Николай I (правил с 1826 по 1855). Россия маркиза де Кюстина

Александр I скончался бездетным, то есть для престолонаследия теперь (после павловского «Учреждения об императорской фамилии») важно было то, что император не оставил именно законного мужского потомства. И согласно тому же «Учреждению…» престол должен был перейти ко второму сыну Павла, Константину.

Что же такое был Константин Павлович? И он был воспитанник бабушки Екатерины, и его учителем и воспитателем был швейцарец Лагарп. Однако если старшего внука бабушка прочила на престол всероссийский, то Константину предназначалось сделаться наместником-правителем наново созданного балканского православного государства наподобие Византийской империи. Интересно, что в то время Потемкин, автор «Греческого прожекта», планируя крушение Османского султаната, намеревался сделать ставку именно на балканских греков; то есть ставка делалась на общность единого с русскими православного вероисповедания. В дальнейшем примат вероисповеднической общности будет заменен приматом супернациональной доктрины – панславистской доктриной.

Но, как бы там ни было, в балканские правители Константин не попал. Возможно, это крушение воспринятых с детства надежд повлияло на развитие его личности. Он был известен своим тяжелым характером. Имей Россия тогда гласное судопроизводство, ему грозило бы судебное преследование за изнасилование. С женой Анной Федоровной (принцессой Юлианой-Генриеттой Саксен-Зальфельд-Кобургской), на которой его женили семнадцати лет, он не ладил и в конце концов супруги разъехались. Однако официальному расторжению церковного брака препятствовала вдовствующая императрица Мария Федоровна. Известен был скандальный роман Константина с актрисой Фридрихс, от которой он имел сына.

После окончательного падения Наполеона, обещавшего Польше свое покровительство, Александр I получил желанное право называться и «царем польским». В определенной степени осуществилась и мечта Константина, он был отправлен в Польшу в качестве правителя-наместника, то есть как бы получил в управление свое отдельное государство. Но мечтал ли он именно об этом? Было ли вызвано его удаление из России только его поведением, пятнавшим императорское семейство? Ведь ему предстояло унаследовать престол и братья не ладили меж собою. Мог ли Александр опасаться, что Константин не захочет далее ждать, и тогда Александра постигнет участь их отца? Можно с большой вероятностью предполагать, что в лице Константина Россия получила бы страшного правителя, который легко разрушил бы государство совершенно непомерной и неразумной жестокостью… Возможно, Александр понимал это… Но, в любом случае, нового «внутрисемейного» убийства не произошло.

Очень кстати, в 1820 году, Константину был наконец-то дозволен развод с женой, и тут же он получил разрешение на брак со своей польской возлюбленной, графиней Иоанной Грудзинской. Сам по себе этот брак еще не лишал его права на престол, однако Александр обнародовал манифест, согласно которому супруге Константина присваивался титул княгини Ловицкой, она не имела права именоваться по мужу великой княгиней, лишалось этого права и возможное потомство. То есть даже в случае своего воцарения Константин не мог сделать свою супругу императрицей и дети их не могли бы ему наследовать (впрочем, детей у них не было). Однако еще раз повторяем, официального права наследовать престол Константин не лишался. Позволяя Константину брак с Грудзинской, Александр мог стремиться и приобрести доверие польской аристократии. Забегая вперед, скажем, что, когда в 1830 году произошло в Польше известное антироссийское выступление, Константин и его супруга были просто изгнаны из Варшавы. Подавить восстание «своими силами» Константину не удалось. В 1831 году он умер в Витебске в качестве «частного лица». Смерть его произошла от желудочно-кишечного заболевания. Неужели от отравления?

После объявления о смерти Александра Москва и Санкт-Петербург присягнули Константину, бывшему тогда в Варшаве. Тотчас явилось известие об отречении Константина. Однако официально это отречение, датированное 1823 годом, было обнародовано лишь через несколько дней после 14 декабря. Тогда же и присягнули новому императору, Николаю I. В момент смерти Александра находился с Константином в Варшаве самый младший брат, Михаил Павлович. Действительно ли отречение было подписано вследствие договора между Александром и Константином, знал ли об этом Николай, установить, вероятно, нельзя…

Итак, воцарение Николая ознаменовалась некоторым намеком на династическую «смуту» и открытым антиромановским выступлением 14 декабря. На Романовых восстали не Рюриковичи или Гедиминовичи, не сами Романовы; но, можно сказать, государственный организм. Государственной структуре, которую Романовы столь энергически взращивали, они же теперь начали мешать развиваться дальше.

Но сдаваться они не намеревались! Что же произошло 14 декабря 1825 года? Дело в том, что воцарение императора должен был утвердить Государственный совет. Разумеется, это была всего лишь формальность. Государственный совет утвердил воцарение Константина и спокойно далее утвердил воцарение Николая. И вот тогда «декабристы» вывели на Сенатскую площадь несколько полков, требуя соблюдения законности, то есть точного следования закону, регулировавшему престолонаследие. И тут они потребовали введения конституции, которая стала бы гарантом соблюдения законности. Следующим шагом должна была стать ликвидация монархии «конституционным путем», проведение мероприятий наподобие выборов и референдума.

Предприятие декабристов не могло увенчаться успехом. «Страшно далеки они были от народа»? Естественно, они имели свободный доступ к европейскому образованию, «Андрюха» – нет. Интересно, что в тридцатые годы XX уже века оформится в СССР массовая «мирская» культура. Но даже в конце восьмидесятых годов население по-прежнему не будет готово психологически к демократическим преобразованиям в стране, поскольку свободный доступ к образованию европейского уровня все предшествующие годы был закрыт. Как результат: «демократы» и сегодня «страшно далеки от народа»…

Однако выступление декабристов безусловно явилось для Николая Павловича потрясением. Впервые на Романовых поднялось «их» государство! И Николай сомневался в своей победе. В центре своей столицы ему пришлось применить против своих подданных пушки. Выступление было подавлено. Однако ясно было, что это лишь начало и что необходимы специальные меры для того, чтобы не давать «этому развиться»…

Очевидцы вспоминали неподдельный испуг, охвативший самого Николая, его жену и мать. Когда сделалось ясно, что выступление подавлено, Николай вошел к семье, бледный, но торжествующий, обнял и расцеловал жену, мать и маленького сына (будущего императора Александра II).

Но, расправившись с носителями идей национального единения, Николай, судя по всему, задался целью подчинить сами эти идеи, заставить национальную доктрину служить династии Романовых. Но для этого нужно было иметь при себе умных и одаренных государственных деятелей. Уже Александр I в конце своего царствования возвращает из ссылки Сперанского и назначает его членом Государственного совета. При Николае I Сперанский был назначен членом Верховного уголовного суда по делу декабристов, и далее – членом Секретного комитета по крестьянскому вопросу. Под руководством Сперанского издается «Полное собрание законов Российской империи». Он получает титул графа и высший имперский орден – орден Св. Андрея Первозванного. В свое время попытка Сперанского европеизировать законодательные органы империи вызвала резко негативную реакцию. Вспомним Карамзина – 1811 год – «О древней и новой России». Был ли Карамзин не прав, утверждая своеобразие развития России и неотделимость этого своеобразия от института крепостничества? Нет, напротив, он был прав. Империи подобного рода во всех ее модификациях необходима значительная степень закрепощенности населения. Государство увеличивается посредством приращения все новых и новых территорий, но, например, свободное передвижение внутри страны должно быть крайне ограничено…

Какое развитие российской государственности возможно в дальнейшем? Ответ и сегодня один: покажет будущее…

Уже при Николае приходится Сперанскому определенным образом лавировать, отождествляя императора и государство как таковое. Фактически уже обосновывается правление императора в качестве, скорее, диктатора, нежели монарха. «Слова «неограниченность власти», – пишет Сперанский наследнику Александру Николаевичу в своих «Беседах о законах», – означают, что никакая другая власть на земле, власть правильная и законная, ни вне, ни внутри империи не может положить пределов верховной власти российского самодержца. Но пределы власти, им самим поставленные, извне – государственными договорами, внутри – словом императорским, суть и должны быть для него непреложны и священны. Всякое право, а следовательно, и право самодержавное, потому и есть право, поскольку оно основано на правде. Там, где кончается правда и где начинается неправда, кончается право и начинается самовластие. Ни в каком случае самодержец не подлежит суду человеческому: но во всех случаях он подлежит, однако, суду совести и суду Божию». И далее: «…в силу основных законов империи Государь в России является источником не одной лишь законодательной, но и исполнительной власти, ибо, как гласит 80-я статья этих «Законов», власть управления во всем ее пространстве принадлежит Государю».

Графу Уварову, министру, в функции которого входило наблюдение за состоянием учебных заведений, гуманитарной науки, удалось вывести новую формулу имперского бытия, знаменитое – «Православие, самодержавие, народность». С одной стороны, эта формула поражает абсурдностью. Ведь «самодержавие» (монархия) несовместима с «народностью» (приматом национальной доктрины). Подчеркивание же «православия» отделяло, казалось бы, от Европы и объединяло с отсталыми в культурном отношении христианами Балканского полуострова. Но не следует недооценивать эту формулу. В ней уже очевидно зерно преображения монарха в диктатора, уже отчетлива идея национальной доктрины на службе диктатуры. И, наконец, сочетание дотрины супернационального единения с общностью вероисповеднической существенно обосновывало «права» России на Балканский полуостров.

В сущности, Николай I нашел верный путь. Это верный путь не с точки зрения позиции «как лучше», а верный путь развития и упрочения государства определенного типа. Этот путь и останется кардинальным. И даже разногласия «западников» и «славянофилов» ничего не меняют; и те и другие – уже заложники примата национальной доктрины. Несколько особняком стоит «Философическое письмо» Чаадаева, произведение, обосновывающее кардинальные, радикальные перемены; например, оно содержало критику православного мировоззрения. Романовская концепция поставила Чаадаева под огонь строгой и суровой критики, благополучно и естественно продолженный и в «советское время».

Однако, несмотря на постепенное «приручение» идей национальной доктрины, внутригосударственное наступление на Романовых продолжается… Зарубежная деятельность Герцена и Огарева, кружки Станкевича и братьев Критских, «дело петрашевцев»… Все это требует серьезной реформы внутриполитического сыска. Третье отделение под руководством Бенкендорфа, наследовавшее Тайной экспедиции, Тайной канцелярии, Преображенскому приказу, Приказу тайных дел, – это уже организация, посредством которой Романовы борются не с нежелательными претендентами на престол, но с нежелательным развитием государственного организма…

В области внешней политики Николай I естественно продолжает политику логичного расширения Российского государства за счет наступления на слабеющий Османский султанат (война 1828–1829 годов, приобретшая империи земли в устье Дуная и Черноморское побережье) и за счет захвата земель Северного Кавказа. Эти военные действия для России победоносны, поскольку она сталкивается с османской армией, недостаточно реформированной по европейскому образцу, а на Кавказе – с феодальными воинскими формированиями, сложившимися в рамках зачаточных государственных систем.

В 1848–1849 годах посланная Николаем российская армия помогает императору Австро-Венгрии подавить венгерское восстание. Николай I осуществил акт помощи в отношении своего коронованного собрата, помогая тому сохранить территориальную целостность владений. Однако либеральная Европа расценила это именно с точки зрения пресловутой национальной доктрины. Николай I получает нелестное прозвище европейского «жандарма». Победа армии Паскевича над повстанческими формированиями, лишенными многих преимуществ регулярной армии, и прежде всего – хорошей военной подготовки и дисциплины, также естественна… Впрочем, сегодня определение «национально-освободительная борьба» не вызовет, наверное, такого безоговорочного восторга и поддержки. Не являются ли возникающие в результате подобной борьбы мононациональные и монорелигиозные государственные образования антидемократическими по своей сути?..

Любопытно, что славянофилы ясно поняли всю унизительность роли «жандарма» для всероссийского императора и начали интенсивно прокламировать поворот российской внешней политики к «славянскому Востоку»; уж на Востоке-то Российской империи была уготована роль «доминанты». Впрочем, от мысли о том, как обидна для победоносных Романовых эта роль «жандарма» в «семействе» европейских монархов, совсем не так уж далеко оказывалось до крамольной мысли о том, так ли уж необходима России монархия…

Пытаясь «приручить» национальную доктрину, Николай I понимает необходимость опоры на талантливых писателей. Он предоставляет Пушкину возможность знакомства с пугачевскими и петровскими материалами в целях написания книг популярного характера, склоняет писателя к жанру исторического романа в стиле Вальтера Скотта; подобный роман должен быть занимателен, насаждать ощущение величия «прошлого», и в то же время должен быть строго концептуален (потому и знакомство с «материалами» было весьма ограничено). «Капитанская дочка» – такой, и все же не совсем такой роман. Но, проявляя симпатии к Пугачеву, Пушкин мог спокойно сослаться все на того же Вальтера Скотта (вспомним Роб-Роя и Робин-Гуда). В «Полтаве» и «Медном всаднике» Пушкин отчетливо провел одну глубокую и интересную мысль: Петр у него побеждает не потому, что «так будет лучше», а потому, что интуитивно входит в русло некоего закономерного и неотменяемого исторического развития… Но в этом развитии Романовым оставалось все менее места и времени. Несмотря на попытки удержаться, предпринимавшиеся Николаем I, и в дальнейшем – Александром II, все более становилось ясно, что Медный всадник закономерности раздавит «Евгения» Романова…

Однако Николай I не сдавался. И теперь, кажется, самое для нас время глянуть на него как на личность. Какой и кто он был…

Уже во внешних чертах Романовых отчетливо выражаются черты старинных немецких княжеских домов. Светлеют глаза и кожа, удлиняются лица, редеют и светлеют волосы. Высокорослость, впрочем, держится. Многие Романовы (в их числе и Николай I и Александр III) будут отличаться высоким ростом, как некогда Петр I, Анна Иоанновна и прочие…

При Николае I интимная жизнь правителя утрачивает почти в полной мере черты абсолютистской открытости, публичности. Это уже в большей степени интимная жизнь диктатора, которому необходимо для идеологического обоснования своей власти выглядеть даже в интимной жизни «самым порядочным и приличным», нежели интимная жизнь монарха, в которой роскошь тождественна величию, служит проявлением и подтверждением величия государства.

При Николае I жизнь императорской семьи начинает протекать как бы за неким «фасадом» строгого соблюдения внешних правил приличия. Еще недавно брак Николая открыл бы ему возможность серьезного упрочения внешнеполитических связей. Но в наступающую эпоху торжества в Европе национальной доктрины, с одной стороны, и либеральных идей – с другой, это уже не столь возможно. Николай Павлович женат на дочери прусского короля Фридриха-Вильгельма III, принцессе Каролине-Шарлотте. Каролина Прусская была родной племянницей английской королевы Шарлотты, супруги короля Георга III, и, таким образом, приходилась родственницей и будущей английской королеве, знаменитой Виктории. (Но пусть вас и в дальнейшем не смущают определения: «английская королева», «датская», «греческая королева», «царь Болгарии». Все это выходцы из старинных немецких княжеских домов.) В православном крещении Каролина Прусская становится «Александрой Федоровной».

Быт и нравы императорской фамилии делаются все более буржуазными, все теснее сближаются с жизнеустройством даже не столько богатых российских помещиков, сколько состоятельных европейских буржуа. Пройдя через российские разновидности рококо, ампира и неоклассицизма, российский быт «обеспеченных классов» все более эволюционирует в том направлении, которое завершится добротно-буржуазным «викторианским стилем».

Александра Федоровна пишет своему старшему брату (будущему первому германскому императору Вильгельму): «Жизнь наша совсем буржуазная. Мы выходим в свет весьма редко… обыкновенно по воскресеньям обедаем у мама (т. е. у вдовствующей императрицы Марии Федоровны. – Ф. Г.) и по вечерам сидим дома и играем в макао…»

Супруги с удовольствием читают исторические романы Вальтера Скотта. В комнатах Александры Федоровны – по обычаю немецких буржуазных домохозяек – цветы в горшках и канарейки в аккуратных удобных клетках.

Семья все увеличивается. В 1818 году рождается первенец Александр (будущий император Александр II), за ним следуют: Мария, Ольга, Александра, Константин, Михаил, Владимир и Алексей.

Даже нерасположенный к Николаю маркиз де Кюстин отмечает, что император любит жену и детей. В сущности, глубоко ложным, по всей вероятности, является представление, будто в частной своей жизни диктатор непременно предстает неким ужасным чудовищем. Ничего подобного! Как правило, это в частной жизни человек заурядно добродушный и буржуазно ограниченный. Поэтому ничего удивительного в сообщениях о том, что комната Сталина была оклеена картинками из «Огонька», или о том, как хорошо обращался со слугами Муссолини, вовсе и нет. И Николай I в достаточной степени был со своими близкими буржуазно хорош. Та же Александра Федоровна писала по поводу рождения первенца: «Тогда я услыхала первый крик моего первого ребенка. Ники целовал меня, заливаясь слезами, и вместе мы возблагодарили Бога…»

Впрочем, таким же рисует императора П. А. Кропоткин в своих «Записках революционера». Если сделать поправку на явное нерасположение Кропоткина к императорской фамилии, перед нами в его описании возникнет грубоватый, но добродушный человек. Такими же чертами «солдатской грубоватости» наделен в описании Кропоткина и брат императора, Михаил. Это не случайно. Ведь Николай одним из первых понял, что Российская империя для того, чтобы развиваться, должна эволюционировать в направлениях: «государство казарменного типа», «народ-войско»… Маленький Петр Кропоткин увидел императора на костюмированном балу. Но это не простое развлечение, а своего рода идеологическое мероприятие…

«… Решено было, что приветствовать императора должны все различные народности, входящие в состав империи… Так как отец был военным, то, разумеется, он должен был явиться в мундире; но те из наших родственников, которые не служили, не менее дам были заняты приготовлением русских, греческих, кавказских, монгольских и других костюмов… Каждому из детей вручили жезл с гербом одной из шестидесяти губерний Российской империи… по данному нам приказанию мы склонили все жезлы с гербами перед Николаем… Апофеоз самодержавия вышел очень эффектным…

Не знаю, потому ли, что я был самый маленький в процессии, или потому, что мое круглое лицо с кудрями казалось особенно потешным под высокой смушковой шапкой, но Николай пожелал видеть меня на платформе. Мне потом сказали, что Николай, любивший всегда казарменные остроты, взял меня за руку, подвел к Марии Александровне (жене наследника), которая тогда ждала третьего ребенка, и по-солдатски сказал ей: «Вот каких молодцов мне нужно!» Эта острота, конечно, заставила Марию Александровну покраснеть. Во всяком случае, я очень хорошо помню, как Николай спросил: хочу ли я конфет? На что я ответил, что хотел бы иметь крендельков, которые нам подавали к чаю в торжественных случаях. Николай подозвал лакея и высыпал полный поднос крендельков в мою высокую шапку…

В конце концов фельдфебелеобразный брат Николая Михаил, имевший репутацию остряка, ухитрился-таки заставить меня заплакать.

– Когда ты пай-дитя, тебя гладят вот так, – сказал он и провел своею большою рукою по моему лицу сверху вниз. – Когда же ты шалишь, тебя гладят вот эдак, – и он провел рукой вверх, сильно нажимая нос, который и без того проявлял уже наклонности расти кверху. На моих глазах показались слезы, которые я напрасно старался удержать. Дамы, впрочем, заступились за меня. Добрая Мария Александровна взяла меня под свое покровительство. Она усадила меня рядом с собою на высокий с золоченой спинкой бархатный стул. Мне говорили впоследствии, что я скоро заснул, положив голову ей на колени, а она не вставала с места во все время бала…»

Мария Александровна – супруга будущего императора, либерального Александра II…

Но за парадным «фасадом» затянутого в мундир приличия и порядочности облика обретается, естественно, некая реальная действительность. Фаворитизм Николая I приобретает форму буржуазного адюльтера. Всем было известно при дворе, что официальной фавориткой императора является В. А. Нелидова (не путать с фавориткой Павла I). Но при этом как бы действовало ханжеское соглашение об определенной степени замалчивания. Что касается писаний о развращенности Николая I и его двора, то здесь, возможно, действует некий стереотип образа «тирана, оскверняющего жен и девиц своих владений». Вот, однако, что писал Пушкин жене, когда она хлопотала о том, чтобы сестры ее находились при дворе: «Коли и возьмут, то подумай, что за скверные толки пойдут по свинскому Петербургу… Мой совет тебе и сестрам – быть подале от двора: в нем толку мало». А вот диалог жившего в России француза с одною представительницей аристократического Петербурга: «Неужели же царь никогда не встречает сопротивления со стороны самой жертвы его прихоти?» – спросил я даму, любезную, умную и добродетельную, которая сообщила мне эти подробности. «Никогда! – ответила она с выражением крайнего изумления. – Как это возможно?» – «Но берегитесь, ваш ответ дает мне право обратить вопрос к вам». Объяснение затруднит меня гораздо меньше, чем вы думаете: я поступлю, как все. Сверх того, мой муж никогда не простил бы мне, если бы я ответила отказом» (по книге П. Е. Щеголева «Дуэль и смерть Пушкина»).

Е. Ф. Юнге вспоминала: «Моя сестра Мария Федоровна Каменская была известная в Петербурге красавица. Когда она, девушкой, гуляла под руку с отцом и им встречался император Николай Павлович, то последний осаживал лошадей и выходил из экипажа, чтобы пройтиться и побеседовать с ними, и тем ужасно сердил моего отца, который, приходя домой, говорил: «Ну нет, если он опять это сделает, я его побью». Сама же Каменская в своих воспоминаниях писала о том, что ее отец очень боялся, как бы его обожаемую Машеньку не сделали фрейлиной императрицы и фавориткой императора. В конце концов он даже решился сказать министру двора, князю Волконскому: «…я не желаю, чтобы моя дочь… – (и папенька шепнул что-то на ухо князю).

Министр с удивлением взглянул на него и холодно проговорил:

– После того, что вы мне сказали, граф (Ф. П. Толстой, художник. – Ф. Г.), вы можете быть покойны: дочь ваша фрейлиной не будет».

Можно отметить забавный стереотип: интимные отношения императора с женами и дочерьми его приближенных и подданных трактуются как унизительные для них; но, в то же время, влюбленность в императрицу – некий признак свободолюбия. Вероятно, не все помнят, что строки «И неподкупный голос мой был эхо русского народа» Пушкин относит к себе именно как к поэту, воспевающему императрицу Елизавету Алексеевну, супругу столь неприятного ему Александра I.

Вообще же отношение дворянской интеллигенции к семейству Николая I было, по большей части, смесью страха с неприязнью. Исключение делалось для наследника и его супруги, а также для великой княгини Елены Павловны, урожденной принцессы Вюртембергской, супруги великого князя Михаила Павловича, брата императора. Она придерживалась либеральных убеждений, увлекалась русской литературой. В ее салоне бывали Пушкин, Тургенев, Плетнев, Одоевский. Позднее она сочувственно отнеслась к намерению Александра II отменить крепостное право…

Для того чтобы лучше понять, какое впечатление производил Николай именно при личном знакомстве в кругу равных, стоит привести мнение о нем, записанное королевой Викторией в ее дневнике в 1844 году:

«Царь Николай – человек строгий и непреклонный, с весьма твердыми понятиями относительно своих обязанностей, и я думаю, ничто на свете не может заставить его измениться; я не полагаю, что он очень умен и что вообще сознание его – это сознание современного культурного человека: его образованием пренебрегли, и лишь политика и военные заботы представляют для него большой интерес. К искусству, как и к другим менее существенным областям, он остается безразличным, но я полагаю, он искренен даже в самых своих деспотических действиях, в том смысле, что он искренне убежден, что именно так только и можно управлять людьми…

Однако я уверена, что он не осведомлен и даже не отдает себе отчета в тех человеческих страданиях, которые он так часто причиняет своим подданным…»

При Николае I обычным явлением становятся так называемые «крестьянские волнения». Судя по сохранившимся сведениям, это были вспышки стихийного бунта людей, доведенных до отчаяния крепостной зависимостью…

Между тем, Крымская война 1853–1856 годов ясно показала, что российская армия еще недостаточно велика для того, чтобы сражаться с европейскими войсками. Николай был побежден, прежде всего, новой военной техникой – паровым броненосным флотом и дальнобойным нарезным оружием. Сам формальный повод для ведения военных действий – столкновение католических европейских и греческих православных (подданных Османского султаната) иерархов – фактически привел к открытой конфронтации с Европой. «Православие», которое обязан был защищать Николай, оказало ему плохую услугу. Попытка разыграть карту «военного единения всех сословий» также провалилась; было слишком очевидно неравенство, ведь рекрутскому набору дворяне не подлежали, так же как и купеческое сословие; солдаты рекрутировались лишь из крестьян…

Романовская концепция обычно делала упор на личный героизм российских участников Крымской войны. Советские историки, браня Николая за отсталость его армии, также подчеркивают личный героизм солдат и офицеров, то есть выдвигается тезис о «бездумном» армейском героизме ради героизма как такового, вне зависимости от смысла и целей военных действий.

Николай I умер в 1855 году, когда поражение России в Крымской войне уже было ясно. Его сын поспешно заключил невыгодный для империи мирный договор. Заключение мирного договора даже на невыгодных условиях осталось единственно возможным вариантом прекращения военных действий, уже убийственных для российской армии. Ходили слухи, что, поняв, что происходит, Николай I будто бы принял яд. Разумеется, подтвердить эти слухи нет возможности… В чем, в сущности, заключалась «вина» Николая? Это сегодня, «задним умом», как говорится, можно судить о том, что имперская армия побеждает не военной техникой, а «числом». Но нельзя забывать, что именно при Николае I был создан прообраз идеального для будущей модифицированной империи-победительницы государственного устройства…

Запрет на эту книгу был наложен надолго и всерьез. Изданная впервые в 1843 году, снабженная остроумными рисунками Г. Доре, известнейшего графика, она тотчас произвела фурор и выдержала множество переизданий. Но в России она публиковалась лишь фрагментарно, на страницах «Русской старины» и «Русской были». В советское время книга была издана в 1930 году, на дальнейшие переиздания можно было уже не рассчитывать. Но почему? Что крамольного в книге «Россия в 1839 году»? Всего лишь то, что она и сегодня представляется точным описанием… Советского Союза!

Автор этой странной книги, французский писатель и журналист, маркиз Астольф де Кюстин, был человеком роялистских убеждений. И тем более любопытно, что этот апологет монархизма видит в Николае I уже и не монарха, а именно диктатора. И кто решится назвать подобное видение неверным?!.

Российские, советские и постсоветские критики де Кюстина часто упрекали его в «антирусских настроениях». Но довольно пробежать глазами по страницам, чтобы понять, насколько заинтересовали и даже и пленили путешественника русские люди. Нет, он виновен лишь в том, что для него «человек» и «государственная система» – понятия нетождественные.

Монархистские убеждения позволили де Кюстину получить разрешение на пребывание в Российской империи. Нет, он не преобразился в демократа, но ясно понял, что в Российской империи осуществляется уже не монархический строй, но некая генеральная репетиция… Репетиция чего?.. Другому понимающему человеку, одареннейшему писателю Салтыкову-Щедрину, открывшаяся даль грядущего показалась такой бездной, что он написал в своей «Истории одного города»: «История прекратила течение свое…»

Но все же история не прекращает своего течения, и потому вот уже для нашего времени – цитаты из книги де Кюстина о николаевской России:

«… Все говорит мне о природных способностях угнетенного русского народа…»

«Всегда полезно знать, что существует на свете государство, в котором немыслимо счастье, ибо по самой своей природе человек не может быть счастлив без свободы…»

(На таможне у Кюстина отбирают даже часы…)

«Столько мельчайших предосторожностей, которые считались здесь, очевидно, необходимыми и которые нигде более не встречались, ясно свидетельствовали о том, что мы вступаем в империю, объятую лишь чувством страха…»

«При виде усилий, с какими здесь стараются уничтожить память о прошлом, я удивляюсь, что еще сохраняют кое-что…»

«Русский государственный строй – это строгая военная дисциплина вместо гражданского управления, это перманентное военное положение, ставшее нормальным состоянием государства…»

«… страна, которую с такой радостью покидают и в которую с такой неохотой возвращаются, не может быть приятной страной…»

«Во Франции, как и здесь, на пароходе, я встречал всегда лишь два типа русских людей: одних, которые из суетного тщеславия безмерно восхваляют свою родину, и других, которые из желания казаться более культурными и цивилизованными, как только речь заходит о России, выказывают к ней либо глубокое презрение, либо полное равнодушие. До сих пор я не позволял ни тем, ни другим обмануть меня. Но я хотел бы найти и третий тип русских – простых, искренних людей, и их-то и буду в России разыскивать…»

«Невольно пришлось мне мысленно повторять слова моих знатных спутников: «Россия – страна бессмысленных формальностей»…»

«Рабское восторженное поклонение, безмерный фимиам, становящийся наконец невтерпеж божественному идолу, – весь этот культ обожествления своего монарха прерывается вдруг страшными кровавыми антрактами…»

«Народ русский достаточно красив. Мужчины чисто славянской расы, привезенные сюда своими господами из центра России для услужения или остающиеся подолгу с их разрешения в Петербурге для занятия ремеслами, отличаются светлым цветом волос и яркой краской лиц, в особенности же совершенством своего профиля, напоминающего греческие статуи. Их миндалевидные глаза имеют азиатскую форму с северной голубоватой окраской и своеобразное выражение мягкости, грации и лукавства…»

«Во многих частях империи крестьяне верят, что они являются принадлежностью земли. Состояние это кажется им естественным, так как они не дают себе труда подумать над тем, может ли один человек быть собственностью другого…»

«Маленькие чиновники еще напуганней, чем их начальники, и если последние молчат, то первые молчат и подавно. Остаются купцы и лавочники, но это народ хитрый и лукавый, как все, кто хочет жить и процветать в этой благословенной стране. Если они и говорят о предметах важных и, следовательно, небезопасных, то только на ушко и в четырех стенах…»

«Жертвы и палачи одинаково убеждены в необходимости слепого повиновения…»

«Но народы немолствуют лишь до поры до времени. Рано или поздно они обретают язык, и начинаются яростные споры. Тогда подвергаются обсуждению все политические и религиозные вопросы. Настанет день, когда печать молчания будет сорвана с уст этого народа, и изумленному миру покажется, что наступило второе вавилонское столпотворение…»

«У русского народа безусловно есть природная грация, естественное чутье изящного…»

«Русский народ добр и кроток!» – кричат одни. На это я отвечаю: «Я не вижу в том особого достоинства, а лишь привычку к подчинению». Другие мне говорят: «Русский народ кроток лишь потому, что он не смеет обнаружить свои истинные чувства. В глубине души он суеверен и жесток». – «Бедный народ! – отвечаю я им. – Он получил такое дурное воспитание»…

«Стоит посмотреть на то, как я прячу свои писания!.. Этот листок я запрячу под подкладку шапки. Конечно, все эти предосторожности, я надеюсь, излишни, но все-таки лучше их принимать. Одно это дает понятие о русском правительстве…»

«… певучая беседа, которую вел в ту ночь кучер со своими лошадьми, звучала похоронно… жалобные звуки, которыми человек поверял свои горести животному, единственному верному другу, хватали за душу и наполняли ее невыразимой грустью…»

«Когда русские хотят быть любезными, они становятся обаятельными… Такая обаятельность одаряет русских могучей властью над сердцами людей…»

«Грусть, скрытая под личиной иронии, – наиболее распространенное здесь настроение, особенно в гостиных…»

«Но, хотя эти люди были закованы в кандалы, в моих глазах они были невинны, ибо при деспотическом режиме виновен только тот, кто карает…»

Но между генеральной репетицией и самим спектаклем проходит ведь еще какое-то время подготовки. И даже может показаться, что уже готовятся совсем к иному представлению… И потому…