|
||||
|
|
Александр I (правил с 1801 по 1825). «Царственный мистик» и политические воззрения ямщика Андрюхи Александр был старшим из девяти детей Павла и Марии Федоровны. Он вступил на престол в окружении большой семьи – Голштин-Готторпской династии. Отец установил для него и для трех его младших братьев, Константина, Николая и Михаила, строгий и внятный порядок престолонаследия; теперь братья Романовы могли не опасаться друг друга. А уж сестер своих, теперь вовсе лишенных каких бы то ни было прав на престол, братья теперь могли просто любить. Снова в доме Романовых было целых пять царевен, но миновали для российских царевен времена безвинной незамужности. Теперь, благодаря бракам принцесс Голштин-Готторпской династии, еще более укрепляются связи Романовых с лютеранской Европой… Александра стала женой австрийского эрцгерцога Иосифа, Анна – супругой короля Нидерландов Вильгельма II… Сам Александр женат на Луизе-Марии-Августе, принцессе Баденской… В русском крещении она звалась Елизаветой Алексеевной. Эта женщина не оказывала влияния на дела правления, но все видели в ней романтический символ скромного обаяния и сдержанной нежности. Она сделалась причиной новой волны популярности в России имени «Елизавета». С ее обликом соотносили полюбившуюся карамзинскую «Бедную Лизу». Столетие спустя писатель Федор Сологуб влюбится в ее портрет (рыцарь – в изображение Прекрасной Дамы) и посвятит ей роман «Творимая легенда». Но брак Александра и Елизаветы Алексеевны не был безоблачным, императрица отличалась слабым здоровьем, рано умерли две дочери, Мария и Елизавета, и больше детей супруги не имели. Не имел законного потомства и второй брат Александра, Константин. Впрочем, оставались еще Николай и Михаил, сотворившие потомство довольно многочисленное… Законный император Александр I оказался не престоле в результате заговора, погубившего его отца. Выгодна ли была Александру смерть отца? Ведь все равно престол рано или поздно должен был достаться старшему сыну… Да, рано или поздно. И, скорее всего, поздно, как достался отцу, на пятом десятке… Но нет, не это было важно. Важно было то, что Павел и его первенец имели совершенно различные политические убеждения. Да и вообще, были, по сути, чужими людьми друг другу. Ведь бабушка Екатерина, разочарованная в сыне, как ее предшественницы разочарованы были в племянниках, отняла старших внуков, Александра и Константина, тотчас после рождения от родителей. Она самолично руководила воспитанием мальчиков и стремилась им дать воспитание и образование такое же тщательное и «просветительское», какое дала сыну. Главным воспитателем Александра являлся швейцарец Лагарп, человек, разумеется, республиканских убеждений (вспомним, как наставлял юного Петра Великого другой швейцарец, Франц Лефорт). У бабушки Александр был любимым внуком, ему она посвятила «Сказку о царевиче Хлоре», прекрасном юноше, обретшем «розу без шипов», то есть наивысшую добродетель… Добродетель эта самая, конечно, никому еще не доставалась по завещательному распоряжению, но юный Александр имел основания полагать, что по завещанию бабушки престол достанется именно ему. Как и все предшествующие, зависимые от завещаний Романовы, он даже мог быть уверенным, что завещание в его пользу существовало, но примчавшийся из Гатчины отец сжег это завещание (Павел и вправду много чего сжигал, но это уж давний романовский навык, еще от Федора Алексеевича). Таким образом, Александр мог просто-напросто полагать отца узурпатором, но это было Романовым не в диковинку. Разве не могли точно так же думать о своей матери обе дочери Петра I? Да и сам Павел… И, кроме этого, ведь с точки зрения Александра, воспитанного определенным образом, его отец был именно то, что называют «тиран». В мировоззрении самого Павла традиции французского Просвещения, внушенные в детстве, оформились в диктаторскую направленность. Возможно, это произошло потому, что он слишком долгое время ощущал свою ущемленность в правах. Павел более походил на диктатора, на какого-нибудь Наполеона из низов, нежели на абсолютного монарха. Для сына отец служил олицетворением тирании. Сын желал быть монархом абсолютным и просвещенным. Предпринимается новая попытка совместить несовместимое, запрячь в одну российскую «телегу» «коня» абсолютной монархии и «трепетную лань» демократии на женевский лад… Александровский либерализм возвращал на новом витке давние петровские начинания. Теперь землю могли приобретать не только дворяне, крестьяне могли откупаться на волю с землей, помещики уже не имели права ссылать крепостных в Сибирь; были основаны новые университеты и совсем новые учебные заведения – лицеи, в одном из них, Царскосельском, учился Пушкин. В самой системе правления государством многое напоминает продолженные и развитые начинания Петра I. Являются Сенат, Синод, Государственный совет; восстановленные еще Павлом I коллегии теперь преображены в министерства. Снова проявляются ярко люди, «способные к делам Правления» – Строганов, Новосильцев и, наконец, – Сперанский, самый из них интересный. В сущности, этот человек всего лишь делал и представлял проекты по развитию в Российском государстве гражданских прав и свобод. Но вот беда-то, оказалось, что наилучшим образом развила подобное законодательство именно республиканская Франция. Кончилось все тем, что Сперанский был отстранен от дел и сослан. И не случайно то, что произошла эта ссылка именно в 1812 году. Интересно, что либерализм императора вызывает раздражение у настроенных либерально российских дворян. Почему? Потому что фактически это – либерализм по прихоти самодержца. Он оставляет за собой всю полноту власти. Он или его наследник могут спокойно этот либерализм начисто отменить. Ссылка Сперанского, конечно, показательный факт. По-прежнему положение «государственного деятеля» при императоре нестойко, сомнительно, унизительно даже. Мало что изменилось со времени ссылки Андрея Ивановича Остермана… Имперская территория, меж тем, ширится. Уже отошли России от Швеции финские земли (наконец-то, почти полностью), от османских владений – бессарабские земли. Но почти одновременно Российская империя увязает в австро-английской борьбе с Наполеоновской Францией. Впрочем, у России в этой борьбе есть очень насущный интерес – борьба за обретение польских земель… Что, в сущности, была эта борьба с Францией? Прежде всего, борьба за восстановление монархии, свергнутой Французской революцией, борьба против распространения либеральных и демократических идей в Европе. Российскую империю эта борьба привела к так называемой «Отечественной войне 1812 года»… Что, собственно говоря, такое была эта война? Нападение Англии, Австрии и России на Францию закончилось поражением тройственной коалиции. Согласно Тильзитскому мирному договору, Россия должна была прекратить торговые и дипломатические сношения с Англией, блокировать ее. Договор этот был Александром I нарушен, английские суда продолжали заходить в российские порты… Чего, собственно, добивался Наполеон? Конечно, у него были две основные цели: ему необходимо было обессилить российскую армию; и еще – захватив Москву, заключить с Александром мирный договор уже на более жестких условиях, подчинить Российскую империю своей политике (как он это недавно проделал с Австрией), заставить, в сущности, Александра соблюдать условия Тильзитского мира, то есть не нарушать континентальную блокаду Англии. Но почему же Российская империя нарушала условия договора? Потому что ей эта блокада была невыгодна экономически. В Англию Россия продавала сырье… Все, чем для прихоти обильной «Щепетильный» в тогдашнем русском языке вовсе не означало «ужас, какой совестливый», но – «производящий галантерейные товары и продающий их». Те самые «гребенки, пилочки стальные, прямые ножницы, кривые», которые заполняли туалетный столик Онегина. Ну, и кое-что покрупнее, ткани, например. Так что российские помещики могли быть очень недовольны блокадой: она отрезала от них надежный рынок сбыта сырья… Почему «отечественная война»? И французская армия шла, воодушевленная лозунгом «Отечество в опасности». Потому что Великая Французская революция породила не только ясное понятие о правах и свободах, но и это интересное чудовище – национальную доктрину, о которой мы уже поминали. И звонко щёлкнула эта самая национальная доктрина зубами на всю Европу, уже грозя пожрать всех королей и императоров вместе взятых, и вообще, по-своему перекроить жизнь. Но обошлось покамест; джинна кое-как загнали в бутылку, откуда торчали его щелкающие зубы; и армия российская вошла в Париж как освободительница Франции от тирании Наполеона (нечто вроде генеральной репетиции позднейших «освобождений»)… И более того, национальная доктрина оказалась предметом очень полезным; лозунги о всеобщем национальном единении взвинчивали истерически и агрессивно, с навязчивой силой призывали забыть о внутригосударственных проблемах и «объединиться против внешнего врага»… И вот, именно в данной войне очень-очень необходимо было разжигание подобных настроений в России. Почему? Прежде всего, потому что наполеоновская армия не для того явилась, чтобы завоевывать Россию или притеснять мирное население. И более всего страшило Александра вовсе не то, что его принудят соблюдать континентальную блокаду, а возможность внедрения в России многих идей, вовсе для императора не желательных. Но мы еще об этом будем говорить. А покамест – несколько фрагментов из уже известных нам раритетных воспоминаний Елизаветы Александровны Яньковой: «…Разве мы прежде не воевали? То с немцами, то с Турцией, или со шведами – отчего же не повоевать и с Бонапартом? Тогда толковали, что тильзитский мир, очень невыгодный для России, оттого и был так легко заключен нашим государем, что имелось в виду его нарушить при первом удобном случае. Потому неладные отношения между нами и Бонапартом не очень нас смущали: пусть грозит – повоюем… … Московское дворянство, всегда отличавшееся своим особенным усердием и готовое защищать отечество до последней капли крови, не ожидая воззвания от государя, само от себя вызвалось составить ополчение и дать по числу душ своих крестьян от девяти десятого, что составило более восьмидесяти человек. (Стало быть, до последней капли крови… своих крепостных! Но далее…) …Разные были толки насчет пожаров Москвы: одни думали, что поджигают французы; французы говорили, что поджигают русские, по наущению Растопчина… Но в последствии времени было доказано, что именно этот всеобщий пожар столицы и спас Россию от грозившего ей ига… Но ежели французы избавили нашу местность от своих посещений, отряды казаков, под предлогом, что они разыскивают, нет ли где неприятельских шаек, всюду разъезжали и по селам справлялись, нет ли чего съедобного, а главное – нет ли хмельного. Они не позабыли и нашего села, лазили по подвалам и погребам и, к неописанному прискорбию нашей ключницы-старушки: «приели все, все господское варенье, выпили все виноградное вино, и мало им было этого: и меды-то все какие оставались, и тех не оставили, да два окорока с собою увезли». Ключница Акулина Васильевна этим очень огорчилась и, рассказывая мне, прибавила: «Ну, матушка, в разор разорили, бездельники, ничего не оставили, кричат: подавай ключи, – не лучше неприятеля, только бы им есть да бражничать. Легко ли, сударыня, сколько их было: тридцать человек!» Но этим посещением и ограничились, слава Богу, все наши утраты в подмосковном имении, и по близости от нас ни у кого из наших знакомых соседей не были, кроме Головина, жившего в своем имении, в селе Деденеве-Ново-Спасском. Они застигли его совершенно невзначай: это было в простой день, он сидел и обедал с женой и детьми, взглянул в окно и видит, что идут французы; несколько начальствующих лиц и солдаты направляются прямо к дому. Что прикажете ему делать? Он был великий неохотник до иностранцев, а тем паче еще до врагов отечества; однако, скрепя сердце, он предложил им разделить с ним трапезу. Они приняли предложение, но требовали, чтоб и сам хозяин сел с ними и пробовал каждое подаваемое блюдо, опасаясь, может быть, чтобы не угостили чем с отравой. Головин выслал жену и детей из-за стола, а сам стал потчевать незваных гостей. Французы расположились неподалеку от села лагерем и во все время, пока там стояли, вели себя хорошо и смирно, и храмов не только нигде не осквернили, но даже не препятствовали богослужению и просили только не звонить в большие колокола, опасаясь, чтобы войска не приняли трезвона за тревогу и оттого не переполошились по-пустому. Жену свою Головин, однако, куда-то спровадил с детьми, которых было двое ли, трое ли – наверное не знаю. Ее звали Анной Гавриловной; она была молода, хороша, ну, муж и рассудил, что все-таки безопаснее для молоденькой женщины быть подальше от этих головорезов…» Однако трагикомедия, она и есть трагикомедия, а все же именно в наполеоновских войнах Испания и Россия впервые применили метод герильи, партизанской войны, активного вовлечения мирного населения в военные действия. Но с каким же мирным населением возможно применять герилью наиболее успешно? Разумеется, там, где сельское население является наиболее зависимым, там, где сохраняются значительные рудименты феодального устройства хозяйства и общества (или просто – принципы подобного устройства мало поколеблены). То есть регионами партизанской войны, естественно, должны были стать Испания Бурбонов и Российская империя. Здесь еще не изжит все же принцип кланового устройства; помещик еще воспринимается не столько как хозяин, сколько как наивысшее клановое звено – «отец», «батюшка». Царь, король – звено наивысочайшее, посредник между людьми и богом. Особую роль играет и тотальное влияние церкви, натравливающей население на «безбожные» наполеоновские войска. С церковью, впрочем, все ясно. Французское «вольнодумство» несло такие идеи секуляризации, «обмирщения» общества, огосударствления церкви, при которых испанское и российское духовенство практически могли бы лишиться своего влияния. Не забудем, что российские территории войны 1812 года – территории, где крепостное право действует стабильно, здесь нет даже «государственных», «казенных» крестьян. Интересна и попытка соединения несоединимого в лозунге, впервые предложенном, – «За царя и отечество». Мы ведь уже знаем, что институт монархии и национальная доктрина мало ладят между собой. Однако в дальнейшем Романовы будут все интенсивнее стремиться соединить несоединимое, и таким образом устремляться самоубийственно к собственной гибели… Партизанская война стимулируется и направляется действиями заброшенных в тыл противника воинских соединений, исполняющих и активную пропагандистскую функцию (так Денис Давыдов разъезжает в крестьянской одежде, с образком на груди. Обратим снова внимание на роль одежды как средства социальной и сословной детерминации). Первоначально российские полководцы действуют по обычному стандарту: неслаженно, нисколько не заботясь о бережении солдат. Начавшиеся военные действия не являлись неожиданностью, однако армия к ним не готова, необходимые воинские соединения не подтянуты в регион военных действий. Но постепенно военные действия входят в «правильное» для России русло, противнику навязана партизанская война, и, обессиленный этой войной, противник в конце концов разбит. Мы уже сказали о «военных функциях» сельского населения. Необходимо сказать несколько слов и о российском городе. Это все еще не буржуазный, а, скорее, феодальный город. Количество жителей в Москве, например, сравнительно невелико. Передвигаться по стране и обосноваться на жительство в том или ином населенном пункте очень трудно (не подумайте только, что речь идет о наполеоновских войсках, нет, речь идет о населении России), требуются разрешительные документы, получение которых затруднено. Российские города при Александре I – не промышленные и даже не торговые, но чиновничьи центры, здесь же находятся осенне-зимние помещичьи резиденции. «Очистить» подобную городскую структуру от населения (как это произошло с Москвой), организовать массовый выезд жителей– не так трудно… Война 1812 года впервые выявляет для России важнейшую роль пропагандистского аппарата. Здесь следует остановиться на деятельности своеобразного и замечательного человека, фактического основоположника российской военно-государственной пропаганды, Андрея Сергеевича Кайсарова. Молодой представитель дворянского сословия, получивший образование в Германии филолог-славист, Кайсаров защищает в Геттингене диссертацию на латыни (на «языке науки»): «О необходимости освобождения рабов в России». Далее Кайсаров становится одним из профессоров Дерптского университета. Путь, нехарактерный для российского дворянина. Кайсаров – один из основоположников не только русской национальной, но и панславистской доктрин. Фактически деятельность его носит антимонархический и – соответственно – антиромановский характер. Его идеал – замена сословной системы системой национального объединения. Именно с его легкой руки начинает широко употребляться в пропагандистской лексике термин «отечество». Например, в своей симптоматичной «Речи о любви к Отечеству», текст которой был поднесен Александру I, Кайсаров утверждал: «Проклята да будет ненавистная мысль, что там отечество, где хорошо!.. Вне отечества нет жизни!» Подобное утверждение отчасти повторяло утверждение современных Кайсарову немецких литературных и политических деятелей, ратующих за «единую Германию»… Термины «отечество», «нация», «народ», «родина» (а то еще можно и похлеще: «историческая родина») и до сих пор в ходу, и до сих пор ограничивают всячески естественное стремление личности к свободе. Ржавыми гвоздями засели эти понятия в нашем сознании, и каких только воспалений мы от них не терпим!.. Но человек, сумевший создать, выработать нечто новое, всегда интересен. Кайсаров, несомненно, был очень одаренным человеком. Он вводит в российской армии такие, получившие в дальнейшем широкое развитие пропагандистские приемы, как армейская газета (вышло несколько номеров), пропагандистская работа с войсками противника посредством листовок. Естественно, Кайсаров был человеком, обогнавшим, что называется, свое время. Ведь и при Александре I (да и после) солдаты российской армии были неграмотны и пропаганда и агитация через печатное слово была достаточно ограничена. Смерть Кайсарова была трагической, его разорвало при взрыве порохового ящика. Никто не догадался поберечь этого талантливого, неординарного человека… Советская историческая наука в оценке событий двенадцатого года, казалось бы, целиком и полностью переняла точку зрения Романовской концепции: «отечественная война», «народная война». Но в этой оценке с самого начала «царь» выглядел неким необязательным довеском к увесистому понятию «отечество». Однако уже ясно, что без национальной доктрины как объединяющего, организующего начала не обойтись. И повторяем: Романовы упорно будут стремиться соединить несоединимое; так родится уже при Николае I парадоксальный лозунг: «Православие, самодержавие, народность…» Советской же государственной системе еще очень пригодится лозунг «борьбы за отечество до последней капли крови» (конечно, имеется в виду кровь крепостных граждан…). И все же, все же… каковы были замыслы Наполеона? Создание неких «Соединенных штатов Европы»? Или, как полагает, например, Шильдер, скрупулезный историк династии Романовых, Наполеон лелеял мечту об объединении российской и своей армий в антибританскую коалицию и о совместном антибританском походе в Индию? Ведь этот совместный поход фактически уже начался при Павле, и казачьи части Платова дошли до Иргиза… И ведь были же интегрированы в наполеоновскую армию австрийские войска, тоже в недавнем прошлом – «войска противника»… И, наконец, – самый больной вопрос: намеревался ли Наполеон освободить российских крестьян от крепостной зависимости? Известный советский историк Тарле в тридцатые годы отвечает на этот вопрос однозначно отрицательно. В подобном ответе безусловно есть логика. Ведь пришедший в Россию Наполеон уже сам принадлежал к этому «всемирному монархическому братству», уже сам был императором и едва ли мог желать подрыва основ власти Александра I, с которым намеревался в дальнейшем вступить в союз. Тарле также говорит, что если бы Наполеон указом освободил российских крепостных, то еще неизвестно, за кем бы они пошли… Нет, маловероятно психологически, что они пошли бы против системы клановой, где высшие звенья – помещик и царь. И что такое это «освободить»? Даровать гражданские права, разом уничтожив сословную систему? А вопрос передела помещичьих земельных владений?.. Нет, российские помещики еще спокойно могли воевать до последней капли крови собственных крепостных, не поступаясь при этом в пользу армии ни единой каплей варенья из собственных погребов. И Александр I спокойно мог ограничиться в отношении крестьянства единственной строкой в своем победном Манифесте: «Крестьяне, верный наш народ, да получат мзду от Бога». И все же российским помещикам впервые всерьез открылся новый европейский либерализм. Одно то чего стоит, что на их территории оказалась армия, где солдат пользовался определенными гражданскими правами, где не существовало системы унизительных телесных наказаний для солдат… Возник страх: а если народ потребует для себя того, что считалось привилегией одного лишь дворянского сословия, – потребует себе гражданских свобод и (самое страшное!) европейского образования… Две цитаты: Все та же несравненная Янькова – о молодой жене своего племянника (первые годы царствования Николая I): «…Она была со всеми особенно учтива: и лакеям, и горничным, своим и чужим, всегда говорила вы, что казалось смешным и странным. Говорят даже, что у себя в деревне она говорила бурмистру: «послушайте, бурмистр, я хотела бы вас попросить…» Это уж чересчур по-иностранному…» М. Н. Загоскин – роман «Рославлев, или русские в 1812 году»: «…– Ну, то-то же! смотрите, ребята! – сказал детина, обращаясь к другим извозчикам, – чур, держать про себя. Вот, третьего дня, повез я под вечер проезжего – знашь ты, какой-то не русской, не то француз, не то немец – леший его знает, а по-нашему бает… «А что, батюшка? – молвил я, – продолжал Андрей, – есть ли у вас исправники?» – «Какие исправники! У нас мужик и шапки ни перед кем не ломает; знай себе одного Бонапарта, да и все тут!» – «А кто этот Бонапарт, батюшка?» – спросил я. «Вестимо, кто: наш хранцузский царь. Слушай-ка, детина, промолвил проезжий, – я тебе скажу всю правду-истину, а ты своим товарищам рассказывай: наш царь Бонапарт завоевал всю землю, да и к вам скоро в гости будет». – «Ой ли? – сказал я, – да к нам-та зачем?» – «Затем, брат, что он хочет, чтоб и у вас мужичкам было такое же льготное и привольное житье, как у нас. Барам-то вашим это вовсе не по сердцу; да вы на них не смотрите; они, пожалуй, наговорят вам турусы на колесах: и то, и се, и басурманы-та мы… – не верьте! А встречайте-ка нас, как мы придем, с хлебом да с солью». – А о поборах-то баял он? – спросил один пожилой извозчик. – Как же; слышь ты, никакой тяги не будет: что хошь, то и давай… – Ну, Андрюша! – сказал старый крестьянин – ведь этот проезжий – шпион!.. А ты, Андрей, с дуру-та уши и развесил. Бонапарт! Да знаете ли, православные, кто такой этот Бонапарт! Иль никто из вас не помнит, что о нем по всем церквам читали? Ведь он антихрист!.. Что Бога гневить, братцы! Разве у нас нет батюшки православного русского царя?.. – Что ж ты, брат Андрюха, язычок-та прикусил, а? – спросил пожилой ямщик. – Что, брат, – отвечал Андрей, почесывая в голове, – оно бы и так, да, слышь ты, он баил, что исправников не будет и бары-то не станут над нами ломаться. – Ах ты, дурачина, дурачина! – прервал старик, – да разве без старших жить можно? Мы покорны судьям да господам; они – губернатору, губернатор – царю, так испокон веку ведется. Глупая голова! Как некого станет слушаться, так и дело-то делать никто не станет. – Что правда, то правда, – сказал один из ямщиков, – нашему брату нельзя жить без грозы… – Нет, брат Андрей, некому тебя бить…» Этот последний аргумент, конечно, самый сильный, неоспоримый, можно сказать. Но обратим внимание на то, как автор пытается доказать, что система кланово-иерархическая тождественна государственному устройству как таковому. Внушается, что невозможно иное государственное устройство, кроме унижающей личностное достоинство иерархической зависимости от высших звеньев клана… Но Андрюха, выходит, понял, что «ломаться» над ним не обязательно! Нет, пора, пора прибирать Андрюху к рукам посредством национальной доктрины!.. Петр I начал наступление на родо-клановую систему. Национальная доктрина ведет это наступление дальше. Но по сути, это ведет к гибели династии Романовых… «Русский человек может потрясаться только общим колебанием сферы, к коей принадлежит, может жить полною жизнью только в единстве жизни отечества», – восклицает Н. И. Надеждин. «… сближение дворян с крестьянами к взаимной обороне Отечества…» – вторит С. Н. Глинка… То есть фактически прокламируется единение во имя военных действий, для военных действий, на период военных действий. Либерализм в любой форме, будь то национальная доктрина, или простое утверждение личностных прав и свобод, опасен Романовым. Но распространение либеральных идей, кажется, уже и невозможно остановить. Именно с европейским либерализмом связана идея европейской, то есть единственно реальной образованности. А дворянское сословие не может не ощущать нужду в подобной образованности, ведь и в Европе на смену элите сословной постепенно приходит элита интеллектуальная. (Впрочем, Романовы останутся в какой-то степени верны старинным феодальным принципам, согласно которым образованность и аристократизм – «две вещи несовместные»; и князю и барону стыдно уметь читать, будто он – монах! Ни один из династии Романовых так и не получит университетского образования, будут ограничиваться учением домашним…) «Сын отечества», 1813: «Достоверные свидетели сказывали нам, что в разных губернских городах, где пленные находятся, не токмо они в пище, платье и в прочем нужном содержании ни малейшего недостатка не имеют, как то, несомненно, и должно быть согласно человеколюбивым христианским правилам, которые в сих случаях русскими весьма твердо наблюдаются; но сии свидетели сверх того утверждают: что не бывает ни одного собрания, ни одного бала, куда бы французы преимущественно приглашены не были, что они имеют вход во все домы, что некоторые русские дворяне с ними о России рассуждают, слушают их, любуются их красноречию и даже берут их в учителя к детям своим…» Всякий, кто помнит «Горе от ума», наверное, может припомнить и то, что и Чацкий, и Фамусов, и Скалозуб – каждый по-своему – сторонники «примата национальной доктрины». Национальная доктрина плюс иные, куда более крамольные формы либеральной мысли ведут, ведут наступление на Романовых… «Культ личности» царя, преклонение перед кланово-иерархической системой, столь усиленно навязываемые «Андрюхе», уже невозможны для образованного дворянина. Все более распространяется «культ свободной личности», нашедший свое выражение в преклонении перед личностью Наполеона. Мы знаем, во что выльется культ личности диктатора, «создавшего и объединившего нацию». Но покамест еще далеко и Гитлер, и Сталин, и Муссолини, и Франко… Наполеон – «свободная личность, смело идущая навстречу своей судьбе, творящая свою судьбу», – становится кумиром части либерального российского дворянства. Постепенно личность его все более романтизируется. Побежденный, он – более победитель, нежели победившие его короли и императоры. Самодержец Александр I в сравнении с Наполеоном карикатурен. Либеральные начинания Александра I уже воспринимаются как пустая забава коронованного деспота… Слово произнесено… «Ура! В Россию скачет кочующий деспот», – иронизирует над «отечественным монархом» величайший поэт своего отечества, Пушкин… Личность Наполеона вообще окажется твердым орешком. Сбросить ее с романтического пьедестала будет не под силу даже Толстому… Принципиально он обрисовал своих героев-антагонистов – Наполеона и Кутузова – как людей непривлекательных внешне, подверженных слабостям. Но если в романе действует Наполеон, то он должен быть самим собой, романтическим героем. И вот, «на вакантном месте» Наполеона оказывается в структуре романа… князь Андрей Болконский. Это его мы воспринимаем как свободную личность в поединке с судьбой. И пусть автор то и дело напоминает нам, что нет, нет, нет, князь Андрей ведь очень даже человек своего сословия. Но… он внушает, а мы, читатели, не воспринимаем, и видим в князе Андрее (которого Толстой ни разу не назовет просто «Андреем»), наперекор всему, Наполеона. Потому что он – по сути таков… Но отчего Пушкин называет Александра I «кочующим деспотом»? Ведь и Петр I самолично повсюду разъезжал, вел переговоры… Но теперь уже кажется, что император и не должен этим всем заниматься. Разве не для этих занятий существуют деятели управленческого аппарата? Но после ссылки Сперанского разве не ясно, что положение подобных деятелей при самодержце – смехотворно; по прихоти он может играть ими, по прихоти – отбросить… И уже назревает крамольный вопрос: а для чего вообще нужен император?.. В жизни Александра либерализм принимает своеобразные формы религиозных исканий. В определенной степени царь отходит от «канонического» православия, увлекается мистицизмом европейского толка, тем, что можно назвать «германской мистикой» или «лютеранским мистицизмом». В связи с этим известны его дружба с баронессой Крюденер и конфликт с архимандритом Фотием. После заключения Священного Союза Австрии, Пруссии и России (1815) совершенно ясно, что либерализм Александра должен закономерно завершиться собственным концом. Ведь главная цель этого Союза – стабильность монархической Европы. Александр так и не решится на два очень важных деяния: страна так и не получит конституцию; крестьяне не будут освобождены. В сущности, с точки зрения сохранения Романовыми власти и престола царь прав. И конституция, и освобождение крестьян – определенные шаги к нивелировке сословий. И что бы ни произошло далее – торжество гражданских прав и свобод или торжество национальной доктрины – и то и другое в равной степени опасно, убийственно для Романовых (причем, это самое «убийственно», оно ведь будет происходить в самом буквальном смысле). Либерального Сперанского закономерно сменяет «консерватор» Аракчеев. Его имя, прежде всего, связывается с очень оригинальной попыткой реформировать армию. Он пытался ввести систему военных поселений. Но это должны были быть не поселения типа давних стрелецких слобод или казачьих станиц, но деревни, где все мужское население обязано было существовать, подчиняясь солдатскому уставу регулярной армии. Попытка, естественно, провалилась. Настоящие, не аракчеевские, а естественные военные поселения оказались возможны лишь там, где население имело возможность относительно свободно, вне систем помещичьего и общинного владения и распределения земли, заниматься земледелием. Между тем, вовсе недаром российские дворяне-интеллектуалы побывали в Европе и входили в Париж. Российский дворянский либерализм активизируется. «Союз спасения». Затем – «Союз благоденствия». Затем – «Северное общество», «Южное общество», «Общество соединенных славян»… Чего, в сущности, хотят будущие декабристы? Создания некоей панславянской империи, формально это должна была быть конституционная монархия; фактически же – идеократическое государство, подчиненное идеям супернациональной доктрины. При этом, естественно, должны были быть предприняты шаги к нивелировке сословий (освобождение крестьян от крепостной зависимости). При этом предполагались (на деле мало совместимые с подобным устройством) свободы слова, вероисповедания, передвижения внутри страны, о которых, впрочем, автор программы Н. Муравьев имел понятие смутное. Интереснее известная «Русская правда» П. Пестеля, уже предусматривающая правление президента-диктатора («избираемого лучшего»). Пестель предполагал свержение Романовых и даже физическое уничтожение династии. Как видим, он всего лишь обогнал свое время. Да, национальная доктрина все яснее показывает Романовым свои зубы. Но Александр не дожил до открытого антиромановского выступления. В конце осени 1825 года «кочующий деспот» скончался на юге России, в Таганроге, куда прибыл вместе с супругой для ее лечения. Тотчас после его смерти вдова его написала письмо его матери: «Наш ангел на небеси, а я все еще томлюсь на земле. Кто же мог бы ожидать, что я, слабая и больная, переживу его?.. Нахожу для себя утешение в этом ужасном несчастии только в надежде, что я его не переживу. Желаю и надеюсь быть вместе с ним скоро и неразлучно»… И действительно, она скоро скончалась. Однако история жизни Александра I не закончилась с его смертью. Спустя одиннадцать лет, осенью 1836 года, в Пермской губернии в окрестностях города Красноуфимска объявился человек лет шестидесяти, обративший на себя внимание местных жителей уклончивыми ответами и хорошими манерами. Поскольку свобода передвижения по территории своей страны так и не была провозглашена, неизвестный был задержан и как лицо без разрешительных бумаг отвезен в город для допроса. Согласно закону о бродяжничестве он должен был быть препровожден на постоянное свое место жительства «по этапу» или же сослан. Он не дал о себе никаких сведений и был наказан плетьми и сослан в Томскую губернию… Далее этот человек сделался известным под именем благочестивого «старца Федора Кузьмича». Федор Кузьмич скончался в 1864 году. Посещавших его удивляли его манеры воспитанного человека дворянского сословия и правильная речь. Распространилась легенда о том, что человек этот был – император. В качестве одного из мотивов его «ухода из мира» называли желание покаяться в отцеубийстве. Наиболее последовательно доводы в пользу того, что «Федор Кузьмич» был на самом деле Александром Павловичем, изложены в книге князя В. В. Барятинского «Царственный мистик», изданной в 1912 году в Лондоне. Но все же рассуждения о том, что старец хорошо знал придворную жизнь и зачастую о ней говаривал, как-то не убеждают… |
|
||
