Книгу «Черная легенда» завершает панорама высказываний и мнений самых разных мыслителей. Они связаны единой темой: отношением к монголам, их роли в истории России и к самой России как стране, подвергшейся монгольскому влиянию. В первую часть панорамы мнений включены высказывания, резко противоположные точке зрения Л. Н. Гумилева. Вторая часть состоит из менее укоренившихся в массовом сознании взглядов на проблему.

(В. А. Мичурин)

В составлении этого раздела принимали участие: А. Г. Новожилов, Д. В. Житин, А. С. Лавров

1. О войне Ивана Грозного в Ливонии.

«Он (Иван IV. – Д. Ж.) пришел в Нарву, захватил всю казну и товары, убил и ограбил мужчин, женщин и детей, отдав город на окончательное разграбление своей армии татар» (стр. 54).

2. «Царь, вернувшись в Великий Новгород, где оставалась его добыча и пленные, хотел отомстить его жителям за измену и коварство, так как он был особенно разгневан на этот город за его присоединение к недовольной знати; он ворвался туда с тридцатью тысячами своих татар и десятью тысячами своей охранной стражи, которые обесчестили всех женщин и девушек, ограбили и захватили все, что находилось в этом городе, его казну, сосуды, сокровища, убили людей, молодых и старых, подожгли их склады, хранилища товаров, воска, льна, сала, кожи, соли, вин, одежды и шелка; растопившееся сало и воск залили стоки на улицах, смешиваясь с кровью 700 тысяч убитых мужчин, женщин, детей; мертвые тела людей и животных запрудили реку Волхов, куда они были сброшены» (стр. 54–55).

1. «Петербург представляет уму двойственное зрелище: здесь в одно время встречаешь просвещение и варварство, следы X и XVIII веков, Азию и Европу, скифов и европейцев, блестящее гордое дворянство и невежественную толпу. С одной стороны – модные наряды, богатые одежды, роскошные пиры, великолепные торжества, зрелища, подобные тем, которые увеселяют избранное общество Парижа и Лондона; с другой – купцы в азиатской одежде, извозчики, слуги и мужики в овчинных тулупах, с длинными бородами, с меховыми шапками и рукавицами и иногда с топорами, заткнутыми за ременными поясами. Эта одежда, шерстяная обувь и род грубого котурна на ногах напоминают скифов, даков, роксолан и готов, некогда грозных для римского мира. Изображения дикарей на барельефах Траяновой колонны в Риме как будто оживают и движутся перед вашими глазами. Кажется, слышишь тот же язык, те же крики, которые раздавались в Балканских и Альпийских горах и перед которыми обращались вспять полчища римских и византийских цезарей. Но когда эти люди на барках или возах поют свои мелодичные, хотя и однообразно грустные песни, то вспомнишь, что это уже не древние независимые скифы, а москвитяне, потерявшие свою гордость под гнетом татар и русских бояр, которые, однако, не истребили их прежнюю мощь и врожденную отвагу» (стр. 327–328).

1. Из диалога Кюстина с Николаем I.

Н.: «Общая покорность дает вам повод считать, что все у нас однообразно. Вы ошибаетесь: нет другой страны, где было бы такое разнообразие народностей, нравов, религий и духовного развития, как в России. Это разнообразие таится в глубине, единение же является поверхностным и только кажущимся. Вы видите здесь вблизи нас двадцать офицеров, из них только двое первых – русские, трое следующих – примирившиеся с нами поляки, часть остальных немцы. Даже ханы привозят мне своих сыновей, чтобы я их воспитывал среди моих кадет. Вот вам один из них, – сказал он, указывая на маленькую китайскую обезьяну (выделено мной. – Д. Ж.) в диковинном бархатном одеянии, расшитом золотом. Это дитя Азии было прикрыто сверхвысоким прямым остроконечным головным убором, похожим на шутовской колпак, с большими округленными и загнутыми краями. – Тысячи детей обучаются и воспитываются с этим мальчиком на мои средства» (стр. 481–482).

2. «Русское правительство, проникнутое византийским духом, да, можно сказать, и Россия в целом всегда смотрели на дипломатический корпус и вообще на европейцев как на завистливых и злорадных шпионов. В этом отношении между русскими и китайцами наблюдается разительное сходство: и те и другие уверены, что мы им завидуем. Они судят о нас по себе» (стр. 509).

3. «Нравы русских, вопреки всем претензиям этого полуварварского племени, еще очень жестоки и надолго останутся жестокими. Ведь немногим более ста лет тому назад они были настоящими татарами. И под внешним лоском европейской элегантности большинство этих выскочек цивилизации сохраняет медвежью шкуру – они лишь надели ее мехом внутрь. Но достаточно их чуть-чуть поскрести – и вы увидите, как шерсть вылезает наружу и топорщится» (стр. 536–537).

4. «Я уже говорил и повторяю еще раз: русские не столько хотят стать действительно цивилизованными, сколько стараются нам казаться таковыми. В основе они остаются варварами. К несчастью, эти варвары знакомы с огнестрельным оружием» (стр. 537).

5. «…Я стою близко к колоссу (России. – Д. Ж.), и мне не верится, что Провидение создало его лишь для преодоления азиатского варварства. Ему суждено, мне думается, покарать испорченную европейскую цивилизацию новым нашествием с Востока. Нам грозит вечное азиатское иго, оно для нас неминуемо, если излишества и пороки обрекут нас на такую кару» (стр. 541).

6. «При преемниках Чингисхана Азия в последний раз ринулась на Европу, уходя, она ударила о землю пятой – и отсюда возник Кремль» (стр. 583).

7. «Они (русские. – Д. Ж.) работают не для того, чтобы добиться полезных для других результатов, но исключительно ради награды. Творческий огонь им неведом, они не знают энтузиазма, создающего все великое. Лишите их таких стимулов, как личная заинтересованность, страх наказания и тщеславие, – и вы отнимете у них всякую способность действовать. В царстве искусств они рабы, несущие службу во дворце. Горние высоты гения им недоступны. Целомудренная любовь к прекрасному их не удовлетворяет» (стр. 593).

«Интересным для меня знакомством была встреча с киргизским князем Большой Орды, прибывшим предложить императору свои услуги. Он явился с двумя сыновьями, со своим братом, с главным судьею и с секретарем. Князь и его второй сын, говорят, очень умны, никогда я не считал возможным встретить на чисто монгольской физиономии такой отпечаток ума и хитрости. Отношения киргизской орды к России очень своеобразны. Киргизы еще кочевники, живут они то на русской, то на китайской границе; кочуют по степи, живя в палатках, называемых кибитками, очень удобно устроенных; богатство их состоит из лошадей; существуют они скотоводством и отчасти разбоем; не платят ясака, но делают время от времени подарок лошадьми. Русский император велел выстроить для князя дворец, в котором тот живет дня два в году, из уважения и вежливости. Затем император назначил для него телохранителей, которыми командует русский офицер; офицер этот вместе с тем надсмотрщик и контролер» (стр. 681–682).

К. Маркс

Разоблачения дипломатической истории XVIII века

Глава четвертая[70]

Прежде чем приступить к анализу памфлета, озаглавленного «Истина есть истина, когда она раскрывается вовремя», которым мы закончим введение к «Разоблачениям дипломатии», уместно будет сделать несколько предварительных замечаний относительно общей истории русской политики.

Неодолимое влияние России заставало Европу врасплох в различные эпохи, оно пугало народы Запада, ему покорялись как року или оказывали лишь судорожное сопротивление. Но чарам, исходящим от России, сопутствует скептическое отношение к ней, которое постоянно вновь оживает, преследует ее как тень, усиливается вместе с ее ростом, примешивает резкие иронические голоса к стонам погибающих народов и издевается над самим ее величием, как над театральной позой, принятой, чтобы поразить и обмануть зрителей. Другие империи на заре своего существования встречались с такими же сомнениями, но Россия превратилась в исполина, так и не преодолев их. Она является единственным в истории примером огромной империи, само могущество которой, даже после достижения мировых успехов, всегда скорее принималось на веру, чем признавалось фактом. С начала XVIII столетия и до наших дней ни один из авторов, собирался ли он превозносить или хулить Россию, не считал возможным обойтись без того, чтобы сначала доказать само ее существование.

Но будем ли мы рассматривать Россию как спиритуалисты или как материалисты, будем ли мы считать ее могущество очевидным фактом или просто призраком, порожденным нечистой совестью европейских народов, – остается все тот же вопрос: «Как могла эта держава, или этот призрак державы, умудриться достичь таких размеров, чтобы вызывать, с одной стороны, страстное утверждение, а с другой – яростное отрицание того, что она угрожает миру восстановлением всемирной монархии?» В начале XVIII столетия Россию считали внезапно появившимся импровизированным творением гения Петра Великого. Шлёцер, обнаружив, что у России есть прошлое, счел это открытием, а в новейшие времена такие писатели, как Фаллмерайер, не зная, что они следуют по стопам русских историков, решительно утверждают, что северный призрак, устрашающий Европу XIX века, уже нависал над ней в IX столетии. По их мнению, политика России начинается с первых Рюриковичей и систематически, правда с некоторыми перерывами, продолжается до настоящего времени.

Развернутые перед нами старинные карты России показывают, что раньше она занимала в Европе даже большие пространства, чем те, которыми может похвалиться теперь: они со всей точностью свидетельствуют о непрерывном процессе расширения ее территории в IX–XI столетиях. Нам указывают на Олега, двинувшего 88 000 человек против Византии, прибившего в знак победы свой щит на вратах ее столицы и продиктовавшего Восточной Римской империи позорный мир; на Игоря, сделавшего эту империю своей данницей; на Святослава, с торжеством заявлявшего: «Греки снабжают меня золотом, дорогими тканями, рисом, фруктами и вином, Венгрия доставляет скот и лошадей, из России я получаю мед, воск, меха и невольников» [цит. по: 168, р. 37]; на Владимира, завоевавшего Крым и Ливонию, заставившего греческого императора, подобно тому как Наполеон заставил германского императора, выдать за него свою дочь[71], соединившего военную власть северного завоевателя с теократическим деспотизмом порфирородных и ставшего одновременно господином своих подданных на Земле и заступником их на небесах.

Несмотря, однако, на известные параллели, вызванные этими реминисценциями, политика первых Рюриковичей коренным образом отличается от политики современной России. То была не более и не менее как политика германских варваров, наводнивших Европу, – история современных народов начинается лишь после того, как схлынул этот потоп. Готический период истории России составляет, в частности, лишь одну из глав истории норманнских завоеваний. Подобно тому как империя Карла Великого предшествует образованию современных Франции, Германии и Италии, так и империя Рюриковичей предшествует образованию Польши, Литвы, прибалтийских поселений, Турции и самой Московии. Быстрый процесс расширения территории был не результатом выполнения тщательно разработанных планов, а естественным следствием примитивной организации норманнских завоеваний – вассалитета без ленов или с ленами, существовавшими только в форме сбора дани, причем необходимость дальнейших завоеваний поддерживалась непрерывным притоком новых варяжских авантюристов, жаждавших славы и добычи. Вождей, у которых появлялось желание отдохнуть, дружина заставляла двигаться дальше, и в русских, как и во французских, землях, завоеванных норманнами, пришло время, когда вожди стали посылать в новые грабительские экспедиции своих неукротимых и ненасытных собратьев по оружию с единственной целью избавиться от них. В отношении методов ведения войн и организации завоеваний первые Рюриковичи ничем не отличаются от норманнов в остальных странах Европы. Если славянские племена удалось подчинить не только с помощью меча, но и путем взаимного соглашения, то эта особенность была обусловлена исключительным положением этих племен, территории которых подвергались вторжениям как с севера, так и с востока и которые воспользовались первыми в целях защиты от вторых. К Риму Востока[72] варягов влекла та же магическая сила, которая влекла других северных варваров к Риму Запада. Самый факт перемещения русской столицы – Рюрик избрал для нее Новгород, Олег перенес ее в Киев, а Святослав пытался утвердить ее в Болгарии, – несомненно, доказывает, что завоеватель только нащупывал себе путь и смотрел на Россию лишь как на стоянку, от которой надо двигаться дальше в поисках империи на юге. Если современная Россия жаждет овладеть Константинополем, чтобы установить свое господство над миром, то Рюриковичи, напротив, из-за сопротивления Византии при Цимисхии были вынуждены окончательно установить свое господство в России.

Могут возразить, что здесь победители слились с побежденными скорее, чем во всех других областях, завоеванных северными варварами, что вожди быстро смешались со славянами, о чем свидетельствуют их браки и их имена. Но при этом следует помнить, что дружина, которая представляла собой одновременно их гвардию и их тайный совет, оставалась исключительно варяжской, что Владимир, олицетворяющий собой вершину готической России, и Ярослав, представляющий начало ее упадка, были возведены на престол силой оружия варягов. Если в этот период и нужно признать наличие какого-либо славянского влияния, то это было влияние Новгорода, славянского государства, традиции, политика и стремления которого были настолько противоположны традициям, политике и стремлениям современной России, что последняя смогла утвердить свое существование лишь на его развалинах. При Ярославе верховенство варягов было сломлено, но одновременно исчезают и завоевательные стремления первого периода и начинается упадок готической России. История этого упадка еще больше, чем история завоевания и образования, подтверждает исключительно готический характер империи Рюриковичей.

Нескладная, громоздкая и скороспелая империя, сколоченная Рюриковичами, подобно другим империям аналогичного происхождения, распадалась на уделы, делилась и дробилась между потоками завоевателей, терзалась феодальными войнами, раздиралась на части чужеземными народами, вторгавшимися в ее пределы. Верховная власть великого князя исчезает, поскольку на нее претендовали семьдесят соперничающих князей той же династии. Попытка Андрея Суздальского снова объединить некоторые крупные части империи путем перенесения столицы из Киева во Владимир привела лишь к распространению процесса распада с юга на центр страны. Третий преемник Андрея отказался даже от последней тени былого верховенства – титула великого князя и чисто номинальной феодальной присяги, которую ему еще приносили[73]. Южные и западные уделы по очереди переходили к литовцам, полякам, венграм, ливонцам, шведам. Сам Киев, древняя столица, перестав быть резиденцией великого князя, превратился в заурядный город и был предоставлен своей собственной судьбе. Таким образом, норманнская Россия совершенно сошла со сцены, и те немногие слабые воспоминания, в которых она все же пережила самое себя, рассеялись при страшном появлении Чингисхана. Колыбелью Московии было кровавое болото монгольского рабства, а не суровая слава эпохи норманнов. А современная Россия есть не что иное, как преображенная Московия.

Татарское иго продолжалось с 1237 по 1462 г., более двух столетий[74]. Оно не только подавляло, но оскорбляло и иссушало самую душу народа, ставшего его жертвой. Татаро-монголы установили режим систематического террора; опустошения и массовая резня стали непременной его принадлежностью. Ввиду того что численность татар по сравнению с огромными размерами их завоеваний была невелика, они стремились, окружая себя ореолом ужаса, увеличить свои силы и сократить путем массовых убийств численность населения, которое могло поднять восстание у них в тылу. Кроме того, оставляя после себя пустыню, они руководствовались тем же экономическим принципом, в силу которого обезлюдели горные области Шотландии и римская Кампанья, – принципом замещения людей овцами и превращения плодородных земель и населенных местностей в пастбища.

Татарское иго продолжалось целых сто лет, прежде чем Московия вышла из безвестности. Чтобы поддерживать междуусобицы русских князей и обеспечить их рабскую покорность, монголы восстановили значение титула великого князя. Борьба между русскими князьями за этот титул была, как пишет современный автор [168, рр. 213–214], «подлой борьбой, борьбой рабов, главным оружием которых была клевета и которые всегда были готовы доносить друг на друга своим жестоким повелителям; они ссорились из-за пришедшего в упадок престола и могли его достичь только как грабители и отцеубийцы, с руками, полными золота и запятнанными кровью; они осмеливались вступить на престол, лишь пресмыкаясь, и могли удержать его, только стоя на коленях, распростершись и трепеща под угрозой кривой сабли хана, всегда готового повергнуть к своим ногам эти рабские короны и увенчанные ими головы». Именно в этой постыдной борьбе московская линия князей в конце концов одержала верх. В 1328 г. Юрий, старший брат Ивана Калиты, подобрал у ног хана Узбека великокняжескую корону, отнятую у тверской линии с помощью наветов и убийств[75]. Иван I Калита и Иван III, прозванный Великим, олицетворяют Московию, поднимавшуюся благодаря татарскому игу, и Московию, становившуюся независимой державой благодаря исчезновению татарского владычества. Итог всей политики Московии с самого ее появления на исторической арене воплощен в истории этих двух личностей.

Политика Ивана Калиты состояла попросту в следующем: играя роль гнусного орудия хана и заимствуя, таким образом, его власть, он обращал ее против своих соперников-князей и против своих собственных подданных. Для достижения этой цели ему надо было втереться в доверие к татарам, цинично угодничая, совершая частые поездки в Золотую Орду, униженно сватаясь к монгольским княжнам, прикидываясь всецело преданным интересам хана, любыми средствами выполняя его приказания, подло клевеща на своих собственных родичей, совмещая в себе роль татарского палача, льстеца и старшего раба. Он не давал покоя хану, постоянно разоблачая тайные заговоры. Как только тверская линия начинала проявлять некоторое стремление к национальной независимости, он спешил в Орду, чтобы донести об этом. Как только он встречал сопротивление, он прибегал к помощи татар для его подавления. Но недостаточно было только разыгрывать такую роль; чтобы иметь в ней успех, требовалось золото. Лишь постоянный подкуп хана и его вельмож создавал надежную основу для его системы лжи и узурпации. Но каким образом раб мог добыть деньги для подкупа своего господина? Он убедил хана назначить его сборщиком дани во всех русских уделах. Облеченный этими полномочиями, он вымогал деньги под вымышленными предлогами. Те богатства, которые он накопил, угрожая именем татар, он использовал для подкупа их самих. Склонив при помощи подкупа главу русской церкви перенести свою резиденцию из Владимира в Москву[76], он превратил последнюю в религиозный центр и соединил силу церкви с силой своего престола, сделав таким образом Москву столицей империи. При помощи подкупа он склонял бояр его соперников-князей к измене своим властителям и объединял их вокруг себя. Использовав совместное влияние татар-мусульман, православной церкви и бояр, он объединил удельных князей для крестового похода против самого опасного из них – тверского князя[77]. Затем, наглыми попытками узурпации побудив своих недавних союзников к сопротивлению и войне за их общие интересы, он, вместо того чтобы обнажить меч, поспешил к хану. Снова с помощью подкупа и обмана он добился того, что хан лишил жизни его соперников-родичей, подвергнув их самым жестоким пыткам. Традиционная политика татар заключалась в том, чтобы обуздывать одних русских князей при помощи других, разжигать их усобицы, приводить их силы в равновесие и не давать усилиться ни одному из них. Иван Калита превратил хана в орудие, посредством которого избавился от наиболее опасных соперников и устранил всякие препятствия со своего пути к узурпации власти. Он не завоевывал уделы, а незаметно обращал права татар-завоевателей исключительно в свою пользу. Он обеспечил наследование за своим сыном теми же средствами, какими добился возвышения Великого княжества Московского, в котором так странно сочетались княжеское достоинство с рабской приниженностью. За все время своего правления он ни разу не уклонился от намеченной им для себя политической линии, придерживаясь ее с непоколебимой твердостью и проводя ее методически и дерзко. Таким образом он стал основателем московитской державы, и характерно, что народ прозвал его Калитой, то есть денежным мешком, так как именно деньгами, а не мечом проложил он себе путь. Именно в период его правления наблюдался внезапный рост Литовской державы, которая захватывала русские уделы с запада, между тем как давление татар с востока сплачивало их воедино. Не осмеливаясь избавиться от одного бесчестья, Иван, по-видимому, стремился преувеличивать другое. Ни обольщения славой, ни угрызения совести, ни тяжесть унижения не могли отклонить его от пути к своей цели. Всю его систему можно выразить в нескольких словах: макиавеллизм раба, стремящегося к узурпации власти. Свою собственную слабость – свое рабство – он превратил в главный источник своей силы.

Политику, начертанную Иваном I Калитой, проводили и его преемники: они должны были только расширить область ее применения. Они следовали ей усердно, непреклонно, шаг за шагом. Поэтому от Ивана I Калиты мы можем сразу перейти к Ивану III, прозванному Великим.

В начале своего правления (1462–1505) Иван III был еще данником татар, удельные князья еще оспаривали его власть. Новгород, глава русских республик, властвовал над северной Россией, Польско-Литовское государство стремилось завоевать Московию, наконец, ливонские рыцари еще не были обезоружены. К концу его правления мы видим Ивана III сидящим на независимом троне, рядом с ним – дочь последнего византийского императора, у ног его – Казань, обломки Золотой Орды стекаются к его двору, Новгород и другие русские республики порабощены, Литва лишена ряда своих владений, а ее государь – орудие в руках Ивана, ливонские рыцари побеждены. Изумленная Европа, в начале правления Ивана едва знавшая о существовании Московии, стиснутой между татарами и литовцами, была ошеломлена внезапным появлением на ее восточных границах огромной империи, и сам султан Баязид, перед которым Европа трепетала, впервые услышал высокомерную речь московита. Каким же образом Ивану удалось совершить эти великие дела? Был ли он героем? Сами русские историки изображают его заведомым трусом.

Рассмотрим вкратце главные направления его борьбы в той последовательности, в которой он их начинал и доводил до конца, – его борьбу с татарами, с Новгородом, с удельными князьями и, наконец, с Польско-Литовским государством.

Иван освободил Московию от татарского ига не одним смелым ударом, а в результате почти двадцатилетнего упорного труда. Он не сокрушил иго, а избавился от него исподтишка. Поэтому свержение этого ига казалось больше делом природы, чем рук человеческих. Когда татарское чудовище наконец испустило дух, Иван явился к его смертному одру скорее как врач, предсказавший смерть и использовавший ее в своих интересах, чем как воин, нанесший смертельный удар. С освобождением от иноземного ига дух каждого народа поднимается – у Московии под властью Ивана наблюдается как будто его упадок. Достаточно сравнить Испанию в ее борьбе против арабов с Московией в ее борьбе против татар.

Когда Иван вступил на престол, Золотая Орда уже давно была ослаблена: изнутри – жестокими междуусобицами, извне – отделением от нее ногайских татар, вторжениями Тимура-Тамерлана, появлением казачества и враждебными действиями крымских татар. Московия, напротив, неуклонно следуя политике, начертанной Иваном Калитой, стала необъятной громадой, стиснутой татарскими цепями, но вместе с тем крепко сплоченной ими. Ханы, словно под воздействием каких-то чар, продолжали служить орудием расширения и сплочения Московии. Они намеренно усиливали могущество православной церкви, которая в руках московитских великих князей оказалась опаснейшим оружием против них самих.

Чтобы восстать против Орды, московиту не надо было изобретать ничего нового, а только подражать самим татарам. Но Иван не восставал. Он смиренно признавал себя рабом Золотой Орды. Через подкупленную татарскую женщину он склонил хана к тому, чтобы тот приказал отозвать из Московии монгольских наместников. Подобными незаметными и скрытыми действиями он хитростью выманил у хана одну за другой такие уступки, которые все были гибельными для ханской власти. Таким образом, могущество было им не завоевано, а украдено. Он не выбил врага из его крепости, а хитростью заставил его уйти оттуда. Все еще продолжая падать ниц перед послами хана и называть себя его данником, он уклонялся от уплаты дани под вымышленными предлогами, пускаясь на все уловки беглого раба, который не осмеливается предстать перед лицом своего хозяина, а старается только улизнуть за пределы досягаемости. Наконец монголы пробудились от своего оцепенения, и пробил час битвы. Иван, содрогаясь при одной мысли о вооруженном столкновении, пытался искать спасения в своей собственной трусости и обезоружить гнев врага, отводя от него объект, на который тот мог бы обрушить свою месть. Его спасло только вмешательство крымских татар, его союзников. Против второго нашествия Орды он для видимости собрал столь превосходящие силы, что одного слуха об их численности было достаточно, чтобы отразить нападение. Во время третьего нашествия он позорно дезертировал, покинув армию в 200 000 человек. Принужденный против воли вернуться, он сделал попытку сторговаться на унизительных условиях и в конце концов, заразив собственным рабским страхом свое войско, побудил его к всеобщему беспорядочному бегству. Московия тогда с тревогой ожидала своей неминуемой гибели, как вдруг до нее дошел слух, что Золотая Орда была вынуждена отступить вследствие нападения на ее столицу крымского хана. При отступлении она была разбита казаками и ногайскими татарами. Таким образом, поражение превратилось в успех. Иван победил Золотую Орду, не вступая сам в битву с нею. Бросив ей вызов и сделав вид, что желает битвы, он побудил Орду к наступлению, которое истощило последние остатки ее жизненных сил и поставило ее под смертельные удары со стороны племен ее же собственной расы, которые ему удалось превратить в своих союзников. Одного татарина он перехитрил с помощью другого. Хотя огромная опасность, которую он на себя навлек, не смогла заставить его проявить даже каплю мужества, его удивительная победа ни на одну минуту не вскружила ему голову. Действуя крайне осторожно, он не решился присоединить Казань к Московии, а передал ее правителям из рода Менгли-Гирея, своего крымского союзника, чтобы они, так сказать, сохраняли ее для Московии. При помощи добычи, отнятой у побежденных татар, он опутал татар победивших. Но если этот обманщик был слишком благоразумен, чтобы перед свидетелями своего унижения принять вид завоевателя, то он вполне понимал, какое потрясающее впечатление должно произвести крушение татарской империи на расстоянии, каким ореолом славы он будет окружен и как это облегчит ему торжественное вступление в среду европейских держав. Поэтому перед иностранными государствами он принял театральную позу завоевателя, и ему действительно удавалось под маской гордой обидчивости и раздражительной надменности скрывать назойливость монгольского раба, который еще не забыл, как он целовал стремя у ничтожнейшего из ханских посланцев. Он подражал, только в более сдержанном тоне, голосу своих прежних господ, приводившему в трепет его душу. Некоторые постоянно употребляемые современной русской дипломатией выражения, такие, как великодушие, уязвленное достоинство властелина, заимствованы из дипломатических инструкций Ивана III.

Справившись с Казанью, он предпринял давно задуманный поход против Новгорода, главы русских республик. Если свержение татарского ига являлось в его глазах первым условием величия Московии, то вторым было уничтожение русской вольности. Так как Вятская республика объявила себя нейтральной по отношению к Московии и Орде, а Псковская республика с ее двенадцатью пригородами обнаружила признаки недовольства, Иван начал льстить последней и сделал вид, что забыл о первой, тем временем сосредоточив все свои силы против Великого Новгорода, с падением которого, он понимал, участь остальных русских республик будет решена. Удельных князей он соблазнил перспективой участия в разделе этой богатой добычи, а бояр привлек на свою сторону, использовав их слепую ненависть к новгородской демократии. Таким образом, ему удалось двинуть на Новгород три армии и подавить его превосходящими силами. Но затем, чтобы не сдержать данного князьям обещания и не изменить своему неизменному «vos non vobis»[78] и вместе с тем опасаясь, что из-за недостаточной предварительной подготовки еще не сможет поглотить Новгород, он счел нужным проявить неожиданную умеренность и удовольствоваться одним лишь выкупом и признанием своего сюзеренитета. Однако в грамоту, в которой эта республика изъявляла покорность, ему ловко удалось включить несколько двусмысленных выражений, делавших его ее высшим судьей и законодателем. Затем он стал разжигать распри между патрициями и плебеями, потрясавшие Новгород так же, как Флоренцию. Воспользовавшись некоторыми жалобами плебеев, он снова явился в Новгород, сослал в Москву закованными в цепи тех знатных людей, которые, как ему было известно, относились к нему враждебно, и нарушил древний закон республики, в силу которого «никто из граждан никогда не может быть подвергнут суду или наказанию за пределами ее территории». С той поры он стал верховным арбитром. «Никогда, – говорят летописцы, – никогда еще со времен Рюрика не бывало подобного случая. Никогда еще великие князья киевские и владимирские не видели, чтобы новгородцы приходили к ним и подчинялись им, как своим судьям. Лишь Иван сумел довести Новгород до сего унижения».

Семь лет потратил Иван на то, чтобы разложить республику с помощью своей судебной власти. Когда же он счел, что силы Новгорода истощились, то решил, что настало время заявить о себе. Чтобы сбросить личину умеренности, ему нужно было, чтобы Новгород сам нарушил мир. Поэтому если раньше он прикидывался спокойным и терпеливым, то теперь, разыграл внезапный взрыв ярости. Подкупив посла республики, чтобы тот на публичной аудиенции величал его государем, Иван немедленно потребовал всех прав самодержца, то есть самоупразднения республики. Как он и предвидел, Новгород ответил на это посягательство восстанием, избиением знати и тем, что передался Литве. Тогда этот московитский современник Макиавелли, приняв вид оскорбленной добродетели, стал жаловаться: «Новгородцы сами добивались того, чтобы он стал их государем; а когда, уступая их желаниям, он наконец принял на себя этот титул, они отреклись от него и имели дерзость объявить его лжецом перед лицом всей России; они осмелились пролить кровь своих соотечественников, остававшихся ему верными, и предать бога и священную русскую землю, призвав в ее пределы чужую религию и иноземного владыку».

Подобно тому как после первого своего нападения на Новгород он открыто вступил в союз с плебеями против патрициев, так теперь Иван вступил в тайный заговор с патрициями против плебеев. Он двинул объединенные силы Московии и ее вассалов против республики. После ее отказа безоговорочно подчиниться он повторил прием татар – · побеждать путем устрашения. В течение целого месяца он теснее и теснее стягивал вокруг Новгорода кольцо огня и разорения, держа постоянно над ним меч и спокойно ожидая, пока раздираемая распрями республика не пройдет через все стадии дикого исступления, мрачного отчаяния и покорного бессилия. Новгород был порабощен. То же произошло и с другими русскими республиками. Любопытно посмотреть, как Иван использовал самый момент победы, чтобы ковать оружие против тех, кто добыл эту победу. Присоединив земли новгородского духовенства к своим владениям, он обеспечил себе средства для подкупа бояр, чтобы впредь использовать их против князей, и для наделения поместьями детей боярских, чтобы в будущем использовать их против бояр. Стоит еще отметить те изощренные усилия, которые Московия, так же как и современная Россия, постоянно прилагала для расправы с республиками. Началось с Новгорода и его колоний, затем наступила очередь казачьей республики, завершилось все Польшей. Чтобы понять, как Россия раздробила Польшу, нужно изучить расправу с Новгородом, продолжавшуюся с 1478 по 1528 год.

Казалось, Иван сорвал цепи, в которые монголы заковали Московию, только для того, чтобы опутать ими русские республики. Казалось, он поработил эти республики только для того, чтобы поступить так же с русскими князьями. В течение двадцати трех лет он признавал их независимость, терпел дерзости и сносил даже их оскорбления. Теперь благодаря низвержению Золотой Орды и падению республик он стал настолько сильным, а князья, с другой стороны, такими слабыми в результате влияния московского князя на их бояр, что Ивану достаточно было лишь продемонстрировать свою силу, чтобы исход борьбы был решен. Тем не менее он не сразу отказался от своих осторожных приемов. Он избрал тверского князя, самого могущественного из русских феодалов, в качестве первого объекта своих действий. Он начал с того, что вынудил его к наступлению и союзу с Литвой, а потом объявил его предателем; далее, запугав этого князя, добился от него ряда уступок, которые лишили его возможности сопротивляться. Затем он использовал то ложное положение, в которое эти уступки поставили князя по отношению к его собственным подданным, и тогда уже стал ждать, каковы будут последствия этих действий. Все это закончилось тем, что тверской князь отказался от борьбы и бежал в Литву. Присоединив Тверь к Московии, Иван с огромной энергией продолжал осуществление своего давно задуманного плана. Прочие князья приняли свое низведение до степени простых наместников почти без сопротивления. Оставались еще два брата Ивана. Одного из них Иван убедил отказаться от своего удела, другого завлек ко двору, лицемерными проявлениями братской любви усыпил его бдительность и приказал убить.

Мы дошли теперь до последней великой борьбы Ивана – борьбы с Литвой. Она началась с его вступлением на престол и закончилась только за несколько лет до его смерти. В течение 30 лет он ограничивался в этой борьбе тем, что вел дипломатическую войну, разжигая и усугубляя внутренние распри между Литвой и Польшей, склоняя на свою сторону недовольных русских феодалов из Литвы и парализуя своего противника натравливанием на него других его врагов: Максимилиана Австрийского, Матвея Корвина Венгерского и, главным образом, Стефана, молдавского господаря, которого он привлек к себе посредством брака, а также, наконец, Менгли-Гирея, оказавшегося таким же сильным орудием против Литвы, как и против Золотой Орды. Тем не менее после смерти короля Казимира и вступления на престол слабого Александра, когда литовский и польский престолы временно разделились, когда обе эти страны взаимно истощили свои силы в междуусобной борьбе, когда польское дворянство, поглощенное своими усилиями ослабить королевскую власть, с одной стороны, крестьянство и горожан – с другой, покинуло Литву и допустило уменьшение ее территории в результате одновременных вторжений Стефана Молдавского и Менгли-Гирея, когда, таким образом, слабость Литвы стала очевидной, Иван понял, что пришла возможность использовать свою силу и что все условия для успешного выступления с его стороны налицо. И все же он не пошел дальше театральной военной демонстрации – сбора ошеломляющего своей численностью войска. Как он в точности предвидел, теперь было достаточно лишь сделать вид, что он желает битвы, чтобы заставить Литву капитулировать. Он добился признания в договоре тех захватов, которые исподтишка были совершены во время правления короля Казимира, и, к неудовольствию Александра, навязал ему одновременно и свой союз, и свою дочь. Союз он использовал, чтобы запретить Александру защищаться от нападений, подстрекателем которых являлся сам тесть, а дочь – для того, чтобы разжечь религиозную войну между нетерпимым королем-католиком и преследуемыми им его подданными православного вероисповедания. Воспользовавшись этой смутой, Иван рискнул наконец обнажить меч и захватил находившиеся под властью Литвы русские уделы вплоть до Киева и Смоленска.

Православное вероисповедание служило вообще одним из самых сильных орудий в его действиях. Но кого избрал Иван, чтобы заявить претензии на наследие Византии, чтобы скрыть под мантией порфирородного клеймо монгольского рабства, чтобы установить преемственность между престолом московитского выскочки и славной империей святого Владимира[79], чтобы в своем собственном лице дать православной церкви нового светского главу? Римского папу. При папском дворе жила последняя византийская принцесса. Иван выманил ее у папы, дав клятву отречься от своей веры – клятву, от которой приказал своему собственному примасу освободить себя.

Между политикой Ивана III и политикой современной России существует не сходство, а тождество – это докажет простая замена имен и дат. Иван III в свою очередь лишь усовершенствовал традиционную политику Московии, завещанную ему Иваном I Калитой. Иван Калита, раб монголов, достиг величия, имея в руках силу самого крупного своего врага – татар, – которую он использовал против более мелких своих врагов – русских князей. Он мог использовать силу татар лишь под вымышленными предлогами. Вынужденный скрывать от своих господ силу, которую в действительности накопил, он вместе с тем должен был ослеплять своих собратьев-рабов властью, которой не обладал. Чтобы решить эту проблему, он должен был превратить в систему все уловки самого низкого рабства и применять эту систему с терпеливым упорством раба. Открытая сила сама могла входить в систему интриг, подкупа и скрытых узурпаций лишь в качестве интриги. Он не мог ударить, не дав предварительно яда. Цель у него была одна, а пути ее достижения многочисленны. Вторгаться, используя обманным путем враждебную силу, ослаблять эту силу именно этим использованием и, в конце концов, ниспровергнуть ее с помощью средств, созданных ею же самой, – эта политика была продиктована Ивану Калите специфическим характером как господствующей, так и порабощенной расы. Его политика стала также политикой Ивана III. Такова же политика и Петра Великого, и современной России, как бы ни менялись название, местопребывание и характер используемой враждебной силы. Петр Великий действительно является творцом современной русской политики. Но он стал ее творцом только потому, что лишил старый московитский метод захватов его чисто местного характера, отбросил все случайно примешавшееся к нему, вывел из него общее правило, стал преследовать более широкие цели и стремиться к неограниченной власти, вместо того чтобы устранять только известные ограничения этой власти. Он превратил Московию в современную Россию тем, что придал ее системе всеобщий характер, а не тем лишь, что присоединил к ней несколько провинций.

Подведем итог. Московия была воспитана и выросла в ужасной и гнусной школе монгольского рабства. Она усилилась только благодаря тому, что стала virtuoso[80] в искусстве рабства. Даже после своего освобождения Московия продолжала играть свою традиционную роль раба, ставшего господином. Впоследствии Петр Великий сочетал политическое искусство монгольского раба с гордыми стремлениями монгольского властелина, которому Чингисхан завещал осуществить свой план завоевания мира.

1. «Монгольское нашествие, думаем, определило во многом то „азиатское начало“, которое обернулось на Руси крепостным правом и лютым самодержавием» (стр. 31).

2. «Точной статистики, конечно, нет, но, по мнению некоторых исследователей, например, 40-миллионное население тогдашнего Ирана (немного меньше, чем ныне!) сократилось после монгольского удара более чем в четыре раза!

Завоеватели многих убили, иных увели в плен, однако большая часть жизней была взята голодом, так как нашествие разрушило каналы, сожгло поля…

Потери, вполне сопоставимые с атомной войной.

Нечто подобное было, по-видимому, на Руси и в других странах, по которым прошли орды Чингисхана и Батыя (сто лет спустя примерно такой же «ядерный» удар нанесет Европе чума – черная смерть, уносившая каждого третьего, а кое-где второго).

Совершенно сегодняшними кажутся поэтому переживания замечательного миротворца XIII века монаха Плано Карпини[81]. Ежедневно рискуя жизнью, через невообразимые пространства и десятки враждующих племен, по областям, разграбленным и сожженным монголами (в частности, через Киев), он провез от Франции до Монголии письмо римского папы великому хану с предложениями мира. После длительных проволочек и унижений хан вручил Карпини ответное письмо, которое лишь в XX веке было отыскано учеными в архиве Ватикана. Письмо, дышащее угрозой, заставляющее раздробленную Европу трепетать перед страшной карой – неотразимым, казалось бы, нашествием кочевников. Сейчас-то мы спокойны за предков: удар не состоялся, монгольская держава начала распадаться; в XX веке, имея представления о том, что нам грозит, мы способны, как никто, понять, что им грозило…

Великое и страшное нашествие на четверть тысячелетия отрезало Россию от европейских связей, европейского развития.

Невозможно, конечно, согласиться с парадоксальным мнением Л. Н. Гумилева, будто монгольское иго было лучшим уделом для Руси, ибо, во-первых, спасло ее от ига немецкого, а во-вторых, не могло столь болезненно затронуть самобытность народа, как это произошло бы при более культурных немецких захватчиках. Не верю, будто такой эрудит, как Гумилев, не знает фактов, которыми его легко оспорить; увлеченный своей теорией, он впадает в крайность и не замечает, к примеру, что силы «псов-рыцарей» были несравнимо слабее монгольских: Александр Невский остановил их войском одного княжества. Отнюдь не восхваляя какое-либо чужеземное владычество вообще, напомню, что монгольское иго было ужасным; что прежде всего и более всего оно ударило по древнерусским городам, великолепным очагам ремесла, культуры (целый ряд искусств и ремесел после того был совершенно утрачен, и даже секрет производства забыт).

А ведь именно города были носителями торгового начала, товарности, будущей буржуазности – пример Европы налицо!

Ни к чему, полагаем, отыскивать положительные стороны такого ига по сравнению с абстрактным, не существовавшим и неосуществимым тогда игом немецким. Прежде всего потому, что результат прихода Батыя прост и страшен: население, уменьшившееся в несколько раз; разорение, угнетение, унижение; упадок как княжеской власти, так и ростков свободы, о которых мы говорили; сожженным деревням легче поднять голову – их «технология» сравнительно проста, городам же, таким, как Киев, Владимир, нанесен удар сокрушительный: целые десятилетия они не могли прийти в себя от этого удара.

Наконец, простая статистика: 10–12 крупных русских княжеств перед 1237 годом (появление Батыя), к концу XIII столетия (влияние главного, Владимирского князя значительно ослабело) число их в несколько раз больше – раздробленность, упадок.

Монголы сломали одну российскую историческую судьбу и стимулировали другую; то же относится и к другим побежденным, растерзанным народам. Однако здесь – никакого повода для шовинизма; так складывались исторические судьбы. Завоевав полмира, ордынцы тем самым отравляли собственную цивилизацию, придавали ей черты неестественности, уродливого паразитизма, загнивания, и отсюда начался их будущий упадок…» (стр. 31–33).

3. «Однако еще раз повторим пусть и очень известные строки Пушкина: „Образующееся (европейское) просвещение было спасено растерзанной и издыхающей Россией… Татары не походили на мавров. Они, завоевав Россию, не подарили ей ни алгебры, ни Аристотеля“« (стр. 34).

«Миссия России – защита и освобождение маленьких народов. России предстоит еще быть оплотом против монгольского Востока. Но для этого она прежде всего должна освободиться от всего монгольско-восточного в себе самой» (стр. 126).

«…Татаро-монголы, огнем и мечом покорившие Русь, разорившие ее непомерной и унизительной данью, которую платила она на протяжении многих столетий, оставившие после себя пустыню и продавшие в рабство цвет русской молодежи, вдруг оказываются в пылу гумилевской полемики ангелами-хранителями русской государственности от злодейской Европы. Сведенная в краткую формулу, российская история XIII–XIV веков выглядит, по Гумилеву, так: когда „Западная Европа набрала силу и стала рассматривать Русь как очередной объект колонизации… рыцарям и негоциантам помешали монголы“. Какой же здесь может быть разговор об „иге“?

Что за иго, когда «Великороссия… добровольно объединилась с Ордой благодаря усилиям Александра Невского, ставшего приемным сыном Батыя»? Какое иго, когда на основе этого добровольного объединения возник «этнический симбиоз» Руси с народами Великой степи – от Волги до Тихого океана – и из этого «симбиоза» как раз и родился великорусский этнос: «смесь славян, угро-финнов, аланов и тюрков слилась в великорусской национальности»?

Конечно, старый, распадающийся, вступивший в «фазу обскурации» славянский этнос сопротивлялся рождению нового: «обывательский эгоизм… был объективным противником Александра Невского и его ближних бояр, то есть боевых товарищей». Но в то же время «сам факт наличия такой контроверзы показывает, что наряду с процессами распада появилось новое поколение – героическое, жертвенное, патриотическое… в XIV веке их дети и внуки… были затравкой нового этноса, впоследствии названного великороссийским». «Москва перехватила инициативу объединения Русской земли, потому что именно там скопились страстные, энергичные и неукротимые люди».

А теперь суммируем главные вехи рождения нового суперэтноса. Сначала возникают «пассионарии», люди, способные жертвовать собой во имя возрождения и величия своего этноса, провозвестники будущего. Затем некий «страстный гений» сплачивает вокруг себя опять же «страстных, энергичных, неукротимых людей» и ведет их к победе. Возникает «контроверза», новое борется с «обывательским эгоизмом» старого этноса. Но в конце концов «пассионарность» так широко распространяется посредством «мутаций», что старый этнос сдается на милость победителя. Из его обломков возникает новый.

И это все, что предлагает нам Гумилев в качестве критерия новизны «суперэтноса». Но ведь перед нами лишь универсальный набор признаков любого крупного политического изменения, одинаково применимый ко всем революциям и реформациям в мире» (стр. 110).

«…Тема противопоставления благородных монголов русским дикарям вообще одна из основных, пронизывающих все бесчисленные публикации и выступления Л. Гумилева. Неоднократно поднимается этот вопрос и в последней беседе, о чем еще будет сказано. Пока же напомним, в чем заключается по Гумилеву, та особая нравственность, побуждавшая монголов завоевывать и уничтожать безнравственные народы.

Монгольская держава возникла в результате длительных междуусобных войн, в ходе которых разные роды стремились уничтожить или подчинить соседей. В итоге сложилась иерархия родов с жесточайшей дисциплиной и борьбой за место в иерархии главным образом путем заговоров, частичных переворотов и убийств. Борьба с самого начала велась за пастбища, стада, иное имущество, и, естественно, обратилась на немонгольских соседей, которым в лучшем случае предназначалась роль низшего звена иерархии. Монгольские сказания передают своеобразный жизненный идеал Чингисхана: «Наслаждение и блаженство человека состоит в том, чтобы покорить мятежников и победить врага, взять то, что он имеет, заставить вопить служителей его, заставить течь слезы по щекам их, сидеть на их приятно идущих жирных конях, целовать румяные ланиты и алые уста их жен». Коварство служило важным оружием во внутренних смутах и тем более в войнах с другими народами. Ни одна мировая империя древности не имела такой «разведки» (те самые «послы», о которых постоянно печется Л. Гумилев). Подкуп, опора на изменников и перебежчиков – также оружие, созданное во внутренних войнах и постоянно оттачиваемое в завоевательных походах. Почти стомиллионный Китай был завоеван с помощью продажных чиновников – каковых немало в любой деспотической системе. Многолюдные и хорошо укрепленные среднеазиатские города были взяты с помощью китайской осадной техники, многими тысячами использованной при осаде городов вместе с китайским обслуживающим персоналом…»

«…Когда-то к месту и чаще не к месту ссылались на „классиков“. Сейчас это нечто вроде дурного тона. И все-таки хочется напомнить слова одного автора, отнюдь не симпатизировавшего славянам: „Это было иго, которое не только подавляет, но растлевает и иссушает самую душу народа, который ему подпал. Монгольские татары установили режим систематического террора, орудием которого были грабежи и массовые убийства“. Да, это Маркс. На расстоянии он рассмотрел то, что иные не замечают вблизи. Почему?

Какого-то фантазера понять можно. Можно и объяснить его привязанность к насильникам и презрение к жертвам: это искаженная реакция на беды, которые ему пришлось претерпеть в стране, где и поныне живут потомки уцелевших в той давней резне. Можно понять и потомков булгар или половцев, которые по ошибки мнят себя наследниками Чингисхана и Тохтамыша. Но как понять тех, кто организует пропаганду этих псевдоисторических сочинений? Что это? Способ пробудить попранное чувство собственного достоинства через оскорбление предков? Или же до конца подавить волю к сопротивлению у последнего окопа борьбы за выживание? А иного не дано: ведь «концепция» многократно отвергалась в силу ее полной несовместимости с фактами.» (стр. 256–257).

«…Каковы были непосредственные результаты татарского нашествия? Как это часто бывало в ранней русской истории, письменные источники содержат поразительно мало сведений, позволяющих сделать какое-либо обоснованное заключение о реальном ущербе, политическом, культурном или экономическом, нанесенном татарами. Нет никаких указаний на численность потерь среди дружинников или гражданского населения, мы не знаем, сколько было захвачено в плен. Летописцы, путешественники и историки того времени упорно отказываются привести хотя бы преувеличенные цифры: они либо хранят молчание, как в случае с Киевом, либо пугают своих читателей беспомощными гиперболами („Черньци и черници, старыя, и попы, и слепыя, и хромыя, и слукыя, и трудоватыя (и горбатых, и больных)… и люди все иссекоша“ [110, т. 1, стб. 462]. „Татарове… избиша князя и княгыню, и мужи, и жены, и дети, черньца и черноризиць, иерея (священников), овы огнемь, а инех мечемь…“) [94, стр. 75, 287]. Путешественники более позднего времени, посол папы Иоанн де Плано Карпини и францисканский монах Вильгельм Рубрук, правда, говорят о пленных, уведенных в кочевье или в рабство, а восточные историки (Рашид ад-Дин, Ибн-ал-Асир), как и Иоанн де Плано Карпини, сообщают о том, что татары систематически угоняли опытных ремесленников и мастеровых из завоеванных городов. Археологические данные о физическом уничтожении и культурном притеснении слишком скудны, чтобы дать сколько-нибудь реальную картину состояния русских городов и сельской местности после нашествия. Советский историк Б. А. Рыбаков в своем фундаментальном труде „Ремесло Древней Руси“ пишет, что русские земли „были в значительной степени обескровлены… по целому ряду производств мы можем проследить падение или даже полное забвение сложной техники, огрубение и опрощение ремесленной промышленности во второй половине XIII в.“. Его выводы базируются в основном на отсутствии в захоронениях XIII и XIV веков таких предметов, как украшенные пряслицы, бусы, амулеты и браслеты, исчезновении глиняной посуды, керамики и эмалевых изделий, характерных для археологического слоя XII и начала XIII века [127, стр. 525–538].

Конечно, строительство соборов, церквей и монастырей на северо-востоке Руси замедлилось в период после нашествия и было далеко не столь бурным, как в XII и начале XIII столетия. Но строительство никогда не прекращалось полностью: в крупных городах работали архитекторы и каменщики, есть свидетельства о большом строительстве во Владимире и в Ростове во второй половине XIII века. Более того, вскоре возникли новые архитектурные школы в Твери и Москве, где в XIV веке строительство расцвело [27, т. 2, стр. 131–138].

Внутренняя торговля пришла в серьезный упадок по причине разорения городских ремесел и неспособности городов удовлетворить потребности деревень [174, р. 343;, стр. 534]; но и этот вывод базируется, в основном, на сообщениях Плано Карпини, Рашид ад-Дина и Ибн-ал-Асира, согласно которым ремесленников и мастеровых угоняли из завоеванных городов, что находит очень незначительное подтверждение в археологических данных. Что касается сельского хозяйства, то мало что свидетельствует о том, что оно сколько-нибудь пострадало. Действительно, как указвает Б. А. Рыбаков, татары осмотрительно оставили крестьян в покое, чтобы те могли, говоря словами Ипатьевской летописи, «орют пшеницю и проса» [127, стр. 525; 110, т. 2, стб. 792].

Как оценить масштаб разрушений? Как видно из описания похода Батыя на Русь, городами, которые мы твердо можем считать захваченными татарами и, очевидно, пострадавшими от этого, были Рязань, Владимир, Торжок на северо-востоке, Козельск, Южный Переяславль, Чернигов, Киев, Колодяжин и Каменец на юге, Галич и Владимир-на-Волыни на юго-западе. Относительно остальных одиннадцати городов, про которые сообщается, что они были захвачены татарами или лежали на их пути, нет никаких свидетельств в пользу того, что они каким-то образом пострадали, – в самом деле, захватчики могли просто обойти стороной многие из них[82]. Даже о тех городах, про которые есть основания считать, что они действительно были захвачены, отсутствуют данные, свидетельствующие о полном разрушении. Правда, Иоанн де Плано Карпини, путешествовавший в районе Киева пять лет спустя после падения города, говорит, что от Киева «почти ничего не осталось, в настоящее время (1245 год) в нем едва насчитывается 200 домов, а его население содержится в полном рабстве», но тут же сообщает, что татары «разрушили всю Русь» [170, р. 30]. Летопись, которая содержит столь яркое описание взятия Киева (Ипатьевская), не упоминает ни о разрушении каких-либо зданий, ни даже о массовом избиении жителей; сообщается только о проломе городских стен и о падении – из-за скопления людей на хорах – стен Десятинной церкви. Что касается северных летописей, то Лаврентьевская упоминает о падении матери городов русских в двух коротких предложениях, а Новгородская первая и вовсе игнорирует это событие. Те же летописи не содержат никаких упоминаний о Чернигове или Южном Переяславле в период после нашествия. Создается впечатление, что после нашествия у северных летописцев еще более сузился кругозор и они считали эти два города, а заодно Киев и Смоленск лежащими теперь вне сферы их интересов. Действительно, за вторую половину XIII века мы практически не имеем сведений ни об одном из южнорусских районов, ни о том, какие князья, если они были, правили там: вероятно, большая часть русских земель перешла непосредственно под контроль татар [37].

Рязань, по-видимому, частью была разрушена; в компилятивной «Повести о разорении Рязани» упоминается, что «великая церковь» (Успенский собор) «погоре и почернеша» [26, стр. 15], хотя в единственной летописи, сообщающей некоторые подробности о взятии Рязани, говорится только об избиении жителей, и то словами обычных клише. Что касается самого Владимира, то о материальном разрушении почти нет свидетельств. Хотя великий Успенский собор был якобы сожжен в 1238 году, он еще стоял и в нем совершалась служба в следующем году, когда там хоронили великого князя Юрия [110, т. 1, стб. 467–468]. Ничто не указывает и на то, что пострадали другие главные церкви города: Александр Невский был похоронен в церкви монастыря Рождества Богородицы в 1263 году [94, стр. 312], и нигде не упоминается о повреждении построенного в 1190 году Всеволодом III дворцового Дмитриевского собора.

Вряд ли можно сомневаться в том, что в Северо-Восточной и Южной Руси были разрушения в результате нашествий Батыя. Но трудно сказать, как долго продолжалась разруха. В замечательно короткое время все вернулось в свою (или почти свою) колею. В Рязани, например, старший из уцелевших князей, Ингварь Ингваревич, который, к счастью для него, находился в Чернигове во время нападения Батыя, быстро начал деятельность по восстановлению княжества. Финал «Повести о разорении Рязани» описывает последствия нашествия таким образом: «Благоверный великий князь Ингварь Ингваревич… сяде на столе отца своего… И обнови землю Резаньскую, и церкви постави, и манастыри согради, и пришелцы утеши, и люди собра. И бысть радость Христианом, их же избави Бог… от безбожнаго зловернаго царя Батыя» [26, стр. 18–19].

А. Л. Монгайт, советский археолог и историк Рязани, подтверждает, что Рязань была быстро восстановлена и что, несмотря на то что некоторые ремесла были уничтожены, а торговые связи ослаблены, это княжество вскоре вернулось к нормальной жизни [90, стр. 355–359]. Летописцы северо-востока Руси рисуют похожую картину восстановления и подъёма при новом великом князе владимирском, Ярославе Всеволодовиче, и подчеркивают, что период, последовавший за событиями 1238 года, был в Суздальской земле спокойным. Действительно, летописцы как Новгорода, так и Владимира проявляют больше интереса к деятельности Ярослава и его сына Александра на западе, чем к последствиям нашествия на остальную Русь. В целом это совершенно не похоже на застой и болезненно медленное восстановление после разрушительной войны. «Великое освящение» дворцовой Борисоглебской церкви в Кидекше возле Суздаля в 1239 году успешные действия Александра Невского на северо-западе (победы над шведами и немецкими рыцарями в 1240 и 1242 годах соответственно), разгром Ярославом литовцев, вторгшихся на территорию Смоленска в 1239 году, – все это свидетельствует либо о способности русских быстро восстановить свое хозяйство на севере, либо о том, что Суздальская земля не была поставлена на колени татарским нашествием.

Что касается влияния нашествия на связи Руси с внешним миром, то опять мы имеем слишком мало данных, позволяющих сделать какое-либо обоснованное заключение по этому вопросу. Можно предположить, что торговые связи Руси с Западом пострадали не столько из-за татарских опустошений в 30-х годах XIII века, сколько по причине участившихся после нашествия нападений со стороны западных соседей Руси: шведов, немцев и литовцев, – что сделало затруднительным использование торговых путей к морю. И все же торговля с Западом как из Новгорода и Смоленска, так и через эти города, каждый из которых не пострадал от татар, потерпела, по-видимому, относительно небольшие изменения, особенно торговля с Балтикой, т.е. с Ригой, Готландом и Любеком, что подтверждается различными торговыми договорами второй половины XIII века. Еще труднее установить, в какой степени сократилась или увеличилась в результате нашествия восточная торговля. Некоторые историки считают, что уничтожение Волжской Булгарии временно прервало движение товаров по Волге [61, стр. 210–211] – основному пути торговли с Востоком, – но мало что свидетельствует о прекращении ввоза и вывоза по маршруту Волга – Каспий из Новгорода, Пскова, Смоленска, Полоцка и Витебска на западе, Владимира и Суздаля на северо-востоке [79].

Итак, мы имеем картину Руси, испытавшей еще один удар степных захватчиков, более грозных, более подготовленных как в военных, так и в мирных делах и более стойких, чем печенеги или половцы. Но Русь вовсе не была такой сокрушенной, разоренной и деморализованной, какой ее пытаются изобразить многие историки нашего времени. Действительно, мало что слышно о южных землях: Киеве, Чернигове и Переяславле второй половины XIII века, – но это не обязательно свидетельствует о физическом разрушении или экономическом застое, а скорее о прекращении потока информации, перерыве или исчезновении киевского летописания и разрыве политических и культурных связей между Суздальской землей и югом Руси. Ничто не говорит и о массовом переселении людей из уязвимых южных земель в относительную безопасность северных районов как прямом результате нашествия Батыя. Если такой сдвиг населения Руси действительно имел место, то, по всей вероятности, он произошел ближе к концу столетия, когда дал о себе знать эффект от повторяющихся карательных набегов татар.

В северо-восточных районах, в новгородских землях, на обширных просторах к северу от Волги, где впоследствии возникли новые важные центры и где, в конце концов, происходило политическое и культурное развитие Московии, образ жизни претерпел, по-видимому, незначительные изменения. В самом деле, в период после нашествия социально-политическая структура Суздальской земли и Новгорода осталась в целом такой же, какой она была раньше, во всяком случае в первые годы после нашествия. Но, как будет видно в следующих главах, посвященных в основном Северо-Западной Руси, присутствие татар Золотой Орды вскоре дало себя знать» (стр. 127–130).

«Если последние шесть лет правления Ярослава были отмечены нехарактерной для него бездеятельностью, можно сказать, пассивностью с его стороны, то те же годы прошли под знаком взлета его сына Александра. Это были годы энергичной деятельности Александра Ярославича на западе и северо-западе: Ярослав, очевидно, доверил сыну оборону границ Новгорода и Пскова.

Еще до татарского нашествия напряженность в этих районах возрастала. В первые три десятилетия XIII века немецкие рыцари из католического ордена ливонских меченосцев (позднее, в 1237 году, они соединились с тевтонским орденом) постепенно продвигались на восток, обходя с севера Западную Двину, в современную Эстонию[83] (называемую в то время Чудь) и Ливонию (на территории современной Латвии). Но никаких нападений на русские земли с начала XIII века и до татарского нашествия не зафиксировано: большая часть военной деятельности немецких рыцарей была направлена либо против местных балтийских племен, либо против постоянно усиливавшегося Литовского государства. Со своей стороны литовцы проявляли все бо?льшую и бо?льшую воинственность, и в русских летописях в 20-е и 30-е годы XIII века зафиксированы их частые нападения на земли Новгорода, Полоцка и Смоленска. Эти нападения, однако, не были частью какого-то плана, не ставили литовцы своей целью и присоединение русских земель. Скорее это было похоже на набеги с целью захвата пленных и разграбления деревень. Настоящая экспансия Литвы, можно сказать, началась в 1238 году, когда правителем стал Миндовг (Миндаугас). Его политикой было постепенное проникновение на соседние территории, и хотя он не добился успеха (ему не удалось закрепиться на землях Новгорода и Пскова), тем не менее он представлял для Александра бо?льшую угрозу, чем немцы на севере. Дело в том, что действительно уязвимыми русскими районами в то время были не Новгород и Псков и даже не северная часть Смоленского княжества, а развалившееся Полоцкое княжество, на территории которого бесчисленные литовские ударные отряды совершали набеги в период до татарского нашествия, и старые земли Турова и Пинска на северо-восточных границах Волынской земли. Важное значение Полоцкого княжества, зажатого между, с одной стороны, Смоленском, где в 1239 году дало себя знать установление власти Ярослава, и, с другой стороны, Литвой, прекрасно понимал Александр – в 1239 году он взял в жены Александру, дочь старшего из полоцких князей, Брячеслава. Свадьба состоялась не в самом Полоцке, но, что существенно, в самом северном городе на смоленской территории, Торопце, т.е. в одном из ключевых городов в обороне Новгородской и Смоленской земель от набегов литовцев [94, стр. 77, 289; 101, стр. 376]. И Александр поддерживал тесные связи с семьей своей жены в Полоцке. Мы знаем, что его первый сын находился в самом восточном городе Полоцкого княжества – Витебске, откуда в 1245 году в преддверии крупномасштабного литовского вторжения Александр перевез его в безопасный Новгород [94, стр. 79, 304].

Но ни Александр, ни Ярослав ничего не смогли сделать, чтобы спасти Полоцк от литовцев. Проводимая Миндовгом жесткая политика централизации и превращение им земель некоторых крупных феодалов в свои вассальные поместья привели к междуусобной войне между Миндовгом и его племянниками, князьями Жемайтии, расположенной на северо-западе Литвы. Печальные обстоятельства этой войны, в которую были вовлечены тевтонские рыцари и Даниил Волынский и Галицкий и которая привела к временному обращению Миндовга в христианство и принятию им короны от архиепископа рижского, здесь не рассматриваются. Необходимо только отметить, что эта война закончилась в начале 50-х годов, сын Миндовга Войшелк (Вайшвилкас) заключил мир, по условиям которого Черная Русь (самый западный район Полоцкого княжества, расположенный в бассейне верхнего Немана и его притоков) была признана частью Литвы [Подробности см.: 101, стр. 377 и далее]. Это было началом значительного расширения Литвы за счет старых земель Киевской Руси: позднее, в XIII веке и в начале XIV века, остатки Полоцкого княжества, западная часть того, что когда-то было Турово-Пинским княжеством в верховьях Припяти, и северный треугольник Волынской земли с Берестьем (Брестом) в среднем течении Буга – все эти земли были присоединены к Литве.

Александр был не в силах помешать постепенному переходу Полоцкого княжества в зависимость от Литвы, но ему по крайней мере удалось положить конец регулярным нападениям литовских отрядов на границы Новгорода и Пскова. После двух нападений в 1239 году на Камно (Белый Камень) [119, П1Л, стр. 13; П2Л, стр. 21, 81] и Смоленск он построил ряд укреплений вдоль реки Шелони [94, стр. 77 (городицы), стр. 289 (городец)], к юго-западу от Новгорода, чтобы защитить город от нападений с юга. В 1245 году произошло крупнейшее по тому времени и самое решительное из вторжений в русские земли. Начавшееся как набег на Бежичи (к востоку от Новгорода) и Торжок, это нападение переросло в грандиозный поход на восточные и южные районы Новгородской земли. Вместе с войском из Новгорода под началом Александра с литовцами сражались дружины из Пскова, Твери и Дмитрова, Состоялись две главные битвы, у Жижеца (современной Жижицы) и Усвята (современный Усвятов), соответственно к северу от Смоленска и к востоку от Полоцка. Более восьми литовских «княжицовъ (князьков)» было убито, и все награбленное ими в этом походе было взято обратно [94, стр. 79 (под 1245 г.), стр. 304 (под 1246 r.)j. До того как Александр принял владимирский престол в 1252 году, зафиксировано еще только одно литовское вторжение – это произошло в 1248 году, когда был убит брат Александра Михаил и «суждальскыи князи» разгромили литовцев у Зубцова недалеко от границы Смоленского княжества[84].

Оценка, данная современниками борьбе Александра с язычниками-литовцами, наилучшим образом отражена, вероятно, в одном из фрагментов его «Жития». Описывая вымышленное, по-видимому, вторжение непосредственно после битвы на Чудском озере в 1242 году, автор «Жития» пишет: «В то же время умножися языка литовськаго и начаша пакостити волости Александрове; он же выездя [навстречу] и избиваше я. Единою ключися ему выехати, и победе 7 ратии единем выездом, и множество князей их изби, а овех рукама изыма; слугы же его, ругающеся, вязахуть их к хвостом коней своих; и начаша оттоле блюстися имени его» [119, П2Л, стр. 14; 12, стр. 173, 192].

Еще более превозносит автор «Жития» успехи Александра в борьбе против шведов и немцев. Две относительно мелкие победы – над шведами на Неве в 1240 году (отсюда прозвище Невский, данное ему летописцем XV века) и над немецкими рыцарями на льду Чудского озера – доведены в «Житии» до эпических размеров. Описание этих событий сделано по лучшим агиографическим образцам; с молитвами, видениями святых Бориса и Глеба, поддержкой ангелов с воздуха, клише и гиперболами. По всей вероятности, «Житие» было написано или составлено спустя приблизительно сорок лет после описываемых событий. Оно было создано человеком, имевшим веские основания быть настроенным против Запада, особенно против католического Запада, – а именно митрополитом Кириллом. Кирилл начинал печатником (канцлером) у галицко-волынского князя Даниила. В 1246 году Даниил послал его к вселенскому патриарху на посвящение в сан митрополита киевского. От трех до пяти лет провел Кирилл в Никее (Константинополь был все еще занят римлянами) и в конце концов вернулся не на юго-запад, а на север Руси, где и оставался в течение последних тридцати лет своей жизни твердым сторонником Александра во всех его начинаниях. Неудивительно, что после пребывания в, наверное, самом антикатолическом городе мира и зная, что его бывший хозяин Даниил, начавший заигрывать с курией в 1246 году, кончил тем, что принял корону от папы, Кирилл в своем стремлении добиться причисления Александра к лику святых просто обязан был прославлять в герое «Жития» выдающегося деятеля православной веры, великого борца против католической агрессии [Анализ «Жития» Александра Невского см.: 160а, р. 107–121].

Достоверные факты о борьбе Александра с Западом несколько отличаются от тех, что приводятся в «Житии». В первой половине июля 1240 года шведский отряд, в который входили шведы, мурмане (норвежцы – возможно, речь идет о нескольких норвежских рыцарях) и финны, пришедший «с князем и с пискупы», высадился на берегах Невы. Почему шведы решили совершить вторжение именно в этой точке, сказать трудно. Советский историк И. П. Шаскольский, специализирующийся на русско-скандинавских отношениях раннего периода и всюду обнаруживающий «западную угрозу», считает, что вторжение было частью согласованного плана, вынашиваемого шведами, немцами и датчанами под верховным руководством папы. Рассчитывая на слабость русских после татарского нашествия, они надеялись (и здесь И. П. Шаскольский ссылается на Новгородскую первую летопись – единственный русский источник, помимо «Жития» Александра) закрепиться на берегах Невы и Ладожского озера, а затем двинуться на юг и завоевать Новгород и его земли [149, 150]. Однако нет никаких свидетельств в пользу согласованности действий шведов, немцев и датчан, ничто не указывает и на то, что описываемые события были чем-то большим, чем продолжение противоборства между русскими и шведами за управление Финляндией и Карелией [Ср. однако: 158, р. 128].

Битва состоялась 15 июля и закончилась победой войск Александра, которые он в спешном порядке собрал в Новгороде и в районе Ладоги. «Множество много их паде», – сообщает летопись о врагах, но также упоминает о примечательно малых потерях новгородцев – двадцать человек. Эта странность и тот факт, что ни летопись Суздальской земли (Лаврентьевская), ни один из шведских источников не содержат никаких упоминаний об этом событии, позволяют предположить, что «велика сеча» была не более чем очередным столкновением между шведскими отрядами и новгородскими оборонительными силами из происходивших время от времени в XIII и XIV веках. Удивительно в самом деле, что шведы «в силе велице» и присутствие в их войске «князя» и «епископов» остались совершенно не замеченными всеми летописцами, исключая новгородского» [94, стр. 77; 119, стр. 11–13; 12, стр. 162–168, 188–191].

Во фрагментах, освещающих борьбу Александра Невского с представителями католического мира, явно прослеживается тенденция на преуменьшение угрозы, а следовательно, и заслуг князя. Швеция на рубеже 30–40-х годов XIII в., по мнению И. П. Шаскольского, вообще не имела сколько-нибудь централизованного летописания, поэтому неудивительно, что сведений о походе в шведских источниках нет. А итоги Невской битвы И. П. Шаскольскому видятся так:

«В результате сражения шведское войско понесло тяжелые потери. Был убит второй по значению военачальник, „воевода“. По сведениям некоторых участников боя, погиб и один из бывших в шведском войске епископов. Много пало в бою знатных шведских воинов, рыцарей; видимо, все знатные воины находились на берегу, в лагере, были застигнуты неожиданным нападением врасплох, им было трудно успеть надеть рыцарские доспехи, и потому среди этой высшей социальной группы шведского воинства оказалось особенно много павших в сражении.

По сведениям «Жития», много павших шведских воинов было обнаружено на следующий день на другом берегу Ижоры, упоминаемом источниками как арена боя, и автор «Жития» приписывает эти жертвы результатам вмешательства «ангелов Божьих», помогавших русскому воинству. В действительности, видимо, какая-то часть шведского войска стояла на другом берегу реки, и здесь тоже развернулся бой, кончившийся полным разгромом захватчиков.

Сражение кончилось, скорее всего, с наступлением темноты. Разбитое шведское воинство осталось на поле сражения, на берегу около кораблей; это явствует из сообщения летописи, что шведские воины стали хоронить в земле и грузить на суда тела своих покойников. Русские дружины, видимо, с наступлением темноты отошли от поля боя на отдых.

Ночью шведы собрали на поле боя и погрузили на корабли тела своих знатных воинов и пустили эти суда вниз по течению Невы. По предположению «Жития», эти суда затем потонули в море и павшие воины нашли себе могилу в морской пучине. Для погребения погибших простых воинов была выкопана большая братская могила, куда было положено трупов «бещисла».

Видимо, ночью руководство шведскою войска выяснило (и в результате сбора трупов, и путем подсчета живых и раненых воинов) очень значительные размеры потерь, понесенных во время битвы; стало ясно, что проиграно не только сражение, но и вся кампания и остается один выход – спасаться бегством. Завершив заботы о павших и не дожидаясь начала следующего дня, остатки шведского войска погрузились на корабли и бежали за море; «посрамлени отъидоша», — с удовольствием сообщил об этом летописец (цит. по: И. П. Шаскольский. Борьба Руси против крестоносной агрессии на берегах Балтики в XII–XIII вв. Л., 1978). – Прим. А. Новожилова.

«Новгородцы были благодарны Александру за помощь в защите от нападений шведов, но тем не менее в Новгороде (равно как и в Пскове) у него были противники. Последовавшие в 1240–1242 годах события ясно это показали. В год битвы на Неве отряд немецких рыцарей, поддержанный местными жителями Южной Эстонии и княжившим в Пскове Ярославом Владимировичем, захватил важную крепость Изборск, расположенную к юго-западу от Пскова. Псковичи пытались выбить захватчиков из города, но немцы устояли, а затем двинулись на Псков и, когда посадник (связанный, по-видимому, с Ярославом Владимировичем) открыл им ворота, заняли этот город.

Ярослав Владимирович и немцы имели поддержку и в самом Новгороде: не успел Александр вернуться с Невы, как в городе «бысть крамола велиа». В чем была суть «крамолы», ни в одном из источников не сообщается, но она послужила причиной того, что Александр рассорился («роспревъся») с новгородцами и в гневе отбыл в Переславль «с матерью и с женою и со всемь дворомь своим (т.е. с войском и администрацией)» [94, стр. 78, 294–295; 110, т. 10, стр. 123]. «Немецкая партия», если таковая была, явно праздновала победу. Зимой того же года немцы совершили ряд решительных набегов на север новгородской территории. Действуя в районе реки Луги, они взяли город Тесов, расположенный в 35 километрах от Новгорода, и построили крепость в Копорье, к востоку от устья Луги и приблизительно в 16 километрах от Финского залива. Как обычно, новгородцы не смогли обойтись без князя, который бы повел их войско вместе со своей дружиной. К великому князю Александру были отправлены посланники с настойчивыми просьбами о возвращении. Ярослав предложил им своего второго сына, Андрея. Новгородцы отказались и сделали еще одну попытку, на этот раз успешную. Но когда в 1241 году Александр, к радости антинемецкой группировки, прибыл в Новгород, он предпринял крутые меры: повесил «многиа крамолники» в Новгороде, а захватив Копорье, казнил там местных «предателей», помогавших немцам [94, стр. 78, 295; 110, т. 10, стр. 125].

Псков был источником еще большей угрозы по сравнению с немецким присутствием на севере, и Александр, на этот раз со своим братом Андреем, двинулся на Псков сразу после того, как вернул себе Копорье. Город был взят без труда, и Александр, развивая успех, пересек границу и вторгся на эстонско-немецкую территорию. Столкновение было неизбежным. После того как новгородский передовой отряд потерпел серьезное поражение, Александр и Андрей стянули свои силы, как сообщают некоторые источники, на лед Чудского озера. Немецкие рыцари, поддерживаемые набранными эстонцами, атаковали русских, построившись боевым порядком клином вперед, проникли в глубь оборонительных линий русских, но были разгромлены (5 апреля 1242 года). Пленные были отправлены в Псков. Позднее в этом же году немцы согласились освободить все русские земли, которые они в то время занимали, и обменяться пленными [94, стр. 78–79, 295–296; 119, П1Л, стр. 13 (приводится дата 1 апреля); П2Л, стр. 13–14, 82; 110, т. 5, стб. 470].

Так закончилось то, что многие историки называют одной из величайших побед русских в XIII веке: закончилось сокрушением крестового похода тевтонских рыцарей против Новгорода и Пскова, разгромом немцев, героической обороной западных границ от папской агрессии, решающим поворотом в отношениях между Русью и Западом и т.д. Многие из описаний самой битвы (в «Житии» и в позднейших летописных версиях) украшены подробностями, представляющими собой не более чем плод авторского воображения: численность участников явно преувеличивается, приводятся сравнения с победами Моисея над Амалеком и Давида над филистимлянами. Псковичей укоряют за то, что они позволили немцам захватить их город, и предупреждают, что если они когда-нибудь забудут о ратном подвиге Александра, то уподобятся «жидом, их же препита Господь в пустыни манною и крастелми (хлебами) печеными».

Но была ли эта победа столь великой? Явилась ли она поворотным моментом в русской истории? Или это просто митрополит Кирилл или кто-то другой, написавший «Житие», раздул значение победы Александра, чтобы скрасить в глазах своих современников последовавшее раболепствование Александра перед татарами? Как обычно, источники того времени не помогают ответить на такого рода вопросы. Наиболее полное описание битвы содержится в Новгородской первой летописи; что касается отражения этого эпизода в летописи Суздальской земли, то в ней не сохранилось никаких фрагментов из личных великокняжеских хроник Александра, а значение всего события преуменьшено, причем настолько, что героем оказывается не Александр, а его брат Андрей. «Великый князь Ярославь посла сына своего Андреа в Новъгород Великый в помочь Олександрови на немци и победиша я за Плесковом (Псковом) на озере и полон мног плениша и възратися Андреи к отцю своему с честью» [110, т. 1, стб. 470].

О масштабах сражения мы можем судить, только анализируя приводимые сведения о потерях, на этот раз – со стороны противника: Новгородская первая летопись сообщает, что «паде чюди (эстонцев) бещисла, а немець 400, а 50 руками яша (взято в плен)». Если летописец считает этих 450 человек рыцарями, тогда приводимая цифра является, несомненно, крупным преувеличением, поскольку в то время, когда произошло сражение, два ордена имели чуть больше ста рыцарей и, вероятно, многие, если не большинство из них, сражались в этот момент с другими врагами в Курляндии под началом ландмейстера ливонского Дитриха фон Грюнингена [172, s. 266–267]. Во всяком случае, древнейший и наиболее оригинальный западный источник, Ливонская рифмованная хроника, написанная в последнем десятилетии XIII века, сообщает, что только двадцать рыцарей погибло и шестеро попали в плен. Свидетельство Ливонской хроники не дает оснований считать это военное столкновение крупным сражением, даже если принять во внимание стремление автора к стыдливому преуменьшению потерь своей стороны» (стр. 140–147).

Однако же Гийом Рубрук писал «За Руссией, к северу, находится Пруссия, которую недавно покорили всю братья Тевтонского ордена, и, разумеется, они легко покорили бы и Руссию, если бы принялись за это. Ибо если бы татары узнали, что великий священник то есть Папа, поднимает против них крестовый поход, они все убежали бы в свои пустыни» (Гильом де Рубрук. Путешествие в восточные страны. – В кн.: Путешествие в восточные страны Плано Карпини и Рубрука. М., 1957). Цитата замечательна уже тем, что здесь Рубрук явно проговорился, а человек он был сведущий, близкий к высшим кругам крестоносных орденов (послан он был к монголам Людовиком Святым с Ближнего Востока, куда король привел свои войска в крестовый поход). Итак, задача захвата России явно обдумывалась, но не получила должной поддержки папской курии. Но кто же мешал крестоносцам? Если убрать хвастливые высказывания о страхе, наводимом крестоносцами и папой, то выясняется, что это были монголы, которые, видимо, помогали русичам в обороне их северо-западных рубежей. Следовательно, независимо от масштабов потерь рыцарей-тевтонов угроза все-таки существовала. – Прим. А. Новожилова.

Со смертью Андрея Александровича[85] (1304) умерла целая эпоха. На землях Руси, раздираемых феодальными сварами, пришел конец эры, по-видимому, крайней, свинцово-мрачной безнадежности и бесцельности, когда правители как будто утратили всякие ориентиры. Это был конец эпохи хаоса, разъединенности, раздробленности, слабосильных стремлений, военной неподготовленности и беспомощности. Слабость Руси XIII столетия была вызвана не столько внешними факторами или так называемым татарским игом, сколько преступным консерватизмом, органически присущим правившим княжеским родам, их нежеланием и неспособностью изменить устаревший, трещавший по всем швам порядок, вопиющей бездарностью большинства князей. К 1304 году великий князь на Руси имел меньше авторитета и меньше реальной власти в вопросах общенационального значения, нежели когда-либо прежде. Бывшая Киевская империя лежала в развалинах. Она была в прошлом, и значительно позднее наступит время, когда ее станут оплакивать и вспоминать о ней с сожалением и какой-то ностальгией. Юго-Западная Русь была целиком обращена к Восточной Европе и к концу столетия почти не имела связей с Суздальской землей. Нигде не обнаруживалось и намека на процветавшую экономику. Исключение – Новгород. Единственно известные связи с внешним миром, помимо торговых отношений с Востоком, осуществлялись либо новгородскими и в меньшей степени смоленскими купцами с Западом, либо православной церковью с измученной и грозящей вот-вот рухнуть Византией, да и то очень редко и нерегулярно. Всякому, кто обладал бы в то время знанием общего положения дел, могло показаться, что у Руси (или скорее у Суздальской земли и Новгорода) есть только два возможных варианта будущего. Первый – быть физически подавленной Кыпчакской ордой, впасть в политическое забвение (подобно Киеву и Чернигову после 1240 года) и в конце концов быть поглощенной растущей и агрессивной Литвой. Второй – возродиться под руководством твердого и решительного правителя или княжеского рода, который сумел бы использовать политику татар, а не просто уповал бы на ханов как своих военных союзников, подобно своим предкам, полагавшимся на половцев…» (стр. 208).

H. С. Трубецкой

О туранском элементе в русской культуре[86]

Восточнославянские племена занимали первоначально лишь незначительную часть той громадной территории, которую занимает современная Россия. Славяне заселяли первоначально только небольшую западную часть этой территории, речные бассейны, связующие Балтийское море с Черным. Вся прочая, большая часть территории современной России была заселена преимущественно теми племенами, которые принято объединять под именем «туранских» или «урало-алтайских». В истории всей названной географической области эти туранские племена играли первоначально гораздо более значительную роль, чем восточнославянские, русские племена. Даже в так называемый домонгольский период туранские государства в пределах одной Европейской России (царство волжско-камских болгар и царство Хазарское) были гораздо значительнее варяжско-русского. Само объединение почти всей территории современной России под властью одного государства было впервые осуществлено не русскими славянами, а туранцами-монголами. Распространение русских на Восток было связано с обрусением целого ряда туранских племен, сожительство русских с туранцами проходит красной нитью через всю русскую историю. Если сопряжение восточного славянства с туранством есть основной факт русской истории, если трудно найти великорусса, в жилах которого так или иначе не текла бы и туранская кровь, и если та же туранская кровь (от древних степных кочевников) в значительной мере течет и в жилах малороссов, то совершенно ясно, что для правильного национального самопознания нам, русским, необходимо учитывать наличность в нас туранского элемента, необходимо изучать наших туранских братьев. Между тем до сих пор мы мало заботились об этом: мы склонны были всегда выдвигать наше славянское происхождение, замалчивая наличность в нас туранского элемента, даже как будто стыдясь этого элемента. С этим предрассудком пора покончить. Как всякая предвзятость, он мешает правильному самопознанию, а правильное самопознание есть не только долг всякой личности, но и непременное условие разумного существования всякой личности, в том числе и нации, понимаемой также как своего рода личность.

Под именем «туранских» или «урало-алтайских» народов разумеют следующие пять групп народов:

Народы угро-финские, которые по признакам языкового родства подразделяются на западных финнов (эстов, карелов, собственно финнов и ряд мелких племен), лопарей (в Швеции, Норвегии, Северной Финляндии и в России на Кольском полуострове), мордву, черемисов, пермских финнов (зырян и вотяков) и угров (мадьяр, или венгерцев, в Венгрии и Трансильвании и «обских угров», т.е. вогулов и остяков в Северо-Западной Сибири); к той же группе угро-финских народов принадлежали и вымершие (точнее, вполне обрусевшие) древние племена – меря (по языку родственные черемисам), весь (по языку западнофинское племя), мурома и мещера, упоминаемые русскими летописями.

Самоеды, делившиеся на несколько племен, ныне почти вымершие и сохранившиеся лишь в незначительном количестве в Архангельской губернии и Северо-Западной Сибири.

Тюрки, к которым принадлежат турки-османы, разные татары (крымские, казанские, азербайджанские, тобольские и т.д.), мещеряки, тептяри, балкарцы (карачаевцы, урусбиевцы и проч.), кумыки, башкиры, киргизы-кайсаки, кара-киргизы, туркмены, сарты, узбеки, алтайцы, якуты, чуваши и целый ряд древних, исчезнувших народов, из которых наиболее известными являются хазары, болгары (волжско-камские и «аспаруховы»), половцы (иначе куманы или кыпчаки), уйгуры и проч.

Монголы, к которым принадлежат в пределах России калмыки и буряты, а за ее пределами – собственно монголы в Монголии.

Маньчжуры, к которым кроме собственно маньчжуров принадлежат еще гольды и тунгусы (ныне почти поголовно вымершие или обрусевшие).

Несмотря на ряд общих антропологических и лингвистических признаков, свойственных всем перечисленным группам народов и позволяющих объединить их под общим именем туранских, вопрос об их генетическом родстве является спорным. Доказанным можно считать только родство угро-финской группы языков с самоедской, и обе эти группы объединяют иногда под общим именем «уральской семьи языков»[87]. Но все же, даже если остальные три группы туранских языков и народов генетически не родственны между собой и с «уральцами», тем не менее близкое взаимное сходство всех туранских языков и психологических обликов всех туранских народов совершенно не подлежит сомнению, и мы имеем право говорить о едином туранском психологическом типе, совершенно отвлекаясь от вопроса о том, обусловлена ли эта общность психологического типа кровным родством или какими-нибудь другими историческими причинами.

Туранский психический облик явственнее всего выступает у тюрков, которые к тому же из всех туранцев играли в истории Евразии самую выдающуюся роль. Поэтому мы будем исходить из характеристики именно тюрков.

Психический облик тюрков выясняется из рассмотрения их языка и продуктов их национального творчества в области духовной культуры.

Тюркские языки очень близки друг к другу, особенно если отвлечься от иностранных слов (персидских и арабских), проникших в огромном числе в языки тюрков-мусульман. При сравнении отдельных тюркских языков между собой легко выявляется один общий тип языка, яснее всего выступающий у алтайцев. Тип этот характеризуется своей необычайной стройностью. Звуковой состав слов нормируется рядом законов, которые в чисто тюркских, незаимствованных словах не терпят исключений…

Подводя итог всему сказанному о тюркском языковом типе, приходим к заключению, что тип этот характеризуется схематической закономерностью, последовательным проведением небольшого числа простых и ясных основных принципов, спаивающих речь в одно целое. Сравнительная бедность и рудиментарность самого речевого материала, с одной стороны, и подчинение всей речи как в звуковом, так и в формальном отношении схематической закономерности – с другой, – вот главные особенности тюркского языкового типа.

После языка наибольшее значение для характеристики данного национального типа имеет народное искусство.

В области музыки тюркские народы представляют гораздо меньше единства, чем в области языка: зная османско-турецкий язык, можно без особого труда понимать казанский или башкирский текст, но, прослушавши одну за другой сначала османско-турецкую, а потом казанско-татарскую или башкирскую мелодию, приходишь к убеждению, что между ними нет ничего общего. Объясняется это, конечно, главным образом различием культурных влияний. Музыка османских турок находится под подавляющим влиянием музыки арабской, с одной стороны, и греческой – с другой. Подавляющее влияние арабско-персидской музыки наблюдается также у крымских и азербайджанских татар. При определении подлинно тюркского музыкального типа музыка турецкая, крымско-татарская и азербайджанская, особенно «городская», в расчет приниматься не может. Если мы обратимся к музыке других тюркских народов, то увидим, что у большинства их господствует один определенный музыкальный тип. Этот тип, по которому строятся мелодии волжско-уральских, сибирских, части туркестанских и китайско-туркестанских тюрков, характеризуется следующими чертами. Мелодия строится на так называемом бесполутонно-пятитонном (иначе индокитайском, звукоряде, т.е. как бы на мажорном звукоряде с пропуском четвертой и седьмой ступеней: например, если в мелодии встречаются тоны до, ре и ми, то в ней могут встречаться еще только соль и ля, но ни фа, ни фа-диез, ни си, ни си-бемоль встречаться не могут. Ходы на полтона не допускаются совершенно. Хоровые песни поются в унисон, многоголосие неизвестно. Со стороны ритмической мелодия строится строго симметрично, т.е. делится на части с равным числом тактов, причем обычно само число тактов в каждой части мелодии – 2, 4, 8 и т.д. Можно установить небольшое число основных типов мелодий, из них важнейшие: 1) тип мелодии, построенной на нисходящей каденции, т.е. основанной на чередовании движения вверх и движения вниз, причем с каждым разом верхний и нижний пределы движения все понижаются, а амплитуда самого движения сокращается; 2) тип мелодии, основанной на противопоставлении двух частей, из которых первая заключает в себе небольшую музыкальную фразу, два раза повторенную, а вторая часть – две разные фразы, построенные ритмически приблизительно одинаково и осуществляющие короткое нисходящее движение. Оба эти типа представляют между собой и некоторые второстепенные различия. Но в общем оба типа подчинены одним и тем же законам: гармоническому закону пятитонного звукоряда и ритмическому закону симметрического равенства частей и парной периодичности. Тюркские песни, сложенные по этому образцу, отличаются особенной гармонической и ритмической ясностью и прозрачностью. Каждая такая мелодия представляет из себя одну или две похожие друг на друга и очень простые музыкальные фразы, но эти фразы могут повторяться до бесконечности, образуя длинную и однотонную песню.

Иначе говоря, здесь намечаются те же основные психологические черты, которые мы выше отметили в строке тюркских языков: сравнительная бедность и рудиментарность материала и полное подчинение простым и схематичным законам, спаивающим материал в единое целое и придающим этому целому известную схематическую ясность и прозрачность.

Относительно устной поэзии тюркских народов приходится сказать то же, что выше мы сказали о музыке: если откинуть те формы поэзии мусульманских тюрков, которые явно навеяны арабскими и персидскими образцами, то в поэзии разных тюркских народов намечаются черты одного общего типа.

Так как в большинстве тюркских языков различия между долгими и краткими гласными не существует, а ударение, фиксированное на последнем слоге слова, не сознается говорящим как смыслообразующий («фонологический») фактор языка, то тюркское стихотворение построено на числе слогов, т.е. является «силлабическим»: точнее говоря, стихосложение это основано на правильном повторении «словоразделов» (границы между двумя соседними словами) через промежутки, заполненные определенным числом слогов. Звуковое однообразие начала и конца тюркских слов, вызванное последовательно проведенными и регулирующими всю тюркскую речь звуковыми законами, значительно облегчает пользование качественным ритмом, т.е. присоединение к основному силлабическому принципу стихосложения еще и второго, подсобного принципа в виде повторения в начале или в конце каждого метрического сегмента звуков одинакового качества. И действительно, в поэзии большинства тюркских народов существуют либо аллитерации, либо рифмы. При этом, сообразно со свойствами тюркских языков, подчиняющих гласные слова законам гармонии, гласные при аллитерации и при рифме играют незначительную роль: биринджи (первый) может рифмовать с онунджу (десятый). Наряду с ритмом внешним, ритмом звуков, существует и ритм внутренний, ритм значений. Тюркская поэзия имеет решительную наклонность к параллелизму. Поэтические произведения некоторых тюркских племен всецело построены на принципе параллелизма. Все стихи группируются парами, причем второй стих в каждой паре повторяет содержание первого другими словами; в тех редких случаях, когда первый и второй стих не тождественны по содержанию, они все-таки построены по одинаковой синтаксической схеме, так что остается по крайней мере формальный, синтаксический параллелизм. Дело в принципе, конечно, не меняется, когда стихи группируются не по два, а по четыре и когда параллелизм существует не между двумя соседними стихами, а между первой и второй половинами одного четверостишия.

В отношении поэтического творчества отдельные тюркские народы представляют довольно различные типы. У одних (например, у казанских татар) господствуют короткие четверостишия с довольно слабой смысловой связью между первой и второй частью (вроде русских частушек), но все же с ясно выраженной тенденцией хотя бы к синтаксическому параллелизму. У других племен находим двустишия или симметрично построенные четверостишия с параллелизмом, доходящим до тавтологии. Наконец, известны и длинные, большей частью эпические песни, но и они строятся строфически, с подчинением каждой строфы принципу параллелизма, а нередко и с объединением нескольких строф в одну симметрично-параллелистическую фигуру. Между внешними и внутренними особенностями тюркского стихосложения существует неразрывная связь: рифма и аллитерация неразрывно связаны с принципом смыслового и синтаксического параллелизма (большей частью рифмуют одинаковые грамматические окончания частей предложения, попадающих в силу синтаксического параллелизма на одинаковые места в двух смежных стихах); а в то же время те же рифмы или аллитерации, подчеркивая начало или конец стиха, способствуют ясности силлабического членения и строфического построения. Если ко всему этому прибавить, что число метров, употребляемых в тюркской поэзии, очень незначительно (стихи в7, 8, 11 и 12 слогов), что рифмы большею частью «грамматические», что параллелизм большею частью склоняется либо в сторону полной смысловой тавтологии, либо в сторону исключительно синтаксической аналогии, а более сложные образные сравнения сравнительно редки, то мы получим достаточное представление о характере тюркского поэтического творчества. В этом творчестве мы видим опять те же психологические черты, которые уже отметили в языке и в музыке: сравнительную бедность средств при замечательно последовательной закономерности и схематичной ясности построения.

Итак, рассмотрение строя тюркских языков, тюркской музыки и тюркской поэзии привело нас к установлению известных особенностей тюркской психологии, выступающих во всех этих проявлениях национального творчества. В других областях духовной культуры тюрков сквозят те же психологические особенности. В отношении религиозной жизни тюрки не отличаются активностью. Большая часть тюркских племен в настоящее время исповедует ислам, в древности были тюрки – буддисты (уйгуры) и юдаисты (хазары). Тюркские племена, сохранившие национальную языческую веру, сейчас немногочисленны. Из них особого внимания заслуживают алтайцы. Религия этих последних (поскольку они еще сохраняют язычество) проникнута идеей дуализма, и любопытно, что дуализм этот возведен в последовательную, педантически-симметричную систему. Здесь мы, следовательно, опять встречаемся с тем рудиментарным схематизмом, который уже отмечали в языке, в музыке и в поэзии. В язычестве якутском и чувашском находим в общем ту же дуалистическую тенденцию, но проведенную менее последовательно и схематично, чем у алтайцев.

В обычном праве, в частности в системе родового строя, специфические черты тюркской психологии тоже отражаются, но в этой области схематизм связан, так сказать, с существом дела, проявляется и у многих других народов, так что явление это не является характерным. Все же нельзя не отметить, что тюркское обычное право в общем всегда оказывается более разработанным и более систематично построенным, чем обычное право других племен той же географической зоны (за исключением монголов).

Таким образом, мы не ошибемся, если скажем, что во всем духовном творчестве тюрков господствует одна основная психическая черта: ясная схематизация сравнительно небогатого и рудиментарного материала. Отсюда позволительно сделать выводы и о самой тюркской психологии. Типичный тюрк не любит вдаваться в тонкости и в запутанные детали. Он предпочитает оперировать с основными, ясно воспринимаемыми образами и эти образы группировать в ясные и простые схемы. Однако следует остерегаться возможных неправильных толкований этих положений. Так, ошибочно было бы думать, что тюркский ум особенно был бы склонен к схематическому отвлечению. Конкретные этнографические данные, из которых мы извлекли указание на характер тюркского психического типа, не дают нам оснований для подобного заключения. Ведь те схемы, на которых, как мы видели, строится тюркское духовное творчество, отнюдь не являются продуктом философской абстракции и даже вовсе не носят характера чего-то нарочито обдуманного. Наоборот, они подсознательны и существуют в психике как неосознанная причина той психической инерции, благодаря которой все элементы психического материала сами собой укладываются именно в таком, а не в ином порядке: это возможно благодаря особенной элементарности и простоте этих схем. С другой стороны, ошибочно было бы думать, что шорность или схематичность тюркской психологии препятствовала широкому размаху и полету фантазии. Содержание эпических преданий тюркских племен решительно противоречит такому представлению. Тюркская фантазия не бедна и не робка, в ней есть смелый размах, но размах этот рудиментарен: сила воображения направлена не на детальную разработку, не на нагромождение разнообразных подробностей, а, так сказать, на развитие в ширину и длину; картина, рисуемая этим воображением, не пестрит разнообразием красок и переходных тонов, а написана в основных тонах, широкими, порой даже колоссально широкими мазками. Это стремление к разрастанию вширь, глубоко характерное для тюркского творчества, внутренне обусловлено теми же основными чертами тюркской психики. Мы видели, что самое длинное тюркское слово (например, османско-турецкое вуруштурамамышыдыныз — вы не заставили их побить друг друга) построено по тем же звуковым и этимологическим законам, как и самое короткое; что самый длинный период строится по тем же синтаксическим правилам, как и короткое простое предложение; что в самой длинной песне господствуют те же композиционные правила, что и в короткой; что длинные поэмы построены на тех же правилах, как и короткие двустишия. Благодаря элементарности материала и отчетливой простоте схем построение может легко растягиваться до произвольно больших размеров. И в этом растяжении воображение тюрка находит удовлетворение.

Описанная психология типичного тюрка определяет собой и жизненный уклад, и миросозерцание носителей этой психологии. Тюрк любит симметрию, ясность и устойчивое равновесие; но любит, чтобы все это было уже дано, а не задано, чтобы все это определяло по инерции его мысли, поступки и образ жизни: разыскивать и создавать те исходные и основные схемы, на которых должны строиться его жизнь и миросозерцание, для тюрка всегда мучительно, ибо это разыскивание всегда связано с острым чувством отсутствия устойчивости и ясности. Потому-то тюрки всегда так охотно брали готовые чужие схемы, принимали иноземные верования. Но, конечно, не всякое чужое миросозерцание приемлемо для тюрка. В этом миросозерцании непременно должна быть ясность, простота, а главное, оно должно быть удобной схемой, в которую можно вложить все, весь мир во всей его конкретности. Раз уверовав в определенное миросозерцание, превратив его в подсознательный закон, определяющий все его поведение, в универсальную схему и достигнув таким образом состояния устойчивого равновесия на ясном основании, тюрк на этом успокаивается и крепко держится за свое верование. Смотря на миросозерцание именно как на незыблемое основание душевного и бытового равновесия, тюрк в самом миросозерцании проявляет косность и упрямый консерватизм. Вера, попавшая в тюркскую среду, неминуемо застывает и кристаллизуется, ибо она там призвана играть роль незыблемого центра тяжести – главного условия устойчивого равновесия.

На этой особенности тюркской психологии основано странное явление: притяжение между психикой тюркской и семитской. Трудно найти две более различные, прямо противоположные друг другу психики. Можно показать, опять-таки на основании конкретных этнографических данных, языка, музыки, поэзии, орнамента, что психология семита разительно противоположна психологии тюрка. И тем не менее не случайно, что большинство тюрков – магометане и что тюрки-хазары были единственным в истории несемитским народом, сделавшим своей государственной религией иудаизм. Семит, выискивающий противоречия, находящий особое удовольствие в обнаружении противоречий и в казуистическом их преодолении, любящий ворошиться в сложно переплетенных и запутанных тонкостях, и тюрк, более всего ненавидящий тревожное чувство внутреннего противоречия и беспомощный в его преодолении, – это две натуры, не только не сходные, но и прямо друг другу противоположные. Но в этой противоположности и причина притяжения: семит делает за тюрка ту работу, на которую сам тюрк не способен, – преодолевает противоречия и подносит тюрку решение (пусть казуистическое), свободное от противоречий. И немудрено поэтому, что, ища необходимой базы для устойчивого равновесия, тюрк постоянно выбирает такой базой плод творчества семитского духа. Но, заимствуя этот плод чуждого духа, тюрк сразу упрощает его, воспринимает его статически, в готовом виде, и, превратив его в одно лишь незыблемое основание своей душевной и внешней жизни, раз и навсегда мумифицирует его, не принимая никакого участия в его внутреннем развитии. Так, тюрки не дали исламу ни одного сколько-нибудь крупного богослова, юриста или мыслителя: они приняли ислам как завершенное данное.

Обрисованная нами выше психологическая характеристика тюркского племени в общих чертах может рассматриваться и как характеристика всех «туранцев», или «урало-алтайцев». Монголы в этнопсихологическом отношении составляют с тюрками одно целое. Все, что выше сказано было о типических чертах тюркских языков, тюркской музыки, поэзии, обычного права, о направлении тюркской фантазии, мировоззрении и укладе жизни, в одинаковой мере применимо и к монголам; только у монголов все эти типические черты выступают еще более резко, чем у тюрков. Случаев притяжения между монгольской и семитской психологией в силу исторических причин нет. Тем не менее монголы, так же как и тюрки, заимствуют в качестве базы своего мировоззрения и бытового уклада готовый результат чужого духовного творчества; только источник заимствования здесь не семитский ислам, как у тюрков, а индийский буддизм в китайско-тибетской передаче. Если тюрки, как было сказано выше, мумифицировали и заморозили ислам и не приняли никакого участия во внутреннем развитии мусульманской мысли, то еще более это можно сказать об отношении монголов к буддизму.

Если монголы, таким образом, отличаются от тюрков более резким проявлением всех типических черт туранской психологии, то об угро-финнах следует сказать как раз обратное. Черты туранской психологии ясно проявляются и у угро-финов, но всегда в более слабой степени, чем у тюрков. Финские языки в общем построены на тех же основных принципах, что и тюркские, но принципы эти проведены менее последовательно[88].

Неправильности и «исключения» в каждом языке неизбежно происходят в силу бессознательных механических изменений, претерпеваемых каждым языком в течение его истории и связанных с самой природой исторического развития языка: всякая более древняя стадия развития языка всегда более «правильна», чем стадия новейшая. Но дух подчинения живой речи подсознательным схематическим законам в тюркских языках настолько силен, что совершенно нейтрализует это разрушительное действие исторических процессов; потому-то грамматики современных тюркских языков не знают (или почти не знают) «исключений», и потому-то отдельные современные тюркские языки так похожи друг на друга. В угро-финских языках этот сдерживающий дух ясной закономерности оказался гораздо слабее; поэтому грамматики некоторых из этих языков (например, языка собственно финского – «суоми») пестрят исключениями, и отдельные угро-финские языки существенно отличаются друг от друга. Другое отличие угро-финской психики от тюркской состоит в том, что финское творчество всегда обладает, так сказать, меньшим размахом, чем тюркское[89]), Наконец, сравнивая угро-финские языки и проявления духовной культуры с тюркскими, убеждаешься в том, что угро-финны психически и культурно гораздо пассивнее тюрков. В словарях тюркских языков слова, заимствованные из других языков, всегда имеются, но эти слова большею частию заимствованы не у каких-либо соседей, с которыми тюрки приходили в непосредственное соприкосновение, а у народов, культура которых повлияла на культуру данного тюркского племени, так сказать, «издалека», в порядке иноземной моды: поэтому таких слов в литературном языке всегда гораздо больше, чем в народном. В турецком народном языке есть довольно много арабских и персидских слов, но слов греческих, армянских или славянских почти нет. Зато в языках всех тех народов, с которыми тюрки приходили в соприкосновение, всегда масса тюркских слов. Совершенно иную картину в этом отношении представляют языки угро-финские: их словари положительно пестрят словами, заимствованными в самое различное время, начиная с глубокой древности и до новейшего времени, у всех народов, с которыми угро-финны когда-либо приходили в соприкосновение. В то же время влияние самих угро-финских языков на словари народов, входивших с ними в соприкосновение, поразительно слабо: несмотря на многовековое сожительство великоруссов с угро-финнами, в великорусском языке можно указать лишь самое малое число финских слов, да и то обычно не выходящих за пределы какого-нибудь географически ограниченного областного словаря; несколько больше оказал влияние на соседние славянские языки язык мадьярский, но главным образом в сравнительно позднее время, и, во всяком случае, число славянских слов, усвоенных самим мадьярским языком, гораздо больше, чем число мадьярских слов, вошедших, например, в язык сербохорватский[90]. Та же пассивность, та же открытость иноплеменному влиянию наблюдается и во всех сторонах духовной культуры угро-финнов: отметим влияние славянское, в частности русское сверх того, у волжско-камских и зауральских угро-финнов – влияние тюркское, у угро-финнов западных – влияние «балтийское» (латышско-литовское) и германское, в более древние эпохи у всех угро-финнов – влияние иранское и кавказское. При попытке выделить из культуры того или иного угро-финского племени все эти иноплеменные элементы и, таким образом, очистить чисто угро-финское ядро этой культуры, исследователь зачастую остается почти с пустыми руками. И все же, несмотря на это непрерывное заимствование отовсюду, культура отдельных угро-финских племен носит своеобразный характер, явственно отличаясь от культуры тех народов, от которых производились заимствования. Своеобразие это зависит прежде всего от того, что, раз позаимствовав у данного народа какой-нибудь элемент культуры, угро-финны сохраняют этот элемент в более древнем, архаическом виде, чем тот вид, в котором этот элемент сохраняется у его первоначального носителя: так, мордва сохранила много заимствованных у великоруссов элементов культуры, которые у самих великоруссов либо подверглись полному забвению, либо изменились почти до неузнаваемости и о славянском происхождении которых можно заключать только по тому, что они еще бытуют у некоторых других славян. Во-вторых, своеобразие происходит также и от того, что угро-финны синтезируют элементы, заимствованные из нескольких разнородных культур. Наконец, если заимствуются мотивы и, так сказать, материал построения культурных ценностей, то сами методы этого построения и психологические основания форм творчества у угро-финнов остаются своими, туранскими. В общем, можно сказать, что угро-финны сохраняют все типические черты туранской психики, но в несколько смягченном виде и при меньшей психической активности, чем тюрки и монголы.

Таким образом, несмотря на то что генетическое родство между отдельными семействами «урало-алтайских» или «туранских» языков более чем сомнительно и что отдельные туранские народы во многих отношениях существенно отличаются друг от друга, тем не менее можно говорить о едином туранском этнопсихологическом типе, по отношению к которому этнопсихологические типы тюркский, монгольский и угро-финский являются оттенками или вариантами.

Для ответа на вопрос, как и в чем туранский психологический тип может отражаться в русском национальном характере и какое значение имели черты туранской психики в русской истории, надо прежде всего ясно и конкретно представить себе туранский психологический тип в применении к жизни отдельного человека. Сделать это можно, исходя из данного выше определения туранского психологического типа.

Типичный представитель туранской психики в нормальном состоянии характеризуется душевной ясностью и спокойствием. Не только его мышление, но и все восприятие действительности укладываются сами собой в простые и симметричные схемы его, так сказать, «подсознательной философской системы»[91]. В схемы той же подсознательной системы укладываются также все его поступки, поведение и быт. Притом «система» уже не сознается как таковая, ибо она ушла в подсознание, сделалась основой всей душевной жизни[92]. Благодаря этому нет разлада между мыслью и внешней действительностью, между догматом и бытом. Внешние впечатления, мысли, поступки и быт сливаются в одно монолитное, неразделимое целое. Отсюда – ясность, спокойствие и, так сказать, самодовление. Практически это состояние устойчивого равновесия при условии некоторой пониженной психической активности может привести к полной неподвижности, к косности. Но это отнюдь не обязательно, ибо те же черты вполне соединимы и с психической активностью. Устойчивость и стройность системы не исключают дальнейшего творчества, но, разумеется, это творчество регулируется и направляется теми же подсознательными устоями, и благодаря этому сами продукты такого творчества сами собой, естественно входят в ту же систему мировоззрения и быта, не нарушая ее общей стройности и цельности. Что касается социальной и культурной ценности людей туранского психологического типа, то ее нельзя не признать положительной. Туранская психика сообщает нации культурную устойчивость и силу, утверждает культурно-историческую преемственность и создает условия экономии национальных сил, благоприятствующие всякому строительству[93]. Успешность этого строительства, разумеется, зависит от степени одаренности и психической активности данной нации, степень же эта может быть различна, и между туранским психологическим типом как известной формой душевной жизни и какой-нибудь определенной степенью одаренности или активности никакой обязательной связи нет. Утверждая социальную и культурно-историческую ценность туранского психологического типа, мы только утверждаем, что при каждой данной степени одаренности и психической активности туранский психологический тип создает для развития нации определенные благоприятные условия.

Положительная сторона туранской психики, несомненно, сыграла благотворную роль и в русской истории. Проявления именно этого нормального аспекта туранской психики нельзя не заметить в допетровской Московской Руси. Весь уклад жизни, в котором вероисповедание и быт составляли одно («бытовое исповедничество»), в котором и государственные идеологии, и материальная культура, и искусство, и религия были нераздельными частями единой системы, системы, теоретически не выраженной и сознательно не формулированной, но тем не менее пребывающей в подсознании каждого и определяющей собой жизнь каждого и бытие самого национального целого, – все это, несомненно, носит на себе отпечаток туранского психического типа. А ведь это именно и было то, на чем держалась старая Русь, что придавало ей устойчивость и силу. Если некоторые поверхностные иностранные наблюдатели не замечали в Древней Руси ничего, кроме раболепия народа перед агентами власти, а этих последних – перед царем, то наблюдение это было несомненно неверным. Беспрекословное подчинение есть основа туранской государственности, но оно идет, как и все в туранском мышлении, последовательно, до конца и распространяется в идее и на самого верховного правителя, который непременно мыслится как беспрекословно подчиненный какому-нибудь высшему принципу, являющемуся в то же время руководящей основой и жизни каждого подданного. В Древней Руси таким управляющим принципом была Православная вера, понимаемая как органическое соединение религиозных догматов и обрядов с особой православной культурой, частным проявлением которой был и государственный строй с его иерархической лестницей; и именно этот высший принцип, одинаковый как для каждого подданного, так и для самого царя, а, конечно, не принцип голого рабства спаял Русь в одно целое и управлял ею. Православная вера в древнерусском понимании этого термина была именно той рамкой сознания, в которую само собой укладывалось все – частная жизнь, государственный строй и бытие Вселенной. И в том, что эта рамка сознания не была предметом сознательного теоретического мышления, а подсознательной базой всей душевной жизни, нельзя не усмотреть известную аналогию с тем, что выше было сказано о нормальном аспекте туранской психики. Пусть само Православие было воспринято русскими не от туранцев, а от Византии, пусть оно даже прямо противопоставлялось в русском национальном сознании татарщине – все-таки само отношение русского человека к Православной вере и сама роль, которую эта вера играла в его жизни, были в определенной части основаны на туранской психологии. Именно в силу туранских черт своей психики древнерусский человек не умел отделять своей веры от своего быта, сознательно выделять из проявлений религии несущественные элементы, и именно поэтому он оказывался таким слабым богословом, когда встречался с греками. То психологическое различие между русским и греческим подходами к вере и к обряду, которое так ярко проявилось в эпоху возникновения раскола, было следствием именно того обстоятельства, что в древнерусском национальном характере глубоко укоренились туранские этнопсихологические элементы, совершено чуждые Византии.

Московское государство возникло благодаря татарскому игу. Московские цари, далеко не закончив еще «собирания Русской земли», стали собирать земли западного улуса Великой монгольской монархии: Москва стала мощным государством лишь после завоевания Казани, Астрахани и Сибири[94]. Русский царь явился наследником монгольского хана. «Свержение татарского ига» свелось к замене татарского хана православным царем и к перенесению ханской ставки в Москву. Даже персонально значительный процент бояр и других служилых людей московского царя составляли представители татарской знати. Русская государственность в одном из своих истоков произошла из татарской, и вряд ли правы те историки, которые закрывают глаза на это обстоятельство или стараются преуменьшить его значение[95]. Но если такое игнорирование татарского источника русской государственности оказывается возможным, то, конечно, потому, что во внутреннем содержании и в идеологическом оправдании русской государственности ярко выступают элементы, не находящие прямых аналогий в татарской государственности: это – православие и византийские традиции. Чудо превращения татарской государственности в русскую осуществилось благодаря напряженному горению религиозного чувства, благодаря православно-религиозному подъему, охватившему Россию в эпоху татарского ига. Это религиозное горение помогло Древней Руси облагородить татарскую государственность, придать ей новый религиозно-этический характер и сделать ее своей. Произошло обрусение и оправославление татарщины, и московский царь, оказавшийся носителем этой новой формы татарской государственности, получил такой религиозно-этический престиж, что перед ним поблекли и уступили ему место все остальные ханы западного улуса. Массовый переход татарской знати в православие и на службу к московскому царю явился внешним выражением этой моральной притягательной силы.

Но если, таким образом, в Московской Руси туранская по своему происхождению государственность и государственная идея оправославились, получили христианское религиозное освящение и идеологически связались с византийскими традициями, то возникает вопрос: не произошло ли одновременно и обратного явления, т.е. известной «туранизации» самой византийской традиции и проникновения черт туранской психики в саму русскую трактовку православия? Московская Русь, несмотря на всю силу и напряженность религиозного горения, определявшего не только ее бытие, но и само ее возникновение, не дала ни одного православного богослова, совершенно так же, как турки не дали ни одного сколько-нибудь выдающегося мусульманского богослова, хотя всегда были набожнее арабов. Здесь сказываются общие черты религиозной психологии: и там и здесь догмат веры рассматривается как данное, как основной фон душевной жизни и внешнего быта, а не как предмет философской спекуляции; и там и здесь религиозное мышление отличается отсутствием гибкости, пренебрежением к абстрактности и стремлением к конкретизации, к воплощению религиозных переживаний и идей в формах внешнего быта и культуры. Вместо сознательно продуманной и тонко детализированной богословской системы в Древней Руси получилась некоторая, словами не выраженная, «подсознательная философская система», стройная, несмотря на свою формальную неосознанность, и нашедшая выражение не в богословских трактатах, а во всем житейском укладе, на ней покоящемся. Этим русская религиозность отличалась от греческой, несмотря на свое догматическое тождество с этой последней, и сближалась с туранской, с которой догматического сходства не было и быть не могло.

Не подлежит сомнению, что свойственное древнерусскому благочестию пренебрежение к абстракции и отсутствие православно-богословского творчества было недостатком этого благочестия по сравнению с греческим. Но в то же время нельзя не признать, что то «бытовое исповедничество», та пропитанность культуры и быта религией, которые были следствием особых свойств древнерусского благочестия, были плюсом, а не минусом. Очевидно, «и сие надлежало делать, и того же не оставлять». Известная гипертрофия туранских психологических черт вызвала в русской набожности косность и неповоротливость богословского мышления, и от этих недостатков надлежало избавиться[96]. Но это ничуть не преуменьшает тех положительных свойств древнерусской набожности, которые могут быть отнесены на долю туранских черт психики. Так обстояло дело в области религиозной, но не иначе было и в области государственной: прививка к русской психике характерных туранских черт сделала русских тем прочным материалом государственного строительства, который позволил Московской Руси стать одной из обширнейших держав.

Подводя итог всему сказанному о роли туранских этнопсихологических черт в русском национальном облике, можно сказать, что в общем роль эта была положительной[97]. Недостатком была чрезмерная неповоротливость и бездеятельность теоретического мышления. От этого недостатка следовало избавиться, но, конечно, без принесения в жертву всех тех положительных сторон русского национального типа, которые были порождены сопряжением восточного славянства с туранством. Видеть в туранском влиянии только отрицательные черты – неблагодарно и недобросовестно. Мы имеем право гордиться нашими туранскими предками не меньше, чем предками славянскими, и обязаны благодарностью как тем, так и другим. Сознание своей принадлежности не только к арийскому, но и к туранскому психологическому типу необходимо для каждого русского, стремящегося к личному и национальному самопознанию.

Для всякой нации иноземное иго есть не только несчастье, но и школа. Соприкасаясь с иноземными покорителями и засильниками, нация заимствует у них черты их психики и элементы их национальной культуры и идеологии. Если она сумеет органически переработать и усвоить заимствованное и выйдет наконец из-под ига, то о благотворности или вредоносности ига как школы можно судить по тому, в каком виде предстанет освобожденная нация.

Монгольское иго длилось более двух веков. Россия попала под него, еще будучи агломератом удельных княжеств, самостийнических, разрозненных, почти лишенных понятий о национальной солидарности и о государственности. Пришли татары, стали Россию угнетать, а попутно и учить. А через двести с лишком лет Россия вышла из-под ига в виде, может быть, и «неладно скроенного», но «крепко сшитого» православного государства, спаянного внутренней духовной дисциплиной и единством «бытового исповедничества», проявляющего силу экспансии и вовне. Это был результат татарского ига, тот плод, по которому можно судить о вредоносности или благоприятности самого ига в судьбах русского народа.

Еще через двести с небольшим лет появился Петр Великий и «прорубил окно в Европу». Через окно подули европейские идеи. Началась европеизация правящего класса с усиленным привлечением к этому классу иностранцев. Та стройная «подсознательная философская система», которая в Московской Руси объединяла в одно целое религию, культуру, быт и государственный строй и на которой держалась вся русская жизнь, стала подрываться и разрушаться. А вследствие этого основой государственности неизбежно должна была стать голая сила принуждения. Военная служба и крепостное право существовали в допетровской Руси, но страной милитаристической и крепостнической par excellence[98] Россия стала только в эпоху европеизации. И если вспомнить, что ко всему этому временами присоединялось ожесточенное гонение на все исконно русское, официальное признание национальной русской культуры варварством и духовное засилье европейских идей, то вряд ли будет преувеличением обозначить этот период русской истории как эпоху «европейского» или «романо-германского ига». Это иго продлилось тоже более двухсот лет. Теперь Россия вышла из него, но уже в новом виде – в виде «СССР». Большевизм есть такой же плод двухсотлетнего романо-германского ига, как московская государственность была плодом татарского ига. Большевизм показывает, чему Россия за это время научилась от Европы, как она поняла идеалы европейской цивилизации и каковы эти идеалы, когда их осуществляют в действительности. По этому плоду и надо судить о благотворности или вредоносности романо-германского ига.

И когда сопоставишь друг с другом эти два аттестата – аттестат татарской школы и аттестат школы романо-германской, то невольно приходишь к тому заключению, что татарская школа была вовсе уж не так плоха…

1925

П. Н. Савицкий

Степь и оседлость[99]

Положение России в окружающем ее мире можно рассматривать с разных точек зрения. Можно определять ее место в ряду «отдельных историй» западной половины Старого Света, в которой расположены исторические очаги ее культуры. Можно исходить из восприятия Старого Света, как некоего целостного единства. На этих страницах мы хотим привести некоторые замечания – исторические и хозяйственно-географические, – предполагающие рассмотрение исторических судеб и географической природы Старого Света именно как целостного единства. В порядке такого восприятия устанавливается противоположение «окраинно-приморских» областей Старого Света – восточных (Китай), южных (Индия и Иран) и западных («Средиземье» и Западная Европа), с одной стороны, и «центрального» мира – с другой, мира, заполненного «эластической массой» кочующих степняков, «турок» или «монголов». Противоположение это поясняет механику истории Старого Света в последние тысячелетия, помогает постичь соотношение между врастающим в определенную территорию творчеством «окраинно-приморских» сфер и передаточной в своем значении, усваивающей результат этого творчества и в движении кочевий и завоеваний сообщающей его другим, столь же территориально «неподвижным» мирам, «степною» культурой.

Прежде всего укажем следующее: без «татарщины» не было бы России. Нет ничего более шаблонного и в то же время неправильного, чем превозношение культурного развития дотатарской Киевской Руси, якобы уничтоженного и оборванного татарским нашествием. Мы отнюдь не хотим отрицать определенных – и больших – культурных достижений Древней Руси XI и XII вв.; но историческая оценка этих достижений есть оценка превратная, поскольку не отмечен процесс политического и культурного измельчания, совершенно явственно происходивший в дотатарской Руси от первой половины XI к первой половине XIII в. Это измельчание выразилось в смене хотя бы относительного политического единства первой половины XI в. удельным хаосом последующих годов; оно сказалось в упадке материальных возможностей, например в сфере художественной. В области архитектуры упадок этот выражается в том, что во всех важнейших центрах эпохи храмами, наиболее крупными по размерам, наиболее богатыми в отделке, неизменно являются наираннепостроенные: позднейшие киевские бледнеют перед Св. Софией, позднейшие черниговские – перед Св. Спасом, позднейшие новгородские – перед Св. Софией Новгородской, позднейшие владимиро-суздальские – перед Успенским собором. Странное обратное развитие художественно-материальных возможностей: наикрупнейшее достижение – в начале; «сморщивание», сужение масштабов в ходе дальнейшей эволюции – поразительный контраст происходившему в тот же период развитию романской и готической архитектуры Запада!

Если Св. София Киевская первой половины XI в. по размеру и отделке достойно противостоит современным ей романским храмам Запада – что значат перед парижской Notre Dame, законченной в 1215 г., ее русские современники вроде церкви Св. Георгия в Юрьеве Польском или Новгородского Спаса Нередицы? Мы не будем касаться эстетических достоинств одних и других храмов; в отношении к размерам материальным Русь начала XIII в. являет картину ничтожества: в сравнении с Западом – различие масштабов, десятикратное, стократное; подлинная «отсталость», возникающая не вследствие, но до татарского ига!

Ту беспомощность, с которой Русь предалась татарам, было бы нелогично рассматривать как «роковую случайность»; в бытии дотатарской Руси был элемент неустойчивости, склонность к деградации, которая ни к чему иному, как к чужеземному игу, привести не могла. Это черта, общая целому ряду народов; средневековая и новейшая история отдельных славянских племен построена, как по одному шаблону: некоторый начальный расцвет, а затем, вместо укрепления расцвета, разложение, упадок, «иго». Такова история ославянившихся болгар, сербов, поляков. Такова же судьба дотатарской Руси. Велико счастье Руси, что в момент, когда в силу внутреннего разложения она должна была пасть, она досталась татарам, и никому другому. Татары – «нейтральная» культурная среда, принимавшая «всяческих богов» и терпевшая «любые культуры», пала на Русь как наказание Божие, но не замутила чистоты национального творчества. Если бы Русь досталась туркам, заразившимся «иранским фанатизмом и экзальтацией», ее испытание было бы многажды труднее и доля – горше. Если бы ее взял Запад, он вынул бы из нее душу… Татары не изменили духовного существа России; но в отличительном для них в эту эпоху качестве создателей государств, милитарно организующейся силы, они, несомненно, повлияли на Русь.

Действием ли примера, привитием ли крови правящим, они дали России свойство организовываться военно, создавать государственно-принудительный центр, достигать устойчивости; они дали ей качество – становиться могущественной «ордой».

Быть может, не только это, не одну жестокость и жадность, нужно было иметь, чтобы из Внешней Монголии пройти до Киева, Офена, Ангоры и Анкгора. Для того, чтобы это сделать, нужно было ощущать по-особому степи, горы, оазисы и леса, чуять дерзанье безмерное. Скажем прямо: на пространстве всемирной истории западноевропейскому ощущению моря как равноправное, хотя и полярное, противостоит единственно монгольское ощущение континента; между тем в русских «землепроходцах», в размахе русских завоеваний и освоений – тот же дух, то же ощущение континента. Но монголы, в собственном смысле, не были «колонизаторами», а русские являются ими: доказательство, в ряду многих, что всецело к «монгольству» никак не свести Россию. Да и само татарское иго, способствовавшее государственной организации России, прививавшее или раскрывавшее дремавшие дотоле навыки, было в то же время горнилом, в котором ковалось русское духовное своеобразие. Стержень последнего – русское благочестие. И вот благочестие это – такое, как оно есть, и такое, каким оно питало русскую духовную жизнь, – создалось именно во времена «татарщины». В дотатарской Руси – отдельные черты, намеки; в Руси «татарской» – полнота мистического углубления и постигновения и ее лучшее создание, русская религиозная живопись; весь расцвет последней целиком умещается в рамки «татарского ига»!.. В этом разительном противоположении – своею ролью наказания Божия татары очистили и освятили Русь, своим примером привили ей навык могущества, – в этом противоположении явлен двойственный лик России. Россия – наследница Великих Ханов, продолжательница дела Чингиса и Тимура, объединительница Азии; Россия – часть особого «окраинно-приморского» мира, носительница углубленной культурной традиции. В ней сочетаются одновременно историческая «оседлая» и «степная» стихия.

В эпоху дотатарскую русское население, по-видимому, не уходило глубоко в степь, но занимало значительную часть «лесостепи» – приднепровской, придеснянской и пр. При татарском владычестве русская народность «отсиживалась» в лесах. Важнейшим историческим фактом послетатарской эпохи стало распространение русской народности на степь, политическое и этнографическое освоение степи. К началу XX в. процесс этот завершился заселением черноморских и азовских, а также части каспийских и среднеазиатских «степных» пространств. Сочетая в своем бытии несомненные черты «степного» («азиатского» par excellece[100]) уклада со столь же определенным приближением к характеру культур западного «окраинно-приморского» мира, Россия такою, как она есть сейчас, является, в смысле территориальном, комбинацией областей, воспроизводящих географическую природу некоторых западноевропейских районов с простором стран, по характеру существенно «внеевропейских». Лесная и часть лесостепной полосы – земля кривичей, древлян, полян, северян и пр. – есть несколько видоизмененное подобие европейских стран вроде Германии, к востоку от Эльбы, с тем же, в общем, количеством осадков, теми же почвами и некоторой разницей в климате, не вызывающей, однако, различий в произрастании. Наиболее же северная часть русского заселения – губ. Олонецкая и западная половина Архангельской – есть как бы часть Скандинавии, воспроизводящая все основные черты в природе последней, но несколько «обездоленная» в климате. Своеобразие русского отношения к степи заключается в том, что русская этнографическая стихия превращает это, от века отданное кочевому быту пространство, в земледельческую область. Оценивая характер этого процесса, нужно с возможной полнотою уяснить себе те хозяйственно-географические условия, в которых находится земледелие колонизированной степи. В Северной Америке, особенно в восточной ее половине, сельские хозяева Европы обретают более или менее точное воспроизведение знакомой им климатическо-почвенной обстановки, и без затруднения они практикуют здесь выработанные в Европе приемы «интенсификации»: посев корнеплодов и кормовых трав[101]. Широкую доступность страны именно такому посеву мы возьмем в качестве principium individuationis[102] географической «европейскости» страны (подразумеваем доступность при отсутствии искусственного орошения, ибо существование последнего есть признак особый и не характерный для «Европы»!). Нет никакого сомнения, что с точки зрения доступности посеву корнеплодов и кормовых трав вся лесная и значительная часть лесостепной полосы «доуральской» России определится как «европейская»; найдутся «европейские» районы и в «зауральской» Руси. Но окажется ли «европейской» российская степь? И отвлеченно-климатический и хозяйственно-практический анализ равным образом обнаруживают существенную неблагоприятность степи – не только киргизской и каспийской, но также азовской и черноморской – для возделывания корнеплодов и кормовых трав (чрезмерная сухость). Российская степь, столь благоприятная в иных частях своих для пшеницы, не есть область ни картофеля, ни клевера. Между тем переход от трехполья к иным системам полеводства европейское земледелие построило главным образом на введении в хозяйственный оборот названных двух растений. Иными словами, с точки зрения существующей агрономии российская степь на значительном пространстве определяется как область неизбывного трехполья. Этот вывод имеет не только технически-сельскохозяйственное, но и общекультурное значение. Если насельники Западной, Северо-Западной и Центральной России могут достичь в своем земледельческом быту какой угодно степени сельскохозяйственной «европеизации», на земледельческом укладе Южной, Юго-Восточной и Восточной России и некоторых частей Сибири неустранимо останется печать того, что именуется хозяйственной экстенсивностью. Некоторые же части российской степи никогда, по-видимому, не поддадутся земледельческому заселению и останутся областями кочевого скотоводства и специального коневодства (так называемые области «абсолютного» скотоводства). Опять-таки обстоятельство это имеет не только технически-сельскохозяйственное, но и общекультурное значение. Также Северной Америке и Австралии знакомы полупустыня и сухая степь. Но в Северной Америке и Австралии полупустыня и сухая степь являются подлинно «пустыми» – без значительного исторического прошлого, без устойчивого быта насельников. Степь же, в которую глядит Россия, есть степь историческая; это степь тюрков и монголов, одна из важнейших стихий истории Старого Света; это степь, где в курганах и могильниках кроются клады, которые содержанием своим определяют народы, ими обладавшие, в качестве богатейших народов древности (так называемые сибирские древности, новочеркасский клад и пр.[103]). Экстенсивность, которая неизбежно останется присущей земледельческому укладу степи, можно характеризовать не только как таковую; она есть некоторое средство к сохранению в земледельческом населении своеобразного «чувства степи». В смысле психологическом и этническом земледельцы «степные» представят собой переход от тех экономических «европейцев», которыми могут стать земледельцы русской лесной и лесостепной полосы и население промышленное, где бы оно ни упражняло свои занятия, к кочевнику – монголу, киргизу, калмыку, – который не исчезнет и не может исчезнуть.

Лесной и земледельческий на заре своего существования народ российский за последние века стал также «степным». В этом, повторяем, одно из важнейших обстоятельств новейшей русской истории. Пережив в начальные века развития влияние степных народов как влияние внешнее, ныне народ российский сам как бы охватывает степь. Степное начало, привитое русской стихии, как одна из составляющих ее начал со стороны укрепляется и углубляется в своем значении, становится неотъемлемой ее принадлежностью; и наряду с «народом-земледельцем», «народом-промышленником» сохраняется или создается в пределах русского национального целого «народ-всадник», хотя бы и практикующий трехполье.

В трех раздельных сельскохозяйственных задачах сказывается совокупность историко-географической обстановки, определяющей бытие России.

1. В проблеме «европеизации» сельского хозяйства во всех доступных европейским методам улучшенного земледелия областях России; эта основная задача заключает в себе бесконечное количество более мелких; она касается не только земледелия, но обнимает скотоводство и пр. Наряду с основной массой «европейских» русских областей в качестве оазисов «европейских» условий выступают окраинно-европейские и азиатские предгорья, например южная (предгорная) Кубань, Терская область, Семиречье и пр.

2. В проблеме приспособления сельскохозяйственного уклада степей к своеобразным, нигде в Европе – да и не только в ней – не находящим подобия географическим условиям последних; эта задача определенно и резко распадается на две: преимущественно земледельческую и преимущественно скотоводческую. Первая касается тех частей степи, где земледельческий быт установился или его, возможно, установят; вторая – областей «абсолютного» скотоводства. В применении к областям земледельческим намечается, как проблема главенствующая, при сохранении трехполья усиление его в противоборствовании засухе (более ранняя, многократная пахота и т.д.). Не только доступные земледелию части киргизской, но также значительные пространства черноморской и азовской степи стоят по количеству осадков у предела земледельческой зоны и приближаются по характеру к пустыне. Ровность рельефа, дающая возможность лучшего, усвоения осадков, качество почвы, а также запасы влаги, сберегаемые к началу вегетации снежным покровом, – составляют преимущество российских степей по сравнению, например, с американскими. Но чтобы земледелие стало крепким, земледельческий быт должен творчески приспособиться и целиком использовать эти благоприятные, но ограниченные в благоприятности и весьма своеобразные свойства.

3. Четыре сельскохозяйственные зоны сменяют друг друга на территории российского мира: первая — зона «европейского» земледелия (картофель и клевер); вторая — область земледелия степного (неизбывное трехполье, пшеница); третья — зона «абсолютного» скотоводства; последняя переходит в пустыню, где уже невозможно ни произрастание пшеницы, ни прокормление скота. И вот как преодоление пустыни возникает зона искусственного орошения[104]. Насколько можно судить по сохранившимся остаткам, нынешняя оросительная система Муганской степи, Астрабадской и иных провинций Персии, афганского и китайского, а также отчасти и русского Туркестана есть незначительная часть ранее в историческом прошлом существовавшей системы. Предпосылки в естественных условиях, т.е. наличие пригодных к использованию водных ресурсов, остались, исчезла человеческая воля. Если русскому народу окажется непосильным восстановить и расширить оросительную систему перечисленных выше земель, весьма мало вероятия, чтобы проблема эта оказалась посильной и, главное, достаточно интересной для какого-либо иного народа современности. Россией же производимые в пределах «российского мира», а не оплачиваемые данью на сторону хлопок, южные фрукты, рис могут дать исключительное развитие названных стран, ибо только на линии последних Россия соприкасается с субтропической зоной; между тем при существовании океанического хозяйства каждая страна, расположенная в отношении моря благоприятней, чем расположена Россия, «соприкасается» со всякою субтропической, расположенною у моря страной. Распространением колонизации на степь Россия приобщается к степному миру; в задачах экономического воскрешения «древней» Азии она прикасается к миру восточных культур.

Так раскрывается в хозяйственных категориях образ России как территориального «центра» Старого Света, как сопряжение экономических «Европы» и «Азии», как «Евразии» не только в общеисторическом и общекультурном, но хозяйственно-географическом смысле. Держава Российская, в ее современных пределах, есть в обозримой потенции не просто частица Старого Света, но некоторое уменьшенное воспроизведение его совокупности. Если представить вовлечение в русскую сферу Монголии и Восточного Туркестана, хозяйство российское охватит собой совокупность исторического «степного» мира, всю «центральную» область старого материка. И с этим миром сопрягутся в пределах России определенные области «окраинно-приморской» западноевропейской, а также «иранской» сферы. К этой последней, в смысле хозяйственно-географическом, можно причислить также среднеазиатские «Туркестаны», поскольку они являются областями искусственного орошения и не относятся, следовательно, к пространствам, занятым кочующими «турками» и «монголами». Как таковые, как области «врастающей в определенную территорию», «неподвижной», «оседлой» культуры, районы эти представляют собою как бы выдвинутый в глубины материка эмпориум «окраинно-приморских» миров.

Сопряжение дополняется примыканием российских земель к сфере «средиземноморской». Ныне примыкание это осуществляется в обладании южным Крымским и Кавказско-черноморским побережьем.

В сочетании «центрального» мира с определенной частью «окраин» Россия – Евразия охватывает собою «ядро», «сердцевину» Старого Света. Вовне остаются «окраины», прижатые, выдвинутые в море. Тем самым «окраины» эти обращены преимущественно к соучастию в хозяйстве океаническом. Хозяйство же России – Евразии образует в перспективе развития особый внутриконтинентальный мир.

Существует определенная связь между заданиями экономическими и заданиями политическими. Первые могут быть осуществлены только в условиях устойчивого политического строя, под покровом объемлющей pax rossica. В начертании последней пусть не прикрепляется наш взор исключительно и только к pax romana. Как ни ужасно монгольское владычество в его возникновении и расширении, замирением, наиболее объемлющим из числа известных в истории, была pax mongolica; та эпоха, когда «купцы и францисканские монахи» проходили беспрепятственно из Европы в Китай, когда русские князья XIII–XIV вв. без затруднений (хотя и без удовольствия) путешествовали с поклоном Орде в страны, куда в XIX в. с величайшим трудом проникали Пржевальский, Грумм-Гржимайло, Потанин.

Пред лицом жестокой голодной смерти, грозящей ныне миллионам русских людей, пред лицом долга, который накладывает на каждого эта страшная смертная угроза, суждения об экономическом составе и экономической природе России могут показаться видением. Да, этот долг существует, напряженный и явственный. Да, в обстановке происходящего эти суждения – подлинное видение. Но есть видения, в которых высшая реальность, и как раз таким видением почитаем мы хозяйственный образ России.

Не заботой хозяйственной и не одной «интенсификацией» спасется, если спасется, Россия. Через духовное просветление и через духовное горение пролегают пророческие пути. Но, поднимаясь к Духу, было бы грешно и безумно презирать Богом данную плоть.

В напряжении Духа, в преодолении, устранении бедствия родная страна – как женщина, готовая зачать и понести. Приникнув, свято любите родную земную плоть. Изумруд лугов на прибрежье Волхова! Желто-ярая, вся в колосьях степь! В таинственных далях – горные великаны заповедных глубин материка, поднявшие к небу снежные короны, струящие к подошве водный поток. Водный поток разделите на арыки, и пусть благословением Божиим цветет Божий сад там, где он цвел когда-то и где сейчас его нет. Плугом поднимите степи, дотоле не знавшие плуга. И пусть в неслыханной шири шумят и влекут, колыхаясь, ржаные и пшеничные моря.

1922

…Перехожу к Вашим мыслям о роли русских и татар в XIII–XIV вв. В некоторых пунктах они очень близки к мыслям моего большого (ныне уже покойного) друга Николая Сергеевича Трубецкого (он скончался в 1939 г. в Вене; можно сказать – его прикончили гитлеровцы; имя его гремит в лингвистике; так, напр., в 1957 г. почти не было номера «Вопросов языкознания», в котором бы он не упоминался).

Эти свои мысли Н. С. выразил в ряде работ 1920-х годов: в брошюре «Наследие Чингис-хана», статье «О туранском элементе в русской культуре» и др. Знакомы ли Вам эти работы?

Н. С. прямо говорил о происшедшем в XIV–XV вв. «переносе ханской ставки из Сарая в Москву».

Но некоторым Вашим мыслям н е т предварений и у Николая Сергеевича.

Ваши статистические прикидки кажутся мне в е с ь м а п р а в д о п о д о б н ы м и (полной же статистической истины в этих вопросах мы никогда знать не будем!).

Согласен я с Вами и в том, что много татар стало русскими и что почти весь их естественный прирост пошел на пользу русскому народу.

Даже среди русских дворяночек сколько было «татарочек» (по внешнему виду)! Да и сейчас есть такие.

Но был и есть, конечно, в русском народе и м о щ н ы й с л а в я н с к и й к о р е н ь. И мне кажется, что Вы несколько п р е у в е л и ч и в а е т е роль татар на русской стороне в Куликовской битве. Ведь в наших летописях сохранились довольно подробные списки и собравшихся ратей, и павших в сражении. И можно ручаться, что огромное их большинство – к о р е н н ы е р у с с к и е л ю д и.

Русские полководцы (они известны нам по именам!) использовали татарскую тактику боя. Это правда, и это было естественно в условиях военного дела того времени. Из этого нельзя делать вывода, что полководцы и воины (на русской стороне) были татарами. Некоторое же число крещеных татар было, конечно, в составе русской рати.

А для более позднего времени, для XV–XVI столетий, Георгий Владимирович очень тщательно проследил в своем «Начертании» роль татарских отрядов (главным образом касимовских) в русской военной истории.

Позвольте мне выразить и мое убеждение в том, что победа православия над исламом в XV–XVI вв. в Поволжье н е б ы л а с л у ч а й н о й (в некотором смысле я вообще отрицаю возможность «случайности» крупных исторических явлений; в этом отношении я сторонник «номогенеза» в истории).

В первые 5–6 вв. христианства на Руси обнаружилось значительное «избирательное сродство» между духом православия и характером русского народа (этот фактор не перестал действовать и сейчас).

На этой основе святители и подвижники русской церкви укрепили и воспитали русский народ для подвига, и этот подвиг был совершен в великих исторических одолениях русского народа в XV–XVI вв…

… Теперь к проблеме: Киевская Русь, монголы, Русь Московская. Мне кажется, что установка Пашуто и др. в этих вопросах определяется или нежеланием вдуматься в те данные и факты, которые содержатся в источниках (и извлекаются из них путем к р и т и ч е с к о г о рассмотрения всей совокупности сведений; в этом, конечно, я вполне согласен с Вами), или соображениями, ничего общего с наукой не имеющими. Я величайший энтузиаст (больший, думаю, чем Пашуто) древнерусской культуры, в том числе и культуры Киевской Руси, а также и тех ее изводов, которые возникли непосредственно в канун монгольского нашествия. Но при всем признании художественных, литературных и пр. ценностей Руси XII – начала XIII в., надо признать, что в политической, а по связи с ней и в экономической области она определенно переживала процесс измельчания, некоторого рода «провинциализации». При территории в один миллион кв. км и при населении, ни в коем случае не превышавшем 10 млн. (скорее – значительно меньше!) даже Русь Ярослава Мудрого не была и в категориях тех столетий и тысячелетий «великой державой» в точном смысле слова. Она значительно отставала в этом смысле и от Китая, во многие эпохи его истории (начиная от Ханьской династии), и от халифата времен его расцвета (халифата не только Омейядов, но и Аббасидов, т.е. без Испании), и от Римской империи, и от Византии Юстиниана. После же Владимира Мономаха и Мстислава Великого «дробнодержавие» возобладало решительным образом. Оно деформировало и психологию правителей, напр., Юрий Всеволодович Владимирский, крупнейший деятель эпохи, отказал в помощи Рязани при подходе к ней монголов. Так мелочно было русское политич. сознание того времени. Тут возможны были два исхода: или иноземное завоевание, или порядки вроде германских после Тридцатилетней войны – но без наличия центра, подобного Венскому. Случилось первое, но вместе с тем Русь была выведена на совершенно новые пути. Рухнули территориальная «отъединенность» и относительная «узость» политико-географических масштабов Руси. Русь была включена в политическую систему, охватывавшую уже не один миллион (как при Ярославе Мудром и позже), но м н о г и е миллионы кв. км пространства. Правда, сначала северо-восточная Русь была в этой системе (Великая Монгольская Империя, Золотая Орда) вассалом. Но как известно, к концу XIV в. положение стало меняться весьма существенным образом, а к концу XV в. Русь, в лице Московского государства, с полной несомненностью стала р е ш а ю щ е й силой в великом состязании «царств-наследников» Золотой Орды (ср., напр., зауральский поход воевод Ивана III, его «казанскую» и «крымскую» политику).

А при Иване IV все «наследие» Золотой Орды, за исключением Крыма, оказалось «собранным воедино» в пределах Московского царства (покорение Казани, Астрахани, Сибири). Русь стала с этих пор уже не однонациональным (как была до тех пор) и не «одномиллионным», но многонациональным и «многомиллионным» (в миллионах квадратных верст или километров) государством. Административные и военные порядки монголо-татарских государств оказались в гораздо большей степени применимыми в русских условиях, чем перед тем (в XI–XII вв.) порядки византийские. В числе другого это определяется о б щ н о с т ь ю м е с т о р а з в и т и я Руси, с одной стороны, и монголо-татарских государств, с другой (евразийская зональная система), и существенным различием между месторазвитиями Руси и Византии. Русь XV–XVII вв. значительно усовершенствовала административно-военные порядки монголо-татарских государств (включая сюда и дипломатические обычаи и методы); на основе тягла и великой царской службы Русь этих и последующих веков приобрела ту у с т о й ч и в о с т ь, которой не хватало монголо-татарским политическим образованиям XIII–XV вв. (распалась ведь не только Золотая Орда, но также – после Тимура – и улус Джагатаев; в 1363 г. был потерян Китай и т.д.). Все это – уже самостоятельное творчество русского народа, выражение его нравственных сил. Русь показала себя весьма способной «ученицей» монголо-татар и во многих отношениях далеко превзошла своих «учителей». В обстановке 2-й половины XX в. это чувствуется особенно явственно. Но только слепой может отрицать, что на великую всемирно-политическую арену Русь в свое время была выведена именно «монгольским игом», превратившимся для Руси в великую монголо-татарскую «школу». Те историки, которые отрицают в современности эту очевидную истину, исходят – б.м., сами того не сознавая, – из представления о монголо-татарах XIII–XV вв., как о «низшей расе», своего рода хищных зверях. Что может быть доброго от зверей?! На самом же деле Русь получила от монголо-татар немало хорошего. В числе прочего она получила от них навыки национальной и религиозной терпимости. Уже в середине XV в. это было ознаменовано образованием, в рамках Московского государства, вассального Касимовского царства, во главе с «царем» – мусульманином. Этой линии Московское государство придерживалось и впоследствии – и притом не только в отношении мусульман, но также, напр., и шаманистских культов Сибири (ср. всю московскую систему «охраны» сибирских инородцев). Сопоставим для примера, положение мусульман в Московском государстве XVI–XVII вв., с одной стороны, и в Испании тех же столетий, с другой. Контраст самый разительный. На Руси не было ничего подобного поголовному изгнанию или уничтожению морисков. Вот оно – различие «монгольской» школы на Руси и «папистской» в Испании. Только в отношении к сверхагрессивному – в частности, латинствующему – Западу для Руси XVI–XVII вв. было бы слишком опасно применять «монгольские» принципы полной веротерпимости. Но впоследствии (в XVIII в.) они были применены и к нему… При всем том было бы совершенно неправильно изображать «монгольские» столетия русской истории в «идиллическом» виде. Этот упрек следует отвергнуть самым категорическим образом. Нужно полностью признать, что монгольское нашествие было бедствием ужасающим, погубившим на Руси сотни тысяч, а м.б., и миллионы людей, уничтожившим множество неоценимых памятников древнерусской кульуры – в особенности на Руси юго-западной, собственно Киевской, Черниговской, Волынской и т.д. Никакое толкование источников не может устранить этого факта – даже если мы полностью учтем долю половцев и позднейших (XV–XVIII вв.) крымских татар в разорении русских областей. Также монгольское иго – в особенности в XIII–XIV вв. – было игом тяжелейшим. Но из него произросло величие Руси! Какой контраст с результатами захвата западнорусских земель Польшей (Галиция) и Литвою (Белоруссия и большая часть тогдашней Украины), Бед было много и там – и никакого положительного национального результата! Особенно много бед произошло здесь от специфически западной – я сказал бы, «латинской» – нетерпимости. Протестантизм, в этом отношении, полностью следовал по пути латинства. Один лишь принцип «куйюс региоэйюс религио» чего стоит в этом отношении. Вспомним также жесточайшие преследования православия шведами в захваченных ими в XVII в. Карелии и Ижорской земле. Запад, к сожалению, не прошел «монгольской» школы терпимости. Перед лицом всех бед, принесенных людям западной нетерпимостью – в первую очередь нетерпимостью латинской, – сожаление это приходится выразить со всею силой…

…Русь о р г а н и ч е с к и усвоила ту часть монголов, которая в XIII–XIV вв. попала на запад от Мугоджар: переход на русскую службу татаро-монгольских мурз и князей с их дружинниками и слугами в XIV и последующих веках. Как известно, великорусское дворянство, сыгравшее огромную роль в создании великого Русского государства, на 30, 40 и даже более процентов состояло из потомков этих мурз, князей и слуг. Боритесь же, дорогой друг, против китайских и китаистских подделок и фальшивок. Бог Вам на помочь.

…О веротерпимости монголов. Веротерпимость эта – реальный факт. Но связан он не с н а ц и о н а л ь н о й историей монголов – в ней достаточно и нетерпимости, как Вы правильно о том пишете, – а с потребностями жизни. Империи, «Монголосферы». Веротерпимость эта – и м п е р с к о е решение Чингис-хана и его окружения. – Русских XV–XVI вв. едва ли можно признать очень «веротерпимыми». Но уже в основании Касимовского царства в 1440-х годах они проявили веротерпимость в отношении мусульман – тоже в качестве имперского решения. Попозже его очень хорошо сформулировал Иван IV. В XVII в., в связи с первоосвоением Сибири, русские проявили большую веротерпимость в отношении шаманистов. Парадоксально, что конец этой веротерпимости пришел, по существу дела, при Петре I, который отнюдь не был особенно ревностным ревнителем Православия и в отличие от Руси Древней был абсолютно терпим в отношении западных исповеданий. При нем митрополит Тобольский «обратил» в православие ряд западносибирских народов и народцев. Временем нетерпимости в отношении мусульман было правление Елизаветы Петровны («новокрещены»), горячей православной. В вопросах веротерпимости все текло и течет – в русской истории, как и в истории монгольской…

…Наш (Савицких) родовой девиз с XVII века: «Провиденциа эт виртутэ» – «Предусмотрительностью и доблестью». А мой личный, в дополнение к нему: «Идеи дороже жизни…» С нетерпением жду дальнейших известий о судьбе «Тюрок»!.. Я думаю, Вы знаете, что я лично и некоторые из моих научных друзей значительную часть своей жизни посвятили отстаиванию того тезиса, что «монголы для Руси принесли больше пользы, чем вреда». Впервые, в пределах жизни своего поколения, я сформулировал этот тезис в своей статье «Степь и оседлость» (1922). Мне кажется, что машинописные выписки из нее (с печатного оригинала) у Вас есть. За нею последовали «Александр Невский и Даниил Галицкий» (1925) Георгия Владимировича и датированная тем же годом брошюра Николая Сергеевича Трубецкого (подписана инициалами: И. Р.) «Наследие Чингис-хана». По особенностям личной моей судьбы, у меня не сохранилось ни одного экземпляра этой последней брошюры. А брошюра замечательная! Надеюсь, что в Ленинградской публичной Вы ее найдете. Уж слишком много шуму было тогда вокруг этой брошюры. Думаю, что ее купили для Публичной. Найдите ее и прочтите! Твердо помню, что мои «Ритмы монгольского века» (1937) у вас есть, и притом в печатном оригинале. Немало материала по этим вопросам собрано у Г. Вл-ча в соответствующем томе его большой английской «Хистори», а перед тем в его же «Начертании» (1927). Это последнее, вместе с моими «Политико-географическими заметками по русской истории» (попытка на широком фронте сопоставить исторические данные с данными географическими – целиком по Вашему методу). Небезынтересна и книга Эренджена Даваевича Хара-Давана о Чингис-хане, вышедшая по-русски в Белграде в 1928 г. Полагаю, что Вы и ее найдете в Ленинградской публичной или хотя бы в Ленинской в Москве. Обратите особое внимание на предисловие автора. В особом конверте вышлю Вам машинописную копию с печатного оригинала статьи Хара-Давана (ныне, увы, уже покойного) о физиологических особенностях кочевников. Я думал, что эта копия у Вас есть. Но из письма Андрея вижу, что я ошибался. Спешу восполнить упущение… Нет, конечно, возможности отрицать, что монголы принесли Руси множество бед: столько смертей, столько погибло предельно мужественных, но боровшихся разрозненно людей; столько разрушений. Экономический упадок (в особенности в Киевской Руси), приостановка в развитии зодчества и т.д. В особенности теперь, на склоне лет, я с особенной силой переживаю каждое слово в «Слове» Серапиона о погибели Русской земли, в «Повести о разорении Батыем Рязани» (эту повесть, по эмоциональной выразительности, я ставлю даже выше, чем «Слово о полку Игореве»; повесть в основном, несомненно, еще XIII века; (ее автор считает Коломну самостоятельным княжеством, а Коломна была захвачена Москвою в 1300 г.). А конечный результат «монгольского ига»? Именно монголы вывели Русь на большие, широкие и высокие пути, выделили ее из всей семьи славянских народов как гегемона величайших (в масштабе нашей планеты) сил и обширнейших пространств. Есть у нее и то призвание, которое было и у многих кочевников: укротить обезумевший Китай. Да будет!.. У Вас в статье «Биография тюркского хана», стр. 75–76, есть меткие замечания о природе китайской политики. Эти замечания сохраняют свое значение и теперь… Наиболее ожесточенные споры о роли монголов в русской истории кипели здесь в 1922–27 гг. Кто только – устно и печатно – не принял тогда участия в этой полемике: П. Н. Милюков (изрядно яростно!), A.A. Кизеветтер (с остервенением!), В. А. Мякотин, Е. Ф. Шмурло (несколько мягче!), Е. В. Спекторский (со злобой немалой!), С. Н. Прокопович и многие другие. В их числе – и П. Б. Струве, позже, уже в 1930-х годах, частично к нам присоединившийся. Желаю же Вам от всей души успеха в борьбе за Ваши научные выводы. На основе всего, что я знаю, я уверен, что в них – истина. Должен покаяться: на тех десятках и десятках публичных диспутов, которые мне пришлось выдержать по этим вопросам в 1920-х годах, я произнес немало пламенных речей в память «великого и сурового отца нашего Чингисхана». Это именование («отец») для многих русских дворянских родов имеет, как известно, и буквальное значение. Также я, грешный, происхожу, как Вы знаете, по прабабке своей Ахматовой от татарских мурз. На все эти вопросы надо глядеть по существу – без западнических очков, столь свойственных, увы, некоторым недостаточно сознательным нашим соотечественникам…

Ф. А. Степун

Россия между Европой и Азией[105]

«На рубеже двух столетий Россию, как отмечает Вячеслав Иванов, охватила страшная тревога. Владимир Соловьев остро ее почувствовал:

Всюду невнятица,
Сон уж не тот.
Что-то готовится,
Кто-то идет.[106]

Под идущим Соловьев, как писал Величко, понимал самого Антихриста. Почувствовав наступающую опасность, Соловьев бросил неоконченными философские статьи и заговорил, юродствуя во Христе (В. Иванов). За несколько лет до русско-японской войны он не только предсказал ее начало, но и ее прискорбный конец:

О Русь! Забудь былую славу:
Орел двуглавый сокрушен,
И желтым детям на забаву
Даны клочки твоих знамен.[107]

Думая над угрожающей России желтой опасностью, Соловьев вопрошал Россию, на чьей же она будет стороне:

Какой же хочешь быть Россией,
Россией Ксеркса иль Христа?[108]

Уже постановка этого вопроса указывает на то, что он боялся, как бы Россия не оказалась на стороне желтых.

Та же тема волновала и Вячеслава Иванова. В своей «Русской идее» он писал: «Желтая Азия подвигалась исполнить уготованную ей задачу – задачу испытать дух Европы: жив ли и действен ли в ней Христос».[109]

Русь! На тебя дух мести мечной
Восстал – и первенцев сразил;
И скорой казнею конечной
Тебе, дрожащей, угрозил:
За то, что ты стоишь, немея,
У перепутного креста,
Ни Зверя скипетр поднять не смея,
Ни иго легкое Христа.[110]

Азия вошла в поэзию Блока, правда, не как боязнь грядущей опасности, но как воспоминание о прошедшей. Но глубокая память всегда таит в себе нечто пророческое.

За море Черное, за море Белое
В черные ночи и белые дни
Дико глядится лицо онемелое,
Очи татарские мечут огни.[111]

Та же тревога мучит и Андрея Белого, Ему всюду грезятся монголы. Облеухов в «Петербурге» – «татарского происхождения». У профессора Летаева «профиль скифский». У «Московского чудака» «табачного цвета раскосые глаза». От всей этой азиатчины Белому становится и жутко и страшно. Все стихи «Пепла» полны стона и плача о России.

Мать Россия! Тебе мои песни, —
О немая суровая мать!
Здесь и глуше мне дай, и безвестней
Непутевую жизнь отрыдать.[112]

В том же тоне кончается и стихотворение «Родина»:

Роковая страна ледяная,
Проклятая железной судьбой, —
Мать Россия, о родина злая,
Кто же так подшутил над тобой?

Все эти тревоги, внезапно зазвучавшие в русской поэзии и литературе, оказались отнюдь не беспредметны. После второй мировой войны Азия, не без помощи России, властно вторгнулась в Европу и тем самым вызвала в Европе подозрение, что Россия, и в самом деле сблизившись с Китаем, восстанет на европейский мир. Тенденция определения России не как Восточной Европы, а как Азии родилась в 80-х годах во Франции. Первым идеологом, считавшим, что русский народ, а потому и вся русская культура не имеют ничего общего с Европой и что место России в Азии, был известный французский историк-либерал и сенатор Анри Мартэн (1810–1885), выпустивший в 1865 г., то есть сейчас же после освобождения крестьян и накануне дальнейших либеральных реформ императора, свою книгу «Россия и Европа». В этом труде французский ученый утверждал, что русские не славяне, не индогерманцы, а туранцы, принадлежащие к тюрко-алтайскому племени, что они лишь внешне похожи на европейцев, но не имеют с ними ничего общего. По своему духовному строю они суеверны, непроницаемы для просвещения, раболепны. Христианством они только внешне помазаны, но не исполнены. Единственно, к чему они способны, – это к быстрому размножению, но нравственного роста от них ожидать нельзя. Дальнейшее пребывание этих азиатов представляет собою для Европы большую опасность, избавление от которой возможно только путем изгнания этих вторженцев за Урал. Инициативу осуществления этого плана Мартэн предлагает взять на себя полякам как подлинным славянам-индогерманцам.

Ту же точку зрения на Россию как на страну, чуждую по своему духовно-культурному облику Западу, защищает, опуская этническую аргументацию с чисто религиозной точки зрения, католический писатель Анри Масси, горячий вероисповеднический шовинист в стиле Шарля Мораса и политический националист, по духу близкий Муссолини. В своей книге «Защита Запада», вышедшей вскоре после первой мировой войны, Масси утверждает, что русские потому не подлинные европейцы, что они не являются духовными наследниками Римского христианства. «Им не хватает латинского чувства формы, ощущения дисциплинирующей власти разума, красоты римского ordo[113], понимания строго иерархического построения церкви и государства. Их христианство догматически аморфно, богословски не продумано, на восточный лад мистично, туманно и социально не заинтересовано. Все это сближает православие с индуизмом и отдаляет от Запада. Признаки азиатской духонастроенности встречаются также и в народной вере московитян. В глазах многих русских крестьян церковный обряд представляется как бы магическим колдовством, а молитва – заклинанием. Россия с одинаковым чувством относится как к святым, так и к демонам. Антихрист постоянно маячит в их запуганной, содрогающейся фантазии. Все это сближает, – по мнению ученого-католика, – русское православие с персидскою верою, с культом Зороастра, в котором Ариман (бог Зла) почитается, в равной степени, как Ормузд (бог Добра)».

Эти богословские размышления Масси завершаются совсем уж нелепыми историософскими построениями, исходящими, очевидно, из убеждения Освальда Шпенглера, что созданная Петром Великим империя представляет собою лишь некую «псевдоморфозу» национального русского бытия, с неизбежным распадом которой Россия быстро вернется к исконным основам своей азиатской сути. Началом такого возврата и представляется Масси большевистская революция, жертвою которой стал не. Николай II, а Петр I. Парадоксальнее всего в рассуждениях Масси то, что эту теорию он считает не своим истолкованием развернувшихся в России событий, а главною мыслью самого Владимира Ленина, которому «прежде всего хотелось вернуть Россию к ее азиатским московским истокам». Народ, по мнению Масси, «понял намерение своего вождя и признал в нем последователя и законного наследника тех московских царей, что сознательно держали Россию повернутой лицом к Азии».

В качестве защитника своей концепции Масси призывает, как то обыкновенно делается иностранцами, пищущими о России, Достоевского, в частности страницы уже вышедшего после его смерти «Дневника писателя», где он пишет: «Для России было бы хорошо, если бы она на некоторое время повернулась бы лицом к Азии[114]». Высказывая это положение, Достоевский выражает и надежду, что такой поворот вызовет подъем национального чувства во всей России. Все это так, но что это имеет общего с замыслом Ленина и Зиновьева: разгромить при помощи восьмисот миллионов азиатов европейский капитализм и завладеть Азией для насаждения в ней европейского коммунизма?

Несмотря на явную несостоятельность историософских и богословских построений этих французских мыслителей, их главный тезис – Россия по своему духовно-культурному облику должна быть отнесена не к Европе, а к Азии – был в 20-х годах в смягченном виде повторен группой эмигрантских ученых, называвших себя евразийцами…» (стр. 307–310).

«…История России очень сложна. Ее отношение к Европе в разные эпохи ее развития было весьма разное. Большинство западноевропейских историков, стремившихся отодвинуть ее подальше на Восток, исходили не из соображений, близких Мартэну и Трубецкому, а из веры в решающее влияние татарского ига на Россию как в этническом, так и в духовно-культурном отношении. Оспаривать европейский характер Киевской Руси действительно трудно, Московский – уже легче. Этнически Киевская Русь была определенно славянской страной, в правящем слое которой было немало северогерманских элементов, за что говорит легенда о призвании варягов. Их влиянию Киевская Русь была, очевидно, обязана и живой торговлей со Скандинавскими странами. На острове Готландия в городе Визбе у нее была своя торговая контора.

Духовно Россия жила христианством, воспринятым у Византии. Восточное христианство, то есть православие, многим отличалось от западного, но все же не в такой степени, чтобы этой разницей объяснить отрыв России от Западной Европы. В своей книге «Задачи России» В. Вейдле указывает на большую зависимость древнеславянского языка от греческого, и не только в формальном отношении, то есть в смысле особенностей синтаксических структур и стилистических оборотов, но и глубже: в смысле словесных закреплений многих религиозно-этических понятий.

Внутреннюю устремленность Киевской Руси на Запад доказывают, по мнению Ключевского, и многие источники XI–XII вв. Они выясняют, что русские князья нередко владели иностранными языками, что они собирали библиотеки, основывали школы, в которых – правда, лишь по желанию – можно было изучать греческий и латинский язык, и что приезжавших из Византии ученых Киев встречал с особым почетом.

Если ко всему сказанному прибавить еще то, что удельные князья не гнушались обращаться за разрешением своих споров к западным правителям и даже к самому папе и что Новгород уже в XI в. представлял собою весьма своеобразную демократию, в которой избранное народом вече, заключая договор с князем, запрещало ему жить в самом городе, дабы не получилось никаких столкновений между военною и гражданскою властью, то будет, думается, ясно, что искать Азии в Киевской Руси нельзя.

С такою характеристикой Киевской Руси многие защитники азиатского характера России, вероятно, согласились бы, так как они исходили в своих утверждениях не из туранских теорий Трубецкого и французов, а из положения, что 250-летнее деспотическое царствование инокровного, чуждого христианству монгольского народа не могло не переродить как физической сущности, так и духовного облика православного славянского народа. Не случайно же говорят: «Поскребите русского, и вы получите татарина». Этот на первый взгляд как будто бы убедительный аргумент при ближайшем рассмотрении оказывается, однако, несостоятельным. Если бы вся воинствующая татарщина была разлита по всей стране, если бы чужеземные полчища были расположены по всем городам и весям России, то было бы необходимо предположить, что в славянскую кровь влилось много монгольской. Но ведь известно, что татары управляли страной как бы издали. Золотая Орда, ее главный штаб, военные силы, административные центры стояли на волжском низовье, в Царицыне, то есть в нынешнем большевистском Сталинграде (Волгограде). Заинтересованы татары были только материальными благами: деньгами и пастбищами. В личную жизнь покоренного народа почти что не вмешивались, перевоспитанием русских не занимались. Существует легенда, будто бы католическое духовенство обратилось к хану Менгу с предложением заинтересоваться христианством, на что тот ответил, что, по его мнению, это не нужно. В Бога татары верят, в Нем живут, Им умирают; сердце их всегда открыто Ему, но у Бога много пальцев на руке, и многие дороги ведут народы к Нему. Этой либеральной точкой зрения объясняется и то, что Орда весьма хорошо относилась к Церкви, которая была освобождена от податей, правда, и она оказывала некоторые услуги власть предержащим.

Важнее вопроса об этнографическом изменении русского народа и порче русского характера под влиянием татарской жестокости вопрос о происхождении Московского государства, характер которого иной раз опять-таки объясняют татарским влиянием. Нет слов, Иван Грозный творил невероятные преступления, особенно в Новгороде, который ему хотелось стереть с лица земли. Задуманные в бешенстве казни осуществлялись с непостижимою жестокостью, причем он сам с садистическим волнением присутствовал при приведении их в исполнение. Царствование Грозного принадлежит, конечно, к самым страшным страницам истории. Вопрос только в том, надо ли жестокость Грозного рассматривать как порождение татарщины. Г. П. Федотов не без основания указывает на то, что в то же время, в которое Грозный изничтожал «республику Святой Софии», как он называл Новгород, герцог Альба не менее кроваво расправился со своими врагами в Голландии, а в Париже пылала «кровавая свадьба» Варфоломеевской ночи. Грозного можно, во всяком случае, скорее оправдать, чем герцога и воевавших друг с другом христиан. Человек, который приказывает изрубить слона за то, что тот не встал перед ним на колени, и как азиат и как европеец – существо явно невменяемое. Но дело опять-таки не столько в психологии Грозного, сколько в структуре того государственного строя, который он практиковал как царь и защищал как богослов. Этот государственный строй был, как известно, создан не в ханской ставке, а в Волоколамском монастыре его настоятелем Иосифом Волоцким, образ которого резко двоится в русском научном сознании.

Наиболее отрицательный портрет этого волевого человека нарисован Федотовым в его «Новом граде». Основным грехом Иосифа Федотов считает его кровавую вражду не только к мистическому, но просто даже к духовному началу в христианстве. Для него «обряд выше догмата и политическая власть Церкви важнее христианского исповедничества». Побежденных им на Соборе в 1530 г. волжских старцев он сжег, а Ивана Грозного поучает: «Жаловать есьмы своих холопов вольны, а и казнить вольны же». Этот односторонний образ Волоцкого, явно подсказанный Федотову отвратительным для него двуединством Победоносцева и Ленина, не разделяется ни Карташевым, ни Флоровским. Они видят Иосифа в гораздо более положительном свете. Флоровский так решительно подчеркивает убеждения Иосифа, что «несправедливый и строптивый царь не Божий слуга, а мучитель», что сближает идеологов московской теократии со средневековыми монархомахами.[115]

Для интересующей нас проблемы, принадлежит ли Россия к европейскому или азиатскому типу, вопрос о характере Иосифа Волоцкого большого значения, впрочем, не имеет. Для нас важны только истоки его учения о будущем Русском государстве. Искать эти истоки в татарском царстве, очевидно, не приходится, потому что невозможно сомнение, что свое видение Московского царства было Волоцкому подсказано, с одной стороны, посланием инока Филофея Великому князю, в котором утверждалось, что отныне Москва – Третий Рим, после которого четвертого уже никогда не будет. А с другой стороны, той особенностью Византийской Церкви, которую Соловьев назвал цезарепапизмом, а Карташев, считая такое название протестантским оскорблением, – симфонией.

В литературе уже не раз указывалось на то, что формула Филофея не имела ничего общего с националистическим посягательством на завладение миром; связанная с ожиданием конца света, она была внушена иноку заботою о духовном состоянии России и носила определенно эсхатологический характер. Но в том-то и дело, что в душе и сознании Волоцкого эта формула переродилась, приняв явно конфессионалистически-шовинистический и национально-агрессивный характер[116]. Проповеди насильнического подавления чужих верований у Филофея нет, а Волоцкий это подавление защищает.

Для Иосифа неоспоримо, что православный царь получает свою власть непосредственно от Бога, что он только по своей природе человекоподобен, а по своему призванию и духовному бытию богоподобен. Главною задачею православного царя, по мнению Иосифа, является защита чистоты учения и подавление ересей. Причем допускаются даже инквизиционные приемы. Обыкновенных забот о хозяйственно-жизненном устроении своих подданных для православного царя мало. Необходимы еще духовные наставления для спасения их душ. Для достижения этой высокой цели царю вверяется полная власть над жизнью и смертью своих подданных. Этою властью Грозный пользовался с полной уверенностью в своей правоте и не без богословской изощренности защищал свое право ь переписке с беглым князем Курбским.

Всего сказанного о характере монгольской оккупации и о возникновении образа Московского царства в православном монастыре, думается, довольно, чтобы не сомневаться в том, что и Московская Русь, как и Киевская, представляет собою не Азию и даже не Евразию, а своеобразную Восточную Европу…» (стр. 313–316).

Г. В. Вернадский

Два подвига Св. Александра Невского[117]

Во времена императора Николая Павловича в Париже напечатана получившая громкую известность книжка о России – «La Russie en 1839» маркиза Кюстина. Эта книжка представляет собою – в форме путевых впечатлений – озлобленный памфлет, направленный против России, Русской Церкви, Русского государства, Русского народа.

Книга Кюстина – одно из звеньев большой цепи европейского русофобства, одно из проявлений ненависти Европы к России и страха Европы перед Россией[118].

Кюстин не ограничивается нападками на современную ему императорскую Россию, он стремится при случае развенчать и русское прошлое, подорвать исторические основы русского бытия. В числе нападок Кюстина на русское прошлое обращают на себя внимание иронические слова, посвященные памяти святого и благоверного князя Александра Невского.

Кюстин говорит: «Александр Невский – образец осторожности; но он не был мучеником ни за веру, ни за благородные чувства. Национальная церковь канонизировала этого государя, более мудрого, чем героического. Это – Улисс среди святых»[119].

Так, в XIX в. западноевропейский писатель-латинянин стремился развенчать русского святого князя, вся деятельность которого была направлена на борьбу с Западом и латинством. Мечом нападали на Александра европейцы XIII в.; литературного насмешкою заменил меч европеец XIX в.; впрочем, и это «бескровное» орудие было, как оказалось, лишь подготовкою к мечу (ведь через несколько лет за книгою Кюстина последовала Крымская война и Севастополь!).

Высмеиваемая Кюстином «мудрость» и «осторожность» Александра Невского насмешке, казалось бы, не подлежат: отмеченные Кюстином качества соединялись в личности Александра с самым подлинным героизмом и подчас безрассудною смелостью. Александр доказал это своею борьбою против Запада. П о д в и г б р а н и Александр совершил на берегах Невы и на льду Чудского озера; печать этого подвига он возложил мечом на лицо Биргера. Но перед силою Востока Александр действительно счел нужным себя смирить. Мудрость Александра, по слову летописца, была от Бога; его осторожность была на самом деле п о д в и г о м с м и р е н и я.

XIII век представлял собою знаменательную эпоху в русской истории. В предшествующие века сложилась и ярким цветом зацвела русская культура – как своеобразное сочетание и пышное возрастание на славянской почве богатых ростков православной Византии, Востока степных кочевников, Севера варягов-викингов.

Киевская Русь[120] поражает блеском и роскошью жизни материальной и духовной, расцветом искусства, науки, поэзии. Складывается и мощное национальное самосознание (епископ Илларион и летописец Никон Великий – все равно, одно ли это лицо под двумя именами или два лица с одинаковым горением и одинаковым устремлением мысли и чувства).

К XIII в. Русь стоит перед грозными испытаниями. Само ее существование – ее своеобразие и самобытность – поставлено на карту. Развернувшаяся на великой восточно-европейской равнине как особый культурный мир между Европой и Азией, Русь в XIII в. попадает в тиски, так как подвергается грозному нападению обеих сторон – латинской Европы и монгольской Азии.

В 1206 г. в сердце Азии произошло событие, во многом определившее дальнейшие судьбы истории. В Делигун-Булак, на истоках Орхона, курултай (собрание старейшин) монгольских народов провозгласил местного завоевателя окрестных племен, воинствующего князька Темучина самодержавцем (Чингисханом). Началось монгольское движение на Китай, Туркестан, Малую Азию, Европу. Меньше чем через двадцать лет после того передовые кавалерийские отряды Чингисхана уже нанесли русским князьям страшное поражение на Калке.

Почти одновременно – всего за два года до Делигун-Булакского курултая – не менее значительное событие произошло и в Европе: в 1204 г. западноевропейские крестоносцы взяли приступом Царьград и страшно разграбили его, православное Византийское царство было ниспровергнуто, на месте его основана Латинская империя.

Вслед за Византией, казалось, пришел черед и Руси. Наступление началось по всему фронту. Венгрия и Польша бросились на Галицию и Волынь; немецкие крестоносцы утвердились в начале XIII в. в Риге (Ливонский орден) и Пруссии (Тевтонский орден) и оттуда повели наступление на Псков и Новгород; наконец, шведы двинулись на Русь через Финляндию; мечом и огнем немцы и шведы обращали в латинство как язычников – литовцев, эстов и финнов, – так и православных – русских. Годы высшего напряжения двусторонней опасности для Руси – конец 1230-х – 1240 г. Зима 1237/38 г. – первый татарский погром Руси (преимущественно северо-восточной); в 1240 г. татарами взят Киев (6 декабря); в том же году, побуждаемый папою на крестовый поход против «неверных», шведский правитель и полководец Биргер высадился на берегах Невы (июль).

Русь могла погибнуть между двух огней в героической борьбе; но устоять и спастись в борьбе одновременно на два фронта она не могла.

Предстояло выбирать между Востоком и Западом. Двое сильнейших русских князей этого времени сделали выбор по-разному. Даниил Галицкий выбрал Запад и с его помощью попытался вести борьбу против Востока.

Александр Невский выбрал Восток – и под его защитою решил отбиваться от Запада.

Политика Даниила Галицкого не была, впрочем, последовательной и прямолинейной. Даниил лавировал между римским папою, уграми (Венгрией), Чехией, Польшей, Литвою, татарами, собственными боярами и родственниками-князьями. Первый страшный удар нанесен был татарами юго-западной Руси в конце 1240 г. (взятие Киева); вся Волынь и Галиция были затем опустошены; к Берестью нельзя было подойти от смрада гниющих трупов; во Владимире не осталось живой души.

Даниил не пытался оказать сопротивления. Еще до взятия Киева он уехал в Угры, ища против татар помощи у короля Угорского. Хлопоты Даниила оказались тщетны. Как известно, монгольская волна залила всю восточную и среднюю Европу – Венгрию, Силезию, Моравию, Хорватию, Балканы. Волна схлынула (в 1241 г.) не потому, что монголы встретили серьезное военное сопротивление – наоборот, они побеждали повсюду (при Легнице в Силезии, на р.Солоной в Уграх), – а вследствие внутренних осложнений в глубинах монгольской державы (смерть великого хана Угэдэя и связанные с этим вопросы престолонаследия и внутренней монгольской политики, живо волновавшие Батыя, руководителя европейского похода монголов).

Даниил вернулся на Русь, где ему пришлось вести длительную борьбу с галицкими боярами, перемышльским владыкою, бывшим черниговским князем Ростиславом, уграми и поляками. Борьба шла успешно и завершилась решительною победою Даниила над польскими и угорскими войсками Ростислава (под Ярославом, 1249).

Между тем уже в следующем, 1250 г. монголы вновь заинтересовались юго-западной Русью. Батый прислал сказать Даниилу: «Дай Галич». Не чувствуя себя опять в силах бороться оружием, Даниил решил подчиниться и поехал сам к Батыю. Против ожидания Даниил был встречен ласково. Войдя в вежу (палатку) Батыя, Даниил поклонился по монгольскому обычаю. Батый сказал ему: «Данило, чему еси давно не пришел? А ныне оже еси пришел, то добро же. Пьеши ли черное молоко, наше питье – кобылий кумыс?»

Даниил: «Доселе есмь не пил, ныне же ты велишь – пью».

Батый: «Ты уже наш татарин, пий наше питье».

Даниил выпил и поклонился по обычаю.

Потом Батый прислал Даниилу вино, сказав: «Не обыкли (вы) пити молока, пий вино».

Даниил пробыл в Орде почти месяц и достиг цели: Батый оставил за ним все его земли. Немедленно сказалось международное значение Даниилова шага: З а п а д н а ч а л з а и с к и в а т ь п е р е д н и м; угорский король Бела IV прислал послов с предложением мира и родственного союза. Сын Даниила Лев женился на дочери угорского короля.

На стороне Белы Даниил вмешался в дела и распри средней Европы – спор из-за австрийского герцогства, дела чешские и моравские. В поход 1252 г. войско Даниила (вероятно, лучший полк, гвардия) было вооружено и обучено на татарский лад. «Немцы же, дивящиеся оружью татарскому, беша бо кони в личинах и в коярех кожаных и людье во ярыцех, и полков его светлость велика…»

Подчинением монгольскому влиянию Даниил приобщался к мировой силе монгольской экспансии – попадал как бы в русло исторического потока.

Почти необозримые дипломатические перспективы открывались перед Даниилом в восточной и средней Европе. Он сам закрыл их перед собою своим неумением постигнуть значение исторического момента.

Его подчинение монгольской силе не было продуманным и последовательным; это был лишь случайный ловкий ход политического оппортунизма. Все политические и культурные симпатии, навыки и вкусы отталкивали Даниила от монгольской Азии.

Среди своей снаряженной по татарскому образцу гвардии Даниил в упомянутом походе 1252 г. не изменил византийскому одеянию русских князей. «Сам же (Даниил) еха подле короля (Угорского) по обычаю Руску, бебо конь под ним дивлению подобен, и седло от злата жжена, и стрелы и сабля златом украшена и иными хитростями якоже дивитися, кожух же оловира (шелка) Грецкого и круживы златыми плоскими ошить и сапоги зеленаго хьеза (кожи) шиты золотом, – немцем же зрящим много дивящимся».

Блестящему и честолюбивому князю должно было нравиться играть роль среди западных государей и рыцарей, вызывать восхищение и удивление в их среде. Тем более должна была ему казаться унизительною зависимость от диких – с его точки зрения – кочевников и варваров. Милостивое отношение Батыя было поэтому Даниилу оскорбительно и тяжело. Эти чувства ярко отразил летописец[121]: «О, злее зла честь татарская: Данилови Романовичу князю бывшу велику, обладавшу Русскою землею, Киевом и Володимером и Галичем… ныне седит на колену и холопом называется… О злая честь Татарская – его отец[122] бе царь в Русской земле, иже покори Половецкую землю и воева на иные страны все».

Оскорбленное самолюбие Даниила заставило его искать новых путей, чтобы высвободиться из-под монгольской зависимости. Византийское царство было низвергнуто: оставался латинский Запад. Чтобы рассчитывать на помощь Запада – новый крестовый поход, – нужно было обратиться к формальному главе Запада – папе. Даниил это и сделал: он вступил в переговоры с папою Иннокентием IV о соединении церквей[123].

Папа обещал различные льготы и милости; русскому духовенству разрешено служить на квасных просфорах; признан был законным брак Даниилова брата Василька на близкой родственнице; крестоносцам и духовным лицам запрещено приобретать имения в русских областях без позволения великого князя; самому великому князю обещан королевский титул.

Наконец, посланы были (1253и 1254 гг.) от папы всем государям средней и восточной Европы призывы о крестовом походе против татар на помощь Даниилу.

Рассчитывая на помощь Запада, Даниил начал деятельно подготавливаться к борьбе с монголами: собирать войска и деньги, укреплять города, населять их[124], возвеличивать власть свою.

В 1255 г. в г. Дрогичине Даниил короновался присланною ему от папы королевскою короною.

Даниилу нужна была, однако, не только корона, а прежде всего военная помощь. Помощь эта не приходила: призывы папы остались без последствий. Тогда Даниил прервал с папою сношения.

Между тем надвигалась гроза с Востока. Даниил увидел, что не в силах справиться с этой грозою – предотвратить начавшееся опустошение своей земли татарами. Ему пришлось уступить и бросить все свои мечты. По требованию приднепровского татарского баскака Куремсы Даниил приостановил все свои военные приготовления против татар и срыл укрепления волынских городов (1261).

Через несколько лет после того Даниил умер (1264). Вся «большая политика» его, таким образом, кончилась неудачею; он имел успех только в «малой политике» – борьбе с непосредственными соседями – литовцами, которых против него не поддерживали ни монголы, ни крестоносцы-латиняне.

Даниил разменялся на повседневные политические мелочи – и упустил из рук главные нити исторических событий.

Он выиграл несколько отдельных сражений, но проиграл самое главное – православную Россию.

Результатом его политики были долгие века латинского рабства юго-западной Руси.

Не прошло и ста лет после смерти Даниила, как вся его отчина – Галицко-Волынская земля – была расхватана соседями – уграми, поляками, литовцами.

Латинское рабство в отдельных частях Руси не изжито было до наших дней – до начала мировой войны 1914 г., а ныне, кажется, возобновилось – все в той же многострадальной Волынской земле – с прежнею тяжестью или даже тяжелее прежнего…

Полную противоположность деятельности Даниила Романовича представляет собою деятельность Александра Ярославича.

С гораздо меньшими историческими данными Александр добился гораздо больших и несравненно более прочных политических результатов. Шумная и блестящая эпопея Даниила Галицкого прошла впустую. Глубокая и настойчивая политическая работа Александра Невского привела к великим следствиям.

Даниил имел в своем распоряжении исключительно благоприятные историко-географические силы: несравненный плацдарм в сердце средней Европы; используй Даниил с тыла поддержку монгольской силы, он достиг бы результатов совершенно непредвиденных и необыкновенных. Он мог прочно утвердить Русь и Православие в восточной и средней Европе.

Александр, наоборот, имел данные историко-географические из рук вон плохие. Северо-западный угол Европейской России не открывал перед ним широких международных перспектив. Но если Александр мало мог приобрести, он мог очень много – если не все – потерять. Он мог потерять не только «окна в Европу» – Новгород и Псков, – речь шла о самом существовании Руси, ее культуры и самобытности, о срединном очаге этой культуры. Предстояло поддержать живую энергию русской культуры – Православие – и обеспечить сохранность основного уже в то время источника этой энергии – родины русской народности. Если бы латинский Запад разгромил Новгород, Псков, Тверь, могло бы оказаться, что остаток северо-восточной Руси был бы уже слишком слаб для самостоятельной жизни, мог бы вовсе раствориться в татарской стихии, а не ее претворить в себя (как это произошло затем в действительности).

Историческая задача, стоявшая перед Александром, была двоякой: национальное самосознание внутри границ.

Для решения той и другой задачи нужно было отчетливо сознавать и глубоко чувствовать – инстинктом, нутром, так сказать, – исторический смысл своеобразия русской культуры – Православие.

Спасение православной веры и было основным камнем политической системы Александра. Православие для него не на словах, а на деле было «столп и утверждение истины».

Раз основа была неколебимая и прочная, Александр уже не боялся искать любых исторических союзников, чтобы эту основу утвердить.

Глубоким и гениальным наследственным историческим чутьем Александр понял, что в его историческую эпоху основная опасность для Православия и своеобразия русской культуры грозит с Запада, а не с Востока, от латинства, а не от монгольства. Монгольство несло рабство телу, но не душе. Латинство грозило исказить самое душу.

Латинство было воинствующей религиозною системою, стремившеюся подчинить себе и по своему образцу переделать православную веру русского народа.

Монгольство не было вовсе религиозною системою, а лишь культурно-политическою. Оно несло с собою законы гражданско-политические (Чингисова яса), а не религиозно-церковные.

Мы привыкли ставить знак равенства между понятиями «татарин» и «мусульманин». Но первоначальная монгольская волна отнюдь не была мусульманскою. Лишь через сорок лет после битвы при Калке хан Золотой Орды Берке принял мусульманство (около 1260). Но сам Берке был лишь местною властью – областною, а не имперскою. Он подчинялся великим ханам монгольским (своим двоюродным братьям) – Менке, а после смерти этого последнего – знаменитому Хубилаю, мудрость и терпимость которого так прославляет Марко Поло.

Основным принципом Великой монгольской державы была именно широкая веротерпимость, или даже более – покровительство всем религиям. Первые монгольские армии, которые создали своими походами мировую Монгольскую империю, состояли преимущественно из буддистов и христиан (несториан). Как раз во времена князей Даниила и Александра монгольские армии нанесли страшный удар мусульманству (взятие Багдада, 1258).

Именно отсюда проистекало то принципиально сочувственное отношение ко всякой религиозно-церковной организации, которое составляет такую характерную черту монгольской политики и которое удержалось потом в значительной степени даже в мусульманской Золотой Орде.

В частности, и православная церковь в России сохранила полную свободу своей деятельности и получала полную поддержку от ханской власти, что и было утверждено особыми ярлыками (жалованными грамотами) ханов.

С этой стороны, таким образом, Александру Невскому не только не нужно было опасаться монголов, но он мог рассчитывать даже на их помощь. Поэтому и подчинение Александра монголам не было чисто механическим, а лишь вынужденным. А л е к с а н д р в ы д е л и л в м о н г о л а х д р у ж е с т в е н н у ю в к у л ь т у р н о м о т н о ш е н и и с и л у, к о т о р а я м о г л а п о м о ч ь е м у с о х р а н и т ь и у т в е р д и т ь р у с с к у ю к у л ь т у р н у ю с а м о б ы т н о с т ь о т л а т и н с к о г о З а п а д а.

Вся политика подчинения монгольскому Востоку была у Александра не случайным политическим ходом, как у Даниила, а осуществлением глубоко продуманной и прочувствованной политической системы.

Александр Ярославич, подобно Даниилу Романовичу, – богато одаренная личность в отношении и духовном, и физическом. Житие Александра[125] восхваляет качества его ума и сердца, красоту и храбрость.

«Мудрость же и остроумие дадеся ему от Бога, яко Соломону». С юных лет «вселился в сердце его страх Божий, еже соблюдати заповеди Господни и творити я во всем… Во все же время юности своея смиренномудрие вседушно держаще, воздержася и бдя, чистоту душевную и телесную соблюдете, кротость же стяжа и от тщеславия отвращашеся… Во устех же безпрестанно бяху божественные словеса, услаждающа его паче меда и сота». Эти словеса он читал «со усердием, и вниманием, и желаше сих речения и делом исполняяй».

Душевным качествам Александра соответствовали телесные. «Беже розрастом (ростом) велик зело, красота же лица его видети, яко прекраснаго Иосифа; сила же его бе, яко часть от силы Самсоновы; глась же его слышати, яко труба в народе; храбрость же его – яко римскаго царя Веспасиана».

Александр Ярославич сел на княжеский стол перед самым монгольским нашествием. В 1236 г. князь Ярослав, отправившись походом из Новгорода на Киев, посадил сына князем в Новгороде. В Новгороде сидел Александр, и во время первого монгольского нашествия на Русь зимою 1237/38 г., как известно, в это первое нашествие татары до Новгорода не дошли. «И тамо доити поганым возбрани некая сила божественная, – говорит Степенная книга, – и не попусти им ни мало приближитися не токмо ко пределам Великаго Новаграда, но идеже и инде прилучится им тогда пребывати и воиньствовати супротивных и враждующих Литву и Немец».

Тем не менее и Новгород с остальными русскими городами и землями вошел в подчинение татарской власти. В 1239 г. отец Александра – Ярослав сделался великим князем на место своего брата Юрия, погибшего в борьбе с татарами. Политическое первенство Ярослава достигнуто было ценою полного подчинения монгольской власти. В 1243 г. Ярослав должен был лично ехать в Орду для выражения покорности. Батый принял его с «великою честью» и сказал: «Ярославе! буди ты старей всем князем в русском языце (народе)». Сына Константина Ярослав отправил в Азию в ставку Великого хана[126].

Под прикрытием монгольского мира на Востоке другой сын Ярослава, Александр, в эти именно годы блистательно отбивал все нападения с Запада.

Как было сказано уже, в июле 1240 г. шведский ярл Биргер, побуждаемый папою на крестовый поход против неверных (то есть православных), высадился на берегах Невы. Услыхав об этом, Александр, по словам древнего жития[127], «разгореся сердцем, вниде в церковь святыя Софьи (в Новгороде), паде на колену перед олтарем, нача молиться со слезами… и восприим Псаломную песнь рече: суди, Господи, обидящим мя, возбрани борющимся со мною, приими оружие и щит, стань в помощь мне. Скончав молитву, вставь, поклонися архиепископу, архиепископ же Спиридон благослови его и отпусти».

Александр двинулся в поход «в мале дружине, не сождався со многою силою своею, но уповая на святую Троицу».

15 июля в 6 часов утра началось сражение («сеча велика над римляны»). Победа Александра была полная и решительная: «изби множество безчисленно их» («римлян», т.е. шведов, – латинян). Самому Биргеру Александр «взложи печать на лице острым своим мечем».

Невская победа произошла в обстановке величайшего религиозного напряжения. Она сопровождалась чудом: перед боем морской побережный стражник Пелгусий, бывший язычник, крещенный в православие и нареченный Филиппом, имел видение. Пелгусий стоял «при крае моря, стрежашеть обою пути, и пребысть всю нощь во бденьи; яко же нача всходити солнце, и слыша шумъ страшенъ по морю, и виде насадъ (судно) единъ гребущъ, посреде насада стояща мученику Бориса и Глеба в одеждах червленыхъ… и рече Борис: брате Глебе! повели грести, да поможем сроднику своему Александру».

В то время как Новгород подвергся нападению шведов, на Псков напали немцы (ливонские рыцари) и взяли его; немцы вошли вслед за тем в Новгородскую землю и попытались там закрепиться, построили крепость в Копорье.

В 1241 г. Александр взял Копорье со всем немецким гарнизоном. В начале 1242 г. Александр занял Псков и тотчас пошел на Чудскую землю, во владения Ливонского ордена. 5 апреля на льду Чудского озера произошла знаменитая битва, известная под именем Ледового побоища. Немцы и чудь построились с в и н ь е ю (клином); им удалось было прорвать линию русской рати, но в это время Александр с отборным отрядом зашел немцам в тыл и этим решил дело. Разгром неприятеля был полный. «И бысть сеча зельна на немцы и на чудь, – говорит житие Александра, – и трескъ великъ отъ копей ломания и звукъ страшенъ отъ мечнаго сечения… и не бъ видети леду: покрыло бо ся кровию». Один очевидец свидетельствовал, что видел «полки Божий на воздусе пришедшима на помощь ему (Александру)».

Торжественно было возвращение Александра во Псков: «изыдоша во сретение ему весь освященный соборъ съ честными кресты и со святыми иконами и всенародное множество, хвалу Богови возсылающе и благодарные песни воспевающе: Пособивый Господи кроткому Давиду победита иноплеменники и благоверному великому князю нашему Александру оружиемъ крестный градъ Псковъ свободити отъ поганыхъ иноплеменникъ».

После ряда блестящих и славных побед над Западом Александру пришлось воочию ощутить силу Востока: он должен был ехать во Владимир – прощаться с отцом своим Ярославом, который отправлялся в Орду к Батыю.

За смирением на Востоке опять следовали победы на Западе (несколько побед над Литвою в 1245 г. в районе Торопца и Витебска). В том же 1245 г. из Азии, из ставки великого хана, вернулся Константин Ярославич. Взамен его в глубь Азии поехал сам Ярослав. В августе 1246 г. Ярослав принял участие в курултае, на котором великим ханом провозглашен был Гуюк, сын Угэдэя и Туракины. Вскоре после этого Ярослав заболел и умер (там же, в ханской ставке).

После смерти отца Александр оказался в непосредственной близости к Востоку; ему пришлось уже самостоятельно решать между Востоком и Западом.

И Восток и Запад звали его каждый на свою сторону…

В 1248 г. составлена была папская булла, в которой папа обещал Александру за признание Римского престола помощь ливонских рыцарей против татар[128].

С другой стороны, Батый прислал Александру сказать: «Иже въ русскихъ держателяхъ пресловущий княже Александре, вемъ яко разумно (известно) ти есть, иже мне Богъ покорилъ многие языки (народы), и вси повинуются державе моей. И паче ли всехъ единъ ты не радиши покоритися силе моей? Внимай убо себе; аще мыслиши соблюсти землю твою невредиму, то потщися немедленно прийти до мене, и узриши честь и славу царствия моего, себе же и земле твоей полезная приобрящеши».

Александр поехал к Батыю с братом Андреем. От Батыя братья отправились к великому хану Гуюку (поездка в Азию заняла у них два года). Андрею дан был Владимир, Александру – Новгород и Киев. В Твери княжил третий брат, Ярослав. Александр, как старший, требовал от братьев подчинения. Целью его политики было объединение всей Руси под одним великим князем. Не встречая покорности в братьях, Александр не останавливался перед тем, чтобы смирять их с помощью татар. В 1252 г. татарский отряд Неврюя изгнал Андрея из Владимира; великокняжеский стол был передан Александру. В 1256 г. Александр силою выгнал из Новгорода другого брата, Ярослава (который из Твери перешел в Псков, а оттуда в Новгород). Вслед за этим Александр жестоко наказал новгородцев, не хотевших платить татарам дань («число»), В 1259 г. Александр лично присутствовал при взятии татарами этого «числа».

В 1262 г. Александр последний раз воевал против Запада: он послал в поход (на Юрьев Ливонский) сына своего Димитрия и смирившегося брата Ярослава. Русские осилили немцев и сожгли посад (крепости взять не смогли).

Самому Александру пришлось в это время ехать в Орду – умилостивлять хана, разгневанного мятежом: во многих северорусских городах в 1262 г. народ избил татарских откупщиков дани, не понимая, что за каждым баскаком стояла грозная сила всей Монгольской империи. Александру удалось уладить дело благополучно: хан Берке удовольствовался его извинениями и новыми изъявлениями покорности.

Спасение Русской земли от нового разорения было последним политическим актом Александра. В Орде Александр пробыл почти год. На обратном пути он заболел (в Нижнем Новгороде) и в Городце на Волге умер (14 ноября 1263 г.). Перед смертью Александр призвал: «ся свои князи и боляре и вси чиновники даже и до простыхъ, и отъ коего ждо ихъ прощение просяше, и всем им тако же прощение подаваше, и вси горьце плачущиеся о разлучении господина своего. Ужасно бе видети, яко въ толице множестве народа не обрести человека не испусти слезъ, но вси со восклицаниемъ глаголаху: увы, намъ, драгий господине нашъ! Уже къ тому не имати видети красоты лица твоего, ни сладкихъ твоихъ словесъ насладитися! Къ кому прибегнемъ и кто ны ущедрить? Не имутъ бо чада ость родителю такова блага прияти, яко же мы отъ тебе воспримахомъ, сладчайший наю господине!».

Митрополит Кирилл был во Владимире, когда пришла весть о кончине Александра. Выйдя к народу, митрополит объявил: «Уже заиде солнце земли Русския». Потом помолчал, прослезился и сказал: «Благоверный великий князь Александръ преставися отъ жития сего».

«И бысть во всемъ народе плачъ неутешимъ».

Деятельность Александра определялась не только чисто политическими планами и расчетами. Политика его тесно связана была со всеми его нравственно-религиозными понятиями. Вернее сказать, в основе его политики лежали принципы религиозно-нравственные. Политическая система Александра есть в то же время система религиозно-нравственная.

Александр Ярославич не только политик и воин: он прежде всего глубоко верующий человек и знающий богослов. Когда римский папа прислал к Александру двух кардиналов для убеждения в латинской вере, Александр – «совещавъ съ мудрецами своими», – составил обстоятельное возражение.

«Исписавъ къ нему отъ Адама и до потопа, а отъ потопа и до разделения языкъ и до начала Авраамля, а отъ Авраама… до Августа кесаря, а отъ начала Августа царя до Христова Рождества и до Страсти и до Воскресения Его, отъ Воскресения же и до Вознесения на небеса и до царства Константина Великаго и до Перваго Вселенского Собора святыхъ отецъ, а отъ Перваго и до Седьмого Собора. Сии вся добре сведаемъ, сия суть въ насъ, учения сии целомудрствуемъ, иже во всю землю изыдоша вещания ихъ и въ концы вселенныя глаголы их, якоже проповедашеся отъ святыхъ апостолъ Христово Евангелие во всемъ мире, по сихъ же и предания святыхъ отецъ Седми Собор Вселенскихъ. И сия вся известно хранимъ, а отъ вас учения не приемлемъ и словесъ вашихъ не слушаем».

Отправление папских послов

Религиозно-нравственная философия Александра Невского была вместе с тем и политическою его философией.

В житии Александра приводятся два главных основания для его «хождения во Орду».

Александр «умысли итти во Орду»: 1) «подобяся благой ревности благочестиваго си отца» и 2) «избавы ради христианския».

Объяснением ко второму мотиву являются слова Батыя: «аще мыслиши соблюсти землю твою невредиму, то потщися немедленно прийти до мене».

Что касается первого мотива, житие поясняет его следующим образом: «Богомудрый же великий князь Александр разсуди, яко святый отецъ его Ярославъ не ради (не заботился) о временном царствии, но шедъ во Орду и тамо положи животъ свой за благочестие и за вся своя люди и темъ измени (обеспечилъ) себе Небесное Царствие».

Готовность положить живот свой за люди своя – это то же, что иначе выражено словами «избавы ради христианския».

Готовность положить живот свой «за благочестие» – это вполне отвечает стойкости Александра в православной вере и стремлению его во что бы то ни стало обеспечить существование православной церкви.

Сложнее смысл слов «не ради о временном царствии».

Подобными словами в наших летописях выражается обычно мысль о готовности властителя без боязни и без колебаний принять в борьбе с врагом смерть и мученический венец, променяв «временное царствие» на «вечное»[129].

Но в применении к восточной политике Ярослава и Александра – политике не вооруженной борьбы или восстания, а подчинения и покорности – слова эти должны иметь другой оттенок и смысл.

Их можно сопоставить опять-таки со словами Батыя: «узриши честь и славу царствия моего». То, о чем говорит Батый, – блеск земной славы («временного царствия»); о нем-то и не радел Ярослав. О нем радел зато Батый, о нем радел и Даниил Галицкий.

Этим внешним блеском и величанием земного царствия и пожертвовал Александр ради глубины понимаемых им истинных основ царской власти: «за благочестие и за вся своя люди», «избавы ради христианския».

«Злее зла честь татарская» была для самолюбия Даниила; Александр приял эту честь со смирением.

Невыносимо было для Даниила стать подручным («холопом») татарского хана; Александр перенес и это со смирением.

Александр – «побеждая везде, а не победимъ николиже (никогда)» – устоял перед искушением – подобно Даниилу – путем компромисса с латинским Западом искать себе союзников против Востока.

Подчинение Александра Орде иначе не может быть оценено, как подвиг смирения.

Не случайно в видении Пелгусия в помощь Александру являются именно Борис и Глеб – святые смирения по преимуществу.

Недаром и Степенная книга говорит, что «смиренную мудрость» Александр «стяжа паче всехъ человекъ».

Христианский подвиг не всегда есть мученичество внешнее, а иногда наоборот – внутреннее: не только брань видимая, но и «брань невидимая», борьба с соблазнами душевными, подвиг самодисциплины и смирения. И этот подвиг может быть присущ не только частному лицу, но и властителю.

Сан государя – божественное установление. Но пред каждым государем возникают и соблазны и увлечения земным окружением власти – внешнею пышностью и суетным («временным») величием.

Подвиг власти может состоять в том, чтобы достойно отстаивать внешнюю независимость и величие сана – отстаивать даже до смерти. Но подвиг власти может состоять также и в том, чтобы, выполняя основные задачи сана – защищая «благочестие и люди своя», – внутренне преодолевать, когда это нужно для исполнения основной задачи, земное тщеславие власти.

«Тоть, что указываетъ и распоряжается, – говорит в одном из своих оглашений преп. Феодор Студит, – долженъ соблюдать умеренность и смирение, ибо Творецъ естества поставил его выдающимся и более почтеннымъ членомъ тела».

Таков и был по отношению к Востоку подвиг св. Александра Невского. По отношению же к Западу это был подвиг не сложный, а простой, брань не только невидимая, но также и видимая.

Два подвига Александра Невского – подвиг брани на Западе и подвиг смирения на Востоке – имели одну цель: сохранение православия как нравственно-политической силы русского народа.

Цель эта была достигнута: возрастание русского православного царства совершилось на почве, уготованной Александром. Племя Александрово построило Московскую державу.

Когда исполнились времена и сроки, когда Русь набрала сил, а Орда, наоборот, измельчала, ослабла и обессилела[130], тогда стала уже ненужною Александрова политика подчинения Орде: Православное Царство могло быть воздвигнуто прямо и открыто. Православный стяг поднят без опасений.

Тогда политика Александра Невского, естественно, должна была превратиться в политику Димитрия Донского.

Внутренняя необходимость такого превращения наглядно подчеркнута в «Сказании чудес до преставлении блаженнаго Александра», именно в «чуде о Донской победе».

«Яко же въ животе, тако и по преставлении, – свидетельствует Сказание, – сей чудный самодержецъ Александръ не оставляетъ, не забываетъ свою паству, но всегда въ нощи и во дни снабдевая и заступая отъ врагь видимыхъ и невидимыхъ… Во преименитомъ граде Владимире во обители Пречистыя Богородицы честнаго Ея Рождества у честныя раки блаженнаго великаго князя Александра во едину отъ нощи (на 8 сентября 1380 г.) пономареви церкви тоя спящю въ паперти церковней и виде въ церкви свещи о собе возгоревшася; и два старца честна изыдоста отъ святого олтаря и приидоста ко гробу блаженнаго князя Александра и глаголаста: о господине Александре, востани и ускори на помощь правнуку своему, великому князю Дмитрию, одолеваему сущу отъ иноплеменникъ. И въ часъ святый великий князь Александръ воста изъ гроба и абие со обема старцы вскоре невидимы быста».

Так положник подвига смирения по отношению к татарам, когда нужно оказалось, взамен смирения подвигся на брань.

Исторически, конечно, так именно и было: рать Димитрия возросла на смирении Александра. Московское Царство в значительной степени – плод мудрой Александровой политики.

Степенная книга, подводя под это Царство духовно-исторические основы, обнаружила глубокое понимание истории, когда среди основателей Царства уделила св. Александру Невскому такое значительное место в «гранях» своего повествования…

Александр Невский и Даниил Галицкий олицетворяют собою два исконных культурных типа истории русской и даже шире того – мировой[131]: тип «западника» и тип «восточника».

В XIX в. в русском обществе получило большую известность разделение на «западников» и «славянофилов». Это – видоизменение тех же основных типов. Рознь между «западниками» и «славянофилами» в середине XIX в. проявлялась преимущественно в рамках литературных мнений.

Осознание культурных противоречий Запада и Востока должно, однако, выйти за пределы литературы, должно стать действенным.

Не одни только литературные мнения, а также деяния, чувства и подвиги прошлого должны быть нами по-новому поняты и оценены.

Яркими маяками двух мирочувствований светят нам образы двух русских князей – Даниила Галицкого и Александра Невского.

Наследием блестящих, но не продуманных подвигов одного было латинское рабство Руси юго-западной..

Наследием подвигов другого явилось великое государство Российское.

Ноябрь 1925 г.

H.A. Клепинин

Святой и благоверный Великий князь Александр Невский[132]

(отрывки из книги)

«…В том споре, который теперь начинают вести о том, была ли Киевская Русь началом Русского государства, явно смешиваются два понятия: духовно-культурное и внешнегосударственное, – великодержавное. Поскольку духовно-культурное начало является основным ядром всякого народа, обрастающим плотью внешнего государственного единства, совершенно бесспорно, что Россия начала существовать в Киеве. Киев воспринял Православие и претворил его в русскую жизнь. Киев создал русское миросозерцание, русскую культуру. В XIII в. и Киев, и Суздаль, и Новгород представляли собою внутреннее единство. И только эта внутренняя сила веры и культуры смогла превозмочь пришедший извне удар; только благодаря ей Россия не погибла „ако обре“, но сама завоевала своих поработителей. Непрерываемая линия духовного преемства идет от Византии и Киева к Суздалю и от Суздаля к Москве.

Иначе обстоит дело с линией государственно-политического великодержавного преемства. Киевская Русь к концу своего существования все больше погружалась в провинциализм, теряя и свое единство, и свои торговые пути. Она не создала государственного единства и не передала его Суздалю. Суздаль наново начал строить свою государственность. Возникая из болот и лесов, он был еще более провинциальным. Татары, придя на Русь, не застали там единого государства. Каждое княжество оборонялось отдельно и отдельно гибло.

Вхождение Северной Руси в татарское царство приобщило ее к мировой истории. Оно открыло Суздалю те горизонты, которых у него до тех пор не было. Единая татарская власть была одним из главных факторов укрепления русского единодержавия и великодержавия. Московские князья обязаны своей властью не столько своей силе, сколько ловкой политике, благодаря которой они получали от ханов ярлыки на великое княжение. Власть хана сделалась той силой, воспользовавшись которой московские князья превозмогли центробежные силы удельного сепаратизма. Укрепившись под властью ханов, Москва свергла татарское иго, из завоеванной стала завоевательницей, постепенно начала расширять свою власть на области, прежде находившиеся под татарами. Это расширение шло через всю русскую историю.

Поэтому можно говорить о двух линиях преемства и двух наследиях Руси: о «наследии Византии и Киева» и о «наследии Чингисхана». При отвержении одного из этих наследий взгляд на русскую историю становится односторонним, не охватывает полноты ее государственного бытия…» (стр. 7–8).

«…В 1204 году крестоносцы взяли Византию и утвердили там латинское царство. В это же время усилился натиск на Польшу, Галич и Литву. Создались Ливонский и Тевтонский ордены. Началось наступление Швеции.

Поэтому продолжительные войны Новгорода как западной окраины Руси не были частными и случайными пограничными войнами. Это было сопротивление жестокое и упорное целой исторической волне. Новгородские князья сознавали себя защитниками Православия и Руси. И это сознание исторической важности сопротивления было свойственно всему новгородскому ополчению, встречавшемуся с рыцарями. Во всей культуре средневековья русские ощущали чуждый и враждебный мир. Они сознавали его монолитность, его иерархическую подчиненность католичеству. Они окрестили его именем «латинства», которое в течение нескольких веков применялось ко всей Европе, ко всему разнообразию ее проявлений, в конечном итоге восходивших к средневековому католическому единству.

Как новгородский князь Св. Александр Невский преемственно воспринял историческую миссию защиты Православия и Руси от Запада. Выступить на эту защиту ему пришлось в годы самого высшего напряжения борьбы и одновременно наибольшего ослабления Руси. Весь первый период его жизни прошел в борьбе с Западом. Татары остались за суздальскими лесами. Перед ним непосредственно стоял лишь западный враг. Борьбой с этим врагом было поглощено все его внимание. И в этой борьбе прежде всего выступают две черты: трагическое одиночество и беспощадность.

Несмотря на все ужасы татарских нашествий, западная война была более ожесточенной. Здесь шла борьба на смерть или на жизнь. И это отличие враждебных волн, шедших с запада и с востока, объясняет два совершенно различных периода жизни Св. Александра: различие его западной и восточной политики.

Татары лавинами находили на Русь. Тяжко давили ее поборами и произволом ханских чиновников. Но татарское владычество не проникало в быт покоренной страны. Само татарское царство, как и все азиатские кочевые царства, было мозаичным. Оно втягивало в себя многие народы, подчиняло единой власти, облагало данью, карало неповиновение. Но оно в конечном итоге не утверждало насильственно своего быта. Несмотря на грандиозный размах завоеваний, на сосредоточенность воли, направленной на внешние деяния, в татарском царстве отсутствовала внутренняя сила. И поэтому, быстро возникшее, оно сравнительно быстро и распалось. Татарские завоевания были лишены религиозных побуждений. Отсюда их широкая веротерпимость. Татарское иго можно было переждать и пережить. Татары не покушались на внутреннюю силу покоренного народа. И временным повиновением можно было воспользоваться для укрепления этой силы при все растущем ослаблении татар.

Совсем иным был наступавший с Запада мир средневековья. Внешний размах его завоеваний был бесконечно меньше, чем татарские нашествия. Но за ними стояла единая, целостная сила. И главным побуждением борьбы было религиозное завоевание, утверждение своего религиозного миросозерцания, из которого вырастал весь быт и уклад жизни. С Запада на Новгород шли монахи-рыцари. Их эмблемой был крест и меч. Здесь нападение направлялось не на землю или имущество, но на самую душу народа – на православную Церковь. И завоевания Запада были подлинными завоеваниями. Они не проходили огромных пространств, но захватывали землю пядь за пядью, твердо, навсегда укреплялись в ней, воздвигая замки. Восток бурным наводнением заливал землю. Но когда его волны отливали, прежняя почва снова выступала наружу, почти не тронутая разливом. Воды Запада медленно просачивались в самую глубь почвы, которую они заливали, напитывали ее собой, меняя ее сущность. Завоеванные Западом области теряли свой облик и становились западными.

Поэтому в наступлении шведов и ливонских меченосцев на лишенный поддержки Новгород было трагическое отсутствие иного исхода, кроме неравной борьбы без пощады…» (стр. 47–48).

«…Отвергнув союз с Западом, Св. Александр принял подчинение Востоку. Его политика по отношению к татарам была его самым великим, но и самым тяжелым историческим делом, послужившим соблазном для многих, но выведшим Россию из развалин на правильный исторический путь.

Св. Александр был несомненным врагом татар. Уже после своей кончины, в видениях, он дважды являлся на помощь русской рати, сражавшейся против татар. Открытая борьба с татарами, когда она стала возможной, была продолжением дела Св. Александра. Само его подчинение было началом долголетней борьбы с татарщиной. Это подчинение менее всего объясняется признанием полезности для России татарской власти или преклонением перед татарами, которых он, как и все русские, считал идолопоклонниками и неверными. Это подчинение объясняется лишь любовью к Православию и России, пониманием исторической линии и ясным различением между возможным и невозможным, трезвым учетом сил своих и вражеских.

Св. Александр во время пребывания в Каракоруме увидел лицом к лицу всю мощь татар. Сила татарского царства долго недооценивалась. В то время это было поистине несокрушимое царство. С первобытной дикостью и здоровьем молодого народа татары сочетали наследие древних восточных культур, быстро, хотя и поверхностно заимствованных. При описании татарских нашествий на Русь уже говорилось о военной организации татар, об их стремительных походах и тактике боя. Но и во времена мира, завоевав страну, татары из своих далеких орд умели удержать ее в повиновении. Они покрыли все свое царство сетью дорог, шедших на тысячи верст и сходившихся к единому центру – Золотой Орде. Марко Поло оставил подробное описание этих дорог, которые, как и в Римской империи, были первыми и главными средствами держать в повиновении покоренные земли.

«Чрез каждыя 25 миль, – пишет Марко Поло, – посланцы великого хана находят станцию, которая по-монгольски называется „ямь“, т.е. „станция с почтовыми лошадьми“.

В некоторых ямах есть по 400 коней, в других же меньше. Всего великий хан содержит на этот предмет до 400. 000 коней.

Кроме этой связи есть еще связь скороходами, для чего на каждые 3 мили есть станция таких скороходов. Скороходы бегут со звонками, и путь, коорый пеший сделает в 10 дней, те пробегают в два.

Если же известие или лицо должно быть доставлено очень скоро, то едущему выдается табличка с изображением сокола; каждая станция, только услышит колокольчик скачущих, тотчас обязана приготовить лошадей так, чтобы перепряжка могла быть незамедлительна. Обладающий такой табличкой может, в случае падежа лошади в пути, отобрать коней у любого встречного. Ночью рядом со скачущей телегой бегут факельщики. При таком способе передвижения можно сделать в день до 250 миль.

Эти дороги великий хан приказал обсадить большими деревьями; в пустынных местностях дорога указывается столбиками, камнями и т.п.

Для переправы через реки жители окрестных к переправам селений должны иметь три парома «.

При этой быстроте передвижений татары могли следить за каждым углом своего царства. Известие о мятеже или даже попытке к мятежу или заговоре немедленно сообщалось в ханскую ставку. И тотчас на непокорных двигалась орда для разрушения, пожаров и поголовного истребления жителей. Татары карали каждое неповиновение с жестокостью, которая надолго вселяла ужас в уцелевших и заставляла умолкать всякий ропот.

Св. Александр видел не отдельные татарские орды. При нем в Каракоруме готовилось нашествие на Европу, совершались завоевания далеких азиатских стран. Он видел мировой размах татарского царства. Поэтому он увидел а воспринял полную реальную невозможность открытого сопротивления татарам. Он ощутил в татарах стихийную силу, бороться с которой так же невозможно, как противостоять потоку, лавине или обвалу.

Это ясное понимание татарской силы могло побудить или к полному отчаянию, часто выражавшемуся в безнадежных восстаниях, или к попытке найти иной способ борьбы. Но это последнее предполагало глубокую веру в свой народ и углубленный взгляд, проникающий за рябь внешних событий, обычно кружащую и увлекающую людей, в те глубокие и постоянные пути, на которых совершается история. Этот углубленный взгляд присущ лишь отдельным великим людям. Но единственно тот, кто им обладает, может вывести свой народ из беды, не погибнуть и не погубить его безнадежными попытками сопротивляться несокрушимому.

Народ всегда живет своей внутренней творческой силой. Поскольку эта сила ему присуща, он не может погибнуть, несмотря на все внешние несчастья. Сокрытая в нем сила всегда проявится наружу, преодолев все препятствия, потому что она, как произрастающее семя, всегда стремится распространиться вовне, сделаться равной и внешне своему внутреннему содержанию. Поэтому все усилия подлинного спасения должны прежде всего направляться на сохранение этой творческой основы, на отвращение посягательств именно на нее. Поэтому менее страшны грандиозные по размаху разрушения внешнего, чем незаметные попытки уничтожить внутреннее.

Св. Александр Невский сознавал этот исторический закон. Вся его деятельность явно свидетельствует об этом.

Он видел подлинную сущность России, ее внутреннюю силу, и все его усилия были направлены на ее сохранение. Этим объясняется его упорная борьба с католическим Западом.

Как уже раньше указывалось, несокрушимое тогда татарское царство по всей своей организации давало возможность сохранения подлинной русской сущности. Оно давало возможность постепенного накопления сил после разрушения первого нашествия.

Обычное представление о татарах как бессмысленных разрушителях только ради разрушения глубоко неправильно. Имена их ханов связываются с разрушенными до основания городами, поголовно перебитыми жителями и отдельными проявлениями зверства и жестокости. Но нельзя забывать, что в то же время и в Европе существовали инквизиция и пытки. За несомненной жестокостью и равнодушием к смерти и у Чингисхана, и у его потомков лежало сознание миссии сделать монголов великим народом – «Кеке Монгол»[133], «чтобы он из всего, что движется на земле, был самый великий». Сам Чингисхан говорит об этой миссии: «Согласно повелению высшего Царя Тенгри Хормуза, отца моего, я подчинил себе 12 земных царств, я привел к покорности безграничное своеволие мелких князей, огромное количество людей, которые скитались в нужде и угнетении, я собрал и соединил в одно, и так я выполнил бо?льшую часть того, что должен был сделать. Теперь я хочу дать покой моему телу и душе». «И от этого года Дракона (1208) до года Собаки (1226), т.е. в течение 18 лет, покоился повелитель, учреждал порядок и закон для своего огромного народа, на твердые столбы ставил свое царство и державу… и росло счастье и благополучие его народа».

История подтверждает истинность этих слов о мирном строительстве ханов. Хан Мункэ в 1253 году даровал всеобщую амнистию. Он посылал свои войска на помощь крестьянскому населению Китая, разоренному войной. Он же устанавливал законы справедливого обложения данью. При нем была провозглашена свобода совести. При обложении Руси данью Церковь была освобождена от всех взносов. Из этого видно, что покоренные татарами народы могли существовать под их властью, что не избавляло, конечно, ни от тяжелого экономического гнета, ни от произвола ханских чиновников, ни от других последствий завоевания.

Из ясного осознания своей миссии – сохранить Русь – и двух сторон татарского ига – несокрушимости и гибельности при открытой борьбе и известной терпимости, дающей простор для внутреннего роста при повиновении, – вытекает вся восточная политика Св. Александра Невского, которая стала политикой его преемников и которая всецело оправдала себя в дальнейшие века.

Его деятельность шла по двум направлениям. С одной стороны, мирным строительством и упорядочением земли он укреплял Русь, поддерживал ее внутреннюю сущность, накапливал силы для будущей открытой борьбы. В этом заключаются все его долголетние упорные труды по управлению Суздальской Русью. С другой стороны, подчинением ханам и исполнением их повелений он предотвращал нашествия, внешне ограждал восстановленную силу России.

Нашествия были величайшим злом, грозившим полной гибелью. Русь десятилетиями оправлялась от Батыева разгрома. При нашествии татары стремились до основания разрушить страну. Новое нашествие на Русь, подобное Батыеву, могло окончательно подорвать ее, уничтожить и ту внутреннюю силу, которая теплилась и начинала возрождаться.

Поэтому вся политика Св. Александра Невского сводилась к предотвращению нашествий. Он шел на все уступки, лишь бы только предотвратить ханский гнев на Русь. Для этого он добивался полным повиновением доверия ханов, пытался возможно больше отдалить Русь от ханов и стать посредником между ними. Для этого он должен был становиться как бы наместником хана, от которого он получал и самую власть, и предотвращать всякую попытку мятежа.

Только с этой точки зрения понятно все дело жизни Св. Александра Невского.

Эта политика была чрезвычайно трудной. Вся Русь была тяжело подавлена игом. Глубокий взгляд на исторические события, видящий их глубокий смысл и дальнейшие перспективы, недоступен народной массе. Народная масса видит перед собой лишь внешние факты и непосредственно на них реагирует. Она может лишь подсознательно понимать и ценить путь своих вождей, подобных Св. Александру, которые исполняют ее скрытую и для нее самой не осознанную волю, но на тех путях, которые вызывают ее сопротивление. В этом есть глубокая трагедия истории. Из народа выходящие и народную сущность утверждающие и сознающие, отдельные великие люди творят подлинную волю народа среди сопротивления народа.

Они живые камни, на которых создается история народа. Они наиболее всех народны. Они получают народное признание и любовь на каких-то особых, неосознанных путях, именно как наиболее ярко осознавшие и воплотившие национальную волю. Но их жизнь полна непонимания и открытых мятежей. Они всегда одиноки.

Русский народ видел перед собой самый факт татарского ига. На него непосредственно действовали насилия и произвол татарских чиновников и постоянные поборы, разорявшие страну. Поэтому в стране накипало возмущение против татар, готовое прорваться наружу. Мятежи были проявлением подлинного национального чувства и обнаружением внутренней силы. Выраставшие из живого национального чувства при сложившейся обстановке, они творили противонациональное дело.

Поэтому перед Св. Александром лежала трудная задача сдерживания возмущенного и озлобленного народа. Все его долголетние труды созидали здание на песке. Одно возмущение могло разрушить плоды многих лет. Поэтому он подчас силой и принуждением заставлял народ смиряться под татарским ярмом, постоянно сознавая, что народ может выйти из-под его власти и навлечь на себя ханский гнев.

Эта внешняя трудность усугублялась трудностью внутренней. Русский князь становился как бы на сторону хана. Он делался подручником ханских баскаков против русского народа. Св. Александру приходилось осуществлять ханские приказы, которые он осуждал как пагубные. Но для сохранения общей главной линии спасения Руси он принимал и эти приказы. Ему приходилось казнями карать восставших против татар. Если понять, что подчинение Св. Александра было, в сущности, борьбой с татарами, то станет очевидной глубокая трагичность этих казней. Св. Александр казнил тех, кто творил одно дело с ним, исходя из одних побуждений, но заблуждаясь лишь во внешних путях.

Эта трагичность положения между татарами и Русью делает из Св. Александра мученика. С мученическим венцом он и входит и в русскую Церковь, и в русскую историю, и в сознание народа.

Если теперь, на расстоянии веков, оценивать исторический путь, по которому Св. Александр повел Русь, то можно только признать его совершенную правильность. Он выбирал этот путь среди внешнего смятения жизни. Он шел по нему неуклонно, с исключительной твердостью и гибкостью и ни перед чем не отступая. Во всей его деятельности была особая уверенность, сознание того, куда он идет. Поэтому в нем с даром силы сочетается углубленный и провидческий взгляд, словно глядящий сквозь внешние явления в сокровенную от других сущность исторических путей Руси» (стр. 81–86).

38. Татарщина. В то время, когда при слухе о приходе татар закрывались города, а князья, бояре и всякие другие влиятельные и богатые люди разбегались куда могли, находились люди, селения и целые края, которые хотели определенным образом использовать этот перелом, это пепелище, эту руину старой жизни. Используя страх, который нагнали татары, они хотели вырваться из уз старого княжеско-дружинного строя, отжившего, тяжелого, невыносимого, дабы не знать больше тягот княжеских урядников, не знать боярства с его правами на землю, крепостничества, неуплаченных долгов и тяжелых отработок, не терпеть от бесконечных княжеских междуусобиц, насилия и поборов княжеских войск…

Эти люди целыми общинами поддавались татарам, вероятно еще во время первого похода Бату (Батыя – Ред.) через Украину (зимой 1240/41 г.). Они обещали татарам платить дань, быть под их непосредственной властью в смирении и послушании и не хотели больше знать никаких князей: хотели управляться народовластно, слушаться своих старшин, старцев или как они там звались.

Татарам было на руку это движение, стремление избавиться от князей: это ослабляло княжескую власть и вообще силу отпора, обеспечивало татарам спокойное властвование над этими краями, так как отделившиеся общины без дружин, без князей не в состоянии были дать никакого отпора. Татары, как говорит летописец, накладывали на них обязательство давать дань «збижем» и оставляли их в покое – «заставили их татары, чтобы сеяли им пшеницу и просо».

Мы не знаем точно, сколь широко было это движение; имеется только упоминание про этих, так называемых, «людей татарских», про поход на них Данилы (князя Даниила Галицкого. – Ред.), который хотел покончить с этим опасным для княжеского строя движением. Мы видим их на границе Волыни и Киевщины, где воевал тогда с ними Данило: по Случи, Горыни, Тетереву, Бугу. Вероятно, это движение охватило и Поднепровье. Татары, сообразив, как сильно оно подрывает княжескую власть и старый дружинный устрой, сами мечтали о том, чтобы распространить его как можно шире. Но мы не имеем более подробных сведений о Поднепровье того времени.

Это движение общин против князей и бояр вместе с татарской властью развалило и без того уже расшатанный княжеско-дружинный уклад на Поднепровье. Вначале князья выпрашивали себе у Бату во владение и Киев. Ярослав Суздальский, который первым бросился к Бату выпрашивать подтверждение на свои права, выпросил себе также и Киев. Князья вообще спешили с тем, чтобы кто-нибудь другой не выпросил себе какие-то волости у Бату, а может быть, боялись и упомянутого движения общин – чтобы татары не уничтожили их и не взяли города и волости под свой непосредственный присмотр. Из наших князей Михаил Черниговский поехал выпрашивать себе Чернигов, но поплатился головой в Орде: татары убили его за то, что не хотел очиститься огнем и поклониться образам предков ханских по татарскому обычаю. Насчет Киева князья скоро сообразили, что там им нечего делать в таких обстоятельствах, и долго мы не видим там никаких князей. Исчезают они и в Переяславле. Совсем падает и южная Черниговщина, хотя далее встречаем упоминание князей, которые титулуют себя черниговскими. Здешние князья кочуют дальше на север, дальше от татар, в древнюю землю вятичей. Тут во второй половине XIII в. и в XIV в. возрождаются они необыкновенно, но сразу теряют всякое политическое значение и становятся больше похожими на крупных помещиков. Из Поднепровья же украинского князья, бояре, высшее духовенство чем дальше, тем все активнее выселяются в другие места.

Простому народу под татарами жилось не намного хуже, чем под своими князьями и боярами, особенно вначале, пока ханы имели большую власть в Орде, держали под контролем своих людей и не позволяли им обижать «татарских людей». В отношении податей и хозяйствования, наверное, все-таки легче им было под татарами, чем под своими князьями и боярами. Но боярам, высшим духовным и всяким богатым людям, которые привыкли жить под особой опекой и защитой князей и дружин, под татарским верховенством становилось очень неуютно после уничтожения княжеско-дружинной власти. И они уходили в те места, где продолжала сохраняться княжеская власть, – на юг или в западные украинские земли. Уходя, уносили с собой книги, святыни, иконы, памятники и произведения местной культуры. И Поднепровье, хотя и не пустело совершенно, хотя простой рабочий люд здесь оставался, совсем утратило культурную жизнь: она едва теплилась, найдя себе защиту лишь в некоторых монастырях. Население же не поднималось в своих интересах выше повседневных забот; некому было заказывать книги, иконы, ризы и дорогие украшения. Никого не интересовала история здешней жизни, и потому мы так мало про нее знаем.

39. Король Данило. Прежняя политическая, общественная и культурная жизнь после упадка Поднепровья имела у нас защиту и убежище только в Украине Западной, в Галицко-Волынском государстве. Именно теперь вышла она из внутренних замесов, стала мощной, сильной, объединенной. Вскоре после Батыева похода, в 1245 г. Данило с Василием разгромили последнего претендента на галицкий престол, князя Ростислава, зятя угорского короля, которого угры восстанавливали против Романовичей, и после этого настало затишье. Данило взял себе Галичину, Василий – Волынь, но перед разделом земель братья жили в необыкновенном согласии и тесном взаимопонимании, так что этого раздела между ними не было и следа, и обе земли были, собственно, одной сильной, единой державой. Татарский погром пролетел над ней, совершил внешние разрушения, но не расшатал местных устоев и отношений. Даже вопрос о татарском иге – имели ли татарский хан и Орда власть над Западной Украиной – некоторое время оставался неясным. Но недолго. В конце 1245 г. татары прислали к Даниле гонца с известием, что, если тот не выпросит себе от татар грамоту на галицкое княжение, они отдадут Галич какому-нибудь другому князю. Данило увидел, что если он не поклонится хану, не признает его верховной власти над собой, то Орда найдет вместо него другого претендента и не даст ему покоя. Со стыдом и сожалением был он вынужден ехать в Орду и поклониться хану. Хан принял его с честью, но дал почувствовать свою власть…

Данило достал от хана подтверждение своих прав на свои земли, за что вынужден был признать себя татарским холопом…

Данило, однако, не мирился с подданством татарам и ждал только волны, чтобы сбросить его с себя и вырвать из татарских рук Киевщину. Движение тамошних общин против княжеско-дружинного строя он считал очень опасным для себя, тем более что татары пытались распространить это движение также в галицко-волынских землях и находили заинтересованных в этом. Поэтому Данило считал необходимым уничтожить это движение и свергнуть татарское иго, на него опиравшееся…

(Даниил пытается найти поддержку и помощь у папы. Папа предлагает ему принять католичество и короноваться королем. Но, увидев, что помощи от папы не дождаться, Даниил прекращает отношения с папой.)

…Отношения с татарами у Данила тем временем настолько уже испортились, что, потеряв надежду на своих соседей, угров, поляков, он собственными силами решился начать войну с татарами. В 1254 г. выставил он свои полки на «людей татарских» на Побоже и Погорынье, на следующий год воевал с подвластными татарам общинами на Случи и Тетереве. Общины не поддавались, а даже поддавшись, снова отпадали. Данило, боясь, что если не задавить этого движения, то оно может совершенно разрушить политическую жизнь Украины, взялся уничтожить его. Не останавливался и перед жестокими карами: жег непокорные города, отдавал людей в неволю. При помощи союзного литовского князя Миндовга собирался идти дальше, до Киева, подчинить себе Киевщину. Но литовцы не подоспели вовремя, и Данило поход отложил. Пока он вновь собирался с силами, обстановка так изменилась, что уже нечего было и думать о борьбе с татарами.

В ответ на походы Данилы татарский воевода Куремса начал было поход на Волынь, но его силы были для этого слишком слабы. Тогда из Орды прибыл другой воевода, Бурундай, с огромным войском…

(Он решил не воевать с Романовичами, а перехитрить их, что ему и удалось.)

…Этот удар добил Данилу. Были сломлены его смелые планы борьбы с татарами. Напрасно искал он помощи у соседей, напрасно собирался укрепить свои силы присоединением соседних земель, польских и литовских; хотя и овладел некоторыми важными городами, но широкие его планы и тут не сбылись, подкошенные татарской напастью.

Данило не мог освоиться с мыслью о татарской власти над собою, как московские князья, которые под татарской властью укрепляли свою силу и власть. Он расхворался и умер вскоре после Бурундаевого погрома (1264 г.).

В. В. Кожинов

Поиски будущего[134]

(отрывок из интервью)

– Для многих наших читателей беседа в первом номере журнала[135], вероятно, стала первым знакомством как с теорией этногенеза Л. Н. Гумилева, так и с идеями исторической школы евразийцев. Некоторые положения, высказанные Львом Николаевичем, настолько противоречат привычным оценкам общеизвестных, казалось бы, фактов русской истории (таких, например, как татаро-монгольское иго), что могут вызвать непонимание и даже протест.

– Так или иначе Лев Николаевич Гумилев высказал свои взгляды как на историю России, так и на историю вообще. Да, многие его суждения неожиданны и, можно предположить, просто-таки неприемлемы для множества читателей. Например, каждый увидит, что его мысли об эпохе татаро-монгольского нашествия в корне противоречат «общепринятым» представлениям. Правда, нужно сразу же сказать, что концепция Гумилева сложилась отнюдь не на пустом месте. Вывод о положительном значении сотрудничества русских и Золотой Орды делал даже еще Карамзин (в частности, он считал, что монгольское иго способствовало преодолению раздробленности русской земли, созданию единой государственности, при которой началось мощное развитие народных сил и культуры).

Но, выступая против общепринятого представления о татаро-монголах, Гумилев явно «заостряет» свою точку зрения, идет, если угодно, напролом. Несомненно, в его изложении тяжелейшие последствия татаро-монгольского нашествия преуменьшены. Однако всякое историческое исследование – в известной степени гипотеза. И только разные концепции могут создать достаточно объемное представление об истории (речь, конечно же, идет о серьезных концепциях, исходящих из глубокого понимания и данной эпохи, и всего развития страны). И поскольку до появления работ Л. Н. Гумилева противоположная концепция господствовала безраздельно, – то, что он сделал резкий крен в другую сторону, совершенно естественно.

Вместе с тем на некоторых моментах нельзя не остановиться. По-видимому, для многих читателей станет камнем преткновения утверждение Льва Николаевича о том, что монгольская армия, завоевавшая полмира, была довольно малочисленной: он говорит, что в пришедшей на Русь армии Батыя было всего 30 тыс. монгольских воинов, в то время как Русь могла выставить 110 тыс. вооруженных людей. Но если даже согласиться с тем, что число монгольских воинов в армии Батыя не превышало тридцати тысяч, из многих источников известно, что монголы широко использовали военную силу ранее покоренных ими народов, частью по принуждению, частью добровольно, поскольку участие в военных походах сулило хорошую прибыль. Во-вторых, 110 тыс. русских – это не профессиональная армия, а просто люди, способные держать в руках оружие, а кроме того, до самой Куликовской битвы нам неизвестны случаи, чтобы Русь выставляла стотысячное войско.

И, наконец, самое важное, хотя и труднопонимаемое. Лев Николаевич упоминает о том, что луки монголов намного превосходили по своим качествам все имевшиеся тогда виды стрелкового оружия, а у лучников с детства тренировали определенные группы мышц. Но это далеко не все. Из многих исторических источников явствует, что ни один народ в мире в то время так не готовился к войне. Монгольские мальчики с шести лет садились на коня и брали в руки оружие и, подрастая, превращались в своего рода совершенные военные машины: один средний монгольский воин мог справиться с пятью-шестью воинами любой другой армии. Еще более совершенной была разработка совместных действий воинов. Словом, в те времена, когда во главе монгольских племен встал Чингисхан, буквально вся энергия объединенного народа воплощалась в армии, и потому тогда, в XIII веке, в мире заведомо не было силы, способной этой армии противостоять.

Легко предположить, что у многих людей вызовет недоумение и даже негодование точка зрения Л. Н. Гумилева на отношения Руси и Орды в эпоху ига как чуть ли не дружески соседствующих государств. И здесь им, конечно, руководили те же мотивы (противостоять общепринятому), и выкладки его нуждаются в корректировке.

Но, однако, не совсем верно и мнение о чрезвычайной обременительности монгольского ига для русского народа.

Обращу внимание на одно очень важное, но труднодоступное исследование историка П. Н. Павлова «К вопросу о русской дани в Золотую Орду», опубликованное в «Ученых записках Красноярского педагогического института» в 1958 году. Это, пожалуй, единственная работа, где данный вопрос поставлен серьезно и конкретно. И выясняется, что в среднем на душу населения годовая дань составляла всего лишь один-два рубля в современном исчислении! Такая дань не могла быть обременительной для народа, хотя она сильно била по казне собиравших ее русских князей. Но даже при этом, например, Симеон Гордый, сын Ивана Калиты, добровольно жертвовал равную дани сумму денег для поддержания существования Константинопольской патриархии…

Гораздо более пагубными, чем что-либо, были отдельные набеги татарских отрядов на русские области – но они (о чем можно прочитать у С. М. Соловьева) в подавляющем большинстве случаев были спровоцированы междуусобной борьбой русских князей и совершались по их прямому вызову. В этом смысле действительно иго подорвало нравственные основы русской жизни. Одна из самых неприятных вещей заключалась в том, что платой монгольским отрядам за их «помощь» князьям было разрешение беспрепятственно грабить соседнее княжество, уводить в рабство людей и т.д.

Так или иначе есть все основания с сочувствием отнестись к тому опыту осмысления татаро-монгольского ига, который предпринял Л. Н. Гумилев. Прямолинейные исторические представления, деление моментов истории на абсолютно положительные и безусловно отрицательные никогда не дают верной картины эпохи и не способствуют формированию истинного национального самосознания…

Валерий Захаров

Уроки Льва Гумилева[136]

(отрывок из статьи)

«…Европоцентризм – не наука, а мифология, служащая политике. Научным истинам не так просто завоевывать человеческие умы. Особенно те, которые питают идеологические мифологемы. Поэтому неудивительно, что в течение 16 лет ни одна книга Гумилева не вышла ни в одном издательстве. После каторги русский ученый, бравший, между прочим, Берлин, был обречен на научное забвение и на 20 лет политической травли. Официальным хулителям Гумилева, громившим его недоступные читателям работы, были предоставлены все услуги прессы.

Но что же можно противопоставить учению Гумилева? О. Шпенглера еще могли обвинить в дилетантизме, научно разработанной этнологии тогда не было. Но каким оружием следовало сразить самого творца научной этнологии? Того, кому для ее создания потребовалось синтезировать циклопические громады знаний – от микробиологии, антропологии и физики до всеобщей истории, истории культуры и древних религий.

А вот каким. Разве не ясно, что одному человеку это невозможно сделать? Такое едва ли под силу даже первоклассному НИИ. (У Гумилева не только не было никакого научного коллектива – он после лагеря вообще не мог устроиться на работу ни по одной из своих многочисленных научных специальностей, по каждой из которых мог бы быть профессором). И это без единого н а у ч н о г о довода против учения Гумилева. Незадолго до своей смерти он все же успел дать отповедь одному из своих ниспровергателей – историку А. Кузьмину.

Панику историков перед наукой Гумилева особенно легко понять. Русская история писалась по эталону европоцентризма. К примеру, всем нам с детства вбивалось в голову, что татаро-монгольское и г о лет на 200–300 отбросило Русь в культурном развитии по сравнению с Европой. Что иго помешало правильному развитию нашей государственности, превратив Русь в деспотическую монархию азиатского типа.

Но вот мы опомнились и спросили себя: а почему же сейчас русская иконопись XIV в. считается вершиной в истории мировой живописи? И почему именно с XIV в. русский народ начинает создавать великое государство, 600 лет шедшее от победы к победе? Где же было и г о? Отчего оно ничему этому не препятствовало?

Если применить к истории д и а х р о н и ч е с к у ю сравнительную схему развития этносов Гумилева, то европоцентристская концепция истории превращается в смешной обывательский анахронизм. Так, традиционное деление человечества на Восток и Запад – лишь предрассудок, искусственно порожденный западноевропейской философией истории для противопоставления романо-германского суперэтноса всему остальному миру. Российский суперэтнос – самостоятельная этническая целостность, возникшая в XIII–XIV вв., а не во времена Киевской Руси. Возникшая при благодатном влиянии Золотой Орды, охранявшей зарождавшуюся Русь от имперских щупальцев папской Европы. Не Русь, как щит, заслоняла Европу от монголов, а Монгольский улус спасал молодую Русь от поглощения Европой.

Чем была Орда для Руси прекрасно понял св. Александр Невский, обратившийся к Европе с мечом, а к хану – с миром и союзом. Спросят: а с кем же воевала потом Русь на Куликовом поле? Ну, разумеется, не с Ордой, если лучшие ордынские конные лучники – наиболее профессиональные воины того времени – сражались на стороне Дмитрия Донского и практически обеспечили русским победу против Мамая. Смешно? Да, смешно, если осознать, до какой степени можно было нас дурачить постоянным извращением великорусской истории. Подлинная же история не укладывается в прокрустово ложе, приготовленное ей европоцентризмом. …»

Валерий Захаров

Извращение великорусской истории[137]

(отрывок из статьи)

«…первая настоящая реакция против историософского европоцентризма возникла в России в трудах Н. Данилевского и К. Леонтьева. Этих патриотов православной Руси было трудно убедить, что 700 лет русской христианской культуры до Петра были историческим небытием. Великая храмово-иконная Россия еще жила тогда перед их глазами – и вот европейская теория вынуждала их верить, что это всего лишь местечковое явление, к „единой мировой“ культуре вовсе не относящееся. По гегелевской философии истории, „варварская“ Русь XIV в., к тому же „отброшенная“ назад более чем 200-летним монгольским „варварством“, никак не могла создать шедевры мирового искусства, и требовалось признать, что Рублев и Дионисий в европейском масштабе были просто мазилы. Великая национальная культура отрицалась по европоцентристскому принипу: не потому, что ее не было как факта, а потому, что факт противоречил концепции.

Оказалось, что п о н я т ь русскую монархию и русскую культуру по-европейски нельзя, можно лишь их по-европейски оболгать.

Новый взгляд на историю, начисто ниспровергавший представление о «единой человеческой» и единой мировой культуре, после первой историко-философской разработки у Данилевского, в XX в. проник и в Европу (О. Шпенглер, А. Тойнби), чтобы найти потом естественно-научное обоснование в теории систем (Л. Берталанфи, П. Сорокин, Л. Гумилев).

Выяснилось, что реальную историю народов, их рождения, жизни и смерти гораздо адекватнее отражает не прежняя стеблевидная модель эволюции (единый мощный стебель, от которого отходят спорадические отростки – тупиковые цивилизации), а модель древовидная, с множеством одинаково мощных ветвей. Нет не только единого поступательного прогресса, но нет и единой общечеловеческой культуры («общечеловеческих ценностей»), есть феномен множества «культур-организмов» (Шпенглер), или «культурно-исторических типов» (Данилевский), живущих запасом своей внутренней «витальной силы» и умирающих по ее энтропийном истощении, чтобы дать потом жизнь новым этносам. Сама форма существования этносферы заключается в многообразии этносов (суперэтносов), типологически независимых друг от друга, но не статических, а динамически развивающихся и умирающих. Сам динамический характер интеграции этносов в суперэтносы в принципе не может привести к единому человечеству. Народы могут сосуществовать не вследствие их единобразия, которое недостижимо, а вследствие неповторимости и исключительности каждой нации, абсолютной ценности каждой самобытной культуры. Всякая рациональная попытка интеграции человечества в рамках одного суперэтноса приводит к расизму, а всякая рациональная попытка интеграции культур в рамках общечеловеческого целого – к космополитизму и экуменизму. Те и другие попытки одинаково гибельны для народов и культур.

При таком радикально новом подходе русская история допетровского времени получает совершенно иную оценку, разительно отличающуюся от западнических стереотипов европоцентристского мышления…»

«…Российская Империя, будучи надежным щитом для всех народов, не могла породить ненависти против „имперского“ русского народа. Ею заболел сам Запад сразу по возникновении Империи Рюриковичей. Далее она росла пропорционально фантастическому территориальному росту Империи. Александр III на смертном одре, передавая престол своему сыну Николаю, говорил ему: „У России на Западе нет друзей. Огромности ее боятся“. Заметьте: огромности, а не агрессивности. Действительно, начиная с вторжения в 1018 г. в Киев польского князя Болеслава Храброго, Россия подвергалась всегда только агрессии со стороны Запада, сама же вела с ним войны почти исключительно оборонительные (и всегда победоносные). Гигантская Православная Империя на Востоке одним своим существованием препятствовала воплощению в жизнь папистской и м п е р с к о й идеи насильственной католизации всех народов мира. И, не прекращая попыток вооруженной колонизации Руси, в новое время Запад предпринял колонизацию и д е й н у ю, в которой приняла участие, кроме католической, и протестантская часть Европы. Для консолидации сил надо было во всей Европе сделать из Руси образ врага – и эту задачу в XVII в. С успехом выполнили немецкий миссионер Адам Олеарий и английский посол в Москве Джайлс Флетчер. По их описаниям, Московия была дикой деспотией восточного типа, с бесправным рабским населением, и даже в 1839 г. посетивший Россию маркиз де Кюстин, в сущности повторил тот же мотив. Когда Олеарий создавал свое „Описание путешествия в Московию“, вся Европа пылала в огне Тридцатилетней войны, в которой его собственная страна потеряла три четверти населения. Даже если бы в Московии он в действительности увидел то, о чем написал, – логично ли было ставить ей в пример Европу, впавшую в троглодитсткое варварство? Но в Московской Руси он не мог увидеть того, о чем писал: времена Смуты были далеко позади, Русь была благоустроена, как ни одна страна того времени. Тем не менее Европе понадобилась ложь о России.

Но клевета – средство непрочное, если она не подкреплена идеологией. Наилучшей идеологией явилась наукообразная новоевропейская эволюционная «теория», из которой по-научному вытекало, что Россия, семь столетий существовавшая вне западного исторического пути, является препятствием для «мирового прогресса». Идеология была подхвачена дворянским западничеством в России, и русофобия была перенесена на русскую почву.. Первым русским русофобом, возненавидевшим Московскую Русь, стал Петр Великий. Для дворянства, подхватившего заразу, признаком bon ton'a стало отречение от всего русского. Голоса славянофилов, восставших против дворянской русофобии, потонули в общем крике антирусской озлобленности; славянофилам была создана, как потом Достоевскому и Лескову, репутация ретроградов. С 60-х годов XIX в. к общему антимонархическому хору присоединился нигилист-разночинец, и оплевывание русской национальной идеи приняло характер религиозной истерии. У таких будущих «славных» кадров революции, как Варфоломей Зайцев, клевета на монархию неизбежно соединилась с клеветой на народ, приводившей к фактическому отрицанию самой его истории: «Рабство в крови их… холуйская смесь злобы, ненависти и преклонения перед властью… Надобно, чтобы такой народ, как наш, не имел истории, а то, что он имел под видом истории, должно быть с отвращением забыто…»

В крови у русского народа, еще с Великой степи, была «воля», «волюшка». «Никто не может оспаривать русскости воли, – пишет Федотов, – о которой мечтает и поет народ, на которую откликается каждое русское сердце». (Даже стихийные русские бунты, вроде восстания Степана Разина исходили из этой «воли» – стихийного протеста против бремени российского тягла. Но они никогда не были антимонархическими. Не случайно И. В. Сталин называл и Разина, и Пугачева «царистами»: они могли поднять народ только и м е н е м царя, но не против царя.) Но разве нужна В. Зайцеву правда русской истории? Эту-то правду он хочет с отвращением забыть. Если русскую идею нельзя истребить, не убив с нею вместе историю, – надо убить историю. …»

«…Империя была главным препятствием к превращению всех Homo sapiens в единый вненациональный муравейник – мировой Фаланстер, легко управляемый из единого мирового центра. В русофобии не одна только ненависть к России: она потому и скрытна, как трихина, что достаточно лишь указать на нее – как под ее оболочкой обнаруживается ненависть к человеку – образу и подобию Божию. К человеку, которого надо превратить в легко формирующийся материал, в раба или марионетку. И особенно необходимо назвать русофобию ее подлинным именем сейчас, когда столь многое в нашем общем будущем зависит от ответа на вопрос: как другие народы смотрят на русских?

Русские – народ имперский, но суть русского национального сознания не в Империи. Форма государственности – это именно форма, а не суть, средство, а не цель. Империя была для народов самым надежным средством сохранения нации и национальной духовности. Она так и возникла исторически – как способ сосуществования огромного количества народов, в тяжелейших геополитических условиях, между вечно враждебным Западом и вечно непредсказуемой Степью. И это средство, выдержавшее проверку временем, стало историческим благом для народов: оно помогло им выжить, сохранив национальное лицо, вопреки западнической тенденции к «общечеловеческой» обезличенности. И самый сокрушительный удар, который можно было нанести по национальным народностям России, – это разрушить Империю. Теперь, когда удар нанесен, полезно вспомнить, что Империя – лишь средство. На ее обломках должна возникнуть новая единая государственность, имперская или нет – суть не в форме. Лишь бы была добрая воля к союзу народов. И пусть все народы взглянут непредвзято в открытую душу русских: не она ли – самый верный залог для нового свободного союза народов? …»