15 октября 1938 г., когда уже не было сомнения в том, что Франко выиграет войну, Берлин в меморандуме британскому министерству иностранных дел выразил свою позицию: «Мы заинтересованы в создании сильной Испании, тяготеющей к оси Берлин — Рим. Ясно, что наше положение в случае европейского конфликта будет намного благоприятнее, если на нашей стороне окажется сильная в военном отношении Испания. Однако Испания, вышедшая из компромиссного мира между белыми и красными, не была бы сильной. Поэтому мы заинтересованы в полной победе Франко»[119].

Но Франко не стал марионеткой Берлина и Рима.

17 августа 1939 г. Муссолини поставил Франко в известность, что война между Германией и Польшей разразится в самое ближайшее время, и обещал держать его в курсе дела. До подписания советско-германского пакта о ненападении оставалось еще шесть дней. Поверенный в делах Италии в Мадриде граф Гидо Ронкали де Монтеро информировал Рим, что Франко был явно озабочен этой информацией, что было вполне объяснимо. В эти тревожные дни испанская дипломатия искала пути хотя бы временного ослабления своих уз с Берлином, дабы Испания, только что вышедшая из огня гражданской войны, не оказалась автоматически, вместе с Германией, втянутой в новый конфликт[120].

Отвечая Муссолини, Франко в письме от 21 августа сообщил дуче, что готов взять на себя инициативу, обратив внимание Европы на всю абсурдность конфликта[121].

28 августа посол Испании в Лондоне герцог Альба информировал Мадрид о том, что германо-русское соглашение произвело в Лондоне эффект разорвавшейся бомбы, т. к. означало дипломатический провал и еще одно поражение, несмотря на многие жертвы последних лет, предупредил, что общественное мнение Англии достаточно единодушно в своем решении вступить в войну. Эта информация еще более укрепила желание Франко избежать вступления в войну[122].

1 сентября 1939 г. войска вермахта пересекли польскую границу. В тот же день посол Германии в Мадриде фон Шторер встретился с министром иностранных дел X. Бейгбедером и шурином Франко Р. Серрано Суньером. На замечание Шторера, что Испания, вне всякого сомнения, не может на самом деле остаться нейтральной в этой войне, поскольку все ее надежды на лучшее зависят от побед Германии, министр иностранных дел поспешил заявить, что полностью с этим согласен. В то же время, к удивлению германского посла, Бейгбедер не исключал, что Англия может победить, а поэтому Испания должна воздержаться от конфликта[123].

4 сентября Франко выступил по радио, дав указание испанцам сохранять строгий нейтралитет. В тот же день им был подписан декрет о нейтралитете, а послы великих держав получили соответствующий меморандум: «Я апеллирую к здравому смыслу и ответственности правительств всех наций и призываю их направить все усилия на локализацию конфликта… дабы предотвратить катастрофу, не имеющую прецедента в истории»[124].

На запрос Берлина о мотивах уклонения Испании от вступления в войну Шторер сообщил: «Каудильо стремится избежать преждевременного вступления в войну и, следовательно, такого длительного в ней участия, которое было бы не по силам Испании, а при некоторых условиях послужило бы источником опасности для режима»[125].

В результате гражданской войны в 192 городах и селах было разрушено 60 % зданий, 40 % подвижного состава железных дорог, множество мостов и дорожных сооружений. В новогодней речи Франко признал, что количество заключенных в тюрьмах свидетельствует о том, что репрессии затронули значительную часть населения.

Золотовалютные резервы были весьма незначительны, и Испании практически было нечем оплачивать импорт даже тех видов оборудования и сырья, которые могли бы дать невоюющие страны, к тому же не были выплачены военные долги. 20 мая 1940 г. германское посольство в Мадриде сообщило в Берлин о состоявшихся итало-испанских переговорах. Поскольку Испания была не в состоянии уплатить к 1 января 1941 г. долг в размере 5 млрд лир, стороны договорились о внесении долга по частям с 30 июня 1942 г. по 30 июня 1967 г.[126]

Испанский военный долг Германии составил 378 млн рейхсмарок. Частные поставки составили 15 млн рейхсмарок, 45 млн рейхсмарок составил ущерб, понесенный германским капиталом в результате гражданской войны. В переговорах с испанской делегацией в октябре 1940 г., возглавлявшейся Суньером, была достигнута общая договоренность о постепенной выплате долгов за счет интенсивного испанского вывоза. Наибольшую заинтересованность Германия проявила в поставках ванадия, вольфрама, свинца, молибдена для обеспечения германской военной промышленности[127].

Свои надежды на получение столь необходимых для Испании кредитов Мадрид возлагал не на Германию и Италию, а на Англию и США.

18 марта 1940 г. были завершены англо-испанские переговоры. Испания получала кредит в 2 млн фунтов стерлингов, которые она должна была выплатить в течение 10 лет. Испании предоставлялась возможность в пределах полученного кредита покупать товары в Англии, ее колониях и других странах стерлингового блока. 15 мая 1940 г. посол Мадрида в США Карденас направил запрос заместителю госсекретаря Уэллесу, может ли испанское правительство рассчитывать на получение кредита на 120–200 млн долларов. 27 мая 1940 г. в телеграмме американскому поверенному в делах в Мадриде госдепартамент предписал поставить испанское правительство в известность, что просьба о займе изучается[128].

Посол А. Веддел, находившийся в те дни в Вашингтоне, был уполномочен информировать испанское правительство, что Соединенные Штаты готовы предоставить Испании кредиты, но только в том случае, если она останется нейтральной.

Но когда посол США, возвратившись в Мадрид, ожидал аудиенции у Франко, испанская политика претерпела изменения[129].

Свою «лепту» в предотвращение вступления Испании в войну пытался внести и Уинстон Черчилль, сменивший 10 мая 1940 г. на посту главы кабинета Невиля Чемберлена.

У Хора, близкого друга Чемберлена, ушедшего в отставку, не было ни малейшей надежды занять подобающее ему место в новой администрации. К его удивлению, вскоре после формирования нового кабинета лорд Галифакс предложил ему без промедления выехать в Мадрид: «Как следствие войны, Иберийский полуостров важен для нас как никогда». И все же Хор колебался, тем более, что Чемберлен, с которым он счел нужным посоветоваться, был настроен весьма пессимистично: «Сомневаюсь в пользе этой миссии для Вас… Отправляйтесь в Испанию, если хотите, но я не надеюсь, что Ваша миссия будет удачной».

То были дни, когда падение Франции не вызывало сомнений. И все же Хор внял совету адмирала Тома Филлипса: «Вы должны ехать немедленно… Если атлантические порты Иберийского полуострова и северо-восточное побережье Африки попадут к врагу, я не знаю, как мы будем продолжать. Крайне необходимо также, чтобы морская база Гибралтар продолжала оставаться доступной для наших средиземноморских и восточных коммуникаций».

24 мая состоялось официальное назначение Хора, а 29-го он выехал в Мадрид. Однако по прибытии в испанскую столицу прежние сомнения овладели им, и он вновь и вновь задавал себе вопрос, не был ли прав Чемберлен и не слишком ли поздно началась его миссия. В Лиссабоне В. Селби, с которым Хора связывала дружба еще с Оксфорда, сообщил весьма неутешительные новости: «Немцы займут всю Францию меньше, чем в течение недели, и понадобится всего пятнадцать дней, чтобы оккупировать весь Иберийский полуостров. Генерал Франко даст немцам «добро», когда они войдут в Испанию, и останутся лишь часы, чтобы дойти до Лиссабона».

Официальный Мадрид встретил британского посла прохладно, хотя и был соблюден предусмотренный церемониал. На всем пути в Королевский дворец посла сопровождал эскорт мавританской кавалерии. Церемония вручения верительных грамот состоялась в тронном зале, знаменитом своими фресками Тьеполо. Франко, его министры, епископ Мадрида, военные высокого ранга, гражданские чиновники. Все, как положено. Франко был корректен, но не больше. После подробной беседы с каудильо — возвращение в посольство. Никакой личной встречи, хотя, как было известно британскому послу, Франко часто и подолгу беседовал с послами держав «оси» и нейтральных стран.

Когда возвращались в посольство, временно размешенное в отеле «Ритц», что на бульваре Кастельяно, переименованном в Авениду Генералиссимуса Франко, посла сопровождали не только почетный эскорт, но и крики «Гибралтар для Испании». «Крики, которые я буду слышать не раз в последующие два года», — запишет в своих мемуарах Хор[130].

П. Престон, в своей монографии «Три Испании», увидевшей свет в 1999 г., приводит слова Серрано Суньера, сказанные им в беседе с послом Италии: «Франко, имевший менталитет скорее военного, нежели политика, был плохо подготовлен для той трудной диалектической игры, которую ему навязали немцы»[131]. Но Суньер, ставший 16 октября 1940 г. министром иностранных дел, сменив на этом посту англофила Бейгбедера, к тому же имевшего любовницу-англичанку Розалинду Пауэр Фокс, был неправ. Франко блестяще справился с этой ролью.

12 июня 1940 г., когда до падения Парижа оставались считанные часы, Франко и Бейгбедер скрепили своими подписями декрет, объявлявший Испанию «невоюющей стороной».

Испания воспользовалась поражением Франции для достижения определенных целей. 14 июня испанские войска оккупировали Танжер.

19 июня испанское правительство направило в Берлин меморандум, где допускалась возможность вступления в войну, «если это окажется необходимым». В качестве предварительной платы за участие в войне Мадрид требовал передачу Испании Гибралтара, французского Марокко, части Алжира, включая Оран, и расширения испанских колоний в Африке. В надежде на молниеносное завершение войны Франко было утратил привычную осторожность. В донесении Риббентропу 20 августа 1940 г. Шторер высказал предположение, что «министр иностранных дел рассматривает вопрос об участии Испании в войне как практически решенную задачу»[132].

Но Франко все же сумел уклониться от вступления в войну. Это отчетливо проявилось осенью 1940 г., когда Берлин особенно на это рассчитывал.

К этому времени план захвата Гибралтара германской армией был полностью разработан. От Испании требовалось одно — разрешить двадцати немецким дивизиям, включая танковые, пересечь полуостров. Гибралтар должен пасть 10 января 1941 г. Место встречи — городок Эндай, что на границе Испании и Франции.

11 октября 1940 г. за несколько дней до встречи в Эндае герцог Альба телеграфировал Франко: хотя он не присутствовал на последней сессии Палаты общин, т. к. она была секретной, и до сих пор не имеет текста выступления премьер-министра, его друзья, члены Палаты, сообщили ему, что Черчилль, касаясь Испании, заявил, что он желает поддерживать добрые отношения с этой страной и помогать, как это возможно, ее восстановлению, прибавив, что она занимает место, которое ей соответствует как великой средиземноморской державе. И далее слова самого Черчилля: «Нет другой страны в Европе, которая больше бы нуждалась в мире, продовольствии и содействии в процветании, в торговле, как Испания, недавно вышедшая из опустошительных последствий гражданской войны. Как в дни войны за независимость, интересы и политика Великобритании являются единственной основой независимости и единства Испании»[133]. Это известие укрепило намерение Франко уклониться от предложенного Гитлером плана.

Франко намеренно опоздал на час на встречу с Гитлером. «Я должен прибегнуть ко всякого рода ухищрениям, и это одно из них. Если я заставлю Гитлера ждать, он будет психологически подготовлен с самого начала», — разъяснил Франко сопровождавшим его офицерам, привыкшим к его педантичной точности[134].

Гитлер и Риббентроп, теряя терпение, ходили по платформе. Но когда Франко показался в двери вагона, первое, что он увидел, была улыбка на лице фюрера. Позднее Франко в течение долгих часов, пока длилась беседа, был свидетелем «смены выражения лица Гитлера», как он вспоминал 15 лет спустя. Перед салоном-вагоном в окружении военных, громко славивших его, он держался очень прямо, высоко подняв голову, с грозным видом. Когда же вошли внутрь, лицо Гитлера изменилось, стало спокойным, мирным и улыбающимся. Это показалось Франко весьма театральным[135].

После взаимных объятий Франко произнес длинную речь, заверив своего собеседника, что «Испания ввиду ее тесной духовной связи с державами «оси» занимает ту же позицию, что и Италия прошлой осенью», т. е. невоюющей стороны. Гитлер ответил, что рад впервые видеть каудильо лично, хотя мысленно часто был рядом с ним во время гражданской войны. Но теперь его заботит настоящее. Англия терпит поражение, но она еще не готова смириться. Надо помешать Англии завладеть Средиземным морем и Северной Африкой, а для этого необходимо лишить ее Гибралтара. От Испании требовалось немедленно заключить соглашение об объявлении войны Англии, и Франко ответил, что этот план захвата Гибралтара задевает чувство испанского национального достоинства: крепость должна быть взята самими испанцами. Для этого испанская армия должна быть обеспечена современным вооружением, тяжелой артиллерией и транспортом. Нужно время, к тому же зимой покрытые снегом и льдом горы затруднят продвижение танков. Не вся Испания на стороне «оси», далеко нет. Не надо забывать уроки истории — восстание против Наполеона.

Гитлер, как вспоминал Франко, спросил, «полагает ли он, что война будет долгой?», на что Франко ответил, что «не сомневается в этом ни в малейшей степени, и поэтому, хотя он и верит в победу Германии, Испания не в состоянии вступить в борьбу, не разрешив прежде многих проблем, в первую очередь, снабжения населения продовольствием… Но Гитлер как в озарении все твердил, что победа будет очень скоро».

Как вспоминал позднее Франко, «фюрер не был удовлетворен встречей, что было естественно». Еще бы: ведь это было его первое крупное дипломатическое поражение[136].

И на этой встрече, как заметила Дж. Ашфорд Хаджес, автор книги «Психологический портрет диктатора», проявился «глубокий нарциссизм этих людей, до этого никогда не встречавшихся лицом к лицу. Оба верили, что, как минимум, были избраны Богом для выполнения своей миссии на земле и были, по крайней мере, реинкарнацией самого Мессии. Гитлер идентифицировался с Третьим Рейхом, в то время как Франко — с «Родиной»»[137].

Но в этот раз, когда Франко говорил о том, что не вся Испания на стороне «оси» и напомнил о восстании против Наполеона, в понятие «Родина» он чуть ли не впервые включил и «вторую» столь нелюбимую им Испанию, или «Анти-Испанию», как он предпочитал ее называть. Но это было скорее исключение. Перед угрозой германского нашествия, одержимый желанием во что бы то ни стало сохранить свою власть, он готов был иногда поступиться и своими пристрастиями». Позднее У. Черчилль заметил: «Они (испанцы. — С. Я.) не хотели, чтобы иностранные армии ступали по их земле. Хотя по своей идеологии эти мрачные люди были нацистами и фашистами, они предпочитали обходиться без иностранцев. Франко полностью разделял эти чувства и умело их направлял»[138].

Рузвельту вскоре стало известно об Эндайской встрече прежде всего от своего агента Р. Мэрфи, срочно вызванного с юга Франции в Вашингтон. Отвечая на вопрос, какова же позиция Испании в настоящем и предсказуемом будущем, Мэрфи пересказал Рузвельту слова Ф. Лекерики, посла Испании при правительстве Виши: «Если бы немцы проявили настойчивость, мы не могли бы им противостоять. У нас не имелось ничего, что могло бы противостоять 10 немецким дивизиям, но мы удержали их дипломатией»[139].

Впоследствии американская дипломатия высоко оценила позицию, занятую Испанией в Эндае. В январе 1945 г. посол США в Испании К. Хейс, покидая Мадрид в связи с завершением своей дипломатической миссии, в беседе с директором политического департамента МИД Испании X. Доуссинаге сделал признание, что «если бы он был испанским политиком в 1940, 1941 и 1942 гг., то он проводил бы в основном германофильскую политику, т. к. это было единственным способом избежать германского нашествия». Что касается Германии, то, по мнению К. Хейса, она «совершила три грубых ошибки, которые помешали ей выиграть войну.

1. Не состоялось вторжение в Испанию в июне 1940 г., дабы запереть Гибралтар.

2. Не была доведена до конца кампания на Севере Африки, что не позволило соединить там все ее войска, чтобы запереть Суэц.

3. Ее [Германии] нападение на Россию»[140].

Но это была не единственная помощь, оказанная союзникам, как полагали в Мадриде.

Однако встреча в Эндае имела и другие последствия. В августе 1949 г. немецкий еженедельник «Frankfurter Illustrierte» опубликовал статью «Когда Гитлер решил напасть на Россию?». В статье говорилось: после того, как Франко отбыл, Гитлер, выходя из салон-вагона, сказал Кейтелю: «В прусской армии этот Франко не поднялся бы выше унтер-офицера». В связи с этим автор статьи заметил: «Фюрер забыл, что он сам в прусской армии не поднялся до чина унтер-офицера, оставаясь ефрейтором». Далее автор статьи ссылается на доклад полковника Ф. Фалькенштейна, входившего в руководство O.K.W.: «Переговоры между фюрером и Франко по вине последнего ограничились соглашением о сотрудничестве в области экономики». Эта фраза, по мнению автора статьи, поставила точку в грандиозном плане «Изабелла и Феликс» как основополагающего в войне против Империи: «Его сменил «План Барбаросса» — план нападения на Россию…

Той же ночью по пути во Флоренцию Гитлер окончательно решился на войну против Сталина». Автор статьи ссылается на исследование Петера де Мендельсона, посвященное анализу документов германского генштаба: «В этот день, 30 октября 1940 г., в документах впервые появился термин «Ostfall» («Бросок на Восток»)». Эта дата не расходится с показаниями Геринга на Нюрнбергском процессе, хотя место принятия решения указывалось иное — Берхтесгаден. И вывод автора: «Завершающий удар по Англии откладывался до грядущего сокрушения СССР»[141]. Чего, как известно, не произошло.

На исходе войны Гитлер в кругу своих единомышленников не раз поговаривал о том, что каковы бы ни были качества испанского солдата, Испания, учитывая ее нищету и неподготовленность, оказалась бы скорее тяжким бременем, чем приобретением; документы свидетельствуют, что он неоднократно пытался в 1941–1942 гг. побудить Франко вступить в войну[142].

Уже после окончания Второй мировой войны консервативная «Stockholms Tidningen» за 21 и 27 октября 1945 г. опубликовала три письма Гитлера Муссолини: он не утратил надежду и после встречи с Франко добиться своей цели.

20 ноября 1940 г. он настаивал: «Испания должна быть немедленно вовлечена в конфликт… для того, чтобы «запереть Средиземное море»». Эту тему он продолжил и в письме от 22 ноября: «Срочная необходимость, чтобы испанское правительство и каудильо как главнокомандующий приняли решение о вступлении в войну». В письме от 31 декабря 1940 г. — та же тема. Испания его беспокоила. «Франко изменился и отвергает сотрудничество со странами «оси». Я боюсь, что Франко совершает величайшую ошибку в своей жизни. Рассматриваю как сумасшедшую саму идею получать сырье от демократий как своего рода вознаграждение за то, чтобы остаться в стороне от конфликта». Гитлер выразил сожаление таким решением Франко, т. к. «отданы все распоряжения о пересечении границы 10 января и атаки на Гибралтар в начале февраля». «Очень огорчен этим решением Франко, т. к. не соответствует той помощи, которую мы — Вы, Дуче, и я, предоставили ему, когда он оказался в трудной ситуации»[143]. Об этом свидетельствуют и другие документы.

В письме от 6 февраля 1941 г. Гитлер убеждал Франко, что вступление Испании в эту войну было задумано вовсе не исключительно в интересах Германии и Италии и что «в том случае, если Германия и Италия потерпят поражение, тогда всякое будущее для сегодняшней национальной и независимой Испании окажется невозможным»[144].

Накануне встречи в Бордигере 12 февраля 1941 г., когда Франко единственный раз в жизни был в Италии, Муссолини получил послание Гитлера, где тот просил вернуть «испанского блудного сына». Но Франко не поддавался на уговоры. По словам Франко, «они говорили совершенно дружески обо всем». Он убеждал Муссолини, что «Испания, как и прежде, хочет сотрудничать со странами «оси» и внести свой вклад в дело окончательной победы. Однако Испания испытывает самый настоящий голод и в военном отношении совершенно не подготовлена».

В результате беседы у Муссолини сложилось определенное мнение, и он написал Гитлеру, что Испания не в состоянии вступить в войну[145].

Возвращаясь из Бордигеры, Франко навестил в Монпелье Петэна и попросил его помочь Испании в том случае, если Гитлер односторонне примет решение ввести войска на территорию Испании. Но Петэн посоветовал лишь не гневить Гитлера. Переговоры с Муссолини приободрили Франко, а неудачи Италии в Греции окончательно укрепили его нежелание ввязываться в войну.

В Берлине была уже известна позиция, занятая Франко в Бордигере. 22 февраля Риббентроп, которому было поручено осуществление «испанской операции», доложил, что Испания не готова вступить в войну на стороне Германии. 26 февраля это сообщил Гитлеру и сам Франко. Он вновь заверил Гитлера в своей преданности, горячо одобрил план нападения на Гибралтар, но в то же время категорически настаивал на том, чтобы в этой операции принимали участие только испанские войска, оснащенные германским оружием. А на это было необходимо время[146]. Гитлер, получив письмо Франко, разразился бранью: возмущаясь его «неблагодарностью», он называл его «трусливым дезертиром»[147]. В дело попыталась вмешаться германская разведка. Шеф германских нацистов в Испании Томсон еще в 1940 г. установил связь с подпольной политической хунтой, которую возглавлял подполковник Тардучи. Тардучи был фалангистом и считал себя обойденным и неоцененным по «заслугам». В руководящую группу хунты входили почитатели нацизма — журналист Патрицио Каналес и Хосе Антонио Хирон. Политическая программа хунты копировала нацизм. Хунта была связана с генералом Ягуэ, который также считал себя обойденным. Хунта обратилась к Томсону с просьбой помочь устранить Франко. В обмен Тардучи обещал вступление Испании в войну на стороне Германии. Каналес позднее утверждал, что хунта готова была убить не только Суньера, но и самого Франко. Зимой 1941 г. адъютант Ягуэ донес на своего генерала, и хунта прекратила свою деятельность. Франко не принял никаких мер против заговорщиков, ограничившись личной беседой с Ягуэ. И это в то время, когда редкий день в Испании обходился без казни республиканцев, вся вина которых состояла в их убеждениях.

Ссора среди своих не была опасна для режима, но все же не благоприятствовала активной военной политике.

Отказ от вступления в войну все же не означал изменения в направлении вектора испанской внешней политики. Несколько дней спустя после донесения Риббентропа Гитлеру в Мадрид прибыл полковник Уильям Дж. Донован, нередко выполнявший деликатные поручения Рузвельта и в недалеком будущем ставший директором Управления стратегических служб США, этого прообраза ЦРУ. Все его попытки встретиться с Франко не увенчались успехом — по обоснованному суждению П. Престона, из-за интриг Серрано Суньера. Сам же Суньер, принявший Донована 28 февраля, с уверенностью сказал: «Надеемся и верим в победу Германии в этом конфликте»[148].

Успехи Германии на севере Африки, в Югославии и Греции произвели на Франко такое впечатление, что он утратил свою привычную осторожность: выступая 17 апреля 1941 г. на открытии Высшей военной школы, он разъяснил: «Мир — это всего лишь подготовка к войне, и война — нормальное состояние человеческой природы».

В донесениях Шторер вновь и вновь возвращался к конфликту Суньера с генералитетом. Этот конфликт, по мнению германского посла, носил не только персоналистский характер: военные возмущались тем, что Суньер был и министром иностранных дел, и генеральным секретарем фаланги, и шефом правительственной и партийной прессы, и членом Национального совета. Конфликт углублялся и из-за расхождения во взглядах — Суньер советовал немедленно вступить в войну[149]. Так или иначе, Суньеру завидовали и одновременно презирали его. Даже в ближайшем окружении Франко его презрительно именовали «куньядисимо» (от испанского слова «куньядо» — шурин).

В анализе внутреннего положения страны, сделанном Шторером, нет ни слова о монархическом движении, хотя в это время наблюдалось его оживление. 21 февраля 1941 г. умер король Альфонс XIII, и с его сыном, доном Хуаном, связывались определенные надежды на близкую реставрацию монархии. Франко заказал реквием по Альфонсу, но тут же приказал именовать его сына всего лишь графом Барселонским.

Для Франко не был тайной конфликт между Суньером и армией, вернее, ее высшим командованием. Верный принципу «соблюдения баланса», он, наконец, принял решение «укоротить крылья» шурину, хотя это и могло вызвать недовольство «семьи». Последней каплей, переполнившей терпение Франко, стала статья Суньера в органе фаланги «Arriba» 2 мая 1941 г., где он обосновал претензии фаланги на монополию власти.

7 мая 1941 г. Франко учредил пост «субсекретаря президенции», практически помощника главы государства, для Луиса Каррера Бланко — 36-летнего капитана флота, ультраконсерватора и католика-интегриста. Это вызвало новый взрыв недовольства фалангистской элиты. Франко прибег к испытанному средству: внести в их ряды раскол. В реорганизованном 19 мая 1941 г. правительстве Хосе Луис Арресе получил пост министра-секретаря фаланги, Мигель Примо де Ривера — министра сельского хозяйства, Хосе Антонио Хирон сохранил пост министра труда. Другие сторонники Суньера утратили свои посты. Что же касается таких фалангистов-диссидентов, как Антонио Товар и Дионисио Ридруехо, то для них май 1941 г. стал первым шагом на пути к разрыву с режимом.

Сам Франко не страшился фалангистской фронды, ибо у него была надежная опора — армия. После окончания гражданской войны он не пожелал вернуть армии ее обычные функции, и неучастие в мировой войне тому способствовало. Армия использовалась не только как инструмент политических репрессий, но и как тигель, где «плавились» будущие политики, чтобы затем отлиться в ту форму, которая, по мнению Франко, соответствовала моменту. Это мнение военного историка Хулио Бускетса, полковника, до того, как он стал депутатом первых послефранкистских кортесов, он обосновывает тем, что за 40 лет существования режима из 114 министров Франко 40 были военными, причем 8 из них были министрами более 10 лет, а Карреро Бланко — 32 года.

Военные, как справедливо отмечал Бускетс, в основном консервативны, хотя и бывают исключения. Но обычно система ценностей военного совпадает с консервативной идеологией. Во время войны, для которой армия и существует, ее первейшей обязанностью является готовность убивать и умирать, для чего не надо вдаваться в оценки и делить тех, кто находится с ними на одной стороне траншей, на хороших и плохих. В мирное время жизнь военных сориентирована на такие ценности, как продвижение по иерархической лестнице, твердость, авторитет, порядок, честь, доблесть, патриотизм и дисциплина, и они не включают, как правило, такие, как свобода, равенство, права человека и т. д. И поэтому, как правило, военные должны быть более консервативными, чем современные им политики в своей собственной стране.

Но армия эпохи Франко не была консервативной в этом нормальном для людей армии духе. Она была жестко идеологически ориентирована, политизирована, причем ее идеология была не столько консервативной, сколько реакционной. По мнению Бускетса, это было следствием гражданской войны, длительной и жестокой, в которой левые — демократы, либералы и социалисты — были побеждены и уничтожены. Военные левой ориентации, сражавшиеся на стороне Республики, были расстреляны, высланы, заключены в тюрьмы или в лучшем случае изгнаны из армии. И армия, потерявшая свое «левое крыло», по мнению Бускетса, была полунациональной армией[150]. К тому же испанская армия не имела опыта участия в международных конфликтах ни в XIX, ни в XX вв. И Франко это понимал.

Начиная с марта 1941 года, Берлин ослабил нажим на Испанию, поскольку Германия в это время уже глубоко увязла в подготовке войны против СССР. Но Испания и Гибралтар пока не исчезли из планов германского командования. 4 мая 1941 г. Гальдер упоминает о директиве «относительно подготовки операций на Иберийском (Пиренейском) полуострове в случае, если Англия начнет боевое действие против Испании и Португалии (или против Испанского Марокко)». В записях 17 и 20 мая он обращается уже к проблеме переброски резервов во Францию и вооружения частей для операции «Изабелла»[151].

После нападения Германии на Советский Союз все планы овладения Гибралтаром были надолго отложены.

После нападения на Советский Союз в Берлине полагали, что уж теперь Испания станет активной воюющей стороной. 22 июня 1941 г. Серрано Суньер, ставший в октябре 1940 г. министром иностранных дел, заявил Штореру, сославшись на мнение Франко, что «испанское правительство выражает глубочайшее удовлетворение в связи с началом борьбы против большевистской России и в равной степени сочувствует Германии, вступившей в новую трудную войну», и через него обратился к германскому правительству с просьбой дать возможность добровольцам, членам фаланги, принять участие в борьбе против общего врага — русского коммунизма. «Этот жест солидарности, — разъяснял Суньер, — делается, разумеется, независимо от договоренности о полном и окончательном вступлении Испании в войну на стороне «оси», которое последует в соответствующее время»[152].

Министр иностранных дел в особо теплых словах выразил свою «твердую уверенность в том, что война с Россией закончится для Германии так же счастливо и победоносно, как и предшествующие войны». 24 июня Риббентроп известил Шторера, что «германское правительство с радостью и удовлетворением примет формирование добровольцев фаланги»[153].

В тот же день Суньер публично обратился к членам фаланги с призывом поднимать добровольцев на войну против СССР. Фалангистская пресса с энтузиазмом подхватила призыв своего шефа (Суньер был одновременно и главой фаланги), причем иные горячие головы посчитали необходимым собрать и отправить рать из 100 тыс. добровольцев[154].

Однако с первоначальным замыслом формирования добровольческого соединения исключительно из членов фаланги Серрано Суньеру пришлось расстаться. 25 июня Шторер сообщил в Берлин: «Испанский министр иностранных дел очень рад согласию Германии на участие испанских добровольцев в войне против России. Он обещал поднять этот вопрос на сегодняшнем заседании Совета министров и вслед за тем обо всем договориться с начальником фалангистской милиции генералом Москардо, и прежде всего о немедленном опубликовании призыва к вербовке. Но из-за соперничества фаланги и армии добровольцы будут набираться не только из фалангистов, но и из легиона, связанного с армией»[155].

В ответ на пожелание Шторера (было бы «своевременно и желательно» объявить, что Испания находится в состоянии войны с Советским Союзом) министр ответил, что обсудит этот вопрос с Франко. От себя Суньер добавил, что в этом случае «Англия и, возможно, Америка откликнутся на такое заявление, если и не объявлением войны Испании, то, во всяком случае, установлением блокады, в результате чего Испании грозит потеря ее судов, находящихся в настоящее время в пути»[156].

В телеграмме от 26 июня 1941 г. Шторер с огорчением сообщил, что решение об объявлении Испанией войны Советскому Союзу до сих пор не получено и что это в большей степени зависит от реакции на посылку испанских добровольцев. Выяснилось, что Англия уже отозвалась — импорт бензина в Испанию запрещен[157].

Не следует, однако, слишком серьезно относиться к ссылке испанских официальных лиц на возможную отрицательную для Испании реакцию США и Англии как на основную причину воздержания от открытого объявления войны СССР. То была не главная причина и, во всяком случае, не единственная. Об этом достаточно красноречиво свидетельствует новая телеграмма Шторера уже от 28 июня 1941 г., из текста которой следует, что протест армии против отправки фалангистских формирований имел более серьезную основу, нежели некоторое соперничество: «Военные попытались выступить против всего плана в целом, так как, по их мнению, его выполнение могло поставить Испанию на грань войны…». Сам Суньер, по мнению Шторера, хочет войны, однако он ожидает более благоприятного для Испании момента, который наступит после получения сырья и материалов, находящихся в пути[158], и после соответствующей подготовки общественного мнения. Главные противники вступления в войну — военные, которые, по словам Суньера, имели большое влияние на Франко. Но основная причина оттяжки вступления Испании в войну, по мнению Шторера, — «недостаточность экономической и военной подготовки»[159]. Шторер высказал надежду, что политика Суньера неизбежно в конце концов приведет Испанию к вступлению в войну.

Тем временем оттяжка решения об официальном вступлении в войну на стороне Германии не помешала форсировать формирование «добровольного» соединения для войны на Востоке.

27 июня 1941 г. начальник итальянского генерального штаба У. Кавальеро записал в своем дневнике: «Глава нашей миссии в Мадриде сообщил, что немцы вербуют в Испании добровольцев для отправки в Россию. Распространяются слухи, что и мы пошлем своих добровольцев. Муссолини заявил, что не видит в этом смысла, так как в Россию отправляются регулярные части итальянской армии»[160]. В Риме не усмотрели никакой разницы между тем, что делали в Италии и Испании. Государственные же руководители Испании прибегли к уловке, обычной в условиях военных интервенций, — без официального объявления войны принять в ней самое прямое участие.

Более того, отправкой дивизии в далекую Россию они хотели заменить вступление в уже начавшуюся войну. Игра Франко была очевидна, во всяком случае, для тех, кого он хотел ввести в заблуждение. Чиано записал в эти дни: «Вклад «голубой дивизии» в дело держав «оси» нельзя было бы сравнить с успешным осуществлением операции «Изабелла-Феликс»». В беседе с Муссолини вечером 25 августа 1941 г. в своей штаб-квартире Гитлер с горечью говорил об Испании, заявив, что эта страна «страшно его разочаровала».

При ретроспективном взгляде на ход событий замысел Франко также совершенно очевиден. Он, «низведя эту интервенцию до крестового похода против коммунизма, стремился обойти вступление в войну против Англии», — отмечает биограф каудильо К. Мартин[161].

Франко не только и не столько не хотел воевать, сколько не мог воевать. Франкисты откладывали вступление в войну, надеясь со временем стабилизировать экономическое положение и обеспечить политическую устойчивость режима. Эти надежды не оправдались. «Последствия революционных лет ни с точки зрения чувств народа, ни с точки зрения экономики страны все еще не ликвидированы»[162], — отмечал обозреватель швейцарской газеты «Basiler Nachrichten».

В результате фашистская Испания при всей своей симпатии к странам «оси» так и не вступила в войну: слишком велик был риск. По темпераменту Франко был очень осторожный человек, типичный «гальего»[163], или, как сказали бы в Соединенных Штатах, «человек из Миссури». К тому же у него не было иллюзий относительно слабости и истощения, которые принесли Испании предшествующие три года ужасной гражданской войны. Он не имел никаких иллюзий относительно продолжающегося глубокого разделения, которое охватило всех испанцев, и сознавал опасность, которой может подвергнуться недавно установленный и все еще неустойчивый режим, если он совершит в корне непопулярную акцию. «Он знал, что подавляющее большинство испанского народа хочет мира, а не войны, все равно — гражданской или внешней»[164], — писал посол США Хейс. А поэтому «испанское правительство, не желая вступить в конфликт официально, объявило о создании добровольческого соединения, которое должно было сражаться рука об руку с немецкой армией на Востоке»[165], — замечает английский историк С. Пейн.

Испанское добровольческое соединение, известное в истории второй мировой войны как «голубая дивизия»[166] (поскольку идея создания дивизии принадлежала лидерам фаланги, ее и стали называть «голубой»: голубые рубашки и красные береты были обязательной формой фалангистов), было сформировано в самые сжатые сроки. Была развернута гигантская пропагандистская кампания, и в телеграмме от 4 июля 1941 г. германский поверенный в делах Геберлейн сообщил в Берлин: «На призыв к вербовке в «голубую дивизию» откликнулись в 40 раз больше добровольцев, чем это было необходимо. Сегодня окончательный выбор проведут все штабы корпусов»[167]. Местом сбора завербованных в «голубую дивизию» стал Ирун, расположенный около испано-французской границы. Геберлейн отмечал, что отправка дивизии в Германию начнется, «возможно, на будущей неделе». В составе дивизии — 641 офицер, 2272 унтер-офицера и сержанта, 15 780 солдат. Дивизия имеет три пехотных полка, четыре артиллерийских батальона, батальон разведки, саперный батальон, противотанковый батальон, батальон связи, медчасть и штабной дивизион[168]. Эскадрильей «Сальвадор» командовал Анхель Салас Ларрасабль. Статс-секретарь МИД Германии Вейцзекер еще 3 июля сообщил Геберлейну, что правительство рейха «с радостью» примет испанских добровольцев всех трех видов вооруженных сил (армии, флота и авиации), а также фалангистов и надеется, что они составят объединенное в единое целое испанское формирование под испанским командованием, но входящее в вермахт[169].

Единственно, что, пожалуй, вызвало уже тогда серьезную озабоченность германских официальных лиц, причастных к созданию «голубой дивизии», была степень ее политической «благонадежности». Вопрос об этом встал сразу же, как только части дивизии начали следовать по пути на Восток через Германию, и гитлеровцы смогли познакомиться с ними. В телеграмме от 20 августа гитлеровский дипломатический чиновник с тревогой сообщил из Берлина, что, по имеющимся сведениям, коммунисты пытаются проникнуть как во французские (фашистские), так и испанские добровольческие формирования с целью перехода к русским. По полученным им сведениям, «коммунистические элементы» находились преимущественно в войсках Испанского Марокко[170].

В своем ответе 21 августа Шторер сообщил в Берлин о мерах, принятых для предупреждения коммунистического «проникновения». «Голубую дивизию» составят преимущественно военнослужащие регулярных войск, «марокканцы» приниматься не будут. И главное: при соблюдении правила (основное условие вступления в дивизию) наличия у военнослужащих не менее чем десятилетней военной выслуги, коммунистическое проникновение окажется едва ли вероятным. И поскольку дивизия теперь в Германии, Шторер советовал поручить все дальнейшее расследование германской службе безопасности[171]. Еще ранее, в приведенной выше телеграмме от 3 июня, Вейцзекер обратился с просьбой не принимать в дивизию русских эмигрантов.

К середине июля испанские «добровольцы» были готовы к походу на Восток, 30 июля первые испанские летчики приземлились на аэродроме Темпельгоф в Берлине. Им была устроена помпезная встреча, которая однако не обошлась без конфликта, досадного для организаторов этого «тоталитарного торжества»: оркестр воздушных сил с большим подъемом исполнил гимн. Летчики удивленно крутили головами: вместо привычного официального гимна франкистской Испании они вдруг услышали полузабытую мелодию государственного гимна Испанской Республики[172].

13 июля 1941 г. под оглушительный пропагандистский гром отправился первый эшелон испанских «добровольцев» в Германию. На торжественных проводах присутствовали и выступили с соответствующими напутствиями Серрано Суньер и военный министр Варела[173]. Но когда эшелоны с испанским воинством проходили через Францию, французы оказывали им весьма холодный прием[174], несмотря на все усилия местных коллаборационистов. Наконец прибыли к месту назначения — Германия, лагерь под Графенвером. В дальнейшем маршевые батальоны, посылавшиеся на пополнение «голубой дивизии», направлялись не только в Графенвер, но и в Ауэрбар, и главным образом в Гоф, где дислоцировался 481-й западный батальон 13-го округа рейхсвера, к которому была приписана дивизия[175].

В Графенвере испанцы прошли медицинский осмотр и почти утратили свой первоначальный вид. Им раздали обмундирование, которое отличалось от обычной немецкой пехотной формы только особым нарукавным знаком дивизии повыше локтя. На знаке дивизии специалисты фашистской геральдики изобразили щит с черной каймой. Середину щита рассекала горизонтальная желтая полоса на красном фоне (цвета национального флага Испании), а на ней красовался четырехконечный крест и пять перекрещивающихся стрел, брошенных веером наконечниками вверх. Замысловатое сооружение венчала лаконичная надпись «Испания». Годы спустя, 26 октября 1948 г., посольство Испании в Риме поставило в известность главу генеральной дирекции внешней политики Европы МИД Испании, что накануне, 25 октября, в еженедельнике «L'Europeo» (Милан) были опубликованы воспоминания главы канцелярии Г. Чиано в МИД Италии Ф. Анфузо «То, что не говорил Чиано». В них шла речь о записной книжке, подготовленной Муссолини в феврале 1941 г. для переговоров с Франко, который должен был прибыть в Сан-Ремо. В одной из записей говорилось: «Немцы никогда не смогут понять испанцев. Испанец — лучший солдат в Европе, но он никогда не наденет униформу, которую предпочитает O.K.W.», т. е. штаб Верховного главнокомандования вермахта. Но Муссолини ошибся. В ущерб чувству национального достоинства, как Франко это понимал, он предпочел, чтобы воины «голубой дивизии» были одеты в униформу вермахта, а Испания воздержалась от открытого объявления войны СССР. Осторожность не помешает: хотя он в то время и не сомневался в конечной победе Германии, в отличие от немцев он имел опыт «знакомства» и с техникой, и с военными специалистами СССР.

Получив и пригнав на себе обмундирование, солдаты приняли суровую присягу верности Германии. Отныне соединение стало называться 250-й пехотной дивизией вермахта. Однако даже в официальных документах она надолго сохранила свое первоначальное название «голубая», хотя никто из ее участников уже не носил столь дорогих сердцу фалангиста голубых рубашек и красных беретов. В 20-х числах августа 250-я пехотная дивизия отправилась к границам СССР. Первые тяготы свалились на плечи крестоносцев антикоммунизма, и без того навьюченных снаряжением, при вступлении на территорию СССР; выяснилось, что путь к фронту предстояло проделать походным порядком, пешком, да еще сохранять дисциплину на марше. Длинные колонны солдат потянулись по дорогам, разбитым войной. Сначала жара, потом дожди, слякоть. Менялись ландшафты, шли через сожженные деревни и города, но не менялось одно — команда «принять в сторону», когда испанские части обгоняли немецкие грузовики, с которых ухмыляющиеся германские солдаты приветствовали «союзников по оружию». «Голубая дивизия», как и части других сателлитов Германии, вполне оценила «дружелюбие» гитлеровцев — они не обеспечивали «добровольцев» транспортом. А чтобы не было жалоб, германское командование взяло на себя «связь» дивизии с родиной и в интересах сохранения военной тайны полностью отрезало ее от внешнего мира.

4 октября 1941 г. посол Испании в Берлине Майалде, сменивший в июле 1941 г. генерала Эспинозу де Монтеро, передал министру иностранных дел Германии, что он получил от Франко и Суньера инструкцию немедленно установить личный контакт с командованием «голубой дивизии». Дело в том, жаловался посол, что очень долго не было никаких известий о дивизии: ни о ее деятельности, ни о ее судьбе. Послу было разъяснено, что в настоящее время дивизия находится в пути. Риббентроп передал послу слова Гитлера, сказанные им накануне, 3 октября, при открытии кампании зимней помощи армии: «Испанцы сегодня участвуют в нашей борьбе»[176]. А в это время «голубая дивизия» приближалась к границам СССР. Первые фотоснимки «голубой дивизии», опубликованные в испанской прессе, сопровождались такими комментариями: «Торжественный момент. С военной песней и фалангистским приветом добровольцы «голубой дивизии» переходят русскую границу…». «Генерал Москардо говорит с солдатом на русском фронте. Герой Алькасара несет свою помощь и свою непобедимую славу добровольцам-испанцам в самую Россию»[177].

14 октября 1941 г. «голубая дивизия» походным порядком после 47-дневного перехода прибыла в район Новгорода и заняла позицию на участке Новгород — Теремец, сменив части 126-й немецкой пехотной дивизии.

16 октября немецкие войска перешли в наступление на волховско-тихвинском направлении. В наступлении участвовали девять дивизий, в том числе танковые и две моторизованные[178], а также вновь прибывшая «голубая дивизия». «В первый день наступления противнику удалось прорвать нашу оборону в стыке ослабленных предыдущими боями 4-й и 52-й армий», — вспоминает генерал армии И. И. Федюнинский.

Как следует из октябрьских разведсводок штаба 52-й армии, «голубая дивизия» действовала перед фронтом армии. Фронтовая сводка в Москву от 25 октября сообщает о том, что «испанская дивизия, овладев деревнями Шевелево, Сытино, Дубровка, Никитино, Отенский Посад, пока их удерживает». В первых же сводках, содержащих упоминание о «голубой дивизии», сообщалось, что дивизия укомплектована испанцами в возрасте 20–25 лет и командует ею генерал Муньос Грандес[179].

В середине декабря советские войска перешли в контрнаступление вдоль реки Волхов. В сводках 52-й армии от 24, 25 и 27 декабря сообщалось, что «части 250-й испанской пехотной дивизии, оставив Шевелево, в прежней группировке обороняются по западному берегу реки Волхов на участке Ямно — Еруново — Старая Быстрица и оказывают упорное сопротивление продвижению наших частей, неоднократно переходя в контратаки». Но уже 27 декабря войска 52-й армии вышли к реке Волхов и захватили плацдарм на левом берегу. «В итоге противник был отброшен на тот рубеж, с которого 16 октября начал наступление…»[180]. Немало испанских добровольцев осталось лежать на заснеженных полях и в лесах, а иные, прозрев под артиллерийским огнем, подняли руки.

Военнопленные 2-го батальона 269-го пехотного полка, взятые на участке Ловково 27 декабря, показали, что в ротах осталось по 50–60 человек вместо 150, есть обмороженные. Пленные того же 269-го пехотного полка, взятые на участке Красный Ударник, показали, что в ротах всего 30–50 человек. В 3-м батальоне 263-го полка в ротах осталось 60–80 человек, во 2-м батальоне 262-го полка — до 80 человек. И лишь в немногих подразделениях 250-й дивизии, по показаниям военнопленных, осталось по 100 человек — в 9, 10 и 14-й ротах 2-го батальона 269-го полка, в 1-м и 2-м батальонах 263-го полка[181]. И почти всегда в показаниях пленных речь шла об обмороженных. Да это и не удивительно: декабрь 1941 г. в тех местах был суров. Стояли тридцатиградусные морозы, бушевали снежные метели.

Откатившись на западный берег Волхова, части 250-й пехотной дивизии стали в оборону на рубеже Ямно — Крупною — Ловково (269-й пехотный полк), Ловково — Новая Быстрица — Делявино (3-й батальон 263-го пехотного полка) и далее на юг — до Новгорода (части 262-го и 263-го пехотных полков)[182]. Спокойно отсидеться по блиндажам и залечить раны не удалось. 7 января 1942 г. началось новое наступление войск Волховского фронта, хотя оно и не получило развития, и «уже 14–15 января 4-я и 52-я армии, не выполнив своих задач, перешли к обороне». В разведсводке штаба 225-й дивизии 52-й армии от 18–28 января 1942 г. отмечалось, что «263-й и 262-й полки 250-й дивизии, опираясь на узлы сопротивления, упорно сопротивляются действию наших частей»[183].

Это сопротивление, как и предыдущие декабрьские бои, дорого стоило испанцам — по сведениям военнопленных, численный состав дивизии на конец января 1942 г. составил всего лишь 5–6 тыс. человек. В сводке штаба 52-й армии от 9–19 февраля 1942 г. отмечалось, что за рассматриваемый период, т. е. за 10 дней, полки испанской дивизии потеряли по 150–180 человек убитыми. К началу февраля 1942 г. в 262-м и 263-м полках осталось по два батальона, ибо по одному батальону было взято для усиления 269-го полка, понесшего большой урон[184].

Перебежчик 263-го полка, перешедший на сторону Красной армии в середине апреля 1942 г., рассказал, что потери дивизии за все время пребывания на фронте составили 8 тыс. человек[185]. Эти сведения подтверждает и генерал Э. Эстебан Инфантес, сменивший в дальнейшем Муньоса Грандеса на посту командира дивизии. Он сообщает, что потери на берегах озера Ильмень и реки Волхов (убитыми, обмороженными, ранеными) составили 14 тыс. человек (дивизия находилась в этом районе до конца августа 1942 г.)[186].

Военнопленные и перебежчики говорили, что количество обмороженных достигало 10–15 % личного состава, зимнего обмундирования дивизия не имела, лыж — также. Тыловые госпитали в Риге и Вильнюсе были переполнены ранеными.

Тяжелые потери дивизии объяснялись тем, что немецкое командование предпочитало ставить испанцев на самые опасные и уязвимые участки фронта. К тому времени у немцев сложилось вполне определенное представление об испанских солдатах. 5 января 1942 г. во время очередной «застольной» беседы в кругу своих единомышленников Гитлер заметил: «Нет более смелых парней. Они почти не укрываются. Они предпочитают смерть. Я знаю, что в любом случае наши солдаты всегда рады иметь соседями в своем секторе испанцев… Они очень храбры, стойки в лишениях, но дико недисциплинированны»[187]. Фюрер высоко оценил испанских солдат. Но все же ему хотелось, чтобы добровольцы «голубой дивизии» больше соответствовали требованиям, предъявляемым к солдатам современной армии. Некоторые качества испанских солдат вызывали у немцев недоумение: «Солдатам (немецким. — С. П.) испанцы представляются бандой бездельников. Они рассматривают винтовку как инструмент, не подлежащий чистке ни при каких обстоятельствах. Часовые у них существуют только в принципе. Они не выходят на посты, а если и появляются там, то только, чтобы поспать. Когда русские начинают наступление, местным жителям приходится будить их. Но испанцы никогда не уступали ни дюйма занятой территории»[188].

Но как бы то ни было, немецкое командование считало, что «голубая дивизия» выдержала испытание, и в плане весеннего наступления немцев ей отводилась определенная роль.

Перебежчик 263-го пехотного полка 250-й дивизии в середине апреля 1942 года рассказал о том, что слышал от офицеров: Муньос Грандес разработал «план весеннего наступления».

Этому плану не суждено было осуществиться: оборонительные бои испанцев продолжались, а сам Муньос Грандес в конце мая уехал в Испанию. Вместо него временно командовать дивизией прибыл бригадный генерал Э. Эстебан Инфантес. Начиная с 1 мая 1942 г. в «голубую дивизию» стало поступать новое пополнение, а сменившиеся подразделения отправлялись в Испанию. По сведениям, полученным от военнопленных и перебежчиков, смена подразделений должна была полностью закончиться к 15 июня 1942 г., когда в дивизии число солдат и офицеров достигнет 12 тыс. Эти сведения в дальнейшем подтвердились, к концу июля было обновлено до 80 % состава дивизии[189].

Готовясь к штурму Ленинграда, предполагавшемуся в сентябре, командование немецкой группы армий «Север» подтянуло к городу ряд новых соединений, в том числе и «голубую дивизию».

С 20 августа 1942 г. подразделения «голубой дивизии» небольшими группами со знаменами стали уходить на запад, а к 26 августа дивизия была полностью снята с фронта в районе Новгорода и по железной дороге переброшена под Ленинград — в Сиверскую, Сусанино, Вырицу, Большое Лисино, где оставалась 15–17 дней для окончательного укомплектования, подготовки и отдыха. 10–15 сентября дивизия заняла оборону на Кол пинском участке Ленинградского фронта, сменив 121-ю немецкую пехотную дивизию. Из общего оперативного приказа по 250-й дивизии следует, что границами сектора дивизии были: с востока железнодорожная линия Колпино — Toсно, а с запада — селение Баболово. Так «голубая дивизия» заняла свое место в кольце блокады, созданной немцами вокруг Ленинграда. «Голубая дивизия» тоже несет прямую ответственность за смерть, муки и страдания его мирного населения.

Гитлер был удовлетворен солдатами «голубой дивизии». Они пока, в общем, безропотно клали головы за дело фашистского рейха, подставляли лбы под пули, предназначенные немцам. Но в упоении от временных успехов — шла ранняя осень 1942 г. — фюрер связывал с «голубой дивизией» далеко идущие планы. 5 сентября 1942 г. в очередной «застольной» беседе он сообщил своим сотрапезникам: «Я думаю, что одним из наших лучших решений было разрешение испанскому легиону сражаться на нашей стороне. При первой же возможности я награжу Муньоса Грандеса железным крестом с дубовыми листьями и бриллиантами. Это окупит себя. Любые солдаты всегда любят мужественного командира. Когда придет время для возвращения легиона в Испанию, мы по-королевски вооружим и снарядим его. Дадим легиону гору трофеев и кучу пленных русских генералов. Легион триумфальным маршем вступит в Мадрид, и его престиж будет недосягаем»[190].

К этому времени предположение Франко, что война продлится долго, под влиянием событий на Восточном фронте переросло в убеждение.

В разгар прогерманской и антикоммунистической кампании в испанской прессе, сопровождавшей поход «голубой дивизии» на Восток, который находил горячий отклик в фалангисгских кругах, пришло известие о разгроме немцев под Москвой. Впечатление было ошеломляющее. Английский историк С. Пейн даже утверждает, что «высшая точка энтузиазма в Испании по отношению к войне, которую вела Германия, спала вскоре после поражения под Москвой в декабре 1941 г.»[191]. Политика испанского правительства еще очень длительное время была открыто прогерманской и пронацистской. Но после декабрьского поражения немцев под Москвой Франко с еще большей настойчивостью стал избегать всего, что могло бы поставить Испанию на грань войны.

8 декабря 1941 г. Япония совершила нападение на Пёрл-Харбор. Америка вступила в войну. 11 декабря Германия объявила войну Соединенным Штатам. В тот же день Чиано записал в своем дневнике: «Вечером Риббентроп попросил нас поддержать предложение Германии о том, чтобы страны тройственного пакта объявили войну Соединенным Штатам. А как Испания?»[192]. Испания хранила молчание неделю. 18 декабря 1941 г. Франко и Серрано Суньер скрепили своими подписями декрет, в котором говорилось: «Испания сохраняет, как и в предыдущей фазе конфликта, свою позицию невоюющей страны»[193].

К толпам фалангистов, скандирующих время от времени «Гибралтар! Гибралтар!» у стен британского посольства, присоединились их коллеги, выкрикивающие «Куба! Куба!» у стен американского посольства. Всесильная гражданская гвардия спокойно взирала на эти бесчинства. Серрано Суньер «позволял» прессе «метать гром и молнию» в адрес как Англии, так и США. И почти в то же время, в начале января 1942 г., вступили в решающую стадию переговоры, которые вел в Вашингтоне посол Испании X. Карденас. 5 февраля от имени испанского правительства Карденас дал абсолютные гарантии, что «продукты, полученные от Соединенных Штатов, будут использованы только в пределах национальной территории и на благо испанского народа»[194]. Госдепартамент принял на веру гарантии испанского правительства, соглашение было подписано. И тогда же стало известно, что 13 февраля в Севилье встретились Салазар и Франко. На беседах двух диктаторов присутствовал и Серрано Суньер. Но Франко говорил с Салазаром только на португальско-галисийском диалекте, который Суньер плохо понимал. Впоследствии Суньер жаловался друзьям, что он практически «отсутствовал». Были приняты все меры, чтобы содержание беседы осталось в глубокой тайне, и прессе оставалось лишь строить догадки. Кое-какое основание для предположений о возможном содержании беседы давала речь Франко, произнесенная на другой день перед севильским гарнизоном. Это была та самая печально известная речь, в которой Франко с гордостью говорил о «кулаке» испанских добровольцев в «степях России» и обещал, что в том случае, если дорога на Берлин будет открыта, миллион испанских добровольцев придет на помощь Германии[195]. Отсюда иностранные обозреватели делали вывод о новом приливе прогерманских настроений в Испании.

Из публикаций, увидевших свет уже после окончания войны, стало известно, что во время беседы Салазар полностью исключал возможность нападения на острова и также на саму Португалию со стороны англичан. Не верил он также и в нападение Германии. Салазар признал, что в США часть общественного мнения оказывает на правительство давление в пользу оккупации Азорских островов и т. д. Однако он не думает, что это давление окажется достаточно сильным, чтобы привести к такого рода действиям. Салазар заверил, что в случае такого нападения, как и в любом подобном случае, Португалия будет обороняться против любого агрессора всеми имеющимися в ее распоряжении средствами. Франко обещал оказать любую возможную помощь. Собеседники откровенно обсудили и опасность, угрожающую, по мнению испанцев, правительству Салазара в связи с происками англичан и коммунистов. Салазар признал наличие известной угрозы со стороны коммунистов, в связи с чем и были произведены в Португалии в последнее время аресты, прибавив при этом, что все же не видит с этой стороны никакой серьезной опасности. Но он решительно не согласился с утверждениями испанцев, что англичане пытаются его свергнуть. На возражение Серрано Суньера, что «англичане здесь, в Испании, совершенно открыто готовили революцию против существующего режима», Салазар удивленно заметил, что совсем недавно английский посол сэр Сэмюэль Хор «уверял его как раз в обратном».

Некоторое различие в оценках ситуации не помешало Франко и Салазару договориться об установлении более тесной связи «между испанской и португальской полицией и совместно следить за коммунистами и противниками правительства».

«Проанглийская» точка зрения Салазара и «прогерманская» — Франко наиболее отчетливо проявились, если верить Суньеру, в отношении Германии. Это касалось и общеполитической концепции, и конкретных вопросов. На заявление Франко и Суньера, что «Испания тесно связана с Германией и Италией чувством благодарности и дружбы и что по этим, а также политическим причинам (так сказать, в силу инстинкта самосохранения от большевизма и от традиционных врагов Испании) последняя желает победы Германии, Салазар ответил, что не следует переоценивать опасности большевизма, так как Англия и США из эгоистических побуждений будут пытаться препятствовать его дальнейшему распространению». Салазар выразил уверенность, что «в случае победы англосаксов Германия всегда будет существовать в качестве известного бастиона».

Салазар опасался победы немцев и последующей германизации всей Европы, вследствие чего такие страны, как Португалия, потеряют свое самостоятельное лицо. Он опасался, что наступит день, когда Германия нападет на Испанию и Португалию и оккупирует их. Франко и Суньер весьма энергично пытались рассеять его сомнения. О мере искренности собеседников можно судить по тому, как Франко и Суньер ответили Салазару, когда тот осторожно осведомился о силе германского давления на Испанию с целью вовлечения ее в войну. Франко и Суньер заявили Салазару, что в «известный момент» Германия действительно «указала на желательность» военного сотрудничества с Испанией, но когда испанцы «попросили» Германию отказаться от своих намерений, последняя согласилась и «с тех пор никогда не проявляла настойчивости в этом вопросе». Салазар ответил буквально следующее: «Честное слово, я не верил этому и не считал это возможным»[196]. По возвращении в Мадрид, вечером 19 февраля, Суньер сразу же принял Шторера, опасаясь, как бы немцы не истолковали встречу, прошедшую в обстановке строгой секретности, как недружественный в отношении Германии акт. Суньер сообщил, что во время бесед, которые проходили по заранее намеченному плану, был поднят прежде всего вопрос об испано-португальских отношениях. «При этом испанцы заявили, что всякое нападение на европейскую португальскую территорию, а также и на острова, они вынуждены рассматривать как нападение на Испанию»[197], — доносил Шторер в Берлин сразу же после окончания беседы с Суньером. Речь Франко перед севильским гарнизоном успокоила Берлин.

2 марта 1942 г. X. Бюксенсшутс в «Deutsche Allgemeine Zeitung» опубликовал статью «Англия и США против Испании». В ней говорилось: «Национальная Испания уже давно оплачивает своей кровью право на участие в Новой Европе… Генерал Мильян Астрай подсчитал потери армии Франко в борьбе против большевизма — 70 тыс. убитыми и 335 тыс. ранеными. И сегодня борьба «голубой дивизии» в рядах германской армии на полях Востока — вновь против большевизма. В своем великом докладе в Севилье генерал Франко вновь напомнил о связи между войной за независимость и европейской крусадой против большевизма, указав, что без победы Национальной Испании не было бы сегодня ни одного испанского добровольца в далеких степях Советского Союза. Богатством территорий Востока, которые будут использованы победившей Германией, Испания также сможет воспользоваться для своего экономического воскрешения».

Два дня спустя, 4 марта, Суньер встретился с американским временным поверенным в делах Булаком — речь шла о возобновлении поставок в Испанию жизненно важных для нее товаров. Булак выразил сожаление по поводу того, что Франко «счел необходимым произнести свою антикоммунистическую речь сразу после встречи с Салазаром». На что Суньер ответил: «Франко лишь точно выразил хорошо известное официальное отношение Испании к коммунизму. Испания рассматривает Германию как оплот против коммунизма. Если Франко сказал, что испанские добровольцы придут на помощь, если Германия будет терпеть поражения от русских, то это полностью и исключительно согласуется с испанской позицией в отношении коммунизма»[198]. Позднее Суньер разъяснил Булаку: «Ссылка на возможную испанскую помощь Германии была чисто теоретической, поскольку Испания уверена, что Германия победит русскую армию»[199].

Не изменил своей позиции Франко и летом 1942 г., когда Красная армия с тяжелыми боями и невосполнимыми потерями отступала к Волге. 17 июля в своей традиционной речи перед Национальным советом фаланги он выразил уверенность, что страны «оси» в скором времени сокрушат коммунизм: «В Европе существует только один опасный враг — коммунизм, и только одна система, способная его победить, — тоталитарный режим»[200].

Очевидцы событий, а вслед за ними и многие исследователи утверждали, что вплоть до осени 1942 г. внутреннее положение в стране занимало Франко гораздо больше, чем международные дела. По словам Хейса, «весна и лето 1942 г. были временем настоящей эпидемии студенческих бунтов, скандалов и уличных волнений, так что испанские тюрьмы начали пополняться не только одними «красными», но и ссорящимися «патриотами»»[201]. Обозреватель цюрихской газеты «Die Weltwoche», анализируя причины, по которым Испания до сих пор сохраняла нейтралитет, несмотря на открытое выражение симпатий к державам «оси» со стороны руководителей страны, пришел к выводу о том, что для Испании вступление в войну едва ли возможно. И дело не только в медленно восстанавливавшейся экономике, которая лишь весьма приблизительно покрывала потребности собственного населения, сколько в политической неустойчивости режима. «Фаланга, которая претендует на то, чтобы быть носительницей политической мощи, имеет очень мало корней в народе, в то время как сам генерал Франко находит признание больше как военный деятель. Народ отвергает фалангу, члены которой имеют все необходимое, в то время как население нуждается. Между фалангой и рекете, которая является вторым правительственным компонентом, имеются значительные политические различия. Военные образуют третий правительственный компонент»[202]. Но интриг между группами и группировками внутри правящего лагеря было гораздо больше, чем это названо в статье швейцарского журналиста. В связи с заявлением о своем праве на престол дона Хуана, сына недавно умершего Альфонса XIII, вновь оживились никогда не прекращавшиеся старые распри между карлистами (традиционалистами) и альфонсистами, между монархистами-консерваторами и монархистами-прогрессистами. Внутри правящей партии никогда не прекращались разногласия между носителями монархистской и антимонархистской тенденций. Летом 1942 г. эти разногласия обострились в связи со слухами о готовящемся компромиссе Франко с монархистами. И когда в июне 1942 г. Суньер отправился в Италию, его визит к Муссолини всезнающая и всеведущая молва связала с обсуждением проблемы возможности восстановления испанской монархии. Шторер сообщил в своем донесении в Берлин 11 июня 1942 г.: «Сегодня уже весь Мадрид говорит о том, что испанский министр иностранных дел поехал в Италию, чтобы обсудить с итальянскими государственными деятелями вопрос о монархии…»[203]. Слухи подтвердились и на этот раз.

15 июня Суньер прибыл в Италию, 16-го — присутствовал на завтраке у короля, а 20-го был принят Муссолини. Как свидетельствует Чиано, во время встречи Суньера с Муссолини действительно обсуждался вопрос о монархии. Чиано записал в своем дневнике 20 июня: «Муссолини выразил враждебность к монархии как к потенциальному естественному врагу тоталитарных революций. Он полагал, что пройдет немного времени и в Испании у короля возникнет желание задушить фалангизм».

О монархии в те дни так много говорили в Испании, что этой теме Хейс посвятил свое донесение Рузвельту от 30 июня 1942 г. В этом донесении Хейс выразил свою уверенность в том, что теперь уже не является первоочередным вопрос о вступлении Испании в войну или об активной помощи державам «оси». Первостепенным является вопрос о «внутреннем устройстве Испании в течение ближайших месяцев или лет». Он полагал, что, вероятнее всего, произойдет «реставрация монархии или путем военного переворота, или при помощи покровительства Франко. Восстановленная монархия будет едва ли не наверняка и более либеральной, и более дружественной к нашему делу»[204].

В том, что «реставрация монархии в Испании будет полезной союзникам в течение и после войны», был убежден и английский посол С. Хор, который во время первой же встречи с Хейсом просил его оказать поддержку монархистам.

Суньер во время визита к Муссолини утверждал, что Англия тратит 10 млн песет в месяц на британскую пропаганду в Испании[205]. Известная часть этих средств, возможно, шла на пропаганду идей реставрации монархии.

Но Франко не спешил выпускать власть из своих рук, и надежды на реставрацию монархии при покровительстве самого Франко были едва ли обоснованными. Скорее всего все эти разговоры в правительственных кругах были лишь очередным маневром, задуманным самим Франко в надежде снискать расположение Англии и США, маневром, который был составной частью его курса на постепенную внешнеполитическую переориентацию. Франко и его окружение отдавали себе отчет в том, что реставрация монархии и для монархической Англии, и для республиканской Америки представлялась наиболее приемлемым решением «испанской проблемы». И с фашизмом как будто будет покончено, и возрождения демократической республики, а возможно, и повторения событий 1936–1939 г. в каком-либо варианте удастся избежать. И хотя расставание с властью не входило в планы диктатора, однако, все эти толки вокруг проблемы реставрации встревожили экстремистов в фаланге, для которых нацистская Германия была образцом решения всех внутренних и внешних проблем и которые тем не менее, по словам Ридруехо, считали себя самой «революционной» группой в фаланге. «В этой группе господствовало представление о том, что все беды и недостатки в Испании, включая нищету и социальную несправедливость, происходят главным образом из-за подчинения англо-французской гегемонии», — отмечает Ридруехо, который сам когда-то в прошлом принадлежал к этой группе. С победой «оси» связывалось создание единой Европы, независимой и могучей, в которой Испания — не известно только каким образом — сможет играть важную роль»[206].

Именно с этой группой постоянно поддерживали тесную связь многочисленные агенты VI отдела Главного управления имперской безопасности, которые умело подогревали пронацистские настроения ее членов. Поскольку среди монархистов, как альфонсистов, так и традиционалистов, было много англофилов, это усиливало к ним ненависть и как к противникам «оси» со стороны фанатически преданных нацизму фалангистов-экстремистов.

Кризис достиг кульминационного пика в августе 1942 г. 14 августа на военного министра генерала Варелу — карлиста и, по твердому убеждению германских агентов, англофила — во время мессы в Бильбао в память павших во время гражданской войны традиционалистов было совершено покушение. Когда Варела выходил из церкви, на улице взорвалась бомба. Сам Варела остался жив, но несколько человек из окружения были убиты или ранены. Полицейское расследование обнаружило, что участники покушения принадлежали к фалангистской молодежной организации, и один или два из них были тесно связаны с Серрано Суньером. Прослеживалась связь и с германскими нацистами. Немедленно были введены новые строжайшие указания для цензуры, и в то время как испанское радио и пресса даже не касались покушения, слухи о нем, подобно лесному пожару, распространились по всей Испании[207]. Строились самые различные предположения о том, что же предпримет Франко? Даст ли отставку Серрано Суньеру и распустит фалангу, как того требовали традиционалисты? Или даст отставку Вареле и подвергнет репрессиям традиционалистов, как того требовали фалангисты? 27 августа Франко прервал свою традиционную поездку по провинциям и возвратился в Мадрид. Несмотря на поздний час, между Франко и его зятем состоялась беседа, о содержании которой можно только догадываться. На другой день три министра — генерал Варела, генерал Вигон и адмирал Морено — были вызваны в резиденцию Франко Эль Пардо, где пробыли довольно длительное время.

1 сентября был казнен организатор покушения. Серрано Суньер попытался его спасти, но безуспешно.

3 сентября в вечерних газетах было официально объявлено о частичной смене кабинета: министром иностранных дел был назначен монархист граф Франсиско Го-мес Хордана, министром внутренних дел — профессор Блас Перес, военным министром — генерал Асенсио. Серрано Суньеру была дана отставка.

«Тот «экзальтадо», который бросил бомбу в тогдашнего военного министра Варелу и затем за свой поступок был приговорен к смертной казни, сослужил плохую службу своему делу», — комментировал события, приведшие к правительственному кризису, корреспондент швейцарской газеты «Faterland» в статье с примечательным названием «Останется ли старый курс?»[208]. Если иметь в виду коллег фалангистского террориста по партии, то нельзя с этим не согласиться — после окончания расследования обстоятельств покушения на Варелу новая волна чистки обрушилась на фалангу, дабы устранить и изолировать реальных и потенциальных заговорщиков. Но для самого Франко августовские события оказались весьма своевременными. Суньер был одиозной фигурой, ассоциировавшейся с открытой прогерманской линией внешней политики Испании, и Франко воспользовался его связями с заговорщиками, чтобы дать ему отставку. «Эра куньядисимо кончилась», — шептались в те дни в Мадриде. Строились различные предположения по поводу возможных изменений во внешнеполитическом и внутриполитическом курсе. Контролируемая правительством пресса была заполнена статьями, в которых с уверенностью утверждалось: никакой смены линии, никакого разрыва с прежними друзьями, никаких переходов в другую группировку держав. Частичная смена кабинета, уверяли испанские газеты, не означает разрыва ни с прежней внешнеполитической линией правительства, ни с проводившейся до сих пор линией активной борьбы с коммунизмом. Газета «Arriba» с негодованием писала о тех, кто «смеет говорить о смене правительства, в то время как в нашем отечестве есть только одно неизменное правительство: каудильо, генералиссимус армии и национальный шеф фаланги»[209].

Своеобразной реакцией на иное соотношение внешнеполитического «баланса сил» были всевозрастающие нападки представителей высшей церковной иерархии Испании на нацизм и идеологию тоталитаризма. Отношение к германским нацистам у высших прелатов испанской церкви было весьма сложное. Германский фашизм способствовал победе Франко, которому церковь была многим обязана: Франко отменил антиклерикальное законодательство периода Республики, восстановил религиозное обучение в школах, восстановил положение 1851 г. о пенсиях служителям культа, вернул церкви ее собственность и т. д. Им было известно резко отрицательное отношение к католицизму Гитлера и вслед за ним многих руководителей германского рейха. Им были известны заявления Гитлера, сделанные Суньеру, что «он в общем не вмешивается в дела церкви, но требует, однако, чтобы церковь в свою очередь не пыталась вторгаться в сферу государственной власти». Но до поры до времени католические прелаты считали нужным сдерживать свое недоброжелательство к немцам, имея в виду общую направленность испанской внешней политики. С конца лета 1942 г. они, напротив, неоднократно демонстрировали свое негативное отношение к тем или иным аспектам нацистской идеологии. Незадолго до падения Суньера новый примас испанской церкви архиепископ Толедо Пла-и-Даниэль в беседе с американским послом сетовал на то, что при Суньере и его приближенном Хосе де Луна нацистское влияние привело к распространению расизма. В разное время Франко и франкисты выступали против евреев в той же мере, как и против масонов, либералов и коммунистов, но лишь как против иноверцев. Фаланга пыталась привить антисемитизм расистского толка, что, по мнению того же Пла-и-Даниэля, было чуждо испанскому народу. Пытаясь заслужить благоволение церкви, фалангистская пропаганда даже создала миф о Гитлере как о «великом католике», что вызвало гнев у церковников. Франко держался в стороне, не вмешиваясь в распри церкви и фаланги. В конце сентября 1942 г. с разрешения архиепископа Толедо в его официальном бюллетене была опубликована большая статья, подготовленная кардиналом Сегурой, в которой решительно осуждалась переведенная на испанский язык нацистская книга, излагающая доктрины расизма, принудительной стерилизации «неполноценных» народов и т. д.[210]

К этому времени предположение Франко, что война продлится долго, под влиянием исхода событий на Восточном фронте переросло в убеждение. И то, что на посту министра иностранных дел Испании фалангиста Суньера сменил монархист граф Гомес Хордана, пробританская ориентация которого была известна, не было случайностью. И хотя первым актом Хорданы как руководителя испанской дипломатии было совещание с послами Германии и Португалии, тем не менее назначение министром иностранных дел Хорданы некоторые сочли признаком возможных изменений во внешнеполитическом курсе Испании. Для демократической части лагеря противников «оси» шестидесятипятилетний Гомес Хордана был достаточно одиозной фигурой. Он был верховным комиссаром в Испанском Марокко в 1920 г., не впервые возглавлял министерство иностранных дел: в 20-е годы — на короткое время при монархии, а в 1938–1939 гг. — в правительстве Франко. Он не принадлежал к «старой» аристократии, графский титул был впервые получен его отцом, также генералом, в 1895 году за «заслуги» на Кубе. Его монархистские, традиционалистского толка убеждения были широко известны. Но в то же время весьма лестную характеристику ему давали как посол Великобритании С. Хор, так и К. Хейс. Первая встреча Хейса и Хорданы произошла 8 сентября. По словам посла США, в ходе беседы «выяснилось горячее желание Хорданы улучшить отношения с США». Министр убеждал посла, что величайшим его желанием было сделать все, что в его власти, чтобы удержать Испанию от вступления в войну»[211].

Вскоре Мадриду представился удобный случай провести зондаж внешнеполитических намерений США не столько в отношении Испании, сколько в отношении держав «оси».

28 сентября личный представитель Рузвельта в Ватикане М. Тэйлор, возвращаясь из Рима в Вашингтон, прибыл в Мадрид. На следующий день он посетил папского нунция, присутствовал на обеде в американском посольстве, а 30 сентября намеревался вылететь в Лиссабон. На аэродроме Тэйлору сообщили, что полет отменяется. Вскоре стало известно, что его ожидает Франко. Но если для Тейлора приглашение в резиденцию Эль Пардо было неожиданностью, Франко, как свидетельствуют памятная записка «То, что следует знать господину Майрону Тэйлору» и «Проект конкретных предложений для переговоров Генералиссимуса с Майроном Тэйлором», тщательно заранее готовился к встрече. Суть высказываний Франко, которые намеренно облекались в парадоксальную форму, сводились к выяснению возможностей для Германии заключения сепаратного мира с Англией и США. Он пытался убедить собеседника, что мир может быть достигнут при условии, что ни одна из воюющих сторон не будет уничтожена: «Уничтожение одной или нескольких воюющих сторон приведет к израсходованию всех сил и будет означать для всех стран в будущем зло более тяжелое, чем сама война».

В течение почти полуторачасовой беседы, которую вели Франко и Тэйлор, а Хордана и Хейс только присутствовали при этом, диктатор отстаивал свою уже неоднократно высказываемую в публичных выступлениях позицию, заключавшуюся в том, что США ведут войну с Японией, совершенно отличную от европейской, что война в Европе представляет собой борьбу против коммунизма, и в этой борьбе США не приемлют никакого участия; что Гитлер как честный джентльмен не искал ссоры с Англией, да и теперь не посягает на ее независимость; что величайшим врагом Англии и Соединенных Штатов, так же как и Германии, Италии и всего христианского мира, является «варварская восточная коммунистическая Россия». Тэйлор не только не согласился с тезисом Франко, но и серией вопросов добился от него признания, что Соединенные Штаты ведут войну, в которой участвуют все державы «оси», а не только Япония, что Гитлер не уважает независимость народов и не намеревается уважать целостность Британской империи и что нацистская Германия, а не коммунистическая Россия первой вступила на путь войны. Тэйлор дал понять, что США преследуют цель закончить войну победой[212].

Франко по-прежнему оказывал посильную поддержку Германии. В далекую Россию шли воинские эшелоны для пополнения «голубой дивизии», которая в это время была переброшена под Ленинград, где ей предстояло сыграть отведенную ей германским командованием роль в осеннем наступлении на Ленинград. В Германию шли эшелоны со стратегическим сырьем, американским бензином и аргентинской пшеницей. На испанских морских базах находили себе пристанище германские подводные лодки. Во славу германского капитала продолжал свою деятельность концерн Ровак-Софиндус. Испанские дипломаты и сам Франко выполняли «деликатные» поручения Берлина. Испанские газеты по-прежнему прославляли германское оружие. Однако в той двойной игре, которую франкистская Испания вела на протяжении Второй мировой войны, произошли определенные изменения. Эти изменения были еще очень незначительны, и официальные круги США и Англии пытались воздействовать на «маленького генерала» в надежде «умиротворить» его. С этой целью 28 августа 1942 г. по инициативе Рузвельта был принят план спасения и охраны произведений искусства, рукописей, литературы и знаменитых памятников архитектуры Испании с целью поощрения в будущем туризма из Западного полушария при непременном условии соблюдения испанским правительством строгого нейтралитета[213]. То было время, когда заканчивались последние приготовления к операции «Торч». Эта операция была задумана как замена открытия второго фронта в Европе высадкой в Северной Африке. Окончательное решение о высадке в Северной Африке было принято Англией и США еще 25 июля 1942 г. В течение августа-сентября были разработаны и уточнены детали будущей операции и, как свидетельствует У. Черчилль, «окончательное решение о проведении операции было принято 22 сентября на заседании начальников штабов… Дата операции «Торч» была назначена на 8 ноября»[214].

Мнения относительно позиции Испании в связи с операцией «Торч» разошлись. Самуэль Хор не сомневался в том, что Испания вступит в войну на стороне «оси». Черчилль колебался. В послании президенту Рузвельту от 26 августа 1942 г. он писал: «С моей точки зрения, было бы разумно предположить: а) что Испания не вступит в войну с Англией и Соединенными Штатами из-за «Торч»; б) что понадобится, по крайней мере, два месяца для того, чтобы немцы смогли проникнуть через Испанию или добиться у нее каких-либо баз…»[215]. Две недели спустя его уверенность поколебалась: по его собственному признанию, его «беспокоила Испания». В послании бригадиру Хиллису для комитета начальников штабов он писал 16 сентября 1942 г.: «Нам придется очень пристально следить за реакцией Испании на подготовку «Торч», которая станет очевидной в Гибралтаре… Что произойдет, если приблизительно за две недели до даты «Торч» немцы окажут нажим на Испанию, потребуют объяснений по поводу этой подготовки и заставят очистить нейтральную полосу либо разрешить им использовать аэродромы Валенсии для своих самолетов? Какова возможная испанская реакция на этот нажим и какой должна быть наша позиция? Нам, возможно, придется столкнуться с Франко по этому поводу в самый неблагоприятный момент. Я думаю, что нам следует подготовить планы на этот счет»[216].

В послании к государственному секретарю Хэллу от 9 октября 1942 г. он советовал не вступать на испанскую территорию, если только сама Испания или страны «оси» не вынудят к этому. Вторжение на территорию Испании могло, по мнению Хейса, привести к вступлению Испании в войну на стороне «оси», что создаст дополнительные трудности для союзников, к тому же будет нанесен моральный ущерб позиции США[217].

В результате изучения положения в Испании Хейс пришел к выводу, что в том случае, если вооруженные силы Объединенных Наций после высадки во Французском Марокко не нарушат неприкосновенности испанской территории, «Испания, возможно, останется нейтральной и даже может склониться к тому, чтобы выступить на нашей стороне»[218]. Рузвельт не разделял оптимизма своего посла, так же как и командующий силами союзников генерал Эйзенхауэр, который в сентябре 1942 г. в одном из своих донесений в Вашингтон писал, что, если Испания вступит в войну на этой стадии, последствия будут «очень серьезными».

3 сентября 1942 г. Рузвельт писал Черчиллю: «Как мы с вами решили уже давно… вы (т. е. англичане. — С. Я.) должны будете заниматься положением в Испании»[219]. 11 октября Хейс получил указание сообщить Франко, что «желание Испании остаться в стороне от войны находит полное признание в Соединенных Штатах». 30 октября Хордана сообщил Хейсу, что аналогичные заверения по указанию своего правительства сделал и С. Хор.

В вербальной ноте, переданной Хором 8 ноября 1942 г., британское правительство заверяло, что операция, осуществляемая в настоящее время в Северной Африке, «никоим образом не угрожает интересам Испании… Правительство Его Величества полностью разделяет желание испанского правительства уберечь Иберийский полуостров от разрушений, причиняемых войной, и желает, чтобы Испания имела все возможности восстановить силы и преодолеть разруху как следствие гражданской войны и занять достойное место в будущей Европе»[220].

Опасения Рузвельта в связи с возможным вступлением Испании в войну были так велики, что накануне высадки англо-американских войск в Северной Африке он счел необходимым направить личное послание Франко. Посол К. Хейс получил инструкцию, не мешкая, передать письмо Франко.

В час ночи в субботу, 8 ноября, Хейс позвонил по телефону Хордане и попросил немедленно принять его. Хордана встретил посла в пижаме и был очень встревожен. Хейс заявил о своем желании немедленно встретиться с Франко для передачи срочного послания президента Рузвельта. После безуспешных попыток в течение получаса связаться по телефону с Эль Пардо, загородной резиденцией Франко, Хордане ответили, что Франко нет во дворце, что он охотится и вернется только утром. После длительных уговоров Хейс все-таки показал письмо Рузвельта Хордане. Тон послания Рузвельта был необычайно любезным: «Поскольку Ваш народ и мой — друзья в самом лучшем смысле этого слова и поскольку я искренне желаю продолжения этой дружбы к нашей взаимной выгоде, я хочу очень просто рассказать Вам о причинах, заставивших меня отдать приказ американским вооруженным силам высадиться во французских владениях в Северной Африке». Рузвельт сообщил об имеющейся у него точной информации относительно намерения Германии и Италии захватить французскую Северную Африку. «С Вашим обширным военным опытом Вы должны ясно представить, что в интересах обороны Северной и Южной Америки необходимо безотлагательно принять меры для предупреждения захвата державами «оси» французской Африки», — льстил президент. Он заверил Франко, что эти действия никоим образом «не направлены ни против правительства или народа Испании, ни против Испанского Марокко и испанских территорий — метрополии или заморских территорий». В заключение президент выразил надежду, что «испанское правительство и испанский народ желают сохранить нейтралитет и остаться в стороне от войны. Испании ничто не грозит со стороны Объединенных Наций»[221]. Когда Хордана прочел послание Рузвельта, он вздохнул с облегчением: «Итак, Испания не будет втянута»[222]. По-видимому, в условиях, когда на Западе начинают развертываться активные боевые действия, он ожидал худшего.

В тот же день Хордана сообщил Штореру: «Посол США в Мадриде передал Его высокопревосходительству каудильо послание президента Рузвельта. Испанское правительство максимально срочно желает знать точку зрения правительства Германии»[223].

Германия отреагировала тотчас же: возобновились переговоры о поставках оружия, прерванные в начале сентября, хотя в Берлине и имелись весьма серьезные сомнения в том, что Испания желает бороться против «западных» врагов Германии.

Позиция Испании в эти тревожные дни не всегда была понятна даже ее представителям за рубежом. Некоторые из них обращались в Мадрид за разъяснением. Приходилось отвечать. Образцом такого ответа может служить послание 27 ноября 1942 г. министра иностранных дел послу Испании в Лондоне герцогу Альбе, в котором Хордана обращал внимание на улучшение отношений с англосаксонскими странами, подчеркнув при этом, что переговоры с ними идут «под высшим руководством генералиссимуса во исполнение его идей».

Хордана категорически отвергал всякую возможность вывода «голубой дивизии» с Восточного фронта: «Когда думают, что мы находимся в большей степени на стороне «оси», чем на стороне англосаксов, то необходимо разъяснить, что мы не столько с «осью», сколько против коммунизма. Невозможно, чтобы тот, кто действительно знает, чем была красная зона в нашей гражданской войне, не понимал, что быть врагом коммунизма и воевать с ним там, где можно, — жизненный вопрос для Испании».

Хордана нарисовал благостную картину положения в Испании, которая «медленно, но верно возвращается к нормальной жизни после нашей гражданской войны. Сегодня наша экономика развивается, наша промышленность функционирует и производит больше, чем когда-либо, происходит феномен адаптации к автаркии, замещая бесчисленное количество продуктов на другие, которые раньше импортировались и теперь производятся в нашей стране».

Что же касается реставрации монархии, о которой так много говорят в Англии, то «это зависит от нашего свободного режима и нашего суверенитета». И тут же в противоречие этому тезису: «Решение принадлежит исключительно главе государства генералиссимусу Франко». Иными словами, для монархиста графа Хорданы Франко — воплощение суверенитета[224].

1943 г. принес новые тревоги Мадриду: близилось завершение Сталинградской битвы с трагическим для Берлина результатом. 3 февраля Франко встретился с С. Хором и сказал ему, в частности, следующее: «Я считаю роковой ошибкой Англии то, что она продолжает поддерживать Советскую Россию… По одному моему чувству солидарности с Европой я полагаю, что единственно правильным было бы, если бы Англия своевременно вступила бы на путь компромиссного мира с Германией»[225].

Вскоре после победы Красной армии под Сталинградом, 21 февраля 1943 г. правительство Испании, которое возглавлял, как известно, сам Франко, будучи одновременно и главой государства, направило послу Великобритании С. Хору меморандум, в котором говорилось: «Наша тревога в связи с русским наступлением разделяется не только нейтральными государствами, но и всеми людьми в Европе, которые не утратили чувства опасности. Коммунизм и является той чудовищной опасностью для мира, особенно сейчас, когда он опирается на победоносные армии великой державы. Все, кто не ослеп, должен проснуться…

Если Россия выйдет победительницей в войне, мы убеждены, что сама Англия присоединится к нам… Мы, которые не вступили и не хотим вступать в войну, можем видеть события с большей беспристрастностью. Если ход войны не претерпит изменения, очевидно, что русские войска глубоко проникнут на территорию Германии. Если это произойдет, не будет ли огромной опасностью для континента и самой Англии советизированная Германия, которая предоставит России свои секреты и военное производство, своих инженеров, своих техников и специалистов, обеспечив создание фантастической империи, от Атлантики до Тихого океана… Кто в центре Европы, в этой мозаике наций и рас, без твердости и единства, обескровленной войной и истощенной оккупацией, может сдерживать амбиции Сталина? Очевидно, никто»[226].

В своем ответе 25 февраля Хор постарался успокоить правительство Испании: «Есть ли хоть одна нация, способная доминировать в Европе после войны? Россия в ближайшее время будет нуждаться в масштабном восстановлении и будет зависеть от поставок и помощи Британской империи и США. Кроме того, война не будет выиграна так, чтобы одна из держав преобладала над всеми. Военные усилия будут общими и победа будет делом всех союзников.

Возможная ситуация по окончании войны будет следующая: великие армии американцев и англичан займут Европейский континент. Наши армии будут снабжены лучшим вооружением всех классов. Они будут сформированы свежими силами, а не истрепанными и усталыми, как русская армия… Я не принимаю тезис о существовании русской опасности для Европы в послевоенное время. Я не могу также согласиться с тем, что Россия после окончания войны устремится к собственной антиевропейской политике»[227].

Эти документы Главное управление внешней политики испанского МИД передало директору департамента американской политики того же МИД пять лет спустя, 11 марта 1948 г. То было время, когда Испания активно боролась против режима изоляции. В мире уже ощущалось дыхание «холодной войны». Кто был прав в своем прогнозе? В Мадриде полагали, что Испания, иначе говоря, правительство, возглавляемое Франко.

16 апреля 1943 г. посол в Париже X. Лекерика приложил к своему очередному посланию обзор прессы, посвященной декларации М. Литвинова, посла СССР в Вашингтоне, в связи с вручением им верительных грамот в Гаване в качестве посланника, заявившего, что «Россия рассматривает себя в состоянии войны с Испанией». То же самое сообщил и генконсул в Стамбуле А. Гильон. Ссылаясь на прессу Гаваны, он доносил, что посол Литвинов заявил журналистам, что «СССР реально находится в состоянии войны с Испанией, т. к. эта страна послала армейскую дивизию, которая вторглась в Россию»[228].

Вряд ли это заявление было инициативой самого Литвинова — полномочия посланника не допускали этого. Скорее всего это был тот аргумент, который мог побудить Мадрид совершить то, на чем уже давно настаивали С. Хор и К. Хейс: вывод «голубой дивизии».

30 апреля 1943 г., в полдень, в бывшем королевском дворце Франко принимал верительные грамоты от нового германского посла Генриха Дикгофа.

Прием проходил, как заметил Дикгоф, «с принятой здесь кастильско-африканской помпой». Глава государства, как всегда, начал с послом длительный разговор. Кроме посла и Франко присутствовал Хордана, который ни разу не вмешался в беседу. Говорил только Франко. По своему обыкновению, в начале беседы Франко «подчеркнул общую установку борьбы против большевизма и подробно говорил о грандиозной борьбе Германии на Восточном фронте». Замечание посла об активном участии «голубой дивизии» Франко принял с заметным удовлетворением. Однако при анализе внешних событий пессимистические воззрения главы испанского государства отчетливо дали о себе знать: «Бросалось в глаза, что каудильо, очевидно, не совсем верит в возможность полного разгрома Советов; он неоднократно говорил об огромных пространствах и о массе людей, и вообще в его рассуждениях нельзя было не слышать скептической ноты. Характерно его неоднократное подчеркивание того, что силы обеих воюющих сторон находятся приблизительно в равновесии и что касается наших противников, то надо считаться даже с возрастанием их силы». Франко, по словам Дикгофа, «не видит, каким образом могут быть сокрушены Англия и Америка». Присутствие крупных английских и американских сил в Северной Африке и в Средиземном море, по мнению посла, способствовало «усилению имеющейся уже осторожности» и даже «боязливости» каудильо[229].

Пессимизм Франко не повлек окончательного отхода Испании от прогерманской линии во внешней политике, а опасения за неблагоприятный для Германии исход войны лишь укрепили его желание расколоть антигитлеровскую коалицию неустанными напоминаниями об угрозе коммунизма.

Франко не мог не знать, что в Испании отношение к участию «голубой дивизии» было далеко не однозначно. X. Барт, бывший, по мнению Р. Гарриги, одним из лучших обозревателей Берлина в Испании, с горечью говорил в те дни последнему: «Те, кто судит об Испании по воздвигнутому вами фасаду, поверит, что вся страна — фалангистская и истовый друг нации. — Но хороший наблюдатель, который ищет то, что скрыто за фасадом, отдает себе отчет в том, что реальная Испания, Испания промышленников и коммерсантов, крестьян и рабочих, священников и генералов, эта Испания не испытывает к нам симпатий, потому что возлагает на Берлин вину за то, что он способствовал победе и утверждению всех фалангистских элементов, которые дезорганизовали страну»[230].

К тому же опросы вернувшихся из России солдат и офицеров не могли не наводить на размышления, далекие от того восторженного настроения, с которым провожали первые эшелоны дивизии в июле-августе 1941 г. Представление о настроениях, разделяемых многими в «голубой дивизии» в конце 1942–1943 гг., дают показания военнопленных и перебежчиков.

28 августа 1943 г. лондонское радио одну из своих передач посвятило Испании: «Генерал Франко изучает документацию, переданную сэром Самуэлем Хором от имени Британского правительства». Что же содержалось в этой «документации»?

«Английская сторона подтверждает, что Англия не против предложений сохранить Франко у власти. Хотела бы только:

1. Чтобы Испания выступила с новой декларацией о нейтралитете.

2. Чтобы перестала посылать войска на русский фронт.

3. Чтобы испанские войска оставили Танжер.

4. Чтобы испанское правительство не только успешно продвигалось вперед к Объединенным нациям, но и постепенно направлялось к либеральному режиму.

5. Чтобы пришла к нейтрализации фаланги.

Особое недовольство вызывало присутствие в России «голубой дивизии». Это означает, что «испанцы воюют против наших русских союзников на Восточном фронте. Возвращение дивизии будет дипломатическим жестом огромного значения»[231].

«Офицеры и солдаты пали духом» — эти слова бывшего солдата 263-го полка, захваченного в плен 5 февраля 1943 г., звучат, как рефрен, в показаниях военнопленных и перебежчиков. Солдаты пассивно настроены к продолжению войны, утверждал перебежчик — солдат 269-го полка. У солдат нет ни духа, ни здоровья. Даже у солдат отдельной лыжной роты, в большинстве своем состоявшей из фалангистов и ветеранов, по словам солдата, перешедшего на сторону Красной Армии 16 января 1943 г., пропало желание воевать, так как они очень устали от войны.

Война против Советского Союза и служба в «голубой дивизии» оказались совсем не такими, как представляли в завлекающих россказнях щедрые на посулы вербовщики. Солдаты в большинстве своем воевать не хотят, устали от войны и ее ужасов, утверждал солдат 262-го полка, перешедший линию фронта 2 января 1943 г. Капрал-фуражир 262-го пехотного полка 23 января 1943 г. записал в своем дневнике: «В дивизии имеются и такие, для которых русская авантюра (участие в войне против СССР. — С. П.) привела к разочарованию в жизни, и они часто жалуются на ошибку, ими совершенную. Не преувеличивая, могу сказать, что у меня, вероятно, больше, чем у кого бы то ни было, оснований для того, чтобы проклясть тот день, когда мне пришла в голову мысль поехать на родину Достоевского. Россия всегда будет для меня во многих отношениях великим укором жизни».

«Война солдатам надоела, многие не желают воевать, так как считают себя обманутыми. Их приглашали нести охрану и оборону на тихих участках у рек и озер, а они оказались на самом активном участке военных действий», — возмущался сержант, взятый в плен 10 февраля 1943 г. «Солдаты считают себя обманутыми. При вербовке от них скрыли истину о русских, утверждая, что Россия — пустое пространство, технически отсталая страна и какого-либо сопротивления войскам другой страны оказать не может», — с запоздалым прозрением сетовал бывший солдат 269-го пехотного полка, взятый в плен разведгруппой 26 января 1943 г. По его словам, испанские солдаты теперь очень высокого мнения о русской военной технике и стойкости красноармейцев. Перебежчик, солдат 262-го полка, говорил, что его товарищи, которых он знает еще по 18-му маршевому батальону, убеждены, что «немцам в России не победить».

Но в «голубой дивизии» было немало солдат, о настроениях которых перебежчик, солдат 269-го полка, говорил так: «Вообще же солдаты о войне и ее перспективах задумываются мало, так как сильно перегружены работой».

Многие перебежчики и военнопленные утверждали, что в дивизии очень сильны антигерманские настроения. Солдат 269-го полка рассказывал, что «он и несколько его товарищей в конце декабря (1942 г. — С. П.) были свидетелями того, как немецкий капитан, начхоз, жестоко избивал солдата-испанца Бермудоса за то, что он, придя в баню, вошел в раздевалку, а не захотел подождать на улице: в бане в это время мылись немцы. Бермудос был фалангистом…». Солдат отдельной роты лыжников, перешедший линию фронта 16 января 1943 г., сообщил, что солдаты его роты, в большинстве своем фалангисты, «очень злы на немцев за то, что они испанцев и других солдат вассальных стран ставят под удар, посылая их на передний край, в то время как свои войска оставляют на второй линии».

По словам военнопленного, солдата 269-го полка, захваченного разведгруппой 26 января 1943 г. в районе совхоза «Пушкинский» (он утверждал, что в прошлом был членом НКТ), «солдаты… считают себя обманутыми в отношении того, что им обещали при вербовке на военную службу. Вместо обещанного союза с Германией существует дикий антагонизм между испанцами и немцами».

По словам перебежчика, солдата 269-го полка, при встрече немецких солдат с испанскими затевается драка, подчас даже без всякого повода.

Да, было за что злобиться на немцев — война против Советского Союза требовала повседневно громадных жертв и тяжких лишений. «Жизнь в окопах — поистине ад. Метели и вьюги беспрерывно следуют друг за другом, и помимо того времени, которое солдатам приходится стоять на посту, работа по очистке траншей непрерывна. Длительность русской ночи занимает три четверти суток. Добавьте к этому, что категорически запрещалось ночью спать, и вы получите приблизительно представление о жизни солдата в России зимой. Говорю приблизительно потому, что в моем дневнике я не говорю о постоянной опасности, которая подстерегает в каждом уголке окопа или землянки, об отвратительной грязи, к которой в конце концов привыкает даже самый утонченный сибарит».

Как правило, испанские солдаты очень редко жаловались на плохое питание. Это не удивительно: солдаты «голубой дивизии» питались лучше немцев, то есть регулярно получали дополнительные продукты из Испании, а время от времени и посылки в качестве подарка. На рождество (декабрь 1942 г.) каждый солдат получил подарок — посылку весом 9–10 кг. В посылке было 2 бутылки коньяку, конфеты, шоколад, колбаса, папиросы, табак, свитер, носовые платки, перчатки. По словам перебежчика, солдата 269-го полка, посылки боевого энтузиазма у солдат не вызывали. Многие солдаты объелись и заболели[232].

Американский историк Дж. Хиллс много лет спустя после окончания Второй мировой войны произвел опрос бывших участников «голубой дивизии», живущих в Испании: «Я во время своего опроса не встретил ни одного человека, который не признался бы, что вначале был добровольцем, — пишет Дж. Хиллс. — Как и у всех добровольцев, мотивы, побудившие их к этому шагу, были различными: одни надеялись получить большие деньги, другие, — что на русском фронте они будут лучше питаться, чем в Испании; были и такие, которые искали смерть или славу, некоторые были германофилы и еще в большей степени антикоммунисты. Среди бывших членов «голубой дивизии» я встречал и таких, кто был настроен пробритански в такой же степени, как и антисоветски… Некоторые добровольцы раскаялись в своем решении; иные утратили иллюзии, другие выражали удивление, как им вообще пришла в голову мысль стать добровольцами…»[233]. Многое в настроениях бывших участников «голубой дивизии», опрошенных Хиллсом, совпадает с материалами опросов перебежчиков и военнопленных. Не совпадают только сведения о политической позиции экс-добровольцев. Но это вполне объяснимо.

О постепенной эволюции сознания даже тех, кто считался «опорой» франкистского режима, свидетельствует книга бывшего члена Национального совета фаланги Дионисио Ридруехо «Письма в Испанию»: «Для меня 1940–1941 гг. были самыми противоречивыми, душераздирающими и критическими в моей жизни… К моему счастью, у меня открылись глаза, — я пошел добровольцем воевать в Россию. Я выехал из Испании твердокаменным интервенционистом, обремененным всеми возможными националистическими предрассудками. Я был убежден, что фашизму суждено стать самым целесообразным образцом для Европы, что советская революция была «архиврагом», которого нужно уничтожить или, по крайней мере, заставить капитулировать…»

Стоило ему попасть на фронт и провести несколько месяцев, как настроение автора резко изменилось. Он продолжает: «В моей жизни русская кампания сыграла положительную роль. У меня не только не осталось ненависти, но я испытывал все нарастающее чувство привязанности к народу и земле русской. Многие мои товарищи испытывали те же чувства, что и я… Короче говоря, я вернулся из России, очищенным от скверны, свободным поступать по велению своей совести…»[234].

Прозрение Ридруехо было вознаграждено испанскими властями. Он с тех пор жил в Испании под строгим политическим надзором, изгнанником в родной стране. А радио Испании каждое утро передавало официальный гимн, слова которого в годы юности написал поэт Ридруехо…

Хотя многие жаловались на отсутствие регулярной информации, кое-какие сведения все же просачивались сквозь цензурные препоны. «Исключительно важным мне представляется краткая и лаконичная сводка Верховного командования, которая признает прорыв фронта южнее Сталинграда. Но этому здесь едва ли придают даже второстепенное значение, хотя этот факт представляется мне весьма симптоматичным. Такова уверенность испанского солдата в исходе войны»[235], — с горечью отмечал 7 декабря 1942 г. в своем дневнике капрал-фуражир 262-го пехотного полка. Как не вспомнить в этой связи клятву молодого фалангиста: «Обещаю отвергать и игнорировать голос, который может ослабить дух нашей фаланги, будь то голос друга или голос врага».

Впрочем, командование «голубой дивизии» смотрело на события с большой степенью трезвости: «Мы жили в это время ожиданием предстоящего наступления на Ленинград… — писал в своих мемуарах командир дивизии генерал Эстебан Инфантес. — Уверенные в победе, мы с нетерпением ожидали начала предстоящей операции, но вдруг поступили первые сообщения о сражении под Сталинградом! Как только мы осознали поражение немцев и увидели, что германские войска уходят с нашего участка фронта на юг, мы поняли, что ход войны изменился, и мы наступать не будем… Сперва ушли подразделения тяжелой артиллерии, затем пехотные дивизии, транспортные средства и др. На нашем участке фронта остались только дивизии, предназначенные для обороны»[236].

«Мы» — означает командование дивизии, высшие офицеры, специальная подготовка которых и общий уровень образования были значительно выше уровня основной солдатской массы. Но какие бы ни были сомнения у офицеров, перед строем рядовых они охрипшими, срывающимися голосами говорили, что при всех условиях «Германия выиграет войну».

Вот страницы уже цитировавшегося дневника: «…Холодные и неспокойные ночи… В окопах тревоги беспрерывны, и принимаются всякого рода меры, чтобы предупредить сюрприз русских. Ночью, когда я наконец заснул, несмотря на разрывы русских снарядов, авиабомбы упали так близко от моего дома, что, выскочив на улицу, я увидел, что исчезла крыша помещения, в котором находились запасы боеприпасов нашей дивизии… Остается несомненным, что легкие и громкие триумфы достаются все труднее… В дивизии по-прежнему царит нервное предчувствие грядущих неизбежных атак. Сегодня (27 декабря), например, пронеслись слухи о довольно важных военных операциях, которые якобы должны скоро начаться.

Никто не знает, кто будет атаковать первым, но, по всей вероятности, наши военные приготовления имеют цель сдержать русское наступление, а затем ответить мощной атакой на одном из флангов дивизии…».

Январские записи 1943 г. свидетельствуют о нараставшем с каждым днем напряжении. «Тревоги в секторе дивизии, можно сказать, стали постоянными. Это война нервов, которая изматывает даже наиболее крепких людей. Часы неописуемого напряжения с вечно натянутыми нервами в ожидании противника, лучший союзник которого — внезапность. Но русские не атакуют испанцев. Страх? Простая случайность. Время — высший судья, расшифрует тайну неподвижности нашей дивизии… Сейчас остались позади мирные дни у Ильменского озеpa. Война начинает становиться жуткой реальностью; в шуме и грохоте сражений на обоих флангах дивизии война становится с каждым днем все более ожесточенной, неумолимо приближая час великих решений»[237].

Тревожные ожидания оправдались. Утром 12 января 1943 г. артиллерия и авиация Волховского и Ленинградского фронтов и Краснознаменного Балтийского флота обрушили на позиции врага лавину стали и огня. Началось наступление советских войск. А уже к 18 января командующий немецкой 18-й армией генерал-полковник Линдеман вынужден был отдать приказ о том, чтобы каждая дивизия его армии на других участках выделила для закрытия прорыва по одному пехотному батальону или артиллерийской батарее. Командование «голубой дивизии» послало в район Мги 2-й батальон 269-го полка, который считался одним из лучших и наиболее боеспособных в дивизии.

В феврале 1943 г. настала очередь и для всей дивизии. 10 февраля войска 55-й армии нанесли удар по врагу из района Колпино на Красный Бор. К 12 часам дня Красный Бор был освобожден. По словам перебежчика, солдата 263-го полка, удар, нанесенный советскими войсками 10 февраля в районе Красного Бора, произвел на испанцев удручающее впечатление. Военнопленный, солдат 262-го полка, взятый в плен 3 марта в районе Путролово, рассказал, что «последние бои были сильнейшим испытанием для испанцев, они понесли колоссальные потери, были уничтожены целые батальоны…». Война, и особенно последние бои, по словам пленного, сурово отразилась на сознании даже солдат-фалангистов, фанатически верящих в силу Германии. В результате боев на Колпинском участке фронта 262-й полк, понесший особенно большие потери, был с линии фронта снят и отведен на укомплектование. «На следующий день (И февраля. — С. П.) бои разгорелись с новой силой. Противник спешно подтянул к Красному Бору резервы. Наше наступление замедлилось»[238], — за этими лаконичными строками, которые авторы исторического очерка, посвященного Ленинградскому военному округу, уделили февральским боям в районе Красного Бора, стоит, по существу, разгром «голубой дивизии». После боев под Красным Бором от дивизии осталось меньше половины ее состава. Но зато ленинградцам осталась от дивизии память особого рода. Вот что записал в своем дневнике год спустя писатель Л. Лукницкий, увидевший город Пушкин сразу после его освобождения: «Длинный флигель Циркумконференции завален навозом, двери из комнат в коридор вырваны, в каждой из комнат — стойло ддя лошадей. Это сюда указывала стрелка у Третьего пруда, на которой написано по-испански «Caballos alpaso» и намалевано изображение лошади. Бродяги из испанской эсэсовской «голубой дивизии» устроили здесь конюшни!» Близ Павловска — новые следы «голубой дивизии»: «На одном из уцелевших каменных домов на Слуцком шоссе черными буквами размашисто намалевано: «Villa Asturias». Здесь происходили оргии фашистских молодчиков Франко, который напрасно старается уверить цивилизованный мир в том, что Испания не имеет никакого отношения к Восточному фронту»[239].

Серьезные потери «голубой дивизии» во время зимнего наступления Красной армии на Ленинградском фронте еще больше сгустили атмосферу пессимизма в Мадриде, вызванную итогами Сталинградской битвы.

Всего лишь за год до этого, 9 июня 1942 г., между Франко и новым послом США в Испании К. Хейсом после вручения верительных грамот состоялась примечательная беседа (кроме Франко присутствовали Суньер и официальный переводчик барон де ла Торрес). Хейс спросил, может ли Франко спокойно относиться к такой перспективе, как господство на всем континенте нацистской Германии с ее фанатическим расизмом и антихристианским язычеством. Франко ответил, что это не совсем приятная перспектива для него самого и для Испании, но он надеется, что Германия сможет пойти на какие-то уступки западным державам и установить какого-либо вида «баланс сил» в Европе. «Франко настаивал, что опасность для Европы и Испании исходит не столько от нацистской Германии, сколько от русского коммунизма. Испания не столько желает победы «оси», сколько поражения России»[240]. Статус «невоюющей стороны», разъяснил Франко, означает, что Испания не является нейтральной в борьбе против коммунизма, прежде всего в войне между Германией и Советским Союзом, с другой стороны, Испания не принимает участия в конфликте между «осью» и западными державами. Испания, по его словам, не питает вражды к США.

За год многое изменилось…

29 июля 1943 г. в своей резиденции Эль Пардо Франко принял К. Хейса по его просьбе. На беседе присутствовали министр иностранных дел граф Хордана и барон де ла Торрес. В конце беседы Хейс заявил, что «испанское правительство должно отозвать свою «голубую дивизию» из германской армии, воюющей в России». Хейс напомнил, что в 1939–1940 гг. не было никакой «голубой дивизии», она была создана только после того, как Германия напала на Россию. Отсюда складывается впечатление, что Испания больше заинтересована в оказании военной помощи Германии, хотя бы символически, чем в борьбе с коммунизмом.

Когда Германия напала на Польшу, продолжал Франко, он и «все испанцы» симпатизировали католической Польше. Затем, когда началась советско-финская война, Франко изучал возможности посылки дивизии испанских добровольцев на помощь Финляндии и только недостаток вооружения и транспортных средств помешали ему это сделать. Наконец, когда Германия и Россия вступили в борьбу, возникла практическая возможность посылки испанских добровольцев на Восточный фронт. По мнению Франко, это не было актом помощи Германии в борьбе против союзников, а выражало враждебность Испании к коммунизму.

Хейс отметил, что не Россия напала на Германию, а Германия на Россию, и если у каудильо вызывало протест русское вмешательство в Испании, то как он может признать справедливой испанскую интервенцию в Россию? И что произойдет, если Советский Союз объявит войну Испании?

Франко сказал, что положение изменилось с тех пор, как «голубая дивизия» впервые появилась на Восточном фронте. Вступили в войну Соединенные Штаты. «Было бы полезно, — прибавил он, — оставлять некоторое количество испанских солдат и офицеров на Восточном фронте для сбора информации о том, что происходит на фронте и в самой Германии». Последний довод чрезвычайно удивил Хейса. Он лишь заметил, что всю эту информацию можно получить через испанского военного атташе в Берлине и только для этого не стоит держать целую дивизию на Восточном фронте[241]. Франко удивил Хейса тем спокойствием, с которым он отвечал. Каудильо для начала обратился к истории в том виде, в каком он ее понимал, и повторил свой излюбленный миф о «вмешательстве русских агентов» в период испанской гражданской войны, чем и объяснил свое присоединение к Антикоминтерновскому пакту. Далее он подробно перечислил все случаи своих «расхождений» с Германией. Он напомнил о протесте Гитлеру, который, по мнению Франко, грубо нарушил Антикоминтерновский пакт в августе 1939 года.

7 августа Хейс вновь встретился с Хорданой. Хордана сообщил Хейсу, что вскоре после беседы 29 июля Франко созвал заседание Высшего военного совета, на котором присутствовали министры всех трех видов вооруженных сил и начальник штаба; было принято решение о постепенном возвращении частей дивизии. Сам Хордана, по его словам, всегда считал посылку «голубой дивизии» в Россию ошибкой[242].

20 августа накануне своего отъезда в Англию английский посол С. Хор встретился с Франко. Франко сокрушался по поводу захвата Филиппин Японией, но больше всего, по словам Хора, его пугала перспектива освобождения русскими Европы. Хор, в свою очередь, пожаловался на испанскую прессу, на антисоюзнические действия, на нарушение Испанией нейтралитета и в самом конце беседы посетовал на пребывание в России «голубой дивизии»[243]. Беседа с Франко внесла успокоение в его душу, и он отбыл в Англию весьма довольный своей деятельностью. Тотчас же по прибытии Хора в Англию, «Би-Би-Си», английские и американские газеты сообщили читателям, что британский посол добился согласия на вывод «голубой дивизии».

Однако публикация материалов о предстоящем выводе «голубой дивизии» вызвала раздражение в Мадриде. 26 августа Хордана сообщил Хейсу, что от германского посла получен энергичный протест, и это отнюдь не способствует преодолению практических трудностей, связанных с выводом «голубой дивизии» из германских траншей и возвращением ее через Германию. Более того, по мнению Хорданы, сам факт возвращения «голубой дивизии» мало что даст Испании, если он будет рассматриваться не как добровольный шаг испанского правительства, а как результат давления английского посла[244]. Не мог простить Хору и Хейс, который считал, что впервые протест со стороны союзников против пребывания испанских добровольцев на Восточном фронте был выражен им в беседе с Франко 29 июля 1943 г.

10 октября во время ежегодного приема в честь открытия Колумбом Америки, так называемого Дня расы, Франко публично объявил о переходе от статуса «невоюющей стороны» к нейтралитету. 12 октября последовал приказ о возвращении «голубой дивизии» с Восточного фронта как подтверждение твердого намерения Мадрида придерживаться строгого нейтралитета.

15 октября английский военный атташе получил сообщение от начальника испанского генерального штаба о достижении соглашения с Германией о возвращении дивизии. Вывод дивизии с линии фронта начался 12 октября; к 20-м числам она была снята с фронта и временно отведена в район Нарвы, а затем — в район Кенигсберга. Хордана уверил Хейса, что заканчиваются последние приготовления к транспортировке дивизии, и ее возвращение в Испанию будет осуществлено как можно быстрее. Первые 600 солдат и офицеров «голубой дивизии» прибыли в конце октября в Сан-Себастьян.

Двумя неделями позже американский военный атташе сообщил, что, по весьма надежным сведениям, 4 тыс. солдат и офицеров из общего числа 12 тыс. прибыли на родину, а остальные должны возвратиться в течение ближайших недель, и что все слухи о новом наборе в дивизию неоправданны[245]. А 5 декабря 1943 г. агентство Рейтер передало, что с конца октября около 8 тыс. солдат «голубой дивизии» вернулись в Испанию. Пункт расформирования — Вальядолид. «Все испанские парни до рождества вернутся из русских траншей», — с уверенностью писал в эти дни Хейс президенту Рузвельту. Однако его надежды оправдались далеко не полностью. Экстремистские элементы фаланги повели энергичную агитацию за вербовку добровольцев в «Германский иностранный легион», который должен был находиться исключительно под германским командованием. В результате «голубая дивизия» была расформирована, но в составе вермахта остался «голубой легион».

Окончательно легион был сформирован в середине ноября 1943 г. Легион состоял из трех воинских частей (трех бандер). О желании остаться воевать в России офицеры спрашивали только у солдат-пехотинцев, из которых и были составлены две бандеры, в каждой пехотной бандере было по четыре роты. Солдат специальных подразделений (артиллеристы, саперы, связисты и т. д.) оставили в приказном порядке. В «голубом легионе» было 2500 человек, командовал им полковник Антонио Наварро, бывший начальник штаба дивизии. То, что на Восточном фронте остался испанский легион, хранилось в глубокой тайне.

В испанских газетах не сообщалось об отзыве «голубой дивизии». Это связывают со страхом Франко перед покушением со стороны нацистских элементов в фаланге. Ходили слухи, что именно эти элементы при поддержке германских агентов готовят «государственный переворот», считая, что Франко недостаточно верен державам «оси». Хейс сообщал государственному секретарю 2 октября 1943 г. о связи немецкого гестапо с прогерманскими элементами фаланги, о снабжении их оружием в предвидении возможного вторжения германских вооруженных сил в Испанию. Однако слухи о готовящемся покушении на Франко не подтвердились. Сам же он сумел убедить немцев сменить гнев на милость.

В беседе с Дикгофом 3 декабря 1943 г. Франко разъяснил, что «такая осторожная политика отвечает не только интересам Испании, но и интересам Германии. Нейтральная Испания, доставляющая Германии вольфрам и другие продукты, в настоящее время ей нужнее, чем Испания, вовлеченная в войну»[246].

Испания, как и прежде, была наводнена агентами держав «оси». Мало того, в течение октября-декабря 1943 г., согласно информации, имеющейся у послов Англии и США, число их резко возросло, а их деятельность активизировалась. Среди этих агентов, действующих в Испании, были активные члены нацистской партии, офицеры гестапо, шпионы. По сведениям Хейса, резко возросло давление немцев на те элементы фаланги, которые занимали активную антинейтралистскую позицию.

27 октября 1943 г. в шести милях восточнее Лас-Пальмаса (Канарские острова) итальянский самолет атаковал американский патрульный самолет. Аналогичные инциденты произошли 28 октября и 1 ноября[247].

Фалангистская пресса прекратила открытые выпады против США и Англии, но по-прежнему вела антисоветскую кампанию.

Хейс, следуя указаниям Рузвельта, вынужден был вновь 21 октября напомнить министру иностранных дел Хордане о том, что «Россия — один из основных членов Объединенных Наций. Любые атаки против России будут рассматриваться как нападение на основного союзника Соединенных Штатов. Попустительство по отношению к нацистской Германии, с другой стороны, является попустительством по отношению к врагу Соединенных Штатов… Известия о военных победах в России доходят до испанского народа из многих источников, и испанцы достаточно умны, чтобы не быть введенными в заблуждение германскими коммюнике».

Хейс от имени своего правительства дал совет «в собственных интересах» Испании выполнить следующие «пожелания» США: «объявить о возвращении «голубой дивизии»; публиковать военные коммюнике России так же, как публикуются коммюнике других воюющих держав; прекратить атаки против России, будь то публичные выступления испанских официальных лиц, статьи испанских газет или передачи радио; немедленно перестать делать вид, что германская агрессия против России является «крестовым походом», в то время как само германское правительство во многих случаях признавало, что эта война носит завоевательный характер»[248].

На другой день Хордана сообщил Хейсу, что вывод «голубой дивизии» состоится 25 октября, и после этого ни один испанский солдат не останется на Восточном фронте. Дивизия будет репатриирована отдельными группами в течение ноября. Все в Испании знают о выводе дивизии, но «если об этом объявить публично, то создастся впечатление, что вывод дивизии связан с представлением британского посла, в то время как на самом деле это представление не оказало никакого влияния на вывод дивизии». Что же касается прочих вопросов, то их следует изучить и обсудить с Франко. А для этого потребуется неделя или дней десять[249].

Однако прошла неделя, затем месяц, а Хордана не торопился с ответом. Это вполне объяснимо — от испанского правительства требовали реальных доказательств политики строгого нейтралитета, в то время как основная линия внешней политики Испании оставалась все же прогерманской. В Германию по-прежнему вывозился вольфрам в обмен на германское оружие.

К тому же еще не улеглась тревога от известий, что, начиная с января 1943 г., на франко-испанской границе происходила усиленная концентрация германских войск. Как стало вскоре известно в Мадриде, германское командование разработало план оккупации северного побережья Испании, так называемую операцию «Гизела», которую предполагалось осуществить в апреле 1943 г., и хотя уже миновал апрель, но германские войска все еще не были отозваны с границы.

Не прибавляли спокойствия и вести из Берлина: 9 сентября 1943 г. германские газеты опубликовали интервью Геббельса, который обвинил Франко в предательстве: «Испанское правительство пытается радикально изменить свою внешнюю политику. Франко и испанский народ уже не верят в победу Германии и склоняются все больше и больше к англосаксам… Официальные круги полагают, что Рейх перестал быть бастионом против большевизма в Европе». 21 сентября это интервью перепечатала «The New York Times», расценив негодование Геббельса как ответ на коррекции политических пристрастий Франко[250].

Впервые о «траектории эволюции», как выразился сам Франко, он заявил американскому журналисту Генри Тэйлору 4 декабря 1943 г. Это было первое интервью с тех пор, как Франко стал главой государства, в котором бы шла речь о месте Испании, как выразился диктатор, в современном мире. Он внушил корреспонденту «Юнайтед Пресс», что образ Испании искажается за границей, что наносит ей ущерб: «Мы хотим, чтобы за границей знали об истинной идее Испании, об ее эволюции».

Для того, чтобы составить представление о траектории эволюции страны, поучал Франко, надо изучать историю возрождения испанских кортесов — «истинного центра власти в стране». Испанцы испытывают гордость за изменения такого рода, представляющие собой, по его словам, «шаги, которые могут обеспечить Испании место в сообществе наций»[251].

17 июня 1942 г. главой государства был подписан закон, учреждавший кортесы, которые, как говорилось в преамбуле закона, «являются восстановлением славных испанских традиций». В состав кортесов входили прокурадоры по должности и выбранные муниципалитетами и соответствующими корпорациями, министры, члены Национального совета фаланги, представители национальных вертикальных синдикатов, в состав которых входили как работавшие по найму, так и предприниматели, алькальды пятидесяти провинций, а также алькальды Сеуты и Мелильи, ректоры университетов[252].

Этот орган, в основе которого лежал корпоративный принцип, не имел аналога не только в прошлом Испании, кроме просуществовавшей весьма непродолжительный срок Национальной Ассамблеи М. Примо де Риверы, но и в парламентской истории Запада. Поэтому ни на сам закон, ни на открытие кортесов 9 марта 1943 г. за рубежом не было столь желанной для Франко реакции государственных мужей и общественного мнения.

Более подробно о том, как представляют будущее Испании военные, занимавшие верхние ступени на иерархической лестнице, являвшиеся, как полагали на Западе, опорой режима, поведал Тэйлору в тот же день Альфонсо Орлеанский, племянник претендента на трон. Речь зашла о монархии.

Инфант разъяснял: «Первое, что я хочу, чтобы вы поняли, монархическое движение в настоящее время не является движением антифранкистским… Наш нынешний глава государства никогда не рассматривался нами как конечная цель испанской политики. Он лишь выполняет функцию подготовки пути — восстановление монархии Дона Хуана… Впечатление, существующее за границей, что генералы, такие как я, бросили перчатку Франко, абсурдно. В то же время мы надеемся, что находящийся в изгнании наш король возвратится на трон без монархического переворота… Франко упорствует на прежней организации государства на базе единой партии, на что король публично выразил свои возражения в швейцарской прессе… День реставрации должен быть максимально приближен»[253].

Не известно, как отреагировал Франко на отводимую ему роль генерала Монка, героя «славной революции» в Англии. Но следует заметить, что он сам всегда различал не только тон, но и смысл своих высказываний в стране и за рубежом. И многие следовали его примеру.

На Западе к этому уже привыкли. Руководители внешнеполитических ведомств Англии и США и их представители в Испании ждали от Мадрида не только обещаний, но и конкретных шагов, которые свидетельствовали бы о строгом соблюдении нейтралитета и реальных признаков начала эволюции режима.

24 января 1944 г. посол Испании герцог Альба, выполняя волю Франко, встретился с А. Иденом. Вопрос, который особенно волновал Идена, был следующий: «Легион добровольцев и авиационная эскадрилья на русском фронте». По мнению министра иностранных дел, со стороны правительства Испании не оказывается достаточного давления, чтобы вывести их из России, в то время как английское общественное мнение весьма взволновано этим, особенно тем фактом, что среди добровольцев имеются армейские офицеры.

Посол пожаловался на передачи ВВС, которые фальсифицируют факты, касающиеся «голубой дивизии» и авиационной эскадрильи. В ответ на это Иден заверил посла, что им даны строгие инструкции: прекратить нападки на режим Испании и не вмешиваться в ее внутреннюю политику[254].

31 марта 1944 г. Хордана сообщил Хору: ««Голубая дивизия». Этот вопрос окончательно разрешен в соответствии со всеми пожеланиями британского правительства, несмотря на значительные трудности, которые удалось преодолеть»[255].

Не отставал от своего британского коллеги и Хейс.

В письме, направленном в Госдепартамент 1 мая 1944 г., он с большим удовлетворением сообщил о соглашении, заключенном им с правительством Испании, а значит, и с согласия Франко:

1. Испанские солдаты не будут больше служить в германской армии. Те, кто служил в армии Германии в прошлом, уже репатриированы в Испанию.

2. Новый экспорт испанского вольфрама для Германии или территорий, оккупированных или контролируемых Германией, в течение 1944 г. не будет превышать 20 тонн на протяжении июня и 40 тонн ежемесячно после июня.

4. Генеральное консульство в Танжере будет закрыто и его персонал обязан выехать из Испании или территорий, контролируемых Испанией.

5. Японская миссия в Мадриде также должна отозвать своего представителя в Танжере.

6. «Агенты» саботажа и шпионажа «оси» должны быть высланы из Испании и из территорий, контролируемых Испанией.

9. Испанское правительство продолжает предоставление США и Великобритании все необходимое для купли и экспорта продовольствия. Правительство США совместно с правительством Великобритании разрешит возобновление поставок нефти в Испанию[256].

19 июня Хейс встретился вновь с Хорданой. Шел тринадцатый день высадки союзников на берега Франции — столь долго ожидаемой. Второй фронт наконец-то был открыт. В начале беседы посол пожаловался на дебош, устроенный фалангистами у «Дома Америки», сказал о том, что в одной из машин, припаркованных у этого здания, находилась дочь посла. После того, как министр выразил сожаление и обещал принять меры, приступили к главному. Посол обратился с просьбой к правительству Испании предоставить возможность кораблям союзников ввезти через порт Барселоны продукты и лекарства для гражданского населения юга Франции, а также вывезти, опять-таки через этот порт, раненых военнослужащих союзников, когда в этом будет нужда.

Министр ответил, что правительство Испании сделает все возможное в пределах ее статуса нейтральной страны. Он предложил, чтобы эвакуация раненых осуществлялась по линии испанской службы Красного Креста. Это же касается и поставок продовольствия и лекарств для гражданского населения.

Что же касается переговоров, которые вел генеральный директор экономической политики МИД Испании Гомес Наварро еще с октября 1943 г. о возможности использования гражданскими самолетами аэродромов Испании, то этот вопрос находится в стадии разрешения. Хейс связал будущее соглашение с увеличением поставок нефти[257].

Даже традиционный период отпусков не стал препятствием для встречи Хейса с новым министром X. Лекерикой — Хордана умер 3 августа 1944 г. Она состоялась 4 сентября 1944 г. в Сан Себастьяне, где в то время находилось на отдыхе правительство.

Посла беспокоили полеты по маршруту Барселона — Берлин, через зоны действий англо-американских войск. Министр обещал поставить эти полеты под контроль и в ответ попросил не чинить препятствия полетам Барселона — Швейцария.

После очередной беседы в начале ноября X. Лекерика счел необходимым направить донесение Франко. Он сообщил, что, по мнению Хейса, война закончится в течение нескольких месяцев, затем состоятся важные международные конференции, и его желание — участие Испании в них. В письме говорилось о том, что все это надо учесть в «Декларации Вашего высокопревосходительства», находившейся в стадии завершения подготовки. X. Лекерика сослался на замечание посла США, что, хотя он сам не видел текста «Декларации», его советник по печати говорил о нем в «хвалебных терминах», сказав, что «Ваше высокопревосходительство в своих утверждениях идет так далеко, как этого и не могли ожидать»[258].

И, наконец, ожидаемое свершилось.

3 ноября 1944 г. Франко в своей резиденции Эль Пар-до дал интервью представителю Юнайтед Пресс Интернэшнл (ЮПИ) Бредфорду. Испания, уверял Франко, в течение войны придерживалась полного нейтралитета, «присутствие испанских добровольцев из «голубой дивизии» не несло в себе никакой идеи завоевания или ненависти к какой-либо стране, а было лишь проявлением антикоммунистического духа. Поскольку идеологические принципы режима на протяжении восьми лет концентрировались в понятиях «Бог, родина и справедливость», Испания не могла быть связана идеологически ни с кем, кто отрицает католицизм как принцип», т. е. с нацизмом[259].

Но Франко не ограничился «декларацией», как его интервью предпочитали называть в Испании. 2 декабря посол США Хейс и министр иностранных дел Испании X. Лекерика скрепили своими подписями соглашение, по которому американские гражданские самолеты получили право на полет над Испанией в трех направлениях и на взлет и посадку на аэродромах страны, хотя это и выходило за рамки нейтралитета[260]. Это соглашение не смягчило тон американской прессы: режим постоянно подвергался критике.

Взоры Франко в поисках опоры в будущем послевоенном мире все больше притягивала Англия, вернее глава ее кабинета У. Черчилль. На Франко особое впечатление произвела речь Черчилля в Палате общин 24 мая 1944 г., в которой он призывал отнестись с признательностью к Испании за то, что она не поддалась угрозам и давлению Германии, в противном случае положение союзников серьезно бы осложнилось. Накануне высадки в Северо-Западной Африке «испанцы оставались абсолютно спокойны и ничего не спрашивали… Следует делать различие между человеком, который сбил вас с ног, и тем, который вас не трогал…

Испания в прошлом была самой прекрасной в мире империей, и до сих пор — сильное сообщество с замечательными деятелями и выдающейся культурой». Напомнив, что Великобритания 130 лет назад помогла Испании освободиться от наполеоновской тирании, премьер перешел к делам сегодняшним. «Без сомнения, очень важно было то, что Испания приняла решение остаться в стороне от войны… Если бы Испания поддалась нажиму Германии, Средиземное море было бы заперто. Что касается внутренних политических порядков, то это является делом самих испанцев. И как правительство мы не компетентны вмешиваться в эти вопросы».

На вопрос лейбориста Джаста, разве это не фашистское правительство, Черчилль ответил: «В нашей программе обновления мира не фигурируют насильственные действия против какого-либо правительства, чья внутренняя форма не соответствует уровню нашей собственной концепции». В заключение он выразил надежду на улучшение отношений с Испанией во время войны и особенно во время мира.

«Мы здесь не могли бы согласиться выступить против стран, ничем нам не досаждавших, и только лишь потому, что нам не нравится их тоталитарная форма правления»[261].

Депутаты-лейбористы негодовали. Бурной была и реакция американской прессы на публичные проявления симпатий к Франко. Черчилль, уязвленный нападками на него американских газет, 4 июня 1944 г. в письме к Рузвельту попытался разъяснить мотивы своей позиции: «Мне нет дела до Франко, но я не хочу, чтобы после войны Пиренейский полуостров занимал враждебную позицию по отношению к англичанам… Я не вижу возможности положиться на Францию де Голля. Германию надо будет держать при помощи превосходящих сил, и есть договор о 20-летнем союзе между нами и Россией. Вы должны помнить, что нам весьма импонируют все эти приятные перспективы.

Я упомянул имя Франко лишь для того, чтобы показать, как глупо делают у нас, отождествляя в карикатурах Испанию с ним и его с Испанией».

18 октября 1944 г. Франко направил испанскому послу в Англии герцогу Альбе письмо и поручил передать его содержание «нашему доброму другу британскому премьер-министру» В этом письме Франко прежде всего делился впечатлением, которое произвели на него «благородные слова», произнесенные Черчиллем в адрес Испании в палате общин 24 мая 1944 г., и выражал желание способствовать сближению между Испанией и Англией в будущем. Это сближение, по мнению Франко, имело бы целью борьбу против СССР и США. «Если Германия будет уничтожена, — писал каудильо, — и Россия укрепит свое господство в Европе и Азии, а Соединенные Штаты будут подобным же образом господствовать на Атлантическом и Тихом океанах как самая мощная держава мира, европейские страны, которые уцелеют на опустошенном континенте, встретятся с самым серьезным и опасным кризисом в своей истории». Попутно Франко жаловался на «деятельность британской секретной службы и на мелкие интриги Англии».

Франко не мог знать о содержании послания Черчилля Рузвельту. Тем примечательнее совпадение мыслей имевшего устойчивую репутацию интеллектуала Черчилля и «ограниченного», как полагали многие современники, испанского диктатора, выраженное в письме герцогу Альбе.

В своем ответном письме Черчилль все же счел нужным напомнить Франко о тех затруднениях, которые Испания чинила во время войны военным усилиям союзников, о помощи, которую она оказывала их противникам, о пренебрежительных отзывах Франко об Англии. «Я был очень рад наблюдать, — пишет далее Черчилль, — благоприятные по отношению к Великобритании перемены в испанской политике, которые начались во время пребывания в правительстве покойного генерала Хорданы[262], причем я публично отметил эти события в речи, произнесенной мною в Палате общин 24 мая. К сожалению, как Вы, Ваше превосходительство, признаете в Вашем письме к герцогу Альбе, эти события не получили еще достаточно глубокого развития, чтобы удалить барьеры между нашими обеими странами»[263]. Бельгийский историк Е. И. Дзелепи назвал письмо Франко документом, «беспримерным по своей наглости и цинизму»[264].

Доклад Черчилля вызвал большой резонанс. Швейцарская «National Zeitung» от 28 мая 1944 г. сообщала, что в дипломатических кругах доклад Черчилля рассматривается как преамбула к вопросу о реставрации монархии. Для тех влиятельных лиц в Англии и США, которые «не столь благоприятны к фашистскому режиму Франко, как это вытекает из доклада Черчилля… реставрация представляется лучшим способом для постепенной смены системы». «Tribune de Geneve» в обзорах за 2 и 6 мая сообщала, что С. Хор находится в Швейцарии, чтобы встретиться с графом Барселонским, однако тот ответил, что не намерен возвращаться в Мадрид по первому призыву Франко.

Заметим однако, что такого «призыва» не последовало ни тогда, ни много лет позднее.

Через 15 лет, 2 февраля 1959 г., газета «The New York Times» в статье «Банкет монархистов», ссылаясь на свидетельство своего корреспондента, побывавшего у Франко, сообщала читателям, что испанский диктатор сменил в своем кабинете портреты Гитлера и Муссолини на портреты Пия XII и бразильского президента Кубиче-ка. Франко был глубоко уязвлен этой публикацией. Фотографии папы и бразильского президента, сказал он, постоянно находятся в кабинете с тех пор, как он их получил. Что же касается фотографии Муссолини, то ее никогда в кабинете не было, фотография же Гитлера, действительно, висела, «но она была убрана, когда наступило охлаждение отношений Испании с гитлеровской Германией, намного раньше, чем закончилась Вторая мировая война». Франко не сказал, когда это произошло. Можно предположить, что это было в 1943 г.[265] И тогда же министр иностранных дел граф Г. Хордана, сменивший Серрано Суньера 3 сентября 1942 г., поведал послу США К. Хейсу: «Испания никогда не была и не будет марионеткой Германии… Хотя Испания и не является демократической страной типа Соединенных Штатов, она — не тоталитарная, как Германия, и нацистские доктрины ее отталкивают»[266].

Бывший министр времен монархии Габриэль Маура писал в том же самом 1944 г.: «Хотя мы знаем от самого каудильо, что современный режим не является тоталитарным, в отношении прессы и пропаганды применяются точно такие методы, которые характерны для тоталитарного режима»[267]. Маура имел в виду, что, как и прежде, испанские газеты не публиковали не только ни одной критической статьи о Франко или его деятельности, но даже ни единой строчки, которая могла бы быть ему неприятна. Как и прежде, о Франко можно было писать только в превосходной степени. Сам диктатор с удовольствием принимал неумеренные восхваления, но не известно ни одного случая, когда бы он хотя бы раз попытался утихомирить славящий его хор.

Газета «El Espanol» сравнивала Франко с Карлом V, Цезарем и Наполеоном, «Arriba» — с Александром Македонским; «АБС» Мадрида писала, что он избран Богом. Были и политические оценки: Франко — «моральный вождь антикоммунистической Европы», «поборник свободы, защитник христианского Запада, гордость расы, гений из гениев». И всего лишь за несколько месяцев до интервью ЮПИ еженедельник «Мундо» был оштрафован на 5 тыс. песет за то, что не отметил День рождения Гитлера 20 апреля 1944 г.

Но Франко беспокоили не только предполагаемые санкции союзников.

Франкистское правительство с беспокойством наблюдало за действиями испанских партизанских бригад на юге Франции. Тревоги Мадрида оправдались. Начиная с середины сентября 1944 г., испанские газеты стали систематически помещать сообщения о концентрации на франко-испанской границе в Пиренеях больших партизанских соединений, состоявших из испанцев — бывших участников французского движения Сопротивления. 11 октября 1944 г. испанское правительство направило официальный протест временному правительству Франции, обвиняя французские власти в благожелательном отношении к действиям «испанских мятежников»[268].

24 октября 1944 г. газеты поместили официальное сообщение о том, что повстанцы проникли в Ронсевальес и Валь-Даран — провинция Лерида. Вечерняя газета «Madrid» тут же постаралась «успокоить» своих читателей сообщением о том, что «население пиренейской зоны тесно сотрудничает с испанскими вооруженными силами и ведет борьбу с анархистами и коммунистами, вторгшимися в испанские области». Трудно сказать, насколько соответствовало действительности это сообщение. 2 ноября агентство Рейтер передало из Парижа: силы республиканского «маки» захватили в плен 50 франкистских солдат. Партизаны вернулись во Францию[269].

В письме к де Голлю в октябре 1944 года руководители Национального испанского союза напоминали:

«Вам известно, что шахтеры Астурии, крестьяне Валенсии, андалузцы и мадридцы вступили во французскую армию из концентрационных лагерей и рабочих батальонов. Они вошли в освобожденный Париж, в то время как другие испанцы составили тайную армию бойцов-партизан. Испанцы боролись в Савойе, Центральном массиве и Бретани, так же как и на улицах Парижа, где их командир, 24-летний Хосе Барон Карреньо пал при штурме ратуши. В тот же день испанские партизаны штурмом взяли тюрьму в Тулузе и освободили 12 членов Национального испанского союза, которые за месяц до этого были арестованы»[270].

В секретном донесении в Берлин 16 октября 1944 г. германский посол с тревогой сообщил о том, что бывшие сторонники испанского Народного фронта в Тулузе становятся все более активными, особенно Национальный испанский союз, куда, по сведениям посла, входили коммунисты, социалисты и левые партии. Посол предполагал, что под именем доктора Агеска, президента Союза, скрывался Айгуаде, один из виднейших деятелей Республики. С доктором Айгуаде, по словам посла, сотрудничали каталонские сепаратисты, влиятельнейшей фигурой среди них был каталонский священник Хуан Вилар[271].

3 ноября 1944 г. пресс-атташе германского посольства переслал в Берлин сообщение специального корреспондента агентства Рейтер Гарольда Кинга об открытии в Тулузе конгресса Национального испанского союза. В сообщении указывалось, что делегаты представляли 300 тыс. испанцев-эмигрантов. Присутствовали на конгрессе коммунисты, социалисты, члены республиканских партий, представители эмигрантов-католиков, бывшие депутаты республиканских кортесов, руководители испанской секции ФФИ. Конгресс обратился с «Воззванием к испанскому народу», в котором говорилось, что союз ставит своей целью «освобождение Испании от Франко при условии, что страна не будет ввергнута в новую гражданскую войну». В дальнейшем Национальный испанский союз не оправдал возлагавшихся на него надежд, но в то время франкистские власти и дипломаты рейха придавали ему большое значение и с понятным беспокойством следили за его деятельностью.

Правительство Испании, помимо надежды на успешные действия гражданской гвардии и других пограничных соединений против партизан, базировавшихся на юге Франции, с большим удовлетворением восприняло тезис Хейса, высказанный в его беседе с X. Лекерикой: «Агрессия «маки» против Испании абсолютно незаконна и компрометирует внутренний и международный статус режима де Голля»[272].

Вероятность нового тура гражданской войны не исключалась в те дни ни испанцами, ни иностранными наблюдателями. Толковали о необходимости избежать его и сторонники режима, и его противники.

Консервативное крыло оппозиции видело наиболее надежный путь предотвращения нового кровопролития в восстановлении монархии.

19 марта 1945 г. с манифестом к испанскому народу обратился претендент на испанский трон дон Хуан Барселонский. Впервые о своих взглядах и симпатиях дон Хуан публично заявил почти два года назад в письме к министру иностранных дел Хордане. В этом письме, воспроизведенном в июне 1943 г. прессой европейских нейтральных стран, он осудил внутреннюю и внешнюю политику Мадрида. Предметом особой его критики была фаланга. В манифесте 19 марта 1945 г. дон Хуан осудил режим генерала Франко, созданный по образцу тоталитарных систем держав «оси», как совершенно не соответствовавший характеру и традициям испанского народа. Представляя монархию как наиболее приемлемое для самой Испании и для внешнего мира средство примирения и установления согласия между всеми испанцами, автор манифеста, призвав к «восстановлению традиционного режима», обещал гарантию демократических свобод, широкую политическую амнистию, созыв законодательной ассамблеи, проведение необходимых политико-социальных мер в духе времени.

Манифест претендента не давал ответа, какие же силы должны были обеспечить восстановление монархии. По мнению Р. Гарриги, само появление манифеста можно объяснить только тем, что «Черчилль и Рузвельт, возможно, обещали претенденту, что союзники посадят его на испанский трон»[273]. Оставляет этот вопрос без ответа даже после смерти Франко и Кальво Серрер, который в свое время привез этот манифест в Испанию из Лозанны, где в то время находился претендент. В своем интервью Марта Комесу, характеризуя манифест как «разрыв с Франко, как настоящий заговор», он сообщает лишь о том, что говорил по поводу положений этого документа с генералами Ягуэ, Арандой, Муньос Грандесом, Канделаном, а также Карреро Бланко, единственным человеком, который из всех приближенных диктатора имел ежедневные контакты с ним[274].

Как свидетельствуют очевидцы, в ближайшем окружении дона Хуана кое-кто полагал, что «франкизм автоматически преобразуется в монархию». Франко, по разумению этой группы, в изменившихся международных условиях не сможет удержать власть, и передача ее сыну Альфонса XIII — единственное приемлемое решение испанской проблемы, которое должно было устроить всех — и испанцев, и внешний мир.

В возможность «автоматического» преобразования режима в преддверии разгрома фашизма были убеждены очень многие. Даже деятели, имевшие репутацию реалистически мыслящих политиков, находились во власти иллюзий, полагая, что им удастся «уговорить» Франко добровольно уступить власть претенденту на престол. Герцог Альба, полагавший, что его заслуги перед режимом позволяют ему многое, самовольно оставил пост посла в Лондоне и отправился в Мадрид, чтобы добиться аудиенции у главы государства. Он напомнил Франко о данном ему обещании накануне назначения послом в Лондон восстановить монархию в стране, на что Франко, согласно распространенной версии, ответил, что он никогда не уточнял, о какой именно монархии идет речь[275].

Между тем война приближалась к своей уже предсказуемой развязке: победа союзников не вызывала сомнений в Мадриде.

24 марта 1945 г. Франко принимал нового посла США Н. Армюра. При церемонии вручения верительных грамот присутствовал Лекерика. Посол был несколько удивлен тем, что его приняли в довольно простой комнате, а не в тронном зале, как за месяц до этого был принят итальянский посол. Не было обычных торжественных речей, и после того, как верительные грамоты были вручены и переведены, Франко пригласил посла и министра в соседнюю комнату для беседы. Говорил, как всегда, один каудильо. Он рассуждал о различном характере войн в Европе и на Тихом океане и о том, что Испания не может занять позицию безразличия по отношению к опасности коммунизма, которая неизбежно усилится после поражения Германии. На это Армюр лишь ответил, что еще Хейс в письмах Хордане от 29 октября и 27 декабря уже обратил внимание на то, что следует делать различие между Россией, союзником США в войне, и коммунизмом как таковым, и что вслед за Хейсом он также считает, что коммунизм — это исключительно внутренняя проблема.

Еще шла война, Советский Союз был могущественным союзником США, и Армюр как лицо официальное и не мог дать другой ответ, к тому же он имел весьма определенные инструкции от Рузвельта.

Вначале беседа проходила в том же духе, как и два с лишним года назад, когда Хейс вручал свои верительные грамоты. Но вот Франко затронул вопрос о потенциальной угрозе гражданской войны, угрозе, которая, по его словам, вновь встала перед Испанией. На это Армюр немедленно и без колебаний ответил, что никто не желает увидеть страну, вновь ввергнутую в гражданскую войну, но его правительство надеется на эволюцию испанского правительства в соответствии с новым духом, господствующим в мире. Тогда Франко вновь пустился в рассуждения о «широко распространенных заблуждениях» о современном режиме Испании. По словам Франко, фаланга — вовсе и не политическая партия, а прежде всего совместное объединение лиц с общей целью, заинтересованных в поддержании порядка, благоденствии страны, в развитии Испании по религиозной, культурной и экономической линиям. Армюр не стал опровергать Франко, а лишь заметил, что разве не верно, что в тюрьмах Испании содержатся многие тысячи политзаключенных, что все еще продолжаются казни. Замечание Армюра вывело Франко из себя. Он с большой горячностью ответил, что цифра в 225 тыс. политзаключенных, приводимая американской прессой, фантастична и ничего общего не имеет с действительностью, что в тюрьмах Испании сейчас не более 26 тыс. политзаключенных[276].

Линия, определившаяся в этой беседе, была весьма характерна и для испанской, и для американской дипломатии. Франко вновь и вновь пытался убедить своих партнеров в угрозе дальнейшего распространения коммунизма в мире и возможности нового возобновления гражданской войны в Испании. Американские дипломаты пытались убедить Франко, что современный режим в Испании плох, вызывает нарекания общественного мнения их стран, а поэтому необходимо, чтобы он эволюционировал, но так, чтобы не вызвать второго издания гражданской войны.

Франко чувствовал, что он не вполне удовлетворил любознательность Армюра, какова же будет и будет ли эволюция испанского режима в ближайшем будущем. Понадобилось время для составления программы, которая, как полагал каудильо, могла бы удовлетворить американского посла.

12 апреля министр иностранных дел Испании Лекерика более подробно информировал Армюра по поводу тех новшеств, которые Франко готовил для Испании. Предполагалось восстановить монархическую форму правления. Должен быть создан королевский совет, который назначит короля; он, однако, не будет принимать на себя полномочий до тех пор, пока Франко не умрет или добровольно не оставит свой пост. В стадии доработки находится «Билль о правах». Предполагалось отменить смертную казнь за преступления, совершенные во время гражданской войны, а также аннулировать приговоры за аналогичные преступления, предусматривающие 20-летний срок заключения, что позволит тем, кто захочет, вернуться в Испанию[277]. Франко считал, что обещание восстановить монархию будет одной из тех дверей, через которую ему удастся «протиснуться» в возрождавшийся после разгрома фашизма мир. Однако Испании пришлось пройти через многие испытания, прежде чем этот план стал реальностью.

В тот же день Лекерика дал интервью корреспонденту американского еженедельника «Newsweek» Эдварду Вентолу. На вопрос, почему Франко сотрудничал с Гитлером и Муссолини, корреспондент получил такой ответ: «Это злобная клевета… Желал бы знать, что сделала бы любая другая страна, если бы имела германскую армию у своих границ и испытывала бы давление Гитлера, добивающегося объявления войны союзникам? И что сделали мы, чтобы помочь Германии больше, чем союзникам? Немного речей и кое-какие жесты, которые, в сущности, ничего не значили».

Бывший министр иностранных дел Серрано Суньер, как это явствует из его беседы с Р. Гарригой, полагал, что нервозность Лекерики безосновательна, т. к. Соединенные Штаты связали себя определенными обязательствами в отношении Испании осенью 1942 г.: «Я не понимаю Лекерику. Дипломату, у которого в руках письмо, собственноручно написанное президентом Соединенных Штатов, начинающееся словами «Дорогой генералиссимус Франко» и заканчивающееся фразой «Испании ничего не грозит со стороны Объединенных Наций», следовало бы быть более спокойным в отношении будущего, истина в том — и это говорю я, который следил за второй фазой войны как простой наблюдатель, а не как активный политик, — что первая великая победа, одержанная англо-американцами над державами «оси» была следствием того, что Франко смотрел на все происходившее в Гибралтаре и Марокко, сложа руки»[278].

Однако Суньер ошибался в предполагаемой оценке позиции Белого дома на пороге победы. Ответом Рузвельта на претензии Франко принять участие в послевоенном устройстве мира можно считать его напутствие Армюру, сменившему Хейса. По мнению Рузвельта, возникший с помощью фашистской Италии и нацистской Германии и взявший за образец тоталитарную линию современный режим Испании, естественно, не пользовался доверием огромного большинства американских граждан, которых трудно убедить в необходимости продолжения поддержания отношений с этим режимом. Тот факт, что правительство США поддерживает формальные дипломатические отношения с существующим в Испании режимом, не должен быть истолкован кем бы то ни было как одобрение этого режима и его единственной партии, фаланги, которая пыталась распространить идеи фашистской партии на западное полушарие.

Рузвельт считал, что формы правительства Испании и политика, проводимая этим правительством, является делом самого испанского народа. Вместе с тем Рузвельт счел необходимым выразить свое резко отрицательное отношение к планам Франко занять место за столом мирных переговоров: «Мы никогда не забудем ни официальную позицию Испании по отношению к нашим врагам — державам «оси», ни ту помощь, какую она им оказала в то время, когда война развивалась неблагоприятно для нас. Мы не можем также проходить мимо деятельности, организации и официальных идей фаланги как в прошлом, так и в настоящем. Воспоминания такого рода не могут уничтожить различные благожелательные жесты в отношении нас, когда мы стоим на пороге полной победы над нашими врагами, с которыми существующий в Испании режим был связан в прошлом не только в духовном отношении, но и своей политикой, и своими действиями»[279].

С приближением окончания войны давление официальных лиц Испании на американского посла усилилось. Министр иностранных дел Лекерика, военный министр Асенсио, министр промышленности и торговли Карсельер, ссылаясь на оппозиционные элементы в стране, уже достаточно ободренные действиями групп испанских диссидентов по ту сторону французской границы, убеждали американского посла, что «открыто враждебная позиция по отношению к современному испанскому правительству может привести к новой» гражданской войне». Асенсио уверял, что эволюция политической жизни страны должна быть весьма постепенной, поскольку испанский народ «по природе горяч и вспыльчив» и «всего лишь несколько лет тому назад был вовлечен в кровавую гражданскую войну»[280].

13 апреля радио разнесло весть о кончине Рузвельта. Берлин был в восторге. Геббельс потребовал принести «лучшего шампанского» и дрожавшим от радости голосом провозгласил: «Вот поворотный пункт. Это как смерть царицы во время Семилетней войны»[281].

В Мадриде реакция была иной — не обесценятся ли гарантии, данные Рузвельтом в 1942 г.?

О напутствии Рузвельта Армюру Франко не знал, но сам тон нового посла был обнадеживающим: речь не шла о демонтаже режима, а лишь о его эволюции. Новой гражданской войны в Испании обе стороны стремились избежать.

Примечания:

1

Gonzales Duro E. Franco. Una biografia psicologica. Madrid (далее M.), 2000. P. 27–29.

2

Ibid. Р. 36–38.

11

Preston Р. Franco. «Caudillo de Espana». M., 1994. P. 84.

12

Boletin decenal Estado Mayor Central del Ministerio de defensa nacional. 31.VIII.1938.

13

Идальго де Сиснерос И. Меняю курс. С. 118.

14

Там же. С. 120.

15

Garriga R. Ramon Franco, el hermano maldito. В., 1978. Цит. по: Gonzales Duro E. Op. cit. P. 141–142.

16

El Sol. 15.IV. 1931.

17

Marago А. Избранное. M., 1975. C. 89.

18

Vilar P. Histoire de l'Espagne. Paris (далее P.), 1957. P. 54.

19

Miraflores, marquez de. Apuntos historico-critico para escribir la Historia de Revolucion de Espana. Londres (далее L.), 1834. P. XII.

20

Цит. по: Palacio Attard V. La Espana del siglo XIX. 1808–1898. M., 1981. P. 172.

21

Espadas Buigos. Los Borbones de Espana: Las grandes dinastias. M., 1978. P. 251.

22

Цит. по: Gonzales Duro E. Op. cit. P. 145.

23

Azana M. Memorias politicos y de guerra. В., 1978. P. 18.

24

Идальго де Сиснерос И. Меняю курс. С. 210.

25

В состав правительства, сформированного 13 декабря 1931 г., вошли три министра-социалиста — Ф. Ларго Кабальеро, И. Прието, Фернандо де лос Риос.

26

Constituciones espacoles. Cortes secretaria. Madrid, 1977. P. 209.

27

Идальго де Сиснерос И. Меняю курс. С. 210.

28

Сориа Ж. Война и революция в Испании 1936–1939. В 2 т. М., 1987. Т. I. С. 35.

119

Documents on German Foreign Polici, 1918–1945. Ser.D. L., 1950–1964. Ser.D. Vol. III. N 674 (далее: DGFP).

120

The New York Times. 21.VI.1952. См. также: Archivo del Ministerio de Asuntos Exteriores. Leg. R-5162, Exp.7 (далее: АМАЕ).

121

I Documenti Diplomatici Italiani (далее: DDI). Rome, 1952. Ser.8. Vol. 13. P. 388.

122

АМАЕ. Leg. R-1083. Exp.13.

123

DGFP. Ser. D. Vol. 7. P. 446–447.

124

Foreign Relations of the United States //1939. Wash. 1954–1975. Vol. General. P. 417–418 (далее: FR).

125

DGFP. Ser.D. Vol. 7. P. 446–447.

126

Deutsches Zentralarchiv. Handelspolitische Abteilung. Bd. 1. № 67910. S.119.

127

DGFP. Ser.D. Vol. 11. P. 330.

128

Feis H. The Spanish Story: Franco and The Nations at War. N.Y., 1966. P. 27–29.

129

FR. 1940. Vol. 2. P. 797.

130

Hoare S. Embajador ante Franco en mision especial. M., 1977. P. 16–21.

131

Preston P. Las tres Espanas del 36. В., 1999. P. 49.

132

DGFP. Ser. D. Vol. VIII. P. 604–609.

133

AMAE. Leg. R-51-62-6.

134

Цит. no: Hils G. Franco: The Man and His Nation. N.Y., 1967. P. 345.

135

Franco Salgado Araujo F. Mis conversaciones privadas con Franco. В., 1977. P. 153–154.

136

Franco Salgado Araujo F. Op. cit. P. 154.

137

Ashford Hodges G. Franco Retrato psicologico de un dictador. M., 2001. P. 235.

138

Churchill W. The Second War. V. 1–6. L., 1948–1953. V. 2. P. 468.

139

Murphy R. Diplomat among Warrios. N.Y., 1965. P. 85–86.

140

AMAE. Leg. R-2421. Exp.9.

141

AMAE. Leg. R-2306-1.

142

Hitler's Secret Conversations, 1941–1945. P. 520–521.

143

AMAE. Leg. R-5162. Exp.4.

144

DGFP. Ser. D. Vol XII. P. 22.

145

DGFP. Ser. D. Vol. XII. P. 97.

146

DGFP. Ser. D. Vol. XII. P. 176–178.

147

Hils G. Op. cit. P. 351.

148

Preston P. Franco. P. 534.

149

DGFP. Ser. D. Vol. XII. P. 611–613.

150

Busquets J. Pronunciamientos y golpes de Estado en Espana. B., 1982. P. 166–168.

151

Гальдер Ф. Военный дневник. В I–III т. М., 1968–1971. Т. И. C. 500, 531,535.

152

DGFP. Ser. D. Vol. XII. P. 1080–1081.

153

Ibid. P. 1081.

154

Hoare S. Op. cit. P.

155

DGFP. Ser.D. \bl. XIII. P. 16–17.

156

Ibid. P. 38–39.

157

Ibid. P. 17.

158

Ibid. P. 38–39.

159

Ibid. P. 39.

160

Кавальеро У. Записки о войне: Дневник начальника итальянского генерального штаба. М., 1968. С. 73.

161

Martin С. Franco — soldat et Chef d'Etat. P., 1959. P. 314.,6' Basiler Nachrichten. 6.IX.1942.

162

Гальегос, жители провинции Галисии, откуда Франко был родом, имели репутацию крайне осмотрительных людей.

163

Hayes С. Wartime Mission to Spain, 1942–1945. N.Y., 1945. P. 65.

164

Payne S. Franco's Spain. L., 1968. P. 30.

165

См. декрет от 25 января 1939 г.

166

DGFP. Ser.D. Vol. XIII. P. 81.

167

Ibid. Дж. Хилс называл «голубую дивизию» корпусом. Hils G. The Man and His Nation. N.Y., 1967. P. 337.

168

DGFP. Ser.D. Vol. XIII. P. 81.

169

Ibid.

170

Ibid.

171

Ibid.

172

Ibid.

173

Esteban Infantes E. «Blau Division». Spanisches Frei-Willige an der Ostfront. Hamburg, 1958. S. 10.

174

Ibid. S. 11.

175

Центральный архив министерства обороны РФ (далее: ЦАМО). Ф. 411. Оп. 10183. Д. 125. Л. 88.

176

DGFP. Ser.D. Vol. XIII. P. 612–613.

177

ЦАМО. Ф. 411. On. 10183. Д. 125. Л. 88.

178

Федюнинский И.И. Поднятые по тревоге. М., 1961. С. 62.

179

ЦАМО. Фонд 52-й армии. Оп. 9993. Д. 5. Л. 99-106.

180

Федюнинский И.И. Ук. соч. С. 88.

181

ЦАМО. Фонд 52-й армии. Оп. 9993. Д. 5. Л. 244–255.

182

ЦАМО. Фонд 52-й армии. Оп. 9993. Д. 13. Л. 532.

183

ЦАМО. Фонд 52-й армии. Оп. 9993. Д. 18. Л.15.

184

Там же. Л. 116.

185

Там же. Л. 470.

186

Esteban Infantes Е. Op. cit. S. 61.

187

Hitler's Secret Conversations, 1941–1945. Ed. by Trevor-Roper. N.Y., 1961. P. 188–189.

188

Ibid.

189

Sallisburg H. 900 Day's Siege of Leningrade. N.Y., 1969. P.538.

190

Hitler's Secret Conversations, 1941–1945. P. 644.

191

Payne S. Op. cit. P.81.

192

The Ciano Diaries. 1939–1943. L., 1948. P. 410.

193

Boletin oficial del Estado. 19.XII.1941.

194

F.R., 1941. Vol. III. P. 273.

195

Franco F. Palabras del Caudillo. M., 1943. P. 204.

196

Документы министерства иностранных дел Германии. Вып. III. М., 1946. С. 92, 95.

197

Documents secrets du Ministere des Affaires etrangeres d'Allemagne. P., 1947. P. 1947.

198

F.R. 1942. Vol. III. P. 282–283.

199

Ibid. P.286–287.

200

Volkischer Beobachter. 19.VII.1942.

201

Hayes С. Op. cit. P. 40–41.

202

Die Weltwoche (Zurich). 11.VI.1942.

203

Документы министерства иностранных дел Германии. Вып. III. С. 113.

204

Hayes Н. Op. cit. Р.56.

205

The Ciano Diaries. 1939–1943. P. 519.

206

Ridruejo D. Escrito en Espana. Buenos-Aires. 1964. P. 108.

207

Hayes C. Op. cit. P. 57.

208

Faterland. 9.X.1942.

209

Arriba. 5.IX.1942.

210

FR. 1942. Vol. III. P. 298.

211

Hayes C. Op. cit. P. 57–58.

212

AMAE. Leg. R-2421. Exp.10.

213

F.R. 1942. Vol. III. P. 594.

214

Churchill W. The Second War. Vol. V. P. 474.

215

Ibid.

216

Ibid.

217

F.R. 1942. Vol. III. P. 290.

218

Ibid.

219

Churchill W. Op. cit. P. 474.

220

AMAE. Leg. R-5162. Exp. 1.

221

F.R. 1942. Vol. III. P. 306.

222

Hayes C. Op. cit. P. 92.

223

Документы министерства иностранных дел Германии. Вып. III. С.130.

224

AMAE. Leg. R-5162. Exp. 2.

225

AMAE. Leg. R-5162. Exp. 2.

226

AMAE. Leg. R-2306. Exp. 1.

227

Ibid.

228

AMAE. Leg. R-5162. Exp. 2.

229

Документы министерства иностранных дел Германии. Вып. III. С. 174–175.

230

Garriga R. La Espana de Franco: Las relaciones secretas con Hitler. Mexico, 1970. P. 99–100.

231

AMAE. Leg. R-5162. Exp. 2.

232

ЦАМО. Ф.411. On. 1083. Д. 118. Л. 15-208.

233

Hills G. Op. cit. P. 353.

234

Ridruejo D. Op. cit. P. 20, 109.

235

ЦАМО. Ф.411. On. 1083. Д.125. Л.68–69.

236

Esteban Infantes E. Op. cit. S.72–73.

237

ЦАМО. Там же. Д.125. Л.67–69.

238

Ленинградский военный округ. Исторический очерк. Ленинград, 1968. С. 333–335.

239

Лукницкий П. Сквозь всю блокаду. Ленинград, 1964. С. 487–488.

240

Hayes С. Op. cit. Р. 31.

241

Hayes С. Op. cit. Р. 159–161.

242

Hayes С. Op. cit. Р. 165.

243

Ноаге S. Op. cit. Р. 246–247.

244

Hayes С. Op. cit. Р. 166.

245

Hayes С. Op. cit. Р. 178–179.

246

The Spanish Government and the Axis Powers. Wash. 1946. Doc. N 15.

247

F.R. 1943. Vol. II. P. 619.

248

Ibid. P. 622–625.

249

Ibid. P. 626.

250

The New York Times. 21.IX.1943.

251

AMAE. Leg. R-2421. Exp. 7.

252

Конституции буржуазных государств. M., 1957. С. 508–513.

253

АМАЕ. Leg. R-2421. Exp. 7.

254

АМАЕ. Leg. R-5162. Exp. 3.

255

АМАЕ. Ibid.

256

F.R. 1944.

257

AMAE. Leg. R-2421. Exp. 32.

258

Ibid.

259

The New York Times. 4.XI. 1944.

260

Documents on American Foreign Relations. 1944–1945. Wash. 1960. Vol. VII. P. 630.

261

AMAE. Leg. R-5162. Exp. 3.

262

Г. Хордана умер 3 августа 1944 г.

263

Недатированные копии этих писем Черчилль приложил к посланию Председателю Совета Министров СССР Сталину от 17 января 1945 г. См.: «Переписка Председателя Совета Министров СССР с Президентами США и Премьер-министрами Великобритании во время Великой Отечественной войны 1941–1945 гг.». Т. I. М., 1957. С. 400–401.

264

Dzelepy Е. Franco, Hitler et les Allies. Bruxelles, 1961. P. 132–133.

265

Franco Salgado Araujo F. Op. cit. P. 255.

266

DGFP. Ser. D. V. XII.22.

267

SinovaJ. La censura de Prensa durante el franquismo. 1936–1951.

268

DZA. AA. Presseabteilung. N 60769. S. 9.

269

Ibid. S. 83, 85, 119.

270

News Chronicle. 10.X.1944.

271

DZA. A.A. Presseabteilung. N 60769. S. 67.

272

Hayes C. Op. cit. P. 286–288.

273

Garriga R. Op. cit. P. 286–288.

274

Marti Gomes J. Calvo Serer en-exilio y el reino. В., 1976. P. 18–19.

275

Garriga R. Op. cit. P. 292.

276

F.R. 1945. Vol. V. P. 671.

277

Ibid. P. 675.

278

Garriga R. Op. cit. P. 322.

279

F.R. 1945. Vol. V. P. 667.

280

F.R. 1945. Vol. V. P. 666–667.

281

Trevor-Roper H. The Last Days of Hitler. L., 1978. P. 141–143.