«Генерал Франсиско Франко не был человеком идеи, связанной с какой-либо политической доктриной, ему был свойствен известный эклектизм»[383], — весьма проницательно отметил А. Майор. Именно поэтому его режим был открыт для эволюции, но всегда в «круге антидемократии». Свидетельство тому — «Закон о наследовании поста главы государства», который воспринимался многими современниками как установление пожизненной диктатуры под видом королевства, но который в исторической ретроспективе стал первым опорным камнем будущей Испании.

Вторым опорным камнем того устройства, которое Франко пожелал оставить Испании, стала модернизация экономики. Путь к такому решению для него был тернистым и нелегким.

В серии статей, опубликованных в «Arriba» в 1946–1951 гг., подписанных Хуан де ла Коста, подготовленных с помощью Карреро Бланко, Франко не уставал повторять, что экономический либерализм коррумпировал испанское общество; человек остался беззащитным перед лицом социальной несправедливости, что побуждало его искать спасения в революциях. Однако жизнь заставила внести свои коррективы в «экономическое» мышление Франко.

1950 г. был отмечен небывалой засухой. 10 марта 1951 г. Франко, выступая перед постоянной комиссией Национального конгресса вертикальных синдикатов, посвятил свою речь не империи и величию, как обычно, а проблемам голода, нищеты и бедности. К этому времени он, судя по всему, осознал связь экономических трудностей с политикой автаркии.

Первые попытки пробить брешь в стене автаркии Франко «дозволил» технократу М. Арбуруа, министру торговли в правительстве, сформированном в 1951 г., куда наряду с ним вошел А. Муньос Грандес, занявший пост военного министра. Мартин Артахо сохранил пост министра иностранных дел. Этот кабинет и сделал свои первые шаги к либерализации экономики. Но для этого надо было преодолеть сопротивление фаланги.

Фалангисты испытывали страх перед концом изоляции Испании. Они были убеждены, что это может обернуться крахом режима. Их идеологи полагали, что принесение в жертву автаркии — несоизмеримая плата за поддержку Запада усилий Испании стать членом ООН, и винили в этом Мартина Артахо и «технократов». Но привлечение к руководству экономикой технократов высокой квалификации было бы невозможно без согласия самого Франко.

В публичных выступлениях он был осторожен, но в доверительных беседах с Салгадо Араухо Франко был более прагматичен и не раз повторял, что он вовсе не стремился к экономической изоляции, но был вынужден покориться обстоятельствам, когда Испании было отказано в приеме в ООН.

4 декабря 1954 г. в беседе со своим двоюродным братом и многолетним соратником Салгадо Араухо Франко заметил: «Сегодня наши заводы устарели, отстали, и то же самое можно сказать и о наших инженерах-конструкторах. Надо способствовать ориентации молодежи на изучение физических и химических наук, особенно на исследования в области ядерной физики, как это делается в России»[384]. Но если тогда звучала озабоченность преимущественно отсталостью промышленности, то позднее он подверг критике саму концепцию «экономического национализма», основу автаркии, господствующую еще со времен гражданской и особенно мировой войны: «Наши законы (экономические. — С. Я.) устарели, так как многие из них были приняты в эпоху европейской войны, когда еще были живы Гитлер и Муссолини. Надо модернизировать их, сделав более гибкими».

«После нашей войны (имеется в виду гражданская война)… надо было оказать покровительство экономике, создав ИНИ, чтобы производить то, что частное производство не могло дать»[385], — так он определял в свое время необходимость создания государственно-монополистических структур.

Но теперь настали новые времена, изменилась вся социально-экономическая ткань общества.

Для Франко не было неожиданностью то яростное сопротивление, которое он встретил со стороны Института национальной индустрии (ИНИ), этого бастиона автаркии. Но он отдавал себе отчет и в том, что национальная буржуазия, окрепшая в годы восстановительного периода, завершившегося к этому времени, была готова пойти на ограничения гарантированных инвестиций и иных форм поддержки со стороны государства, согласившись на более широкое присутствие иностранного капитала ради укрепления экономических и политических связей с Западом.

Первые попытки пробить брешь в стане автаркии связаны с именем М. Арбуруа, министра торговли в правительстве. Борьба между сторонниками и противниками автаркии персонифицировалась в своего рода дуэли между X. Суанчесом, директором ИНИ, и М. Арбуруа. Франко без колебаний взял сторону последнего: «Такого министра как Арбуруа, о котором много злословят, не так-то легко заменить, так как Арбуруа хорошо знает внешнюю торговлю и добился больших успехов в поддержании торгово-платежного баланса. Суанчес этого не знал никогда и поэтому будет неразумным заменить его»[386].

В конце концов Франко пришлось уступить, однако, только в том, что касалось самого Арбуруа, но отнюдь не тенденции, которую он представлял. Для внесения корректив в экономическую политику ему было необходимо преодолеть сопротивление фалангистов. Повод вскоре представился.

X.-JI. Арресе, вновь занявший пост министра-секретаря фаланги в феврале 1956 г., тогда же представил проект основного закона «Национального движения», включавший комплекс мер, направленных на усиление роли фаланги в государственной системе. Национальный совет фаланги превращался в высший орган государства с правом назначения кандидатов на министерские посты и наложения вето на любые решения правительства.

Половина советников этого органа должна была избираться всеми членами фаланги, а не назначаться Франко, как это было до сих пор. Этот проект представлял собой регрессию к прошлому, вернее ностальгию по несостоявшимся грезам Хосе Антонио Примо де Риверы и Мануэля Эдильи об абсолютной власти фаланги над страной.

Надежда на то, что с принятием в ООН начнется новая страница в истории Испании, побудила к активным действиям как тех, кто формально «вписывался» в «Движение», но стремился к рефалангизации страны, по рецепту Арресе, так и недругов режима — от монархистов, традиционалистов, военных до коммунистов. Эти настроения и использовал Франко.

Весной 1956 г. представитель дона Хуана граф де Руисеньяда передал генерал-капитану Барселоны Хуану Баустисте де Санчесу фантастический план свести на нет усилия Арресе путем восстановления монархии. Франко должен быть отстранен от активной деятельности и ему предлагалось довольствоваться ролью регента.

Франко очень скоро узнал об этом плане. Как и следовало ожидать, он отнесся к нему с иронией. У него был свой план свести на нет как планы Арресе, так и намерение пересадить его в кресло регента. Во время традиционного турне по Андалусии в конце апреля — начале мая того же года, в котором Франко сопровождал Арресе, он в привычном для прошлых времен агрессивном тоне обрушился на врагов фалангистской революции, либералов и всех тех, кто служит интересам масонских лож и международного коммунизма.

К радости Арресе Франко отчеканил: «Фаланга может жить без монархии, но монархия, чтобы быть жизнеспособной, не может быть без фаланги»[387]. Поль Престон предполагает, что воинственность Франко была вызвана тем, что ему стало известно о плане Руисаньяда и генерала Баустисты Санчеса[388].

Лидеры фаланги были удовлетворены. Фернандес Куэста в порыве эйфории даже поделился своей мечтой, чтобы в новой конституции фаланге была бы отведена роль, подобная той, которую играла коммунистическая партия в СССР. Арресе даже пригрезилось правительство, составленное исключительно из фалангистов.

Лидеры фаланги, казалось, забыли, что Франко был непревзойденным мастером по поддержанию «баланса сил». Тем более для того, чтобы вернуть Арресе и Фернандеса Куэсту с небес на землю, у него нашлись веские основания. Против самой идеи рефалангизации страны выступил министр юстиции традиционалист Антонио Итурменди, поручивший Лауреано Лопесу Родо проанализировать план Арресе с точки зрения его соответствия новому международному положению страны после 1955 г. и уже сложившимся еще с времен гражданской войны традициям. Мало кому ведомый до сих пор, Лопес Родо блестяще справился со своей задачей. То было лишь начало восхождения на политическом небосклоне его звезды, что в дальнейшем немало способствовало укреплению позиций полусекретной организации «Опус деи», к которой он принадлежал. Эта организация была основана в 1928 г. арагонским священником Х.-М. Эскривой де Балагером, но вплоть до окончания Второй мировой войны она не играла сколько-нибудь существенной роли в политической жизни Испании. Однако со временем ее влияние в стране и католическом мире стало возрастать. Труд ее основателя, названный им «Путь», — «999 лаконических размышлений», выдержал в 40–50-е гг. только в Испании 15 изданий. Ватикан, вначале воспринявший появление нового течения католицизма весьма сдержанно, в феврале 1947 г. дал ему статус первого мирского института католической церкви.

С самого начала главное внимание Х.-М. Эскривы де Балагера было устремлено на университеты, на всю систему просвещения, на академические институты. Отсюда на протяжении столетий распространялась либеральная мысль, наука противопоставлялась религии. Сюда «Опус деи» стремился вновь внести «дух христианского горения», утвердить католицизм как динамичную современную доктрину, импонирующую деятельной натуре ученого, экономиста, политика, администратора[389], — отмечала российская исследовательница Л. В. Пономарева. Недаром высшие категории этой организации — нумерариос и супернумерариос — были нередко обладателями ученых степеней. Влияние опусдеистов в банковских и промышленных сферах, в издательском деле, в кругах научно-технической интеллигенции не случайно привлекало внимание властей.

Для Франко большое значение имела враждебная позиция к претензиям фаланги высокопоставленных военных, соратников каудильо с времен гражданской войны, и среди них генерала Антонио Барроса. Но прежде всего — Карреро Бланко, которому он безгранично доверял. Франко тем не менее еще долго не открывал карты, надеясь выявить, в какой мере идея рефалангизации пользуется какой-либо поддержкой помимо элиты фаланги.

Франко даже пошел на провокацию: 17 июля, в двадцатую годовщину мятежа, он выступил с докладом на «Национальном Совете испанской традиционалистской фаланги и ХОНС», не собиравшемся с 1945 г., в котором попытался развеять тревогу его членов, опасавшихся, что в будущем монарх-наследник использует свою абсолютную власть для того, чтобы начать переход к демократии.

Реакция последовала незамедлительно. Первым забившим тревогу был Мартин Артахо, так много сделавший для того, чтобы Испания была принята в ООН и тем самым на международном уровне конституировался процесс выхода из изоляции.

Встревожены были и генералы: Барросо постарался внушить Франко Салгадо Араухо, что каудильо теряет контакт с высшей военной иерархией. Чтобы нейтрализовать интриги военных и напомнить генералам об их долге, Арресе добился согласия на проведение близ Саламанки на аэродроме времен гражданской войны грандиозного митинга, дабы генералы вспомнили, что именно им страна обязана избранием Франко 29 сентября 1936 г. главой государства. Но генералы и не помышляли уклониться от своего долга, они лишь выступали против того, чтобы фаланге был предоставлен всесторонний контроль над всеми аспектами жизни нации. К большому удовлетворению военных, в докладе Франко не было упоминания о проекте «Фундаментальных законов» Арресе.

В конце года к кампании против намерения рефалангизации страны подключилась высшая церковная иерархия: 12 декабря три кардинала из четырех — Энрике Пла-и-Даниэль, архиепископ Толедо, Бенамин Арриба-и-Кастро, архиепископ Таррагоны и Фернандо Кирога Паласиос, архиепископ Сантьяго де Комнастела направили Франко письмо, в котором утверждали, что планы Арресе противоречат папским энцикликам, таким, как «Non abbiamo bisogno» и «Mit brennenger Sorge», из-за своего сходства с нацизмом, фашизмом и перонизмом[390].

Несколько дней спустя Франко сказал Арресе, что он не пойдет на конфликт с церковной иерархией. У лидера фаланги сложилось впечатление, что Франко был готов поддержать его идеи, но его руки были связаны оппозицией военных и церкви. Но так ли это? Не была ли предпринята каудильо «разведка боем», дабы выявить отношение к идее рефалангизации таких важных столпов режима, как армия и церковь, и в случае негативного их отношения к планам Арресе, указать тому на его место.

Франко не вел дневников и не всегда был до конца откровенен даже с близкими ему людьми — с Салгадо Араухо и Карреро Бланко. Тем не менее последующее развитие событий позволяет склоняться в пользу последнего предположения. И в те дни, когда Франко демонстрировал перед Арресе свою приверженность идеалам Хосе Антонио Примо де Риверы и планам рефалангизации страны, он пришел к выводу, что настал момент провести некоторые перемещения на иерархической лестнице режима.

В реорганизованном 25 февраля 1957 г. правительственном кабинете вопреки заверениям, данным Арресе, многие важные посты заняли министры-технократы, как они сами себя называли, близкие к «Опус деи».

Рьяные адепты «теории развития», весьма популярной в период западноевропейского бума 50-х — начала 60-х годов, согласно которой взгляды правительств различных стран, независимо от политического режима и идеологической ориентации, совпадают в отношении программы экономического развития, технократы-опусдеисты были вместе с тем сторонниками сильной политической власти, включая и ее авторитарные формы[391]. Их выдвижение на авансцену политики усилило вероятность того, что раздававшиеся в те годы призывы к либерализации общества и прежде всего к освобождению от идеологического наследия «голубого периода», будут канализированы в русло экономики, обойдя демократизацию политической и социальных сфер.

Франко не испытывал больших колебаний, вручая технократам судьбу экономики страны, поскольку был осведомлен, что «Опус деи», будучи сугубо элитарным течением, никогда не был повернут к массам, поэтому его программа не была «осквернена» социальными мотивами. Но особое успокоение в душу диктатора вносила поддержка «опусдеистов» адмиралом А. Каррерой Бланко.

Занимая бессменно с 1941 г. скромный пост заместителя секретаря президиума правительства, он был, по существу, «серым кардиналом» режима. И как всякий «серый кардинал» он умело скрывал свои мысли и деяния, правда, до поры до времени. Кальво Серрер, идеолог «Опус деи», уже после смерти Франко признал, что «единственным человеком из всех приближенных диктатора, кто имел ежедневные контакты с ним, был Карреро Бланко»[392]. Но и Лекерика называл Карреро Бланко «граф-герцог Оливарес», напоминая о всесильном фаворите Филиппа IV. У современных исследователей не вызывает сомнения, что Карреро Бланко был главным политическим советником диктатора.

По мнению П. Престона, неутомимый Карреро Бланко не был лучшим экономистом, чем его патрон. Но он доверял безмерно Лопесу Родо, видя в нем человека большого таланта. Он способствовал тому, чтобы Лопес Родо занял ответственный пост генерального секретаря президиума правительства[393]. Этой паре и принадлежит идея реорганизации кабинета, возможно, наиболее радикальной за все время пребывания Франко во власти, так как он практически отказался от столь дорогих для него экономических пристрастий.

Реорганизуя 22 февраля 1957 г. правительство, Франко избрал как бы «третий путь» вопреки планам и монархистов, и фалангистов. То была попытка восстановить национальное единство и примирить «Две Испании», не меняя кардинально сущности режима. Арресе потерял пост министра-секретаря «Движения» и был заменен, по совету Лопеса Родо, склонным к компромиссу Хосе Солисом — главой «вертикальных синдикатов».

Смена министров иностранных дел также диктовалась «умиротворением страстей». Мартин Артахо, отдававший себя отчет в неизбежных серьезных внешнеполитических осложнениях в случае принятия проекта Арресе и решительно выступивший против него, был заменен на Фернандо Кастиэлью.

Получивший портфель министра иностранных дел Кастиэлья так же, как и Мартин Артахо, принадлежал к Национальной католической ассоциации пропагандистов, однако был более приемлем для фалангистов из группы Арресе, роль которой все же учитывалась во внутриполитическом балансе сил. В стране все еще не забыли, что Ф. Кастиэлья в соавторстве с X. М. де Ареильсой в 1941 г. под грифом Института политических исследований, этого «мозгового центра» фаланги, опубликовал книгу под весьма примечательным названием «Испания — восстановление своего места», где обосновывалась неотвратимость участия Испании во Второй мировой войне на стороне Гитлера и Муссолини. В том же году Кастиэлья вступил в «голубую дивизию».

Он был заметной фигурой к моменту окончания мировой войны. Недаром Серрано Суньер уже после окончания войны, находясь в Женеве в связи с изданием своей книги «Между Эндаей и Гибралтаром», после просмотра в одном из рабочих кварталов советского документального фильма «Парад Победы», произнес: «А ведь здесь намеревались пройти церемониальным маршем как победители Муньос Грандес и Кастиэлья»[394]. Было также известно, что Кастиэлья был одним из авторов первого проекта «Хартии испанцев», подготовленного еще в 1943 г.

Учитывалось и его дипломатическое прошлое: в период международной изоляции, в 1948–1951 гг., он был послом в Перу, в 1951 г. после того, как британское правительство объявило его «персоной нон грата» в связи с его прошлым, оп получил почетное назначение послом в Ватикане, где завершил работу по подписанию конкордата. С поста посла в Ватикане, по инициативе Франко, он и пересел в кресло министра иностранных дел. Связи Кастиэльи с католической «фракцией» европейского и американского дипломатического корпуса оказались в глазах диктатора весьма уместны и как нельзя лучше соответствовали задачам того курса на сближение с Западом, которым предполагал следовать Мадрид.

Для американских протестантов, весьма влиятельных в высших сферах власти, Кастиэлья в качестве министра иностранных дел также был приемлемой фигурой, так как было известно, что испанские протестанты, испытавшие большие затруднения в первые годы после заключения конкордата, расценили это назначение как начало «эскалации терпимости» и воспринимали деятельность Кастиэльи с сентиментальной благодарностью[395].

Мартин Артахо был уязвлен той сухостью, с которой Франко объявил о его отставке: он полагал, что диктатор должен был испытывать благодарность за усилия, предпринятые им для того, чтобы пробить брешь в стене международной изоляции и добиться принятия Испании в ООН. И он был прав. Но диктатор-прагматик привык смотреть не назад, а вперед. Соображение сохранения «баланса сил» в условиях, когда фаланга грозилась выйти из повиновения, требовала, по мнению Франко, замены Мартина Артахо, и никакие чувства не могли повлиять на то, что он почитал за государственную целесообразность.

Для соблюдения «баланса сил» Франко решил сохранить Ариаса Салгадо в качестве министра информации и туризма, включить в правительство фалангиста X. Хирона и друга юности генерала А. Бегу. Последний получил пост министра внутренних дел.

Но главное: новым министром финансов стал М. Наварро Рубио, адвокат, член правления «Народного банка», контролируемого «Опус деи», министром торговли — А. Ульястрес, профессор экономической истории, также член «Опус». Министрам-технократам была оказана серьезная поддержка со стороны президиума правительства, в котором все возрастающую роль играл Лопес Родо.

И все же, когда надо было перейти от слов к делу, сделать первые шаги в реализации того, что так привлекательно выглядело в проектах, диктатором овладели сомнения.

Ведь надо было отказаться от «концепции экономического национализма» — основы автаркии, обусловленной как внешними обстоятельствами, так и победой в вековом споре «испанистов» над «европеистами». Практическую реализацию этой концепции осуществлял орган государственного регулирования — Институт национальной индустрии (ИНИ), возглавлявшийся другом детства диктатора Хуаном Суанчесом. Тем более, что план, предложенный технократами-опусдеистами, можно было реализовать только при поддержке Международного валютного фонда и Международного банка реконструкции и развития, а Франко опасался, что Испании будут поставлены условия, представляющие угрозу для режима.

Но прежде всего надо было попытаться стать членом этих международных организаций. Еще при принятии Испании в Международный валютный фонд (МВФ) и Международный банк реконструкции и развития в мае-июне 1958 г. Мадриду было поставлено условие привести экономическую ориентацию в соответствие с нормами, обязательными для всех членов этих организаций. Еще более определенные и жесткие условия выдвинул Совет Организации экономического сотрудничества и развития (ОЭСР) при обсуждении просьбы испанского правительства о вступлении. Ассоциированным членом этой организации Испания стала 10 января 1958 г., а полноправным — по прошествии почти полутора лет, в июне 1959 г. Переговоры были долгими и нелегкими, так как мадридскому правительству предлагалось полностью отказаться от политики автаркии, которую оно проводило 20 лет. Но когда «План стабилизации», предложенный МВФ, был представлен Франко для окончательного утверждения в феврале 1959 г., он заявил: «Не время».

Тогда Наварро Рубио настоял на встрече в Эль Пардо, но и там натолкнулся на сопротивление Франко: «Мы сможем разрешить ситуацию своими собственными средствами». Тогда Наварро Рубио пришлось напомнить, что Испания «находится в двух шагах от краха, что наиболее авторитетные лица страны согласны начать процесс либерализации и открытия нашей экономики и что сопротивление части нашего правительства — это приговор не только в плане экономики, но и политики». На это Франко ответил: «В принципе у меня нет недоверия к «Плану стабилизации». Я верю, что наши ресурсы недостаточны. Но я сомневаюсь в добром расположении к нам международных учреждений и боюсь, что нас оставят на милость иностранных кредиторов, которых не будут одолевать сомнения в том, чтобы оставить нас в критической ситуации, если дело пойдет не так, как мы заранее предполагали»[396].

Только тогда, когда международные эксперты подтвердили, что испанская экономика находится на грани банкротства и не может более выдерживать хронический дефицит бюджета, что валютный запас сократился до 200 млн долларов, Франко наконец решился.

20 июня 1959 г. в Вашингтоне Кастиэльей был подписан меморандум, по которому Испания брала на себя обязательство «переориентировать свою экономическую политику и направить ее по линии сближения с западными странами». Эти обязательства были затем конкретизированы в «Плане экономической стабилизации», предусматривавшем открытие более широкого доступа иностранным товарам на испанский рынок, ослабление ограничений товарам для иностранных капиталовложений, превращение песеты в свободно конвертируемую (при условии ее девальвации — с 42 до 60 песет за доллар), ослабление административного контроля над производством, включая контроль над ценами и заработной платой. Испания получила столь остро необходимые ей 546 млн долларов (первоначально — 375 млн) в форме кредитов и займов от Европейского валютного фонда, членом которого она становилась в силу вступления в ОЭСР, от МВФ, правительства США и частных американских банков.

В официальной декларации, сопровождавшей предоставление Испании займов, кредиторы выражали надежду, что эти доллары обеспечат успешное начало осуществления программы «экономической стабилизации», подчеркнув тем самым жесткую целенаправленность финансирования.

В декларации подчеркивалось, что программа «стабилизации» разработана при участии, а принята с «полного одобрения» испанского правительства. И действительно, этот план был поднят до уровня правительственного декрета. Однако его реализация наталкивалась на известное сопротивление внутри режима не только тех, кто видел в нем недопустимый отказ от важнейших теоретических принципов фалангизма, которых режим неуклонно придерживался в течение 20 лет, но и тех, кто, примирившись с тем, что иностранное, в первую очередь американское, экономическое вмешательство расшатывало фундамент и нижние этажи авторитарных структур, опасался, что он направит развитие страны по пути, который приведет к укоренению в Испании господствующей в США политической «модели» в противовес «авторитарной модели», утвердившейся в Испании[397].

Некоторое успокоение вносило отсутствие требований политического характера со стороны США и международных экономических организаций, находившихся под эгидой Вашингтона. Оппозиция, узаконенная, но практически существовавшая, называла модернизацию экономики консервативной. И не только потому, что все еще давали о себе знать и старые структуры управления экономикой, и технологический разрыв с передовыми странами мира. Бурный экономический рост не улучшил социальные позиции низших классов, что стало большим препятствием для создания третьего опорного камня будущего страны — национального консенсуса в той редакции, которая была задумана самим Франко, т. е. как базы реформированного, обновленного режима.

Со времени окончания гражданской войны Франко не уставал много лет повторять слова, сказанные им 17 сентября 1939 г.: «Победила Испания, поражение понесла анти-Испания». Победители не знали пощады. Не могли смягчить жестокие репрессии даже просьбы Ватикана и испанской церковной иерархии, поддержкой которых Франко так дорожил. 15 апреля 1939 г. было искажено радиопослание Пия XII: разрешив передать слушателям только поздравление с победой, диктатор приказал исключить те слова главы католического мира, где он обращался с просьбой проявить добрую волю к побежденным. В начале 1940 г. корреспондент «The Times» сообщал из Мадрида: «Победившая половина хочет наступить ногой на горло побежденной, а побежденная по-прежнему кипит возмущением».

Но со временем идея примирения стала все больше пробивать дорогу к умам и сердцам испанцев.

В 1948 г. вышла в свет книга П. Лайна Энтральго — в прошлом одного из идеологов фаланги, позднее профессора — «Испания как проблема». Тогда Франко был недоволен брожением в кругах гуманитарной интеллигенции, даже близкой к режиму, которая восприняла идею примирения двух культур как призыв к «наведению мостов». Но жизнь вносила свой коррективы: прежде всего молодежь, на которую фалангисты возлагали особые надежды, освобождалась от национал-синдикалистских мифов. В феврале 1956 г. в студенческих волнениях впервые бывшие «победители и побежденные» оказались вместе; политолог Э. Диас определил это как кризис режима[398].

Франко со свойственной ему интуицией решил перехватить носившуюся в воздухе идею примирения «двух Испаний». «Материальным» воплощением того, как диктатор представлял себе преодоление пропасти между «двумя Испаниями», может служить мемориальный комплекс в «Долине павших».

С тех пор, как в 1940 г. был заложен первый камень будущего грандиозного сооружения, прошло девятнадцать лет. Изменился мир, менялись архитекторы, к «…павшим» прибавились тысячи строителей, бывших военнопленных республиканцев, умерших от непосильного каторжного труда. Но неизменной оставалась воля того, кто задумал пантеон, — Франко — вдохновителя этого величественного сооружения, которое вечно должно было напоминать грядущим поколениям о крусаде и сохранять память о павших в ней. По мнению историка Э. Гонзалеса Дуро, вплоть до мельчайших деталей все изменения должны были согласовываться с самим Франко[399]. Мемориал составляли грандиозная базилика, сооруженная в гранитной толще Гуадаррамы, по обеим сторонам которой были камеры, где покоились останки павших, и величественный крест 153 метров высоты, весивший 200 т, который венчал это сооружение.

Социалист И. Прието мог судить о монументе только по фотографиям, тем не менее со свойственной ему проницательностью он незадолго до смерти писал: «Сооружение комплекса в «Долине павших» идентично с замыслом Филиппа II, задумавшего Эскориал как монастырь и пантеон», заметив при этом, что оба сооружения придуманы были двумя людьми с каменными сердцами, но только один сжигал еретиков, а другой расстреливал республиканцев, да и уничтожали людей они в разных пропорциях: Филипп за три месяца сжег во Фландрии 1800 протестантов, а Франко за тот же срок после «победы» расстрелял многие тысячи социалистов, синдикалистов и масонов[400]. В это рассуждение следует внести один, но очень существенный корректив: ставшая привычной антикоммунистическая слепота Прието не дала ему узреть среди расстрелянных многие тысячи коммунистов.

В письме сестре и брату основателя фаланги от 7 марта 1959 г., в котором Франко просил разрешение на перенос праха из Эскориала в подземную базилику «Долины павших», он писал о «героях и мучениках нашей крусады», не упомянув об их антагонистах — «красных», хотя их останки уже тогда отовсюду свозились для захоронения в склепе. Однако при открытии мемориального комплекса 17 июля 1959 г. об этом все же было объявлено: для доказательства стране и внешнему миру стремления преодолеть пропасть между победителями и побежденными власти готовы были через 20 лет простить мертвых.

В беседе с Салгадо Араухо Франко так разъяснил свой замысел: «В армии красных было много таких, кто принял участие в борьбе, поскольку выполнял свой долг перед Республикой, а также тех, кто был насильственно мобилизован. Монумент создан не для того, чтобы продолжать разделять испанцев на две непримиримые группы. Главная цель сооружения — напомнить о победе над коммунизмом, который стремился к господству над Испанией. Так оправдалось мое желание — похоронить павших католиков из обоих сообществ»[401]. Но в публичных выступлениях он прибегал к иной тональности: «Борьба между Добром и Злом не закончена», «Враги Испании разбиты, но не мертвы». И памятник — напоминание того, чем эта борьба может быть закончена.

Франко был убежден, что режим, в создание которого он внес настолько значительный вклад, что он получил никем не оспариваемую дефиницию — франкистский, так же несокрушим, как и мемориал в «Долине павших», какие бы коррективы ни внесло всесильное время. Но в Испании конца 50-х годов далеко не все разделяли его уверенность.

9 ноября 1961 г. Салгадо Араухо передал каудильо статью известного философа и политолога X. Арангурена «Политический режим в Испании в 1971 г.». После исчезновения существующего режима монархия, писал Арангурен, будет установлена или монархистами, или нацией, которая, по его мнению, не является чрезмерно монархической. Королю они оставят два пути: удовлетворить или стремления монархистов, или надежды остальной части нации. Если он не откажется от первого пути, то монархия рано или поздно будет обречена. Только «немонархическая» монархия жизнеспособна. Франко возразил: «Я не согласен с этими предсказаниями: этот сеньор забыл о режиме, преобразившем Испанию в течение 25 лет»[402].

Арангурен ошибся только на четыре года.

20 февраля 1946 г. корреспондент «The New York Times» К. Сульцбергер удостоился приема в Эль Пардо. Корреспондента, как он впоследствии писал, встретил невысокий плотный человек в аккуратной военной форме, с полным бледно-оливковым лицом и принужденной улыбкой. Во время беседы его маленькие руки все время находились в движении[403].

Таким Франко оставался многие годы.

Его жизнь в Эль Пардо была подчинена строгому регламенту, им самим установленному. Он рано вставал, завтракал, совершал прогулки верхом или же играл в теннис около часа. Рабочий день начинался в 10 часов: во вторник — аудиенция с военными, в среду — с гражданскими чиновниками, в четверг — прием иностранных послов и работа с Карреро Бланко над вопросами, которые он намеревался поставить перед правительством, в пятницу — заседание совета министров, которое длилось нередко 10–12 часов и во время которого он практически не покидал кресла и не обнаруживал следов усталости, по вечерам — консультации с министрами и лицами, занимавшими важные позиции в системе режима. Согласно журналу посещений, до конца жизни он принял 9169 персон.

Обедал Франко в кругу семьи, меню — простое, блюда — испанские. В воскресенье — месса, охота в окрестностях Эль Пардо.

Охота и рыбная ловля были его страстью. Отпуск он проводил в Сан-Себастьяне и Галисии, проводя дневное время на любимой яхте «Асор» и отдаваясь своему любимому занятию — рыбной ловле. С годами Франко все реже бывал на охоте, предпочитая всем развлечениям телевизор и домашнее кино.

Биографы Франко не сообщают о круге его чтения. Известно, что на его письменном столе постоянно лежал трактат «Государь» Макиавелли. Те, с кем он общался, отмечают его умение слушать. Возможно, его осведомленность о том, что происходило в стране и мире, была почерпнута от собеседников. Его доверенный секретарь Салгадо Араухо приводит пример того, как Франко тщательно отслеживал все, что касалось гражданской войны, вступая в заочную полемику с авторами исследований, например, с X. Томасом, перу которого принадлежит фундаментальная монография «Испанская гражданская война»[404].

26 октября 1961 г. в беседе с Салгадо Араухо Франко с недоумением воспринял известия о самом тоне, с каким молодой президент Дж. Кеннеди отозвался о России во время своего пребывания в Западном Берлине. Франко готов был признать, что «Кеннеди вдохновлен самыми добрыми намерениями, однако, он напрасно слишком уж полагается на суждения некоторых своих советников, которые недостаточно вникают в политику русских и их образ жизни. Россия сегодня не та, что была раньше. Надо иметь в виду, что она преобразовалась в огромной степени, она обладает великой культурой. Народ ее хочет жить лучше, сравнивая свой уровень жизни с тем, что имеют страны Запада.

Поэтому ее руководители уже не имеют в своем распоряжении народ, который снесет все. Сегодня у русских большое желание процветать, работать, учиться, чтобы быть более просвещенными, с надеждой и желанием жить лучше… Поэтому русскому правительству с каждым разом все труднее продолжать править в форме распоряжений, не обращая внимание на то, что полагает и думает народ…

Россия, по моему мнению, совершает ошибку, держа часть своих войск в странах-сателлитах, что всегда поддерживает их желание быть независимыми и ненавидеть своих захватчиков»[405]. Франко, по-видимому, был убежден, что испанцы уже имеют все то, о чем русские только мечтают. Диктаторам всегда не хватает самокритики.

С удовлетворением Франко воспринимал и все известия об улучшении отношений со многими странами Европы, особенно с соседней страной — Францией.

17 ноября 1961 г. итальянская «Avanti» опубликовала статью «Де Голль восхищается Франко». В ней говорилось, что президент Франции утром 16 ноября принял в Елисейском дворце испанского министра иностранных дел Кастиэлью, с которым имел беседу в течение получаса. Не было никаких сообщений о цели визита, известно лишь, что оба собеседника дискутировали об европейских проблемах. Источники сообщают, что де Голль передал Кастиэлье устное послание главе испанского государства, в котором президент Франции высказал мнение, что испанский режим в высшей степени способствует европейской стабильности и социальной умиротворенности. «The Economist» был более эмоционален. В статье «До каких пор», опубликованной 25 ноября 1961 г., говорилось, что «генерал де Голль сделал еще один шаг в своей новой политике дружбы с генералом Франко, когда он принял господина Кастиэлью, испанского министра иностранных дел». Он уверил его «во всей симпатии» к каудильо и его режиму, «который представляет собой фактор стабильности и социального мира в Европе». Автор статьи расценил это как благодарность за бескорыстное решение каудильо прекратить деятельность высланных в Испанию французских правых (речь идет о членах праворадикальной организации ОАС. — С. П.). Но его благодарность генералу Франко, хотя и понятна, уживается с неблагодарностью к изгнанным испанским республиканцам, которые сначала в Сопротивлении, а затем и во время мира оказали столь большую услугу ему самому и французской нации. Был запрещен конгресс Испанской социалистической партии в Тулузе, и только в результате протеста французских социалистов было получено разрешение на проведение конгресса в По. В начале этого месяца была запрещена публикация всех испанских республиканских газет, выходивших на территории Франции. Среди наиболее важных газет, попавших под эти меры, были «El Socialista», умеренный еженедельник, основанный в Мадриде Пабло Иглесиасом в 1890 г., и три динамичные анархо-синдикалистские газеты, выходившие в свое время в Барселоне. Все — антикоммунистические, хотя и антифранкистские…

Но Франко не задевали выпады европейской прессы, для него было более важно отношение де Голля, которым он восхищался, хотя и не понимал, почему президент мирится с существованием партий.

Радовали его и успехи в экономике и экономической внешней политике, о которых его информировали министры и послы, хотя и не вдаваясь в детали. Служба дипломатической информации МИД 24 марта передала ему сообщение, посланное Кастиэльей из Вашингтона: «С американской помощью и сотрудничеством мы начинаем программу экономической реконструкции, которая, без сомнения, будет иметь огромное значение для упрочения Западного мира», — утверждал министр иностранных дел сеньор Кастиэлья по прибытии в Вашингтон, где ему на аэродроме были оказаны военные почести[406]. Кастиэлыо поместили в резиденции для официальных гостей, близ Белого дома.

Комментируя цели Кастиэльи, «The Times» делала вывод, что испанский министр будет информировать президента Эйзенхауэра «о прогрессе в области экономики и финансов как результате подписанного правительством в Мадриде в июле прошлого года «Плана стабилизации»»… Эта операция проходит с таким успехом, что Испания уже готова выплатить 50 млн долларов Международному валютному фонду и 24 млн долларов — Европейскому валютному фонду. Баланс испанских счетов в публичных и частных коммерческих банках США увеличился более чем на 150 млн долларов[407].

Выступая на завтраке Испанского института и Испанской торговой палаты, Кастиэлья сказал, что «с тех пор, как Испания вступила в эру тесного сотрудничества с США, к настоящему времени были достигнуты следующие результаты: 425 млн долларов были получены в качестве экономической помощи, 4 млн долларов — технической помощи, 154 млн долларов — в виде кредита Эксимбанка, 22,5 млн долларов — от Фонда развития и 400 млн долларов — на восполнение сельхозресурсов… Вся эта помощь была безвозмездной».

По словам Кастиэльи, экономика Испании прошла два этапа — период затягивания поясов и период «распускания поясов» благодаря помощи США; оба они подготовили третий этап — «План стабилизации». За восемь месяцев реализации этого плана резервы Испании превысили 200 млн долларов. Первая фаза пройдена; на второй фазе были предоставлены большие возможности для иностранного, прежде всего североамериканского капитала, и был продолжен процесс либерализации. В настоящее время, по словам Кастиэльи, в Испании — абсолютная свобода для вложения иностранного капитала — до 50 % капитала предприятия[408].

Сообщенные Кастиэльей результаты «Плана стабилизации» были подтверждены Милтоном Барелли, вице-директором экономической миссии в Испании, перед Торговой палатой США 24 мая 1961 г.: «Для Испании «План стабилизации» является основой, наиболее прочной, для его будущего экономического развития и отправной точкой на пути к более тесной экономической интеграции и кооперации с другими странами Европы и свободным миром»[409].

В международном плане, по мнению Барелли, Испания уже сейчас является полноценным членом Международного валютного фонда и Международного банка, а в скором времени — Международного валютного сотрудничества.

18 октября 1961 г. министр торговли США Лютер Ходжес и сопровождавшие его лица удостоились приема у Франко. В интервью газете «ABC» Ходжес поделился впечатлениями о стране: «Уровень золотовалютных резервов в Испании сейчас более высок, чем когда-либо… Но что самое важное — Испания либерализовала свою торговую политику и сократила свой контроль над национальными и иностранными инвестициями капитала»[410].

Успехи в сфере экономики во многом — следствие стратегии, предложенной опусдеистами, находившими неизменную поддержку у Карреро Бланко. А это, в свою очередь, увеличивало дистанцию между фалангой и технократами, что стало источником самой большой напряженности внутри режима на протяжении последних лет жизни Франко. Перед ним вставала не только тень прошлого, которое он никогда не забывал — воспоминания о его недругах по ту сторону траншей гражданской войны. Его тяготили и новые заботы — прежние сторонники-фалангисты не могли простить его очередного отступления от «максим» Хосе Антонио Примо де Риверы.

20 ноября в двадцать четвертую годовщину смерти основателя фаланги, во время церемонии в «Долине павших», на которой присутствовали только сторонники режима, диктатор услышал: «Франко, ты — предатель». Франко не удивился, если бы эти слова принадлежали кому-либо из потомков тех, кто навеки, как он полагал, остался по ту сторону траншей прошлого. Но это был молодой фалангист Роман Алонсо Урдиас — один из тех, кто сохранил веру в утопию Хосе Антонио.

Первая реакция Франко: расстрелять! Но в последний момент он изменил решение. Урдиас был приговорен к 20 годам тюрьмы и был отправлен в дисциплинарный батальон в Сахару, куда в свое время отправляли пленных республиканцев[411].

Фалангисты высокого ранга — Арресе, Фернандес Куэста и Солис, не могли себе позволить выражать свои чувства столь откровенно, как молодой радикал, но и они доставляли немало хлопот каудильо, интригуя против технократов из «Опус деи» и их планов либерализации экономики… Франко приходилось соблюдать «баланс сил», проявляя поистине дипломатическую изворотливость.

13 октября 1961 г. Солис и Эрреро Техедор организовали «дефиле» по улицам Мадрида, названное «Европейская академия ветеранов». Разбитые в 1945 г., они собрались в столице Испании, чтобы почтить того, кто нанес поражение их врагам в канун Второй мировой войны, т. е. Франко. Итальянские фашисты и германские нацисты, генералы, изгнанные из стран Восточной Европы, шли плечом к плечу с ветеранами испанской гражданской войны. Но тот, кого собирались приветствовать, уклонился от этой чести, хотя и направил поздравительное послание участникам «дефиле», зачитанное генералом Мартином Алонсо[412].

Но фаланга была недовольна не только отведенным ей местом в «балансе сил».

Фалангисты всегда выступали против монархии как института и династии Бурбонов в особенности. Заявление о своем праве на престол сына покойного Альфонса XIII дона Хуана де Бурбона, графа Барселонского перенесло вопрос о воскрешении монархии из теоретических высот в поле практической политики.

В ноябре 1942 г. дон Хуан в «Journal de Geneve» разъяснял: «Я — не глава заговора, я — законный представитель того политического бесценного сокровища существующего века, которым является испанская монархия. Я уверен, что монархия будет восстановлена. Моя высшая цель — стать королем Испании, в которой все испанцы, пришедшие к согласию, будут жить вместе»[413].

Дон Хуан назначил своим представителем в Испании генерала Вигона, бывшего министра Франко и единственного германофила среди тех, кто входил в директивную группу, цель которой была в объединении усилий по возведению на трон претендента. Остальные — генералы Кинделан и Аранда, бывший министр образования П. Саинс Родригес, известный летчик Ансальдо, тот самый, кто должен был в начале мятежа доставить Санхурхо в Испанию, писатель Е. Вегас Латапие — были англофилами, поддерживавшими контакт с посольством Великобритании. В эту группу входил и Хуан Марч, в свое время оказавший столь значительную финансовую поддержку Франко.

Деятельность активистов монархического движения вскоре стала известна Франко. Но репрессии были мягкими: Саинс Родригес лишился кафедры, Кинделан был вынужден оставить пост генерал-капитана Каталонии и получил назначение начальника Академии в Сарагосе, сменив Аранду, Ансальдо и Вегас — выгнаны, Хуан Марч получил предупреждение[414].

После разгрома немецких войск под Сталинградом и поражения армии Роммеля в Африке Карреро Бланко посоветовал Франко встретиться с доном Хуаном. Но эта встреча произошла только пять лет спустя. 19 марта 1945 г. дон Хуан обратился с манифестом к испанскому народу. В нем претендент на престол осудил режим Франко, созданный по образу тоталитарных систем держав «оси» как противоречивший самому духу и традициям испанского народа. Именно монархия, полагал дон Хуан, может стать надежным средством примирения и достижения согласия между всеми испанцами, к тому же приемлемым путем решения «испанского вопроса» для внешнего мира[415].

Автор манифеста призывал к восстановлению традиционного, т. е. парламентского режима, обещал гарантии демократических свобод, широкую политическую амнистию, созыв законодательной ассамблеи, проведение политико-социальных-мер в духе времени. Близкий к графу Барселонскому политолог и философ Кальво Серрер, переправивший этот манифест в Испанию из Лозанны, где в то время находился дон Хуан, охарактеризовал его «как разрыв с Франко, как настоящий заговор». Тогда же был арестован генерал Аранда.

2 февраля 1946 г. дон Хуан перенес свою резиденцию в Португалию, в замок Эсториль, исторически принадлежавший испанским Бурбонам. 13 февраля 458 представителей высшей иерархии написали открытое письмо претенденту на престол, выразив надежду, что монархия вскоре будет установлена.

Франко был в ярости. Первая реакция — «раздавить червяков!» Но отступил перед аргументом — эта акция не улучшит репутацию режима за рубежом[416].

Франко прервал всякие отношения, преимущественно эпистолярные, с доном Хуаном. Но, возможно, эта акция иерархов режима и подтолкнула его к тому, чтобы ускорить разработку «Закона об ответственности». Он сам и его ближайшее окружение давно искали выход, который бы придал «респектабельность» режиму и вместе с тем послужил бы «яблоком раздора» в стане его противников за рубежом, испанцев и неиспанцев. Таковым могло бы стать официальное восстановление монархии. Но не «классической», существовавшей до апреля 1931 г., а особой монархии «Национального движения», при которой Франко сохранил бы абсолютную власть.

В конце марта 1947 г. работа над проектом «Закона об ответственности» была завершена, и 30 марта Франко направил Карреро Бланко в Эсториль, чтобы ознакомить с ним дона Хуана. Как и следовало ожидать, ответ претендента был отрицательный. «Манифест Эсториля» осудил само намерение диктатуры, этого режима неограниченного правления, прикрыться «славной мантией монархии»[417]. Франко предвидел реакцию дона Хуана. И не дожидаясь возвращения Карреро Бланко, обнародовал текст «Закона об ответственности». О результатах «прямой консультации с народом» речь уже шла. Франко никогда не мог простить дону Хуану приверженности либерализму, в течение всей своей жизни он не переставал повторять, что его воцарение было бы истинной катастрофой для испанцев. Тем не менее вопрос о монархии привел Франко к тому же графу Барселонскому: 25 августа 1948 г. во время встречи с Франко на яхте «Асор» дон Хуан дал согласие на то, чтобы его сын Хуан Карлос выбрал местом своего жительства Испанию. Так в стадию реализации вступил план, который американский историк С. Пейн назвал «Операция Принц». Монархия должна была стать первым опорным камнем будущей Испании. Главным советником графа Барселонского тогда был Х.-М. Хиль Роблес. Возможно, он был одним из соавторов этой «операции».

Была достигнута договоренность, что Хуан Карлос продолжит свое образование и получит степень бакалавра в Сан Себастьяне. Но принц еще не раз возвращался в отчий дом. Постоянным местом жительства принца Испания стала позднее.

Утром 18 января 1955 г. принц Хуан Карлос прибыл в Мадрид. Ему было тогда 17 лет. Франко сам составил учебный план будущего монарха: военные училища, академия генерального штаба. В 1959 г. Хуан Карлос получил звание лейтенанта пехоты и авиации и старшего лейтенанта флота. Но более всего Франко был озабочен воспитанием будущего монарха.

14 марта, вскоре после прибытия принца в Испанию, он прочел ему «настоящую лекцию по моральному воспитанию», как заметил присутствовавший при этом Салгадо Араухо. Он внушал Хуану Карлосу, что «короли должны находиться в контакте с народом, как можно более непосредственном, для того, чтобы знать его нужды и попытаться разрешить их».

Франко полагал, что Хуану Карлосу надо было продолжить изучение различных предметов в сфере экономических и политических наук. «Это можно осуществить только в Испании, посещая различные университеты и школы для специалистов, возможно чаще присутствовать в аудиториях. Для этого надо жить в стране как можно больше. Я сказал Хуану Карлосу, что надо завоевать молодежь, которая сейчас несколько отчуждена или проявляет скепсис по отношению к этой форме правления. Монархия должна быть народной»[418].

Франко поучал: «настоящий народ более здоровый, менее эгоистичный, чем люди высокого положения, наделен настоящим чувством патриотизма и любви к родине и более расположен к самопожертвованию во имя ее…

Принц должен иметь в виду, что вся нация смотрит на него и он должен представлять доказательства своей абсолютной моральности». Диктатор предостерегал от дурных примеров, напомнив о фривольности Альфонса VI, призывал не следовать примеру тех, кто уклонялся от выполнения своей миссии и защиты интересов народа, как Филипп IV, передоверивший управление графу Оливаресу[419].

9 марта 1956 г. принц пережил страшную трагедию: играя с пистолетом, подаренным Франко, он случайно выстрелил. Его любимый младший брат Альфонсо умер тотчас. Этот инцидент, по мнению автора биографии Хуана Карлoca I Пауэла, убедил Франко в том, что его выбор будущего наследника предопределен свыше[420]. Но сам факт гибели брата глубоко травмировал Хуана Карл оса и оказал большое воздействие на желание, подсказанное его отцом: сделать все возможное, чтобы братоубийственная война в Испании никогда не разразилась вновь.

Позднее Хуан Карлос скажет маркизу Луису де Вильялонга, автору наиболее известной биографии Хуана Карлоса «Король», построенной как диалог короля с его современниками: «Мой отец был прав, когда наперекор всему и вся послал меня для обучения в Мадрид. Смог ли я сделать то, что сделал в Испании, если бы провел всю свою юность в Португалии или Швейцарии и возвратился бы в свою страну, говоря по-испански с французским акцентом»[421].

В 1962 г. состоялась свадьба Хуана Карлоса и греческой принцессы Софии. Молодая чета посетила Эль Пардо, после завтрака Франко с удовольствием отметил, что принцесса говорит достаточно хорошо по-испански, очень мила, кажется разумной и очень культурной. С одобрением он отнесся и к предстоящему визиту супругов к папе Иоанну XXIII[422].

Но свадебное путешествие затянулось, после Рима — другие страны Европы и Америки. Дж. Кеннеди принял их в Белом доме, оказав большое внимание.

2 марта 1963 г. Франко с огорчением сказал своему собеседнику Франко Салгадо Араухо, что принцесса постоянно общается с персонами из высшей аристократии, которые могут настроить ее против режима, вышедшего из крусады (крестового похода, т. е. гражданской войны. — С. П.). «Я понимаю, что среди нашей аристократии есть достойные люди и большие патриоты, но беспокоит окружение, в котором принцесса должна жить в Испании»[423].

Но больше всего Франко тревожили контакты Хуана Карлоса с отцом, хотя Франко никогда не терял надежды, что его влияние на Хуана Карлоса все же возобладает над воздействием на него воззрений его отца, дона Хуана, графа Барселонского, хотя и с тревогой наблюдал за тем, как Хуан Карлос со все большей настойчивостью пытается «восстановить гармонию» в своих отношениях с отцом. Франко никогда не скрывал своего негативного отношения к дону Хуану. В беседе со своим братом Франко Салгадо 20 декабря 1962 г. он сказал: «Я уверен, что в Испании никогда не наступит царство графа Барселонского, так как его образ мышления приведет к коммунистической революции, такой же, над которой мы одержали победу в 1939 г…Испанский народ не готов и не чувствует демократию так, как это практикуется в англосаксонских странах»[424]. С еще большей тревогой на исходе своего жизненного пути он наблюдал за тем, как граф Барселонский не жалел усилий, чтобы объединить вокруг монархии все оппозиционные франкизму силы, настаивая на том, что монархия может возродиться в Испании только как конституционный и демократический институт.

Отвечая на вопрос Вильялонги об истоках ненависти Франко к дону Хуану, Хуан Карлос ответил: «думаю, что Франко видел в моем отце… мятежного либерала, угрожавшего уничтожить полностью его дело… Когда мой отец говорил: «Хочу быть королем всех испанцев», Франко, вероятно, переводил: «Хочу быть королем победителей и побежденных»». На вопрос, разве это неправда, Хуан Карлос ответил: «Да, естественно, но для Франко, вне сомнений, это было невыносимо»[425].

Хуан Карлос разделял мнение отца, что монархия должна быть демократической, так как «это единственный способ быть принятой Европой и миром». Но до поры до времени ему приходилось соблюдать осторожность. Это имело и оборотную сторону — в глазах многих испанцев он был «наследником» Франко.

Но самый неприятный сюрприз для Франко был подготовлен ассамблеей «Европейского движения», собравшейся 7–8 июня 1962 г. в Мюнхене и проходившей под эгидой ЕЭС. Были приглашены 118 испанцев — 80 из самой Испании и 38, находившихся в изгнании. Это была внушительная делегация, представлявшая все силы оппозиции внутри страны и вне ее, за исключением Коммунистической партии. Впервые собрались вместе те, кого разделяли траншеи гражданской войны: социалисты и Хиль Роблес, республиканцы и Ридруэхо.

Хиль Роблес «от имени испанцев, здесь присутствующих, и от имени своих друзей в Испании», заявил, что нельзя допустить, чтобы «их родина оказалась в стороне, в то время как вы строите Новую Европу. Как европейцы мы, испанцы, стремимся к полной интеграции Европы и наднациональному единению на подлинно демократической основе». Делегация обратилась к ассамблее «не принимать Испанию в ЕЭС, пока не будет достигнута однородность ее политического режима с режимами остальных стран ЕЭС»[426].

Франко был в ярости. Подвластная ему пресса назвала ассамблею «Контубернио, т. е. сожительство, в Мюнхене». Было приостановлено действие XIV статьи «Хартии» о праве испанцев жить в Испании, никогда полностью и не соблюдавшейся.

Ворота Испании, как горько шутили в стране и за рубежом, никогда не были открыты после 1939 г., разве только была приоткрыта щель. Но и теперь она закрылась. Д. Ридруэхо и Хиль Роблес остались в эмиграции, многих участников ассамблеи выслали на один год на Канарские острова[427].

Франко на пороге своего семидесятилетия по-прежнему стоял перед проблемой соблюдения внутреннего «баланса сил».

Диктатор не вникал в детали новой линии экономической политики, всецело полагаясь на министров-технократов. 10 июля 1962 г. к тандему Ульястроса — Наварро Рубио присоединились опусдеисты Г. Лопес Браво и М. Лора Тамайо, занявшие соответственно посты министров индустрии и образования.

Фалангисты расценили эти назначения как подтверждение своих подозрений о заговоре «Опус деи». Чтобы «выровнять равновесие» Франко учредил пост вице-президента правительства, назначив на этот пост генерала А. Муньоса Грандеса, бывшего командующего «голубой дивизией», сторонника «твердой линии». Это назначение было чисто номинальным актом: Муньос Грандес сохранил за собой пост начальника генерального штаба и был поглощен делами армии, а его обязанности по руководству правительством негласно исполнял «серое преосвященство» режима Карреро Бланко, покровительствовавший «Опус деи».

Тогда же впервые стал членом правительства М. Фрага Иррибарне, получивший свой пост министра информации после того, как разгневанный Франко уволил в отставку преданного ему фалангиста Ариаса Салгадо только за то, что в прессу просочились сведения об акции в Мюнхене, причем в окарикатуренном виде.

Пер Якобсен, в то время президент МВФ, на вопрос Кальво Серера, «совместима ли экономическая политика по преимуществу либерального типа с авторитарным режимом», ответил положительно[428]. Конференция происходила в Вашингтоне в июне 1959 г. К этому времени завершались долгие и трудные переговоры, предшествующие вступлению Испании в ОЭСР полноправным членом, когда мадридскому правительству пришлось согласиться с отказом от политики автаркии, которой оно следовало 20 лет.

Именно это обстоятельство, именуемое в исследованиях как «конец экономического национализма», повлияло на отношение европейской и американской элиты к режиму Франко. И хотя иностранная пресса, причем не только левая или левоцентристская, продолжала критиковать Франко, а в экстремальных случаях, таких, как казнь Гримау, высоко поднимала волну протеста против репрессий, руководители многих стран сменили тон, когда речь заходила об Испании.

«Одним из уроков современной истории, — отмечал один из наиболее известных испанских политологов X. Тусель, — состоит в том, что тоталитарные страны, независимо от истоков происхождения их режимов, обладают способностью более эффективной, нежели демократические, из-за возможности использовать все средства, не принимая во внимание каких бы то ни было моральных критериев»[429]. О «моральных критериях» европейская элита предпочитала и не вспоминать, если к этому ее не принуждало общественное мнение.

21 мая 1961 г. министр внутренних дел Р. Батлер и министр иностранных дел Британии лорд Хьюм нанесли официальный визит Мадриду. Отклики британской прессы были не столько благожелательными, сколько подробными до деталей, что служба информации испанского МИД подготовила специальный обзор, куда вошли только наиболее лестные для страны посещения высказывания. «Изоляция Испании: Мистер Батлер сказал, что это — позор», — так озаглавила статью о визите газета «The Guardian». Орган лейбористов «Daily Herald» посвятил событию четыре колонки: «Батлер сказал Испании: «Запад в вас нуждается»». «The Times» от 24 мая приводит такие слова британского государственного деятеля: «Испания так же присутствует в международной жизни, как и большинство стран, и это хорошо… Нелогично, что Португалия входит в НАТО, а Испания — нет». Еженедельник «Daily Express» поместил на первой странице фотографию Кастиэльи и британского министра и полный отчет о визите. В редакционной статье говорилось: «Мистер Р. Батлер объявил, что Испания должна быть принята в западный альянс. Большинство британского населения согласно с ним. Франко может быть диктатором, но он никогда не наносил вред британским интересам, в отличие от некоторых стран, с которыми мы поддерживаем теперь хорошие отношения». И ссылается на Германию. 31 мая вся британская пресса поместила сообщение, что на второй день визита лорд Хьюм встретился с Франко. Переговоры длились 70 минут, и это, по мнению официальных кругов Испании, — хороший знак[430]. Следующий год был не менее благоприятным для европейской политики Испании.

4 июня 1962 г. Кастиэлья направил официальное послание М. Жюно, председателю комиссии по делам стран, не представленных в Совете Европы: «Согласно информации, полученной от посла Испании в Париже и консула в Страсбурге, мне стало известно, с какой энергией и объективностью Вы защищали дело Испании в Совете Европы. Выражаю мою благодарность Вам и всем, кто возвышает свой голос в организациях, определяющих будущее Европы»[431]. Но наиболее благожелательные известия для режима поступали из Парижа и Бонна.

23 октября 1962 г. Кастиэлья в письме послу Испании в Лондоне маркизу де Санта Крус сообщил самые обнадеживающие новости, которые стали известны от посла Швейцарии в Париже Солдата. На церемонии вручения верительных грамот де Голлю между послом и президентом Франции состоялась беседа. Зашла речь об Общем рынке и вступлении Англии в ЕЭС. Реакция генерала была очень живая: «Почему Англия? Скорее Испания. Преимущественное право за Испанией».

И вторая новость, сообщенная Кастиэльей: во время визита Лопеса Родо в Германию Эрхард заявил, что является противником выдвижения предварительных требований для вступления Испании в Общий рынок[432].

После визита Эйзенхауэра в Мадриде не сомневались в благожелательном отношении к Испании и Вашингтона. Для Франко то были дни триумфа. Коллективный пессимизм сменился эйфорией надежд на близкое свершение «испанского чуда». Перед ожидаемым «долларовым дождем» отступили на какое-то время даже извечные опасения, которые питал национальный сектор к конкуренции иностранных, в том числе американских капиталовложений. Особые надежды на дальнейшее укрепление испано-американских отношений порождал приход в Белый дом Д. Кеннеди — первого президента-католика в истории США. Но именно период администрации Кеннеди был отмечен весьма серьезными трениями в отношениях Мадрида и Вашингтона, но не потому, что Кеннеди был католиком, а потому, что он был либеральным католиком[433]. Д. Кеннеди, действительно, публично неоднократно выражал недовольство франкистским режимом.

Громкую известность получили в свое время его слова, сказанные во время приема в Белом доме совершавшего свадебное путешествие принца Хуана Карлоса и доньи Софии летом 1962 г., которые можно было истолковать как проявление заинтересованности в уходе Франко.

Это было частное турне, однако, как отмечает сопровождавший принца Кальво Серер, в предвидении того, что Хуан Карлос мог бы стать будущим лидером Испании, Кеннеди проявил к нему большое внимание.

Вполне естественно, что во время встречи в Белом доме испанским гостям также был задан вопрос о будущем Испании. Из ответа принца следовало, что после Франко будет король. На это, как свидетельствует Серер, Кеннеди, уже умудренный полуторагодичным опытом пребывания у власти, ответил быстро и метко: «Да, но вся трудность — в переходном периоде»[434].

Антифранкистские настроения в США все еще были весьма ощутимы, и недавно назначенный посол Испании в Вашингтоне А. Гарригес, пытаясь рассеять то негативное отношение, которое проявляли к порядкам Франко администрация и общественное мнение, неизменно прибегал к такому аргументу: «Испанский режим является не тоталитарным, а авторитарным, и находится в процессе эволюции к конституционной монархии»[435].

Убеждение в том, что источник напряженности в отношениях между Испанией и Западом следует искать в отсутствии существенных перемен во внутренней жизни страны, разделял и бывший посол в Мадриде в годы Второй мировой войны К. Хейс. Беседуя с Кальво Серером, он горячо советовал: «Пусть делают хоть что-то, пусть меняют что-либо, чтобы мы могли им помогать»[436].

Скептические высказывания Кеннеди о Франко породили у некоторых американских журналистов даже представление, что «меры по либерализации, начатые в 1962 г., были следствием давления администрации Кеннеди». И хотя Васкес Монталбан, анализируя эти представления, заметил, что «это так же возможно, как и недоказуемо», сам он, как и большинство исследователей Испании того периода в стране и за ее пределами, был убежден, что режим вступил на путь некоторых реформ под давлением прежде всего таких факторов, как возрожденное стачечное движение, начавшееся с массовых забастовок 1962 г. в Астурии, Стране Басков и Каталонии, движение солидарности всех сил оппозиции внутри страны и за рубежом со студенческим движением, жестоко подавляемым, но тем не менее все развивавшимся, что усиливало, в свою очередь, тенденцию к единению в действиях противников режима[437].

Подогреваемое Пентагоном «осознание» необходимости возобновления соглашений, срок которых истекал в 1963 г., заставило Кеннеди похоронить свою идею реформации Испании, если она у него и была. Эта же причина побудила администрацию Кеннеди примириться с той самостоятельной линией в отношении Кубы, которую позволил себе Мадрид, начиная с 60-х годов. Однако осознание необходимости закрыть глаза на тот поворот в испано-кубинских отношениях, который произошел близко к тому времени, когда Кеннеди счел возможным открыто высказаться против режима Франко в присутствии Хуана Карлоса, пришло к Белому дому не сразу.

Испано-кубинские отношения развивались весьма неравномерно. Франко никогда не скрывал своего расположения к диктатору Батисте. На Кубе даже было весьма широко распространено убеждение, что Испания оказала ему помощь «живой силой и техникой» в борьбе с оппозицией, что и определило особую остроту в отношениях между двумя странами после свержения на Кубе режима диктатуры. В декабре 1959 г. Фидель Кастро страстно протестовал против визита Эйзенхауэра в Мадрид[438]

Отношение Испании к новой Кубе не было однозначным. В том же декабре 1959 г. эмиссар революционного кубинского правительства А. Нуньес Хименес предпринял поездку в Западную Европу, пытаясь получить заем в 100.млн долларов и договориться о мерах, которые могли бы нейтрализовать или хотя бы ослабить экономическую блокаду Вашингтона. Он встретился с Франко и поставил его в известность, что Соединенные Штаты оказывают давление на новое кубинское правительство, требуя от него компенсации за конфискованные крупные земельные участки, принадлежавшие до того североамериканцам.

Реакция Франко была весьма своеобразна: «Не платите им ни сентимо, ни сентимо», — повторял диктатор. В связи с этим еженедельник «New York Times Magazine» от 13 ноября 1979 г. заметил, «что многие испанцы надеялись, что Фидель наставит изрядный нос дяде Сэму». Речь шла о тех, кто подобно Франко пережил горечь поражения в 1898 г., когда Испания утратила Кубу, Пуэрто-Рико и Филиппины, а потому были склонны смотреть на Кастро как на мстителя за те давние унижения[439]. Об устойчивости воспоминаний подобного рода, все еще сохранявших силу над чувствами людей определенного возраста, свидетельствуют и слова Муньоса Грандеса, бывшего командира «голубой дивизии»: «Мое поколение выросло в ненависти к вашей стране. Вы нанесли нам поражение в 1898 г. и унизили нас»[440], — сказал он во время визита в США.

Но всякий раз, когда действительность напоминала о революционном характере нового кубинского правительства, наступало охлаждение, а порой и обострение отношений между Испанией и Кубой. Особой напряженности испано-кубинские отношения достигли в январе 1960 г., когда испанскому послу в Гаване Пабло де Лохендио маркизу Вельиска было предложено в 24 часа покинуть страну. Изгнание посла последовало после инцидента, неизвестного до того в истории дипломатии, на телестудии Гаваны 21 января 1960 г.

В этот день Ф. Кастро, выступая по телевидению, заявил, что Лохендио руководит действиями кубинской контрреволюции. Испанский посол явился в студию, прервал выступление Ф. Кастро, публично обвинив его в «клевете» на Испанию. Произошла потасовка, но силы были неравны. Лохендио покинул Гавану, а кубинский посол в Мадриде Хосе Кардона был отозван для «консультаций»[441]. Франко был доволен поведением Лохендио и отблагодарил его, назначив послом в Швецию.

7 августа 1960 г. во всех католических соборах Кубы было оглашено пастырское послание, подписанное архиепископом Гаваны Мануэлем Артеагой и другими архиепископами и епископами Кубы, в котором выражалась озабоченность католической церкви в связи с «возрастающим наступлением коммунизма в стране». Особую тревогу, как видно из текста послания, у кубинской церковной иерархии вызывало «установление тесных отношений с коммунистическими странами, особенно с Советским Союзом»[442]. 1 1 августа во время телевизионного выступления Фидель Кастро заявил, что систематические провокации «фашистских священников» подстрекаются посольством Соединенных Штатов и режимом генерала Франко в Испании.

Франко был возмущен. 14 августа испанское правительство направило ноту протеста против нападок на Иоданию и ее главу, указав при этом на «особую дружбу» к кубинскому народу и неуклонное следование «политике невмешательства во внутренние дела других стран»[443].

Не только администрация Кеннеди, но и кубинская эмигрантская пресса никак не желали смириться с торговлей Испании с Кубой Фиделя Кастро, что, по ее убеждению, «благоприятствовало этой форме коммунистического режима и этому диктатору». Франко спокойно воспринял эти упреки.

21 января 1965 г. в беседе с Салгадо он сказал: «У нас слишком большие материальные и моральные интересы в этой стране, чтобы отказаться от них, не учитывая последствий и страданий, которые могут коснуться наших соотечественников. Здесь живет очень много испанских семей и тех, кто не будучи уроженцами нашей Родины, являются детьми или потомками испанцев. Наша моральная обязанность — не оставлять их беззащитными… Весь мир знает, что испанское правительство является открыто антикоммунистическим»[444].

Но соображения взаимовыгодной торговли заставили идти на компромисс: для индустриализировавшейся Испании проблема экспорта стояла не намного менее остро, чем проблема импорта для подвергавшейся экономической блокаде Кубы.

В Вашингтоне надеялись, что на пути развития торговли между Испанией и Кубой непреодолимым препятствием встанет Директива президента Кеннеди от 9 февраля 1963 г., подтвержденная затем соответствующей резолюцией конгресса США, запрещавшая предоставление помощи любому государству, которое в течение 60 дней не примет меры для прекращения доставки грузов с Кубы и на Кубу на своих судах и самолетах. Официальная просьба испанского правительства не распространять эту директиву на торговлю Испании с Кубой была отклонена администрацией Кеннеди.

И негативное отношение к Франко, проявленное американским президентом во время визита Хуана Карлоса, имело своим источником, по-видимому, не только «либеральные» воззрения Кеннеди, но желание предостеречь Мадрид от опасной дружбы.

В установленное протоколом время начались переговоры о продлении испано-американских соглашений о базах.

Официально американскую сторону на переговорах представлял госсекретарь Д. Раек. Испанская дипломатия рассматривала как свое большое достижение повышение уровня представительства по сравнению с 1953 г. Но, как и в 1953 г., на всех стадиях переговоров решающее слово оставалось за военными. Пентагон и его шеф были остро заинтересованы в сохранении баз в Испании, и в намеченный заранее срок, 26 сентября 1963 г., в Нью-Йорке Д. Раек и Кастиэлья поставили свои подписи под документом, который предусматривал продление на пять лет срока действия испано-американских соглашений. В полной мере о содержании соглашений 1963 г., равно как и 1953 г., можно будет судить тогда, когда будут опубликованы секретные статьи этого документа, которые до сих пор никогда не были преданы гласности. Но и тот текст соглашений, который был опубликован, дал основание зарубежной и испанской историографии придти к обоснованному выводу, что новое соглашение не являлось автоматическим продлением прежних военно-экономических соглашений 1953 г.[445]

Согласно «Совместной декларации» испано-американские соглашения получили признание как «часть соглашений по обеспечению безопасности атлантической и средиземноморской зоны».

Мадриду, казалось, удалось добиться того, что Франко в свое время определил как признание равноправия участвующих в соглашении сторон: «Угроза какой-либо из двух стран… — говорится в декларации, — наложит обязательства как на одну, так и на другую страну, и каждая страна предпримет те действия, которые сочтет необходимыми в рамках своих конституционных норм».

Чтобы избежать обсуждения в сенате, подписанные в сентябре 1963 г. соглашения по-прежнему оставались в статусе «исполнительных», а не договора, как хотелось бы кое-кому в Мадриде. Однако и в этом виде соглашения вызвали резкую критику в Соединенных Штатах.

Даже в условиях, когда безумие маккартизма в какой-то мере ввело общественное мнение США в желаемые правящими кругами рамки, при оказании помощи франкистскому режиму Вашингтону пришлось прибегать к известной осторожности, избегая излишней гласности. Недаром все соглашения с Мадридом вплоть до смерти Франко имели статус исполнительных, а помощь Испании, в отличие от нормы, практикуемой в отношениях с другими западноевропейскими странами, представлялась преимущественно в виде займов, а не безвозмездной дотации[446].

«Соединенные Штаты, как и до этого Германия, рассчитывали на то, чтобы Испания служила им, и не думали, чтобы служить ей»[447], — эти слова П. Вилара так же справедливы, как и слова С. Мадариаги, сокрушавшемся о том, что «конгрессменов и сенаторов, день за днем посещавших Франко, а затем по возвращении в Вашингтон воспевавших ему хвалу, меньше всего интересовала свобода испанского народа»[448]. Но используя противоречия в сложном современном мире, что принесло свои результаты еще во времена Второй мировой войны, испанская дипломатия добилась известной внешнеполитической самостоятельности в проведении как традиционных направлений внешнеполитического курса, будь то в Латинской Америке, в Африке или на Ближнем Востоке, так и нетрадиционных — в Восточной Европе, последние — с 60-х годов.

Испании удалось использовать «особые отношения» с США, чтобы приблизиться к Западной Европе, чему подтверждением служит курс, взятый с конца 50-х годов, хотя ей и не удалось добиться той степени интеграции, к которой ее побуждали настойчивые поиски рынков, в чем была весьма активна буржуазия, окрепшая в результате экономического подъема 60-х — начала 70-х годов. Вместе с тем руководители внешней политики Испании, к явному неудовольствию своего партнера по военно-политическому союзу, заключенному в 1953 г. и с тех пор неоднократно продлеваемому, порой демонстрировали известную самостоятельность и там, где это затрагивало интересы США.

Проявляя весьма незначительную уступчивость даже к требованиям полулегальной оппозиции центристского толка, Франко, начиная с середины 60-х годов, занял достаточно гибкую позицию, когда речь шла об удовлетворении требований общественности в том, что касалось внешнеполитического статуса страны, тем более, если это отвечало националистическим амбициям или открывало предохранительный клапан для выхода народного недовольства. К тому же в январе 1966 г. произошел столь серьезный инцидент, вызвавший такую однозначную и бурную реакцию общественного мнения, что правительство вынуждено было занять весьма жесткую позицию по отношению к своему заокеанскому партнеру по соглашениям о базах.

«Это случилось ровно в 10.22 утра по местному времени, в понедельник 17 января 1966 г. Высоко в небе северо-восточнее деревни (речь идет о Паломаре, что в переводе означает «Голубятня». — С. П.) над синеватым зубчатым хребтом Сьерра-Альмагрера, где финикияне когда-то добывали абсолютно чистое серебро и выковывали из него блестящие якоря для своих кораблей, прогремел взрыв»[449]. Так, Т. Шульц из «The New York limes», одним из первых корреспондентов прибывший на место катастрофы, начинает свое повествование о трагическом столкновении бомбардировщика В-52 из состава 68-го бомбардировочного крыла, которое базировалось в Сеймур Джонсон, возвращавшегося из сторожевого патрулирования в восточной части Средиземноморья, с самолетом-заправщиком КС-135, поднявшимся с базы в Мороне.

Внутри бомбовых отсеков В-52 находились четыре плутониево-урановые-235 водородные бомбы, каждая разрушительной силы в полторы мегатонны.

Первое сообщение об авиационной катастрофе поступило уже в 10.25 в штаб 16-й воздушной армии, расположенной в Торрехоне. Несколько минут спустя о происшествии был поставлен в известность генерал До-новэн, начальник консультативной группы по оказанию военной помощи Испании. У Доновэна, как отмечает Шульц, был широкий круг знакомств среди офицеров испанской армии, «но наибольшую ценность представляли его дружеские отношения с генерал-капитаном Муньосом Грандесом, семидесятилетним начальником генерального штаба и вице-президентом испанского правительства». Муньос Грандес, которому нанес свой первый экстренный визит Доновэн, отнесся к новости спокойно…

Поиски четырех потерянных бомб начались 18 января. Скоро стало известно, что две водородные бомбы раскололись и радиоактивный плутоний рассеялся. Третья бомба упала в море. 19 января испанское правительство было поставлено в известность о существовании угрозы радиоактивного заражения, и министр промышленности Г. Лопес Браво предложил О. Наваскесу, председателю испанского Совета по атомной энергии, немедленно отправить в Паломарес группу ученых. 22 января доктора Рамос и Ирамсо приступили к осмотру населения. Военные, которые полностью контролировали положение, бдительно следили за тем, чтобы информация была минимальной. Даже посольство США было плохо информировано, что не могло не вызвать тревоги посла Э. Дьюка, который отдавал себе отчет в том, что ему придется нести ответственность за политические последствия прискорбного инцидента.

В секретном донесении в госдепартамент Дьюк указывал, что «методы информации общественности, которыми пользуется военное командование, вызывают политические осложнения… в лагере Уилсона пренебрежительно относятся к мнению испанцев и что офицеры, ответственные за операцию, слишком много внимания уделяют чисто военным вопросам и не учитывают отношение Испании и всего мира к проблеме в целом»[450]. Но и испанское правительство не спешило разглашать «секреты» Паломареса, опасаясь отпугнуть иностранных туристов, — в 1965 г. 14 млн туристов дали свыше 1 млрд долларов дохода. Между тем движение протеста в стране и мире нарастало.

1 марта доктор О. Наваскес в интервью испанскому агентству «Сифра» сообщил, что еще не найдена четвертая водородная бомба, самая современная. 2 марта Госдепартамент подтвердил информацию Наваскеса. Общественное мнение страны и мира было глубоко встревожено. Правительствам США и Испании пришлось с этим считаться.

Для того, чтобы убедить мир, что воды Средиземного моря у побережья Альмерии не радиоактивны, посол Дьюк решил организовать в Паломаресе 8 марта морское купанье, убедив министра информации и туризма Фрагу Иррибарне принять в нем участие.

Однако ни массовый заплыв американских дипломатов в еще холодном море, ни обнаруженная и поднятая наконец 16 апреля водородная бомба не смогли успокоить испанцев. Даже в близких к правительству кругах стали раздаваться голоса, призывавшие к возвращению Испании на позиции «традиционного нейтралитета». И министр иностранных дел Ф. Кастиэлья не был глух к этим призывам.

Три дня спустя после катастрофы в Паломаресе правительство Испании с согласия Франко наложило запрет на полеты самолетов американской стратегической авиации с ядерным оружием на борту над территорией своей страны, а, следовательно, и производить дозаправку самолетов над ней. Об этом Муньос Грандес поставил в известность председателя объединенного комитета начальников штабов Э. Уиллера в секретном послании 20 января. Официальное заявление о прекращении полетов американской стратегической авиации над Испанией было сделано Фрагой Иррибарне 21-го, в пятницу, на очередном заседании кабинета министров, на котором председательствовал Франко.

Как заметил Т. Шульц, «счастливым стечением обстоятельств для американцев было то, что бомбы упали на территории Испании, а не какой-либо другой европейской страны», сославшись при этом на одного чиновника госдепартамента. «Представьте себе, какой поднялся бы шум, если бы эти чертовы бомбы свалились на Францию или Италию?»[451]. Но и для Испании последствия трагедии Паломареса не прошли бесследно.

Антивоенные и антиамериканские настроения широких кругов испанского общества, столь ярко проявившиеся во время трагических событий в Паломаресе, в полной мере были использованы правительством Мадрида. Дабы оказать давление на своих партнеров по «совместному использованию баз», Франко неизменно ссылался на нейтралистские настроения испанцев и резкое возрастание риска для страны, сопряженного с существованием баз.

В июле 1968 г. Кастиэлья отправился в Вашингтон. Впереди было еще два месяца до официального начала консультаций о базах, предусмотренных соглашением. Однако испанское правительство сочло нужным заранее подготовить своего партнера к неожиданностям, которые несла в себе его новая позиция. Согласно Б. Уэллесу, поездка Кастиэльи была предпринята по поручению Франко: испанский министр иностранных дел должен был поставить Вашингтон в известность о намерении своего правительства добиваться заключения не соглашения, а оборонительного договора, а также увеличения поставок в Испанию новейшего американского вооружения[452].

В ходе предварительных переговоров Кастиэлья конкретизировал условия, на которые готов был пойти Мадрид: гарантия совместной обороны, доведение соглашения до уровня договора об обороне, предоставление Испании такого же юридического статуса, на каком основаны взаимоотношения США и других членов НАТО, увеличение военной и экономической помощи до 1200 млн долларов, предоставление этой помощи в течение пяти лет, поставки в счет ее зенитных ракет «Хок», сверхзвуковых «Фантомов», тяжелого вооружения[453]. Эти условия были сочтены американской стороной явно завышенными. Однако попытки снизить уровень требований натолкнулись на сопротивление Кастиэльи, который, к неудовольствию своих партнеров, заговорил о нейтрализме как желанной альтернативе внешнеполитического курса Испании.

Для объяснения позиции Кастиэльи, которую Р. Маурер, один из старейших американских корреспондентов в Испании, назвал «барахтаньем в нейтралитете»[454], политики и журналисты в стране и за рубежом выдвигали такие причины, как стремление набить цену за военные базы, осознание роста опасности сохранения этих баз на испанской земле, попытка следовать примеру генерала де Голля, наконец, недовольство отказом Вашингтона поддержать Испанию в ее борьбе за ликвидацию колониального статуса Гибралтара, чему Кастиэлья придавал особое значение.

В самой Испании заявка на нейтрализм чаще всего связывалась с тенденцией к сближению с Европой. «Приблизиться к Европе, войти в континент, объединиться с западным миром — вот благородное и полезное стремление большинства секторов нашей страны»[455] — эти слова X. Ареильсы находили в те годы большой отклик, причем имелась ввиду не только Западная, но и Восточная Европа. «Необходимо установление отношений со всеми странами Востока, включая Советский Союз и Китайскую Народную Республику… Для того, чтобы укреплять в Испании демократию, соглашения с США не должны содержать никаких ограничений для отношений со странами иного цвета и иного политического знака», — такое требование, сформулированное газетой «La Vanguardia espanola» 17 марта 1970 г., не представлялось тогда чем-то необычным.

Прерванные по инициативе Испании переговоры были возобновлены 10 сентября 1968 г. Так начался период «консультаций», а вернее, усиленного давления госдепартамента и Пентагона на Мадрид. Кастиэлья не смог до конца удержать свои позиции. 20 июня 1969 г. Кастиэлья и В. Роджерс, ставший государственным секретарем после прихода к власти республиканской администрации, подписали временные соглашения, предусматривавшие продление аренды двух военно-воздушных баз и базы подводных лодок до 26 сентября 1970 г.

По возвращению в Мадрид Кастиэлья, как это было принято, доложил о результатах своих переговоров Франко. Тот не скрывал своего недовольства, что негативно вскоре отразилось на судьбе Кастиэльи: с годами диктатор стал более болезненно реагировать на неудачи.

ЧАСТЬ VI

Советник по делам торговли в испанском посольстве в Бонне переслал Кастиэлье публикацию в известном немецком еженедельнике «Der Spiegel» от 25 июля 1962 г. под весьма примечательным заголовком: «Испания. Наследник Франко. Старые товарищи». В ней шла речь о назначении А. Муньоса Гранде вице-президентом правительства. 13 августа Кастиэлья переслал публикацию самому Муньосу Гранде.

Повествование велось с того далекого 25 сентября 1925 г., когда с возгласом «Да здравствует смерть!» майор Муньос Гранде в битве при Алхусемасе устремился во главе своего отряда на воинов Абдэль-Керима. Тяжело раненный, он с трудом мог сообщить своему шефу, полковнику Франко, об успехе операции. С тех пор их связывала дружба. И как бы высоко ни поднимался Франко, он никогда не забывал Муньоса Гранде. В начале гражданской войны Франко спас своего товарища от смертной казни за измену, к которой его приговорил военный трибунал Республики, обменяв его на одного из находившихся в плену офицеров-республиканцев.

Муньос Гранде оказал услугу Франко весной 1941 г., когда радикалы из фаланги (в статье они названы «горячими головами») попытались выступить против военно-бюрократического, как они считали, режима, противоречившего заветам Хосе Антонио Примо де Риверы: он способствовал подчинению фалангистской милиции армии. Франко назначил его командиром «голубой дивизии», из которой 3943 военнослужащих (явное преуменьшение. — С. П.) не вернулись домой. Несмотря на то, что и Муньос Гранде давал клятву верности Гитлеру, президент Эйзенхауэр наградил его в 1954 г. медалью «За достоинство». Тем самым, отмечает автор, «США реабилитировали военного преступника!». В тот же год 11 июля Франко присвоил Муньосу Гранде чин генерал-капитана, равный по значению званию маршала, чин, не присваиваемый в Испании уже 35 лет.

Назначение Муньоса Гранде вице-президентом правительства налагало на него обязанность занять высший государственный пост в случае болезни, отсутствия или смерти Франко. По существу, диктатор дал понять, что рассматривает Муньоса Гранде своим наследником.

Этот выбор Франко автор статьи связывал с событиями на празднике в Эль Пардо в честь свадьбы Хуана Карлоса и Софии. Франко спросил у принцессы: «Хотелось бы Вам когда-либо стать королевой этой страны?» София промолчала, уступив ответ своему мужу. «Ваше превосходительство, только после смерти моего отца. Законный наследник трона — мой отец», — ответил Хуан Карлос. После этого диалога Франко и назначил Муньоса Гранде вице-президентом правительства.

По сведениям автора статьи, Франко сам доверительно сообщил Муньосу Гранде, что он избрал его своим преемником. В ответ новый вице-президент посоветовал, во избежание критики, сообщить дону Хуану, что Испания еще не созрела для решения королевского вопроса.

«Выбор Муньоса Гранде — похищение королевской мечты», — таков вывод автора статьи[456], с которым едва ли можно согласиться. Скорее это был намек дону Хуану, либералу, воспитанному в духе британского конституционализма, которого Франко считал одним из своих главных врагов. Ему, по мнению диктатора, предстоит распрощаться с королевской мечтой, а не его сыну, которого он надеялся поднять на трон вместо его неудобного отца. Ведь согласно закону 1947 г. (статья 3-я) наследником могло стать только лицо королевской крови. А Франко уважал законы, которые он сам подписывал.

Расширение в правительстве представительства членов «Опус деи» вначале не нашло такого отклика в иностранной прессе, как высокое назначение Муньоса Гранде, хотя и усилило напряжение с фалангой, именуемой с 1958 г. «Движением». Недовольство фалангистов вызывало и растущее влияние JIoneca Родо, формально не обладавшего министерским постом, но практически ставшего экономическим диктатором отходившей от автаркии Испании.

Еще до формирования нового состава правительства, 25 января 1962 г. Франко последовал совету Карреро Бланко, назначив Лопеса Родо главой нового комиссариата «Плана развития», центрального органа по планированию, создание которого было рекомендовано советниками Всемирного банка. Представители этого комиссариата направлялись в каждое министерство экономического профиля в ранге делегатов президиума правительства с правом создавать межминистерскую комиссию[457].

Это решение встретило сопротивление Наварро Рубио. Министр финансов не пожелал видеть в своем министерстве представителя комиссариата и подал в отставку. Франко принял отставку, предложив в качестве возмещения пост главы Банка Испании, на который Наварро Рубио согласился только спустя три года. Но еще большее сопротивление пришлось преодолеть со стороны фалангистов: Солис попытался добиться согласия на то, чтобы комиссариат был включен в систему вертикальных синдикатов. Франко ответил отказом.

Солис и другие руководители Движения были убеждены, что фаланга проиграла решающее сражение за будущее Испании без Франко[458]. Однако, по мнению П. Престона, сам Лопес Родо был убежден, что реформа управления и экономики будет пока лучшей гарантией для сохранения режима, нежели иммобилизм, хотя в весьма отдаленном будущем он не исключал политических изменений внутри страны[459]. Сам Лопес Родо так сформулировал свое кредо: когда доход на душу населения достигнет 1 тыс. долларов в год, можно будет приступить к демократизации[460].

Безграничное доверие Франко к Лопесу Родо может быть понято как согласие с его позицией. Казалось, что Франко был рад переложить на Лопеса Родо свои обязанности. И хотя формально Франко возглавлял правительственную Комиссию по проблемам экономики, превратившуюся в мини-кабинет министров, его фактическим руководителем был Лопес Родо[461].

О прошлом А. Лопеса Родо в Испании в то время знали мало. Лишь впоследствии, со слов его соратников, а также из сведений, включенных в его «Мемуары», изданные уже после смерти Франко, стало известно, что он окончил колледж в Барселоне, основанный французским монахом Сан Хуаном де Клюни. На протяжении почти всей войны Лопес Родо был в Барселоне и всего несколько месяцев в армии Франко. После поражения Республики окончил университет. Как он сам рассказывал позднее, 8 марта 1941 г. во время мессы в церкви иезуитов на улице Касне в Барселоне он явственно услышал глас Божий и решил обратиться с просьбой приема в «Опус деи», о деятельности которого был осведомлен от своего друга Р. Эскала Хиля[462].

Доверие к нему Карреро Бланко было безгранично.

В начале февраля 1965 г. Салгадо передал Франко анонимное сочинение, в котором анализировалось положение в фаланге, традиционализме и «Опус деи». Франко не согласился с суждением автора (или авторов), что в недрах этих организаций возникают оппозиционные режиму течения. Мало того, он опроверг почти все позиции анонима: по его мнению, автор напрасно задался целью обесценить роль фаланги, он игнорирует или пытается игнорировать ее популярность и всенародное признание ее миссии, ее заслуги в воспитании юношества в духе высокого патриотизма, дисциплины и ответственности в выполнении своего долга.

Что касается Руиса Хименеса, оппозиция которого к режиму ни для кого не была тайной, то, по мнению Франко, он никогда не был «пламенной старой рубашкой». Бывший министр образования никогда и не рассматривался им, Франко, как энтузиаст фаланги, и его политические воззрения всегда были либеральными.

Франко отверг все рассуждения анонима относительно того, что «Опус деи» и режим «впадают в либерализм, принесший столько зла и стоивший столько крови Испании». Диктатор с величайшим уважением отнесся не только к концепции государства и общества, попыткам актуализировать испанские католические традиции, но и к тому, что «Опус деи» поставил на службу Испании свою «хорошо подготовленную и сплоченную команду», обладающую не только ясным видением своих целей, но также и точным представлением о методах их применения[463].

С усилением присутствия «Опус деи» в правительстве и вне его связывали планы приватизации крупной собственности и ограничением всевластия ИНИ. Поползли слухи об отставке главы ИНИ Суанчеса. Франко попытался их опровергнуть. 9 ноября 1963 г. он сказал Салгадо: «Это неверно. А произошло то, что Суанчес противится политике правительства по постепенной либерализации промышленности и сокращения деятельности ИНИ… Суанчесу не нравится молодость, он не хочет иметь ничего общего с инженерами нового поколения и верит только старым инженерам — судостроителям старой эпохи, — возможно потому, что знает их лучше. Но им всем более 70 лет»[464].

Сам Франко был убежден, что понимает тот молодой мир, в котором он, ровесник Суанчеса, жил. Но все же несколько месяцев спустя Суанчес был уволен.

Тема «Опус деи» в то время начала привлекать все большее внимание иностранной прессы. Салгадо Араухо 13 июня 1966 г. обратил внимание Франко на статью «Святая мафия» во французском журнале «Le Nouvel Observateur», в которой шла речь о том, что «Опус деи» правит Испанией. Автор статьи привел слова, сказанные якобы Лопесом Родо: «Не генерал Франко является тем, кто правит Испанией, им являюсь я». И далее в этой статье описывается торговая и предпринимательская деятельность, которой занимается эта религиозная организация.

Франко пропустил мимо ушей упоминание о Лопесе Родо, которому он сам безгранично доверял. Его больше занимало другое: «Теперь имеется много лиц, которые сближаются с «Опус деи», чтобы добиться экономических выгод, но это не означает, что эта ассоциация посвятила себя достижению только этой цели». Франко отозвался с высочайшим уважением об основателе «Опус» Эскриве де Балагере, персоне великой религиозности, напомнив о признании этой организации его святейшеством Папой[465].

Он вновь вернулся к теме «Опус деи» в ноябре 1966 г. в связи с яростными нападками фаланги: особенно доставалось газете «Madrid» и ее редактору Кальво Сотело, а также «Народному банку», управляемому Тебернером. Франко встал на защиту «Опус», назвав большинство его руководителей «корректными персонами», которые, по его мнению, если и участвуют активно в политике, то не смешивают ее с деятельностью в религиозной ассоциации и не афишируют свою принадлежность к ней.

На вопрос, не является ли «Опус» «белым масонством», как полагают некоторые группы общественного мнения, Франко ответил, что «масонство обязывает своих братьев следовать своим политическим инструкциям, которые всегда должны быть в согласии с ориентацией секты. Этого никогда не делало «Опус деи»»[466].

Примечательно, что позиция Франко в отношении «Опус деи» совпадала во многом с видением Серрано Суньера, давно отдалившегося как от политики, так и от идеологии режима. Много лет спустя на вопрос журналиста Санья, кому он симпатизировал в полемике между «Опус» и фалангой, Суньер ответил, что при первых известиях, дошедших до него от этой организации, он отнесся с симпатией и уважением к ее центральной идее: внести дух христианства во все сферы деятельности человека. Реальная политика, однако, оказалась весьма далекой от этого, что, впрочем, случалось со многими политическими партиями.

Как и Франко, Суньер отделял религиозные устремления «Опус» от политической деятельности[467].

Относительно плавное течение политической жизни верхов было поколеблено в конце 1962 г.

7 ноября 1962 г. в Мадриде был арестован один из руководителей Коммунистической партии Испании Хулиан Гримау, незадолго до этого тайно вернувшийся из эмиграции. Избитый при задержании и подвергнувшийся затем жестоким пыткам при допросах, он был выкинут из окна Главного управления безопасности, дабы инсценировать самоубийство. Но Гримау остался жив и, тяжело раненный, предстал перед военным трибуналом, который приговорил его к смертной казни за «военный мятеж», подчеркнув тем самым, что речь шла о деяниях, совершенных в период гражданской войны[468]. Это подтвердил и Фрага Иррибарне, назвав на пресс-конференции Гримау «отвратительным убийцей», хотя со времени окончания гражданской войны Гримау никого не убивал[469].

Франко не ожидал негативной реакции общественного мнения Европы, не говоря уже об Испании, поскольку приговор был вынесен коммунисту. На этот раз диктатор ошибся: против казни Гримау с протестом выступили не только Никита Хрущев, глава Социнтерна Вилли Брандт и Гарольд, лидер лейбористов, чего можно было ожидать, но и королева Англии Елизавета II и даже кардинал Джованни Баггиста Монтини, архиепископ Милана, ставший 18 июня 1963 г. Папой Павлом VI[470].

Осведомленный о позиции де Голля и Валери Жискар д'Эстена, занятой руководителями Франции под напором общественного мнения страны, посол Испании в Париже X. Мария де Ареильса срочно посетил Мадрид. Однако Кастиэлья развеял надежды посла, сообщив ему о твердой позиции Франко и его кабинета[471].

Фрага Иррибарне в письме Гевину Фрейману от 18 декабря 1962 г. уверял своего коллегу в Лондоне, что он обладает правдивой и проверенной информацией о деятельности Хулиана Гримау в Барселоне в годы гражданской войны, которую общественное мнение его страны считает преступной[472].

Еще более жесткую позицию занял сам Франко. Выступая на заседании совета министров, он заявил, что дело Гримау — особый случай, т. е. речь идет о «преступном шефе Чека». «…Многие семьи его жертв живы и взывают к справедливости против жестокого убийцы их родственников». О жестокости националистов, обагренных кровью республиканцев, Франко никогда даже не упоминал[473]. Гримау был казнен. В том же году были подвергнуты средневековой казни гарротой два анархиста — Ф. Гранадас Гата и X. Делгадо Мартинес, но на этот раз не за прошлые грехи времен гражданской войны, как Гримау, а по обвинению в убийстве комиссара полиции Мадрида.

Франко не страшился повторения бойкота, поскольку понимал, что мир стал иным: «холодная война» набирала силу. У него на руках, как он полагал, были три важные карты: возраставшая интеграция Испании в мировую экономику, конкордат с Ватиканом, а, главное, — соглашение о военных базах с Вашингтоном, десятилетний срок которого истекал в 1963 г. Тем не менее волна общественного возмущения не только во внешнем мире, но и даже в Испании была столь высока, что понадобились внушительные пропагандистские меры. Вот тогда и были востребованы интеллект и организационные способности Фраги Иррибарне.

Включение в правительство Фраги Иррибарне на первых порах не привлекло особого внимания испанского общества. А ведь он оказал впоследствии такое влияние на политический климат в стране, которое никогда не удавалось ни одному министру информации. К тому же он пережил не только физически, но и политически многих из тех, кого уж давно нет, являясь до последнего времени заметной политической фигурой.

1964 г. прошел под знаком «25 лет мира» — формула, предложенная Фрагой. Официально празднование «25 лет мира» началось с мессы в базилике «Долины павших». Но на этот раз примирение распространилось не только на мертвых, но впервые и на живых: формально была снята уголовная ответственность с тех, кто принимал участие в гражданской войне на стороне Республики. Но из-за многочисленных «изъятий», амнистия политзаключенных не была столь широкой, как того ожидали многие в стране и за рубежом.

Образ Франко был в центре пропагандистской фиесты, устроенной Фрагой. Он прославился как главный режиссер грандиозного мероприятия «25 лет мира». По сценарию Хосе Марии Санчеса, рекомендованного Фрагой, был снят фильм «Франко, вот человек». Самому Франко фильм не понравился: «Слишком много парадов»[474]. Диктатор был уверен в своей популярности и не искал новых ее подтверждений. Сам же Франко, как свидетельствует его доклад 9 апреля 1964 г. на Национальном совете, главную свою заслугу видел в экономическом развитии страны в последние годы. Он не удержался от филиппик в адрес темных сил, препятствующих тем самым еще большему процветанию страны[475].

Диктатор не сказал ничего о будущем Испании, как этого ожидали многие. Напротив, когда 30 апреля 1964 г. Франко была вручена памятная медаль «25 лет мира», диктатор, поблагодарив за оказанную честь, сказал, что надеется на такую же церемонию по прошествии еще двадцати пяти лет[476]. Между тем уже тогда внимательные собеседники, из числа тех, кого Франко удостаивал аудиенции, одни — с тревогой, другие — с надеждой наблюдали ухудшение его физического состояния, которое он тщательно пытался скрыть. Как выяснилось позднее, то были первые признаки болезни Паркинсона, отравившей последние годы жизни Франко. Но он все еще был способен удивлять присущим ему динамизмом и тех, и других.

Неожиданностью и для Испании, и для внешнего мира, как свидетельствует об этом национальная и иностранная пресса, стало выступление Франко в декабре 1964 г.: оно было расценено как защита религиозной свободы. Особенно благоприятны были комментарии иностранных обозревателей: по их суждению, это было самое либеральное из всех, когда-либо произнесенных диктатором. Но, как заметил Салгадо Араухо, далеко не все испанские католики были готовы к тому, чтобы принять идею религиозной свободы. Многие прелаты оказали даже открытое сопротивление. Сам же Франко полагал, что он «не сделал ничего более, чем проявил уважение к духу Второго Ватиканского собора». И добавил: «Ситуация, в которой оказались протестантские церкви, не может не подталкивать к действиям, направленным против режима»[477].

Ревностный католик, Франко прежде всего был прагматиком.

В 1964 г. произошло еще одно событие, расцененное современниками как некоторые признаки смягчения позиции Франко относительно Советского Союза. Еще был памятен май 1960 г., когда Франко воспротивился тому, чтобы четвертьфинальный матч за Еврокубок был сыгран на испанской земле. Причина: соперником испанской команды «Реал Мадрид» была команда СССР.

Незадолго до матча Франко поддался давлению Карреро Бланко, разъяснившего диктатору всю неуместность матча с советской командой, когда не все еще военнопленные «голубой дивизии» освобождены из лагерей в СССР. В результате по решению ФИФА испанская команда выбыла из соревнования, а советская вышла в полуфинал. В прессе появились разъяснения, что матч был отменен из-за позиции руководства СССР, потребовавшего, чтобы он был сыгран на нейтральной территории.

В 1964 г. в борьбе за Кубок Европы сборные СССР и Испании вышли в финал. Национальная федерация спорта, поддержанная спортивной секцией «Движения», приложила немало усилий, чтобы убедить ФИФА согласиться на то, чтобы финальный матч был сыгран на испанской земле. На этот раз Франко дал согласие: почти все военнопленные «голубой дивизии» были отпущены из лагерей. Но будет ли сам диктатор, любитель футбола как истинный испанец, присутствовать на матче? Ведь в случае победы советской команды Франко пришлось бы вручать ей Кубок и встать при исполнении гимна СССР.

Страхи оказались напрасными. Франко в сопровождении доньи Кармен, генерала Муньоса Гранде и многих министров 21 июня появился на стадионе. Сборная Испании не подвела диктатора, одержав победу со счетом 2:1. Франко был удовлетворен: матч транслировался на многие страны Европы и мира, и их слушатели могли слышать, как испанцы, составившие большинство из 120 тыс. зрителей стадиона, скандировали: «Франко! Франко!»[478].

Широкой публике не было известно, что за несколько месяцев до этого в беседе с Салгадо Араухо 10 февраля 1964 г. Франко поделился с собеседником своим видением новых изменений в СССР: «Убежден, что в России имеет место сопротивление власти Хрущева, как и раньше власти Сталина, Берии и Ленина… Благодаря высокой культуре народа общественное мнение оказывает большее влияние на решение правительства, чем в прошлые времена… Россия ушла далеко вперед, и сегодня уже нельзя править так, как в эпоху царизма и в годы, предшествовавшие Второй мировой войне»[479]. Впоследствии произошли некоторые сдвиги в налаживании культурных отношений с СССР.

17 апреля 1967 г. субсекретарь МИД Р. Седо сообщил послу Испании в Париже П. Кортине Маури, что совет министров на последнем заседании дал разрешение на выдачу визы русскому поэту Евгению Евтушенко, который был назван «национальной советской фигурой»[480].

17 октября того же года в высоких инстанциях обсуждался вопрос о возможности гастролей балета Кировского театра в обмен на гастроли испанского балета или другого артистического сообщества. «Мы открыты к диалогу», — так определяли сторонники того, что пришло время «сдвинуть с места» дипломатические отношения с СССР[481]. Но тогда ни Франко, ни руководители СССР не были готовы к решительным шагам. Это произошло позднее.

В полемике «Опус деи» с фалангой Франко предпочитал сохранять дистанцию. Он не разделял политические амбиции технократов и отошел достаточно далеко от тех позиций, которые занимал когда-то — в годы гражданской и Второй мировой войны.

«Режим Франко стал жертвой самого процесса социальных перемен, который сам же породил. Иными словами, новый динамизм испанского общества потребовал политических перемен, к которым ни Франко, ни его режим не хотели и не могли приступить»[482], — эти слова крупнейшего испанского историка и политика X. Фуси адекватно отражают реалии Испании середины 60-х годов. И все же Франко не был безучастен к этим новым реалиям. Прагматик и реалист, он понимал, что настало время смягчить тоталитарные структуры режима, придав им некую видимость демократических институтов.

Для тех, кто поверил слухам о серьезных изъянах здоровья диктатора, была неожиданной та твердость, которую Франко проявил, определяя, кто будет реально участвовать в разработке проекта «Органического закона». Он решительно отверг домогательства генерального секретариата «Движения» — так стала называться фаланга с 1958 г., — претендовавшего на лидерство в комиссии по подготовке закона.

С годами Франко все больше проявлял озабоченность, что будет с Испанией после его смерти, или, как он сам говаривал, «когда меня не будет».

Франко остался верен своему убеждению, что парламентаризм, политические партии и конституционализм, как его понимали в странах Западной Европы, да и в Испании до 1939 г., не подходят для его страны, поскольку противоречат ее историческим традициям. Кортесы, учреждение которых в 1942 г. он санкционировал, основанные на принципе корпоративного представительства, не были парламентом, как не была конституцией «Хартия испанцев» 1945 г. Но к 1964 г. Франко все больше склоняется к тому, чтобы уступить давлению Фраги и Кастиэльи и дать согласие на разработку «Органического закона», допускавшего некоторую либерализацию режима. Кастиэлья полагал, что это улучшит международные позиции Испании, приблизив ее к ЕЭС, а Фрага был убежден, что с принятием нового «Органического закона» его концепция постепенной политической модернизации режима обретет правовую базу.

Была еще одна причина, побудившая Франко принять решение форсировать разработку «Органического закона»: многие из тех интеллектуалов, которые поддерживали режим или, по крайней мере, были к нему лояльны, все явственнее обнаруживали признаки непослушания. Когда профессор Педро Лаин Энтральго — в дни юности фалангист, «старорубашечник», а ныне один из наиболее известных и уважаемых ученых в сфере гуманитарных знаний — обратился с личным посланием к Франко, объявив о своем разрыве с режимом, это не вызвало большого недоумения[483].

Напомним, что Лаин Энтральго еще в 1948 г. в книге «Испания как проблема» одним из первых выступил за наведение мостов между «Двумя Испаниями», а в декабре 1955 г. передал Франко свой доклад, навеянный студенческими волнениями 1954 г., в котором предупредил, что то, что студенты выражают сегодня, завтра будет выражать все общество. Но ныне круг тех, кто готов был занять место среди тех, кто был в оппозиции к режиму, существенно расширялся. Похоже, что к Д. Ридруэхо и X. Руису Хименесу готовы были присоединиться известные ученые, среди них — философы с европейскими именами Энрике Тьерно Гальван и Хосе Луис Арангурен.

Франко никогда не надеялся на примирение р режимом тех, кто противостоял ему в гражданской войне, он был не очень озабочен забастовками шахтеров и волнениями студентов, т. к. те до поры до времени выдвигали либо экономические требования, либо настаивали на восстановлении права на автономию университетов. Но расширение круга оппозиции за счет тех, кто мог бы стать властителями дум нации, его тревожило: он не забыл, какую роль интеллектуальная элита сыграла тогда, когда решалась судьба страны, — во времена свержения монархии и деятельности Учредительных кортесов, принявших «богопротивную конституцию».

Франко надеялся, что принятие «Органического закона», где предусматривалось некоторое расширение прав, примирит этот спектр оппозиции с режимом.

В 1964 г. Франко получил еще один повод для того, чтобы публично продемонстрировать свою неприязнь к дону Хуану. На этот раз поводом послужили тесные контакты претендента с Хосе Марией де Ареильсой, графом Монтрико. Аристократ по происхождению, в молодости отдавший дань фалангизму, что привело его вместе с Кастиэльей в «голубую дивизию», заслуженно почитался за одного из наиболее блестящих дипломатов. В октябре 1964 г. он подал в отставку с поста посла в Париже, придя к выводу, что режим загнал себя в тупик, откуда нет выхода. Этот вывод зрел давно: еще в начале 1964 г., добившись аудиенции у Франко, Ареильса попытался разъяснить главе государства необходимость реформ. В ответ — глубокое молчание. И когда надежды дона Хуана стать преемником Франко развеялись, он создал так называемый секретариат, по существу, теневой кабинет оппозиции. На предложение возглавить секретариат Ареильса ответил согласием[484].

Франко полагал, что со временем Ареильса сменит Кастиэлью на посту министра иностранных дел и поэтому переход дипломата в монархическую оппозицию он расценил как разрыв с режимом, как удар, нанесенный ему лично. Но гаев Франко пал не только на Ареильсу, но и на «соблазнителя» — дона Хуана. Было даже дано распоряжение секретной полиции следить за контактами дона Хуана с сыном.

Но вместе с тем переход в оппозицию режиму Ареильсы послужил еще одним весомым поводом к тому, чтобы, подавив свое внутреннее сопротивление, ускорить работу над «Органическим законом», в чем он сам принимал непосредственное участие.

Болезнь действительно прогрессировала, периоды апатии становились длительнее, но именно это побуждало Франко поторапливать тех, кто был занят разработкой проекта, чтобы подготовить страну к тому времени, когда, как он сам говаривал, «он уйдет», чтобы сохранить режим, хотя несколько и изменив его параметры.

В течение марта 1965 г. Карреро Бланко, заходя в кабинет Франко, не раз видел, что тот работает над текстом «Органического закона». 1 апреля Франко, наконец, впервые сам прочел Карреро Бланко черновой вариант «Закона». Но только в июне 1966 г. он передал тому же Карреро Бланко окончательный проект «Органического закона государства», который должен был быть представлен в кортесы в октябре, после окончания продолжительных летних каникул. Но дискуссия по проекту Закона началась только 22 ноября.

Встреченный продолжительными аплодисментами и водрузив на нос очки, Франко сам прочел большую часть обширного доклада. Основные положения текста, отредактированного им самим, были обращены по преимуществу в прошлое: для Франко было важно продемонстрировать публично, что он не отрекается ни от своего традиционного видения истории, ни от ниспосланной ему Провидением миссии.

Касаясь нейтралитета во время Второй мировой войны, диктатор восславил Господа, вразумившего и укрепившего его в решимости избежать вовлечения в войну.

«Только вера и помощь Господа дали мне силы для того, чтобы принять высокую и тяжкую ответственность, чтобы управлять испанским народом». Он поставил себе в заслугу, что: «Из Испании, погруженной в анархию и бедность, возник социальный и политический строй, посредством которого мы добились трансформации наших структур, достигнув темпа совершенствования и прогресса, доселе невиданного». Он не сказал, какой ценой это было достигнуто, но высказал уверенность, что режим проживет еще долго и после его смерти[485].

Новый «Органический закон» был представлен Франко как завершение конституционного процесса, начатого «Хартией труда», настоящей Великой Хартией социальной справедливости в Испании. Далее текст доклада громким голосом дочитал президент кортесов Антонио Итурменди.

Большую часть доклада Франко прочел сам, как бы подчеркивая тем самым, что инициатива разработки проекта принадлежит ему.

По новому закону из 564 прокурадоров (депутатов) кортесов 456 избирались соответствующими корпорациями: «вертикальными профсоюзами», муниципалитетами, университетами и т. д., либо назначались главой государства; 108 прокурадоров избирались главами семей.

Новый «Органический закон» сохранил все основные положения «Закона о наследовании» 1947 г., в соответствии с которым Испания провозглашалась королевством. Подтверждались принципы назначения короля или регента. Им мог стать испанец и католик королевской крови, старше 30 лет, верный принципам «Национального движения». Многие из тех, кто проголосовал за новый закон, надеялись на ускорение процесса перехода от диктатуры к монархии. Тем более, что в отличие от 1947 г., речь могла идти уже не об абстрактном образе будущего монарха, а о весьма конкретной фигуре — Хуане Карлосе де Бурбон[486].

Но сомнения, того ли будущего монарха он избрал, долго преследовали его. На протяжении XIX в., во всяком случае после смерти Фердинанда VII, монархия «состояла в браке» с ненавистным диктатору либерализмом. А отец Хуана Карлоса, дон Хуан, был живым воплощением этой доктрины. Диктатор, не переставая повторять, что воцарение графа Барселонского было бы истинной катастрофой для испанцев, опасался его влияния на образ мышления Хуана Карлоса. К тому же в окружении диктатора не было единства относительно личности будущего монарха.

25 ноября 1965 г. Фрага в интервью газете «The Times» заявил, что испанцы не убеждены, что преемником Франко должен стать Хуан Карлос. Технократы JIonec Браво и Лопес Родо поддерживали Хуана Карлоса, так же как и «серое преосвященство» режима Карреро Бланко, фалангисты, причем не только «бункер», но и сторонники умеренных реформ, так называемые «апертуристы» (от слова апертура — открытие) — дона Альфонса, сына второго сына Альфонса XIII, глухонемого дона Хаима, отказавшегося в свое время от династических прав в пользу дона Хуана.

Но в конце концов Франко отбросил сомнения и на заседании правительства 21 июля 1969 г. заявил: «Мне уже 76, скоро будет 77. Моя жизнь в руках Господа Бога». И объявил о назначении Хуана Карлоса Принцем Испании, отказавшись признать его Принцем Астурийским, как традиционным титулом наследника престола, подчеркнув тем самым разрыв с монархией прошлого[487]. На другой день кортесы утвердили волю Франко. Хуан Карлос принес клятву принципам «Движения», убежденный, что это не помешает в будущем провести демократические реформы. Обо всем этом он написал отцу, объяснив свой шаг тем, что это в будущем будет способствовать возвращению монархии в Испанию. Но дон Хуан не принял объяснения: он был в ярости[488]. Но в исторической перспективе Хуан Карлос был прав.

Верный своим обещаниям все наиболее значимые перемены в жизни нации реализовать только после консультации с народом, Франко дал указание вынести на референдум новый «Органический закон». 14 декабря состоялся референдум: 88 процентов избирателей, принявших участие в голосовании, проголосовали за «Органический закон», и только 1,8 процента проголосовали против. Оппозиция немедленно подвергла результаты референдума сомнению. Действительно, было немало подтасовок и фальсификаций, и все же прав Поль Престон, что «тем не менее референдум был победой Франко»[489]. Мотивы тех, кто одобрил «Органический закон», часто не совпадали: одни выражали благодарность за прошлое, другие — за крепнущее процветание. Некоторые надеялись на ускорение процесса перехода от диктатуры Франко к монархии. Но были и те, кто, поддавшись на массированную пропаганду, направляемую Фрагой, уверовали, что «нет» будет только на пользу Москве.

С 1 января 1967 г. Испания стала жить по установлениям «Органического закона».

Новый конституционный статус действительно означал отступление от тоталитаризма, начатое еще несколькими годами ранее, но не на позиции демократии, а скорее на позиции авторитаризма. Сам Франко расценил свое согласие на институционные перемены как важный шаг на его пути служения Испании. Он умолчал о тех, кто подал ему саму идею перемен, хотя молва, а вслед за ней и исследователи, не сомневались, что среди них был Фрага Иррибарне.

Фрага Иррибарне, профессор, директор Института испанской культуры в начале 50-х гг., формально фалангист, был убежден, что пришло время внести коррективы в законы о печати, приспособив их к стремительно менявшимся настроениям в обществе. Он избрал путь частичной либерализации опеки над прессой, что имело такие последствия для судеб режима, о которых едва ли догадывался диктатор, согласившись ослабить вожжи цензуры.

В отличие от опусдеистов-технократов, полагавших, что модернизация экономики создает достаточные условия для политической стабильности режима, Фрага, как и министр иностранных дел Кастиэлья, был сторонником умеренной политической либерализации режима.

Впервые Фрага передал Франко проект нового закона о прессе 23 января 1964 г. Первоначально судьба проекта складывалась неудачно: диктатор неоднократно выражал сомнения, нуждается ли политика в отношении информации в либерализации. Но Фрага был настойчив. Он последовательно представлял Франко один проект за другим, которые диктатор последовательно отвергал: он опасался как бы свобода не обернулась распущенностью, как это можно видеть в демократических странах. Он не раз повторял, что в Испании не может существовать та же свобода прессы, как в других странах, Англии или Соединенных Штатах, где публика более сдержанная и менее страстная, чем в нашей стране.

Наконец проект закона был представлен на заседание правительства 13 августа 1965 г. и вызвал резкие возражения со стороны «старой гвардии». Тем не менее в феврале 1966 г. проект закона был внесен в кортесы и почти без обсуждения был одобрен 15 марта 1966 г.

Закон отменял предварительную цензуру (статья 3-я), заменив ее «добровольной консультацией» (статья 4-я). Вместе с тем редакторы журналов обязаны были предъявлять определенное количество экземпляров напечатанного издания до его поступления в продажу (статья 12-я). Закон давал право центральной и местной администрации конфисковать весь тираж, но только по постановлению суда (статья 64-я). Власти не вмешивались в назначение редакторов, но ими могли стать только профессиональные журналисты, т. е. лица, внесенные в официальный регистр (статья 35-я)[490].

«Закон о печати» вызвал резкую критику как фалангистов, полагавших, что он разрушает фундамент режима, так и оппозиции за его недостаточную демократичность. Но правы в исторической перспективе оказались те, кто подобно Р. Тамамесу считал его важным средством политической либерализации.

Но до разрушения фундамента франкизма, как и до истинной политической либерализации, должны были пройти годы.

Еще летом 1966 г. в венесуэльской газете «Unidad» сообщалось, что Франко серьезно болен. Узнав об этой публикации от Пакона, Франко сказал: «Единственная болезнь — это мои 73 года»[491]. Даже перед родственником, видевшим его чуть ли не ежедневно, Франко не желал вносить коррективы в образ, создаваемый избирательной кинохроникой, почтительными фотографами, а затем и телевидением. «Я видел Франко ловящим рыбу, делавшим пешие прогулки, прыгавшим с камня на камень, «выжимавшим» одной рукой лосося девяти килограммов весом»[492] — эти слова директора агентства ЭФЕ Карлоса Менго в мае 1964 г. привычно вписывались в хор, воспевавший спортивную форму каудильо.

Да и как было поставить под сомнение кадры телевидения, на которых Франко играл в гольф, ловил рыбу, охотился, почти до самых последних дней погружался до пояса в воду, если даже личный врач диктатора Висенте Хиль с завидным упорством не уставал повторять, что здоровье Франко — великолепно. Хотя, как справедливо полагал биограф Франко, известный историк X. Фуси, «в такие годы прыгать с камня на камень и неблагоразумно, и неестественно»[493].

Между тем слухи о болезни Франко не были преувеличены. В июне 1969 г. во время автомобильной поездки в Кордову по приглашению министра общественных работ Сильвы Муньоса для присутствия на пуске новых объектов Франко потерял сознание. Лекарства не сразу оказали воздействие. Сопровождавшим даже показалось, что конец неминуем. Но на этот раз обошлось. Тем не менее признаки угасания становились все явственнее: телекамера уже не могла скрыть дрожание рук, на заседаниях правительства, на которых Франко присутствовал все реже, предпочитая совещания в более узком кругу, его внезапно настигал сон.

Все же он пытался быть «в строю», давая аудиенции гражданским лицам по средам, а военным — по четвергам. Визитеров он принимал стоя. Возможно, он и поспешил с утверждением кортесами Хуана Карлоса Принцем Испании и наследником престола, так как он сам отдавал себе отчет, что состояние его здоровья не позволяет откладывать решение тех проблем, которые он рассматривал как опорные камни будущего устройства Испании.

Тем не менее признаки угасания, и не только физические, все же давали о себе знать. Он упорно не желал видеть того, что не соответствовало его представлениям о мире: он был стар и не всегда понимал новое поколение, а вернее, не хотел его понимать.

«Современный рабочий более культурен, интеллигентен и трудолюбив. Он окружен многими удобствами, которых раньше не имел. С удовлетворением наблюдаю, как его дети достигают хорошего уровня зарплаты или изучают профессию. Прилично выглядят, ходят в кино, на футбол, имеют телевизор. Имеется большое различие между их современной жизнью и той, что была во времена республики»[494], — когда Франко делился своими впечатлениями с Салгадо Араухо в мае 1966 г., вряд ли он предполагал, что «современный рабочий» отринет авторитаризм, как и его отцы и дети.

Как заметил Р. Тамамес, промышленное развитие не улучшило социальные позиции низших классов[495]. Последствия не замедлили сказаться.

Если в конце 50-х годов растущая напряженность, социальная и политическая, находила выход в спорадических забастовках и студенческих волнениях, то, начиная с весны 1962 г., катализатором всех процессов стало забастовочное движение, превратившееся в 60–70-е годы в постоянный фактор политической жизни страны. Во время забастовки на астурийской шахте «Камоча» в 1957 г. родилась новая форма организации пролетариата — рабочие комиссии.

Лозунг компартии, призывавшей на протяжении многих лет сочетать легальные и нелегальные формы борьбы, работать «внутри вертикальных профсоюзов», обрел плоть и кровь. Как об этом свидетельствует Марселино Камачо, первая постоянная рабочая комиссия из 13 человек была избрана на ассамблее синдиката металлистов провинции Мадрид в сентябре 1964 г. «Было естественно, что трудящиеся Мадрида, нового индустриального центра, развили новые формы рабочего движения, вытекающие из их специфических условий»[496], — отмечал М. Камачо, имея в виду прежде всего молодой рабочий класс столицы, не связанный с прошлыми традициями рабочего движения, зачастую неприменимыми в новых обстоятельствах.

Мощная забастовочная волна весны 1962 г. привела в движение все испанское общество. Для предотвращения неизбежных массовых репрессий, поскольку действовавшее тогда законодательство предусматривало уголовную ответственность даже за забастовки экономического характера, студенты, прогрессивная испанская интеллигенция, восхищенные мужеством рабочих, выступили в их защиту. Это движение солидарности, возникшее стихийно, оказало могучее воздействие на формирование демократического общественного сознания.

Принимая самые разнообразные формы — от петиций правительству, подписанных выдающимися деятелями науки и культуры, включая президента Испанской академии Менендеса Пидаля, до выступления без вознаграждения в качестве защитников рабочих лидеров в судебных процессах видных адвокатов, — это движение укрепляло тенденцию к сближению самых различных групп демократической оппозиции.

Эта тенденция оказала воздействие и на лидеров оппозиции, находившихся в эмиграции — от социалистов до католиков, — побуждая их к более решительным действиям, к укреплению связи с оппозицией, действовавшей в стране.

Однако все попытки заморозить процессы, ведущие к возрождению гражданского общества, оказались тщетными. Разочаровавшись в результатах усилий ввести оппозиционное движение в безопасное для режима русло, многие видные деятели режима все чаще склонялись к воскрешению во всем объеме оправдавших себя в прошлом репрессивных методов разрешения политических и социальных конфликтов.

Символом этого жесткого курса стал адмирал Луис Карреро Бланко. «Серое преосвященство», «тень» каудильо, как его именовала молва, счел возможным выйти на авансцену политики. И чем настойчивее Карреро Бланко пытался проводить свою линию, тем сильнее прорывались гейзеры народного недовольства, иногда находившие для своего проявления не лучшие каналы — те или иные формы левого экстремизма.

Фанатичный приверженец формулы «Испания единая», враг сепаратизма, Карреро Бланко с особым рвением преследовал национальные движения Каталонии, Страны Басков и Галисии. Но ни одна национальная организация не вызывала у него такой жгучей ненависти, как ЭТА — Ассоциация борцов за свободу Страны Басков. Начав свою деятельность с сожжения испанских государственных флагов 18 июля 1961 г., вывешенных в связи с очередной годовщиной вступления франкистских войск в Сан Себастьян, ЭТА к концу 60-х годов стала наиболее влиятельной в баскском национальном движении. Террор властей, отсутствие легальных возможностей вести борьбу и давние левоэкстремистские традиции, восходившие еще к временам господства анархизма в испанском рабочем движении, способствовали возобладанию в этой организации сторонников метода индивидуального террора над всеми прочими.

Карреро Бланко не был одинок в своем отношении к ЭТА. И когда в Сан Себастьяне неизвестными лицами был убит руководитель социально-политической бригады, местные и центральные власти обвинили членов ЭТА.

Применение закона «О бандитизме и терроризме», восстановленного в 1968 г., дало властям «законное» основание для передачи дела 16 басков, обвиняемых в убийстве, военному трибуналу 6-го округа, штаб-квартира которого находилась в городе Бургосе.

За время, истекшее после окончания гражданской войны, страна знала много подобных процессов, однако, никогда еще конфронтация между обществом и режимом не была столь жестко обозначена. Еще до того как был вынесен приговор, с критикой самой процедуры процесса выступила не только оппозиция, но и недавние еще столпы режима — духовенство и часть генералитета. Позиция испанского духовенства была поддержана Ватиканом: в «Osservatore Romano» было помещено сообщение о том, что «Святой престол» намерен обратиться к испанскому правительству с просьбой о помиловании в том случае, если будут вынесены смертные приговоры.

С просьбой не компрометировать армию участием в полицейской расправе к правительству обратились видные военные деятели, и среди них даже генерал Гарсиа Валино, ветеран крусады. Начальник центрального штаба генерал Диас Алегриа счел нужным отбыть в «частную» поездку за границу.

Смертная казнь шестнадцати баскам была заменена длительным тюремным заключением.

Карреро Бланко, упорно цепляясь за старое, по-прежнему настаивал на продолжении «жесткого курса» даже после процесса басков, однако этот курс уже не давал ожидаемых результатов. Иностранные обозреватели единодушно отмечали исчезновение феномена страха из общественной жизни.

Знал ли Франко об этих настроениях испанского общества? Вне всякого сомнения. Но его больше занимали итоги ежегодных визитов представителей Международного валютного банка, прибывавших в Испанию «для консультаций». Вот пример одного из них.

18 февраля 1967 г. министр торговли в письме к Кастиэлье сообщал, что представитель МВФ удовлетворен итогом экономического развития Испании за 1966 г.: рост производства промышленной продукции — 14 %, рост производства электроэнергии — 17 %; безработица поддерживалась на низком уровне. Министр торговли весьма оптимистично оценил и перспективы в 1967 г.: предполагались рост расходов на социальные нужды, увеличение частных инвестиций, увеличение выплат по долгам международным валютным центрам[497].

Приносило удовлетворение и изменение позиции стран Северной Европы к Испании. Норвежская «Veckans Afferer» от 13 марта 1969 г. высоко оценивала итоги 1-го «Плана развития», в результате выполнения которого прирост валового национального продукта на протяжении 60-х годов вырастал в среднем на 7,5 %, намного больше, чем в индустриально развитых странах.

Консервативная «Svenska Dagbladet», также от 13 марта, отмечала, что «несмотря на многие трудности, испанская экономика может рассчитывать на блестящее будущее».

3 апреля 1969 г. посол в Гааге А. Санс-Брис переслал Кастиэлье фотокопии статей, опубликованных в протестантской газете «Amsterdam Trouw» и независимой «Haagshe Courant»[498]. Известные своей антииспанской позицией обозреватели этих газет, комментируя заявление Франко в «Arriba» в связи с 30-летием окончания гражданской войны, к удивлению посла расценивали весьма позитивно не только успехи «каудильо» в экономической сфере, так называемое испанское чудо, но и достижения в установлении спокойствия и порядка: «Франко был единственным европейским государственным деятелем, который вынудил ужасного Гитлера покинуть Берхтесгаден и отправиться в Испанию, где Франко принудил его, разъяренного, к ожиданию в течение часа. В последние 30 лет Франко превратился в правителя-патерналиста, принятого во всех регионах Испании. Он показал себя человеком, который без личного обогащения пожертвовал собой во имя блага своей страны»[499]. Но все авторы статей такого рода предупреждали: «Политическое неспокойствие может заморозить развитие». Один из влиятельных органов печати стран Северной Европы, такой как «Svenska Dagbladet», 22 марта разъясняла: «Когда говорят об оппозиции, то речь не идет только о коммунистах и других левых радикалах, как утверждает режим… круги жаждущие политических и социальных реформ, представляют собой широкое поле, и каждый день таких все больше, включая и католическую церковь». Подтверждением этой точки зрения может служить статья Руиса Хименеса в «Arbetet» от 13 февраля 1969 г., органе социал-демократической партии Швеции, которую переслал Кастиэлье испанский дипломат X. Фелипе Алковер. 16 февраля 1969 г. вышла статья под названием «Я покидаю франкистов, переходя в ряды испанской оппозиции». По существу, эта статья — интервью в Мадриде с корреспондентом этой газеты Лейфом Персоном, и на его вопрос, почему он до сих пор сохраняет портрет Франко, ответил: «Я испытываю громадное восхищение главой испанского государства. У меня не было достаточно мужества покинуть его. То, что нас разделяет, это идеи его советников». Свою политическую позицию он охарактеризовал так: «По отношению к коммунистам я — правый. Я противник любой формы тоталитарного режима, будь то фашистский или коммунистический… Если хотите, назовите меня демократом». А ведь Хоаким Руис Хименес в критические для режима годы изоляции оказал немалые услуги режиму: посол в Ватикане в 1949–1951 гг. и один из авторов проекта конкордата, министр национального образования в кабинете, сформированном в 1951 г. Но именно деятельность его как министра образования и привела его в ряды оппозиции.

Руис Хименес, получив пост министра национального образования, хотя и не подверг коренной реформе всю систему просвещения, тем не менее, как сам он это отмечает в интервью с прогрессивным журналистом С. Виларом, добивался, «начиная с первых дней, открытия перспектив много более широких в области политики просвещения в Испании, чем те, что господствовали в предыдущие годы… Мне казалось, что надо сделать обучение много более понятным, что не надо придерживаться столь замкнутых, догматических схем, что надо привлечь иных людей. И я это сделал: немедленно включил в мое министерство таких людей, как X. Перес Вильянуева, К. Родригес де Валькарсель и др. Назначил ректорами Педро Лаина Энтральго, Антонио Товара и других людей того же духовного плана»[500]. Внимание, проявленное Руисом Хименесом к перечисленным им самим именам, не было случайным. Так или иначе, все они были связаны с полемикой, начавшейся в среде, близкой к режиму гуманитарной интеллигенции, в связи с выходом в 1948 г. нашумевшей книги Педро Лаина Энтральго «Испания как проблема». Как отмечает известный исследователь Испании Л. В. Пономарева, «П. Лаин Энтральго развивал мысль о необходимости примирения и синтеза двух враждующих традиций в истории испанской культуры, определяя их как «традиционизм» и «прогрессизм»»[501].

В специфической обстановке Испании конца 40-х — начала 50-х годов этот тезис П. Лаина Энтральго многими воспринимался как призыв к наведению мостов между «победителями» и «побежденными». Руис Хименес добился восстановления права преподавания для многих учителей школ и преподавателей университетов, лишенных его в свое время по политическим мотивам. Оп попытался вернуть в испанские университеты таких выдающихся ученых, составлявших гордость мировой науки, находившихся в то время в эмиграции, как Артуро Дуперрьера, Альберто Миаха де ла Миева, каталонца Буаса и др. Он предполагал провести реформу образования. В качестве первого шага решено было добиться более широкого участия студентов в определении направлений деятельности университетов. Но действия Руиса Хименеса встретили сильнейшее сопротивление не только в возглавляемом им министерстве, но и в самом правительстве.

Как вспоминает сам Руис Хименес, началось давление на главу государства с целью убедить его, что эта политика в области просвещения, если применять терминологию сегодняшнего дня, открывала путь левым тенденциям.

Непосредственным поводом к отставке Руиса Хименеса послужило его «крамольное», с точки зрения властей, намерение провести конгресс молодых писателей. Однако решающую роль в его отставке сыграли февральские события 1956 г., вписавшие новую яркую страницу в историю антифранкистской оппозиции. По твердому убеждению деятелей режима, сами эти события явились следствием политики министра национального образования, а значит, последний и был одним из главных их виновников.

Принятие Испании в ООН породило надежду на либерализацию режима в кругах демократической и либеральной интеллигенции, и особенно среди той части студенчества, которая тяготилась жестким контролем над университетской жизнью фалангистского испанского студенческого синдиката (СЭУ). 4 февраля 1956 г. впервые за все время существования франкистского режима на юридическом факультете Мадридского университета официальные кандидаты фалангистского СЭУ не получили на выборах необходимого количества голосов. Студенты-фалангисты восприняли это как «попытку к мятежу».

Столкновения между двумя группировками из стен университета выплеснулись на улицы. Сторону студен-тов-антифалангистов поддержали видные деятели культуры, причем некоторые весьма активно. Среди последних был и известный кинорежиссер Хуан Антонио Бардем. 9 февраля, когда во время потасовки был ранен студент-фалангист, его единомышленники пригрозили смертью ста видным интеллигентам в том случае, если их товарища не удастся спасти. Студент остался жив, угроза не осуществилась. Но значение февральских событий трудно переоценить — впервые после 1939 г. демаркационная линия антифранкистской борьбы прошла не по привычной полосе. В антифранкистской группировке оказались и бывшие «победители».

Определенные выводы были сделаны и правительственными кругами, которые в эти годы прибегли к мерам, которые можно расценить как попытку «восстановить» национальное единство и примирить «две Испании», но на франкистской основе.

Несмотря на возмущение деятельностью Руиса Хименеса в недрах аппарата франкистского государства, сам Франко сделал все возможное, чтобы бывший министр остался в «его системе», а его деятельность укладывалась в прокрустово ложе «оппозиции», допустимой курсом «либерализации».

По словам самого Руиса Хименеса, Хосе Солис, генеральный секретарь фаланги с февраля 1957 г., неоднократно передавал ему от лица Франко настоятельные просьбы дать согласие на вхождение в Национальный совет в качестве советника, назначаемого непосредственно главой государства. Однако органы франкистского государства не были приспособлены для проявления какой бы то ни было критической позиции. Некоторое свободомыслие, допускавшееся Руисом Хименесом при обсуждении тех или иных проектов, служило постоянным источником столкновений с прочими советниками. Руису Хименесу пришлось выйти из Национального совета фаланги. Взамен ему было предложено стать прокурадором кортесов. Но и здесь он не избег конфликта. Глава государства, удостоивший Руиса Хименеса аудиенцией, признал его позицию в кортесах «странной», но тем не менее просил не оставлять своего поста и даже попытался внушить «странному» прокурадору, что в функцию кортесов изначально входило осуществление «конструктивной критики». Опыт же самого Руиса Хименеса свидетельствовал об обратном, и с февраля 1965 г. он перестал посещать заседания кортесов.

Карреро Бланко счел статью Руиса Хименеса от 16 февраля 1969 г. еще одним доказательством пагубности «реформ» Фраги: ведь именно его политика, по мнению «серого преосвященства», сделала возможным такие и подобные им публичные заявления.

10 июня 1969 г. Фрага направил донесение Кастиэлье, в котором он поставил в известность министра о результатах опроса общественного мнения. Согласно опросу только 28 % заявили о себе как о сторонниках прозападной ориентации внешней политики, проводимой правительством. Среди персон, придерживавшихся такой точки зрения, 50 % составляли специалисты высшей категории и 67 % — директора и управляющие крупных предприятий, функционеры высшего и среднего звена администрации. Но 43 % объявили себя сторонниками нейтралитета — это были средние и мелкие предприниматели, причем 63 % составили те, кто декларировал свой доход от 50 000 песет в месяц[502]. Иными словами, это был тот средний класс, который, по убеждению экспертов, привлекаемых правительством, и должен был составить костяк испанского общества, залог сохранения режима в будущем.

Гнев Карреро обрушился и на Кастиэлью — чего никак не ожидал Фрага — ведь в эти годы был взят курс на вхождение Испании в такие международные организации, как НАТО и ЕЭС, хотя пока и безуспешный.

У Франко уже не было былой энергии, чтобы восстановить «баланс» в правительственных и околоправительственных кругах. К лету 1969 г. «подковерная» борьба между технократами и «Движением» перестала быть тайной. Предлог был найден.

13 августа 1969 г. разразился скандал вокруг корпорации «МАТЕСА», патронируемой опусдеистами. Первые сигналы о коррупции подал директор таможни, фалангист старой гвардии Виктор Кастро. Была назначена комиссия кортесов. В результате — арест директора МАТЕСА X. Вала Рейса, обвиненного в финансовой афере и сокрытии неоплаченного колоссального долга. Не все детали стали достоянием гласности и десятилетия спустя, но нет сомнения в том, что речь шла о невиданном даже для Испании масштабе коррупции[503]. Это и использовали конкуренты «Опус деи» — Фрага Иррибарне и Солис, генеральный директор «Движения».

Карреро Бланко, как и следовало ожидать, настоял на том, чтобы оба министра, замешанные в раздувании скандала вокруг МАТЕСА, — Фрага и Солис — должны были выйти из правительства. Солис был обвинен в намерении создать независимый центр власти на базе вертикальных синдикатов. Но это в будущем. Основной удар Карреро был обрушен на Фрагу. Он был обвинен в том, что свое главное детище «Закон о прессе» использовал так, чтобы читатели, особенно за рубежом, могли составить представление об Испании как о стране политически иммобильной, экономически монополистической и социально несправедливой. Он обвинен был даже в том, что открыл Испанию для марксизма — книжные магазины при его попустительстве предлагали покупателям книги К. Маркса. Ему, курировавшему туризм, поставили в вину покровительство клубам «плейбой» и «стриптиз».

Отставка Фраги сопровождалась крутыми мерами, направленными против ростков либерализма, — книжные магазины понесли наказание за пропаганду коммунизма и атеизма, театры и кинотеатры — за пропаганду порнографии.

Подверглись гонению даже художественные салоны, осмелившиеся выставлять произведения сюрреалистов, столь нелюбимых Франко. И все это — чтобы добиться отставки Фраги[504].

Франко без больших колебаний согласился с предложениями Карреро Бланко, которому привык доверять. Вместе с Фрагой и Солисом был отправлен в отставку и Кастиэлья, занимавший пост министра иностранных дел 12 лет и благодаря которому стена изоляции Испании от внешнего мира была практически разрушена. Его место занял опусдеист Грегорио Лопес Браво. Интриги вокруг дела МАТЕСА неофалангистов, чтобы одержать верх над «Опус деи» и тем самым обеспечить себе будущее, когда Франко «уйдет», обернулись против них. В правительстве, сформированном 29 октября 1969 г., даже пост министра — генерального секретаря «Движения» занял Торкуадо Фернандес Миранда, также член «Опус деи». Дело «дефалангизации» «Движения» оказалось в надежных руках.

В отличие от прошлых лет, когда Франко старательно соблюдал «баланс сил», дабы обеспечить стабильность режима, этот кабинет был «одноцветным», состоявшим исключительно из технократов, за которыми просматривалась фигура Лопеса Родо. Удалось удалить даже «бессмертного» Камило Алонсо Бегу, соратника Франко еще с 20-х годов. Даже военный министр генерал Кастаньон де Мета и тот симпатизировал «Опус». Члены кабинета пытались установить контакт с Хуаном Карлосом, дабы обеспечить не только выживание, но и господствующие позиции для своей организации после смерти Франко. Но Франко еще был жив, хотя и с трудом удерживал бразды правления в своих слабеющих руках.

Оппозиция в «орбите режима», включая и «Национальную католическую ассоциацию пропагандистов» и неофалангистов, раздраженных устранениями их лидеров из правительства, все чаще задавались тем же вопросом, что и оппозиция вне режима: «После Франко, что?». Ответ на вопрос: «после Франко, кто», был уже известен — Хуан Карлос.

Всеведущая служба безопасности донесла, что на «тайной вечере» в декабре 1969 г. Фрага и Солис, не скрывая, говорили о весьма ограниченной роли Франко в руководстве страной, позволяя себе даже иронизировать по поводу того, как было сформировано «одноцветное» правительство: «в эпоху Франко такие вещи не были возможны»[505]. Но Франко не разгневался: он был достаточно проницателен, чтобы понять, что Фрага не был врагом режима. Просто он предлагал путь, который поощрял оппозицию, даже выросшую в «недрах» системы. Тем более его выбор в пользу «технологического либерализма» получил одобрение за рубежом. Об этом свидетельствовала даже пресса тех стран, которые занимали весьма сдержанную позицию по отношению к Испании Франко.

7 ноября 1969 г. посол Испании в Дании отправил новому министру иностранных дел статью Э. Штеймица, лучшего, по его мнению, датского международного комментатора, опубликованную в «Berlinske Aftenabas»: «Новый человек во внешней политике Испании Лопес Браво представляет новые тенденции и новый социальный класс». По мнению обозревателя, новый кабинет — это «результат революции сверху». К чему причастны и Соединенные Штаты: на протяжении последних двух месяцев перед столь радикальной сменой кабинета Вашингтон, хотя и неофициально, оказывал поддержку технократам из «Опус деи», которые сейчас доминируют в правительстве. Посол США в Мадриде Роберт Хилл много раз встречался с Карреро Бланко.

Датский обозреватель не без основания полагал, что Франко прислушивается больше к адмиралу Карреро Бланко и генералам, чем к дипломатам. Тем не менее возможной темой переговоров с Карреро Бланко могли стать и поиски нового министра иностранных дел, так как позиция Кастиэльи относительно военных баз не удовлетворяла Вашингтон.

«Новый сорокапятилетний министр иностранных дел — Лопес Браво, взгляды которого устремлены в будущее, а не в прошлое, как у старых политиков, которые не могут освободиться от теней гражданской войны. Лопес Браво — типичный технократ, очень энергичный и, как говорят те, кто его знал, обходительный и, что не менее интересно, — продукт среднего класса, обеспеченного и влиятельного, реально не существовавшего на протяжении тридцати лет в Испании, где были лишь очень богатые или бедные. Член «Опус деи» Лопес Браво, вне всякого сомнения, — стопроцентный «европеец» и в то же время у него очень хорошие отношения с Соединенными Штатами, которые он только за этот год посетил дважды. Во всяком случае, участие Браво в испанском правительстве — это проявление современного нового духа, заявленного новым испанским социумом»[506].

В том же духе высказался и корреспондент «Le Soir» от 31 октября 1969 г. Его статью «Генерал Франко поставил у власти технократов» переслало посольство Испании в Бельгии: «Новое правительство, которое знаменует победу «Опус деи» над фалангой, поведет Мадрид по дороге атлантизма»[507].

Франко, которому несколько раз в неделю докладывали о наиболее значимых статьях в зарубежной прессе, был удовлетворен.

Примечания:

3

Подробнее см.: Conelly Ullman J. La Semana Tragica. Barcelona (далее В.), 1972.

4

Boor J. (псевдоним Франко). M., 1952. P. 10–11, 243.

5

Jarais Franco Р. Historia de una disidencia. В., 1981. P. 59–60, 90, 92.

38

Цит. по: Hills G. Op. cit. P. 210.

39

El Socialista. 19.11.1936.

40

Tusell J. Las elecciones del Frente Popular. M., 1971. Vol. 2. P. 10–13.

41

Портела Вальядарес в октябре 1937 г. подтвердил, что 16 февраля 1936 г. Франко пытался склонить его к государственному перевороту. См.: Brenan. The Spanish Labirinth. Cambr., 1943. P. 300.

42

Franco Salgado Araujo F. Mis conversaciones privadas con Franco. В., 1976. P. 217.

43

El Socialista. 2.V. 1936.

44

Bowere С. My Mission to Spain. N.Y., 1954. P. 89.

45

El Socialista. 21.IV. 1936.

46

Цит. пo: Tunon de Larz M. La Espana del siglo XX. P., 1973. P. 415.

47

El Debate. 24.IV. 1934.

48

Diario de sesiones de las Cortes Espanoles. 16.VI. 1936.

49

El Sol. 22.XII.1934.

50

Коминтерн и гражданская война в Испании. Документы. М., 2001. С. 120.

383

Franco Salgado Araujo F. Op. cit. P. 43.

384

Ibid. P. 185.

385

Ubid. P. 397.

386

Ibid. P. 191.

387

Цит. no: Preston P. Op. cit. P. 817.

388

Ibid.

389

Подробнее см.: Пономарева JI.B. Испанский католицизм XX века. М., 1989. С. 163–178.

390

Suares Fernandes L. Francisco Franco y sutiempo. Vol. V. P. 306–311.

391

Mackensie L. Op. cit. P. 85.

392

Marti Gomes y Calvo Serrer: el exilio y el reino. В., 1976. P. 18–19.

393

Preston P. Op. cit. P. 825.

394

Garriga R. Op. cit. P. 491.

395

Petschen S. La Iglesia en Espana de Franco. M., 1977. P. 80.

396

Suares Fernandez L. Francisco Franco у sutiempo. \fol. VI. P. 91.

397

Tamames P. Op. cit. P. 465–470.

398

Diaz E. Pensamiento espanol, 1939–1973. M., 1974. P. 126–127.

399

Gonzalez Duro E. Op. cit. P. 337.

400

Prieto I. Convulsiones de Espana. Mexico, 1967. P. 353–356.

401

Franco Salgado Araujo F. Op. cit. P. 337–338.

402

Ibid. P. 326.

403

Sulzberger С. Op. cit. P. 303.

404

Franco Salgado Araujo F. Op. cit. P. 484–485.

405

Franco Salgado Araujo F. Op. cit. P. 411.

406

AMAE. Leg. R-7092. Exp. 1.

407

AMAE. Leg. R-6528. Exp. 20.

408

Ibid.

409

AMAE. Leg. R-8177. Exp. 12.

410

AMAE. Leg. R-7092. Exp. 1.

411

Franco Salgado Araujo F. Op. cit. P. 302–303.

412

Preston P. Op. cit. P. 864.

413

Цит. no: Powell Ch. Juan Carlos: Un rey para la democracia. В., 1995. P. 21.

414

Ansaldo J. Memoirs d'un monarchiste espagnole, 1931–1952. Monaco, 1953. P. 195.

415

Marti Gomez J. Op. cit. P. 18–19.

416

Gonzales Duro E. Op. cit. P. 250.

417

О «Манифесте» 7 апреля 1947 г. см.: Preston P. Op. cit. P. 706–707; Gonzales Duro E. Op. cit. P. 292.

418

Franco Salgado Araujo F. Op. cit. P. 373–375.

419

Franco Salgado Araujo F. Op. cit. P. 92–93.

420

Ibid.

421

Vilallonga de J.L. El Rey: Conversaciones con D.D.Juan Carlos I de Espana. В., 1993. P. 232.

422

Franco Salgado Araujo F. Op. cit. P. 369–370.

423

Franco Salgado Araujo F. Op. cit. P. 374.

424

Franco Salgado Araujo F. Op. cit. P. 262–263.

425

Vilallonga de, J.L. Op. cit. P. 141.

426

Tusell J. La oposicion democratica al franquismo, 1939–1962. В., 1977. P. 388–400.

427

Suares Fernandez L. Francisco Franco y sutiempo. \fal. VI. P. 337.

428

Calvo Serer R. Espana ante la libertad, la democracia y progreso. M., 1968. P. 171.

429

Tusell J. Intraducion a Maior. Op. cit. P. 11.

430

AMAE. Leg. R-6528. Exp.20. Leg. R-7092. Exp. 1.

431

AMAE. Leg. R.8177. Exp. 4.

432

AMAE. Leg. R-6528. Exp. 20.

433

Welles В. Spain and the United States. — In: Spain into 70's. N.Y. 1976. P. 142.

434

Calvo Serer R. Op. cit. P. 104.

435

Ibid. P. 180.

436

Ibid. P. 184.

437

Vizques Montalban M. La penetraciyn americana en Espana. M., 1974. P. 124.

438

Whitaker A. Spain and the Defense of the West. N.Y., 1962. P. 348–349.

439

The New York Times Magazine. 19.XI.1979.

440

Welles B. Op. cit. P. 139.

441

Keesing's Contemporary Archives. 1960. P. 17589.

442

Ibid.

443

The New York Times. 15.VIII. 1960.

444

Franco Salgado-Araujo F. Op. cit. P. 433–434.

445

Подробнее см.: Пожарская С.П. Испания и США: Внешняя политика и общество. 1936–1976. М., 1982. С. 246–251.

446

The New York Times. 27.IX. 1963.

447

Vilar P. Op. cit. P. 142.

448

Madariaga S. Espana. Buenos Aires, 1964. P. 625–626.

449

Шульц Т. Ук. соч. С. 27.

450

Шульц Т. Ук. соч. С. 154.

451

Шульц Т. Ук. соч. С. 127–128.

452

Walles В. Op. cit. Р. 147.

453

The New York Times. 12.XI.1968.

454

Корреспонденция P. Маурера из Мадрида от 8 августа 1970 г. // Congressional Record, 1970. P. 29904.

455

Areilzade, J. Cien articulos. Madrid, 1971. P. 150.

456

Der Spiegel. 25.VI.1962.

457

Lopes Rodo L. Memorias. В., P. 305–311.

458

Preston P. Op. cit. P. 867.

459

Ibid.

460

Lopes Rodo L. Op. cit. P. 311.

461

Lopes Rodo L. Op. cit. P. 312–315.

462

Lopes Rodo L. Op. cit. P. 40.

463

Franco Salgado Araujo F. Op. cit. P. 434–435.

464

Ibid. P. 387–398.

465

Ibid. P. 474–475.

466

Ibid. P. 485.

467

El Pais. 19.IX.1976.

468

Preston P. Op. cit. P. 878.

469

Ibid.

470

Подробнее см.: Gonzalez Daro E. Op. cit. P. 346–348.

471

Lopes Rodo L. Op. cit. P. 379.

472

AMAE. Leg. R-9301. Exp.3–5.

473

Franco Salgado Araujo F. Op. cit. P. 380–382.

474

Ibid. P. 428–429.

475

Arriba. 10.IV. 1936.

476

Franco F. Discursos y mensajes del Jefe del Estado 1964–1967. M., 1968. P. 42–43.

477

Franco Salgado Araujo F. Op. cit. P. 433.

478

Preston P. Op. cit. P. 890.

479

Franco Salgado Araujo E Op. cit. P. 411.

480

AMAE. Leg. R-8056. Exp. 5.

481

Ibid.

482

El Pais. 20.XI.1985 (num.extr.).

483

Preston P. Op. cit. P. 894.

484

Suares Fernandez L. Francisco Franco y sutiempo. Vol. VII. P. 171–172.

485

Franco F. Discursos y mensajes del Jefe del Estado 1964–1967. M., 1968. P. 219–251.

486

Подробнее см.: Powell Ch. Op. cit. P. 77–78.

487

Lopes Rodo L. Op. cit. P. 362–365.

488

Franco Salgado Araujo F. Op. cit. P. 488, 500.

489

Preston P. Op. cit. P. 905–906.

490

Espana-Leyes y ordenzas. Legislacion de prensa, informacion y publicidad. M., 1975. P. 25–27.

491

Franco Salgado Araujo F. Op. cit. P. 476.

492

ABC. 15.V. 1964.

493

Fusi J. Franco: autorismo y poder personal. M., 1985. P. 287.

494

Franco Salgado Araujo F. Op. cit. P. 468–469.

495

Tamames R. La Republica: La Era de Franco. M., 1976. P. 361, 509.

496

Mundo obrero. 29.IV. 1981 (N 127).

497

AMAE. Leg. R-8607. Exp. 1.

498

AMAE. Leg. R-9301. Exp. 3.

499

Ibid.

500

Vilar S. Protagonistas de la Espana democratica: La oposicion a la dictatura 1939–1969. P., 1970. P. 452.

501

Подробнее см.: Пономарева JI.В. Поздний Маэсту. С. 63–65.

502

AMAE. Leg. R-9291. Exp. 5.

503

Подробнее см.: Payne S. The Franco Regime 1939–1975. L., 1987. P. 543–548.

504

Lopes Rodo L. Op. cit. P. 499–509.

505

Preston P. Op. cit. P. 927.

506

AMAE. Leg. R-9301. Exp. 3.

507

Ibid.