Глава 13

Паранойя

«… Численность людей, записавшихся в эту конгрегацию, действительно потрясает. Согласно их книгам и публичным заявлениям, она достигает четырех миллионов».

Открытие золота в Минас-Герайс привело к тому, что Лиссабон в Португалии стал в XVIII веке одним из самых оживленных портов в Европе. Король Жуан V, получавший основную часть доходов, потратил их на строительство дворца в стиле барокко в небольшом городе Мафра к северо-западу от столицы. За границей, в Испании, восшествие на престол Филиппа V из династии Бурбонов означало: споры, которыми характеризовались последние годы XVII столетия, закончились. Испания оказалась связанной с более богатой Францией на севере.

Для Иберии наступил период консолидации.

Однако приток новых аристократов-франкофилов принес с собой в Испанию свои собственные проблемы. В XVIII веке Франции предстояло стать центром Просвещения, которое инквизиция считала своим злейшим врагом в ходе последнего столетия своего существования. Тайные иудеи из Португалии в первые годы правления Филиппа V все в большей и большей степени вытеснялись новыми объектами — просвещенными мыслителями, известными как янсенисты и франкмасоны.

То, каким образом любую группу могли воспринимать в качестве угрозы, можно продемонстрировать на примере дела, возбужденного к концу XVIII века против немецкого тореадора Антона Беркмейера.

Беркмейера бросили в тюрьму инквизиции и обвинили в «попытке организовать общество для реформирования мира и с целью осуществления задач Ветхого Завета, утверждавшего, что сбылись еще не все его пророчества»[1340]. Говорили, что Беркмейер в целях распространения идей, поставленных этим мятежным обществом, лживо утверждал, будто у него были видения и явления Господа Иисуса Христа, что позволило ему «соблазнить» различных людей и привлечь их в это общество.

Первым обвинителем Беркмейера стал некто Ян Йозеф Хейдек, его соотечественник, который видел частичную опасность этой группы в ее интернационализме. «Названное общество, — докладывал он, — состоит не только из музыкантов и швейцарских солдат, но также из других немцев, французов и испанцев».

Тайное общество планировало уничтожить не только религию, но и государство, и правительство. Каждый день в него вступали новые участники.

Другой свидетель сообщил, как Беркмейер и его последователи собрались перед фонтаном с группой немцев для обсуждения своей новой религии. Особая степень опасности этой группы, со слов его обвинителя, заключалась в том, что у Беркмейера «есть книга, а возможно, и некоторые другие документы».

Беркмейер был типичным представителем вольнодумцев, которых инквизиция считала самыми угрожающими. Он написал книгу, которая называлась «El Tonto Sobrenatural» («Сверхъестественный глупец»). Она свидетельствовала не столько о тяге к Ветхому Завету, сколько выражала скептицизм относительно всего сверхъестественного. Вызванный в конце августа 1798 г., чтобы ответить на обвинения, он написал длинные и подробные ответы на поставленные перед ним вопросы.

О пристрастности инквизиторского правосудия свидетельствует то, что инквизицией был выбран в качестве переводчика для Беркмейера самолично Ян Йозеф Хейдек — человек, который обвинял его. Кроме того, Беркмейер провел в тюрьме четыре года, только потом его ответы на вопросы инквизиции были осуждены как еретические.

Ясно, что самой важной задачей считали немедленное уничтожение группы Беркмейера. Поскольку главный бунтарь сидел в тюрьме, инквизиторы могли изучать его взгляды безо всякой спешки.

Подобное отношение к обществам и собраниям людей объяснялось исключительно страхом, который инквизиция испытывала в 1730-х гг. перед франкмасонством. В апреле 1738 г. папа Климент XII осудил франкмасонство в своей булле «Ин Эминенти». Кардинал Фиррао, секретарь государства Ватикан, 14 июня 1739 г. утвердил буллу в документе, в котором малейшее подозрение во франкмасонстве считалось тяжким преступлением[1341].

Франкмасонство возникло в Европе в начале XVIII века. Это событие было отмечено выходом в свет «Конституции масонских лож», опубликованной в 1723 г.

Масонские ложи заимствовали обряды и традиции инициации у цехов каменщиков Средних веков, включая охрану тайны своих обществ. Подобная секретность казалась особенно подозрительной их противникам, хотя она относилась, как правило, к интерпретации определенных ритуальных церемоний, не имеющих отношения к религии или политике[1342].

Но власти, например, папский престол, постарались быстро осудить движение. После запрета папой в 1738 г., кардинал Фиррао обрушился прежде всего на Португалию. Он направил распоряжение великому инквизитору кардиналу да Кунье, приказав ему преследовать масонов. Да Кунья запретил франкмасонство в указе от 26 сентября 1738 г.

В 1743 г. состоялось пять крупных судов[1343]. Швейцарский протестант Жан Кусто, ставший одной из жертв, рассказал о своих переживаниях с определенной долей художественной достоверности[1344]. Он писал: камеры были настолько темными, что читать оказалось просто невозможно. Заключенным не разрешали стонать, громко вздыхать, молиться вслух или петь псалмы. Если они не слушались, их били. Когда его пытали, то дверь в пыточную камеру закрывали тюфяками, чтобы криков не было слышно в остальной части тюрьмы. Веревки во время пыток на потро затягивали с такой силой, что они врезались в кости. Пытка продолжалась всего пятнадцать минут, но она доводила жертву до такого состояния, что течение трех месяцев после нее он не мог поднести руку ко рту.

Когда швейцарца наконец-то приговорили к четырем года галер, где его за ноги приковали цепью к другому заключенному, где пришлось выполнять работу раба, он почувствовал огромное облегчение. Этот человек избавился от страха перед инквизицией. После этого и труд на галерах показался ему уже легче[1345].

Казалось, что в инквизиции почти ничего не изменилось. Она сохранила и свою систему дознания, и сбор оснований для ареста. Некоторые сведения о том, в каких потемках завяз этот вопрос, становятся понятны из первоначальных инструкций кардинала Фиррао великому инквизитору да Кунье относительно франкмасонов. В посланиях он потребовал, чтобы да Кунья «полностью выяснил характер и скрытую цель этой компании или организации, чтобы папский престол мог получить точную и исчерпывающую информацию»[1346].

Инквизитор да Кунья выполнил все указания Фиррао. Он созвал всех, кто присутствовал на масонских обедах, чтобы выяснить, каковы же были нечестивые цели. (Правда и то, что эти цели уже оказались осуждены). Но кардинал услышал, что «в названных местах никогда не проводились обсуждения никаких вопросов, направленных против католической религии. А цель этих обедов заключалась просто в том, чтобы хорошо покушать и послушать приятную музыку. Каждый вносил несколько эскудо на расходы, часть денег раздавали бедным»[1347]. Более того, продолжал да Кунья в письме, направленном Фиррао, как только эти люди услышали о том, что папа осудил франкмасонство, «они полностью отказались от своих тайных собраний»[1348].

После допросов с пристрастием девяти участников этих лож даже инквизитор, проводивший расследование, заявил: «Названные собрания и общество никоим образом не выступают против веры или истинных обычаев»[1349].

Но в 1743 г. ничто не могло помешать запретить франкмасонство, арестовать и пытать Кусто и других масонов. Другими словами, папский престол и инквизиция запрещали что-то и наказывали за это, даже не зная, чем это оказалось в действительности. Затем они продолжали преследования, хотя не обнаружилось ничего еретического.

Эти события, должно быть, подняли на новые высоты специализацию инквизиции в изобретении ересей.

18 мая 1751 г. папа Бенедикт XIV утвердил буллу о запрете масонства, выпущенную его предшественником Климентом XII. В анонимных мемуарах рассматриваются причины, лежащие в основе этого решения: «Хотя до сих пор не удалось с какой-либо степенью уверенности разузнать таинственные секреты этой секты, но они могут быть лишь оскорбительными для Господа и властей. Ведь заявлено, что они исповедуют полную свободу и принимают в свое общество людей всей сословий и вероисповеданий»[1350].

Подобное равенство сословий и религий носило глубоко еретических характер. Соответственно, оно бросало вызов сложившемуся положению дел. Бенедикт XIV был убежден: в «таинственных сектах» франкмасонов можно обнаружить огромную армию еретиков. Он направил письмо, в котором указал: в масонских ложах Неаполя, «как говорят», насчитывается 90 000 участников[1351]. Магистр неаполитанских лож вежливо указал: в Неаполе всего четыре ложи, а общая численность масонов — около 200 человек[1352].

В Испании король Фердинанд IV, преемник Филиппа V, который взошел на престол в 1746 г., 2 июля 1751 г. издал указ, направленный против масонов. Монарх сделал это по настоянию своего духовника — иезуита Франсиско Раваго. Раваго направил ему длинный меморандум, из которого следовало: испанской нации угрожает страшная опасность. Ведь как подчеркивал иезуит, «численность людей, записавшихся в эту конгрегацию, действительно потрясает. Согласно их книгам и публичным заявлениям, она достигает четырех миллионов»[1353].

Однако Раваго скептически относился к таким преувеличенным заявлениям. Он с удовольствием ограничил число участников до одной восьмой предполагаемой цифры — приблизительно до полумиллиона.

Но эти 500 000 масонов, как утверждал Раваго, представляли страшную угрозу для монархии. Прежде всего, большинство из них — солдаты. Более того, их лидер — «воинственный вождь, о котором вполне уместно сказать, что он мог бы призывать к общему завоеванию мира и монархии, если у него имелись для этого средства»[1354]. И эта угроза казалась не просто гипотетической. Ведь если полмиллиона человек объединить в армию, то они способны завоевать весь мир. Вполне вероятно, что их подвигнет на это король Пруссии.

Поэтому можно только удивляться или выражать недоверие, если франкмасоны не захотят завоевать всю Европу. А так как в столь суровых обстоятельствах вполне достаточно и простого подозрения (даже без доказательств или уверенности), необходимо немедленно предпринять соответствующие меры[1355].

Нам остается только удивляться полнейшему безумию Раваго. Однако это безумие назревало уже с давних пор. Обвинения перекликались с теми, которые выдвигали против морисков. Им тоже вменяли в вину планы завоевания Испании с помощью огромного количества иностранных союзников, подвигнутых на это герцогом Берне и различными французскими (или — турецкими) и португальскими сторонниками (см. главу 7). И у них «наблюдалось» стремление ко всеобщему завоеванию.

Не требуется даже самого начинающего фрейдиста, чтобы понять: стремление к всемирному господству в действительности было безумным желанием самого Раваго.

Но Фердинанд VI согласился с советом своего духовника. После выхода в свет его указа и при предполагаемом наличии орд франкмасонов, рассеянных по всем просторам Испании, последовала целая цепочка неясных обвинений. Некий монах Торрубий в 1752 г. (через год после выхода указа) опубликовал книгу, в которой утверждал: франкмасоны — гомосексуалисты, заслуживающими сожжения.

Торрубий допускал, что ему не были известны точные характеристики франкмасонов. Но это не имеет никакого значения. В конце концов, он указывал: «Чернокожие, разумеется, будут черными, хотя нам и неизвестно происхождение этого присущего эфиопам черного цвета кожи. Петухи поют в определенное время дня, несмотря на то, что мы не знаем, что именно заставляет их это делать. До сих пор еще никто не отрицал, что у чернокожих кожа черного цвета или то, что петухи поют, только на том основании, что мы не ведаем, откуда эти признаки появились у них… Так и „вольные каменщики“ могут скрывать от нас то, что им известно, и то, о чем они поклялись молчать. Но они не скроют того, что мы видим. Нам уже известны их цвет и песня. И нам известно, что они нечестивы»[1356].

В свете подобной непреклонной логики становится понятно: жребий был брошен. На следующий год в инквизицию Кордовы поступила серия писем, в которых утверждалось, что при дворе существует 6000 масонов (правда, некоторые говорили, что их 12 000 человек). Члены сект встречались два раза в неделю в доме некоего Зенона де Сомодевильи перед картиной, на которой была изображена «особенно сладострастная женщина с обнаженным мужчиной, который совершал акт внебрачной связи с ней»[1357]. Этот Зенон де Сомодевилья был главным магистром секты, в которую входило 14 000 семей. Всем им выплачивалось жалование.

Однако Сомодевилья, вероятно, оказался совершенно неумелым представителем Тьмы. Ведь даже с таким огромным количеством последователей он так и не смог совершить свою чудовищную революцию.

Перед лицом этих ужасающих угроз и потрясающих армий масонов следовало ожидать, что число процессов инквизиции достигнет тысяч. Но во всем архиве испанской инквизиции существует всего два дела. Одно от 1751 г.: Игнасио Ле Рой объявил себя масоном. Во втором случае француз, которого звали Турнон, признался в том, что он масон. Его изгнали из Испании[1358].

В Мексике было еще несколько дел. Венецианского живописца Фелипе Фабриса приговорили к 200 ударам плетью в 1789 г. за франкмасонство. Там же произошло еще несколько отдельных случаев в 1793 и 1795 гг.[1359] Но это очень незначительное количество для ситуации, в которой, как утверждалось, полмиллиона солдат настойчиво требовали разрушения монархии.

Угрозу для нации выдумали. Франкмасонство было объявлено преступлением, хотя инквизиция даже не знала, как определить это явление. По всей вероятности, его вообще не существовало в Испании до начала наполеоновских войн[1360]. Более того, те, кто вступил в масонские ложи, часто руководствовались интересом к запретному плоду. Магистр неаполитанских лож писал Бенедикту XIV: «Мне было крайне любопытно лично самому узнать то, на что так злобно нападали одни, а другие — превозносили до небес»[1361].

Франкмасонская фантазия, развившаяся в Иберии XVIII века, была лишь одной из многих. Существовал же раньше заговор конверсос, намеревавшихся передать Кастилию под закон Моисея в конце XV века. Был лютеранский заговор, который привел к большим кострам в Вальядолиде и Севилье в 1559 г. С помощью чрезвычайно сложного заговора мориски в конце XVI века хотели передать Испанию мусульманам, протестантам и конверсос[1362]. А ведь имелся еще и великий заговор португальских конверсос в Лиме в 1630-е гг. И все они документированы, а документы тщательно сохранены.

В Португалии имелся такой инквизиторский документ, в котором ссылались на 200 000 семей конверсос, живших в стране в 1624 г. На самом-то деле там оставалось не более 6000 «чистокровных» конверсос[1363].

Существовала еще и другая угроза, представленная еретическими книгами. Наличие всего нескольких экземпляров Кальвина и Библии на испанском языке привело к утверждению, что циркулирует 30 000 книг Кальвина вместе с 6000 экземпляров испанских Библий[1364].

Разумеется, печатный станок представлял угрозу для католической идеологии в Испании, но количество запрещенных книг преувеличивалось вне всяких пропорций.

Чтобы оценить истинный смысл этих страхов, следует задать вопрос: существовал ли вообще хотя бы какой-нибудь заговор в природе, которого не обнаружила бы инквизиция?

Ответ мы найдем в фактах. Мориски никогда не вступали в союз с кальвинистами и конверсос, а также с турками и гугенотами для уничтожения Испании. Конверсос по темпу рождаемости никогда не занимали первого место в Португалии. Никакие орды франкмасонов не объединялись с королем Пруссии для уничтожения монархии Бурбонов. У некоторых просвещенных членов аристократического общества действительно имелись запрещенные книги в XVII и XVIII вв. Но таковых было очень мало. Никогда в свободном обращении не находилось тысяч книг, признанных еретическими и угрожающих уничтожением нации.

Ни единого раза ни один из комплексных заговоров («нераскрытых», как утверждала инквизиция) не был осуществлен. Ни единого раза ни один из них не закончился успехом. Поэтому следует сделать вывод: эти заговоры часто изобретали. Там, где они существовали, ненависть «враждебных» групп была вызвана, как правило, тем, что людей преследовали.

Церковь часто подразделяла на категории страхи людей, чтобы разбираться с ними более тщательно. Эту традицию инквизиция внедрила на практике в Иберии, предполагая разобраться сначала с одной угрозой, а затем — с другой[1365]. Но, несмотря на вызовы своему существованию, церковь и монархии Португалии и Испании продолжали упрямо существовать. Это происходило вопреки тому, что общество, окружавшее их, двигалось к упадку. Очень легко обвинять в этом упадке внутренние и внешние угрозы, а также их постоянные атаки. Однако самый большой ущерб был нанесен именно бесконечным преследованием врагов — в значительной степени, вымышленных.

При изучении одного конкретного аспекта инквизиции можно поддаться паранойе, представляя угрозу со стороны морисков или лютеран, нависшей над Испанией (но удивительно, что не над Португалией). Или — решить, что Иберии грозили конверсос. Функционеры инквизиции убедительно писали о проблемах, с которыми они сталкивались, об опасностях, поджидавших их повсюду.

Но при рассмотрении общих факторов, действовавших в каждом случае, становится ясно: то, с чем пришлось столкнуться, было паранойей, постоянным поиском угроз ради их ликвидации. Только при взгляде на целое становятся понятны частные связующие нити, скрепляющие саму инквизицию[1366].

Нам следует остановиться еще на одном финальном деле, чтобы напомнить, каким образом смогло появиться общество, охваченное паранойей, во главе которого стоит инквизиция. Это одно из самых чрезвычайных дел в документах инквизиции, связанное с «ведьмами» Урдакса и Сугаррамурди в Стране Басков в начале XVII века. Случай был последним, когда сожгли людей за колдовство во времена действия инквизиции в Испании. Но он свидетельствует о том, насколько близко паранойя приблизилась к повседневной жизни в Иберии.

В холмах Страны Басков, расположенной немного южнее границы с Францией, в начале XVII века внутренние конфликты достигли наивысшего предела. Междоусобиц происходило множество. Но если в Арагоне и Валенсии внутреннее напряжение нашло выход в изгнании морисков, в Стране Басков такой возможности было. Посему этого врага (который оказался вездесущим и готовым нанести неожиданный удар в любой момент) обнаружили в результате открытия шабаша ведьм.

Ведьмы, собравшись на свой шабаш, делали страшные набеги на общины в этих изолированных районах, согласно детальному описанию, приведенному одним из представителей инквизиции.

Чиновник инквизиции рассказал, каким образом к тем, кто решил стать ведьмой, за два или три часа до наступления полуночи в выбранную ночь являлся кто-то из шабаша. Пришедшая «смазывала им кисти рук, виски, грудь, гениталии и ступни ног какой-то липкой темно-зеленой жидкостью, а затем забирала этого человека с собой в полет по воздуху, вылетая через дверь или окно, которое открывал для них дьявол»[1367].

Перед собравшимися на шабаш в кресле из золота и темного дерева, похожем на огромный трон, появлялся дьявол. У него было безобразное и печальное лицо. По виду «он напоминал чернокожего человека в короне с небольшими зубцами и тремя большими рогами, похожими на тараны. Два из них располагались по бокам, в один — на лбу. Этими рогами он освещал всех, кто присутствовал на шабаше. Исходивший свет был ярче лунного»[1368].

Едва ли удивительно, что большинство людей, которые встречались с дьяволом, страшно пугались. Когда последний начинал говорить, его голос напоминал истошные крики мула. Казалось, что он всегда чем-то недоволен, выражение его лица всегда казалось меланхолическим, а голос — печальным. Этого в сочетание с его «круглыми, огромными, открытыми, сверкающими и ужасающими глазами», с козлиной бородкой и козлиным же торсом, оказалось вполне достаточно, чтобы напугать большинство людей[1369]. Они обожали его, целовали ему левую руку, рот, грудь и гениталии, а затем поднимали его хвост и целовали безобразный, грязный и вонючий зад.

Затем дьявол делал отметку ногтем на вновь обращенном, пуская кровь. Он давал ему жабу в качестве демона-хранителя. Вновь обращенный вместе с остальными ведьмами пускался в пляс вокруг костра, где все они предавались греховным утехам под звуки флейт и тамбуринов. Это продолжалось до наступления рассвета[1370].

Рассказы такого типа встречаются и в наши дни, особенно, если припомнить «Суровое испытание» — описание Артура Миллера охоты на ведьм в Салеме (Массачусетс). Классическая пьеса Миллера, написанная частично в качестве комментария к Америке эпохи Маккарти в 1950-е гг., стала частью культурного материала для тех, кто стремится исследовать психологию паранойи и преследований. «Суровое испытание» — это воспоминание о власти в прежние времена, сделанное, чтобы понять настоящее. Это пьеса о том, как частное может сделаться общим. На основе его талантливого художественного изображения охоты на ведьм можно легко представить преследования предполагаемых коммунистов в Америке или события в Урдаксе и в Сугаррамурди более трех столетий назад.

События в Стране Басков попали в поле зрения инквизиторов, когда Мария де Химильдегуи, двадцатилетняя женщина, вернулась в Сугаррамурди из юго-западной Франции. Здесь она заявила, что посещала шабаш много раз. После возвращения в родную деревню Химильдегуи сообщила, что еще одна женщина, Мария де Юрретегуйя, входила в местный шабаш в Сугаррамурди.

В ответ на это обвинение Юрретегуйя неоднократно все отрицала. Но ее обвинительница говорила с такой уверенностью, что жители деревни постепенно стали верить ей. Наконец, Юрретегуйя пала духом. В следующий раз она призналась, что все сказанное было правдой[1371].

После признания Юрретегуйя обнаружила, что ее стали преследовать ведьмы. Дьявол вызывал ее лично, а ведьмы появлялись в виде «собак, кошек, свиней и козлов. Королевой шабаша выбрали Грациану де Барренечеа, появившуюся в виде кобылы: Затем они отправились в дом Марии де Юрретегуйя, который принадлежал ее отчиму… Они вошли в дом через двери и через окна, которые открыл для них дьявол. И здесь они увидели, что Мария де Юрретегуйя находится на кухне в окружении большого количества людей, которые собрались в ту ночь, чтобы составить ей компанию и защитить ее от того, что происходило в предшествующие ночи. А еще она сообщила им, что в ту ночь они все соберутся на шабаш, а ведьмы станут совращать ее. Дьявол и Мигель де Гойбуру, король шабаша, а также остальные ведьмы спрячутся за скамьей и поднимут головы, чтобы найти ее и посмотреть, что она делает, подавая ей знаки, что следует уйти с ними. Ее тетя и наставница Мария де Чипия и одна из ее сестер устроятся высоко над трубой, подавая знаки и спрашивая, хочет ли она уйти с ними. Мария де Юрретегуйя защищалась, крича и показывая, где находятся ведьмы. Но все, кто находился рядом с ней, не могли их увидеть, потому что дьявол околдовал их и укрыл их тенью, чтобы только Юрретегуйя могла видеть их. Она закричала: „Оставьте меня в покое, предатели, не преследуйте меня, я уже достаточно следовала за дьяволом!“»[1372]

На следующий день изумленные жители Сугаррамурди узнали: дьявол и его приспешники настолько разозлились, что вырвали с корнем все фруктовые деревья и овощи, разрушили водяную мельницу, разбив колесо вдребезги и бросив на крышу жернов[1373].

Между этими чрезмерными фантазиями, подавленной энергией и симптомами неврозов, рассмотренными в последней главе, наблюдается очевидная зависимость. Но события в Сугаррамурди свидетельствуют и о том, что невроз стал пищей для паранойи. Невротические иллюзии Химильдегуи и Юрретегуйи быстро распространялись вместе со страхами. Незадолго до начала 1609 года примерно десять соседей ворвались в дома тех, кого они подозревали в ведьмовстве, чтобы найти демонических жаб, которые, как считалось, защищали их. Не нашли ни одной. Но тех, кто был под подозрением, потащили к священнику, чтобы их пытать, если «ведьмы» не признаются во всем.

К январю многие подтвердили «правду». Для составления доклада о происходящем направили комиссара инквизиции[1374].

Вскоре стало очевидно, что все это фарс. Юрретегуйя сообщила своей тетке Марии Чипии, что сделала ложное признание, чтобы спастись, посоветовав и Чипии сделать то же самое. Шестерых из тех, кто признались, отправили в штаб-квартиру инквизиции в Логроньо. И там они сказали, что сделали ложное признание под угрозой пыток.

Но со страхами, выпущенными на свободу, справиться очень трудно. Ревизора инквизиции, прибывшего в Урдакс в августе 1609 г., проинформировали: монах Педро де Арбуру был колдуном, хотя его нашли спящим в своей постели во время шабаша. Разве не было очевидно, что это тело — фальшивка, которую положил туда дьявол, чтобы обеспечить ложное алиби?![1375]

Паранойя распространялась. В Наварре, соседнем регионе, священник Лоренцо де Хуалле вел службы в деревне Вера. Там, как он говорил, более трех четвертей всех жителей деревни были ведьмами и колдунами.

Это он был готов повторить тысячу раз. Более сорока дней приходской священник держал взаперти огромное количество детей и подростков в своем доме. Ни одному ребенку за все это время не разрешалось выйти оттуда, если он не признавался, что принимал участие в дьявольских деяниях.

Сей метод позволил священнику Хуалле открыть целую секту в деревне Вера. Но, как он писал представителю инквизиции в Логроньо, «мужчины и женщины, находящиеся под подозрением, непреклонно заявляли: у них нет ведьм. Однако мне удалось сфабриковать их у себя в доме. Все, что я скажу в церкви — ложь и выдумки. Мне нельзя верить, я заставил людей при помощи обещаний и угроз подтвердить вещи, которых не существует»[1376].

Как и в Салеме, о котором писал Миллер, ведьмы в Стране Басков оказались придуманными. Сосед выдавал соседа, племянницы — теток. Инквизиция создала атмосферу, в которой ни один человек не оставался вне подозрений в ереси, а здесь каждый мог оказаться ведьмой или колдуном. На аутодафе в Логроньо в ноябре 1610 г. были «освобождены» шесть ведьм, еще пятерых сожгли символически (в изображении). К этому времени в тюрьмах инквизиции умерли в результате эпидемии еще тринадцать «ведьм»[1377].

Супрема, нужно отдать должное, организовала расследование во главе с самым скептически настроенным из инквизиторов в трибунале Логроньо, Салазаром. Так надеялись погасить паранойю.

Салазар пришел к выводу, что почти три четверти признаний были ложными. Более 1000 дел, проверенных им, оказались делами детей младше двенадцати лет. Многие из них даже не могли объяснить, как им удавалось попасть на шабаш ведьм. Фактически вообще не имелось никаких данных о существовании колдовства.

Салазар подчеркнул: возможно, было бы значительно лучше вообще прекратить охоту на ведьм. В конце концов, у соседей, на юго-западе Франции, где недавно отмечалось аналогичное массовое появление ведьм, они мгновенно исчезли сами собой после того, как епископ Байонны запретил дальнейшее их упоминание ведьм в устном или письменном виде[1378]. Следовательно, угроза общественному строю в огромной степени зависит от паранойи, которая и придумывает страхи.

К 1750 г. в Испании широко распространилось мнение, что силы зла атакуют силы добра по трем направлениям. Два из этих направлений были представлены франкмасонами и философами[1379]. Один из этих врагов, как мы уже видели, был чаще всего выдуманным. Второй закладывал основы мира, каким мы знаем его в наши дни. (Это многое говорит об умонастроениях инквизиции в XVIII веке).

Третье направление было представлено янсенистами. К началу XVIII века они сделались основным интеллектуальным занятием инквизиции[1380]. Но, как и в случае с франкмасонами, вопрос заключается в том, что представлял собой янсенизм. И снова мы видим, насколько полезным оказалось придумать ярлык, с помощью которого можно создать врага.

С самого начала все было предельно понятно. Янсенисты — последователи Янсения, чья книга «Августин» была опубликована в 1640 г. Папский престол незамедлительно осудил ее как еретическую[1381]. Но к XVIII веку движение превратилось в более аморфное, в нем остались и те, кто стремился к духовному обновлению в противовес Просвещению, и те, кто поддерживали идеи нового гуманистического реализма, как это сделал Эразм в XVI веке[1382].

Духовная составляющая в янсенизме XVIII веке во многом стала возрождением движений, стремящихся к внутреннему благочестию. А это всегда оставалось предметом ненависти для инквизиции[1383]. Испанские янсенисты хотели спасти страну от все более увеличивающейся интеллектуальной изоляции от остальной Европы. Но они особо подчеркивали национальное наследие.

Часто янсенисты опирались на труды некоторых ранних интеллектуальных врагов инквизиции, происходивших из конверсос, подобно Санчесу и Вивесу. Имелись ссылки на и более известных мыслителей, например, Декарта[1384]. Они заимствовали некоторые идеи из теологических трудов других конверсос — Луиса де Леона и Хуана де Авилы.

Если сделать шаг назад и задуматься о выводах, вытекающих из интеллектуальных обоснований янсенизма XVIII века, то становится ясно: инквизиция, по сути дела, оказалась права в определении угрозы. Участники этого движения искали интеллектуальное обновление в трудах многих мыслителей, чьи идеи инквизиция запретила еще два столетия назад, а также в трудах философов, которые оказались под подозрением. Но то обстоятельство, что большинство этих идей заимствованы у конверсос, вновь ярко показывает нам: инквизиция просто помогла укрепить те идеологические течения, которые затем стали представлять для нее угрозу.

То, за что в XVIII веке выступали многие янсенисты в Испании, представляло собой попытку использовать духовное обновление вместе с принципами Просвещения[1385]. Это означало, что им приходилось зачастую противостоять юрисдикции папского престола[1386]. Они отстаивали доктрину приоритета королевской власти над инквизицией, что получило известность под названием «регализм»[1387].

Это вело к политическому мировоззрению, которого оказалось достаточно (вместе с сочувствием некоторым идеям Просвещения), чтобы янсенизм ассоциировали с силами, стремившимися разрушить стройную систему идеологии инквизиции.

По иронии судьбы, движение янсенистов само по себе было частично создано инквизицией. Именно инквизиторы во главе с иезуитами в первой половине XVIII века назвали своих врагов «янсенистами».

Один из янсенистов в 1803 г. писал: «Иезуиты всегда преднамеренно делали все, чтобы идея янсенизма стала ужасающей. Но одновременно они заявляли, что она неясная и путаная, поэтому ее можно использовать для всех тех, кто поддерживает реформу или отмену их кампаний»[1388].

Связь с иезуитами появилась в первой половине XVIII века. Именно орден Иисуса все больше и больше степени доминировал в инквизиции. Это происходило и в Португалии, и в Испании[1389].

Иезуиты рассматривали янсенизм как особую анти-иезуитскую доктрину, которую они связывали с Францией и Вольтером[1390]. Когда в 1747 г. двух монахов-иезуитов попросили составить испанский список книг, запрещенных католической церковью, один из них просто скопировал указ от 1722 г., который назывался «библиотека янсениста». Туда были включены все книги, которые он осуждал[1391].

Некоторые монахи других орденов негодовали. Один из них заявил, что так называемые янсенистские книги в перечне запрещенной литературы в действительности таковыми не были[1392]. Это говорит о том, насколько туманной оказалась концепция. Но ее легко можно было использовать в идеологических целях.

Протесты против списка запрещенных книг 1747 г. и против роли иезуитов имели серьезные последствия в Испании. Некоторые современники зашли настолько далеко, что заявили: возникли сомнения относительно легитимности списка запрещенных книг в целом[1393].

В Португалии иезуиты и инквизиция пострадали от неудачи, оказавшейся страшнее. Значительно серьезнее, чем фантомный враг в лице янсенистов, стал реальный противник — человек, сделавший очень много, чтобы положить конец мертвой хватке инквизиции, старавшейся задушить общество. Это Себастьян Жозе Карвалью-э-Мело, главный министр Португалии, хорошо известный последующим поколениям как маркиз Помбал.

О Помбале рассказывают хорошую историю (если она не апокрифическая). Говорят, что в 1773 г. у него вызвало раздражение идея короля Жозе I: монарх, как и многие до и после него, предложил, чтобы все, у кого предки были евреями, носили желтую шляпу. Спустя несколько дней Помбал появился при дворе с тремя подобными шляпами, которые он небрежно нес подмышкой. Понятно, что Жозе пришел в недоумение. Он спросил, что все это значит, зачем нужны эти шляпы. Помбал ответил, что просто хотел повиноваться распоряжениям монарха.

— Но, — спросил король, — почему у вас три шляпы?

— Одна для меня, — отвечал Помбал. — Еще одна — для великого инквизитора. А третья — на тот случай, если ваше величество пожелает накрыть свою голову[1394].

Помбал был сыном века Просвещения. Он не хотел иметь ничего общего с предложением короля вернуться к старым формам дискриминации и продолжал унижать монарха, предложив отменить легальные различия между «старыми христианами» и конверсос.

Так как Помбал пользовался абсолютной властью в Португалии, ему сопутствовал успех. И маркизу удалось отмести все разумные обоснования для существования португальской инквизиции.

Приход Помбала к власти, которая оказалась выше власти короны, связан непосредственно с другим событием, которое изменило историю его страны. Это ужасное землетрясение, которое в 1755 г. разрушило Лиссабон. Первый толчок, который нанес удар по городу, последовал сразу после 9 часов 30 минут утра 1 ноября 1755 г., в День Всех Святых. Малые подземные удары продолжались еще две минуты, а за ними последовали толчки невероятной силы.

Землетрясение сопровождалось ужасающими стонущим шумом, словно сами скалы, на которых держался весь мир, испытывали предсмертную агонию[1395]. На городских улицах образовались огромные трещины, внизу бушевали подземные пожары[1396].

Первый толчок разрушил дворец инквизиции на Рошио и королевский дворец на побережье. В одном особняке утратили 200 живописных полотен, включая картины Рубенса и Тициана, библиотеку, состоящую из 18 000 книг, 1000 рукописей. 70 000 книг потеряли в королевском дворце. Погибло тридцать пять из сорока приходских церквей Лиссабона, многие рухнули на молящихся прихожан. От пыли, поднявшейся в воздух при разрушении, небо стало черным[1397].

Опустошение завершил второй толчок, последовавший в И часов утра. Он привел к нагону приливной волны в Тежу, в результате чего всего только 3000 домов города из 20 000 остались пригодными для проживания[1398]. Волна уничтожила корабли и затопила улицы. Начались пожары, которые распространялись северным ветром. Люди в панике бежали из города, веря в то, что начинается конец света[1399].

Прекрасный Лиссабон, охраняемый замком Сан-Жоржи, который казался гостям города расположенным будто в амфитеатре[1400] и увенчанным огромными небесами, простирающимися в Атлантику, был полностью разрушен. Улицы превратились в груды пепла, обломков камня и обугленных остатков стен[1401]. Город Алмада подвергся такому же опустошению[1402].

Силу землетрясения можно определить по впечатлениям перепуганных жителей Мафры, которые видели, как огромный дворец Жуана V поднялся в воздух и опустился на землю. Он покачнулся из стороны в сторону, затрещал и застонал вместе с землей, угрожая навсегда покончить с тщеславием всех памятников человеческим амбициям.

После того, как Лиссабон был поставлен на колени, Жозе I передал все управление Помбалу. Он был единственным министром, который, как казалось, мог справиться с ситуацией. Помбал действовал быстро, казня мародеров и убирая тела множества погибших, увозя их к морю, прикрепляя грузы к трупам и сбрасывая их на глубину. Затем приступили к строительным работам, создав структуру современного города Лиссабон. Приятные широкие улицы, которые простираются вниз от Рошио к Тежу, были построены в этот период.

Но инквизиции не пришлось испытать такого же возрождения.

После землетрясения Лиссабон испытал подъем настроения. Город и страна провели более двух столетий в тисках инквизиции, которая занималась поисками козлов отпущения. Более того, многие люди могли рассматривать эти события как наказание, ниспосланное свыше за все совершенное зло.

Потребовался новый козел отпущения.

Помбал, чье могущество постоянно увеличивалось (в 1759 г. ему присвоили титул графа Оэйраша)[1403], набросился на группу, которая, как он считал, враждебна ценностям Просвещения, необходимым для Португалии. Этой группой стали иезуиты.

Как и в Испании, в XVIII веке иезуиты играли важную роль в инквизиции Португалии. Но это не помешало распространению слухов о них вскоре после землетрясения. Сам Помбал написал серию анонимных памфлетов, обвиняя иезуитов во всевозможных преступлениях, включая введение рабского труда в общинах, которые они контролировали в Парагвае[1404]. Говорили, что иезуиты подстрекали к неповиновению папе, поддерживали государственную измену и цареубийство, а собственное государство в Парагвае создали с единственной целью личного обогащения[1405].

Памфлеты возымели действие. 21 сентября 1757 г. все иезуиты были изгнаны из королевского дворца. Последовали очередные обвинения, так как народ почувствовал, что новый козел отпущения готов. Спустя четыре месяца, в январе 1758 г., каноники Лиссабона писали: иезуиты содействовали распространению лжи о прошлом, клевете на правительство или на кого-то из представителей власти, чтобы ослабить государство, желали смерти соседу, словно это было в их собственных интересах. Каноники обвиняли их во всем. Безусловно, обвинения раскрывают распространенное отношение к иезуитам[1406].

Помбал неутомимо стремился к достижению своей цели. Летом 1758 г. был раскрыт предполагаемый заговор против Жозе I, возглавляемый аристократическим домом Тавора. В нем, как было заявлено, участвовали иезуитские священники. Нескольких иезуитов арестовали по обвинению в государственной измене.

3 сентября 1759 г. орден Иисуса был изгнан из Португалии. В застенках инквизиции продолжал гнить один из «заговорщиков», Габриель Малагрида. 21 сентября 1761 г. его сожгли перед огромными толпами на береговой линии в Лиссабоне. Это последний человек, которого инквизиция сожгла в Португалии.

Иезуит Малагрида представлял все, что ненавидел Помбал. После землетрясения 1755 г. он проповедовал людям, что катастрофа стала наказанием за грехи Португалии. Говорили, что он подстрекал народ рассматривать его как святого, поощрял легковерие в массах. Это был великолепный козел отпущения для просвещенного деспота Помбала[1407].

Подобное обращение с иезуитами вызвало международный скандал и привело к исключению представителей Португалии из Ватикана на девять лет. Но такие события сами по себе предоставляли Помбалу возможность и дальше посягать на власть церкви в попытке построить современное государство. Хотя тогда маркизу уже перевалило за шестьдесят, он был человеком неуемной энергии, продолжая подбираться к своей самой главной цели — к инквизиции.

Помбал, будучи сторонником свободной торговли и идей Просвещения, не питал любви к инквизиции. Он считал ее отсталой и сдерживающей экономическое развитие страны в результате преследования сословия торговцев-конверсос[1408]. Маркиз стремился к тому, чтобы лишить ее власти.

В 1758 г. Помбал передал цензуру в управление государства, вырвав ее из рук инквизиции[1409]. В 1769 г. он заставил инквизицию подчиняться королевским приказам, передав все конфискованное имущество государству[1410]. В 1773 г. вышел указ, отменяющий легальность предубеждений против конверсос (см. главу 10). В этом документе Помбал не мог не упомянуть: подобные предубеждения противоречили духу и канонам церкви[1411], подрывая тем самым все основания, пользуясь которыми действовала инквизиция. Он еще раз продемонстрировал, насколько принципы трибуналов противоречили истинному католическому богословию.

За этими решительными шагами последовал декрет, выпущенный Помбалом в 1774 г., который отменил инквизицию в Гоа (правда, в дальнейшем она была восстановлена на какое-то время)[1412].

Если в Португалии продолжались преследования конверсос, в Гоа с 1650 г. и далее инквизиция уделяла основное внимание преследованию «преступлений» хиндустанской знати — людей, которые продолжали исповедовать индуизм, хотя и были обращены в христианство[1413]. Даже в 1768 г. их продолжали сжигать за это преступление на аутодафе в Гоа[1414]. Очевидно, Помбал почувствовал, что подобное варварство не соответствует современному государству, которое он хотел построить.

Такие резкие реформы наверняка ошеломляли народ Португалии. В 1750 г. инквизиция была скалой общества, ее положение казалось безупречным. Но к 1774 г., хотя Помбал и не отменил трибуналы, он заставил их подчиниться короне и проложил дорогу для полного устранения. Более того, организация по проведению преследований обратила гонения на себя: на самом последнем аутодафе сожгли члена религиозного ордена иезуитов, который оказывал инквизиции огромную поддержку в ходе всей истории ее существования.

Но это не должно вызывать удивления. В конце концов, инквизиция всегда была учреждением, исполняющим желания самых могущественных слоев общества в поисках козла отпущения. Она же способствовала и распространению паранойи. Правящие классы всегда выбирали козлов отпущения, делая это сознательно или бессознательно. После землетрясения 1755 г. так поступил и непоколебимый маркиз Помбал. Имело значение лишь то, что выбор козла отпущения после землетрясения сделал маркиз, он же обуздал иезуитов.

В этот решающий момент в истории инквизиции гонения, которые всегда были направлены наружу, повернулись внутрь[1415]. Паранойя, которая способствовала этому, означала: угрозы обществу существовали всегда. Однако на сей раз они исходили от союзников инквизиции — иезуитов.

Культура паранойи развернулась на инквизицию, словно бумеранг. Ослабленная, загнивающая и испытывающая страх организация не смогла противостоять жестокости своей собственной власти.

Инквизиция, атакованная в Португалии, в Испании по-прежнему была полностью сосредоточена на борьбе с Просвещением. И пока Франция наслаждалась интеллектуальным возрождением, трудами Дидро, Монтескье и Вольтера, в Испании атаковали сторонников этих мыслителей. Требовался показательный процесс. Инквизиция сосредоточилась на представителе правительства в Севилье и начальнике квартирмейстерской службы Андалузии Пабло де Олавиде.

Олавиде был одним из своего рода интернационалистов, которых ненавидела инквизиция. Он родился в 1725 г. в Лиме, поселился в Испании в возрасте двадцати семи лет. В тридцать он много путешествовал по Франции и Италии, а после возвращения в Испанию открыл салон в парижском стиле, который стал своего рода проводником новых идей. А их инквизиторы не переносили[1416].

Спустя два года, в 1766 г., на Олавиде стали поступать доносы.

Первый обвинителем оказался Карлос Редонк, слуга маркиза Когульюдо, который дал описание особняка Олавиде, указывая: там находятся сотни «чрезвычайно скандальных картин», которые могут «возбуждать чувственность»[1417].

Другой свидетель, Франсиско Порвело, подробнее остановился на «вызывающих» живописных полотнах, заявляя: «На них изображены отшельники, а также женщины, которые, по-видимому, очень юны, с неприкрытой грудью и ногами»[1418].

Скандал осложнялся тем фактом, что Олавиде выбрал для своей спальни бывшую молельню, где служили литургию[1419]. Всего этого, а также огромного количества книг, которые были у подозреваемого (сам по себе подозрительный факт)[1420] оказалось достаточно, чтобы он приобрел репутацию врага религии.

Эта репутация, судя по всему, быстро распространилась. Услышав новость о назначении Олавиде представителем в Севилью, граф Санта-Хадеа заявил: «Этот Олавиде исповедует ту же религию, что и мул, который везет мою карету»[1421].

Но Олавиде обосновался в прекрасном окружении королевского дворца Севильи[1422] с его замечательными садами, изысканно украшенными двориками и прекрасной исламской архитектурой, восходящей к периоду совместного существования мусульман, христиан и евреев в Иберии. Здесь, в своих апартаментах с видом на шпили огромного собора Севильи, Олавиде продолжал весело шокировать равных себе по положению.

К 1768 г., ровно через год после его назначения в Севилью, в трибунал инквизиции поступили новые обвинения. Только у Олавиде подавали мясо по пятницам, в нарушение обычая исключить его в такой день недели. Его комнаты вновь оказались наполненными «вызывающими» картинами, на которых были изображены едва прикрытые женщины. Ходили слухи, что у него есть портрет заклятого врага инквизиции Вольтера, некоторые поговаривали, что он даже встречался с главной персоной Просвещения.

Олавиде сказал молодой женщине, что если та когда-нибудь решит стать монахиней, то она должна отказаться от подобной идеи, как если бы ее подкинул ей дьявол. И венцом всех этих проявлений неуважения к религиозной ортодоксальности и благочестию стало то, что он слушал литургию, опираясь на трость, даже не давая себе труда выпрямиться при вознесении святых даров[1423].

Но все эти доносы и обвинения против Олавиде на самом деле показали: внутри испанского общества увеличивается раскол. Оно больше не представляло людей с одной верой, одним отношением к жизни и единой целью.

Восшествие на престол Бурбонов в XVIII веке привело к созданию влиятельного меньшинства интеллектуалов, испытывающих влияние французского Просвещения[1424]. Олавиде был представителем этого сословия. Он открыто высмеивал испанский обычай молитвы и говорил, что просвещенные народы правы, когда смеются над испанцами. Он называл священников фанатиками, а исповедников — слабоумными, приобрел широкую известность как «великий Вольтер»[1425].

Инквизиция решила сделать из него образец.

В течение 1770-х гг. письменные донесения на Олавиде накапливались, словно щепки для костра. Чрезвычайная особенность дела, которое тогда уже распухло, показывает, до какой степени бюрократический аппарат института подавлял общество и душил его. На суд представили одиннадцать папок. В каждой находились документы, тщательно написанные, от руки. Объем такой папки составлял приблизительно 500 страниц. Для обвинения человека, который по окончательному заключению оказался богохульником, вызвали более 140 свидетелей.

В октябре 1775 г. Супрема наконец-то направила доклад королю с перечислением преступлений, в которых инквизиция хотела обвинить Олавиде[1426].

Олавиде был не только богохульником и человеком, сомневающимся в чудесах, как утверждала инквизиция. Он еще и осмеливался утверждать, что если авторы Евангелий не написали бы их, то мир оказался бы значительно лучшим местом. Этот человек был «заражен заблуждениями Вольтера, Руссо и всех остальных, являющихся величайшим позором нашего столетия». Хуже того, он ввел публичные танцы и маскарады в пригороде, располагающемся на холмах Сьерра-Морена к северу от Севильи.

Его насмешки над католической иерархией кратко суммированы в вопросе, который он внезапно задал священнику в городе Нуэва-Каролина: «Что ваша милость думает относительно блуда?»[1427]

Шокированный священник не соизволил записать свой ответ…

Ордер на арест дона Пабло де Олавиде выдали 14 ноября 1776 г.[1428] Его посадили в тюрьму инквизиции в Мадриде, а имущество конфисковали — белые шелковые носки, золотую табакерку, кошелек с золотыми монетами… В 1777 г. Олавиде вынесли мягкий приговор на унизительном аутодафе, приговорив к трем годам покаяния в различных монастырях. 1780 г. ему удалось бежать во Францию, где он провел в изгнании почти всю оставшуюся жизнь.

Инквизиция выразила свою борьбу с Просвещением в этой единственной битве, «выбрав Олавиде», по словам одного историка[1429]. Это означает, что многие люди страны рассматривали его в качестве скопища всех пороков. Один из свидетелей рассказал, что Олавиде прослыл при дворе «еретиком или евреем»[1430].

В песенке был кратко обобщен процесс поиска козла отпущения и постоянная угроза, которая нависла над испанским обществом, во что оно само верило в течение последних 300 лет:

Олавиде лютеранин,
Франкмасон и атеист;
Он язычник, кальвинист,
Иудей и мусульманин…[1431]

Разумеется, идеи Олавиде были угрожающими для инквизиции. Но то, каким образом раздувалась эта угроза, как показано в песенке, предвещало всевозможные беды и несчастья. А это свидетельствует о паранойе, созданной инквизицией.

Каждый испытывает в какие-то периоды своей жизни паранойю. У нас возникают необоснованные страхи, что мы не нравимся людям. Мы беспокоимся о том, что говорили давно, хотя тот, кто это слышал, уже успел все забыть. Мы видим опасности там, где их нет.

Но позднее, когда у нас восстанавливается чувство меры, мы понимаем, что это просто паранойя и относимся к ней, как она того заслуживает, понимая, что сами ее и создали.

Исторически часто наблюдается связь между авторитарной властью и паранойей. Секу Туре, жестокий диктатор западноафриканской страны Гвинеи в 1960-е и 1970-е гг., был убежден, что против его режима существует постоянный заговор. В Чили, между прочим, некоторые представители полиции полагают: во времена правления Пиночета главная угроза исходила от коммунистов. Но в 1990-е гг. опасность представляли наркоторговцы. Уход Пиночета (и коммунистов), к сожалению, не означал, что угроза обществу исчезла…

18 мая 1776 г. Игнасио Хименес, нотариус инквизиции Кордовы, получил письмо от духовного лица из Нуэва-Каролины — города, в котором Пабло де Олавиде шокировал местного священника. В письме Олавиде обвиняли в том, что он распространяет опасные идеи среди фермеров Нуэва-Каролины, заимствованные из книги, которую он привез из Франции: «Предполагалось, — писал священник, — что представители сельскохозяйственного и промышленного общества должны выучить главы из справочника по вопросам промышленности, заводов и торговли».

Священник был вне себя от ярости. Он указывал далее: «Я знаю, что согласно французским запретам, в этой работе были опасные главы. И моя обязанность заключалась в том, чтобы не допустить подобные чтения»[1432].

Страх перед идеями Просвещения в кругах инквизиции был настолько велик, что книги, распространяющие новые научные и технические идеи, часто запрещались. Когда в 1748 г. математик Хуан Хорхе написал книгу, в которой утверждал, что Солнце находится в центре Солнечной системы, инквизитор Перес Прадо старался запретить ее на том основании, что в предшествующем столетии в Риме состоялся суд над Галилеем[1433].

В тандеме с этим страхом перед наукой цензоры инквизиции (квалификаторы) писали с осуждением о странах, где разрешалась «свобода совести»[1434], будто подобная свобода нетерпима. Фразы в книге, как в 1783 г. сформулировал один из монахов, Андрее де Ла Асунсьон, были «пособниками терпимости»[1435].

Асунсьон олицетворял злость, испытываемую многими из его сословия в конце XVIII века. Он выполнил тщательную цензуру книги «Голос истины», которая была опубликована в 1776 г. в Мадриде. В ней Асунсьон особенно возражал против наказа: «Относитесь терпимо к братьям вашим, какой бы ни была их вера, точно так, как терпимо относился к ним Господь».

Это означало, что истинному католику пришлось бы «притворяться, затаиться, переносить их насмешки над монастырской жизнью, над клиром, над инквизицией… Вы должны есть вместе с ними, жить среди них, беседовать с ними»[1436]. Глубочайшее возмущение Асунсьона вызывала и следующая фраза: «Терпение и смирение — сильнейшие из орудий… Их использование никогда не может быть чрезмерным».

Разве это не было желанием «подавить ненависть к нечестивым, задушить священный гнев, который удовлетворяет святое отмщение тем, кто оскорбляет Создателя»? Асунсьон явно входил в то сословие, у которого постоянно жгло под воротничком.

Эта злость вытекала из ощущения, что Испания стала страной, находящейся в блокаде. Интеллектуальные инструменты просвещенных врагов из Франции становились все более острыми, цензура превратилась в основное занятие инквизиции во второй половине XVIII века. В период между 1746 и 1755 гг. Вольтер, Монтескье и Руссо написали свои основные работы. Инквизиция ответила в 1756 г. запретом всех их произведений[1437]. В период между 1747 и 1787 гг. было выпущено тридцать шесть указов, запрещающих книги. Указы следовало развесить на дверях церквей и монастырей.

Только в одном указе от 1750 г. запретили шестьдесят книг[1438].

К 1797 г. сторонникам Просвещения в Испании (таким, как Гаспар де Ховельянос, тогдашний министр юстиции) стало понятно: инквизиция получала большую часть своей власти, которой еще пользовалась, в результате занятия цензурой книг[1439].

Квалификаторы книг обычно были людьми посредственного интеллектуального калибра. Многие из них не могли читать ни на одном языке, кроме испанского, хотя книги, передаваемые им на цензуру, были написаны на французском. Из Логроньо французские книги приходилось отправлять в Мадрид, так как там их никто не понимал вообще[1440].

Носивший истерический характер запрет трудов, являющихся основными для модернизации мира за Пиренеями, погрузил Испанию в идеологическую яму, вырытую собственными силами. Просвещенные сословия, из которых вышли такие люди, как Ховельянос, могли получать эти книги, не испытывая никаких трудностей[1441]. Цензорам просто не удавалось сдержать их поток[1442].

Но указы поляризовали общество. Это означало, что народ ничего не знал о новых идеях. Испания разделилась на два лагеря: буржуазно-либеральную фракцию и консервативное не-буржуазное крыло[1443]. На ликвидацию этого разделения уйдут столетия.

Новое разделение воплотил суд над двумя братьями, Бернардо и Томасом Ириарте, процесс по делу которых начался в 1778 г. в Мадриде. В XVIII веке братья Ириарте были успешными фигурами столичного общества: Томас стал романистом, Бернардо служил дипломатом в Лондоне, а после возвращения работал в министерстве иностранных дел[1444]. У братьев имелся свой салон в Мадриде, где обсуждали религиозные идеи, шокируя более ортодоксальных верующих, которые бывали там. Один из них, Жозеф Антонио де Рохас из Чили, запомнил, как однажды услышал, что один из братьев сказал другому: Испания обязана своим невежеством только инквизиции[1445].

Это был постоянный рефрен среди просвещенных классов в Испании XVIII века. Тех, кто поддерживал инквизицию, было много, как подтверждал сам Ховельянос. Но влиятельные фигуры в искусстве и политике возлагали на нее ответственность за нарастающую материальную и интеллектуальную отсталость страны по сравнению с остальной Европой. То, что такие люди презирали массы, имеющие проинквизиторские настроения, а также испанских священников, следует из обвинений, выдвинутых против братьев Ириарте их собственным третьим братом — монахом доминиканского ордена Хуаном Ириарте, жившим на Канарских островах.

Хуан счел, что он больше не может выносить издевательства своих братьев. Тем более что они развлекались, смеясь над его религиозными убеждениями и утверждением, что он способен изгонять нечистую силу. Братья яростно выступали против истинности Евангелий, считали бессмысленными литургии[1446]. Идеологические расхождения, которые стали всплывать на поверхность в испанском обществе, проявились именно в заявлении Хуана Ириарте, что он часто «провоцировал дискуссии на религиозные темы, чтобы убедиться в том, что подозрения в неверности своих братьев хорошо обоснованы»[1447].

Не возникает сомнений, что братья Ириарте с удовольствием провоцировали верующих. Однажды в ноябре в начале 1770-х гг. Бернардо в разговоре с монахом Феликсом де Ла Гуардиа в библиотеке дворца Эскориал, построенного Филиппом II, спросил священнослужителя, говорит ли он на французском. Услышав утвердительный ответ, он поделился с ним книгой, которую читал, посвященной вопросам онанизма и мастурбации (того, от чего, как следует справедливо заметить, воздерживались не все монахи). Понятно, что Ла Гуардиа счел себя оскорбленным. Он сказал, что подобные книги следовало бы сжечь. «Вовсе нет, — пошутил Ириарте, — эта книга ничему плохому не научит. Просто там рассматривается естественный грех, грех произвольного извержения. Именно по этой причине, в конце концов, лучше заставить тридцать шесть раз вложить меч в ножны при благородных дамах, чем еще раз предаться пороку»[1448].

Действительно, поведение Бернардо Ириарте было нетерпимым. Но мера его презрения и злость его обвинителей демонстрирует перед нами общество, в котором ни у одной стороны не было времени для другой. Для всех, кто интересовался новыми идеями, застойная интеллектуальная атмосфера той эпохи была невыносима сама по себе. Один из обвинителей Бернардо Ириарте служил библиотекарем Эскориала, это монах Хуаном Нуньес. Эскориал был самой главной библиотекой Испании, но Нуньес рассказал о разговоре с Ириарте, в котором заявил, что является большим сторонником запрета книг инквизицией. «Я хотел бы, чтобы она запретила еще больше», — сказал великий библиотекарь, обращаясь к Ириарте[1449].

Этот страх перед новыми идеями, затаившийся в глубине сердца, был своего рода самореализаций. Инквизиция знала: Просвещение возвещает ее уничтожение. Подобно всем организациям такого рода, она была готова сделать по возможности все, чтобы отложить свою кончину. Но этот процесс сам по себе требовал развития самопознания определенного уровня.

Как мы видели, секретность была одной из характеристик инквизиции. Но в 1751 г. сторонник инквизиции Франсиско Раваго обрушился на «ужасную клятву, обязывающую масонов хранить тайны»[1450]. Как в 1786 г. сформулировал иезуит Луэнго, коллега Раваго, «характеристика этих масонов может быть только порочной. Вполне достаточно увидеть их желание скрывать абсолютно все… Если все невинно, достойно и безупречно, никого не оскорбляет — ни государство, ни религию, — разве имеет значение, что все станет известно?»[1451]

Но то, что справедливо для масонов, было справедливо и для инквизиции.

Такое бессознательное самопознание появилось и в Португалии, где в последнем практическом кодексе инквизиции, написанном в 1774 г., говорилось: «Безумие может заключаться в фиксации воображения безумца на определенной точке зрения, окончательным и бесповоротным сторонником которой он является — настолько, что он проявляет свое сумасшествие только тогда, когда упоминают названную точку зрения. Во всех остальных случаях он разговаривает обычным и корректным образом»[1452].

Что же было сутью инквизиции, если не иррациональное преследование выдуманных ересей у людей, которые во всех остальных случаях говорили разумно о многих вещах? Подобное исследование безумия и обвинение в секретности свидетельствуют о медленном и бессознательном появлении самопознания.

Но стало уже слишком поздно. Инквизицию уже ничто не могло спасти от краха, который был спровоцирован ее собственным мировоззрением.

Примечания:

1

Бетанкур (Bethencourt, 1994, 79) говорил о филиалах инквизиции в испанских владениях. Наше описание аутодафе заимствовано из описания события свидетелем Боканегрой в переводе Либмана (Liebman, 1974 г.)

13

Там же, 24.

14

Там же, 24–25.

134

Там же, 45–46.

135

Там же, 46.

136

Значение слабости Хуана II в этом вопросе отмечал Сикрофф (Sicroff (1985), 56).

137

Benito Ruano (1961), 206.

138

Там же, 193: «Facen otros generos de olocaustos e sacrificios judaizando».

139

Там же, 193, 194-95.

140

Netanyahu (1995), 357-59.

141

Анализ, выполненный Ладеро Кесада на основе Бадахоса, Толедо и Андалузии, показывает: в последней трети XV века только 10–15 процентов конверсос занимались торговлей. Подавляющее большинство (от 50 до 77,5 процентов) были ремесленниками (Ladero Quesada, 1992, 42–44). В епархии Осма в конце XV века только 3,1 процента конверсос активно занимались торговлей (Valdeon Buruque (1995), 56).

142

Valdeon Buruque (1995), 71–81.

143

Фром (From (1951), 69) особенно ярко показывает, каким образом нелогичность доказательств может вскрыть глубокое чувство, которое руководит им.

144

В начале XV века, по прошествии менее 20 лет после событий 1391 г., евреи Эворы в Португалии жаловались, что их квартал в городе недостаточно большой. Это означало, что стоимость владения домами оказалась недоступно высокой. Многие иудеи эмигрировали в Кастилию (Almeida (1967), т. II, 389). В 1467 г. мятежи и принудительное обращение евреев в Тлемсене (Северная Африка) заставили раввина Иешуа га-Деви мигрировать в Толедо. Сам га-Деви сформулировал это следующим образом: он «пришел в землю Кастилии, чтобы уберечь свою жизнь от опасности на какое-то время» (Hirschberg (1974), 388-89). Различие между жестокостью, направленной на конверсос, и отсутствие подобного поведения по отношению к евреям отмечает Сикрофф (Sicroff (1985), 85).

145

Suarez Fernandez (ред.), 1964, 21; Roth (2002), 50–51, 82–85.

1340

AHN, Inquisicion, Legajo 3730, Expediente 7 (вместе со всеми деталями данного дела).

1341

Blazquez Miguel (1990), 285. Полное исследование обстоятельств, связных с буллой «In Eminenti» и ее воздействием на католический мир, приводится в работе Ferrer Benimeli (1976-77), т. I, 178–236.

1342

Ferrer Benimeli (1976-77), т. I, 54–70.

1343

Ferrer Benimeli (1984), 83–90.

1344

Ferrer Benimeli (1976-77), т. II, 137, 189.

1345

Там же, 189; Coustos (1803), 19–21, 63–72, 78.

1346

Ferrer Benimeli (1984), 84.

1347

Там же, 85.

1348

Там же, 86.

1349

Ferrer Benimeli (1976-77), т. I, 213.

1350

Ferrer Benimeli (1976-77), т. III, 22–23.

1351

Там же, 409: «Per quanto si dice».

1352

Там же, 52, п. 193; 56.

1353

Там же, 79.

1354

Там же.

1355

Там же, 80.

1356

Там же, 98.

1357

Там же, 124.

1358

Там же, 86–87, 139-40.

1359

Там же, 320-26,351-61.

1360

Kamen (1965).

1361

Ferrer Benimeli (1976-77), т. III, 57.

1362

Этих случаев значительно больше, чем места, чтобы перечислить их в соответствующих параграфах в главы 7. Еще один пример см. в AHN, Inquisicion, Legajo 4529, Expediente 2 или в работе Valencia (1997), 74): «Мориски вступили в сговор и пришли к соглашению о злодеяниях».

1363

Saraiva (1985), 128-29.

1364

Pinto Crespo (1983), 107.

1365

Delumeau (1978), 22–23.

1366

Это, следует признать, противоречит принятой академической точке зрения, что инквизицию лучше изучать на основе отдельных трибуналов. Эту книгу можно и нужно рассматривать как контраргумент модному тезису.

1367

Jimenez Monteserin (ред.), 1980, 760.

1368

Там же, 760-61.

1369

Там же, 761-62.

1370

Там же, 762-65.

1371

Там же, 769-70.

1372

Там же, 770-72.

1373

Там же, 772-73

1374

Henningsen (1980), 32–36, 51.

1375

Там же, 54, 57, 108-12.

1376

Там же, 136.

1377

Там же, 150, 185-86.

1378

Там же, 232–307.

1379

Saugnieux (1975), 80.

1380

Mestre (1984), 1247-48.

1381

Tomsich (1972), 72.

1382

Saugnieux (1975), 10.

1383

Там же.

1384

Там же. 31; Tomsich (1972), 72.

1385

Saugnieux (1975), 23.

1386

Там же, 26, 55; Tomsich (1972), 45.

1387

Saugnieux (1975), 59; Tomsich (1972), 31–32; Menendez у Pelayo (1945), т. VI, 40–61, 148-50). Последний труд является ключевой работой, соединяющей янсенистов со сторонниками господства государства над церковью, хотя там и преувеличивается такая связь.

1388

Там же, 78.

1389

Defourneaux (1963), 27.

1390

Там же, 28.

1391

Там же, 32–33. Это был отец Хосе Касанио.

1392

Там же, 33, п. 4.

1393

Там же, 34.

1394

Poliakov (2003), 243, п. 3.

1395

Oliveira (ред.), 1887–1910, т. XVI, 139.

1396

Там же.

1397

Там же, т. XVI, 140.

1398

Maxwell (1995), 24; Serrao (1982), 27–28.

1399

Oliveira (ред.), 1887–1910, т. XVI, 140.

1400

Pageaux (1971), 83. Там отражена точка зрения Франции — Этьена де Силуэта (Etienne de Silhouette, 1729–1730).

1401

Oliveira (1887–1910), т. XVI, 140.

1402

Serrao (1982), 31–32.

1403

Там же, 46–47. В июне празднования прошли по всему королевству, в июле Франсишку Шавьер де Мендоса Фуртадо, брат Помбала, был назначен государственным секретарем.

1404

Fleches (1982-83), 300-08.

1405

Там же, 314. В этом случае Помбала нельзя не обвинить в собственном продвижении, так как иезуитское королевство в Парагвае стояло на пути торговой компании «Грао-Пара и Маранао», основанной им в 1755 г. Это была государственная монопольная компания для использования данных регионов Бразилии. И у Помбала, и у членов его семьи имелись там важные коммерческие интересы (там же, 300).

1406

Там же, 312.

1407

Pereira (1982-83), 368-70.

1408

Santos (1982-83), 118.

1409

Там же, 313.

1410

Maxwell (1995), 91.

1411

Rego (1984), 335. Полный текст указа опубликован там же (311).

1412

Там же, 311.

1413

Baiao (1945), 284-85. Статистические данные подтверждают это, подавляющее большинство дел в XVIII веке возбуждено за это преступление.

1414

Там же, 285.

1415

Очевидно, эта идея в огромной степени заимствована из фрейдистского понятия «возвращения подавленного».

1416

Moreno Mancebo (1984), 1265-66.

1417

AHN, Inquisicion, Legajo 1866, Expediente 1, folio 2v.

1418

Там же, folio 5v.

1419

Там же, folios 6v, 10r.

1420

Там же, folio 10v.

1421

Там же, folios 153v-154r.

1422

Там же, folio 30r.

1423

Там же, folios 30r, 38r, 45r, 47r, 54v, 78r, 83v.

1424

Sainz Rodriguez (1962), 97.

1425

AHN, Inquisicion, Legajo 1866, Expediente 1, folios 151r, 157 v.

1426

AHN, Inquisicion, Legajo 1866, Expediente 9. Заметьте, что этот файл не имеет номеров томов.

1427

Там же.

1428

AHN, Inquisicion, Legajo 1866, Expediente 2, folio 568v.

1429

Moreno Mancebo (1984), 1275.

1430

AHN, Inquisicion, Legajo 1866, Expediente 1, folio 153v.

1431

Moreno Mancebo (1984) 1274

1432

AHN, Inquisicion, Legajo 1866, Expediente 5.

1433

Mestre (1984), 1250.

1434

AHN, Inquisicion, Legajo 4465, Expediente 5.

1435

AHN, Inquisicion, Legajo 4465, Expediente 17.

1436

Там же, folio 2r.

1437

Mestre (1984), 1251.

1438

Defourneaux (1963), 46.

1439

Marti Gilabert (1975), 44-5.

1440

Defourneaux (1963), 43, № 1.

1441

Mestre (1984), 1252.

1442

Bethencourt (1994), 174.

1443

Saugnieux (1975), 40–41.

1444

Pinta Llorente (1961), 123.

1445

Там же, 130-31.

1446

Там же, 125.

1447

Там же, 126.

1448

Там же, 131-32.

1449

Там же, 137.

1450

Ferrer Benimeli (1976-77), т. III, 81.

1451

Там же, 330-31.

1452

Rego (1971), 125.