Глава 2

Костры распространяются

«…Опасаясь наказания, которое заслужил за свои ереси, он решил попытаться покончить с собой, не дожидаясь, пока Справедливость выполнит свои законные обязательства в его отношении…»

В 1474 г. на португальский берег около Сетубала, недалеко от Лиссабона, выбросился и погиб кит. Считалось, что чудовище из морских глубин нападало на людей и пожирало рыбаков вдоль побережья. Когда кит лежал на песках, португальский раввин провозгласил: это Левиафан из Ветхого Завета. Близится приход Мессии[229]. Это время, как и в Испании, стало для страны эпохой предзнаменований. Приближалось великая борьба.

Но катаклизм был еще впереди. Даже когда языки пламени лизали подступы к Севилье, Сьюдад-Реалю и Сарагосе, в Португалии все казалось спокойным. В 1481 г. умер старый король Афонсу V, его место занял Жуан II, а в 1490 г. его сменил сын Жуана кронпринц Афонсу, помолвленный с принцессой Испании Изабеллой. Продолжалась определение планов альянса, времени заключения союза и достижения взаимных интересов.

Город Эвора, расположенный менее чем в сорока милях от границы Португалии с Испанией, выбрали для празднования королевской свадьбы Афонсу и Изабеллы. В дни перед прибытием испанской принцессы во дворцах состоялись танцы. Из домов аристократов на извилистые улицы ниже римского акведука выходили целыми группами. Актеры подготовили фарсы. Культура проявила свой анимализм в бое быков. Королевский летописец Рюи де Пинья сформулировал это так: «Всеобщее возбуждение было таково, что казалось, будто содрогается земля»[230].

27 ноября 1490 г. в Эвору прибыла принцесса Изабелла.

Из города ради ее прибытия изгнали на десять дней всех африканских рабов. Жуан II приказал собрать в Эвору всех самых красивых девушек с округи.

Местные крестьяне и работники скотоводческих хозяйств пригнали коров и коз со своих пастбищ, свиней вместе с поросятами и коров с телятами. Под продовольствие отвели пять площадей города, чтобы никто не остался голодным. Для этого события король построил из дерева банкетный зал. Окна города украшали ветви апельсиновых и лавровых деревьев, драгоценные камни и гобелены. Как ярко играли краски![231]

Приказали явиться мусульманам-маврам. Вызвали лучших танцоров, певцов и музыкантов. Жуан II заплатил за то, чтобы всех нарядили в красивые одежды, он профинансировал их прибытие и пребывание.

Въехавшую в город принцессу приветствовали мавры и огромное местное еврейское население. Исполнялись фарсы и танцы, царило всеобщее веселье. Сам Жуан II появился в одной из пышных процессий во главе огромного флота кораблей, «изображенных на одеждах среди нарисованных бурных волн. Все сопровождал ужасающий грохот артиллерии, труб и литавр, звучали громоподобные крики, звуки свистков. Рядом с королем шли корабельных дел мастера, лоцманы и моряки, разодетые в парчу и шелка… А все навесы над корабельными палубами были из парчи, паруса — из белой и фиолетовой тафты, такелаж — из золотого шитья и шелка»[232].

В 1490 г. театральность Португалии еще не предполагала аутодафе.

Как в любом маскараде, Жуан II остановился на образе, который лучше всего характеризовал его личность. Он изображал себя за кормилом страны, изменившейся за месяц в результате морских подвигов — подвигов, которые оказались столь же ужасными, как шум, сопровождающий их, но выглядящими великолепно и прекрасно.

Такими же предельно символическими оказались фарсы, поставленные в традициях дворцовых праздников того времени. Их исполняли евреи и мусульмане Эворы.

Но эти пьесы относились к самым последним подобным фарсам, которые будут поставлены в Португалии. Вскоре бурные межкультурные развлечения навсегда канут в прошлое: нетерпимость расползлась из одной части Иберии в другую.

Инквизиция не сразу перебралась из Испании в Португалию. Около пятидесяти восьми лет отделяют формирование трибуналов в Испании в 1478 г. от их учреждения в Португалии (1536 г.) Но опасения распространялась с большим напором, а то, что вырвалось на свободу, невозможно легко остановить. Спустя почти шестьдесят лет, когда конверсо Альвару де Лэана гноили в подвалах инквизиции в Эворе, он задавал себе вопрос: какое же будущее, в которое он входит, словно лунатик, ожидает мир? Свобода и непосредственность торжественных праздников, украсивших город в 1490 г., остались лишь неясными воспоминаниями под толстым слоем страха.

10 января 1545 г. прокурор палаты Святой инквизиции в Эворе возбудил дело против Альвару де Лэана.

Лэан был купцом, родившимся в пограничном городе Могадору на северо-востоке Португалии, расположенном у роскошных зеленых лесов по берегам реки Дору.

Альвару де Лэан вырос в большой семье вместе с пятью братьями и одной сестрой. В течение следующих пятидесяти лет дела этих людей, их детей и внуков впитали в себя многое из глобальной истории инквизиции.

Прокурор излагал дело с осторожностью. Лэан, которому было около тридцати лет, жил в безлюдных холмах между Могадору и ближним городом Кортикош. По утверждения прокурора, именно в Кортикоше знали, что «он соблюдал закон Моисея и выполнял его обряды, отмечал все иудейские праздники, не принимал пищу во время этих праздников до восхода звезд, раздавал милостыню конверсос в еврейской манере, считая это своим моральным обязательством — тзекадах».

Альвару де Лэан молился по-еврейски. Вместе с конверсос он собирался в своего рода синагоге, соблюдал иудейский день отдохновения, зажигал свечи по вечерам в пятницу и отказывался работать по субботам.

Лэана арестовали вместе с женой Лианор де Карвайал по подозрению в иудаизме. Их обоих отправили в тюрьму инквизиции города Эвора[233].

Альвару отрицал все. Он работал по субботам точно так, как и в остальные дни недели, ходил на местные рынки и продавал свои товары. Его знали как истинного христианина, который всегда приходил слушать литургию по воскресеньям и по церковным праздникам. Говорили, что он молился на мессах весь год напролет. Его крестили восьми дней от роду, как это делалось у «старых христиан». Этот человек был истовым католиком, не имелось никаких причин сомневаться в его искренней вере[234].

Ничто не могло убедить прокурора. Заключенные всегда заявляли о своей невиновности при аресте. Следовало набраться терпения и заставить их сделать признание.

Прокурор привык к такого рода сражениям, он научился получать удовольствие от борьбы, подавляя обвиняемых своей волей. В городах Могадору и Кортикоше обвинитель голословно утверждал: общеизвестно, что Лэан совершал все свои преступления. Он будто бы отказывался платить за покровы и большие священные свечи для алтаря: «Даже если правда то, что обвиняемый соблюдал воскресенья и церковные праздники, то истинно и то, что Лэан соблюдал еврейские ритуалы и обряды»[235].

Затем дело резко приостановили, положив его в долгий ящик. Лэана отправили обратно в инквизиторскую тюрьму, чтобы арестованный поразмыслил над своими преступлениями и подумал о раскаянии. Так он провел три года, и только потом приняли решение по его делу.

Лэана можно простить за то, что он мог посчитать, будто его дело — своеобразная вендетта против него и его семьи. Его брат Жоржи тоже находился в тюрьме инквизиции в Эворе вместе со своей женой Бранкой. Подобно Альвару, Жоржи и Бранка жили в Кортикоше. Жоржи был тамошним торговцем. Братьев арестовали вместе в один и тот же день[236].

Между прочим, и один из дядьев Альвару и Жоржи по материнской линии, Бернарду Лопеш, был арестован инквизицией. Его содержали в той же тюрьме[237]. На эти семьи обрушилось проклятие, а чтобы снять его, потребовались века…

Подобное дело оказалось типичным для событий в Португалии. В 1480-е гг. многие конверсос бежали от испанской инквизиции в Португалию. Когда в 1492 г. Фердинанд и Изабелла изгнали испанских евреев, большинство из них тоже отправилось в Португалию, выбрав «самое простое решение»[238]. Эти беженцы оседали в таких городах, как Могадору, расположенный в двух шагах от испанской границы. Там они вели беспокойной образ жизни, сосуществуя со своими соседями. В новой стране их обвиняли в распространении чумы, эпидемия которой вспыхивала в Португалии каждый год в период между 1477 и 1496 гг.[239]

Беженцы-конверсос часто вступали в близкородственные браки вплоть до опасного нездорового уровня. Так Каталина, сестра Альвару, вышла замуж за Гашпара де Карвайала[240], родственника Лианор, жены Альвару. Обе семьи, Карвайал и Лэан, жили в Могадору. У них имелись крепкие связи с теми частями Испании, которые находились сразу же за границей. То была земля, где они жили вплоть до исхода в 1492 г.[241]

Пришельцы оказались легкими мишенями в стране, которая пыталась разобраться в своем реальном могуществе. Португалия стала в то время нуворишем среди всех европейских стран. Завоевание Гоа и исследование африканского побережья от Сенегала до Конго обеспечили ей, последнему «серебряному берегу» Европы перед Атлантическим океаном, контроль над торговлей специями из Азии в Европе, а заодно — над торговлей рабами и золотом из Африки. Мануэла I, сменившего на престоле Жуана И, называли «счастливчиком». Жуан II получил известность как «золотой король»[242].

Однако не все были столь же щедры на комплименты. Например, Франциск I, король Франции, предвкушая оценку, данную англичанам Наполеоном («нация лавочников»), называл Мануэла «королем-бакалейщиком»[243].

Беспрецедентное количество денег хлынуло в Португалию. Во время правления Жуана II золото из Мина (расположенного в современной Гане) обеспечило почти половину всего богатства страны[244]. С огромным количеством денег, невиданным до сего времени, королевский двор вскоре превратился в монстра.

После смерти Мануэла I в 1521 г. новый король Жуан III путешествовал вдоль и поперек по всей стране с огромным кортежем слуг, которые устраивали хаос везде, где останавливались. Среди бездельников, маскировавшихся под придворных, процветали азартные игры и грабеж. Эти идальго везли вслед за собой огромное количество слуг. Их необходимо было обеспечить средствами к существованию и продовольствием. Продукты питания, лошадей и повозки воровали. Сады и леса опустошали, считая это одним из способов развлечения.

У этих идальго было такое количество слуг, что в сельской местности имелся хронический недостаток рабочей силы. Поля вспахивали под пар, стирая остальные с лица земли. Но и это мало чем могло помочь[245].

Подобные небрежные эксцессы характерны для общества, которое недавно испытало беспрецедентное сосредоточение могущества. Чтобы убедиться, успех оказался не просто химерой, такая власть должна продемонстрировать себя в полную силу перед всеми остальными. Это неизбежно предполагало: должны страдать все, кому повезло меньше, чем новой олигархии.

В отличие от Испании, в Португалии численность мусульманского населения не была огромной, так как португальская реконкиста закончилась к середине XIII века. Мусульманское население успело легко ассимилироваться[246]. Поэтому всю власть следовало направить на кого-нибудь другого. Массовая иммиграция конверсос и евреев из Испании в 1480-е гг. и в 1492 г. предлагала прекрасную альтернативу.

Находясь в застенках тюрьмы инквизиции в городе Эвора, Альвару де Лэан, безусловно, не имел возможности предположить: его горькая судьба отражала такие же судьбы многих других людей в Испании и в других странах. Человеческий опыт не помог бы ему представить характер такого распоряжения властью. Однако Лэан мог почувствовать ненависть и отчаяние. Собственно, это все, что ему оставалось…

В январе 1546 г., спустя один год после ареста и допроса, Альвару Лэан попытался совершить самоубийство, вонзив кинжал в пупок. Ширина раны равнялась четырем пальцам. Инквизиторские власти проявили мало сочувствия. Лэан, как заявили они, «опасаясь наказания, которое заслужил за свои ереси, он решил попытаться покончить с собой, не дожидаясь, пока Справедливость выполнит свои законные обязательства в его отношении»[247].

В Португалии того времени с бурлящей религиозной атмосферой не могло оказаться слишком много людей, которые ожидали бы выполнения «законных обязательств», если становилось возможным взять дело в свои руки. Но ведь крайне неприятно, когда заключенные кончают с собой, не дожидаясь, пока инквизиция назначит им наказание, которого они заслуживали…

Мануэл I взошел на трон в 1495 г. в возрасте 26 лет. Его предшественник Жуан II умер во время эпидемии чумы, которая унесла и восемь ближайших претендентов на трон, освободив путь к власти Мануэлу. Так что многие рассматривали его царствование как предопределенное. Кто, если не избранный, может стать королем при подобных обстоятельствах?!

Само рождение принца считали чудом. Его мать дона Беатрис мучилась в схватках в течение нескольких дней. Но как только мимо дверей ее дворца прошла религиозная процессия, призывая силы небесные, на свет мгновенно появился мальчик[248].

Мануэл считался человеком прекрасного телосложения. Голова его была круглой, лоб — выдающимся. Впечатление дополняли каштановые волосы, веселые зеленоватые глаза, мелодичный голос.

Вероятно, музыка стала самым большим увлечением короля. Пользуясь недавно полученным богатством Португалии, он приглашал к своему двору певцов и музыкантов со всех концов Европы. По воскресеньям и в праздничные дни Мануэл завтракал и обедал под музыкальное сопровождение, слушая корнет-а-пистоны, арфы и тамбурины, игру морисков на лютнях. После открытия Васко да Гамой пути в Индию во время его героического морского путешествия 1497-99 гг. в подарок монарху привезли пять слонов. Эти животные шествовали перед ним, куда бы король ни направлялся в Лиссабоне. Во главе процессии ставили носорогов[249].

Обращение Мануэла к экзотике отражало состояние, которую король унаследовал в 1495 г. В то время Лиссабон был одним из самых космополитических городов Европы. В португальской столице, по размерам не уступавшей Лондону или Кёльну, находились толпы иностранцев, привлеченных новыми торговыми маршрутами[250]. Мужчины и женщины свободно ложились в постель друг к другу или играли в карты до рассвета. Люди ездили верхом на лошадях с очень короткими стременами в стиле «мориско». Некоторые седла покрывали серебром или золотом[251]. И около шумного порта, и на оживленных улицах, идущих от него, в пределах городских стен раскинулись оливковые рощи, просуществовавшие до 1500 г.[252] Центральной точкой Лиссабона стала Рошио — большая площадь неправильной формы, ограниченная холмами с двух сторон и спускающаяся к берегам реки Тежу. Именно на Рошио должны были учредить дворец инквизиции.

Присутствие в Лиссабоне иностранцев свидетельствовало о том, что они не вызывают отвращения у португальцев. Но как только страна стала открываться для внешнего влияния, возникла внутренняя потребность в национальном определении. Начали возникать группы по профессиональным интересам, на основе дружеских связей. А они в большинстве своем принимали решения не только о том, кого можно принять в члены той или иной группы, но и о том, кого туда принимать не следует[253].

По мере расширения поступления иноземных продуктов и круга иностранных торговцев, а также с увеличением числа африканских рабов, все предполагаемые аутсайдеры, которые уже находились в стране, попали под более пристальное наблюдение. Население, состоящее из евреев и конверсос, неизбежно приковывает к себе внимание.

С самого начала Мануэл доброжелательно относился к беженцам-евреям, прибывшим из Испании в 1492 г. Если Жуан II обратил в рабство многих из тех, кто не покинул страну в течение предоставленного для одного года, то одним из первых распоряжений Мануэла стал указ о представлении свободы рабам-евреям.

Однако в 1496 г. он предложил руку и сердце Изабелле — той самой дочери католических королей, которая столь расточительно выходила в городе Эвора замуж за Афонсу, сына Жуана II (см. начало главы).

Афонсу вскоре после свадьбы умер, Изабелла осталась вдовой. Она выдвинула условие, что выйдет замуж за Мануэла, если тот изгонит всех евреев из Португалии.

И Мануэл принял решение. 5 декабря 1496 г. он издал декрет, предписывающий всем евреям покинуть Португалию до следующего октября.

Сначала казалось, что указ милостив по сравнению с изгнанием евреев из Испании. Там изгнанникам дали только четыре месяца на сборы, чтобы покинуть страну. Они не могли брать с собой деньги и ювелирные изделия.

Но в Португалии все обернулось иначе. Мануэл заволновался. По некоторым оценкам, евреи составляли 10 процентов населения страны[254]. Так как король не мог допустить потерю такого населения, он решил сделать все, чтобы евреи не покидали страну.

В апреле 1497 г., во время великого поста, Мануэл приказал принудительно крестить еврейских детей в возрасте младше четырнадцати лет. Этих детей следовало отнять у родителей, отправить в другие места и дать христианское образование за счет короля. Многие «старые христиане» были настолько тронуты страданиями евреев, что «сами брали еврейских детей в свои дома, чтобы они не попали в чужие руки. Эти люди спасали их»[255]. В тех случаях, когда не удавалось спасти детей, «поднимался громкий плач и стенания, воздух наполнялся звуками рыданий и причитаний женщин»[256].

Наконец-то дело дошло до катаклизма. Но это не был тот катаклизм, который вообразил раввин, увидевший кита, выброшенного на берег в Сетубале. Некоторые евреи топили своих собственных детей, чтобы не видеть, как любимое чадо забирают у них. Другие совершали самоубийство. Жизнь, правильный порядок, закон — все переворачивалось у них в голове.

Затем 20 000 евреев направились в Лиссабон, единственный порт во всей стране, из которого Мануэл разрешил им окинуть страну. (Безусловно, они не могли пройти до границы с Испанией по португальской земле). Но здесь король заточил их в тюрьму.

Истек срок. Подавляющее большинство евреев крестили, удержав в стране. Но некоторым удалось покинуть Португалию и отправиться в Северную Африку[257].

Мануэл провозгласил амнистию для своих собственных вновь созданных конверсос сроком на двадцать лет. В течение этого периода не должно быть трибуналов инквизиции, а крещеные евреи смогут изучать католическую веру. Единственное утешение для них заключалось в том, что многим из этих несчастных вернули детей[258].

Принудительное обращение евреев Португалии рассматривали во всем христианском мире как пародию на католическую доктрину. Традиционные католические догматы отрицали обращение такого рода и призывали крестить народ путем поучений и убеждений. Даже один из летописцев Мануэла назвал этот акт «несправедливым и противозаконным»[259].

Лицемерное оправдания обращения можно кратко обобщить на основе того, что, согласно собственным постановлениям Мануэля, ни одного африканского раба нельзя обращать в христианскую веру без его согласия, если ему уже минуло десять лет[260].

При таких обстоятельствах нельзя ждать, что католицизм людей, родителей и внуков Альвару де Лэана мог быть хоть сколько-нибудь искренним. Вполне естественно, что они постарались сохранить свою культурную и религиозную самобытность. Вопреки здравому смыслу, через сорок лет португальская инквизиция объявила эту самобытность ересью. Создав феномен, монархия приступила к его преследованию.

К 1506 г. каждому в Португалии было известно, как испанская инквизиция поступает с еретиками-конверсос. Более того, каждый знал, что конверсос в Португалии, как правило, притворялись христианами. В стране все еще свирепствовала чума, и кого-то следовало обвинить в этом. Атмосфера созрела для общеизвестного аутодафе, санкционированного только предрассудками.

В тот год в одной из часовен доминиканского монастыря города на распятии заметили странный свет. Некоторые восприняли его как чудо. Другие не были столь уверены в этом, а один конверсо, чья честность преобладала над здравым смыслом, заявил: этот свет больше похож на зажженную менору, поставленную рядом с образом Христа. Услышав такое, несколько прихожан схватили этого человека за волосы и вытащили его на улицу, где избили, запинали ногами, после чего сожгли на площади Рошио на виду у огромной толпы.

Одним из свидетелей сожжения был монах нищенствующего ордена, который стал подстрекать толпу против конверсос. Из монастыря вышли два монаха-доминиканца с распятием в руках. Они кричали: «Ересь, ересь!»

Толпа из 500 человек, следуя примеру популярных аутодафе в Испании, где доминиканцы оказались религиозным орденом, представляющим инквизицию, рассыпалась по узким городским улицам, хватая подряд всех конверсос, независимо от их местонахождения. Людей убивали на месте или притаскивали полуживыми на костры, где сжигали заживо. Градоначальник Лиссабона пытался защищать конверсос с шестьюдесятью вооруженными солдатами, но народ стал сопротивляться. Оказалось, что ничего предпринять уже нельзя. Костры разожгли слуги и африканские рабы. Пламя зловеще мерцало на берегу реки и на площади Рошио.

В тот день сожгли 500 человек.

Дела пошли еще хуже. На следующий день толпа из 1000 человек врывалась в двери домов, в которых, как было известно, прятались конверсос. Они вытаскивали мужчин, женщин и детей из церквей, вырывая иконы Христа и Пресвятой Девы у них из рук. Жертвы волокли по улицам за ноги, ударяя о стены, после чего бросали их в костры.

Ко вторнику ярость утихла. Но в этой кровавой бойне погибло не менее 1900 человек. Мануэл, которого не было в городе, так как он пытался избежать чумы, приказал сжечь монахов, подстрекавших толпу с распятиями в руках, предварительно лишив их жизни[261]. Возможно, первое ощущение, которое возникло у короля — это злость на чернь, которая захватила закон в свои руки. Но в том, что произошло, основная вина лежала именно на нем. Ведь после женитьбы Изабелла получила большую власть, кроме того, евреев принудительно крестили, обратив в христиан.

Каким образом эти действия могли сосуществовать с тонким вкусом и склонностью к снисходительности Мануэла, понять трудно. Ведь он был законодателем в области музыки, спонсором великолепной архитектуры — например, Иеронимитского монастыря в Белене, в нескольких милях от Лиссабона. Монастырь в устье реки Тежу отличается тонким вкусом архитекторов, подробно разработанным планом украшения здания. На строительство ушло пятьдесят лет. Его прочность такова, что монастырь оказался одним из немногих зданий, устоявших во время страшного землетрясения, разрушившего Лиссабон в 1755 г. Полностью белый фасад монастыря до сих пор доминирует над Тежу.

Смесь жестокости и милосердия короля можно объяснить лишь противоречиями человеческой натуры. Та часть в нас, которая жаждет власти, предполагает: хотя Мануэл и восхищался изящными искусствами, им в большей степени руководила возможность физического обладания. Поэтому монарху нужно было взять в жены вдову сына своего предшественника и принять ее требования относительно изгнания евреев.

Однако опасный прагматик внутри нас полагает: вместо всего этого Мануэла беспокоила только легитимность его правления после смерти такого количества претендентов на трон. Эти смерти и обеспечили ему возможность получить корону. Монарх чувствовал, что его женитьба на вдове законного наследника разрешит проблему.

Поэтому личные соображения, внутренняя борьба и тщеславие правителя внесли вклад в учреждение собственной инквизиции в Португалии, оказавшей влияние на всех и на каждого. Но в этой трагедии имелась и ирония судьбы. Супруга Мануэла Изабелла, исходная причина чудовищного кровопролития, сама умерла во время родов в 1498 г. Она утонула в потоках собственной крови всего через год после принудительного обращения евреев.

В наше время Лиссабон — один из наименее оживленных городов в Европе. Звонки трамваев смешиваются со звуками, раздающимися с канатной дороги, с помощью которой люди поднимаются на холмы и спускаются с них. Эти холмы придают форму городу и определяют его ландшафт. В чаше между замком Сан-Жоржи (некогда в нем находилась тюрьма инквизиции) и клубами в Байру-Алту, где исполняют популярные португальские песни и бразильскую музыку, вокруг центрального фонтана раскинулась старая площадь Рошио.

По сторонам на тротуарах разместились стенды с газетами и уличные кафе, где работают гарсоны в начищенной до блеска обуви. Подают крепкий кофе и булочки со сладким кремом — пирожки Белена («паштиш де Белен»). Атмосфера одновременно романтическая и декадентская, она лишена амбиций и стремительности нашего века, которая характерна для улиц Лондона и Нью-Йорка. В этой миролюбивой атмосфере трудно представить костры, которые пылали в мятежах 1506 г. Жестокость проходит, но осадок остается.

Хотя детали и кажутся различными, склонность Португалии к инквизиции имела много сходства с соседями. В двух странах создали козла отпущения из аномальной группы, в сохранении которой общество не было заинтересовано. Когда начались узаконенные преследования, их оказалось легче расширить, а не прекратить.

Как и в Испании, религиозные настроения конверсос в Лиссабоне были весьма неискренними. Так полагала толпа, чинящая самосуд.

То обстоятельство, что некоторые из несчастных находили убежище в церкви, то, что их пришлось оттаскивать от христианских икон, говорит само за себя. Есть и иной факт: некоторые «старые христиане» сводили счеты со своими врагами, обвиняя их в том, что те были конверсос, после чего натравливали на них толпу. В Португалии свирепствовала эпидемия чумы, страну охватила массовая истерия. В Лиссабоне в 1504 г. и в Эворе в 1505 г. уже произошли первые мятежи против конверсос[262]. После событий в Испании иберийские общества знали, когда и где следует открыть выпускной клапан в такие кризисные времена.

Хотя мятежи 1506 г. не имеют никакого отношения непосредственно к инквизиции, подражание аутодафе показывает: португальцы отлично знали о том, что происходит в Испании. И они были готовы последовать этому примеру. Нетерпимость, некогда изобретенная в Испании, с легкостью пошла на экспорт. А то, что она привьется в Португалии, оказалось лишь вопросом времени.

И вновь объект преследования создало само общество, допустив грубый произвол и совершив насилие над «внутренним врагом».

Спасение Альвару де Лэана после совершенной попытки самоубийства закончилось двухлетней безвыходной ситуацией. Адвокаты Альвару пытались доказать, что он впал в безумие, но прокурор отвергал все доводы защиты. Обвиняемый действовал как человек, обладающий здравым смыслом, когда речь шла о делах, когда он давал признательные показания. «В нем не имелось вообще ничего безумного. Это, всего-навсего, еретические проявления…»[263]

Существовал метод растягивания по времени дел в инквизиции. Чем дольше сидели обвиняемые в тюрьме, тем выше оказывалась вероятность того, что они начинали «выдавать» себя перед товарищами по несчастью. Порой эти сотоварищи сами приходили в такое отчаяние, что начинали придумывать различные истории о других заключенных. Но еще страшнее становилось мучительное стремление добиться благосклонности судей. И люди часто только радовались возможности предать друзей по тюремной камере.

По делу Альвару де Лэана один из заключенных выступил с заявлением о том, будто Лэан утверждал: до наступления 1550 г. явится Мессия, а «старым христианам» придется раскаяться в своем недостойном обращении с конверсос. Альвару, как говорили, оказывал поддержку всем заключенным, которые отказывались покаяться. Он проявлял чрезмерно враждебное отношение к тем, кто содействовал процессу инквизиторского следствия. Один из заключенных сказал ему:

— Наш Господь и Спаситель Иисус Христос скоро заберет нас отсюда.

На это, как говорят, Лэан ответил:

— Ты единственный, кого Он заберет.

Это означало: «Ты единственный, кто верит в Него»[264].

Сначала Лэан отрицал все. Затем обвинил во всем свою жену Лианор: «Это она сохраняла иудаизм в семейном доме, а я всегда был хорошим христианином».

Потом обвиняемый сказал, что Лианор полностью выполняла все, что предписано Моисеем, а его обвинили люди из городов Кортикош и Могадору только из зависти к богатству. Именно поэтому его и не любили.

Как только инквизиторы услышали подобное, они поняли, что получили этого человека. Заключенные часто начинали с обвинения своих самых близких и дорогих людей, а затем наконец-то признавались, что и сами были еретиками, постоянно распространяющими клеветнические слухи.

Так произошло и с Альвару. Он, хотя и очень поздно, признался, что посещал тайную синагогу в Могадору и соблюдал день отдохновения в субботу. Однако обвиняемый заявил, что теперь стал хорошим христианином, что искренне раскаялся и обратился в единую веру Португалии[265].

Для инквизиторов покаяние было именно тем, что требовалось. С точки зрения теологии оно означало, что грешник принял свой грех и понял возможность искупить его. С физиологической точки зрения раскаяние становилось триумфом воли инквизиторов над волей заключенного, признанием обвиняемым своего собственного бессилия.

Итак, Альвару согласился: он был еретиком, который своими идеями подрывал национальную самобытность. Он не оказался «нашим». Обвиняемый признался и покаялся во всем, что нужно инквизиции — в том, что ее служители хотели услышать от него.

Многие особенности, которые часто встречаются в документах инквизиции, ярко выражены в деле Альвару де Лэана. Мы видим, как семейные узы становятся ничем при инквизиторских процессах, когда муж мог обвинить свою жену, чтобы самому выглядеть менее виновным. Дружба, завязавшаяся в застенках инквизиции, часто приводила в итоге к отвратительной мотивации: заключенные заявляли о преступлениях друг друга, а теологическую подоплеку «ереси» они почти никогда не понимали. Разговоры начинались с намерения вытащить друг друга и с надежды на то, что кого-то можно обвинить, не прибегая ни к каким преувеличениям или простой лжи.

Эти обстоятельства вскрывают наличие инстинкта выживания в своей самой примитивной форме. Люди, с которыми обращались таким образом, реагировали по-разному. Безусловно, находились и те, кто помалкивал до самого конца. Но многие другие соглашались, добиваясь освобождения за счет других.

Кое-что из этих омерзительных процессов не могло не просочиться в общество, которое превратило конверсос в жертвы.

С процессом обнаружения «ересей» португальских конверсос пришлось подождать до смерти Мануэла I. После мятежей 1506 г. у Мануэла начались приступы, похожие на кризис сознания. Во всяком случае, монарх сдержал свое слово: в 1512 г. он продлил до 1533 г. период помилования, данный конверсос инквизицией.

Однако после смерти Мануэла в 1521 г. его преемник Жуан III проявил меньшую готовность позволить конверсос мирно интегрироваться в национальную жизнь. Вскоре начались первые допросы относительно праведности религиозных убеждений вынужденных выкрестов[266].

В 1524 г. Жуан III, направляемый своей испанской женой Екатериной, внедрил шпиона в среду португальских конверсос, чтобы узнать, какую веру они исповедуют на самом деле. Он приказал Энрике Нуньешу из Сантарема, старинного мавританского города-крепости, расположенного высоко над влажными равнинами вокруг реки Тежу, жить и питаться вместе с конверсос Лиссабона. Хотя Нуньеш и сам был конверсо, он относился к тем людям, которым Жуан III доверял целиком и полностью. Ведь этот человек выдал властям своего родного брата за исповедание иудаизма.

Нуньеш оправдывал свое предательство перед самим собой тем, что любил Господа от всей души. «Настоящий друг должен быть другом всех друзей и врагом всех врагов, не уважать ни отца, ни мать, ни брата, а только одну лишь истину»[267].

С таким удивительно ясным и ничем не затуманенным сознанием Нуньеш сообщил: конверсос Лиссабона по возможности соблюдают субботу, еврейский день отдохновения. У некоторых имеются и календари еврейских праздников, а иные действуют в качестве ритуальных резников. Им удается встречать еврейскую пасху (Песах) и не есть при этом дрожжей, выпекая мацу. Если они могут, то едят рис и каштаны в качестве альтернативной пищи. Некоторые даже заключают браки по еврейскому обычаю и имеют печи, в которых можно готовить пасхальную мацу. Раввином был у них портной, которого звали Наварро, его жену сожгли на костре в Испании. Дочь Наварро знала множество древнееврейских молитв наизусть. У раввина была необычно длинная борода, которую он поклялся не обрезать до прихода Мессии. Множество других конверсос бежали из Испании, их родителей или других близких родственников сожгли там на костре или вернули в лоно церкви…[268]

Доклады не понравились общине конверсос, и Нуньеша убили. Его быстро возвели в ранг мученика. Ходили слухи, что на месте, где его похоронили, происходят чудеса.

В том же 1524 г. Жоржи Темудо, приходской священник из Лиссабона, подал следующий доклад о традициях конверсос, в котором подтверждалась большая часть из сказанного Нуньешом. Этот рапорт увеличил враждебность народа[269]. Сомнений в том, что португальские конверсос зашли значительно дальше в исповедовании иудаизма по сравнению с конверсос в Испании, не могло и быть. Ведь многие прибыли сюда после изгнания из Испании в 1492 г., чтобы продолжать исповедовать иудейскую веру.

Теперь Жуан III мог совершенно безопасно вводить собственную инквизицию, зная, что ему обеспечена всенародная поддержка. В самом деле, прецеденты уже случались.

В 1480-е гг. Жуан II приказал епископам Португалии провести расследование наличия ереси у ряда конверсос, беженцев из Испании[270]. В то время даже пришлось сжечь на аутодафе некоторых их этих беженцев[271].

Но в Португалии не имелось административной структуры, которая существовала в Испании. Именно ее и стремился создать Жуан III.

Нарастающее враждебное отношение к конверсос было таким, что когда в январе 1531 г. произошло мощное землетрясение в районе Тежу, монахи Сантарема заявили: это наказание ниспослано народу Португалии за то, что евреем разрешили жить вместе с ним.

Однако так считали не все. Величайший поэт и драматург Португалии того времени Жил Висенте объяснял монахам на общем собрании францисканского монастыря, что землетрясение — это природное явление[272].

Столь познавательная проповедь Висенте почти не оказала никакого влияния. В декабре 1531 г. папа Клемент VII назначил Диогу да Силва папским инквизитором в Португалию. Однако португальские конверсос направили своего одноглазого посланца Диарте де Раса в Рим для передачи прошения о защите. Булла о назначении да Силвы была приостановлена до следующего октября. Но теперь перспектива введения инквизиции стала слишком реальной.

Атмосфера в Португалии сгущалась все больше, народ готовился к убийствам. Как только в Ламего услышали новость о первой булле в 1531 г., люди начали обсуждать, какое имущество им хочется получить от конверсос. Некоторые обвиняли короля в трусости и говорили, что ему всего-то и нужно предать конверсос мечу и не беспокоиться о проведении длительных судов. Другие заявляли, что они сами и все их родственники готовы выступить свидетелями прямо сейчас, а самые умеренные утверждали: Жуан III просто намерен сжечь всех конверсос в течение трех лет[273].

На дипломатические переговоры ушло четыре года. Затем папа Павел III дал сигнал отбоя. Лишь 23 мая 1536 г., после значительного давления, оказанного императором Карлом V, владыкой Испании, находившимся в то время в Риме, была выпущена булла, разрешающая учреждение португальского трибунала.

Павел III сократил власть нового трибунала, пожаловав прощение конверсос на целый год до вступления буллы в силу и постановив: преступления, совершенные до этого периода, расследоваться не будут. Более того, новая португальская инквизиция не была обличена такой же абсолютной властью, как испанская. Папа имел право выбирать трех инквизиторов, король — только одного. Права обеспечивать секретность для свидетелей не имелось. Новое учреждение не получило той же свободы в деле конфискации имущества, какая была предоставлена инквизиции в Испании[274].

Сопротивление папского престола распространению инквизиции подчеркивает, насколько далеко зашла политизация нового института в Испании и Португалии. Вспышки ненависти, выраженной народом Ламего после того, как стало известно о выходе в свет буллы, показывают: как и в Испании, эти предрассудки стало необходимо направить в нужное русло.

Как и в Испании, конверсос стали объектами ненависти. А папский престол, хотя и пытался сделать все от него зависящее, не смог достичь многого в защите козла отпущения. Опасная идеология создала внутреннюю угрозу источнику силы и единства. И это оказалось невозможным отрицать.

В Португалии первого великого инквизитора назначили в 1539 г. Кардинал Энрике был братом Жуана III. Он родился 31 января 1512 г. в Лиссабоне. В первый день его жизни шел сильный снег, что случается в португальской столице крайне редко. Это явление приняли за знак того, что Господь наградил его ясным видением вещей.

Энрике был среднего телосложения. Его считали очень смелым человеком, превосходным охотником и наездником. Он владел латынью, изучал греческий и древнееврейский. Юноша оказался весьма серьезным в занятиях, говорил он резко, но вполне искренне. С четырнадцати лет Энрике уже приобрел стойкую привычку поступать честно. Учитывая его характер и положение, этот человек идеально подходил, чтобы возглавить инквизицию в португальском обществе[275].

После определения базовой административной структуры инквизиция вскоре приступила в работе. Первый милосердный эдикт был выпущен в Эворе в 1536 г., через девять лет после заключения в тюрьму Альвару де Лэана. Трибунал отправился в Лиссабон в 1537 г., куда рекой потекли обвинения[276]. В течение ряда следующих лет суды возникли по всей стране — и в таких местах, как Томар (еще очень близко к Лиссабону), и в Коимбре, Ламего и Порту, расположенных дальше на север.

В те годы в Португалии не было так страшно, как в первые годы инквизиции в Испании. Зависимость от Рима предполагала частое вмешательство папских нунциев. Это обеспечивало более мягкое или снисходительное наказание, сожжений случалось сравнительно немного. Первое аутодафе произошло в Лиссабоне в 1540 г., а в городе Коимбра такого не делалось вплоть до 1567 г.[277]

Сдерживающее влияние папского престола было совсем не тем, к чему стремился и чего хотел Жуан III. Его послы провели большую часть 1540-х гг., оказывая давление на папу Павла III, чтобы снять ограничения с инквизиции, наложенные им в первой булле. В результате, 16 июля 1547 г., после угрозы со стороны Жуана III порвать с Римом, папа Павел III уступил. Но даже это было сделано с условием, что конверсос оставят возможность свободно покинуть Португалию в течение целого года.

Разумеется, такое условие стало анафемой для Жуана III. Вначале он отказался от него. В конце концов, королю пришлось принять условия папского престола: в ходе первых десяти лет после выхода буллы 1547 г. исключается конфискация имущества, а в течение первого года людей не станут приговаривать к сожжению[278].

10 июля 1548 г., перед самым окончанием года помилования, издали указ, касавшийся конверсос, которые находились в тюрьмах инквизиции. Из темниц на свободу выпустили 1800 человек. Одновременно отменили трибуналы в Ламего, Порту и Томаре. Инквизицию централизовали[279]. Возможно, со стороны Жуана III это стало попыткой показать, что он выполняет условия договора. Вероятно, король рассчитывал на предоставление права конфискации имущества. Оно и было пожаловано в 1579 г., когда престарелый Энрике, великий инквизитор и брат Жуана, сам стал королем[280].

Одним из получивших помилование по итогам переговоров стал Альвару де Лэан, которого, вероятно, осудили бы на костер в более ранний период в Испании. Однако в Эворе его приговорили лишь к отречению (отказу от своих ошибок), выпустив на свободу во время всеобщего помилования 1548 г.[281]

Альвару был умным человеком и не захотел оставаться там, где у него имелись враги. Он переселился в большой рыночный город Медина-дель-Кампо в Кастилии. Здесь собирались купцы со всех концов Европы на ежегодные ярмарки, где большинство товаров из Европы и Нового Света переходило из рук в руки[282].

Город Медина-дель-Кампо расположен в одной из самых плоских частей Кастильской равнины. Здесь, в тени зловещего замка Ла-Мота, Альвару встретился с членами своей семьи. Его племянница Франсиска, дочь сестры Каталины, выйдет замуж за Франсиско Родригеса де Матоса, который принимал участие в регулярных торгах на ярмарках[283]. У пары будет большая семья, она тоже переберется в Медину-дель-Кампо в 1570-е гг. Именно здесь соберутся различные ветви родов Лэан и Карвайал. Здесь эти семьи встретят Луиша, брата Франсиски, который в то время совершал великие дела для испанцев, владычествующих в Мексике.

Нетрудно представить страхи и подводные течения, которые определяли даже самые незначительные взаимодействия в семьях, подобной этой. Альвару де Лэан, как мы помним, верил, что его выдали враги, что на него донесли его знакомые в тюрьме Эворы. Он сам донес на свою жену. В те времена не было эффективной системы защиты от лжесвидетельства, и современники конверсо Альвару обвиняли инквизицию в том, что она подкупала людей, дабы оговаривать их[284].

Более того, для людей, подобных Альвару, которого уже однажды вернули в лоно церкви, не имелось никакой защиты от злоупотребления властью.

В 1520-е гг. в Мадриде богатый конверсо, которого вернули в лоно церкви, увидел, что его четыре дочери стали сексуальными жертвами каких-то монахов. Одного из них, Висенте, видели, когда он ворвался к старшей девушке в ее комнату. Двух других девушек заметили, когда они в сумерках входили в дом исповедника Карла V епископа Осма, и не появлялись оттуда до самого рассвета[285].

Естественно, возникают подозрения, что эти девушки попали в лапы омерзительных личностей, опасаясь того, что может последовать в случае отказа, а также нового обвинения против отца. В Иберии в этой время власть опасно сосредоточилась в одних руках, а местные права и свободы постоянно ограничивались. Результаты стали очевидными для всех, а таким людям, как Альвару де Лэану, приходилось бояться. Для слишком большого количества людей религия оказалась просто поводом к применению силы.

Возможно, нет ничего удивительного в том, что португальская корона почти не проявляла никакого понимания данного процесса и его опасностей. Власть и развитие нога в ногу со своими испанскими соперниками — это было единственным, что имело значение для монархов Португалии. Поэтому, пока Жуан III и его брат Энрике решительно продвигали свое дело перед папским престолом, они ни на минуту не задумывались о том, как после первоначального кровопролития в 1480-е и 1490-е гг. новая инквизиция была поставлена на колени в Испании. Эти события оказались связанными с серией скандалов, которые едва не привели к запрету инквизиции.

После смерти королевы Изабеллы в 1504 г. новым королем Кастилии стал Филипп I, происходивший из династии Габсбургов. Он родился в Голландии. Овдовевший супруг Изабеллы Фердинанд остался только королем Арагона.

Филипп приостановил суды инквизиции в сентябре 1505 г.[286] Поскольку стало крайне трудно выслеживать еретиков, то трибуналы отменили. Из семнадцати судов инквизиции, существовавших во времена Торквемады, к 1506 г. осталось только семь[287].

Но в этом же году умер Филипп. Его жена Хуана, дочь католических королей, стала путешествовать по стране с его трупом. Ее признали сумасшедшей, остаток жизни королева провела в монастыре Тордесильяс, куда ее заключили. Фердинанд стал регентом инфанта Карлоса, сына царственной пары, позднее — Карлоса I (он же — император Священной Римской империи Карл V). Так, при эффективном правлении страной великим владыкой, инквизиция оказалась спасена.

Но во многих кругах понимали, что справедливость инквизиции оставляет желать много лучшего. Город Гранада в 1526 г. жаловался Карлосу: процедуры инквизиции означали, «что хорошие христиане находятся в большей опасности, чем плохие, что их заключают в тюрьму и осуждают даже без предъявления обвинения. Так происходило уже много раз»[288]. Секретность инквизиторских процедур означала, что «множество душ обречено на ад. Так как люди могут сказать о том, что они делали в тайне, они сами обвиняют себя и дают показания о таких вещах, которые они никогда не видели»[289].

Жалобы из Гранады указывают, что эти события происходили в год, когда трибунал перевели в город[290]. Однако заявление подчеркивало то, что думающие люди прекрасно знали о злоупотреблениях, сделанных во имя справедливости инквизиции в Испании. Они знали о них, но ничего не могли сделать, чтобы остановить несправедливость. То, что предполагаемые стражи веры совершали преступления, безусловно, вселяло ужас. Но, как мы увидим позднее, в том нет чем-то необычного (см. гл. 10).

При заключительном анализе немногие люди хотели рисковать своей личной безопасностью и материальным богатством, опасаясь посягательства на них со стороны инквизиции. Но к тому времени, когда это все же случится, окажется слишком поздно предпринимать какие-то меры.

Проблемы испанской инквизиции в эти годы были общеизвестны в Португалии. Чтобы понять опасности юридического процесса, который они собирались ввести, португальцам следовало подумать о страшном кризисе, который почти уничтожил испанскую инквизицию в 1506 г. Все, что требовалось сделать — припомнить ужасные пытки и злоупотребление властью со стороны инквизиции в древнем городе Кордова. Но португальская монархия, очевидно, больше заботилась о власти, чем о том, что действительно можно назвать справедливостью.

Примечания:

2

Liebman (1974), 38.

22

Там же.

23

Там же, № 8.

24

Toribio Medina (1887), т. I, 191.

25

Liebman (1970), 57. См. Wachtel, 2001 (a), 134-39. Анализ процесса пропуска гласной или слога в названиях ряда еврейских ритуалов и занятия любовью на языке мексиканских тайных иудеев.

26

Perez Canto (1984), 1134.

27

Liebman (1970), 64: «Quern canta, seu mal espanta;/ Quern chora, seu mal aumenta:/ Eu canto para espalhar/ a paixao que me attormenta» (перевод автора). Здесь и далее перевод стихов на русский переведены Э. Дейноровым (прим. ред.)

28

Palmer (1976), 63.

29

Chinchilla Aguila (1952), 227.

229

Саго Baroja (1978), т. I, 145.

230

CRP, 967-68.

231

Там же, 972-77.

232

Там же, 972Ь, 978-79.

233

IAN/TT, Inquisicao de Evora, Proceso 8779, folio 1r-3r; 6r.

234

Там же. 6r-v.

235

Там же. 3r, 8r.

236

Там же. 66v; судебный процесс есть в IAN/TT, но получить эти документы для изучения невозможно в силу их плохого состояния. Краткое описание процесса над Хорге в указателе в IAN/ ТТ подтверждает, что Хорге также арестовали 10 января 1545 г.

237

Там же, 67 г.

238

Roth (1959), 54.

239

Travares (1982), т. I, 425; Herculano (1854), т. I, 108.

240

IAN/TT, Inquisicao de Evora, Proceso 8779, 66r; подтверждение см. в работе Topo (Toro (1982), 278-79).

241

Следовательно, Гашпар де Карвайал умер в Бенавенте (там же, 279), как Альвару и Антониу, отец Жоржи (см. там же). Остальные члены семьи жили в Саламанке и Медине-дель-Кампо (см. там же).

242

Godinho (1969), 425.

243

Boxer (1948), 1.

244

Godinho (1969), 829.

245

Herculano (1854), т. I 184 — жалобы из кортесов Торрес, 1525 г. Король Мануэл I умер в 1521 г.

246

Marques (1972), т. I, 80.

247

IAN/TT, Inquisiсao de Evora, Proceso 8779, 17r-v.

248

Gois (1949), t. I, 11–12.

249

Там же, т. II, 223–226.

250

Costa Lobo (1979), 130.

251

Показания Николауса фон Попплау (около 1485 г.) — Garcia Mercadal (ред.), 1999, т. I, 289, 295.

252

Lobo (1979), 117.

253

Douglas (1984), 38.

254

Revah (1971), 483.

255

Gois (1949), т. 1, 42.

256

Osorio(1944),T. I, 81.

257

Tavim (1997), 83–84.

258

Osorio (1944), т. I, 81.

259

Там же.

260

Lobo (1979), 34.

261

Это заимствовано у Гоиса (Gois (1949), т. 1, 254–257); также смотри Bernaldez (1962), 505.

262

Azevedo (1922), 59.

263

IAN/TT, Inquisicao de Evora, Proceso 8779, folios 23r-v.

264

Там же, 27v-28r.

265

Там же, 134r-137v.

266

Azevedo (1922) 61–63.

267

AG, т. I, 116. Рассказ Нуньеша о его жизни среди конверсос Лисабона опубликован в AG, т. I, 103-18.

268

Там же, 107-15.

269

Там же, 343-43.

270

Tavares (1987), 113.

271

Monteiro (1750), т. II, 424.

272

Saraiva (1985), 41.

273

Herculano (1854), т. I, 262-64.

274

Там же, т. II, 1-90; Almeida (1968), т. II, 387–401; Tavares (2004), 146.

275

Следующие два параграфа заимствованы у Гоиса (Gois (1949), т. II, 112).

276

Mendonca and Moreira (1980), 121.

277

Azevedo (1922), 95.

278

Almeida (1967), т. II, 414-15.

279

Rmedios(1928),T. II, 50.

280

Roth (1959), 73.

281

IAN/TT, Inquisicao de Evora, Proceso 8779, folio 158r.

282

Toro (1982), 279; Espejo, Paz (1908), 41.

283

Toro (1944), т. 1, 40.

284

Baiao (1921), 21.

285

Показания польского посла, датируемые 1524 г.; Garcia Mercadal (ред.), 1999, 770.

286

«Documentos de la Ёроса de los Reyes Catolicos», 338-39.

287

Contreras (1987), 31.

288

Barrios (1991), 31.

289

Там же, 31–32.

290

Garcia Fuentes (1981), xxii.