Глава 9

В ПОИСКАХ ХРИСТИАНСКОЙ ЖИЗНИ

Реформация, теоретически означавшая элементарный акт восстания против католической церкви, в реальности представляла собой прихотливый ряд событий, большинство которых будто противоречили законам исторических причин и следствий. Наиболее очевидным ее следствием стал период нетерпимости, ожесточения и религиозных конфликтов, но именно она чрезвычайно укрепила роль и значение христианской веры в жизни людей. Реформация явилась протестом против тогдашней тенденции к рационализации богословия и отстаивала возвращение к средневековому благочестию, но именно ее усилиями современный мир обрел новый тип религии. в котором так остро нуждался. Она родилась из раздражения против бесстыдства итальянских пап эпохи Ренессанса, но именно протестантские церкви воплотили в себе то сочетание религиозности, личного честолюбия и общественного служения, которое было столь характерно для гражданского самосознания новых итальянцев. И в то время, как апостолы Реформации стремились вернуться к корням, к духу раннехристианской общины, наиболее фундаментальным следствием их деятельности в истории оказалось сотворение личной совести — величественная коллективная драма средневековой церкви, венчавшаяся проклятием и спасением неисчислимых людских множеств в день Страшного суда, сменилась образом набожного христианина, одиноко стоящего перед лицом Бога.

Эти видимые парадоксы можно понять, если присмотреться к тому, из суммы каких неоднородных сил складывалась жизнь позднесредневековой Европы: могущество и скрытая слабость католической церкви, ширящаяся коммерциализация и урбанизация, зачаточный, но набирающий силу национализм и, вдобавок, интеллектуальная мода на гуманизм и антигуманистическая реакция. Хотя у этих сил были разнонаправленные векторы, все вместе они порождали губительную раздробленность когда?то монолитного мира и института, находящегося в его средоточии, — католической церкви. За каких?то 40 лет, с 1520 по 1560 год, новая форма христианского вероисповедания прочно укоренилась по всей северной Европе, включая многие германские княжества, швейцарские кантоны, Скандинавию, Нидерланды, Англию, Шотландию и часть Франции. Почему же казавшееся незыблемым мощное здание средневековой церкви стало рушиться с такой легкостью и почему миллионы преданных католиков отвернулись от нее столь поспешно и охотно? Некоторые ответы на эти вопросы мы можем найти, если внимательно присмотримся к тому, в чем заключалось переживание веры для обычного средневекового христианина.

Для средневекового человека церковь была центром его жизни, нерасчленимым переплетением материальных и духовных аспектов. И ориентиром этой жизни, возвышавшимся над миром суровой практичности и мистицизма, а также над учением и обрядами средневекового христианства, служила смерть и смысл, из нее проистекающий. Христиане ощущали себя участниками великого тысячелетнего действа, которое началось в момент Творения, было прервано в своем течении Воплощением и Воскресением Христа и должно закончиться в Судный день, когда некоторым будет даровано вечное блаженство, а остальным — вечное проклятие. Практическое вероисповедание давало верующим чувство причастности к этой сверхъестественной драме и какую?то степень влияния на жизнь после смерти. Литургия Святого причастия служила фокусом драмы: присутствующие при богослужении с трепетом наблюдали за тем, как священник святит хлеб и вино, обращая их, в повторение чуда Тайной вечери, в плоть и кровь Христа. Посещение мессы заставляло людей чувствовать близость к Божественному, и той же цели служили паломничества к святым местам, сосредоточенные молитвы святым, изредка выпадавшая возможность лицезреть мощи—сохраненные останки или кровь прославленных христианских подвижников. Все это делало их зрителями и участниками грандиозной, разворачивающейся на их глазах исторической мистерии.

Возможность влиять на существование после смерти человека представляла собой другую сторону средневекового христианского ритуала. За покойников молились, ради них служили заупокойные мессы, в их честь освящали часовни — все это должно было помочь им в загробной жизни. Строгая августинианская ортодоксия не допускала влияния на спасение души, и поэтому в XII веке возникает концепция чистилища как своеобразного преддверия вышнего мира. Пусть молитвы и дары не спасали душу, обреченную на проклятие, однако они могли сократить ее пребывание в мучительном состоянии неопределенности. Вокруг чистилища образовалась целая обрядовая отрасль — гильдии, братства, обители и церкви устраивали мессы и освящения, как правило, в обмен на пожертвования и услуги, чтобы попавшие на тот свет не чувствовали себя покинутыми. Бедные наравне с богатыми оставляли по завещанию деньги и ценные вещи церквям, богадельням и клирикам, распоряжавшимися специально существовавшими для этого фондами, чтобы купить себе после смерти как можно больше молитв и богослужений. а для монахов, священников и немощных поминовение в молитвах покойных благотворителей было одним из рутинных занятий.

Грандиозная пирамида католического христианства состояла из множества чинов духовенства, однако в его основе лежало устройство ранней церкви, в которой епископ отвечал за свою паству. Священники представляли особое сословие. состоявшее из грамотных и (после 1139 года) безбрачных мужчин, призванных служить посредниками между Богом и простым народом и используемых высшими духовными властями для надзора не только за церковными, но и за прочими общественными делами. Кроме того, они были профессионалами, чей труд оплачивался из собираемой с прихода десятины. По мере роста благосостояния Западной Европы на ее территории строилось все больше храмов, и к XV веку даже в самых захудалых приходских церквях имелись высокие кафедры, с которых священник излагал содержание Библии (чтение было недоступно большинству паствы), пересказывал жития святых и толковал те или иные места католической доктрины. Епископы стояли во главе нескольких приходов, но также являлись крупными землевладельцами, часто не менее могущественными в мирских делах, чем любой граф или герцог. Кафедральный собор, центр каждой епархии, представлял собой влиятельнейшее коммерческое, политическое и духовное учреждение.

Вне этой епископальной системы существовало другое множество людей, посвятивших свою жизнь Богу Реформы, проведенные в XII веке, упорядочили жизнь монахов и монахинь в рамках организованной системы религиозных орденов. которая теснее связала их с иерархической структурой церкви. Включавшая в себя бенедиктинцев, францисканцев, доминиканцев, картезианцев и другие ордена, монашеская система стала поистине интернациональным институтом, сравнявшись в этом качестве с самой вселенской церковью и общеобязательным каноническим правом.

В центре и во главе этой обширной сети священников, епископов и священных орденов, как цементирующее и фокусирующее начало всего западного христианства, восседал папа римский. Наследовавший свой сан от святого Петра по апостольской линии, папа являлся священной фигурой, законодателем и наместником Бога на земле. Находясь на расстоянии от большинства своих духовных подданных, он оставался символом их веры.

Монолитность этого грандиозного института, несмотря на его доминирующую роль в жизни средневековых европейцев, не очень вяжется с нашими представлениями о той поре. Однако, когда мы обращаем внимание на средневековую церковь, пытаясь обнаружить доказательства ее слабости и приметы надвигающегося кризиса, нас не должны сбивать столку ни Лэнгленд, Боккаччо или Чосер с их безжалостными насмешками над чревоугодием нищенствующих братьев или похотливостью монахинь, ни периодические всплески истового аскетизма, ни открытые вызовы клерикальному авторитету. Во многом сила ортодоксального средневекового христианства базировалась именно на разумном балансе терпимости и давления, разнообразия и единообразия, и в примерах здоровой критики церкви куда оправданнее видеть доказательство ее внутренней устойчивости, нежели слабости. Как бы то ни было, некоторые события и тенденции, легшие в основание постреформационного западного мира, действительно уходят корнями в средневековье.

В 1305 году вновь избранный папа Климент V, француз, решил перенести свою резиденцию из Рима в Авиньон, тогда представлявший собой полусамостоятельный протекторат Франции. Пять следующих пап продолжали руководить церковью из Авиньона, где им, возможно, ввиду удаленности от политической борьбы, удалось поднять уровень внутрицер- ковной администрации на невиданную прежде высоту. Отладив сбор налогов со множества бенефиций, разбросанных по всей католической Европе, церковь начала получать огромные доходы, а усиление контроля над местными епархиями упрочило ее централизацию. Однако выигрыш от возросшей эффективности церковного управления перевешивался негативным влиянием других факторов. Папы–французы не устраивали ни англичан, находивших в состоянии войны с Францией, ни итальянцев, традиционно удерживавших римский престол в своих руках; европейские монархи и графы выражали неудовольствие величиной налогов, утекавших из их владений в казну церкви (и карманы флорентийских банкиров); наконец прелатам и епископам на местах также не нравилось расставаться с самостоятельностью. Местные власти, как светские, так и духовные, в первую очередь в Англии и Германии, попросту отказывались выполнять папские указания. Когда в начале XIV века император Людвиг Баварский был отлучен от церкви папой Иоанном XXII (желавшим видеть на месте Людвига его соперника и, вдобавок, умудрившимся навлечь своими толкованиями вероучения обвинения в ереси от авторитетных богословов), большинство немецких епископов не послушались духовного начальника и сохранили преданность императору. Враждебность к авиньонским папам со стороны жителей германских, британских и нидерландских земель и обычно благосклонное отношение к ним со стороны Франции и Италии обозначили линии будущего религиозного раскола.

В1376году папа Григорий VI оставил Авиньон и переселился обратно в Рим. Когда два года спустя он скончался, огромная толпа собралась у стен конклава с твердым намерением не допустить избрания на высшую церковную должность не- итальянца. Новый понтифик, хотя и итальянец, обнаружил свою строптивость, и через несколько месяцев весь состав коллегии за исключением трех кардиналов удалился из Рима, чтобы избрать еще одного папу, Климента VII, который не преминул тут же укрыться в Авиньоне. Ситуация оставалась патовой до Пизанского собора 1409 года, низложившего обоих пап и избравшего нового. Однако, поскольку два действующих папы отказались уступить решению собора и снять с себя полномочия, церковь, имевшая на сей раз трех враждовавших друг с другом высших лиц, только усугубила хаос, в котором находились ее дела. В конечном счете проблема была улажена (пусть и не к всеобщему удовлетворению) в 1415 году на Констанцском соборе, где светским властям удалось переломить традицию и навязать свое решение церкви. По этому историческому решению церковный собор, составленный из национальных делегаций, провозглашался источником Божественной власти и потому имел окончательное слово в вопросе о назначении папы. Хотя в течение XV века папство мало- помалу вернуло себе главенствующую роль и оттеснило собор от реального руководства, авиньонский раскол позволил национальным церквям продемонстрировать свой политический потенциал, а сопровождавший его фарс заставил сильно померкнуть ореол святости, окружавший фигуру папы.

В то время как национальные монархи подчиняли своему растущему влиянию позднесредневековую Европу, локальные политические процессы, происходившие на уровне городов и областей, также способствовали разрушению доверия к католической церкви. Средневековые города зачастую представляли собой административные анклавы внутри сельских территорий, контролируемых владетельной знатью (см. главу 7), однако во многих епархиях важнейшие церковные назначения оставались прерогативой древних аристократических династий. Поскольку в таких обстоятельствах не имели голоса даже зажиточные городские купцы, но при этом материальное, политическое и хозяйственное — не говоря о духовном — присутствие церкви все еще было важнейшим фактором городской жизни (в Майнце, например, клирики составляли четверть населения), — сохранение подобной наследственной привилегии вызывало все большее сопротивление со стороны как простых горожан, так и их вождей. На епископов, деканов и священников начинали смотреть как на чужаков, представляющих непрошенную власть.

Фоном, на котором происходил раскол XIV века, являлись война и чума, еще сильнее ослабившие авторитет официальной церкви. Бросавшаяся в глаза беспомощность церкви перед лицом Черной смерти, поразившей Европу в 1348 году (на протяжении четырех десятилетий от нескольких эпидемических волн бубонной, септической и легочной чумы умерло от трети до половины населения континента), понизила ее престиж в глазах простого народа и способствовала распространению мистических идей среди христианских мыслителей, в числе которых можно вспомнить Уолтера Хилтона, автора «Облака неведения», Юлиану Норвичскую, Екатерину Сиенскую, Анджелу из Фалиньо, Иоганна Таулера и Фому Кемпийского. Эти религиозные авторы, вместе с единомышленниками из devotio modema и других подобных движений, считали, что приближение к тайне Бога должно происходить посредством личного переживания и размышления, интимного общения с собственным духовным миром, к которому имеет мало отношения огромная структура, воздвигнутая церковью. Столетняя война между Англией и Францией (1337–1453) стала важным дополнительным стимулом развития у западноевропейцев чувства национальной принадлежности и еще сильнее подстегнула процесс трансформации средневекового «крещеного мира», сплоченного властью франкских сюзеренов, в мир, разделенный между национальными монархами и подотчетными им национальными церквями.

Всеоткрытость средневекового христианства допускала существование множества разных толкований, если только они не оспаривали авторитет единой церкви. На всевозможных визионеров, уличных проповедников и пророков, когда их влияние не переходило определенных границ, чаще всего не обращали внимания. Однако в христианстве всегда было достаточно людей, убежденных, что жизнь верующего должна быть подражанием земной жизни Христа — лишенной мирских богатств, проводимой в бедности и целомудрии. Хотя средневековое монашество сумело встроить эту радикальную тенденцию в упорядоченную структуру католичества, время от времени она все же вырывалась наружу.

Необычайная слава святого Франциска явилась как свидетельством растворенного среди простого народа стремления к простой, безыскусной духовности, так и вдохновением для тех. кого не удовлетворяли сложившиеся представления о смысле христианства. Франциск был сыном обычного итальянского купца XII века, однако предпочел отказаться от богатства и посвятить жизнь заботам о немощных и проповеди любви и веры. В какой?то момент рисковавший отлучением, он тем не менее был начисто лишен желания ставить под сомнение авторитет церкви; вместо этого он основал орден, члены которого, наперекор монашеской традиции удаления от мира, исполняли свое духовное предназначение среди людей.

Рассказы о Франциске Ассизском разнеслись по всему западному миру: его сознательное подражание земной жизни Христа, стигматы (кровоточащие следы на теле, потворяю- щие раны распятого Христа), рисунки, изображающие младенца–святого в яслях, смогли поколебать устоявшуюся идею христианского благочестия. Религиозное влияние святого Франциска и общественное влияние пополанского движения северной Италии также сопровождались переменами в искусстве: традиционные изображения Христа, восседающего на небесах одесную Бога, постепенно сменялись изображениями Его земных страданий. В Христе, запечатленном на «Снятии с креста» — созданном в XV веке Рогиром ван дер Вейденом алтарном образе, — мы видим уже больше общего с обычным горожанином или сельским жителем, чем с папой, восседающим на троне.

Помимо того, что пример Франциска Ассизского вдохновлял рядовых христиан, побуждая их иначе взглянуть на свою веру, средневековая церковь также получила серьезный интеллектуальный стимул — и вместе с тем еще один вызов. Хотя западное христианство положило в основу своего доктринального и духовного авторитета труды святого Августина, отца церкви V века, многое в практике средневековой церкви было прямым противоречием августиновскому вероучению. Если Августин старался показать, что христианская жизнь в смирении и страхе способна объединить верующих, святых наравне с грешниками, то ни сама позднесредневековая церковь, ни многие из членов ее паствы не могли вполне примириться с бессилием перед лицом Бога. Хотя никто не говорил об этом открыто, молитвы часто приносились людьми с целью переменить Его решения — либо напрямую» либо прося святых на небесах о заступничестве перед Ним от чьего?либо имени. Изобретение чистилища формально не затрагивало догмат Августина о неспособности человеческих поступков изменить Божественные планы относительно спасения или проклятия души, однако все понимали, что, заказывая богослужения, жертвуя и молясь, они пытаются сделать именно это и ничто другое: повлиять на Бога. И центральным проводником этих усилий являлась именно церковь, ибо только священники могли проводить службы, освящать часовни, принимать пожертвования и продавать индульгенции. С августиновскими принципами все больше расходилась не только практика западного христианства, но и интеллектуальная жизнь. В XII веке Библия, труды Августина, заново открытый кодекс Юстиниана, а также то небольшое число сочинений Аристотеля, Платона и поздних платоников, которое было доступно в латинском переводе, составили базовое ядро университетских курсов по логике, богословию и праву Первые университеты были основаны в этом веке в Италии, Франции и Англии, откуда они за три столетия распространились по всей Европе. Поскольку университеты за пределами изначальной итальяно–франко–английской оси организовывались по образцу тех, которые посещали их основатели, европейское высшее образование с самого начала развивалось как унифицированная интернациональная система. Изучение права было особенно важным для ученых клириков, так как именно в этот период церковь активно пыталась подчинить своей правовой юрисдикции светский мир — вопреки явному недовольству королей, князей и императоров.

Университеты представляли собой церковные учреждения, в которых и преподаватели, и учащиеся следовали священническому призванию, и готовились либо к служению среди паствы, либо к продолжению ученых занятий под эгидой монастырей. Правила были чрезвычайно строги — к примеру, декрет кардинала Робера де Курсона относительно Парижского университета гласил: «О богословах мы постановляем, что никому из них младше тридцати пяти лет от роду не дозволяется выступать с лекциями в Париже и даже тогда дозволяется при условии, что он посвятил изучению предмета по меньшей мере восемь лет и прилежно слушал курсы в школах». Церковные власти зорко следили за содержанием курсов, особенно богословских. В 1241 году Одон, ректор Парижского университета, составил список преподававшихся в нем «ошибочных положений», включив в него, например, такое: «Что злой ангел [т. е. дьявол] был злым от самого своего сотворения, и никогда не был иным. Мы порицаем это ошибочное положение, так как твердо верим, что сей был сотворен добрым, и позже через свое грехопадение стал злым». Однако свидетельства современников показывают, что атмосфера в среде студентов была далека от смирной почтительности: «Почти все парижские студенты, и местные, и прибывшие из других краев, не стремились совершенно ни к чему другому, кроме как узнать и услышать что?нибудь новое,.. Очень малое число училось ради своего или чужого образования. Они вздорили и устраивали между собой диспуты не только о различных сектах или о богословских вопросах; отличия между странами тоже становились среди них предметом разногласий, ненависти и смертельной вражды».

Во Франции Гильом из Шампо (ок. 1100) и его воспитанник Пьер Абеляр (1079–1142) впервые попытались интегрировать классические системы логики в христианскую теологию. К 1200 году правоведческие и логические курсы, включающие изучение наследия античных философов, были уже вполне устоявшимися и важными элементами университетского образования, развитие которых подстегнуло появление в Европе полного корпуса сохранившихся трудов Аристотеля в новых латинских переводах. Источниками этих текстов была вовсе не Греция, а арабские ученые, жившие и работавшие в Испании. Именно в тот момент, когда католические мыслители усердно пытались дать ответ на вопросы о морали и природе всеобщего, благе и разуме, в их распоряжении оказалась тщательно продуманная философская система, охватывающая все: от политики и управления до материального состава мира, от устроения космоса до смысла справедливости, от сущности жизни до государственного строя Афин. Вставшая перед ними непростая задача — понять, как творчество Аристотеля может быть вписано в христианский контекст —дополнительно осложнялась тем фактом, что арабские богословы, в первую очередь Ибн Сина (известный на Западе как Авиценна, 980–1037) и Ибн Рушд (Аверроэс) (1126–1198), уже снабдили его труды учеными комментариями, в которых трактовались предметы вроде разделения веры и разума и часть которых попала в Европу вместе с аристотелевскими текстами. Аверроэсу, жителю Кордовы и Севильи, удалось показать, что такие понятия, как вечность Вселенной, смертность души и способность к рассуждению, общая для всех людей, могут быть выведены из Аристотеля, и из?под его же пера вышли потенциально еретические для самого ислама аргументы, отстаивающие примат философии над религией в решении подобных вопросов. Ткким образом, не только прославленный Аристотель. язычник и автор философской системы. обходящейся без всемогущего Бога, предстал на глазах у церкви во всем своем блеске и великолепии—ситуацию усугубляло еще то, что его наиболее основательным и интересным толкователем оказывался мусульманин.

Человеком, который смог дать самый исчерпывающий и убедительный ответ на вызов, брошенный Аристотелем и Аверроэсом, стал Фома Аквинский. Подобно многим схоластам позднего средневековья, Аквинат был фигурой поистине всеевропейского масштаба. Родившийся в 1224 или 1225 году неподалеку от Неаполя, Фома обучался в местном университете, который был основан императором–немцем, вступил в монашеский орден, который был основан испанцем, и затем отправился в Париж и Кельн, чтобы читать греческие рукописи под руководством немецкого преподавателя. Позже он жил в Орвието и Риме, где изучал арабские тексты вместе с ученым–фламандцем, прежде чем еще раз съездить в Париж и окончательно осесть в родном Неаполе.

Фома посвятил жизнь построению такой философской и богословской системы, которая примирила бы наследие Аристотеля с христианским вероучением и одновременно вобрала бы в себя все лучшее из сочинений Платона и отцов церкви. Это было неимоверно тяжелой задачей, потребовавшей создания более сотни философских и теологических работ, включая знаменитую «Сумму теологии». Главной целью Аквината являлось восстановление разума в положении законного и необходимого элемента человеческой природы. В V веке Августин счел человеческую природу изначально порочной и нуждающейся в постоянном исправлении посредством формальных законов и цивилизующих обычаев; он не верил, что человеческий разум способен видеть разницу между добром и злом или побуждать на добрые дела. Отсюда вытекало, что единственным путем к спасению является Божья благодать, причем ограниченный разум человека мог оставить всякую надежду понять, кому она предназначена, а кому нет.

В опровержение и взамен пессимистичной картины, нарисованной Августином, Фома предпринял исчерпывающий анализ отношений, в которых находятся между собой человеческая природа, религия, разум, общество и природный мир. Он воскресил основополагающее понятие древнегреческих философов о мире, исполненном порядка, а также их веру в то, что этот порядок справедлив и имеет собственную цель. Именно благодаря порядку становится возможно открыть принципы устройства Вселенной, найти объяснение тому почему общество имеет тот вид, который имеет, и узнать причины различных проявлений человеческого поведения. Аквинат утверждал. что изначальная упорядоченность и справедливость дарована универсуму не кем иным, как христианским Богом, который оказывался разумным, справедливым и любящим творцом (а также подлинным воплощением аристотелевского Перводвигателя, или Первопричины; см. главу 3).

Что это означало для христиан в практическом измерении? Аквинат говорил: «То, что разуму дано знать по своей природе, является наиболее очевидно истинным». Поскольку вселенский порядок и человеческий разум суть плоды сознательной воли Бога, значит, вполне богоугодное дело, по сути даже обязанность, христианина использовать дар разума для постижения смысла Его творения. Именно эту обязанность исполнял Фома, пытаясь вскрыть и объяснить порядок и гармонию, лежащие в основании людского общества, политики и морали. Он утверждал, что у человеческого разума существуют границы и что некоторые предельные истины, к примеру природа Бога, достижимы для людей только посредством веры. Тем не менее отстаивание возможности и необходимости употребления человеком своей разумной способности ознаменовало великую перемену в христианском богословии, еще сильнее закрепленную доказательством того, что истины, обретаемые с помощью разума и с помощью веры, не противоречат друг другу, а, наоборот, находятся в гармонии.

Одним из непредвиденных последствий учения Аквината оказалось изъятие рационального исследования таких вещей, как природный мир, политика и гражданское право, из исключительного ведения теологии. Если для церкви было совершенно надлежащим делом выводить собственные законы из положений вероучения и толкований Писания, то и для светских властей было совершенно правильно опираться в законодательстве не на богословские, а на рациональные принципы. Ибо используемые для этого способности и порядок, который они стремились установить, являлись равноправной частью разумного плана, который Бог предначертал для сотворенного Им мира.

Попытка Фомы интегрировать древнегреческий рационализм в христианское богословие вызвала как сопротивление со стороны вероучителей, например святого Бернара, так и концептуальные возражения со стороны других схоластов, в первую очередь Иоанна Дунса Скота и Уильяма Оккама (оба были францисканцами). Последовали споры вокруг вопроса о том, должна ли вообще вера искать поддержки в разуме, а также вокруг так называемых номиналистических возражений против платоновских форм и аристотелевских сущностей. Но каково бы ни было конкретное содержание этой полемики, сама она свидетельствовала о двух важных вещах: утверждении рационализма в интеллектуальной жизни Европы и присутствии в ней же сильного антирационалистического элемента. К 1300 году под сводами обителей и университетов уже вовсю бушевали диспуты об аристотелевском опровержении платоновских идеалов, способности воли предопределять человеческие поступки, подлинном смысле силлогизмов, атомизме в противоположность качествам, содержащимся в субстанциях, и т. п. Деятельность Фомы Аквинского, показавшая, что мир учености вполне может существовать отдельно от церкви, открыла тем самым перспективу для развития светских исследований во всех областях человеческой жизни. И хотя оппоненты не соглашались с Аквинатом, для отстаивания своей правоты они пользовались собственным разумением. Августинианское христианство перестало восприниматься как незыблемая догма, и коллективное сознание католического Запада постепенно трансформировалось в океан индивидуальных умов, видящих мир каждый по–своему.

Подъем национальных чувств, разочарование в папской непогрешимости и растущая роль индивидуального сознания представляли собой долгосрочные, медленно вызревавшие тенденции позднесредневековой Европы. XV век стал свидетелем их реализации, проявившейся в резком ускорении процесса перемен. В середине XV века в один ряд с коммерческой и художественной революциями, очаг которых находился в северной Италии, встала разработанная Иоганном Гутенбергом из Майнца новая система печати на основе отдельных литер, сделавшая набор и изготовление любого необходимого количества объявлений, документов и книг сравнительно несложным делом.

В 1453 году войска Османов, в конце концов взявшие Константинополь, устремились через Балканы в сердце Европы, чтобы дойти до самой Вены — центр восточной церкви пал, и глава западной церкви тоже не мог чувствовать себя в полной безопасности. Однако в 1460 году папство неожиданно завладело солидным источником дохода: неподалеку от Рима было открыто природное месторождение квасцов, важнейшего минерала в красильном промысле. Поступления от торговли квасцами, а также от налогов и земельных владений, наделили высших церковных иерархов не только богатством, но и. в подражание другим итальянским князьям, склонностью к расточительству. Сменявшие друг друга папы, казалось, не желали выбирать между мирской славой и духовным руководством — своей низшей точки эта тенденция достигла в понтификат Александра VI, имевшего многочисленных любовниц и открыто устраивавшего судьбу своих многочисленных детей, включая Чезаре и Лукрецию Борджиа.

Усилившаяся власть западных национальных государств решительно заставила считаться с собой в 1494 году, когда Франция вторглась в Италию, тем самым дав немедленный повод сделать то же самое имперской и испанской армиям.

В этой ситуации Риму пришлось заключать политические союзы — одновременно наживая себе политических врагов, — а Юлий II даже самолично облачился в доспехи, чтобы повести войско в сражение против французов. Ненависть к папам не была единственной причиной Реформации, однако в глазах набожных христиан светская роскошь и прямое участие в боевых действиях делали их отталкивающими фигурами.

Не в первый раз почитание папской должности как религиозного символа исподволь подменялось суждением о том илиином занимающем ее конкретном человеке.

Хотя папы–итальянцы вызывали у многих враждебность своими действиями, сама Италия оставалась источником притяжения для ученых, купцов, художников и князей остальной Европы. Изумленные великолепием и роскошью дворов итальянских правителей и высокими достижениями итальянского искусства, европейцы также подхватили итальянскую моду на все классическое. Благодаря беженцам из поверженного Константинополя и в результате собственных увлеченных поисков континент наводнили античные греческие и римские тексты. Вместо узкого круга писаний отцов церкви и работ Аристотеля и Платона, которым они были ограничены прежде, европейцы столкнулись с целым потоком новых находок и переводов. Ученое сословие впервые взглянуло на классический мир как на сокровищницу философий и мировоззрений, которые можно было обсуждать и толковать, а не как на монолитную скрижаль мудрости, начертанными в которой заветами необходимо беспрекословно руководствоваться.

Самым влиятельным из гуманистов постренессансной эпохи был голландец по имени Дезидерий Эразм. Настоящий гражданин Европы, поживший в Нидерландах, Камбре, Париже, Италии, Кембридже, Базеле и Лувене, Эразм завоевал известность в 1500 году обнародованием «Поговорок» —увлекательной коллекции классических изречений. — но международная слава пришла к нему после 1509 года, когда в свет вышла «Похвала глупости», содержавшая острую и язвительную критику пороков общества и церкви. В 1516 году Эразм опубликовал Новый Завет в греческом оригинале, снабдив его своим новым латинским переводом — настала пора, когда сведущий ученый мог самостоятельно трактовать даже официальный латинский текст Писания. Всеевропейская знаменитость пришла к Эразму потому, что его деятельность выпала на эпоху быстрого распространения книгопечатания, и потому, что грамотные европейцы имели в эту эпоху общий язык — латынь. Не менее ярко, чем в произведениях Эразма, атмосфера того времени отразилась в полных безжалостного юмора произведениях его младшего современника Франсуа Рабле. Оба, вслед за опередившим их на 200 лет Боккаччо, высмеивали пороки духовенства, оба были необычайно популярны (до конца XVI века вышло более сотни изданий «Гаргантюа и Пантагрюэля») — и оба остались верными католиками.

Усиление национальных чувств среди европейцев; первые ростки отношения к вере как к личному делу человека; развитие светской учености и черпающего вдохновение из античной классики гуманизма; начало книгопечатания; распространение городской коммерциализированной культуры; зреющее исподволь недоверие к институтам церкви, как в лице местных прелатов, так и в лице обладающего вселенской властью папы, — все это детали обстановки, на фоне которой разворачивались революционные события начала XVI века. Однако ключевым эпизодом, повлекшим за собой разделение западного христианства на соперничающие фракции, явилось создание жизнеспособной альтернативы официальной католической церкви. Никто из критиков церкви (за малыми исключениями) не отстаивал необходимость иной структуры и никто не взял на себя ее строительство, чтобы дать отколовшейся пастве практическую основу вероисповедания. Два человека, ответственных за состоявшийся раскол западного христианства, Мартин Лютер и Жан Кальвин, смогли подкрепить свои нападки на католическую церковь учреждением нового религиозного института.

Отправной точкой этих эпохальных событий стала столица католического мира. В 1506 году папа Юлий II принял шокировавшее многих решение снести базилику Св. Петра, одну из крупнейших и самую почитаемую из всех католических церквей, поставленную, по легенде, на месте захоронения самого апостола. Юлий планировал заменить четырнад- цатисотлетнюю святыню сооружением, воплощающим величественные классические формы — средство добиться возвышающего эффекта, к которому с немалым успехом прибегали во всей остальной Италии. Новый храм должен был покончить с тысячелетней традицией расположения конгрегации в прямоугольном нефе, вытянутом и обращающим взоры верующих на восток, в сторону алтаря; вместо этого предполагался гигантский квадратный зал с симметричным перекрестьем в центре. Глубокая сосредоточенность на единой точке главного престола сменялась рассеянием поля внимания, а также невольным вторжением в него окружающей обстановки и других поклоняющихся. Это был намеренный уход от средневековой церкви, как в смысле культового здания, так и в смысле земного воплощения христианского бытия. Кроме того Юлий II заказал Микеланджело расписать свод Сикстинской капеллы, а Рафаэль в то же время начал работу над серией настенных фресок для папских апартаментов, в число которых вошла и «Афинская школа» с ее идеализированными портретами великих греческих мыслителей Платона и Аристотеля.

В этот поражающий своим блеском город, средоточие политической власти, показного богатства, самовозвеличива- ния и меценатства, в 1509 году прибыл Мартин Лютер, монах августинского ордена, священник и преподаватель теологии в недавно основанном университете саксонского города Виттенберга. Неправдоподобное богатство храмов, роскошь и беспутство ватиканских чиновников и кардиналов, атмосфера интриг и клеветы, политики и тщеславия, не могли не оскорбить чувств Лютера, который ощущал христианство как религию глубоко и в первую очередь духовную. Он вернулся в Саксонию еще более уверенный в правоте своей богословской доктрины, двумя столпами которой были благочестие и скрупулезное изучение Священного писания.

Немецкоговорящий мир в то время представлял собой мозаику княжеств, герцогств, вольных городов и епархий, которые все вместе составляли Священную Римскую империю. По традиции император избирался правителями этих государств из своего числа, однако на практике императорская корона давно сделалась наследственным владением австрийской семьи Габсбургов — Максимиллиан, правивший с 1493 года, в 1519 году просто оставил ее своему внуку Карлу V. Отношения между верховным властителем империи и ее составными частями не были строго кодифицированы, и потому желания императора осуществлялись либо средствами политического убеждения, либо, в качестве последней меры, военной силой. Это неформальное устройство сохраняло империю в качестве конфедерации на протяжении 500 лет.

В 1517 году папа Лев X решил профинансировать реализацию планов своего предшественника по перестройке собора Св. Петра за счет продажи индульгенций. В январе доминиканский монах Иоганн Тецель был назначен папским субкомиссаром в провинции Магдебург, и к апрелю он уже находился у границ Саксонии. Попытка воспользоваться страхами христиан, чтобы вытянуть деньги для погрязших в роскоши папы и кардиналов, вызвала немедленную негодующую реакцию Лютера, однако, ставя под сомнение авторитет верховной церковной власти, он также опирался на свое понимание вероучения. Он составил послание кардиналу Альбрехту фон Бранденбургу архиепископу Майнцскому в котором решительно протестовал против лжи, распространяемой Тетцелем и другими.

Монахи и священники, действуя с особой папской санкции, говорили христианам, что покупка индульгенций — особых грамот, — поможет сократить пребывание в чистилище и снимет с них бремя грехов. С точки зрения Лютера, это равнялось отрицанию смысла христианства и одновременно еретическому присвоению Божественной власти. Августин учил, что только Бог способен освобождать души от бремени греха, что покаяние есть непрерывный и упорный труд и что грешники не только не могут откупиться от справедливой Божьей кары, но должны еще настойчивее искать ее в знак своего покаяния. Лютер заявил, что папе лучше бы продать собор Св. Петра, чем строить новый храм «на костях паствы». В октябре 1517 года Лютер прибил листок со своими 95 тезисами — доводами против индульгенций — к воротам виттенбергской церкви, и следующий месяц они стали перепечатываться и распространяться среди народа. Уже в декабре 1517 года кардинал Альбрехт переправил лютеровы тезисы римским властям, вместе с собственным опровержением их содержания. Почва для того, чтобы незначительная местная смута с участием малоизвестного богослова переросла в конфликт, втянувший в себя все западное христианство, была подготовлена.

Лютер немедленно оказался в центре трехстороннего политического противостояния. В 1518 году папа дал приказ своему легату потребовать от мятежного немецкого богослова публичного отречения, а в противном случае добиться его ареста и доставить в Рим. Однако, считая себя властным над гражданином Саксонии, пусть даже тот и был членом святого ордена, папа заблуждался. Все это время Лютер прилежно снабжал информацией и искал совета у Фридриха, курфюрста Саксонии, который с самого начала внимательно следил за развитием ситуации. В ответ на требования папского легата Фридрих отказался арестовывать Лютера или изгонять его из своего княжества. Наиболее удивительным аспектом этого начального этапа было то, с какой стремительностью одно событие влекло за собой другое и с какой скоростью идеи и сочинения Лютера распространялись среди людей. Уже совершенно убежденный в злокозненности римских иерархов, Лютер выпустил целый ряд памфлетов, в частности «Вавилонское пленение церкви» и «К христианскому дворянству немецкой нации», в которых обличал папу и призывал немецких князей к реформе церкви. Лютер завоевывал преданных читателей по всей Германии своим страстным немецким национализмом, направленным против отмеченных итальянским засильем церковных властей. Его ничем не скованные слова и действия не только выставляли церковь порочной и покоившейся на основы христианства, но к тому же обнаруживали ее беспомощность. В октябре 1520 года новый император Карл V прибыл в Саксонию, чтобы убедить Фридриха выдать Лютера, однако Фридрих снова отказался уступить. В ответ Лев X немедленно выпустил буллу, угрожающую Лютеру отлучением от церкви. В 9 часов утра 10 декабря 1520 года огромная толпа студентов и преподавателей Виттенберг- ского университета разожгла костер, в который бросала листки с папской буллой. 3 января Лютер был наконец отлучен — и тем самым официально освободился от всякого подчинения римской власти.

К 1591 году, когда в городе Вормс собрался чрезвычайный рейхстаг, или имперский совет, слава Лютера гремела по всей Европе. Его репутация была такова, что император, призвав его на совет, пообещал ему безопасность и свободу передвижения. Однако из поведения Карла V явствовало, что он намерен изгнать своего отлученного подданного из пределов империи, и потому после появления в Вормсе сподвижники уговорили Лютера укрыться в замке Вартбург неподалеку от Айзенаха, где в уединении он и прожил весь следующий год, заняв себя переводом Библии на немецкий. Хотя император, вставший на сторону папы, сумел навязать свое решение германским государствам, в реальности империя, прежде образовавшая единое религиозное целое, распадалась на глазах.

Германские правители снова собрались вместе в Нюрнберге в 1522 году и здесь, сплотившись, отколовшиеся государства сумели настоять на принятии решения о созыве свободного христианского собора. Когда все опять встретились в Шпейере в 1529 году, проримские настроения преобладали — однако меньшинство государств обнародовало коллективный протест (отсюда название «протестанты»), в котором заново утверждалось принятое в Нюрнберге единодушное решение, оставлявшее попечение религиозных вопросов и взаимоотношения с Богом на индивидуальное усмотрение каждого человека. Сумятица и разногласия между множеством издававшихся и отменявшихся указов, как в католической части империи, так и в протестантской, были наконец преодолены в 1555 году Аугсбургским миром. Хотя включенная в соглашение формулировка «cuius regio, eius religio» («религия правителя — религия народа») послужила причиной новых волнений, к тому времени Европа уже твердо разделилась на католические и протестантские государства, а некоторые ее части, например, Франция и Шотландия, к своему несчастью оказались разделенными и внутри себя.

В чем же заключалось послание Лютера, воспринятое немцами и другими народами северной Европы? Яростный противник роскоши и стяжательства римской церкви, Лютер не был «сторонником прогресса». Наоборот, он считал бросившийся ему когда?то в глаза чрезмерный мирской блеск папы и кардиналов прискорбным современным поветрием и искренне желал возвращения к простому благочестию далекого прошлого —его идеалом была ранняя христианская церковь. Он с гневом отвергал претензии католической церкви на духовное водительство, поскольку в корне расходился с ней по вопросу о природе отношений между человеком и Богом. Как член августинского ордена, он верил, что людям не дано ни предугадать Божественную волю, не повлиять на нее. Решение Бога о том, кому суждено быть спасенным, а кому проклятым, человек не сможет отвратить жалкими попытками исправить свое поведение. Его задача — не пытаться разобраться в том, как себя вести, а терпеть страдания и жить в Божьем страхе. Для Лютера сказанное Августином означало, что при извечной предопределенности спасения верный христианин может воспринимать свою глубокую веру как знак того, что он находится в числе спасенных. Указания на спасение не покупаются вместе с индульгенцией, не обретаются в награду на пожертвования или даже на добрые дела и соблюдение законов церкви — они приходят через веру и только через нее.

Политическая культура Германии заодно с развитием книгопечатания обеспечила распространение учения Лютера; но какую форму оно должно было принять на практике, и к тому же, если забыть на время о политике, почему оно явилось объектом притяжения для множества немцев и других севе- роевропейцев? Лютер оказался в роли громоотвода духовных стремлений миллионов западных христиан. Его потребность в глубокой связи со смыслом христианства и в надежде на спасение отразилась в чаяниях и страхах половины континента. Многие по–прежнему обретали и духовный опыт, и путь к спасению в лоне католической церкви, однако для многих прочих она перестала быть источником того и другого. Общность в вере, на которой когда?то возвели религию, была подорвана. Кроме того, Лютер дал людям иную церковь, церковь Христа, предлагавшую удовлетворить нужды искренне верующих христиан–раскольников. Он писал для обновленной церкви молитвы и гимны, давал указания о порядке службы, выстраивал ее административную и материальную структуру. Положение священника и в материальном, и в духовном смысле радикально изменилось, а значение мессы было переосмыслено: вместо священного жертвоприношения, проводимого особым лицом (священником), она превратилась в момент общения Бога с верующими. Писание говорило просто: «Сие есть Тело Мое… сие есть Кровь Моя», и всякий мог быть причастным к этому действу: служение священника теперь было одновременно служением церковной общине. Высокие мраморные жертвенники, полузакрытые крестными перегородками, сменились деревянными столами на виду у всех, а священник проповедовал либо с приступки, ведущей в алтарь, либо с кафедры, не вознесенной высоко над конгрегацией, а расположенной в «теле» церкви.

Поразительным нововведением лютеранской церкви стало употребление немецкого языка. Сделанный самим Лютером перевод Библии распространился по всей Германии, позволив тысячам немцев напрямую познакомиться со Священным Писанием. Восторг и изумление, испытываемые при первом прочтении библейских историй, еще сильнее привлекали к учению Лютера, а богослужения и гимны, тоже на немецком, внушали ощущение полноправного участия в церковной жизни, сплетая зарождающееся национальное чувство в единое целое с вероисповеданием. Кроме того, Лютер напрямую апеллировал к вековой заботе рядовых христиан о спасении и к постоянно присутствующему страху перед Страшным судом и проклятием. Его послание —укрепляйте свою веру, и это станет знаком того, что вы достойны спасения, — отзывалось радостью во множестве сердец.

Религиозный раздел Европы после Реформации

Если Лютер, не в последнюю очередь благодаря распространению книгопечатания, смог положить начало разделению западного христианства и закрепить его своей созидательной деятельностью, то второй важнейшей фигурой Реформации стал человек, который придерживался несколько иных воззрений на христианскую жизнь. Родившийся и получивший образование во Франции, Жан Кальвин перешел в протестантизм в 1533 году и был вынужден бежать в Швейцарию. После нескольких лет скитаний, найдя пристанище в вольном городе Женеве, он основал здесь собственную церковь, которая фактически сделалась городским правящим органом с 1541 года до смерти Кальвина в 1564 году. В своем главном труде «Наставление в христианской вере» Кальвин говорил о ничтожности и неизбывной греховности человечества, а также о предопределении: «Ибо не все они сотворены с одинаковым предназначением: но некоторым от начала суждена вечная жизнь, а другим —вечное проклятие. Следовательно всякий сотворен либо для одной, либо для другой из этих целей, и поэтому мы говорим: тому?то предопределена либо [вечная] жизнь, либо смерть». Тех, кто спасется, Кальвин (словно бы вторя Пелагию, см. главу 4) называл Избранными, и хотя ни кому не дано знать, кто избран, а кто нет, верующие могли искать определенные знаки, свидетельствующие об их принадлежности к кругу Избранных, а значит — о грядущем спасении. Если Лютер говорил, что знаком спасения может быть вера, и только вера, по убеждению Кальвина, свидетельством твоей избранности служило то, как ты проживаешь свою жизнь.

Став главой Женевы, Кальвин получил шанс дать людям наглядный урок христианской жизни. Кальвинисты, которым ничего не требовалось от этого мира, отказались от всех удовольствий и развлечений: пение, танцы, увеселения, сборники занимательных рассказов, нарядная одежда и алкоголь изымались из быта. Вместо этого принципами жизни пуритан, как мы привыкли их называть, становились набожность, труд, примерное поведение, благотворительность, воздержание и бережливость. Внешнее проявление степенного благочестия было не менее важно, чем внутреннее содержание — Избранные должны были демонстрировать остальным, как следует жить истинному христианину. Будучи специфическим толкованием доктрины предопределения, кальвинизм тем не менее вдохновлял своих приверженцев вести духовно насыщенную и активную жизнь. К тому же, он предлагал людям общность в вере посреди мира, в котором все сильнее царствовало индивидуальное начало.

В отличие от Лютера, Кальвин не звал вернуться к богобоязненному Средневековью, вместо этого он проповедовал идею о том, что можно показать себя достойным спасения через труд. К XVI веку растущее буржуазное сословие начинало доминировать во многих городах хозяйственного сердца Европы. Если в Италии коммерческая верхушка прибрала к рукам власть в городах, то в Ульме, Антверпене, Майнце. Утрехте, Лионе и Женеве этого не случилось — власть знати распространялась на сельскую местность, и города (до какой-то степени) существовали сами по себе. Грамотные и образованные торговцы, цеховые мастера, юристы, управляющие, конторщики, грузоперевозчики, банкиры и преподаватели не обладали достаточным богатством, чтобы поставить город под личный контроль, однако в совокупности они представляли самую влиятельную группу населения. Подобно тому как христианство в самом начале распространялось преимущественно среди представителей среднего класса городов восточного Средиземноморья, кальвинизм привлекал к себе в первую очередь буржуазию городов Европы. Разочарованные выхолощенными обрядами католической церкви, недоверчиво посматривающие на высшую власть, самодостаточные и рассудительные, буржуа Женевы, Амстердама и Гамбурга целиком принимали проповедуемые Кальвином добродетели. Они привыкли работать не покладая рук, были набожны, сдержаны и верили в необходимость участвовать в жизни общины. Кальвинизм не осуждал их за зарабатывание денег. Если они не прозябали в праздности и соблюдали все необходимые правила, то могли скопить несметные богатства, не утратив при этом ни капли христианской добродетели, — более того, зарабатывать деньги непрестанным трудом было их христианским долгом.

Хотя Реформация часто истолковывается как освобождение из?под гнета римской церкви, во многих аспектах содержание этого процесса сводилось вовсе не к освобождению. Позднесредневековая церковь относительно спокойно сносила критику и насмешки, как, впрочем, и деятельность мистиков, магов, визионеров и разного рода чудаковатых уличных пророков. Однако в глазах многих верующих она стала слишком расслабленной и снисходительной, и потому строгая дисциплина, насаждавшаяся лютеранами, кальвинистами, пресвитерианами и пуританами, являлась сознательным шагом к исправлению нравов. В Женеве при Кальвине за прелюбодеяние, чревоугодие и магические обряды бросали в темницу, а критика кальвинистской доктрины каралась смертной казнью.

Как и Лютер, Кальвин был неутомимым организатором. Помимо разработки системы теократического правления в Женеве и публикации ряда сочинений, излагавших его богословские положения, он наладил подготовку и обучение нового священства в основанной им Женевской коллегии. Систематическое учение и организационная структура кальвинизма, вместе с непрерывно растущей армией проповедников, стала распространяться из Женевы по всей северной Европе. Спустя какое?то время кроме швейцарцев число кальвинистских сообществ пополнилось французскими гугенотами, населением северонидерландских Соединенных провинций и некоторых частей Шотландии. Крометого, кальвинизм, как и лютеранство, имел серьезное влияние и на несколько диссентерских (раскольнических) движений, осевших в XVII веке в английских колониях в Северной Америке, — на тех, кто сформировал религиозное и политическое лицо будущих Соединенных Штатов.

Историческая связь между распространением кальвинизма, а также более умеренного англиканского протестантизма, и расцветом капитализма уже давно представляет серьезный интерес для историков. Тогда как католические страны Юга — в первую очередь Италия и Испания — вступили в XVII веке в период относительного упадка, в странах протестантского Севера, особенно Англии и Нидерландах, начался долгий период экономического подъема, связанного с переходом к капиталистической системе. Такие выдающиеся историки, как Р. Дж. Тоуни и Макс Вебер, приняв на веру слова Кальвина, увидели прямую причинно–следственную зависимость между религиозной санкцией мирского успеха и самим успехом, а значит, между протестантизмом и капитализмом, причем именно первый служил причиной второго. Однако с не меньшей обоснованностью можно сказать, что опрощенное благочестие лютеран и кальвинистов явилось эмоциональной реакцией на растушую коммерциализацию городской жизни. Религиозное рвение протестантизма, возможно, было совсем не идеологической опорой стяжательства и индивидуализма, а их противовесом. Когда мы усматриваем в соседстве смиренной набожности и кальвиновского одобрения мирского успеха логическое противоречие и даже лицемерие, мы забываем, что эти на первый взгляд конфликтующие идеалы, образуя своего рода взаимозачет, способны уравновесить друг друга в человеческой душе.

Вернувшись к одному из парадоксов, заявленных в начале этой главы, мы, уже изучившие исторический сюжет, связанный с их возникновением, наверное, убедились, что все время пытались выстроить неверные связи. Возможно, ключ к пониманию Реформации лежит не в рационализации мотивов основных ее участников и значения основных событий, а в понимании эмоциональной жизни и духовных нужд людей западного христианского мира. Если Реформация чему- то нас и учит, то именно тому, что жизнь людей подчиняется потребностям души, а не рациональным требованиям последовательности и непротиворечивости. Католическая церковь, вместо того чтобы предложить духовную альтернативу денежному материализму, казалось, сдалась перед лицом наступающей коммерциализации, сама увлеченная роскошью и богатством. Лютер и Кальвин, наоборот, создали возможность —- в первую очередь для горожан — жить духовной жизнью в сердце мира, которым правят деньги.

Реакция католической церкви на религиозный пуризм Лютера и Кальвина оказалась зеркальной: начатая ею Контрреформация была попыткой поставить барьер распространению протестантизма, но чтобы добиться этого, она прибегла к оруясию своих оппонентов. На Тридентском соборе, заседавшем в 1545–1547, 1551–1552 и 1562–1563 годах, римские церковные власти отбросили прежний либерализм и положили начало периоду суровой дисциплины. Инквизиция и орден иезуитов были поставлены надзирать за верующими, интенсивные гонения навсегда отчистили католический мир от неортодоксальных учений, визионеров и пророков, а жизнь простых католиков отныне омрачил ничуть не надуманный страх заслужить обвинение в ереси.

Если кажущиеся парадоксы Реформации правильнее всего рассматривать как ряд эмоциональных реакций европейцев на те или иные события и тенденции, то некоторые парадоксы оказались заключены внутри самого протестантизма. Если Лютер не мог смириться с тем. что Аристотель стал одним из источников христианского богословия, то Кальвин сам был исследователем классики, чьей первой опубликованной работой стал комментарий к сочинению Сенеки «De Clementia» («О милосердии»). Хотя лютеровская реформа церкви родилась из отвращения к рационализму и в главном опиралась не на разум, а на веру, протестантизму удалось найти место для растущего увлечения классическими штудиями и рациональным исследованием всевозможных областей бытия (см. главу 10). Городское происхождение новой конфессии означало, что рано или поздно ей придется прийти к компромиссу с рационализмом, однако оно же серьезнейшим образом ослабило связь христианства с природным миром. Если христианское богословие всегда помещало человека на вершину творения, то Реформация пошла еще дальше и совершенно отделила человека от остальной природы. Черная магия, алхимия, знахарство, на которые старая религия закрывала глаза, теперь попали под подозрение и сделались опасными для тех, кто их практиковал, — охота на ведьм и сжигание их на кострах были по преимуществу протестантским занятием.

Вероятно, самым решительным вызовом прежнему христианскому миросозерцанию явилось растущее у людей ощущение своего существования как существования отдельного индивида, руководимого индивидуальными потребностями, надеждами и желаниями, а не как элемента единого общественного целого. Реформация одновременно развивала эту тенденцию и боролась против нее — еще один пример логического противоречия, сводящегося в человеке к эмоциональному балансу. Лютер дал образец единения в вере, который, по его мысли, воспроизводил практику ранних христиан — собрание небольшой общины в скромной обстановке. Священник становился не более причастен Божественному, чем любой другой член конгрегации, он просто назначался, чтобы помочь остальным. Однако своей доктриной и переводом Библии на понятный язык лютеранство связывало каждого верующего напрямую с Богом. Акт чтения, пусть поначалу это было коллективное чтение вслух, открывал для человека двери в собственный внутренний мир, а отсутствие священника как духовного руководителя делало личную совесть главной ареной религиозной жизни. Раз за разом протестантским сектам позднейших времен — шейкерам, менонитам, членам «Брудерхоф», Обществу друзей (квакерам). Плимутскому братству— приходилось предпринимать попытки сохранить общинный дух в том мире индивидуализма, который сложился не в последнюю очередь благодаря Реформации.

Протестантский тип религиозной общности оказался влиятельным и в другом отношении. В отличие от католической церкви с ее нисходящей системой легитимной власти (имеющей своим первоисточником Бога на небесах), кальвинистская церковь была организована как ряд концентрических уровней, состоящих из избираемых органов: консисторий, синодов, пресвитерий и коллоквиумов, ведущих к региональным и национальным синодам. Устранение церкви как посредника оставляло верующего лицом к лицу с Богом, однако вместе с тем оно меняло представление каяодого отдельного христианина о естественном устройстве религиозной и политической власти. Участие общины в управлении церковью отвечало вековой потребности человека, и вскоре она проявилась в светской сфере. Вовсе не случайно голландский и североамериканский кальвинизм оказались столь тесно переплетены со стремлением к политическому самоопределению.

Учитывая, что движителем Реформации стала жажда духовной жизни во все более коммерциализирующемся мире, уместно задать вопрос о реакции на этот процесс со стороны художников. Как сумели приспособиться к новому миру живописцы, скульпторы и архитекторы, еще недавно вознесенные из анонимных ремесленников в культурные знаменитости? В католической Европе покровительство состоятельных и могущественных лиц не прекратилось: новые меценаты использовали стилистически преображенное итальянцами искусство для собственного прославления, однако в нем уже отсутствовал тот центральный творческий импульс, который был характерен для XV века. Произведения барокко, оформившегося в XVII веке, выглядят слишком напыщенными на современный взгляд—нарочитые и причудливые, они демонстрируют мастерство художника, но бессильны оказать художественное воздействие; к тому же в мире, в котором деньги являлись пропуском в высшее общество, искусство встало на службу состоятельных людей, желавших выделить себя из массы. Впрочем, даже в эту эпоху были исключения из общего правила: в творчестве Караваджо, Веласкеса и других мы обнаруживаем попытку противостоять окружавшим их в избытке воплощениям неумеренно идеализированной красоты.

Реформация религии означала, что у протестантов оставалось все меньше потребности в «искусстве» как отдельной сфере жизни — как и в случае со средневековыми христианами, их вера и общение в вере отвечали многим из тех потребностей, которые искусство обычно пытается удовлетворить. В протестантских странах церковные власти смотрели на живописные и скульптурные изображения святых как на проявления идолопоклонства, вследствие чего местным художникам пришлось зарабатывать на жизнь книжными иллюстрациями и портретами. Живопись как профессия практически вымерла во многих частях Германии и Англии. Однако в Нидерландах она не только не вымерла, но даже расцвела. В том, что касалось изображения природы, репутация фламандцев превзошла даже репутацию итальянских мастеров. Исключительное умение Яна ван Эйка, Хуго ван дер Гyca и Рогира ван дер Вейдена добиваться достоверной передачи всевозможных поверхностей, прославившее их имена на всю Европу, было унаследовано позднейшими фламандскими живописцами. Когда религиозные темы попали под запрет. Питер Брейгель, Франс Хальс и другие стали специализироваться на «натурных» сценках и индивидуальных и групповых портретах. Голландские бюргеры были особенно пристрастны к изображениям ассоциаций и клубов, являвшихся опорой их общества, что дало возможность Хальсу и позже Рембрандту запечатлеть столь характерное для этих объединений сочетание личных особенностей каждого и сплачивающей коллективной цели — мы видим это в «Ополчении святого Георгия» Хальса и «Ночном дозоре» Рембрандта. Другие голландские мастера зарекомендовали себя в пейзаже — жанре, возникшем как бы в качестве компенсации горожанам за отстраненность от жизни природы.

Расцвет портретной живописи, обусловленный ролью практически единственного источника дохода для фламандских художников, явился также признаком общей тенденции подчеркнутого внимания к человеческой индивидуальности. Английские, немецкие и голландские купцы стали заказывать свои изображения столь же активно, как итальянские князья и испанские короли. И если, как и в Италии XV века, те, кто лишь потакал желанию своего покровителя, не создали ничего выдающегося, то Гольбейн, Веласкес, Хальс и временами Рубенс умели заставить человеческую фигуру и лицо донести до зрителя эмоциональную глубину, задать загадку и вызвать сочувствие. Впрочем, один из поздних художников той эпохи поднял искусство портрета на совершенно иной уровень. Рембрандт ван Рейн (1616–1669) не был модным живописцем и едва сводил концы с концами, живя в Амстердаме. Свое невостребованное мастерство он обратил в ином направлении — на себя самого. Его серия автопортретов представляет собой одновременно красноречивую автобиографию и волнующий ответ безразличному миру. Рембрандта не сковывала задача польстить или добавить красоты модели, вдобавок, его никто не торопил. Вместо этого он искал способ передать внутренний мир души через запечатление внешнего отражения —человеческого лица. Созерцательный и, по–видимому, мятущийся человек, Рембранд отворачивался от мира, чтобы найти вдохновение и предмет исследования в себе самом, — тем самым предвещая возникновение западного художника иного типа.

При том, что живопись везде, кроме Нидерландов, не могла отыскать подобающего места в новом мире, ее нишу начала занимать литература. Распространение книгопечатания означало, что теперь любой состоятельный вельможа мог сочинить поэтическую книжку или изложить историю своих путешествий на бумаге и затем распространять экземпляры среди своих друзей, знакомых и тех, на кого он хотел повлиять. В XVI веке Европу наводнили повести о приключениях — их авторы представляли собой массу отдельных людей, каждый из которых пытался возвысить голос над шумной толпой. И так же, как из?под кисти фламандцев выходило искусство, в котором религиозный сюжет сменялся выражением духовности и особого настроя самого художника, из?под пера европейских писателей выходила литература, в которой не было Бога. Творения Данте, Боккаччо, Чосера и Рабле все существовали внутри религиозной вселенной, но к творениям Сервантеса и Шекспира это уже определенно не относилось — чрезвычайная скудость религиозных тем и аллюзий является одной из самых удивительных шекспировских черт, — а Мишель Монтень смотрел на мир исключительно собственными глазами, и ничьими другими. Западная Европа по–прежнему была насквозь пропитана христианством, однако на горизонте уже брезжил рассвет иного мира. В эпоху Реформации средневековое сообщество уступило место отдельному человеку одиноко стоящему перед лицом Бога; пройдет еще немного времени, и смысловая ось западной цивилизации вновь сдвинется: на сей раз христианин, состоящий в непосредственной связи с Богом, превратится в рационального индивидуума, нуждающегося в рационально устроенном обществе.