XIОшибка Троцкого

Впоследствии, в своих воспоминаниях, Троцкий не раз возвращался к вопросу о том, почему он открыто не выступил в начале 1923 года против триумвирата, апеллируя к партии. Его объяснения по этому поводу крайне противоречивы. С одной стороны, он писал, что бюрократическая реакция зашла к тому времени слишком далеко и едва ли удалось бы победить её даже в том случае, если бы Ленин смог продолжать активную политическую деятельность и «блок Ленина и Троцкого» стал бы реальностью. В подтверждение этого Троцкий, однако, приводил обычно только слова Крупской, относящиеся к 1927 году: «…Если б жив был Ленин, то, вероятно, уже сидел бы в сталинской тюрьме»[171].

С другой стороны, Троцкий высказывал и прямо противоположные суждения, а именно — уверенность в том, что если бы Ленин оставался у руководства, по крайней мере, до XII съезда, он безусловно смог бы провести намеченную им перегруппировку партийного руководства и что их совместное выступление в начале 1923 года наверняка обеспечило бы победу.

Более того, Троцкий выражал уверенность и в том, что выступив накануне XII съезда в духе «блока Ленина и Троцкого», он одержал бы победу и без прямого участия Ленина в борьбе. «…В 1922—23 году, — писал он, — вполне возможно было ещё завладеть командной позицией открытым натиском на быстро складывающуюся фракцию национал-социалистических чиновников, аппаратных узурпаторов, незаконных наследников Октября, эпигонов большевизма»[172].

В нежелании Троцкого сделать в то время этот шаг состояла, как показал весь ход последующих событий, его решающая не только тактическая, но и стратегическая ошибка. Как писал сам Троцкий, главным препятствием к такому шагу для него была неопределённость в состоянии здоровья Ленина. Вплоть до 6 марта ждали, что он снова поднимется, как после первого удара, и примет участие в работе XII съезда.

Как явствует из дневника дежурных секретарей Ленина, до середины февраля шло улучшение его здоровья и настроения. 30 января лечащий врач высказал предположение, что Ленин «встанет» к 30 марта (предполагавшемуся дню открытия XII съезда), а за месяц до этого ему будет разрешено чтение газет. Последующие записи секретарей фиксировали: «По внешнему виду значительная перемена к лучшему: свежий, бодрый вид. Диктует, как всегда, превосходно: без остановки, очень редко затрудняясь в выражениях, вернее, не диктует, а говорит жестикулируя.» (2 февраля); «У него был немецкий доктор (Ферстер), который наговорил ему много приятных вещей, разрешил гимнастику, прибавил часы для диктовки и… Владимир Ильич был очень доволен.» (4 февраля); «Владимир Ильич говорил очень весело, смеясь своим заразительным смехом. Такого настроения я ещё у него не наблюдала (6 февраля); «(Доктор) Кожевников сказал, что в здоровье Владимира Ильича громадное улучшение. Он уже двигает рукой и сам начинает верить, что будет владеть ею.» (7 февраля); «Настроение и вид прекрасные. Сказал, что Ферстер склоняется к тому, чтобы разрешить ему свидания раньше газет.» (9 февраля)[173].

Возвращение сильных головных болей и других проявлений болезни наступило 12 февраля после того, как Ферстер накануне сказал, что Ленину категорически запрещены чтение газет, свидания и политическая информация. Поскольку газет и свиданий Ленин был уже давно лишён, он спросил Ферстера, что тот понимает под политической информацией. На это Ферстер ответил: «Ну, вот, например, Вас интересует вопрос о переписи советских служащих». Как записала в тот же день Фотиева, «по-видимому, эта осведомлённость врачей расстроила Владимира Ильича»; у него «создалось впечатление, что не врачи дают указания Центральному Комитету, а Центральный Комитет дал инструкции врачам». Всем этим Ленин оказался расстроен «до такой степени, что у него дрожали губы»[174].

В своих предположениях Ленин был недалёк от истины. Лечившие его крупнейшие советские и зарубежные специалисты не могли не понимать, что изоляция Ленина от всякой политической информации, на чем настаивали триумвиры, мотивируя это необходимостью устранения лишних волнений, на деле носит характер политической интриги, только ухудшающей состояние Ленина. Об этом осторожно намекнул в своих суждениях о характере болезни Ленина Ферстер: «Если бы Ленина… заставили и дальше оставаться в бездеятельном состоянии, его лишили бы последней большой радости, которую он получил в своей жизни. Дальнейшим полным устранением от всякой деятельности нельзя было бы задержать ход его болезни… Работа для него была жизнью, бездеятельность означала смерть»[175].

Пока Ленин был в состоянии работать, он концентрировал все свои силы на том, чтобы успеть довершить разработку идей, которые он считал необходимым донести до делегатов XII съезда. Спустя три дня после упомянутой выше беседы с Ферстером Ленин заявил Фотиевой, что он просит поторопиться с выполнением его поручений, так как «он хочет непременно провести кое-что к съезду и надеется, что сможет»[176]. В тот же день вечером Ленин говорил с Фотиевой вновь по трём пунктам своих поручений, особенно подробно по тому, который его всех больше волновал, т. е. по «грузинскому вопросу». Вновь просил торопиться. Дал некоторые указания.

На этом опубликованная часть дневника ленинских секретарей обрывается до 5 марта. В воспоминаниях Фотиевой указывается, что после 14 февраля Ленин чувствовал себя плохо, никого не вызывал, но просил передать ему некоторые политические книги для чтения, однако врачи и близкие «отсоветовали» ему читать.

Несмотря на ухудшение здоровья, Ленин продолжал диктовать статью «Лучше меньше, да лучше» (завершённую 2 марта) и заниматься изучением «грузинского дела». Как вспоминала секретарь Ленина Гляссер, он «буквально руководил» комиссией, расследовавшей это дело, и «страшно волновался, что мы не сумеем доказать в своём докладе то, что ему надо, и он не успеет до съезда подготовить своё выступление. Вместе с тем он взял с нас слово держать всё в строжайшей тайне до окончания работы и ничего не говорить об его статье» («К вопросу о национальностях или об «автономизации»), поскольку «ему всё время казалось, что с ним уже не считаются…» Только узнав о том, что статья отправлена Троцкому и от него получен положительный ответ, Ленин «обрадовался и как будто успокоился»[177].

Как свидетельствует последняя продиктованная Лениным записка, он ещё 6 марта считал возможным своё присутствие на съезде и выступление там с речью — «бомбой» против Сталина.

В эти дни, продолжая вести борьбу с триумвиратом по ряду принципиальных вопросов, Троцкий не решался вынести эту борьбу за пределы Политбюро и тем самым прямо противопоставить себя триумвирату, как он сделал это спустя несколько месяцев, в октябре 1923 года. Объясняя свою тогдашнюю нерешительность, он писал в 1929 году: «Идея блока «Ленина и Троцкого» против аппаратчиков и бюрократов была в тот момент полностью известна только Ленину и мне, остальные члены политбюро смутно догадывались… Моё выступление могло быть понято, вернее сказать, изображено как моя личная борьба за место Ленина в партии и государстве. Я не мог без внутреннего содрогания думать об этом… Поймёт ли партия, что дело идёт о борьбе Ленина и Троцкого за будущность революции, а не о борьбе Троцкого за место больного Ленина?»[178]

Впоследствии Троцкий обращал внимание на «парадокс положения», сложившегося в последние месяцы деятельности Ленина: Ленин, опасавшийся раскола партии из-за неприязненных отношений между Троцким и Сталиным, призывал Троцкого к более энергичной борьбе против Сталина. «Противоречие тут, однако, лишь внешнее. Именно в интересах устойчивости партийного руководства в будущем Ленин хотел теперь резко осудить Сталина и разоружить его. Меня же сдерживало опасение того, что всякий острый конфликт в правящей группе в то время, как Ленин боролся со смертью, мог быть понят партией, как метание жребия из-за ленинских риз»[179].

Несколько ранее Троцкий назвал ещё один мотив своей нерешительности в начале 1923 года: «Я до последней возможности уклонялся от борьбы, поскольку на первых своих этапах она имела характер беспринципного заговора, направленного лично против меня. Мне было ясно, что такого рода борьба, раз вспыхнув, неизбежно примет исключительную остроту и в условиях революционной диктатуры может привести к угрожающим последствиям. Здесь не место обсуждать вопрос о том, правильно ли было ценою величайших личных уступок стремиться сохранить почву коллективной работы или же нужно было самому перейти в наступление по всей линии, несмотря на отсутствие для этого достаточных политических оснований»[180].

С этими утверждениями Троцкого согласиться трудно. Политических оснований для открытого выступления против триумвирата в тот период у него было более чем достаточно. Троцкий видел, что в своих статьях и письмах Ленин настойчиво фиксирует внимание партии на тех самых опасностях, о которых шла речь в одной из их последних бесед. Развитие событий в Политбюро и ЦК отчётливо показывало, насколько реальной становится опасность раскола, о которой с такой тревогой продолжал напоминать Ленин. Сталинские фракционные махинации в «грузинском вопросе» были известны Троцкому ещё в большей мере, чем больному Ленину, обладавшему ограниченной информацией. Мобилизация партии против назревавшей угрозы бюрократического перерождения политического режима становилась всё более настоятельной задачей.

Суть дела состояла в том, что Троцкий, вопреки пущенной триумвиратом в те дни и гальванизированной в наше время легенде о его стремлении к личной диктатуре, допустил тогда (да и в последующие годы) ошибки прямо противоположного характера. Природу этих ошибок помогает понять обращённое к Троцкому предсмертное письмо А. А. Иоффе, покончившего жизнь самоубийством в разгар разгрома оппозиции в ноябре 1927 года.

«Нас с Вами, дорогой Лев Давыдович, связывает десятилетие совместной работы и личной дружбы тоже, смею надеяться, — писал Иоффе. — Это даёт мне право сказать Вам на прощание то, что мне кажется в Вас ошибочным.

Я никогда не сомневался в правильности намечавшегося Вами пути и Вы знаете, что более 20 лет иду вместе с Вами…

Но я всегда считал, что Вам недостаёт ленинской непреклонности, неуступчивости, его готовности остаться хоть одному на признаваемом им правильном пути в предвидении будущего большинства, будущего признания всеми правильности этого пути.

Вы политически всегда были правы, начиная с 1905 года, и я неоднократно Вам заявлял, что собственными ушами слышал, как Ленин признавал, что и в 1905 году не он, а Вы были правы. Перед смертью не лгут, и я ещё раз повторяю Вам это теперь… Но Вы часто отказывались от собственной правоты в угоду переоцениваемому Вами соглашению, компромиссу. Это — ошибка»[181].

Именно эти черты Троцкого, подмеченные его ближайшим другом, обусловили его роковые ошибки в начале 1923 года. Троцкий был последователен, решителен и до конца непримирим в борьбе против классовых врагов, что наглядно обнаружилось в годы Октябрьской революции и гражданской войны. Он был решителен, даже излишне самоуверен, пользуясь ленинской характеристикой, когда речь шла о борьбе за принципы или за интересы дела. Однако он не проявил такой же решимости в борьбе, состоявшей на девять десятых из закулисных интриг, провокаций и тайных заговоров его личных противников, находившихся с ним в одной партии.

Именно по этой причине он упустил инициативу и ряд благоприятных возможностей, открывавшихся перед ним в начале 1923 года: отказался выступить с политическим докладом на XII съезде партии; дважды отказался от предложения стать заместителем председателя Совнаркома, т. е. фактическим главой государства в отсутствие Ленина; допустил ряд других компромиссов в Политбюро. Например, когда Сталин фарисейски предложил 1 февраля, чтобы его освободили от обязанности наблюдать за исполнением режима, установленного врачами для Ленина, Троцкий не воспрепятствовал отклонению этого предложения и не предложил переложить эту обязанность со Сталина на него, Троцкого.

Все эти поступки, надо думать, были продиктованы опасениями Троцкого, что принятие им на себя новых политических обязанностей при существующей расстановке сил в Политбюро приведёт к новой волне интриг и провокаций, направленных лично против него и камуфлируемых мнимопринципиальными соображениями. Очевидно, опасаясь обвинений во фракционности, Троцкий в период перед XII съездом не принял никаких мер для того, чтобы сплотить вокруг себя единомышленников, деятелей партии, недовольных политическим диктатом «тройки» и, тем самым, обеспечить организованное выступление на съезде против её попыток узурпировать власть партии. На такой шаг Троцкий решился лишь спустя полгода, когда почти никаких надежд на выздоровление Ленина не оставалось, а триумвират сумел значительно укрепить свои позиции.

Даже поставить свои условия триумвирату и указать на то, что в случае их отклонения он может перенести спорные вопросы на рассмотрение съезда, Троцкий решился лишь тогда, когда получил прямой и настойчивый призыв Ленина к солидарной борьбе. Но это произошло только 6 марта, в день, когда ленинское здоровье резко ухудшилось. Возможность победы в борьбе с «заговором эпигонов» была упущена.

Примечания:

1

Коэн С. Большевизм и сталинизм. Вопросы философии. 1989. № 7. С. 46.

17

IX конференция Российской Коммунистической партии (большевиков). Протоколы. М., 1972. С. 338.

18

Известия ЦК РКП(б). 1920. № 26. С. 2.

171

Троцкий Л. Д. Моя жизнь. С. 457.

172

Троцкий Л. Д. Моя жизнь. С. 457.

173

Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т, 45. С. 478—484.

174

Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т, 45. С. 478—484.

175

Известия ЦК КПСС. 1991. № 5. С. 184.

176

Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 45. С. 485.

177

Известия ЦК КПСС. 1990. № 9. С. 163.

178

Троцкий Л. Д. Моя жизнь. С. 457, 458.

179

Троцкий Л. Д. Завещание Ленина. — Горизонт. 1990. № 6. С. 49.

180

Троцкий Л. Д. Что и как произошло? Париж, 1929. С. 34.

181

Троцкий Л. Д. Портреты. С. 240, 241.