,
Молот услушан на мне,
На ўсё жыццё цяжкой
Працы хопiць у мяне.

Перед нами проходит образ ткачихи, обливающейся потом над ткацким станком. Вот жнея, веселая и поющая, любящая свою работу и радующаяся тому, что она будет есть свой хлеб. Вот ровные ряды сена, которые кладет косарь.

А вот и тяжелое положение безработного: «Гарбар на вандроуцы» — это безработный в поисках работы. Под дождем, в холодный день, отправляется по шпалам голодный гарбар в путь.

Ногi чуць клыпаюць
И грабуць нясмела,
Вочы пазiраюць
Сумна, асавела.
       Апусцiлiсь рукi
       Ад цяжкой утомы…
       Дзе ж сканчэнне мукi
       Яго — няведома.
Сэрца болем рэжа,
Сэрца болем плача,
У зношанай адзежы
Холадна, аднача.
       Косцi боль ламае,
       Цяжар дацiнае…
       Гарбар есцi хоча,
       Хоча — ды ня мае.

А работу трудно найти. И рабочий не только физически страдает от безработицы, но она доставляет ему моральное страдание. Он не нужен на свете и гибнет его страсть к работе, потому что в работе его цель, его вера и надежда.

И поэт призывает рабочего к напряжению. Это прекрасно выражается в стихотворении «Змагайся»:

Мой, браце, змагайся:
З нядоляй, з бядою —
Барыся, спрачайся
Да смерцi у бою.
Спалоху, цярпенню
Нiчуць не здавайся,
Будзi адамшчэнне
У грудзёх i змагайся.
Адважна заўсёды
Уперад дарогай
Праз ямы ды груды
Хутчэй пасувайся.
Сумненню, патолi —
Нізвання, нiколi,
Змагчыся не дайся.
Адплюшчаны вочы
Зварочвай да далi,
Нi суму, нi жалю
Не здай свае моцы,
Не бойся нiчога,
Нi здзеку, нi гора.
Дзе жыцце — там змога,
Дзе смерць — там пакора.

И это напряжение необходимо, необходима жизнь, необходима работа для того великого будущего, для счастья и воли, вера в которые никогда не оставляют поэта:

Я жыву таму, што маю,
Веру моцную ў тое,
Што загiне доля злая,
Чорнай сiлаю якая
Землю вокал аблягае
Бы жалезнаю рукой.
Я жыву таму, што бачу
Панаванне лепшай долi,
       Дзе ня будзе мук i плачу,
       Й за якую й я даў дачу,
       Што ад роды прыназначыў
       На крывавым збройным полi
       У барацьбе за шчасце й волю.

И Чернышевич — поэт из рабочих в высоко поэтической песне коваля мечтает о лучшей доле. Среди холода и голода, среди тяжелой работы мысль коваля направлена на то, чтобы выковать лучшую долю — в общественном смысле:

Я праўду i волю кахаю-люблю
I молатам лепшую долю кую.

Итак, наша литература вообще, а поэзия в ее красочных формах в частности, является, прежде всего, литературой, отдающей себя на служение родному народу. Она служит высокому чувству возбуждения, любви к родному краю и к его обитателям. Природа родины и ее основной персонаж — земледелец твердого типа выглядит без прикрас, может быть, иногда в слишком сгущенных красках. Но даже и это усиление мрачного тона диктуется тем же теплым чувством страдания за судьбу того самого народа, который устами лучших своих сынов дал эту прекрасную поэзию. Действительно, основной тон ее — великое страдание. Но тот, кто переносит страдания вместе с народом, вместе с тем и жаждет изменения неприглядного настоящего и претворения его в радостное будущее.

Такая поэзия великой гражданской скорби не является простым одухотворением быта. Она имеет громадное значение национальное и политическое. Она служит великому делу национального объединения народа, она в красочных формах, затрагивающих национальное чувство, излагает то, о чем говорили историки, о чем вели речь публицисты. Но для массы голос поэта доступнее. Он скорее и глубже проникает в ее сознание. Поэты — настоящие основоположники и проводники национальной идеи. Так было у других народов, особенно у славянских. И наша литература играет такую же роль.

Наша литература от неприглядного настоящего неумолчно зовет к светлому будущему. Это — или призыв общего характера, или же даже с конкретным указанием на социально-политические отношения будущего. Сама задача поэта заключается в том, чтобы опережать настроение народной массы.

Свобода родины — вот, прежде всего, тот идеал, к которому призывает поэзия. К. Каганец призывает своих братьев смело идти вперед — правду нести с собою. Счастье и радость настанет.

За родну краiну, звычай i мову,
За веру грудздзю ставайце.

И М. Богданович обращается с вопросом к родному народу, отдает ли он жизнь в борьбе с недолей.

Таварышы-брацця! Калi наша родзiна-маць
Ў змаганнi з нядоляй патрацiць апошнiя сiлы —
Цi хваце нам духу ў час гэты жыццё ёй аддаць,
Без скаргi палеч у магiлы?!
Довольно белорусы находились в темноте, загнанные в тяжкой недоле.
Но придет час, звон правды раздастся, наша правда выйдет на свет.
Клiч пойдзе: «Даволi мы гора цярпелi,
Даволi чуралiсь свайго ўсяго;
Мы шчасця i долi сабе захацелi.
Мы iншымi сталi — людзьмi сталi ўжо».
                   (Дубровик).

Идеал, к которому надо стремиться, это, прежде всего, свобода. Это свобода — национальная и политическая. В стихотворении «Свабода» Тишка Гартный говорит:

I шагаю за ёю цяпер,
Бо яна прада мною гарыць
I цiхутка здалёку манiць:
          «Ты дагонiш мяне, толькi вер!»
           Не глядзi, што наўкола цябе
           Непрабачная ночка стаiць…

В нашей поэзии чувствуется какое-то проникновенное ожидание свободы, предчувствия. Янка Купала, как и другие поэты, проникнут постоянным ожиданием, постоянной мыслью о наступлении свободы:

Гаманяць народы,
Як тэй пушчы шум:
Колькi тэй свабоды.
Колькi светлых дум.
     Згiнуу сон нягодны,
     Дзе не паглядзiш…
     Чаму ж ты, край родны,
     Як забiты спiш…

Пробуждение необходимо, оно близко. Но свобода — дело объединенного народа.

Родина встанет от своей дремоты, народ объединится для работы над лучшим будущим:

Выдзем разам да работы,
Дружна станем, як сцяна,
І прачнецца ад дрымоты
З намі наша старана.
        (Якуб Колас).

Поэт призывает к борьбе с недолей. Солнце и к нам заглянет, настанет день.

Гэй, за спольнасць, за каханне
Смела, наш народ…
Зможам скаргу, змoжам гора,
Толькi скора, брацця, скора
К шчасцю громадой…
Гэй, забудзем усе нягоды,
Завiсць, сваркi, слёзы, зводы,
Ажывем душой.

Дружная работа для белоруса нужна для того, чтобы построить лучшее будущее и в тоже время для того, чтобы изжить тяготу настоящего и прошлого. Ему, прежде всего, нужна самостоятельность. Ему необходимо освободиться от чуждых опекунов, которые столетиями сидели на шее белорусов, богатели в хоромах, а белорус был в сермяге и торбу одел:

Сотні лет песцім днямі і ночай
Госця на шыi —
Змея, што з пуняу скарбу валоча,
Скарбы чужыя.
Вы ўжо забылi людзi здарэння.
Дзе ваш прыпынак —
Вывелi у гандаль славу, сумленне, —
Праўду на рынках.
Слепа зраклiся сораму, увагi.
У харомы селi,
Браццям жа ўздзелi лапцi, сярмягi,
Торбы надзелi…
Людзi чужыя… Хтось калiсь злiча
Вашу нам шкоду.
Злiча праступкi… к суду паклiча
Крыўда народу.
      (Янка Купала).

За весь тяжелый труд рабочий получил тяжелую награду:

Тыя ковы, што кавалi,
Той заржаўлены ланцуг,
 На каторых век трымалi
Вашы цела i ваш дух.
       (Наша нiва — «Работнiку»).

Одухотворенный идеей свободы народ сбросит заржавелые оковы:

Мыслi праўды, дух свабоды —
Вольны нам народны дух
Растрасе свае астрогi,
Ржавы ён парве ланцуг…
     («Наша нiва»).

Поэт призывает народ взяться за строительство своего счастья, своей доли. Он призывает его вырваться из темноты, оставить раздоры.

Ужо сонейка ўсходзе, ужо дух у народзе
Збудзiуся i к праўдзе заве…
            (Янка Купала).

В единении сила и путь к свободе:

Дружнасць — першы крок свабоды,
Згоднасць — сiла грамады.
            (Якуб Колас)

И другой поэт проникнут той же верой:

Я верую — бясплодна не засне,
А ўперад рынецца, мауляў, крынiца,
Каторая магутна, гучна мкне,
Здалеўшы з глыбi, на прастор прабiцца.
          (М. Багдановiч).

Различные авторы представляют неодинаково ту лучшую долю, к которой должен стремиться народ. Для Якуба Коласа программа ясна. Он желает своему народу, чтобы он не лил больше слез, чтобы тюрьмы закрылись для людей: «Каб казалi, што хацелi», чтобы не гнули спину, чтобы со страхом не смотрели на воротник урядника. И далее:

Каб пабольшала нам поля,
Каб разросся вузкi луг,
Каб спявалi песнi волi,
Дзержучы жалезны плуг.

Творчество Коласа, по справедливому замечанию Горецкого, как и творчество Тетки, имело социальный характер, какой для белорусского мужицкого народа вместе с тем охватывал и национальный вопрос.

В одном революционном стихотворении Коласа, долгое время известном в списках, мы находили резкое выступление против богачей и панства. Поэт спрашивает своих врагов, чьими руками они собрали свое добро, чьею слезою купили свое счастье. За что паны и богачи нас били палками, секли, голодом морили. И в конце этот поэт угрожает: «Бойцеся сярмягi». И это раннее стихотворение изящно по форме, красиво и реально по общему своему содержанию и по своим частностям.

Социальные мотивы проходят через всю эпическую поэму Коласа «Новая зямля». Общество разделяется на панов и мужиков, на эксплуататоров и трудящихся. Мужик проникнут классовой ненавистью к пану. К этой классовой ненависти присоединяется национальная. Паны — это поляки, а мужик — белорус. Панам хорошо живется под царским режимом. Мужик забит и всего боится. Боится он и чиновника великоросса.

И в обрисовке Янки Купалы общество разделяется на мужиков и рабочих, а с другой стороны на чиновников, капиталистов, фабрикантов, банкиров и т. д. («Сон на кургане»).

По справедливому замечанию З. Жилуновича новейшими и наиболее блестящими представителями такого направления нашей поэзии являются Янка Купала и Якуб Колас: «З гарнасцю можам сказаць, што Янка Купала — беларускi Шаучэнка i Мiцкевiч — ёсцека i нацыянальна свядомы барэц за адраджэння свайго народу, чаму у многiм паслужыла яго лера… Можна не абмылiцца, калi сказаць, што ўсе iншыя беларускiя паэты выраслi на iм і свае таленты прычасцiлi яго творамi».

Песня о недоле — предвестник песни свободы:

Грай, мая жалейка,
Пей, як салавейка,
Апявай нядолю,
Апявай няволю
I грымнi свабодна,
Што жыве край родны.
      (Я. Купала).

Мужик обладает великой силой, он способен сдвинуть с себя вековую неволю. Правда, еще мужик неграмотен и это задерживает его развитие. И поэт призывает белорусский народ добиться своими силами культурного и политического успеха:

 Ах! Цi доўга, брацця, будзем
Пад няволяй мы стагнаць.
Ах! Цi доўга свае шчасце,
Сваю долю праклiнаць.

И в другом стихотворении поэт заверяет, что настанет миг, когда народ скинет иго неволи.

Не загаснуць зоркi ў небе,
Покi неба будзе. —
Не загiне край забраны,
Покi будуць людзi.
Ночка цемная на свеце
Вечна не начуе;
Зерне, кiнутае ў нiву,
Усходзе ды красуе…
Беларускаю рукою
Светлай праўды сiла
Славу лепшую напiша
Бацькаўшчыне мiлай.
Зацвiце яна, як сонца
Пасля непагоды
У роўнай волi, у роўным стане
Мiж усiх народаў.

В этом призыве к свободе можное участие принимает и муза Тишки Гартного. Много пролил мужик слез в воды Немана, много грустных песен пел он над его водами — этот сын недоли. Но придет пора:

И поэт дает себе отчет в том, что надо готовиться к смерти, к борьбе за свободу слова, за новый порядок, к борьбе против господства утеснений, чтобы

Ды ў кайданах ногi,
Не звялi з дарогi,
У нястрымным ходзе

На пуцi к свабодзе.
(Из стихотворения «Поэт и Мать»).

Ряд прекрасных статей и стихотворений в прозе «Нашей нiвы» проникнуты идеей скорби о современном положении Белоруссии и в то же время они говорят о новой жизни, о расцвете новой национальной жизни. «На пагляд, Беларусь, ты шэрая, ты непрынадная, ты спiш». Но внутри она таит огонь и богатство будущей жизни. Небо светлеет, зори загораются. Белорусское будущее, лежит в ее деревне. Еще спит деревня «але тут жывая Беларусь» (№ 14, 1910 г.).

С. Полуян (№ 16–17, 1910 г.) в приветствии с Воскресеньем Христовым, обращенном к народу, со скорбью говорит о том, что в течении веков пренебрегали народным языком, пренебрегали народом и посылали его только на тяжелую работу. Много терпела Белоруссия, но «и ты уваскрэснеш, мой родны краю. Скiнеш з шыi ярмо адвечнага гора и нуды».

Жажда будущей свободы у некоторых поэтов подкрепляется воспоминанием о былой свободе белорусского народа, напр., у Богдановича в его подражании Пимену и у Янки Купалы, который нередко обращается к давнему прошлому, когда счастье цвело на родине, когда белорус был паном в своем доме, когда с вольною дружиною князь на посаде вольному люду законы писал; князю народ повиновался, а князь подчинялся вечевому звону («Над Нёманам»).

В его поэзии встают тени прошлого, тени былой свободы и государственности, и этот сын своего народа напоминает своему народу об этом былом и о необходимости возвращения к нему.

В стихотворении «Брату беларусу», поэт предлагает этому брату прилечь ухом к земле и послушать, что она говорит. Она говорит дивную повесть о минувшей славе и жизни. Пусть брат-белорус вглядится в воду реки и там он узнает, что эту воду пьют чужаки. Лес оберегал думы и песни белоруса, а между тем, сам белорус забыл свою песню и славит чужую песню бога. Брат белорус сядет на взгорьи на камне и небо скажет ему, что и он имел когда-то свою долю. А теперь:

Цяпер яно сваймі слязамi
З табою плача над табой;
Шле буры, громы з пярунамi,
Каб сон збудзiць магiльны твой.

В другом стихотворении, обращенном к своему народу, поэт напоминает народу, находящемуся в оковах, его минувшее. Пусть реки расскажут, как этот народ вознес крепости, как он оберегал свой край от восточных и западных соседей, как он пановал в крае и издавал закон. Вечевой звон сзывал народ, а сход заботился о счастьи отчизны. А теперь люди согнулись в ярме, чужаки запрягли его в неволю, забыл народ об отечестве, но «Паўстань, народ, прачнiся, Беларусе!».

Поэт зовет народ к воле и эта воля дело самого народа. В стихотворении «Годзе» поэт говорит:

Годзе брахнi ужо, падкупленых зводаў.
Годзе таптання праўд вечных, святых!
Сцежку свабоднаму духу, народу,
Сцежку да сонца i зор залатых!

Долго народ ждал просвета — теперь довольно и восточной и западной культуры. Для белорусов цена им одна, потому что все паны одинаковой натуры. Народу «добра вядомы i путы, i плугi». Довольно мы шли на чужом поводу, новые думы выросли среди нас и зовут нас к борьбе.

Мы станем на борьбу с кривдою и тогда:

«Рухне старое, хоць крэпкае з вiду,
Яснае вольнае створым жыццё»

И не только вольная жизнь впереди, но и все взятое у нас должно к нам вернуться.

И в стихотворении «Беларушчына» поэт вспоминает о тяжелом прошлом родины: сотни лет она лежала прибитая своим братом-неприятелем и народ принужден был молчать:

Спаў народ, i спала зямля, i ворагі верылi,
Што нiхто не разбудзiць цябе, што заснула навек.
I дзялiлi цябе, усiмi мерамi мералi,
Што памерла ўжо ты, не адзiн так казаў чалавек.

Но теперь Белоруссия воскресла, ее сыны проснулись и, несмотря на все препоны, Белоруссия будет жить:

Сцiхнуць вiхры, зацiхне пара непагодная,
Сiлы грозныя ўстануць, акрэпнуць к другому жыццю;
Панясуцца, як звон, песнi вольныя, родныя,
Апяваючы долю, нядолю народу, тваю.

Социально-политическое возрождение народа даст свободу политическую, даст равенство или господство трудящемуся белорусу, даст, наконец, возможность восстановить былую национальную культуру, сбросить иго чужих культур и развивать свою родную вместе с другими культурными народами.

Одним из путей, может быть, важнейшим к возрождению белорусского народа, к его саморазвитию, к культурной жизни, является развитие национальной культуры и родного языка, «это — закон жизни». Это не…, [а] историческая потребность, которая ведет к тому, что белорусская национальная душа освободится от вековых пут («Наша нiва», № 42).

Родной язык, родная песня дороги поэтам. Родное слово, бессмертное слово, и гонимая, и бедная, но родная речь милей богатой чужой:

Гэй, песнi, гэй звон Беларусi загнанай,
Заграйце пацехай на родным загоне,
Што ужо няма болей няволi, кайданаў,
I людзi не стогнуць, як стогнуць сягоння.
                          (Янка Купала).

Родная песнь, светлая заря, райский гимн для родного края. В этой песне отражается доля и недоля, в ней отражается вздох пахаря, холод и голод, неволя, и воля, и будущность, и вера.

И Алесь Гарун в стихотворении, посвященном белорусам, заклинает своих земляков не чураться родного языка. Национальная сила в этом вековом языке. В нем наше богатство, в нем память о вольной жизни, о тяжких трудах и о темной воле:

Дык няхай жа жыве наша мова,
Гэты скарб наш, на доугiя годы,
Зажывем i мы з яго нанова
Без бяды, без нужды, без нягоды.

Правда, подъем белорусской культуры взбудоражил лагерь врагов-угнетателей, привыкших с презрением относиться к серому белорусскому люду, веками державших его вдали от всего родного.

В стихотворени «Ворагам Беларушчыны» Янка Купала спрашивает, почему забили тревогу враги белорусского народа, когда этот народ заговорил на своем языке. Вам страшна его песня, полная слез и жалоб, вам больше по душе холод и темнота мужика! Довольно кривд! Каждый народ сам себе пан, и белорус найдет себе место в семье славянских народов.

Жыў беларус i будзе жыць!

И не только будет жить, но, несмотря, на свист доносителей:

К свабодзе, роўнасцi i знанню
Мы працярэбiм сабе след!
I будзе ўнукам панаванне
Там, дзе сягоння плача дзед!

Царский режим был режимом, который не удовлетворял народных масс. Он держался в силу известного рода привычки населения, его темноты и забитости, в силу строго организованного полицейского порядка. Условия жизни на территории Белоруссии были таковы, что царский режим в разных слоях ее населения вызывал особенно острое недовольство в течение всего 19 в. Господствовавший ранее польский элемент не забывал об эпохе своего господства и в его среде были группы, мечтавшие о его восстановлении. Кроме того, ограничительные законы обучения польскому языку, всякое подавление польской общественности до запрещения употребления польского языка включительно — все это создало естественную среду для фронды. В польской среде всегда чувствовался налет недовольства, хотя после 1863 г. он не выявлялся в революционной форме. Ряд ограничений ставил еврейскую национальность в положение пария среди остального общества. Белорусское крестьянство страдало от малоземелья, инстинктивно сознавая, что старый режим поддерживает земельную буржуазию. Крестьянин страдал от гнета администрации и имел повод быть недовольным режимом. Белорусская интеллигенция, выдвигавшаяся из народной среды, начинала сознавать административный гнет в национально-культурном отношении. Немногочисленный рабочий класс страдал под тяжестью низкой заработной платы, которая была низка по двум причинам: вследствии того, что все наши производства относятся к разряду тех, которые требуют применения большой физической силы и низкой квалификации рабочего, а с другой стороны плата понижалась вследствии большой конкуренции зажатой в тиски черты оседлости еврейской национальности. Внеклассовая, частью чувствовавшая себя общерусской, интеллигенция (в том числе явно или тайно многие из представителей администрации) была проникнута либеральным духом.

Таким образом, самые разнообразные слои населения имели реальные поводы недовольства царским режимом. Его поддерживали немногие представители власти и прибывшее из России чиновничество. При таких условиях для революционных настроений и революционной деятельности белорусские губернии представляли собой широкое поприще.

Проявление революционных движений в Белоруссии можно начинать с повстанческой деятельности Константина Калиновского, о котором мы уже упоминали в связи с восстанием 1863 г.

Константин Калиновский родился в 1838 г. в Мостовлянах Волковысского повета и происходил из среды мелкого шляхетства, учился сначала на родине, а затем кончил юридический факультет в Петербурге.

Там он был в тесной дружбе с польскими революционными кругами, именно в годы подготовки к польскому восстанию. Один из авторов, писавших о Калиновском, И. И. Цвикевич, справедливо указывает на то, что идеи Бакунина о народном восстании Белоруссии, Литвы и Украины могли иметь на Калиновского влияние.

Петербургская революционная организация в самом начале 1862 г. посылает Калиновского в Вильну для работы в Литовском комитете. Здесь он оказался в рядах червоных. Затем мы видим Калиновского в крестьянской свитке под именем Василия Свитки, обходящим белорусские деревни в целях поднять крестьянство. Он стремится перенести центр борьбы в массы. Дальнейшие обстоятельства, поражение белых, не сломили энергии Калиновского; он образует новый революционный комитет, объявляет себя красным диктатором Белоруссии и продолжает повстанческое движение, возбуждая крестьянство, пока не был захвачен и погиб.

Идеология Калиновского ясно сказывается в его прокламациях, брошюрах и в нелегальной газете «Мужыцкая Праўда», которую он издавал в Белоруссии в 1863 г. Все эти произведения написаны прежде всего на белорусском языке и для белорусского крестьянства. Калиновский прежде всего себя чувствовал белорусом. В своем предсмертном письме к своим братам-белорусам, он обращается к ним с завещанием отвоевывать свои человеческие права, свою веру, свою родную землю. Народ обретет свое счастье только тогда, когда не будет москаля. Даже на виселице, когда в приговоре произнесено было «шляхтич Калиновский», он крикнул: «шляхты у нас нет, все равные».

Итак, поднятие белорусского крестьянства на национальных основах, демократический строй и аграрная реформа в пользу крестьянства вместе со свободой религии, вот та основная точка зрения, вокруг которой Калиновский мечтал сплотить народную массу. Она соответствовала идеологии крестьянства, но была слишком ранним проявлением революционного духа.

После Калиновского, почти на полтора десятилетия замирает всякое проявление революционных движений. Но уже с половины 70-х годов заметно некоторое оживление, а вместе с тем определяется и направление революционного движения. Оно заключается в том, что в течение довольно долгого времени оно в значительной мере отражает на себе ход подготовки общерусской революции, сливаясь с этим последним движением. В этом смысле оно не является вполне самостоятельным. Пионерами революционной деятельности этого периода является интеллигентские группы. Первым этапом революционной деятельности были городские центры, преимущественно Вильна и Минск. Она здесь находила своих адептов в среде интеллигенции, как русской, так и еврейской. Отсутствие крупных центров не представляло подходящей арены для революционной борьбы. Поэтому деятельность революционеров из среды белорусов долгое время носит придаточный характер к общерусской партийной деятельности. Однако для общего хода революции Белоруссия выдвинула целый ряд замечательных деятелей.

Так было почти до конца 90-х годов, когда с образованием Бунда, а после — с образованием белорусских краевых революционных организаций, революционное движение начинает все глубже проникать в среду белорусского населения. Под влиянием Бунда и других организаций оно охватывает немногочисленный городской пролетариат, а затем разливается и в крестьянской среде, где оно является уже господствующим к 1905 г.

В наши задачи не может входить детальный обзор всей революционной работы, особенно в той части ее, которая является составным звеном общерусской предреволюционной истории. Поэтому в самых сжатых чертах остановимся на главнейших эпизодах.

Белоруссия дала общерусскому революционному движению многих выдающихся деятелей.

Эти движения начались с хождения в народ. Это — семидесятники. Геся Гельфман из Мозыря идет в Киев. Могилевский уроженец С. Ф. Ковалик, черниговский мировой судья, работает в Черниговщине, Е. А. Гальперин, минский уроженец, работает в Смоленской губ. Крупный помещик А. О. Бонч-Осмоловский отдает себя, свою семью и свое имение на служение революционному делу.

Во второй половине 70-х годов в Минске уже работает народническая организация во главе с Е. С. Хургиным, потом ее подкрепил своим возвращением в Минск Е. А. Гальперин. Работа ведется среди ремесленников и рабочих разных национальностей, появляется нелегальная литература.

В конце 70-х годов деятельность минских организаций подкрепилась появлением чернопередельцев, видную роль среди них играли брат и сестра Гурвичи. В Минске даже появляется теперь нелегальная типография, закрывшаяся в 1882 г., когда о ней узнала полиция.

Таким образом, мы видим представителей двух общерусских организаций «Народной воли» и «Черного передела». В лице Бонч-Осмоловского и его кружка действует и земледельческая организация, потом перешедшая в «Черный передел». В Могилеве революционная молодежь собирается вокруг С. Б. Езерского.

К началу 80-х годов деятельность минских организаций становится особенно интенсивной. Она была полезна для деятелей, находившихся далеко от Минска, потому, что здесь налажена была фабрикация фальшивых паспортов и печатей. Появилась особая организация среди офицеров 30-й дивизии, связанная с «Народной волей». Неудивительно поэтому, что дело 1 марта не обошлось без участия белорусских деятелей: в лице Игнатия Гриневицкого мы видим одного из ближайших организаторов цареубийства.

В 80-х годах революционная деятельность несколько ослабевает. Впрочем, съезд 1886 г., на котором мы видим Е. А. Гальперина, И. А. Гурвича и некоторых других, пытался было возобновить революционную деятельность, успели даже восстановить тайную типографию и отпечатать брошюру «Программные вопросы». Однако, только в 1890 г. под руководством Е. А. Гальперина в Минске возобновляется более прочная организация земледельческого направления, просуществовавшая около 2-х лет.

Класс городских рабочих был невелик, но состоял преимущественно из рабочих евреев, он отличался сплоченностью. С другой стороны, положение рабочих в наших небольших фабричках и мастерских оказывалось чрезвычайно тяжелым. Рабочий-еврей находится в безвыходном положении: он не мог переступить черты оседлости, а с другой стороны, или не находил работы, или встречал явную эксплуатацию труда. Усиленная эмиграция в Америку не разрешала [положения] рабочего класса и не всякий мог решиться покинуть родной край. Не удивительно, что при таких условиях движение среди рабочих у нас началось очень рано и, п-овидимому, независимо от интеллигентской агитации, которая пришла на помощь рабочим только в 90-х годах.

Даже фабричная инспекция констатировала для Виленского округа в 1885 г., что рабочий день на кожевенных заводах в 13 часов оказывается обычным явлением, а в текстильном производстве в 16 часов реальной работы. На спичечных фабриках рабочий день начинался летом с восходом солнца, а заканчивался с его заходом. Неудивительно поэтому, что первые стачки относятся еще к 70-м годам, например, в 1874 г. в Ландварове бастовал гвоздильно-проволочный завод, в 1877 г. ткачи Белостока успешно боролись за увеличение расценок.

Вообще, стачки этого раннего периода, т. е. 70-х и 80-х годов имеют своими причинами понижение расценок, борьбу против возрастающих штрафов, которые являются скрытой формой понижения оплаты, или же смены мастеров, применявших штрафы и вычеты. Таковы же поводы стачек и на ткацких фабриках Белостока. В Вильне на табачной фабрике Дурунча рабочие потребовали повышения платы и передали рабочие кассы в ведение выборных от рабочих. Это была довольно хорошо подготовленная стачка, потому что рабочие этой фабрики вошли в согласие с рабочими 3-х других фабрик и получили обещание поддержки с их стороны. Впрочем, благодаря мерам полиции, на этот раз рабочие должны были быстро отступить.

Таким образом, мало по малу необходимость организованных стачек проникает в рабочую массу. Формулировка требований становится более сознательной. Так, например, проходит стачка еврейских ткачей в Белостоке в 1882 г., при организованной поддержке небастовавших еврейских рабочих и при бойкоте со стороны ткачей немцев.

Небастовавшие рабочие поддерживали забастовщиков денежными сборами. В 1887 г. снова мы встречаем забастовку ткачей в Белостоке и тоже в довольно организованном виде: пока одни мастеровые бастовали, другие продолжали работать и поддерживать бастующих. Организованность имела успех и расценки были повышены.

Необходимость поддержки во время стачки вызывает стремление к организации стачечных касс.

С начала 90-х годов многие обстоятельства способствовали подъему рабочего движения. Голодный 1891 г. привел в городе к наплыву безработных. Заработная плата понижалась, а цены на продукты повышались. Хозяева воспользовались этим для удлинения рабочего дня. Общее недовольство иногда сказывалось, как например в Витебске, даже уличными беспорядками.

Движение среди рабочих тоже усиливается. В 1892 г. виленские рабочие вели успешные стачки за сокращение рабочего дня. Стачечное настроение в Вильне в ремесленных мастерских продолжалось все время в 1892–1893 гг.

Белостокские ткачи в 1895 г. устраивают грандиозную стачку, охватившую до 20 тыс. человек. Здесь повод к стачке дан был введением расчетных книжек, но по существу ткачи были выведены из терпения тяжелыми экономическими условиями и добились кое-каких уступок. В Вильне в 1896 г. стачка на папиросной фабрике Эдельштейна была вызвана желанием хозяина заменить дешевым женским трудом мужской. На этот раз рабочие вышли победителями.

Половина 90-х годов обозначается сильным подъемом стачечного движения. Так, бастовали железнодорожные мастерские в Минске и в Пинске. В Минске и в Вильне еврейские подмастерья боролись, главным образом, за сокращение рабочего дня. В августе 1895 г. в Вильне в течении 2-х недель бастовали рабочие табачных фабрик из-за новых машин, около которых могли быть женщины, а не мужчины. Бастующие требовали прежней платы и выиграли стачку упорством. Известно, что этот период богат забастовочным движением во всей России. По официальным данным за 2 года (1896–1897) забастовки охватили 263 промышленных предприятия с числом стачечников до 89 тыс., хотя неофициальные данные говорят об участии в стачке 170 тысяч. Наиболее крупное участие в движении приняли рабочие текстильного производства. Борьба шла опять за сокращение рабочего дня. Это движение стало захватывать и еврейский пролетариат Белоруссии. Чулочницы м[естеч]ка Сморгонь в количестве около 2-х тыс. человек забастовали в 1896 г. Затем особенно часто бастовали сапожники в разных местах. Столяры тоже стачками добились распространения на них закона 2 июля о рабочем дне. В стачках принимали участие каменщики, трубочисты, разборщики плотов, пильщики, приказчики и т. п. Города Витебск, Слоним, Брест-Литовск, Минск, Белосток, Гродно, Гомель, Двинск, Бобруйск, Вилковишки, Орша, были охвачены движением. Наблюдается тесная связь между христианскими и еврейскими рабочими. В Белостокском районе рабочие шерстяной промышленности 3-х месячной забастовкой летом 1889 г. всех ткачей, работающих у посредников, добились повышения платы до уровня ее на фабриках. Лозунгом стачки было: уничтожение посредничества, как отсталой формы производства.

Как ни были указанные попытки рабочего движения единичны, все же они сплачивали рабочие массы. Кроме того, в их сознание начинала входить мысль о том, что борьба против единичных хозяев является одним из звеньев борьбы против господствующего режима. О постановке его озаботились также и возникавшие социал-демократические организации.

Так, пропагандисты влияют на рабочих через кассы. Развитие касс шло весьма быстро. Они преследовали одновременно цель взаимопомощи и поддержки в стачечной борьбе. Кроме того, через кассы социал-демократам удобно было агитировать среди рабочих и руководить их движением. Первая касса была организована чулочницами в Вильне в 1888 г., затем портными, заготовщиками и конвертницами там же. Эти кассы организовывались социал-демократической группой, руководимой Кремером, под влиянием Союза польских рабочих. В 1893 г. такие же кассы существовали в Минске, Сморгони, Гомеле. Старые еврейские религиозные братства превращались в боевые кассы.

Организованность рабочих начала сказываться и в том, что появляются кружки в Минске, Вильне и в других городах. В 1892 г. впервые в Вильне празднуется 1 мая. В Литве и Белоруссии майская агитация явилась главным средством пробуждения внимания рабочих к вопросам политики. В 1895 г. в Минске небольшая группа рабочих в первый раз праздновала 1 Мая. В 1896 г. в Белостоке впервые распространено воззвание, посвященное дню 1 мая. С этого времени форма первомайской агитации широко распространяется.

Мы уже отметили, что движение 90-х годов в рабочей среде не обходилось без участия социал-демократических организаций. Вильна делается центром объединенного движения. Здесь издается агитационная еврейская литература, причем первые печатные брошюры имели на обложке пометку о разрешении цензурой. Сначала работало несколько социал-демократических организаций. В 1897 г. в Вильне на общем съезде все эти организации образуют объединенный Еврейский рабочий союз (Бунд). Бунд имел свою типографию, руководимую Каплинским и издает газету «Arbeiter Stimme» («Голос работника»). Несколько позже ЦК Бунда должен был перейти из Вильны в Минск. Своею деятельностью среди еврейских рабочих Бунд приобрел громадное влияние на рабочие массы и уже в 1900 г. Бунд насчитывал 3.000 рабочих, организованных им политически в разных городах и местечках Западного края.

Как известно, одновременно возникает мысль об объединении русских социал-демократических организаций. Белоруссия насчитывает уже ряд подпольных организаций (в Вильне, в Минске, Гродно, Витебске, Гомеле). Это была работа эпохи легального марксизма и в то же время эпоха, когда закладывались прочные основы революционной борьбы. Господствующим объединением в то время был «Союз освобождения труда» с Плехановым и Лениным во главе. Минск был местом, куда 1 марта 1898 г. съехались представители социал-демократических партий из столицы, Киева, были представители от Бунда. На этом съезде положено начало Российской социал-демократической партии. Манифест был напечатан в Бобруйской типографии Бунда. С другой стороны, напомним, что в 1900 г. вышел первый номер «Революционной России», органа Союза социалистов-революционеров. А февральский выстрел 1901 г. Петра Карповича, ученика Слуцкой гимназии, в министра Боголепова, явился уже крупным выступлением этой партии.

Вообще, 2-я половина 90-х годов была в истории русской революции периодом исканий, началом «Искры», вообще периодом самоопределения русских революционных сил и направлений.

В Белоруссии положение революционной деятельности выразилось в весьма ярких чертах.

В 1899 г. с участием уже известного нам Е. А. Гальперина организуется «Рабочая партия политического освобождения России». [Активизировались] старые революционеры, например, А. О. Бонч-Осмоловский, большую деятельность развила в ней Л. М. Клячкина-Родионова.

Несомнено, приезды в имение Бонч-Осмоловского Брешко-Брешковской, Г. А. Гершуни и других имели немалое значение в развитии минской организации.

В 1889–1900 гг. эта партия имела хорошо обставленную в Минске типографию, в которой издала несколько брошюр. Программная брошюра «Свобода» ставит определенную задачу партии — террор, дезорганизацию власти, требование предварительно буржуазной конституции в целях перехода к полной свободе и социализму.

Партия быстро расширила свою деятельность в других городах, например, в Белостоке, Двинске, появились аналогичные организации.

Она имела школы, библиотеки, собирала большие митинги, в которых иногда принимало участие до 200 человек. Правда, партию постиг разгром в 1900–1901 гг. И. и А. Бонч-Осмоловские и некоторые другие деятели, например, были сосланы. Но на место их появляются новые деятели, например, известный нам С. Ф. Ковалик, в Гомеле — Кулябко-Корецкий и другие. В 1904 г. даже появляется Северо-Западная организация социалистов-революционеров, в которой объединяются комитеты многих белорусских городов. Появляется даже Центральное бюро крестьянского Союза партии социалистов революционеров в Смоленске, где мы видим работающих по возвращении из ссылки отца и сына Бонч-Осмоловских, Ракатникова и других. Снова заработал типографский станок в Гомеле.

С другой стороны, в Белоруссии начинает в сильной мере сказываться влияние «Искры». Брошюра Ленина «Что делать», направленная против экономизма, получает все большее количество сторонников. В Белоруссии появляется и особая организация по переправке через границу нелегальной литературы. Выделение «искровцев» с Лениным во главе (1902–1903 гг.), отразилось в Белоруссии на подъеме марксистского движения в большевистском духе. Правда, на Брюссельском съезде Бунд вышел из рядов СДРП, так как он требовал исключительного права объединения им рабочих еврейских масс. Это обстоятельство усилило национальную струю в самом Бунде, но с другой стороны — это же обстоятельство повело к основанию партийных комитетов, в которые входили члены без различия национальностей. Наконец, в начале девяностых годов образуется и Белорусская социалистическая громада, о которой нам придется говорить особо.

Только что данный весьма сжатый обзор указывает на значительное расширение в пределах Белоруссии революционной работы. Многочисленные комитеты возникали и исчезали, они различались между собою по тонкостям революционных программ, по лицам, которые появлялись во главе организации, но это не изменяло сущности общего революционного дела. Это было служение одному общему делу и все партии оказывали революционизирующее влияние на народные массы, главным образом на интеллигенцию, на рабочих и ремесленников в городах, а частью их проповедь приходила и в села.

Так было накануне первой революции. Но нарождающаяся революционная работа встречала довольно серьезные осложнения.

В рабочем движении было две стороны. Одна сторона касалась чисто материальных и временных интересов рабочего класса, другая ставила вопрос о дальнейших политических достижениях. Как везде, и в Белоруссии оба направления заставляли размышлять рабочую массу. В середине 90-х годов идея экономизма, т. е. такой рабочей оппозиции, которая преследует исключительно экономические цели, одно время получила довольно широкое распространенье, благодаря деятельности резчика Абрама Гордона, который был не доволен пропагандой агитаторов интеллигентов, направленной на политическую борьбу.

Пропаганда экономизма в рабочем движении перебросилась из Вильны в Минск, Гродно, Белосток. В конце 90-х годов чисто экономическая борьба рабочего класса получила некоторые оправдания и успех в том, что вследствие промышленного оживления предприниматели довольно легко шли навстречу экономическим требованиям.

Впрочем, экономическое направление встретило и оппозицию среди белорусских рабочих, и в Белостоке появляется нелегальное издание «Рабочий Штандарт» в 1898 г., который резко выступает против чисто экономических тенденций в рабочем движении.

Впрочем, экономизм и в Белоруссии начинает быстро сдавать свои позиции под влиянием агитации «Искры» и брошюр Ленина. Во всяком случае, революционному движению пришлось вынести борьбу за революционные принципы в рабочей же среде.

Появился и другой фронт, с которым революционному движению пришлось вступить в борьбу. Это — деятельность известного жандармского полковника Зубатова, которая из центра докатилась и до Белоруссии.

Получив в 1898 г. поручение организовать надзор за Бундом в Западном крае, Зубатов искусно выследил эту организацию и ему удалось сделать несколько серьезных прорывов в рабочем движении накрыть Бобруйскую, Гродненскую и Белостокскую типографии и произвести ряд арестов. Затем Зубатов вступил в переговоры с арестованными социал-демократами и нашел среди них адептов своей политики. Эта политика заключалась в том, что само правительство не препятствовало образованию таких рабочих организаций, которые имели целью борьбу с предпринимателями за улучшение материального положения рабочих.

Таким пропагандистом идей Зубатова явился рабочий Шахнович, который в 1900 г. в Минске выступил с пропагандой коренного изменения в направлении рабочего движения. Его агитация вела к отказу рабочих от революционно-политических задач, к сближению с правительством на почве мирной профессиональной работы. Шахнович указал на готовность правительства поддержать такое направление среди рабочих и на данные ему Зубатовым обещания.

В Минске Зубатов нашел очень ретивого себе помощника в лице жандармского офицера Васильева. Нашлись у Васильева и другие адепты. Так, в Минске в 1901 г. организуется «Независимая еврейская рабочая партия». В своем воззвании эта партия прежде всего объясняет свое отпадение от Бунда. По словам воззвания, для Бунда экономическая деятельность является лишь средством революционизировать рабочие массы. Поэтому Бунд намеренно игнорирует в своей деятельности многие, безусловно, полезные для рабочей массы мероприятия. Бунд вносит партийность в экономические рабочие организации и тем самым раскалывает рабочий класс, устраняя из экономических организаций несоциалистические элементы.

Партийность бундовских организаций отстраняет от рабочего движения ту часть интеллигенции, которая не принадлежит к социалистическому лагерю, но могла бы быть полезной рабочим. В свою программу «Независимая рабочая партия» вводит поднятие материального и культурного уровня еврейского пролетариата посредством как легальных, так и нелегальных экономических и культурных организаций, например, создание тредъюнионов, рабочих клубов и ассоциаций, распространение научных и профессиональных знаний.

Партия отказывается от политической программы и стремится объединить в своей среде рабочих всяких политических взглядов.

По словам Мартова, Независимая партия отразила тенденцию некоторых слоев пролетариата, которых отпугивал революционно-социалистический и политический характер деятельности социал-демократических организаций. С внешней стороны Независимая партия продолжала традиции экономизма, но легко догадаться, что эти традиции не могли естественным путем развиваться под опекой жандармских чиновников. Минская организация не успела открыть каких-нибудь серьезных рабочих учреждений.

Она попробовала было провести свою программу в Вильне и, хотя продержалась до середины 1903 г., все же не получила серьезного развития. Она вызывала к себе недоверие в рабочих массах, тем более, что члены Бунда продолжали подвергаться суровым преследованиям.

Зубатовшина проявлялась и многими другими способами, например, образованием обществ взаимопомощи. Успехи Зубатова доходили так далеко, что при нем было достигнуто даже образование в Ярцеве Смоленской губернии братства рабочих с целью борьбы с крамолой.

Такие успехи зубатовщины вместе со слабостью легальных организаций постепенно роняли все это искусственное движение в глазах рабочих масс. Постепенно рабочие отставали от деятельности в среде партии независимых, вожди этого движения Шахнович, Вильбушевич и другие потеряли свою популярность и переехали на юг. Все организации распались в 1903 г., а рабочие частью примкнули к левым группам еврейского сионизма, который тоже поддерживал формы аполитического движения.

Особенно болезненно эпоха борьбы с противоположными течениями отражалась на положении Бунда. Его программа включила моменты национального и экономическо-политического подъема народных масс. Бунд стремился вести еврейский пролетариат по пути национально-культурного возрождения и по пути политического и экономического возрождения. Но политика Бунда, признавая необходимым вести рабочие массы в целях осуществления идеалов международной революционной социал-демократии, в то же время в национальной области стремилась руководить массами самостоятельно, вне связи с другими социал-демократическими организациями. Это придавало стремлениям Бунда в сильной мере национальный характер. Но, с другой стороны, эта же особенность программы Бунда привлекала в его среду мелкобуржуазные элементы, националистически настроенные. Получалось известного рода расслоенность личного состава Бунда. В представлении известной части его членов политические задачи Бунда отступали перед национальными. Но такая постановка вопроса в значительной мере изолировала Бунд от социал-демократических партий, выделяла его из них и отдаляла от Бунда те еврейские элементы, которые видели в социал-демократической программе не национальное, а исключительно социально-политическое дело.

Вопрос о позиции Бунда несколько раз рассматривался на общих съездах социал-демократической партии и вызывал немало нареканий.

С другой стороны, Бунд должен был защищать свои позиции среди тех еврейских масс, которые стояли на чисто националистической точке зрения. Это прежде всего лагерь сионистов. В 1902 г. на Минском съезде намечается значительный раскол: группа сионистов образовывает демократическую фракцию «Поалей-Цион», в которую входили и рабочие.

Несмотря на противодействие чисто националистических течений, несмотря на появление даже с 1905 г. Союза равноправия, отвлекающего известную часть еврейской буржуазии, Бунд все же в значительной мере руководил еврейскими рабочими массами Белоруссии.

Революция 1905 г. в еврейской среде способствовала развитию таких организаций, которые становились на почву легальной работы в смысле дальнейшего завоевания еврейской национальностью прав. В то же время революция, возбудив в еврейской массе надежды на достижение национальных идеалов, способствовала упадку сионистского движения. Идеалы сионизма были идеалами лишь далекого будущего, и потому, естественно, еврейские элементы предпочитали работу для ближайшего будущего. Так, уже апрельский съезд 1905 г. еврейских общественных деятелей в Вильне близко подошел по своей программе к конституционно-демократической партии. Но с другой стороны, как этот, так и последующие съезды в национальном вопросе приблизились к программе Бунда, отмежевываясь и от сионизма, и от ассимиляции с господствующей народностью.

Отсюда является естественным, что в еврейской среде появляются такие организации, как Союз равноправия (1905 г.). Впрочем, этот союз закрылся, вследствие борьбы с сионистами в 1907 г. И вместо него появляется народная еврейская группа. Она стояла на почве расширения прав, на почве демократизации. По составу своему это было буржуазное течение. Из тех же слоев образовалась и третья буржуазно-демократическая организация — «Еврейская народная партия». Таким образом, еврейская буржуазия раскололась на несколько групп.

Основным ядром белорусского революционного движения с течением времени явилась Белорусская социалистическая громада. Она зародилась в 1902 г. в кружке студентов Петербургского университета (студенты: Антон и Иван Луцкевичи, крестьянин Казюк Костровицкий, писавший под псевдонимом Каганец, рабочий Виктор Зялязей). Первое наименование этой организации было «Белорусская революционная партия». По своим взглядам эта организация примыкала к Партии польских социалистов. Одновременно ветви этой организации появляются в Вильне (Франциск Умястовский, А. Бурбис и др.), и в Петербурге (В. Ивановский, А. Пашкевич). Близость новой революционной организации к польским сказывается и в том, что первая ее прокламация была напечатана на гектографе на польском языке. В том же году «Партия» переименовывается в Белорусскую революционную громаду, позже в Социалистическую. Громада является очень близкой организацией к первым белорусским издательствам, о чем уже была речь.

Программа Громады вырисовывалась постепенно на ее съездах и в процессе работы. Первый съезд Громады в 1903 г. принял полностью программу Польской партии социалистов. Он настаивал на краевой автономии Белоруссии с сеймом в Вильне, на культурно-национальной автономии для национальных меньшинств и постановил разработать аграрную программу на основе конфискации без выкупа частновладельческих земель, казенных и других.

1905 г. был годом оживления в деятельности Белорусской социалистической громады. Мы видим ее комитеты в Минске и в Вильне. Она издает ряд прокламаций и даже запасается собственной типографией. Так как издавать нелегальные брошюры в России все же было трудно, то Громада пользуется брошюрами, изданными в Лондоне на белорусском же языке.

Работа среди крестьянства вносила в эту среду революционные идеи.

Неудивительно, что в марте 1905 г. мы уже видим первый крестьянский съезд, выносящий резолюцию об автономии Белоруссии с сеймом в Вильне и о конфискации помещичьей земли. Благодаря Громаде организуется Белорусский крестьянский союз. Она всю свою энергию направляет на организацию значительного в Белоруссии сельского пролетариата и малоземельного крестьянства. Ее деятельность, главным образом, была направлена на села и имела малое распространение среди немногочисленного городского пролетариата.

2-й съезд Громады в январе 1906 г. был посвящен, главным образом, аграрной программе. Этот съезд вносит в программу партии постановление об образовании белорусского земельного фонда из конфискованных земель. Из этого фонда земля в первую очередь выделяется в пожизненное пользование безземельным и малоземельным. В остальном программа Громады остается прежней.

Связь Громады с крестьянством сказалась и в том, что ею устроен ряд сельскохозяйственных забастовок. В тесной связи с ней действует Белорусский учительский союз. По своему составу Громада, по замечанию ее историка А. Бурбиса, перестает быть интеллигентской, т. е. в ней численно преобладают крестьяне и народные учителя. 1907 г. по количеству изданных брошюр и по количеству крестьянских наказов в Думу был годом весьма направленной работы. Но дальнейшие обстоятельства не благоприятствовали политической работе Громады, т. к. начавшаяся реакция не благоприятствовала этой работе. Поэтому кружок деятелей Громады постепенно объединяется с издательством «Нашей Нивы» и посвящает свой труд легальной литературе.

Таким образом, к началу девятисотых годов революционное движение Белоруссии получило широкое развитие, оно успело изжить те враждебные направления, которые выдвигались в нем изнутри и те, которые выдвигались внешней силой. Оно успело приобрести революционные навыки и создать определенную революционно-настроенную атмосферу. Рабочие получили определенное руководство и отчетливую формулировку своих желаний.

Отсюда понятно, что и рабочее движение приняло более определенные формы, начало выявляться не только в виде экономических забастовок, но и в виде митингов, манифестаций и других форм массового движения.

Это движение гармонировало с тем, которое наблюдалось во всей тогдашней России. Оно было связано с движением в наших университетах 1889–1901 гг. с подъемом литературной работы и литературного движения. Специально рабочее движение имело еще одну их своих причин в некотором ослаблении промышленной коньюнктуры, в безработице и в стремлении промышленников использовать безработицу в целях понижения заработной платы.

Как иллюстрацию вышесказанного, мы приведем перечень движений в рабочей среде за этот период.

Форма агитационных демонстраций уже в период 1897–1899 гг. получила довольно значительное распространение. Такие демонстрации мы видим в Вильне на проводах ссылаемых в Сибирь социал-демократов, в Витебске, Невеле (на антимилитаристической почве).

В Минске в 1899 г собираются митинги в количестве 200–300 человек. Днями для митингов служили день 1 марта или день 19 февраля. Первомайское празднество 1900 г. в Минске собрало для уличной демонстрации до 200 человек без всякой подготовки. Встречаются известия об уличных стычках между рабочими и полицией. Так, 23 мая 1900 г. в Вильне, когда полиция вела 3-х арестованных рабочих, собралась толпа в 500 человек под предводительством Гирша Леккерта, отбила арестованных и принудила к бегству пристава и городовых.

Похороны популярных рабочих тоже служили удобными предлогами для уличных демонстраций. В 1901–1902 гг. первомайское празднество ознаменовалось большими демонстрациями в Вильне, Минске, Сморгони, в Гомеле, в Витебске; нигде не работали. В Двинске произошла крупная демонстрация, поддержанная 4-мя тысячами человек. На митинге были произнесены речи.

В 1903 г. празднование 1 мая носило во многих городах характер крупных организованных демонстраций. Наиболее крупные заводы Белоруссии — Гродно, Гомеля, Поневежа большею частью не работали.

Разумеется. экономические требования со стороны рабочих не были забыты. В 1899 г. в Белостоке прекращает работу большинство фабрик. В 1900 г. в том же Белостоке на ткацких фабриках была сокращена плата почти наполовину, а рабочий день увеличен. Посредством забастовки рабочие добились 10-часового рабочего дня на всех фабриках и увеличения заработной платы.

В Вильне и Ковно стачка охватила сапожное дело, а в Двинске — каменщиков, столяров, маляров; затем бастовали ремесленники в Витебске, кожевники в Сморгони и в Крынках, лесопильщики в Двинске, переплетчики в Могилеве, портные в Борисове, приказчики, шапочники, красильщики в Вильне. В 1903 г. бастовали двинские чулочницы до 2-х тыс. человек, железнодорожные мастерские в Гомеле и Ветке. Замечательно, что стачки велись как раз во время понижения коньюнктуры, когда заводы закрывались и тем не менее рабочие настаивали на удержании тех уступок, которые были даны хозяевами в годы благоприятной коньюнктуры. Вообще, по подсчету в одной из статей товарища Дыло за 2,1/2 года (1899–1900) в Белоруссии было 312 забастовок, из них 140 на фабриках, 169 среди ремесленников и 3 среди плотовщиков. В забастовках принимало участие 28 тыс. человек. Известны результаты 239 выигранных рабочими забастовок и 23 проигранных, результаты остальных неизвестны. Кроме требований увеличения платы и сохранения требований [8-часового] рабочего дня, рабочими предъявлялись требования культурного и политического характера. Продолжительность забастовок в некоторых случаях бывала довольно значительна и тянулась по несколько недель. Особый подъем во время забастовок замечается в деятельности Бунда, который распространял свои брошюры и прокламации десятками тысяч.

Неудивительно поэтому, что в белорусских городах численно растут рабочие организации.

Все это указывает на то, что накануне первой революции Белоруссия была в достаточной мере втянута в общереволюционную борьбу, к которой готовилась вся тогдашняя Россия.

Это движение в Белоруссии проходило в тех же формах, в каких оно проявлялось во всей России.

Немедленно после 9 января, уже между 11-м и 25-м того же месяца социалистические организации выступили объединенным фронтом. Начались забастовки протеста. Так, в Гомеле забастовка тянулась целую неделю. В Вильне забастовка охватила 3 тыс. рабочих и продолжалась 3 дня. Минск и другие города поддержали забастовку; в Двинске бастовали 3 тыс. рабочих, в Могилеве — тысяча, в Витебске, Борисове –1200 и пр. Забастовки протеста прошли даже по мелким местечкам. В некоторых местах забастовки и митинги кончились расстрелом. В Гомеле расстрел 18 января дал повод к грандиозным демонстрациям, продолжавшимся 19 и 20 января. Свалки между полицией и демонстрантами были в очень многих городах (Могилеве, Бресте, Пинске, Мозыре и пр.). В маленьком местечке Крынки Гродненской [губ.] 2 тыс. рабочих овладели административными учреждениями и целые сутки управляли всем местечком.

Позже в разных городах начались стачки рабочих, сопровождавшиеся демонстрациями и стычками с полицией (в Двинске, Бобруйске).

В разных городах появляются местные боевые дружины (Минск, Гомель, Витебск, Могилев, Борисов, Пинск, Вильна и др.) Начинается ряд террористических выступлений. В апреле произведено покушение на гомельского жандармского ротмистра Шебеку, там же в сентябре произведено нападение на исправника. В феврале в Белостоке убит исправник. Вообще, эти акты можно считать десятками. Политическая забастовка железнодорожников в пределах Белоруссии прошла по общему плану общерусской забастовки. Ряд террористических выступлений кончился покушением на минского губернатора Курлова. Во всех городах и местечках учреждаются революционные комитеты.

Как и везде, появился целый ряд грабительских нападений. Ночное движение по игуменской дороге из Минска прекращается ввиду небезопасности от грабежей; покушение на ограбление казначейства в Смоленске оказалось неудачным и т. п.

Когда власть несколько освоилась в борьбе с революцией, с ее стороны принят был ряд обычных в то время мер. Октябрьский расстрел у Виленского вокзала в Минске по приказанию губернатора Курлова был самым резким выпадом администрации против демонстрантов. Это не помешало в декабре местным демонстрантам захватить типографию и здесь отпечатать манифест Петербургского Совета рабочих депутатов. Администрация отвечала массовыми арестами. В Смоленске в конце 1906 г. были арестованы даже многие священники. В Мозыре, в Вильне и других городах число арестованных было больше сотни. Большинство городов оказалось на военном положении. Газеты конфисковывались по распоряжению администрации (виленские «Северо-западный голос», «Дер Веккер» и другие). Так белорусское городское население самых разнообразных слоев и направлений реагировало на тот революционный подъем, который прошел по всей России.

В крестьянской среде, как мы уже знаем, было достаточно материала для недовольства. Интересно, что даже земские начальники Могилевской губ. в ответ на соответствующий запрос со стороны губернатора сообщают мрачные сведения о настроении и состоянии деревни. Бедность, забитость, темнота народа, недостаточность земельного надела, отсутствие леса, пастбищ. Отсюда бедность и эксплуатация помещичьего двора, даже «зверское» обращение помещиков к крестьянам. Отсюда общее недовольство, злобная зависть крестьянина к тем, кто более обеспечен материально. Деревня представляет собою легко воспламеняемый материал, частью подогреваемый попадающими в деревню прокламациями. Война с Японией тяжело отразилась на крестьянстве и способствовала распространению всеобщего недовольства. Война непонятна для крестьянина и непопулярна. Так характеризовали положение деревни официальные представители власти. А вот отрывок из крестьянского наказа в первую Думу Витебской губ.: «Жизнь наша тяжела…Коли при таких обстоятельствах, как теперь, продолжится наша жизнь и далее, то через 15–20 лет мы станем умирать с голода. Чем мы и теперь питаемся — один только Бог знает. Не говоря о богачах, у среднего городского обывателя и пес того не будет есть, чем должны питаться мы». В наказе из Смоленской губ. крестьяне жалуются на свое бесправное и тяжелое положение. Земли мало и она плохая, леса нет, пасти скот негде. Хлеба не хватает. Крестьяне попадают в кабалу. Крестьянин век работает, а живет «в грязи, лохмотьях и есть нечего». Школ нет, закон ограничивает права крестьян, жаловаться некому.

Февральский рескрипт 1905 г. способствовал усилению смуты в среде крестьянства. Крестьянину он был не ясен. Жажда увеличения земельного надела усиливается. Отсюда слухи и мысли о разделе помещичьей земли между крестьянами.

Из сказанного ясно, что белорусская деревня в 1905–1907 гг. оказалась весьма подготовленной к частичным крестьянским восстаниям.

Деятельность революционных организаций в крестьянскую среду проникала довольно слабо. Правда, в Белоруссии мы видим зачатки работы в деревне и даже образование Северо-Западного комитета Крестьянского союза партии социалистов-революционеров. Издававшаяся этой партией крестьянская газета советовала крестьянам требовать своей части натуральной аренды, советовала бороться потравами, истреблением помещичьего леса, отказываться от исполнения повинности, от участия в суде, не платить податей, выгонять попов, урядников и полицию гнать из деревни.

Революционные организации советовали крестьянам делать все то, что весьма охотно и раньше применялось крестьянами в их борьбе с помещиками и властью. Крестьянское движение 1905 г. пошло по пути сожжения помещичьих усадеб, сена, истребления леса. Крестьянство стало быстро объединяться, о чем свидетельствуют Виленский крестьянский съезд.

В соответствии с постановлением съезда крестьяне изгоняют волостную администрацию, реакционных учителей, изгоняют стражников, земских начальников, учреждают исполнительные комитеты.

Вообще, революция 1905 г. в сильной мере отразилась на белорусской деревне рядом отдельных вспышек, ясно указывающих на разлитое недовольство. В целом ряде крупных имений произошли беспорядки, выражавшиеся в том, что крестьяне или сами не выходили на работы, или мешали их выполнению (например, в имении Щорсы гр[афа] Хребтовича, в имении князей Радзивиллов и Святополк-Мирского). В имении Бабаничи Могилевской губ. генерала Рейна и в другом его имении Курча забастовали сельские рабочие, предъявив экономические требования. Толпа разбила окна в квартире приказчика, в результате — арест 35 человек и появление роты солдат. В Витебской губ. в имении помещика Пиора местные крестьяне воспрепятствовали работать сторонним рабочим. В Двинском уезде той же губернии произошли очень серьезные беспорядки в имении Сивенгор. Дело началось с обвинения одного крестьянина в порубке помещичьего леса. В народе распространился слух, что этого крестьянина пытали, истязали и били. Грозная толпа крестьян надвинулась на имение и полиция должна была ретироваться. Помещик, его приказчики и даже мужчины — рабочие убежали. Усадьба была разгромлена, потом начался грабеж. Потом начались разгромы соседних имений и так продолжалось пока не пришли войска. Арестовано было 500 человек.

В разгромах слухи о Манифесте 17 окт[ября] сыграли немалую роль, ибо громившие нередко подтверждали свои действия выходом манифеста, узаконявшего будто бы разгром.

По словам тогдашнего «Северо-Западного края» крестьяне шли на разборку имений с сознанием «правоты» и делали это с чувством «исполненного долга». Разгромы начинались по набатному колоколу, все приходили на сборный пункт для «порядку», появлялся красный флаг. Имения громили, сжигали или даже разносили по домам. Даже ворота помещичьих дворов уносили, не говоря о скоте и других предметах. Споров крестьян о разделе нигде не было, дело шло дружно.

Если сами чего не могли унести или истребить, то и помещику не разрешали. Так, например, крестьяне не разрешали помещикам рубки леса: «И земля наша и лес наш». Иногда сами вырубали лес. Часто захватывали помещичью землю и делили между собой. Так, в имении Добрунь Минской губ. крестьяне не только разделили землю, но и вспахали и засеяли. Нередко и леса делили, как было в имении Воловичи той же губернии. Те же крестьяне рубили казенные леса и дело доходило до вооруженных столкновений с лесной стражей. В Могилевской губ. крестьяне проявили особенную деятельность, выражавшуюся в разгроме помещичьих усадеб, в рубке лесов, в отказе признавать правительственные власти и платить подати. В результате казачий отряд обошел мятежные местности, разрушил 30 крестьянских строений и потребовал выдачи агитаторов.

В Минской губ. движение было тоже очень сильно.

Сверженская волость Минского повета сделалась крупным очагом крестьянского движения и учителя этой волости печатали прокламации на гектографе и распространяли среди крестьян. В Минской губ. движение было настолько значительно, что помещики собрались 10 декабря 1905 г. в Минске на общий съезд для обсуждения вопроса. Сюда же прибыли и делегаты от крестьян, последние были весьма революционно настроены, как ни старались помещики расположить их в свою пользу. В Смоленске либеральные помещики пробовали было созывать крестьян для разъяснения манифеста, но крестьяне превратили эти собрания в народные митинги.

Вообще, подъем в крестьянской среде был сильный. Все надежды возлагались на первую Думу, газеты читались нарасхват. Помещики из имений разбежались.

Разгромы помещичьих имений выразились по всей России в сумме крупных убытков. Из белорусских губерний наиболее крупные убытки помещики понесли в Могилевской губ. (411 тыс.), в Витебской (283 тыс.). В других губерниях меньше, а в некоторых, как, напр., в Минской, убытки не подсчитаны.

Разгром первой Думы и последующая реакция остановили дальнейший ход крестьянского движения. Началась расправа и карательные экспедиции, например, в Могилевской, Смоленской губ.

Следует отметить, что в крестьянском движении 1905–1906 гг. большое участие принимало белорусское учительство. Летом 1906 г. оно организовалось в профессиональный союз и собрало первый съезд. Союз преследовал чисто политические цели — борьбу с царской властью, потому что только в демократическом государстве можно провести демократизацию школ. Съезд тогда же был открыт полицией, резолюции съезда конфискованы, но участники съезда арестованы не были. Съезд находился в тесном единении с Белорусской социалистической громадой. Он собирал еще нелегальные съезды, имел связь с другими революционными организациями и пр. Союз выпускал прокламации. Наряду с этим в программе союза стояло требование об обучении в начальной школе на белорусском языке, а для подготовки учителей этот язык должен преподаваться в учительских семинариях. В результате деятельности союза некоторые члены поплатились тюрьмой (К. Мицкевич и В. Мицкевич).

Медовый месяц первой революции кончился реакцией. Правительство оправилось. Вспышки восстаний были подавлены, разгром первой, а потом второй дум были крупнейшими явлениями этой эпохи. Это была эпоха расправы капитализма и царизма с рабочими и крестьянами.

Количество активных работников в революционных организациях стало быстро таять. Бунд в 1908 г. подсчитал свои силы: количество активных работников не превышало 50 тысяч. Эта организация приходит в упадок. Ее ежедневная газета закрыта администрацией. Бурцев сумел доказать, что старейший из членов центрального комитета Бунда Каплинский является провокатором.

Это совсем расстроило ряды бундовских организаций.

Борьба в недрах самой социалистической партии между большевиками и меньшевиками отражалась борьбою и в белорусских комитетах. Во всяком случае, замечается отлив из лона этой партии революционных интеллигентных элементов. Многие ее члены покинули белорусские города. По-видимому в 1908-9 гг. деятельность этой партии совершенно прекратилась в Белоруссии и возобновилась только в 1915 г. с появлением здесь на фронте Карла Ландера, а усиление размаха ее деятельности относится к 1917 г.

Крестьянское движение затихает. В среде социалистов-революционеров оказался прорыв вследствие арестов и судебных преследований. Партия на короткое время появилась только в 1917 г.

Одна только чисто национальная белорусская партия — Белорусская социалистическая громада не прекратила окончательно своей работы. Она только изменила метод, ее члены направили все свои силы на национальное дело, на литературную работу и эта деятельность оказалась чрезвычайно продуктивной, богатой последствиями и возможной в условиях того времени.

Конституционная эпоха создала для некоторых элементов возможность легальной борьбы с правительством. С другой стороны реакционный нажим правительства расстроил ряды нелевых организаций и часть их направил также на легальную работу. Когда народ добился первых либеральных реформ, то настала эпоха более отчетливых классовых группировок. Классовая рознь всегда существовала, ибо она основана на различии материального базиса и на различии стремлений к материальным достижениям. Но пока у всех недовольных был один враг — самодержавный царизм, классовое различие носило менее острый характер, сглаживаясь руководящими кругами в единстве общих интересов. С другой стороны, его классовое различие легального проявления не имело, поэтому трудно учитываемо историей. Царизм сам, опираясь на буржуазные классы, не давал даже им прав легально выявлять свои тенденции. Конституция изменила это положение вещей и дала по крайней мере умеренным элементам возможность проявить свои классовые аппетиты. Здесь мы в самых общих чертах постараемся охарактеризовать господствующие направления, подводя тем самым итоги предыдущим нашим наблюдениям классовых и национально-культурных течений в белорусском обществе, которых по частям нам приходилось касаться в предыдущих главах.

Классовые группировки Белоруссии являются, как это естественно, ее историческим наследием. Их историческая основа была пестра по своему составу. Над сплошной темной белорусской крестьянской массой в течение долгого периода высились командные классы, обладавшие властью, капиталом, влиянием и высотой просвещения. Эта командующая верхушка была численно незначительна; только к концу эпохи в последние десятилетие возвышает свой голос белорусская группа, кровная народу по классовым интересам и заявившая от имени народа требования о предоставлении ему прав. Такова общая замечательная эволюция нашей истории.

Теперь обратимся к некоторым частностям. В одной из своих статей в журнале «Полымя» т. Байков доказывает, что в дореволюционной Белоруссии общественные течения среди интеллигенции расчленялись на три главные группы с особой классовой идеологией. С делением можно согласиться, хотя в действительности эти группировки были гораздо сложнее. Первая группа — это российская дворянско-чиновничья, консервативная. К ней принадлежали представители администрации из числа приехавших из России и «тутэйших» обруселых представителей того же элемента. Это — патриоты, начиненные истинно-русским душком. Она проникнута дворянскими классовыми интересами и в культурном отношении причисляет себя в Великороссии. Эта группа боролась и в печати и путем административным с белорусским направлением. С начала революции она исчезла, ибо ее идеология была во всех отношениях неприемлемой.

Вторая группа — это российско-либеральная, буржуазная по существу своих взглядов, и тоже отрицательно относящаяся к белорусскому движению. Это течение было тесно связано с торгово-промышленными кругами. В него входили меньшевики, эсеры, кадеты. Это была интернациональная группа, потому, что в нее входили великороссы, обрусевшие белорусы, еврейская буржуазия. Эта группа в некоторой части своей сближалась с польской буржуазией.

Наконец, третья интеллигентская группа — это польская, частью феодальная, частью буржуазная.

Польские по национальности группы были связаны между собою не только узами национальными и культурными, но и общими классовыми интересами. Даже более того, в национальном отношении в их среде были и «угодовцы» в отношении русского режима и группы, считавшие необходимым совместную работу с белорусами, но в классовом отношении все же они представляли более или менее единое целое. Это — группа аграриев и тех из неземлевладельческих элементов, которые находились в зависимости от аграриев, или так или иначе связанные с ними. В общем интересы этой группы покоились на эксплуатации крестьянства. Во главе ее были крупные феодалы польско-белорусского происхождения. В своих классовых интересах эта группа не расходилась с группой русских землевладельцев. Уже перед первой революцией, когда заметны были признаки сдвига в крестьянской среде, аграрии обеих национальностей дружно работали в вопросах об укреплении прав частной собственности и о таких мерах в области землеустройства, которые могли бы поднять доходность сельского хозяйства. Это очень хорошо доказали собрания землевладельцев 1902 г. по вопросам поднятия сельскохозяйственной промышленности.

Революция 1905 г. способствовала сплочению аграрных кругов с администрацией, хотя и ранее эта группа в общем не расходилась с администрацией и пользовалась ее общей поддержкой для укрепления своей власти в деревне.

Теперь сближение было более реальным. Политическая идеология аграрных групп в общем склонялась к идеалам конституционно-демократической партии. Поворот дальше вправо был неудобен для привыкшего фрондировать польского дворянства, да и не нужен, так как среди самой администрации кадетская идеология была очень распространена. Отсюда и понятно появление конституционно-католической партии епископа Роппа и ее кратковременный успех.

Еврейский элемент был сплочен единством национальности и религии, а в массе и единством культуры. Верхи его были обладателями капитала, а низы утопали в величайшей бедности, но все еврейские элементы были объединены тем бесправием, в которое ставил евреев царский режим в течение всего 19 в. Правда, после раскрепощения крестьян еврейский капитал получил известного рода свободу действий и мог развивать свою деятельность и за пределами Белоруссии. Евреи получили право представительства в городских думах. Еврейская буржуазия пошла по пути культурного сближения с русской. Но еврейская масса все же оставалась в черте оседлости. 80-е годы начали собою политику нажима не только на еврейскую национальность, но главным образом на еврейский капитал. Московский капитал с боязнью начинал присматриваться к развитию промышленности, руководимой евреями, и поднял против нее борьбу. Царское правительство пошло по этому пути, что несомненно было чрезвычайно вредно не только для развития общерусской промышленности, но особенно для экономического развития Белоруссии. Запертая здесь еврейская масса держала белорусского крестьянина в деревне, так как в городе он годился только на черные работы. А с другой стороны еврейскому капиталу ставился такой ряд препятствий, который не давал ему свободно развиваться, даже в пределах Белоруссии.

Промышленная буржуазия, конечно, имела свои кровные, классовые интересы. Но белорусские города не представляли крупных центров объединения представителей фабрично-заводской промышленности. Кроме того, наша промышленность, за исключением Гродненского района, не представляла собою крупных организмов, переходя в общем от средней к мелким ремесленным мастерским. Наконец, в ней была еще одна особенность. Она сосредоточивалась, главным образом, в еврейских кругах и только частью в польских, русских и немецких. Неравное политическое положение евреев обособляло еврейскую буржуазию в классовых интересах от других национальностей. Отсюда получалось, что промышленный класс не создал в Белоруссии единого направления. Его голоса, как такового, не слышно ни до революции 1905 г, ни после нее. Это понятно: в общеклассовых интересах он шел за общерусской буржуазией и будучи слабым на месте, пользовался теми взглядами, которые успевали получить от правительства торгово-промышленные центры. А в отношении чисто местных интересов, этот класс распылялся среди национальных групп. Этим объясняется господство конституционно-демократических течений в польских и еврейских группировках. Русские же буржуазные элементы, по-видимому, или держались аполитично или же примыкали к Союзу русского народа.

До революции 1905 г. не могло быть речи о белорусской интеллигенции. Этому препятствовал ряд причин, которых нам приходилось неоднократно касаться, и прежде всего отсутствие у нас единого культурного и административного центра, [существование] условий, распылявших белорусскую интеллигенцию по разным небелорусским городам. Однако, движение 1905 г. способствовало созданию белорусских кругов и объединению белорусской интеллигенции. Эта интеллигенция вышла из недр трудового народа. Может быть, по своим формальным признакам эта интеллигенция, в ее массе, уступала интеллигенции польской и белорусской, потому что в среде белорусов стал господствовать народный учитель, но тем не менее она выдвинула ряд блестящих талантов. Происхождение этой интеллигенции дает ключ не только к пониманию ее национального направления, но и определяет ее классовый состав, ее кровную связь с крестьянством и с рабочими. Она естественно отражает на себе идеологию своего класса, а потому наряду с национализмом она носит в себе идеалы трудящегося народа, она проникнута революционным направлением, она является социалистической по существу.

Все эти классовые группировки были надставкой над общей массой крестьянства и над многочисленным классом рабочих. Крестьянство не было вполне однородным, но все же оно было объединено общими интересами, а эти интересы в силу ряда исторических условий, делали этот класс революционно настроенным по отношению к аграриям. Этот класс был объединен единством национальной культуры. Вот почему он оказался легко воспламенимым, когда начали создаваться условия для его выступления. Нужна была только известного рода организация этих интеллигентных, большею частью крестьянских же по происхождению групп. В положении рабочего класса сначала чувствуется известного рода раздвоенность. Наиболее численная его часть принадлежит к еврейскому, имевшему не только классовые, но и национальные интересы.

Постепенный рост организованности в среде этого класса привел его к превалированию экономических интересов.

Война во всей России способствовала обновлению революционного настроения. Революционное движение создает очаги в разного рода беженских комитетах и в комитетах помощи жертвам войны в Петербурге появляется попытка издавать нелегальные листки.

Белорусское движение сразу оживилось, когда в 1915 г. Белоруссия оказалась разделенной на 2 части немецкими окопами. Оно началось в западной, немецкой части Белоруссии (Гродненская, большая часть Виленской и небольшая часть Минской губ.). Оставшиеся в Вильне члены Белорусской социалистической громады с братьями Луцкевичами во главе вступают в связь с местными организациями, литовскими, польскими и еврейскими и подымают вопрос о полной государственной независимости Белорусско-Литовского края. В конце 1915 г. по инициативе белорусов создает[ся] в Вильне конфедерация Великого княжества Литовского, в которую входят представители всех 4-х народностей. Универсал этой конфедерации объявляет, что целью ее является установление государственной независимости Литвы и Белоруссии.

Конфедерация обращается ко всем организациям с предложением примкнуть к ней. Однако немецкая оккупация неблагоприятно отнеслась к этой идее. Она явно поддерживала поляков и спор между национальностями привел к распаду конфедерации. Тогда белорусские деятели всю свою энергию употребляют на национально-культурное движение среди белорусов, несмотря на препятствия со стороны поляков. Немцы этому течению не препятствовали и признали белорусский язык равноправным с польским и литовским. Появляются белорусские издательства, белорусский клуб, научное общество, газеты, белорусский учительский союз и, наконец, создается в Вильне «Центральный союз белорусских национальных организаций».

Белорусский комитет помощи потерпевшим от войны берет на себя официальное представительство всей Белоруссии, восточной и западной, и на конференциях народов России в Лозанне и Стокгольме официально именем восточной и западной Белоруссии ставит вопрос и о будущей политической самостоятельности Белоруссии. Однако, белорусское движение не нашло поддержки среди литовцев. Образовавшаяся в начале 1917 г. при поддержке немцев Литовская Тариба, объявила себя государственным центром Литвы, и белорусы немецкой оккупации входят в нее в качестве представителей подчиненной народности.

Что касается восточной Белоруссии, то Февральская революция застала белорусское революционное направление в момент неясности его программы и конечных целей. Национальная идея, идея национального возрождения, объединяла круги белорусских работников Петрограда, Минска, Москвы и Вильны, но частности политической идеологии или были неясны, или скорее различные элементы белорусских революционных кругов не сговорились относительно острых вопросов будущего.

Во всяком случае, уже с появлением Совета рабочих депутатов и с ростом его авторитета, надежда, хотя бы на неполную автономию, начала проникать в белорусские круги. Работа началась в Петербурге и в первых днях марта 1917 г. в помещении Белорусского беженского комитета собрались представители белорусского кружка, но среди них возникли горячие прения относительно направления дальнейшей работы. Большинство стояло на точке зрения Белорусской социалистической громады с марксистским оттенком. Естественно, что в ее руках начало сосредоточиваться дальнейшее направление белорусским делом.

Но несомненно, что наряду с признанием большинством классовой основы революции, национально-культурное направление на демократических основах было очень сильно. Впрочем, многолюдный митинг в цирке «Модерн», собранный вскоре после первого совещания, прошел под лозунгом Белорусской социалистической громады.

В Минске также немедленно почувствовался отклик белорусского революционного настроения. 25 марта здесь по почину минских деятелей созывается съезд белорусских общественных деятелей. Нужно было выяснить наличие белорусских национальных и революционных сил и представить Временному правительству заявление относительно прав белорусского народа. На съезде были и представители Белорусской социалистической громады. В результате совещания этого съезда был избран Белорусский национальный комитет.

Объявлялась национализация белорусских школ, свобода религии. В отношении политическом комитет высказался за федеративно-демократическую республику в связи с Россией, объявляя провокаторами всех тех, кто будет пропагандировать союз с Польшей. Комитет был уполномочен добиваться прав перед Временным правительством. Однако как и можно было ожидать, в среде Временного правительства автономия Белоруссии не встретила поддержки. Мало того, централисты на местах из числа той массы людей, которая в это время находилась в прифронтовой полосе, под флагом социализма начали борьбу с идеей белорусской автономии. Вся Белоруссия была наполнена людом, выдвинувшим целый ряд политических деятелей, пользующихся крайними левыми лозунгами, но по существу проводивших централистические и империалистические идеи.

Неудивительно поэтому, что в Минске и других городах Белоруссии захватили влияние меньшевики, эсеры, кадеты и даже черносотенные организации. Лозунг «единой и неделимой» усердно пропагандировался от имени Белоруссии этими небелорусскими элементами и сочувствующими им белорусами. Белорусское национальное дело вызвало острые нападки. Только в войсках сразу же белорусское национальное движение начинало получать поддержку. Эта разноголосица несомненно вредила белорусскому национальному делу. Неудивительно поэтому, что и ряд возникавших белорусских организаций в той или иной мере был проникнут правизной. Так, Белорусский национальный комитет в Могилеве, хотя и не имел определенной программы, однако несомненно клонился к русификации и к кадетским лозунгам.

Он только настаивал на том, что белорусы не должны превращаться в белополяков. Гомельский Союз белорусской демократии мечтал только о широком самоуправлении на демократических началах, настаивал на обучении на белорусском языке и пр. К нему примыкал Витебский Союз белорусского народа, с его церковно-религиозными лозунгами. Появился также христианский демократический союз белорусов, проводивший принципы революционности внеклассовой и внеполитической. Наконец, появилась и сыграла довольно видную роль в белорусском деле Белорусская партия народных социалистов с П. Алексюком во главе.

Но все эти временные организации были слабы и не имели прочных корней в массах. Над ними с выг. ной стороны выдвигается Белорусская социалистическая громада, возродившаяся старая белорусская организация. Среди всеобщего хаоса она выработала программу, могшую иметь при тогдашних условиях будущность и удачно объединявшую национальные интересы с интересами революционного народа. Центром Громады был Петербург, но она принимала видное участие и в Минске посредством своих представителей.

Особенно в Петербурге Белорусская социалистическая громада развивала свою деятельность. Ее бюро на Знаменской притягивало к себе белорусов и особенно рабочих из Нарвской и Невской застав, а также с Выборгской стороны и Васильевского острова. Ее сходки собирали большое число земляков. В ее составе заметно было постепенное и значительное полевение. Такое направление Громады побуждало ее к борьбе тоже с национальными, но правыми организациями. Такие организации стали образовываться в столице в большом числе. Митинги, созываемые Белорусской социалистической громадой поэтому не всегда гладко проходили, потому что находились взрыватели из правого лагеря.

В Москве образовывается Белорусская народная громада, появились белорусские союзы в Витебске, Гомеле и в других местах. Поддерживая национальное течение, эти союзы не всегда стояли на социалистической точке зрения. В отдельных городах Белоруссии, в Могилеве, Бобруйске встречаем ряд выступлений, направленных против Громады.

Несмотря на такой нажим правых организаций, Петербургская социалистическая громада прочно стояла на левой позиции, хотя в ее составе были некоторые правые элементы. Так как она поддерживалась, главным образом, рабочими, то это удерживало ее от поправения и придавало ей характер чисто пролетарской организации. Расширение работы вызвало необходимость учреждения районных организаций, из коих особо крупную роль играла Нарвская районная организация с резко выраженным левым и даже большевистским оттенком. В национальном вопросе эта районная организация прочно стояла на праве белорусского народа на право культурно-национального самоопределения, как это видно из резолюции митинга 1 июня 1917 г. Та же резолюция подчеркивала, что белорусы-рабочие обязаны взять направление дальнейшей судьбы Белоруссии в свои руки и охранять ее от насилий, как польского, так и русского элемента.

Однако, постепенное и яркое полевение Белорусской социалистической громады во-первых, вызывало раскол в ее же среде, правда, правое крыло с Я. Воронко во главе было в меньшинстве, но все же его присутствие в Центральном комитете не могло придавать монолитности действиям комитета. С другой стороны, настроение Петербургской социалистической громады не соответствовало тому настроению, которое создавалось в центре Белоруссии — в Минске. В Минске, где во главе движения, как мы знаем, стоял Белорусский национальный комитет, члены Белорусской социалистической громады были в меньшинстве и не могли влиять на общее направление комитета, тем более, что многие члены национального комитета из числа представителей социалистической громады не жили в Минске.

Наиболее видную роль в комитете играл его председатель, помещик Р. Скирмунт и его помощник Алексюк. Нетрудно предвидеть, что появление крупного помещика во главе объединенных белорусских организаций, в которых, во всяком случае, социалисты всех оттенков имели первенствующую роль, было крупной ошибкой, ибо подрывало доверие к комитету.

При указанных выше условиях Белорусский национальный комитет не мог долго существовать. Новый съезд представителей белорусских партий и организаций, созванный в Минске 8 июля, совершенно отчетливо выявил то, что скрывалось раньше, то, чего хотели избежать — расслоение белорусской организации на два враждебных лагеря. На съезде выявилось острое разногласие между социалистической громадой и Белорусской партией народных социалистов с Алексюком во главе. Неприг. ность Скирмунта быть представителем крестьян Белоруссии сделалась ясной для него самого; он снял свою кандидатуру на все выборы, числясь в то время в партии народных социалистов. Социалистическая громада поставила со своей стороны вопрос ясно — добиться наиболее левого представительства в центральном органе и поставить вопрос на почву не национальную, а классовую. Представители Громады, однако, были на съезде в меньшинстве.

Все же при избрании нового органа — Исполнительного комитета Рады белорусских организаций и партий Громада добилась крупных успехов. Путем довольно ловкой тактики это меньшинство успело провести в комитет желательных ему кандидатов. Дело кончилось расколом и Партия белорусских народных социалистов отозвала из комитета и тех представителей, которые в него были избраны.

При таких условиях в самом Минске представителем белорусского национального и революционного движения остался Исполнительный комитет Рады белорусских организаций и партий. Во главе его видим О. Дыло, А. Смолича, С. Рака-Михайловского и др. Ее [раду] поддерживает Московская народная громада с А. Цвикевичем, И. Василевичем и др. Закрепляется связь с Петербургом, где действует доктор Яремич, Я. Воронко и др. Агитация среди войск и войсковые съезды показали живучесть белорусской идеи. Октябрьский войсковой съезд в Минске выделил Раду Западного фронта, затем следуют съезды в Киеве, Смоленске, Полоцке и других городах.

В общем, съезды носят характер демократических и социалистических на национальной основе. Съезды выявили общую тенденцию к федеративному устройству. Выяснялось и то, что на Временное правительство весьма мало надежд. В стране наблюдается сильное национальное возбуждение.

Газета «Вольная Беларусь» является наиболее полным отразителем этого движения с Я. Ю. Лесиком, Рак-Михайловским и другими во главе. Вся эта работа разнообразных съездов и местных организаций чрезвычайно интересна и поучительна, к сожалению, собранные до сих пор материалы далеко не полны. Но все же и то, что до сих пор известно, представляет собою глубокий интерес. Так, например, киевский съезд воинов белорусов Юго-западного фронта (17–22 декабря 1917 г.) в своей резолюции, подписанной представителем съезда И. Красовским, признает Белоруссию и белорусский народ особым краем и народом, имеющим права на самоопределение. Он стоит на точке зрения федерации народов Российской Республики и требует объявление белорусской демократической республики в ее этнографических пределах.

Государственным языком признается белорусский, обучение в школах ведется на том же языке. Съезд делает ряд постановлений о восстановлении разоренных областей Белоруссии, а также о возвращении Белоруссии всего того, что вывезено было из нее, начиная с вывоза Виленского университета и кончая вывозом фабрик и проч. в г. ы войны. Не останавливаясь на вопросах демобилизации, инвалидах и пр., укажем, что съезд выносит резолюцию о немедленной передаче без выкупа всех казенных, церковных и частновладельческих земель трудовому народу за исключением опытных хозяйств. По вопросу о фабричной промышленности съезд довольно осторожно говорит только о контроле над фабриками и заводами. Наконец, съезд высказывается за немедленное образование особой белорусской армии.

Съезды и организации местных белорусских комитетов продолжаются в течение 1917 –18 гг. во всех местностях России, где были белорусы.

В Одессе образовалась очень значительная белорусская организация, избравшая местный Белорусский национальный комиссариат. Этот комиссариат насчитывал в Одессе 20.000 белорусов. Он предлагал всем белорусам записываться в комиссариат для общей защиты. Он добивался от комиссариата украинского правительства национально-персональной автономии белорусов и в одном из воззваний предлагал всем белорусам дать свои подписи на заявлении об этом.

Мы видим, что Белорусская социалистическая громада, несмотря на свои успехи в Петербурге и на минском съезде, в основе своей не была вполне однородной. В ее старой программе, приноровленной к земледельческому характеру Белоруссии, были такие пункты, которые вызвали протест белорусских рабочих. От этих привесков Белорусская громада отделалась и ее программа выровнялась по марксистской. Накануне октябрьских событий в Петербурге это отсутствие целостности в Громаде сказывалось особенно резко. Она делилась на правую и левую, и левая не всегда оказывалась руководящей. Это направление, создавшееся в Петербурге и ведшее раду на слияние с большевизмом, не соответствовало и на этот раз тому течению, которое господствовало в Минске, где сильная национальная струя мирилась с преобладавшим социал-демократическим направлением. Такое настроение рады не соответствовало и тем резолюциям белорусских Рад, которые выносились во всей западной полосе тогдашней России, т. е. в полосе Белоруссии и Украины. Сами белорусы, оказавшиеся в разных частях государства, объятого революционной бурей, раскололись на два направления: среди западных рад преобладали культурно-национальные течения, может быть, не всегда дававшие себе отчет о значении классового принципа в строительстве социалистического государства, во всей восточной полосе сказывалось определенное полевение и классовые принципы становились господствующими.

Неудивительно поэтому, что после бурного заседания 15 октября 1917 г. члены Белорусской социалистической громады совсем вышли из состава Исполнительного комитета белорусской рады и этим отчетливо выявили тот раскол, который в ней назрел давно.

В самом Петербурге и вообще в большевистской зоне настроение белорусских организаций все более и более начало проявлять советское направление. Члены петербургской Белорусской социалистической громады отказались от демонстрации, которую задумали эсеры против большевиков по поводу разгона Учредительного собрания. Нарвская районная организация белорусов приняла самое живое участие в Октябрьской революции. Таким образом, советская платформа привлекла на свою сторону руководящие белорусские организации столицы. На собрании 4 января 1918 г. петербургской части социалистической громады поднят был вопрос об учреждении Белорусского национального комиссариата. Тут же были намечены комиссаром т. Червяков, его заместителем Скоринко и секретарем Жилунович. Таким образом, петербургские белорусы окончательно порывают связь с Минском и входят в русло советского строительства.

Настроение центра начинает соответствовать и настроению белорусских беженцев в большевистской зоне. Беженские съезды и белорусские газеты, вроде «Чырвонага шляху» и другие, отчетливо выявляют это настроение.

В то время в городах собирается ряд съездов. Частью они проводились под председательством представителей власти. Таков, например, съезд беженцев Белоруссии в Москве 15–21 июля 1918 г. Этот съезд вскрывает в докладах с мест ужасное положение белорусских беженцев: их выселяли из квартир, выгоняли из деревень, не давали хлебных пайков, лишали труда на фабриках, иногда не давали даже воды, безработица среди них была полная, болезни, особенно тиф, господствовали в среде беженцев, медицинской помощи не было. Среди рассмотренных съездом вопросов, имеющих отношение к положению беженцев, съезд высказался по вопросам политическим. Он очень отрицательно отнесся к минскому национальному комитету с Скирмунтом; он протестовал против немецкой оккупации Белоруссии. Политическая платформа съезда сводится к единению рабочих и крестьян Белоруссии с Российской советской республикой. Однако, страстные прения по вопросам о представительстве Белоруссии на всемирном конгрессе и резолюция о том, что на будущем мирном конгрессе должны быть особые представители Белоруссии, избранные самим трудовым народом без различия национальностей ее населяющих, а не посылаться от лица каких бы то ни было самозванных организаций и правительств, указывает на некоторую дисгармонию в настроении съезда. Ряд отдельных собраний разных организаций в Петербурге, например, собрание моряков Балтийского флота и другие, высказываются против белорусского правительства, за автономию и за связь с рабоче-крестьянской Россией.

Уяснивши настроение, господствовавшее в разных центрах, где волею или неволею скопились белорусы, мы теперь должны сосредоточивать свое внимание на том, что делалось в Минске. На здешние организации выпала великая историческая задача вести страну в том или ином направлении. Главным центром этих организаций, как мы знаем, был Исполнительный комитет Рады белорусских организаций и партий.

Деятельность и направление комитета и представляемой им рады можно представить по тем немногим документам, которые оставила эта организация. Так, прежде всего, следует отметить Статут Центральной рады белорусских организаций. Здесь указывается на то, что политической платформой рады является полный демократизм, а социальной — передача без выкупа трудовому народу всей земли и охрана интересов рабочих. Нетрудно догадаться по этой платформе, что она, прежде всего, идет навстречу крестьянству, она бьет по помещику, но в то же время не затрагивает торгового и промышленного капиталиста.

Затем статут устанавливает организацию рады. В нее входят депутаты всех белорусских организаций, волостей, городов, местечек, беженских комитетов, войсковых частей, при условии, если эти организации признают необходимость автономии Белоруссии, применение родного языка и развитие белорусской национальной культуры. В составе рады должны были преобладать политические организации, потому что они посылают по одному депутату от каждой сотни членов и даже от каждой организации, которая имеет не менее 10 человек, посылают по одному депутату. Между тем, волости, города, местечки и беженские организации посылают только по одному депутату, независимо от количества населения. Нельзя не отметить странности такого состава рады, возможной только в пылу революционного увлечения. Исполнительные функции рады возложены на исполнительный комитет в составе 9-ти человек.

Другой статут, изданный радой — это статут о национальных культурно-просветительных кружках. Здесь рекомендуется заводить в войсковых частях национальные белорусские кружки. Кружки имеют задачи политической и национальной пропаганды, охраны революционных достижений и [призывают] быть на страже против контрреволюции.

Наконец, 27 октября 1917 г. радой совместно с другими важнейшими организациями издана Грамота белорусскому народу, в которой указывается, что настал момент собрать все живые силы отчизны для обороны и удержания революционной свободы. Грамота призывает всех белорусов бросить раздор и объединиться.

Из этих документов пока видно, что рада сознает себя, прежде всего, национально-культурной организацией и совершенно не ставит серьезно вопроса об организации власти. Очевидно, позиция ее была частью не выяснена, частью недостаточно прочна.

Действительно, хотя теоретически рада объединяла собою все организации, но de facto она не могла чувствовать себя политическим центром.

В самом деле, рядом с радой стоят и другие организации в том же Минске и частью вне Минска. Так, такой крупной организацией был Исполнительный комитет воинов Западного фронта, образовавшийся еще в апреле. Он имел небольшую большевистскую группу, хотя в массе состоял из контрреволюционных элементов. В Минске городской совет является крупным органом, претендующим на власть и далеко не проникнутым национальными тенденциями. В его составе насчитывали значительную группу большевиков. Неудивительно, что когда была получена радиотелеграмма (25 октября) о большевистской революции в столице, то Минский городской совет учреждает Военно-революционный комитет с Мясниковым во главе.

19 ноября в Минске мы уже видим собравшийся областной съезд рабочих и солдатских депутатов и съезд крестьянских депутатов. Оба съезда стали на советскую платформу. Правда, Советская власть была еще слаба и только что организовывалась. Это обстоятельство давало возможность появляться новым организациям. Так, в середине октября организуется Центральная белорусская войсковая рада. Она стоит на основе единого национального фронта и соединяется с Белорусским исполнительным комитетом.

Весьма важным обстоятельством является образование в конце октября в Петербурге Белорусского областного комитета при Всероссийском Совете крестьянских депутатов. Он состоял из правых социалистических элементов и явился значительным противовесом Белорусской рады. Как видно из самого наименования, комитет стоял на точке зрения областничества, не признавая белорусской культуры, и вообще, внося с собой противобелорусские тенденции. Появление Белорусского областного комитета является угрозой не только минским организациям, минскому центру социалистической громады, но и петербургским организациям.

Неудивительно поэтому, что между различными организациями создается известного рода борьба, которая приводит к тому, что в среде Белорусской рады и соединенных с нею крупных организаций — Центральной белорусской войсковой рады, Белорусского исполнительного комитета Западного фронта, Белорусской социалистической громады — решают созвать в Минске Всебелорусский съезд. Это очень интересный момент в истории революции.

Все означенные организации выпускают обращение ко всему народу белорусскому с приглашением прислать депутатов на съезд, назначаемый на 5 декабря 1917 г.

В этом обращении указывается на бедственное положение, в котором находится вся страна и в особенности отделенная неприятелем Белоруссия. Для нее заключение мира является важнейшим делом. Другой задачей является объединение Белоруссии, причем предвидится необходимость спайки ее с Федеративной Российской Республикой. Это воззвание теперь говорит уже о том, о чем раньше не подымалась речь, — именно о необходимости всему белорусскому народу взять в свои руки управление краем. Народ белорусский должен чувствовать себя единым и неделимым, спаянным с остальной Российской Республикой на федеративных началах. Вся власть в Белоруссии должна принадлежать краевой раде, избираемой на основах всеобщего, равного, тайного и пропорционального голосования. Вопросы же общегосударственного строительства, как то: вопросы международной политики и торговые договоры входят в компетенцию высших федеративных органов. Краевая рада имеет право издания местных законов и право применения и разработки к местным условиям законов, издаваемых высшим законодательным органом Российской социалистической республики. Распоряжение земельными, водными и лесными богатствами принадлежит всему народу в лице краевой рады.

Далее воззвание признает жизненными интересами белорусского народа введение бесплатного обязательного обучения, поднятие и развитие белорусской культуры, изучение истории края и родного языка, основание в Белоруссии университета, сельскохозяйственного, политехнического институтов. Наконец, воззвание напоминает о необходимости незамедлительно возвратить Белоруссии эвакуированные вглубь России памятники белорусской культуры и искусства, возвращение на места фабрик, заводов и учебных заведений.

Обрисовав широкую программу государственного и национального строительства, воззвание считает необходимым немедленную передачу всех государственных земель нетрудового пользования трудовому народу. Оно объявляет о необходимости прекращения в прифронтовой полосе всякого рода реквизиций. Заключение будущего мира должно произойти при условии присутствия на мирном конгрессе представителей народа. Для обеспечения края от ужасов демобилизации воззвание объявляет о формировании белорусской армии. Одним словом, «выполнить все, ставимые историей теперь задачи, может только власть, избранная самим народом белорусским. Только она организует народ белорусский в великую силу, способную отстоять его национальные права». В этих видах названные организации и созывают в Минске Всебелорусский съезд на 5 декабря.

С идейной точки зрения это воззвание стоит на той же неопределенной платформе, какая все время проскальзывала в деятельности рады. В конце концов ясно, что национальный интерес выдвигается на первый план. Политическое строительство предполагает демократическую республику во всей России в то время, как власть в Великоруссии уже перешла Советам, а на Украине была власть гетмана. Это был безжизненный лозунг, ибо слабая и растерзанная прифронтовая Белоруссия не могла предлагать условия федерации чуждым ей соседним государственным организмам, тоже слабым, но все же уже устанавливающимся. Естественно было говорить в этом воззвании о земле, но все же забыть десяток процентов населения, оторванного от земли и занятого ремеслом или на фабриках, было нецелесообразно.

К единению призывались только белорусы, что, конечно, могло вызвать оппозицию среди польского и еврейского населения городов. С другой стороны, воззвание делает существенный шаг вперед — оно говорит об организации власти, все же оно не решается взять власть немедленно в руки, ожидая передачи ее от Всебелорусского съезда. Конечно, это было бы правильно в условиях мирной жизни, но непрактично в условиях революции. Но, кроме того, теперь это было довольно поздно, потому что рядом в том же Минске находился областной комитет, организовавший советскую власть.

Во всяком случае, шаг, сделанный радой, был весьма значителен. Неудивительно поэтому, что этот шаг привлек к себе внимание и Центрального комитета большевиков, который командировал на съезд 10 членов из белорусской большевистской организации, дав им инструкции использовать съезд в целях устройства советской власти в Белоруссии. Впрочем, эти члены не успели приехать в Минск. Но главным образом, проект рады возбудил против себя областной комитет при Всероссийском съезде крестьянских депутатов. Трагическое положение белорусского дела заключалось в том, что этот областной комитет по существу был антибелорусским. Он стремился к власти в Белоруссии, он имел в то время официальную поддержку, состоял из элементов, не признающих белорусской культуры и национальности.

И вот Белорусский областной комитет выпускает декларацию от 17 ноября 1917 г., в которой со своей стороны призывает белорусов на съезд, но на съезд, назначаемый на 15 декабря. Предполагалось собрать этот съезд или в Рогачеве, или в Минске. Декларация комитета весьма пространна, она призывает к любви к общей родине — России, с нег. ованием и боязнью говорит о начинающемся дроблении ее, делает выпады против рады и указывает, что для белорусов настал момент организованной силой помочь себе и многострадальной России. Она пугает Белоруссию возможностью присоединения к монархической Польше. Все это воззвание представляет собой неопределенно-либеральную митинговую речь, чтение которой должно было оставить впечатление чего-то недоговоренного, скрытого, и, может быть, весьма вредного для той же Белоруссии. С одной стороны, воззвание пишут, по собственным его словам, социалисты, а с другой стороны, они не верят в возможность проведения социализма в данных условиях. Во всяком случае, они тщательно скрывают свою политическую платформу и довольно неожиданно в конце воззвания говорят об идее образования автономно-свободной Белоруссии как части Российской Федеративной Республики.

Как бы то ни было, план областного комитета вносил раздвоение, и после довольно острой борьбы в конце концов рада и комитет сошлись на устройстве общего съезда в Минске на 8 декабря.

Идея съезда вызвала необычайный интерес во всей Белоруссии и за пределами ее. На съезде была представлена вся Белоруссия. Даже Виленская и Гродненская губернии, занятые тогда немцами, были представлены. На съезд были приглашены представители от волостных земств и волостных комитетов, представители уездных, губернских земств, городов, Советов рабочих, крестьянских и солдатских депутатов, войсковых частей, беженских комитетов, кооперативов, профессиональных, политических и национальных организаций.

Грандиозное народное собрание открылось в Минске 8 декабря 1917 г. На съезд прибыли 1872 депутата, из них 1167 — с правом решающего голоса. Волостные земства и военные организации были представлены наиболее полно. Подавляющее большинство депутатов принадлежало к партии социалистов-революционеров. В общем, это был настоящий крестьянский съезд: серая свитка решительно преобладала. После предварительного совещания 17 декабря под председательством И. Середы открывается съезд. «Участники этого съезда, — говорит один из присутствовавших, — хорошо помнят, какой энтузиазм и какая гигантская вера в правоту своего дела царила в тысячной толпе депутатов, приступивших к решению судьбы своего родного края. Все помнят, как величественно спокойно началось историческое заседание в ночь с 17 на 18 декабря».

Съезд был разогнан, успев принять только 1-й параграф резолюции.

Впрочем, по остальным параграфам, представляющим собою проект, подготовленный на предварительных совещаниях и, вероятно, в своей основной части приемлемый для большинства, можно судить вообще о направлении, какое принимал съезд. Первый, принятый съездом параграф, гласил: «Закрепляя свое право на самоопределение, провозглашенное российской революцией и утверждая республиканский демократический строй в пределах белорусской земли, для спасения родного края и ограждения его от раздела и отторжения от Российской Демократической Федеративной Республики, 1-й Всебелорусский съезд постановляет: немедленно образовать из своего состава орган краевой власти в лице всебелорусского совета крестьянских, солдатских и рабочих депутатов, который временно становится во главе управления краем, вступая в деловые сношения с центральной властью, ответственной перед советом рабочих, солдатских и крестьянских депутатов».

Таким образом, съезд, наконец, подошел к вопросу об организации власти. Однако, съезд, очевидно, не должен был считать себя окончательно правомочным учреждением. В дальнейшем предлагается совету созвать не только 2-й Общебелорусский съезд для решения ряда текущих вопросов управления, но и немедленно принять меры к созыву Белорусского учредительного собрания, «долженствующего» решать судьбы белорусского народа. Очевидно, этому учреждению предоставляется высшее право. Интересно, что проект резолюции уклоняется от того, чтобы определенно назвать Белоруссию даже автономной республикой. Он говорит об управлении «края», о Белоруссии, о российских федерациях, о связи с центральной российской властью. Конечно, разумелась федеративность Белоруссии, но отчетливого объявления ее федеративной республикой нет. Создаваемый совет должен был принять немедленно меры к реформированию польских легионов и к выводу их за пределы Белоруссии, приступить к организации «территориальных» белорусских войск. Совет немедленно передает всю землю с живым и мертвым инвентарем трудовому крестьянству, хотя не указывается условий этой передачи и форм владения. Леса передаются в ведение местных властей для правильного использования их «только в интересах трудового народа». Затем идут предписания о приостановлении расхищения народных богатств, о мерах к установлению контроля над производством и торговлей, о посылке представителей в другие федеративные республики и т. п.

Если бы резолюции съезда были проведены в жизнь, то, конечно, это был бы крупный сдвиг в истории Белоруссии. Проектируемый Белорусский совет крестьянских и рабочих депутатов, как орган съезда, не должен был порывать с большевистской Россией. Но совершенно ясно, что съезд уклонился от признания классовой программы и отсюда ясно, что связь с восточной федерацией не могла быть вполне установлена. С другой стороны, предполагая взять в свои руки власть, съезд опустил в своей программе много существенных пунктов, отсутствие которых, несомненно могло бы вредить делу организуемой власти. Вопрос о рабочих опущен, а также вопрос о небелорусских национальностях.

Не совсем определенная позиция съезда, очевидно, обязана тому разногласию, которое чувствовалось между незалежниками и областниками. С другой стороны, резолюции не могли удовлетворить и левого крыла, хотя этому крылу, как и областникам, сделаны были большие уступки в смысле неоднократного подтверждения связи Белоруссии с центром.

Во всяком случае, сильная незалежническая идея, которой был проникнут съезд, представляла собой явную опасность для Областкома, в руках которого был гарнизон. Расколоть съезд и отчленить от него мелкобуржуазный налет, как это рекомендовала телеграмма Мясникова, левым элементам не удалось. Тогда по распоряжению старшины Областкома Ландера начальник гарнизона Кривошеин ввел войска в заседание съезда и разогнал его. Президиум и некоторые члены были арестованы.

Председатель Совета народных комиссаров Западной области Ландер в своей телеграмме в центр объяснял разгон съезда тем, что съезд объявил в крае новую власть в противовес Областному комитету. Комитет принялся после разгона съезда за борьбу против национальных течений.

Насильственный разгон съезда, по составу крестьянского, по господствующему настроению социалистического и даже такого, в котором, по словам Ж[ылуновича] З. Х. левое течение, хотя и бывшее в меньшинстве, все же имело значительное влияние, произвел сильное впечатление. Во всяком случае, на съезде преобладало приподнятое национальное настроение. Оно обнимало всех членов и в этом смысле съезд был единым и цельным. В других вопросах, очевидно, пришлось бы считаться с партийными течениями.

Разгон такого съезда и даже арест левых его членов вызвал большую сенсацию в белорусских кругах, начиная от левых и кончая правыми.

Петербургская Белорусская социалистическая громада была поражена этим разгоном. На общем собрании 4 января 1918 г. она приняла следующую резолюцию: «Пецярбурская органiзацыя Беларускай соцыялiстычнай Грамады лiчыць роспуск Усебеларускага зьезду непаразуменьем з боку дэмократыi, якая сучасна трымае ўладу. Даючы правы нацыям на самавызначэнне, гэтым даецца палёгка для вядзення клясавай барацьбы. Падобныя выпадкi, як роспуск Усебеларускага зьезду, узводзяць дэмакратыю на шлях шовiнiзму, воражнасцi i разладу памiж яе нацыянальнымi часткамi. Пецярбурская арганiзацыя Бел. Соц. Грамады, як прадстаўнiца рэволюцыйнай беларускай дэмократыi, зьвяртаецца з клiчам да расiйскай дэмократыi наогул i да дэмократыi розных нацыяў, захоўваць мiж iншымi вялiкiмi прынцыпамi рэволюцыi i прынцып права на свабоднае самавызначэньне народаў, як залог на скарэйшае дасягненьне панства iнтэрнацыянальнага соцыялiзму».

Разгон съезда вызвал болезненный отклик за пределами Белоруссии. Киевский съезд воинов-белорусов Юго-Западного фронта в резолюции от 17–22 декабря 1917 г., переданной в виде радиотелеграммы «всем, всем, всем» требовал от Совнаркома освобождения арестованных и предания ответственности насильников. Радиотелеграмма объясняла дело так: «Съезд составлен был из делегатов белорусов — военных всех фронтов и делегатов белорусских селян и рабочих. Съезд разогнан за принятие резолюции об утверждении демократического республиканского строя на Белоруссии и установлении белорусской краевой власти. Разгон произведен в уг. у народных комиссаров Западной области, отвергнувших право белорусского народа на самоопределение. Съезд разгонялся пьяной толпой большевистских солдат под предводительством пьяного же начальника гарнизона Кривошеина и председателя военно-революционного комитета Ландера. Солдаты были введены на заседание съезда, где были пущены в ход приклады. Участники устроили в зале баррикады и в присутствии ворвавшихся солдат, преодолевавших баррикады, съезд вынес резолюцию о непризнании большевистской власти. Съезд успел выделить совет, которому поручил дальнейшую работу. Президиум съезда и совет в числе 26 человек арестованы. Личные сношения с представителями Белорусской войсковой рады запрещены. Доводя до сведений всей демократической Российской Республики о насилии над самоопределяющимся белорусским народом, выразившимся в разгоне наших братьев и отцов, съезд воинов-белорусов Юго-Западного фронта протестует против такого насилия и взывает ко всем братьям белорусам, призывая их к национальному самоопределению и к сплочению вокруг съезда Юго-Западного фронта, для защиты своего белорусского народа, своей родной Белоруссии»

Белорусскими кругами в Петербурге были приняты меры для того, чтобы протестовать против разгона на Всероссийском съезде советов рабочих, крестьянских и солдатских депутатов 10 января. Один из членов Белорусской социалистической громады Гриб взял слово и обрисовал перед съездом акт разгона. Однако, представители левого блока той же громады немедленно старались разъяснить съезду, что разгон является «простым недоразумением». Тогда же Сталин назвал этот съезд съездом помещиков, что, во всяком случае, противоречило истине.

Этот инцидент на съезде советов закончился. Но белорусские организации пошли дальше. Так как в то время шли переговоры с немцами в Брест-Литовске, то вопрос о разгоне сделался предметом трактации между Гофманом и Троцким.

Во всяком случае, акт разгона съезда, пишет в своей книге т. Турук, имел для белорусского дела в национальном, политическом и революционном отношении печальные последствия. Почти все белорусские, национальные и партийные организации, в том числе и Совет старейшин, перешли на положение нелегальное. Всякое проявление белорусского движения берется под подозрение, как реакционное национально-шовинистическое. Даже в области культурно-просветительной работы, которая с первых дней революции 1917 г. развернулась необычайно широко среди белорусских масс, происходят заминки и недоразумения.

На этот раз оппозиция местных организаций была достаточна прочна. Белорусское движение охватывало все население и Ландер в своих воспоминаниях свидетельствует, что чувствовалась готовность выступить против Областкома.

Действительно, совет съезда, поскольку он уцелел, продолжал работу нелегально, в подполье. На следующий же день 18 декабря в закрытом заседании совет съезда постановил: «1) Считать 1-й Всебелорусский съезд насильственно разогнанным. 2) Совет съезда признать исполнительным органом для проведения в жизнь всех решений и постановлений съезда. 3) Пополнить совет съезда делегатами от землячеств и других групп, делегировавших своих представителей со съезда в совет и предоставить право отвода, отзыва и кооптации. 4) Областной комитет при Всероссийском Совете Крестьянских Депутатов, Московская исполнительная комиссия, Великая белорусская рада, Временное краевое бюро и т. п. организации немедленно прекращают свое существование и передают все свои дела и принадлежащее имущество в распоряжение совета. 5) Центральная войсковая рада существует как подчиненный орган совету съезда. 6) 2-й Всебелорусский съезд созывается в самый кратчайший срок. 7) В целях увеличения авторитетности совета и преемственности работ президиумом совета должен быть президиум съезда, пополненный одним товарищем председателя и двумя секретарями»

Кроме того, тогда же был выделен деловой аппарат — Исполнительный комитет совета 1-го Всебелорусского съезда. Этому комитету было поручено взять власть в свои руки в тот момент, когда это окажется возможным. Положение комитета оказалось тяжелым: он был без средств и на нелегальном положении. Все же он успел завязать связи с местными организациями и послать делегацию в Брест для участия в мирных переговорах (А. И. Цвикевич и др.). Делегация была в Бресте, хотя, конечно, официального значения иметь не могла. Затем комитет выпускает воззвание, пополняет свой состав, вообще поддерживает идеи белорусской власти, поскольку это было возможно в его нелегальном положении.

Дальнейшие события дали комитету возможность перейти из нелегального в легальное положение. Мирные переговоры в Бресте оборвались и немцы по всему фронту начали наступление. Хотя Совет народных комиссаров Западной области обещал в своих воззваниях не отступать, тем не менее в ночь на 19 февраля советская власть оставила Минск, и в город вступили германские войска. Тогда Исполнительный комитет объявляет себя высшей властью Белоруссии и назначает Народный секретариат Белоруссии, временную народную власть в крае, ставящую себе задачей защиту и укрепление завоеваний революции.

В «Уставной грамоте» комитет объявляет: «Новый грозный момент переживает наша родина. Бывшая в крае власть бесследно ушла. Ныне мы стоим перед возможным занятием края немецкими армиями. Вы должны взять свою судьбу в собственные руки. Белорусский народ должен осуществить свое неотъемлемое право на полное самоопределение, а национальные меньшинства — на национально-персональную автономию. Право наций должно найти свое осуществление путем созыва на демократических началах учредительного собрания. Но до созыва последнего вся власть в Белоруссии должна принадлежать населяющим ее народам. Исполнительный комитет совета 1-го Всебелорусского съезда, пополненный представителями революционных демократических национальных меньшинств, осуществляя задачу, возложенную на него съездом, объявляет себя временной властью Белоруссии, приступающей к управлению краем и к скорейшему созыву Всебелорусского учредительного собрания на основе всеобщего, прямого, равного и пропорционального избирательного права для всего взрослого населения без различия национальности, вероисповедания и пола».

В состав Народного секретариата с Я. Воронко во главе вошли: А. Смолич (просвещения), Е. Белевич(юстиции), И. Середа (народное хозяйство), В. Редько (путей сообщения), Г. Белкинд (финан[сов]), П. Бодунова (призрения), П. Злобин (великорусских дел), Карач (почт и телеграфа), П. Кречевский (контроля), Ф. Гриб (земледелия), К. Езовитов (военное дело), в качестве управляющего делами — Заяц.

Фактически с 18 по 25 февраля Секретариат был единственной властью в Белоруссии. «Белорусская земля» посвятила этому моменту горячую статью, этой реальной действительности осуществления национальной белорусской власти.

Немецкие оккупационные власти официально водворились в Минске 25 февраля.

Немецкие оккупационные войска не признали власти Народного секретариата, или лучше сказать, не предоставили ему никакой власти, не считая в то же время возможным учинить какое-либо насилие над народными избранниками. Поэтому Секретариат продолжал свое существование, имея нормальное значение для белорусского народного дела. 9 марта 1918 г. Исполнительный комитет съезда издал «Уставную грамоту к народам Белоруссии», в которой комитет объявляет, что согласно воле Всебелорусского съезда Белоруссия объявляется Народной Республикой. Граждане ее сохраняют права, добытые революцией, а основные законы нового государства будут созданы его Учредительным собранием. До созыва Белорусского Учредительного собрания, в качестве конституционного органа, Исполнительный комитет образовал Раду Народной Республики, в которую вошли члены Исполнительного комитета и представители органов белорусского самоуправления.

Новой Раде пришлось вести весьма ответственную работу и притом в невероятно тяжелых условиях. Страна была занята немецкими войсками, власть захвачена ими. Рада ставила своею целью охрану белорусской государственности, границ и национальности, вводя в жизнь идею белорусской независимости. Она послала в Брест на мирные переговоры между Россией и Германией своих представителей. Но дипломатические представители Советской России действовали от имени всей России и белорусское правительство не получило самостоятельного участия в переговорах: большевики, присланные собственно Великоруссией, подписали в Бресте трактат за Белоруссию и к невыг. е ее, ибо западная полоса оказалась отрезанной, хотя передача ее Польше и не была еще предопределена, а южная полоса оказалась в неопределенном положении, что впоследствии дало повод Украине захватить Приприпятье и Подесенье. Рада Белорусской Народной Республики не могла признать для себя обязательным Брестский договор, составленный без участия белорусского народа и его правительства, и притом явно нарушавший интересы белорусской национальности и территории.

Во всяком случае, Рада, хотя и не обладавшая реальной властью, по справедливости считала себя носительницей белорусской идеи и оберегательницей прав национальности и территории. Но положение ее было особенно затруднительно, потому что оборвалась идейная и фактическая связь с Советской Россией. С Украиной, как увидим, связь не налаживалась. Создавалось изолированное положение. Принцип единства с центральной Советской Россией, бывший обязательным для Рады, как постановление 1-го съезда, при таких условиях не только не давал ей политических преимуществ, но мог вредно отражаться на ситуации Рады в глазах немецких оккупантов. Такое же положение чувствовалось и в Вильне. Западная Белоруссия, находившаяся за немецкими окопами, была в сильной мере оторвана от восточной. Сношения были трудные. Поэтому, в старой столице Литвы и Белоруссии образовалась своя рада. Подобно тому, как в Минске, в Виленской раде чувствовался большой крен в сторону незалежности. Она была руководима братьями Луцкевичами. Виленская рада первая почувствовала, что нужно дать себе отчет в том, чтобы или стремиться к связи Белоруссии с каким-нибудь сильным соседом, или же сделать попытку объявить ее самостоятельным государством. Заседание рады 18 февраля 1918 г. пошло по последнему пути. Была объявлена незалежная Белоруссия.

«Палякi выказваюць захопные тэндэнцыi на Беларусi; рускiя войскi не далi магчымасцi з, арганiзавацца беларускай армii i самi кiнулi Беларусь безабароннаю; Беларусь мае ў гiсторыi доказы магчымасцi незалежнага палiтычнага iснавання; бальшавiцкi ўрад вёў гвалтоўную палiтыку над беларускiм народам, аб чым сведчыць разгон Беларускага кангрэсу ў Менску. Прыймаючы ўсе гэта пад увагу, Вiленская беларуская рада абвяшчае сувязь памiж Расiяй i Беларуссю парванай. Рада звяртаецца да ўсiх заходнiх дзяржаваў, асаблiва да Нямеччыны, якая мае найбольш эканамiчных iнтарэсаў, супольных з Лiтоуска-Беларускiм краем, каб яны дапамаглi ў справе адбудовы дзяржаўнай незалежнасцi колiшняга Лiтоўска-Беларускага гаспадарства (Вялiкага княжства Лiтоўскага), ня гледзячы на цяперашнi раздзел яго мяжою фронту».

Нетрудно предвидеть, что идея незалежной Белоруссии и в Минске найдет сторонников. Эта идея там давно бродила, она сквозила во всех декларациях и не хватало только решимости руководящих кругов сделать соответствующие объявление.

В ночном заседании 25 марта 1918 г. вопрос был поставлен в Белорусской раде в Минске. Здесь были представители из Вильны во главе с А. И. Луцкевичем. Вероятно, вопрос должен был вызвать острые прения. Он кончился победой незалежников, настоявших на объявлении Белорусской Народной Республики независимой.

«Год назад народы Беларусi разам з народамi Расеi скiнулi ярмо расейскага царызму, якi найцяжэй прыцiснуў быу Беларусь, нiпытаючыся народу ўкiнуў наш край у пажар вайны, якая чыста зруйнавала гарады i вёскi беларускiя. Цяпер мы, Рада Беларускай Народнай Рэспублiкi, скiдаем з роднага краю апошняе ярмо дзяржаўнай залежнасьцi, якое гвалтам накiнулi расейскiе цары на наш вольны i нізалежны край. Ад гэтага часу Беларуская Народная Рэспублiка абвешчаецца нiзалежнаю i вольнаю дзержавай. Самi народы Беларусi ў асобi свайго Устаноўчага Сойму пастановяць аб будучых дзяржаўных зьвязях Беларусi».

На этом совещании Белоруссия отказывается признать Берестейский трактат и Рада должна добиваться пересмотра его в той части, которая относится к Белорусии. Территориально Белорусская Республика должна охватить все белорусские губернии и смежные части Великоруссии, где имеются белорусы. Все права и вольности, объявленные уставной грамотой от 9 марта остаются нерушимыми.

Шаг Рады имел последствия, не вполне благоприятно отозвавшиеся на дальнейшем ее положении. Представители земств и городов, т. е. элементы большею частью небелорусские по национальности и даже в сильной мере случайно оказавшиеся на территории Белоруссии в военное время, не считали возможным продолжать совместную работу с правительством, которое разрывало с центральной Россией. Освобожденные ушедшими места в Раде были предоставлены белорусскому представительству города Минска, но это не улучшило положения Рады, т. к. эта группа складывалась из панов, духовенства, домовладельцев и чиновников. Таким образом, сильно возросло правое крыло Рады и даже в ней появились элементы, противные идее передачи земли народу. Поправение Рады повело ее по пути дальнейших уступок и подрывало в корне социал-демократическую ее основу. Оставив на время вопрос о дальнейших трансформациях Рады, мы остановимся на том, что ею сделано в этот период ее наибольшего влияния.

Задачи были трудны и проведение их в жизнь не внушало особенных надежд. Первая ее задача была добиться признания со стороны соседних держав акта независимости. Для этой цели ответственными представителями (А. И. Цвикевич) первые переговоры начаты были с украинским правительством. Однако, правительство Украинской рады, хотя и выразило симпатию новому государственному образованию, выказало ряд колебаний и стало проявлять империалистические тенденции в смысле легального захвата южных частей Белоруссии. Оно считало себя слишком прочным и вместо того, чтобы поддержать Белоруссию, стало предъявлять к ней территориальные требования и оттягивало исполнение обещаний относительно материальной поддержки перед германским правительством. Правительство Украинской рады было сметено гетманским режимом, который оказался еще менее дальновидным. Украинское правительство стало захватывать южные уезды Белоруссии и вело себя так, что дальнейшие переговоры с ними потеряли для белорусского правительства всякий реальный интерес.

Во всяком случае, белорусская миссия, опираясь на местную Белорусскую раду, делала все, что от нее могло зависеть. Она оспаривала захват южных уездов, отстаивала право белорусов на самоопределение на той части территории, где преобладали белорусы, боролась против украинизации уездов, отстаивала здесь белорусскую школу. Она добилась кое-каких уступок и обещаний, даже добилась посылки в белорусские уезды украинских комиссаров из числа природных белорусов. Но все же среди украинцев преобладали узкие и своекорыстные цели. Белорусская делегация вместе с тем обратилась в мае 1918 г. к Раковскому, ведшему тогда переговоры в Киеве с украинским правительством, и просила его довести до сведения советского правительства об образовании Белорусской Народной Республики и о желании ее заключить с советским правительством договор о государственных границах. В личных переговорах делегация шла дальше и высказывала стремление стать в тесную связь с советским правительством, в то же время просила советскую делегацию поддержать Белоруссию в споре о границах с Украиной. Советская делегация отнеслась к белорусским представителям с дружеским вниманием и обещала всяческое содействие.

Среди таких неблагоприятных внешних условий Рада встречала еще больше трудностей в самом Минске. Отношения к белорусскому правительству оккупационных властей оставались неясными и, во всяком случае, мало благоприятными. Немецкие власти в Минске ссылались на свою некомпетентность в вопросах политики. Внутренние раздоры и перегруппировки ослабляли силы Рады и Народного секретариата. Вследствие перегруппировок Рада явно отходила от революционных принципов. Появление в Раде членов белорусского представительства г. Минска было серьезным шагом, имевшим ряд последствий.

В составе этой группы вновь появляется на политическом горизонте Р. Скирмунт, а впоследствии мы видим и сенатора Савича. Под давлением правой группы Рада в целях спасения государственности Белоруссии пытается вступить в непосредственные сношения с немецкими дипломатическими представителями на Украине и с представителем главного командования фон Фалькенгеймом. Секретариат обращается к имперскому германскому канцлеру с меморандумом о признании Белоруссии самостоятельной республикой. Очень возможно, что рескрипт императора Вильгельма 23 апреля о признании независимости Литовской Республики, толкнул раду на дальнейший шаг. 25 апреля в закрытом заседании Рады громадным большинством голосов (35 против 4-х, при 4-х воздержавшихся), даже голосами социалистов, была поддержана мысль об обращении к кайзеру, в котором Рада благодарит за освобождение и ее неделимость в связи с германской империей. Но благое желание видеть родину независимой привело самое Раду к развалу и расколу. Кабинет Воронко уже не подходил к новому направлению. Многие члены оставили Раду и остаток ее поручил Скирмунту и Алексюку составить новое правительство.

Этот поворот означал собой уже распад. Скирмунт и Савич бросились в Берлин хлопотать там о признании Белоруссии, но было уже поздно: они застали там революцию. В самой Белоруссии началось разложение немецких войск.

Легко было предвидеть, в чьи руки попадет власть.

Но остается в нескольких словах подвести итоги тому, что сделано Радой. О ее домоганиях в области внешней политики нам уже пришлось говорить. Мы уже знаем, что в этом отношении Рада не достигла сколько-нибудь заметных результатов. Однако, ее эпоха навсегда останется отражением национальных стремлений значительного большинства белорусских организаций, стремлений и чаяний, какими они были охвачены в момент освобождения.

Рада не добилась власти и это трудно поставить ей в вину. Но она слишком была занята партийными делами и делами высшего политического порядка и мало обращала внимания, мало развивала энергии в вопросах внутреннего порядка. Только уже в последний период своего существования она с энергией принялась за школьное дело, напр., за организацию Белорусского университета, над которым работала особая комиссия в составе проф[ессора] Довнар-Запольского, проф[ессора] Масониуса и секретаря Будзько. В этом деле большое участие принимал академик Е. Ф. Карский. Согласно высказываемым в свое время пожеланиям белорусских кругов, при университете должен был состоять и агрономический факультет и коммерческо-экономический. Так как в данное время на средства рассчитывать было трудно, то проект университета предполагал отвести для нужд университета несколько имений из числа бывш[их] фундушевых, поиезуитских. Проект предполагал призыв в стены университета профессоров, белорусов по национальности. Составленный тогда же список давал блестящую надежду на то, что наш университет с основания даст почти полностью профессорский состав из белорусов. Профессорам были разосланы приглашения и от многих было получено согласие. Предположено было устроить несколько выставок научно-национального характера. Под руководством Я. Воронки готовилась выставка памяти Франциска Скорины.

Наше описание деятельности Рады весьма кратко и неполно по отсутствию материалов, или потому, что, быть может, мы не обладаем этими материалами.

Во всяком случае, Рада и ее Секретариат действовали при крайне трудных обстоятельствах, без материальных средств, под довольно неблагоприятным наблюдением оккупационных властей. Независимо от того, что сделано Радой, много или мало, но моральное и национальное значение самого факта ее существования — громадно. Без сомнения, советская власть учла это обстоятельство, когда вторично заняла Белоруссию.

Не менее велико было моральное значение Рады, по крайней мере, для всех тех белорусов, которые были рассеяны на громадной территории, захваченной немецкой оккупацией. Весть о появлении Рады наполнила гордостью и надеждой сердце белорусов. Все отдельные народности в то время уже имели свои отдельные правительственные организации. Белоруссия позже других вступила на этот путь и хотя все сыны Белоруссии, оторванные от своей родины, сознавали слабость новой правительственной организации, тем не менее любовно дорожили ею, как эмбрионом будущей самостоятельности, — независимо от конечного исхода — от ориентации на восток, на запад, на юг или даже полной независимости. Острые партийные споры стихали в местных радах. Все приходили к убеждению, что необходимо беречь то, что создалось и не подрывать авторитета новой власти несвоевременными партийными неурядицами.

Когда в Одессе были получены сведения о мартовском объявлении самостоятельной Белорусской Народной Республики, общее собрание белорусов города Одессы и ее окрестностей 21 апреля 1918 г. вынесло следующую резолюцию: «Мы, белорусы г. Одессы и окрестностей, собравшись на общее собрание 21 апреля с.г. и обсудив всесторонне создавшееся ныне положение на Белоруссии самостоятельной Народной Республики и находя [1)], что белорусский народ представляет собою нацию, хотя и происходящую из одного общеславянского корня вместе с великороссами и украинцами, но резко отделяющуюся от них своими бытовыми и экономическими условиями, языком, 2) что этот народ имеет свое историческое прошлое как отдельная народность, закрепощенная лишь свыше 3-х веков тому назад, и свое географическое положение, 3) что происшедшим раскрепощением народов, выдвинутым русской революцией, имеет все основания воспользоваться и белорусский народ, 4) что неосуществление ранее белорусским народом своего права на самоопределение повело к обусловленному по Брест-Литовскому договору разделу Белоруссии, 5) что спасение белорусского народа и свободное существование на земном шаре как нации возможно только в его единстве и 6) что объявление Белоруссии самостоятельной Республикой даст возможность установить в стране порядок, согласно местным условиям Белоруссии и особенностям белорусского народа, постановляет:

Приветствовать образование Белорусской Народной Республики и всеми силами поддерживать белорусское народное правительство, твердо веря, что оно при поддержке всех белорусов выполнит возложенные на него трудные и ответственные задачи и выведет белорусский народ нераздельным на путь широкого культурнотворческого и экономического строительства. Да здравствует Вольная Беларусь!».

Многотысячные собрания белорусов стали на эту же точку зрения.

В связи с образованием Рады в Минске, частью возродились, частью окрепли местные белорусские организации на территории Украины. Украинское правительство довольно терпимо относилось к национальным организациям, поэтому некоторые из них успели развить довольно широкую деятельность. К сожалению, в наших руках не имеется достаточно подробных материалов для полной характеристики этого движения на местах. Мы можем сообщить, впрочем, довольно подробные сведения о главнейших организациях — Одесской и кое-какие сведения о Киевской.

Как мы уже знаем, в Одессе образовался Комитет по национальным белорусским делам. В Одесской округе белорусов скопилось до 100 тысяч человек. Одесская организация зародилась в декабре 1917 г. на съезде воинов-белорусов Румынского фронта. Первоначально она существовала в виде войсковой белорусской рады, поэтому и связь одесской организации с войсками всегда была весьма крепкой. Первоначально движение среди войск было очень значительно и имело большой успех. Белорусы-воины выделились от других, и четвертый армейский корпус целиком был объявлен белорусским, равно [как] и Таврогинский конный. Для пополнения белорусских частей в Одессе образовался Белорусский этапный концентрационный пункт. Но так как одновременно образовывались украинские войска и когда только что сформировавшееся украинское правительство объявило украинские войска распущенными, то началась самовольная демобилизация. Тому же процессу помогли и первые указы большевистской власти о демобилизации. Некоторая часть белорусских солдат оказалась на Румынском фронте с большевиками и была разоружена румынами.

С приходом в Одессу большевистской власти войсковая рада продолжала свою деятельность по формированию отдельных войсковых единиц. Но перебой большевистской пропаганды об интернационализме расстроил белорусские части. Кроме того, большевистская армия организовывалась на добровольческих началах за плату. Поэтому белорусские солдаты переходили в большевистскую армию. С появлением украинских и немецких войск прекращены все попытки организаций белорусской армии в Одессе. Наряду с войсковой радой в Одессе параллельно существовала и белорусская организация «Белорусский гай». Это общество имело культурно-просветительные и агитационные цели. Оно имело свою раду. При нем организовался артистический кружок, дававший спектакли и концерты, организован был оркестр.

С уходом большевиков и с водворением украинского правительства в Одессе возникла мысль об устройстве прочной белорусской организации. Тогда в заседании 19 марта 1918 г. соединенных рад Румынского фронта и «Белорусского гая» [было] постановлено для защиты интересов белорусов, проживающих в Одессе и ее окрестностях, организовать Белорусский национальный комиссариат. Комиссариат берет на себя все дела, касающиеся белорусов и защиту их интересов. Общее собрание белорусов санкционировало это решение. Комиссариат произвел регистрацию белорусов. Он продолжал попытки формирования белорусских частей, хотя эти попытки были прекращены украинскими властями. Комиссариат много работал по делам беженцев белорусов. Комиссариат поднял агитацию о том, чтобы добиться признания со стороны украинского правительства национально-персональной автономии белорусов. Комиссариат добивался также получения в свое ведение белорусских школ. Он протестовал против всяких попыток поляков перебросить польские войска в Белоруссию. Вообще, комитет принял на себя всю тяжесть местной национальной работы по материальной, по национально-просветительной части и по защите прав белорусской народности. В то же время он является органом, поддерживающим живую политическую связь с киевскими и другими организациями и с белорусской столицей.

Относительно настроения белорусов официальный отчет одесского комиссариата передает любопытные подробности. Прежде всего, белорусы настроены [в] «высшей степени патриотично по отношению к метрополии».

Белорусы поняли, что они особый народ, имеющий свой язык, свои обычаи, свои права и «поэтому имеют полное право на свое существование, как совершенно отдельный народ». Так тогда мыслили белорусы. Беженцы держались кучками, одесские замкнуто от коренного населения. Интерес к тому, что делается в центре, был необычный. Все рвались на родину. Лекции по белорусским вопросам охотно посещались, количество посетителей увеличивалось. Белорусы с гордостью одели свои национальные значки. Отношение к полякам одесских белорусов значительно ухудшилось. Чувствовался антагонизм, особенно усилившийся с момента польской оккупации. Интересно, что в этой организации произошло сильное охлаждение к общим политическим вопросам, так что на собраниях по общеполитическим вопросам не давали говорить. Важнейшими членами одесского комитета были: Трофимов, Некрашевич, Балицкий, Янушкевич, Козел и др.

Не менее интересной была бы история киевских белорусских организаций, если бы материалы о них были бы полнее.

Киев одно время сделался крупным центром белорусского национального движения. Многочисленные митинги киевских белорусов выносили в общем благоприятные резолюции в смысле морального поддержания белорусского правительства. В Киеве, как и в других местах, читались лекции-доклады по белорусским национальным вопросам. Киевскими организациями выпущено несколько изданий. Так, вышли газеты «Белорусское слово» и «Белорусское эхо». Издано несколько брошюр по политическим вопросам. Леущенко выпустил книгу «Дыяменты» — сборник избранных произведений белорусских поэтов и других. Все сходилось на почве национального объединения. Партийное разделение было незаметно, но в общем господствовало социалистическое направление.

Так как Киев был центром украинского правительства и немецкой оккупации, то киевская организация была в весьма близких и часто личных сношениях с членами белорусского Народного секретариата. В Киеве была не только постоянная делегация от Белорусской рады (А. И. Цвикевич, д[окто]р Тремпович, Довнар-Запольский), но и приезжали сюда члены правительства Воронко, Кречевский.

Как мы уже знаем, украинское правительство оттягивало вопрос договора и готово было украинизировать белорусские уезды. Эти трения отражались на задержке со стороны украинского правительства отпуска хлеба и сахара в Белоруссию. Между тем, белорусский лес и другие товары, вследствие отсутствия организации в Белоруссии, свободно проходили на Украину. Это обстоятельство послужило поводом к созданию в Киеве особого органа по урегулированию торговых сношений между Украиной и Белоруссией и в целях заключения торгового договора. Этим органом была Белорусская торговая палата (Довнар-Запольский, Базаревич, Бургак).

Генерального договора палате не удалось заключить, хотя несколько сепаратных соглашений с украинским министерством торговли и промышленности было заключено. Этой организации удалось получить разрешение на отправку транспортов с сахаром и хлебом в Белоруссию взамен лесных товаров. Кроме официальных разрешений ей удалось пропускать товары и неофициально при помощи подпольных белорусских большевистских организаций, ютившихся в Киеве.

В Белорусской раде киевской большую деятельность развили Леущенко, Форботко, Хлебцевич и др.

Было бы, конечно, очень неверным представлять себе дело так, что появление в Минске советской власти является исторической случайностью. Конечно, национальное течение на довольно неопределенной социалистической почве было господствующим. Но в силу неблагоприятных условий прифронтовой полосы, а потом немецкой оккупации, в Минске не могло создаться правительство, которое взяло бы управление в свои руки. Отчасти это зависело от внутренних трений руководящих кругов, а эти трения в известной части происходили тоже от того, что все дело велось в прифронтовой полосе и случайные элементы могли если не влиять, то, во всяком случае, тормозить белорусское дело. Все появляющиеся организации в той или иной мере носят коалиционный характер. Коалиция составлялась на почве национально-культурной, но революция четко поставила классовый вопрос. Этот вопрос вожди движения не умели примирить с национальным.

Кроме того, местные организации, особенно в начале, находились в зависимости от течений, господствовавших в столице.

Все эти условия подтачивали попытки установить национальную власть.

С другой стороны, с самого начала революции и в белорусские сферы постепенно проникал принцип пролетарской диктатуры. Мы уже видели на примере петербургской организации Белорусской социалистической громады значение этого полевения и постепенный подход этой влиятельной организации к коммунистической партии.

Не надо забывать и того, что с начала революции работали в самом Минске большевики, правда, долгое время в весьма скромном количестве. Они добились того, что проникли в городской Совет и даже имели особое бюро под руководством т. Мясникова. Летом 1917 г. в Минске уже действует особый Минский комитет РСДРП (большевиков), издает манифесты, в которых борется с меньшевиками и социал-предателями, издает газету «Звезда», собирает съезды, одним из которых руководит т. Фрунзе.

Не знаем состава этой партии, но, по-видимому, она была более белорусской по территории, чем по национальности. Но работа проходила среди белорусов. И это имело постепенное подготовительное значение. Агитация пробиралась в войска и села. Несомненно, также отсюда исходило дискредитирование попыток белорусских организаций.

100 дней первой советской власти в Белоруссии тоже сыграли свою роль в подготовке населения к будущей встрече большевиков.

Но в самой большевистской партии, в тех ее кругах, которые по рождению принадлежали к Белоруссии, не сразу выработалось определенное отношение к вопросу.

Мы уже знаем, что образование Белорусского национального комиссариата в начале февраля 1918 г. было известного рода победой той части белорусов-коммунистов, которая тесно спаивала себя с национальными задачами. Постепенно разворачивающаяся деятельность Белорусского комиссариата направляется на объединение белорусских кругов большевистской зоны на советской платформе и на борьбу с Радой. Появляются отделы комиссариата в Витебске и в других местах, везде выносятся протесты и против немецкой оккупации, и против будто бы поддерживаемой немцами незалежной Белорусской Республики. Мы уже знаем некоторые из таких резолюций важнейших съездов.

Но попытки Белорусского комиссариата установить свое влияние вне оккупированной части Белоруссии встречает ряд препятствий. Долгое время комиссариат имел влияние только в беженских кругах.

В остатках же белорусской области, как мы уже знаем, господствовал областной комитет. После удара, нанесенного ему в Минске, областной комитет некоторое время не проявлял своей деятельности. Поэтому в Витебщине и Могилевщине получилась полная децентрализация власти, но все же с советским уклоном. Местопребыванием комитета был Смоленск. В апреле 1918 г. Областной комитет Западной области начал проявлять активность. На 2-м съезде советов Западной области в Смоленске определена территория его управления — Могилевщина, Витебщина и Смоленщина. Позиция областного комитета нам уже известна. Это позиция принципиального непризнания белорусской национальности и отстаивания принципа областничества. Эти принципы совершенно не сходились с теми, которые господствовали в Белорусском национальном комиссариате. Комиссариат, стоя на советской платформе, в то же время широко развивал принципы национальности. Издаваемая комиссариатом газета «Дзяннiца» была отражением этих принципов. Комиссариат выпустил несколько изданий, касающихся Белоруссии и, между прочим, «Курс белорусоведения».

Направление комиссариата встречало резкий отпор в заправилах областного комитета. Его газеты «Звезда» и «Известия исполнительного комитета советов Западной области» приняли резко враждебный тон по адресу комиссариата. Между тем, самое наименование Западной области, напоминавшее Северо-западный край царской эпохи, вызывало раздражение в среде белорусов-коммунистов.

Тогда в среде Белорусского национального комиссариата явилась мысль путем переговоров воздействовать на старшин областного комитета и выяснить вместе с ними будущее строительство Советской Белоруссии.

Тогдашний народный комиссар Я. Лагун с т. Войтко отправляются в августе 1918 г. в Смоленск и представляют [Северо]-Западному комитету [РКП(б)] доклад о переименовании Западной области в Белорусско-Литовскую. Конечно, это было весьма скромное предложение, но и оно встретило резкую оппозицию в Смоленске и областной комитет отклонил предложение и постановил переименовать Западную область в Западную коммуну. Спор продолжался в довольно резкой форме на страницах газет обоих ведомств и Белорусский национальный комиссариат должен был напомнить своим сотоварищам по партии из областкома о федеративных принципах и о принципе самоопределения, выдвинутых революцией.

Наступило время, когда в самой Белоруссии начался сдвиг и разложение немецких войск. Как раз в это время, в конце августа образуется Белорусская Коммунистическая фракция, в которой видим Червякова, Сосну, Устиловича, Гуриновича, Жилуновича, Лаврецкого, Помецко, Лагуна и других. Она взяла в свои руки направление дальнейшей судьбы Белоруссии, входит в сношения с еще оккупированными большевистскими кругами в Минске. В одной из первых своих деклараций эта фракция уже выбрасывает лозунг рабоче-крестьянской Белоруссии, как федеративной части Советской России.

Очевидно, влияние этой фракции сказалось теперь на месте, в Смоленске. Созванная здесь 26 декабря 1918 г. Северо-Западная областная партийная конференция постановила вопрос о судьбе Белоруссии. Теперь конференцией вынесено было постановление об организации независимой Белорусской Республики. И сама конференция объявила себя 1-м съездом Коммунистической партии Белоруссии.

1 января в Смоленске объявлено было, что Белоруссия отныне является Советской Социалистической Республикой. В ее территорию входят 5 белорусских губерний, кроме Виленской. Объявлен был состав первого правительства Белорусской Республики. Оно составилось из Жилуновича (председатель), Червякова (комиссар просвещения), Дыло (труд), Фальского (иностранных дел), Шантыря (национальных дел), Пузырева (здравоохранения), Кваченюка (юстиции), Мясникова (военных дел), Рейнгольда (финансов), Калмановича (продовольствия), Пикеля (совет народного хозяйства), Андреева (земледелия), Иванова (внутренних дел), Савицкого (путей сообщения), Розенталя (почт и телеграфов), Яркина (чрезвыч[айная] комиссия), Берсона (контроля) и Найденкова (беженских дел).

Как раз назревало время реального создания Белорусской Социалистической Республики. Разложившаяся немецкая армия оставляла Белоруссию. В Минске уже не было организации, которая могла бы установить власть. С другой стороны, в самом Минске подготовка к приему советской власти, как мы видели, была значительна. По пятам отступавших немцев вступала советская армия.

С 1 января за подписью Жилуновича советская власть уже издает в качестве рабоче-крестьянского правительства Советской Белоруссии первый манифест. Так под [названием] Советской отлилась белорусская государственность, классовые искания преобладающей массы населения получили свое признание.