ГЛАВА 5. В БАКИНСКОМ ПОДПОЛЬЕ

Блаженны изгнанные за правду...
(Евангелие от Матфея (5.10.) )

Баку, где проходила деятельность Иосифа Джугашвили после 1905 года, оставался последним бастионом революции. История выявила почти объективную закономерность, что за всякой революцией, особенно при ее неудаче, неизбежно следует как в политическом устройстве общества, так и в общественном сознании период контрреволюции. Так было после 10 термидора 1794 года в восставшей Франции, так произошло в России после спада революции в 1905 году.

С подавлением революции начинается угасание взлета народной энергии, убивающее душу не только вождей, но в первую очередь людей, примкнувших к этой энергии движения. Наступает не просто разочарование, а ожесточенное брожение «пены», взнесенной на гребень мощного вала общественного взрыва. И когда этот вал опадает, на поверхности остаются пузыри и мусор термидорианства. Это термидорианство выражается в перерождении политических лидеров и их единомышленников, сбрасывающих тоги и маски радетелей народного благополучия.

Общественное признание предоставляется рвачам, часто оказавшимся у руля власти неожиданно даже для себя. В соответствии с их низкопробными вкусами: власть, деньги, вино, женщины, богатство, выставленные напоказ, — неизбежность, закономерность поражения революции. Прятавшиеся в дни общественных катаклизмов прожигатели жизни, спекулянты, казнокрады превращаются в вершителей сознания, становятся действительными хозяевами общества. На глазах умолкшего народа общественные нравы преображаются. Никто больше не интересуется политикой. Принципиальность и философские добродетели предаются забвению и осмеянию, идейным ценностям противопоставляются земные, материальные. Утверждается мнение, что смысл жизни не в служении истине, народу, а в наслаждениях. Проблемы народа теперь уже никого не интересуют...

Нравственность меняется: «женщины высшего общества, похожие на проституток, проститутки, играющие в порядочных дам». Шарлатанство, шаманство, мистическая вера в потусторонние силы: гадалки, колдуны, предсказатели, целители — все это неизбежно следует в период реакции. Реакция всегда сопряжена с падением нравов.

Так случилось после 1905 года. Среди студенчества раздался коварный призыв: «Долой революционный аскетизм, да здравствует радость жизни! Потратим время с пользой и удовольствиями». Арцыбашев сочинил своего Санина; женщины в его романе волновались, как «молодые красивые кобылы», а мужчины резвились перед ними, как «горячие веселые жеребцы». Газеты запестрели объявлениями: «Одинокая барышня ищет добропорядоч. г-на с капит. согл. позир. в парижск. стиле»; «Чуждая предрассудков интер. женщ. принимает на даче, согл. в отъезд»... Юбилеи Льва Толстого прошел под знаком «полового вопроса» — первую часть выступлений посвятили восхвалению гения, затем рассуждали о половом подборе.

«Реакция — это не только политический пресс; это опустошение души, надлом психики, неумение найти место в жизни, это разброд сознания, это алкоголь, наркотики, это ночи в скользких объятьях проститутки. Жизнь в такие моменты взвинченно обострена, она характерна не взлетами духа, а лишь страстями, ползущими по низу жизни, которая перестала людей удовлетворять. Отсюда — подлости, измены, растление».

Общие тенденции не обошли и власть имущих. В общественном закулисье страны появился Распутин. Еще 1 ноября 1905 года Николай II записал в дневнике, что «познакомился с божьим человеком Григорием из Тобольской губернии». Распутин как чирей обосновался на больном организме российского общества. «Царь для него стал «папа», царица — «мама», а наследник — «маленький». Сама императрица писала бывшему тамбовскому конокраду: «Возлюбленный мой... Как томительно без тебя... я целую руки и голову свою склоняю на твои блаженные плечи... я желаю заснуть навеки на твоих руках в твоих жарких объятьях».

Шла весна 1908 года. После побега из Сибири Иосифу Джугашвили удавалось более четырех лет благополучно избегать нового столкновения с репрессивной государственной машиной. Для профессионального революционера, находящегося в гуще событий, это было большим достижением. Казалось, сама судьба оберегает его от опасностей. Но, как обычно бывает, неудача подстерегает с неожиданной стороны.

Его взяли под стражу под чужой фамилией и почти случайно. «В ночь на 25 марта, — доносил бакинскому градоначальнику генерал-майору М. Фолькбауму Азбукин, исполнявший обязанности начальника сыскной полиции, — лично мною и чинами сыскной полиции совершен обход разных притонов, посещаемых всякого рода преступными лицами, в числе задержанных лиц оказался житель селения Маквини Кутаисской губернии и уезда Коган Бесович Нижерадзе, при котором была найдена нелегальная переписка, и поэтому Нижерадзе передан мною в распоряжение господина начальника Бакинского жандармского управления».

Среди задержанных полицией при облаве оказался и П.А. Джапаридзе. Однако если Джапаридзе был «водворен по месту звания и жительства», то — по распоряжению начальника бакинского жандармского управления полковника Козинцева — дворянин Г.Б. Нижерадзе в тот же день был заключен в тюрьму.

Основанием для настороженности полиции послужило то, что при аресте у него были обнаружены: «Резолюция представителей Центрального комитета по делу о расколе Бакинской организации РСДРП... Шесть клочков бумаги с заметками, касающимися партийной работы»; «журнал «Гудок», «конверт с прошениями» и несколько газет. В протоколе задержания, подписанном начальником сыскной полиции Азбукиным, зафиксировано, что при обыске задержанного была обнаружена также паспортная книжка, выданная 7 апреля 1906-го. Арестованный сказал, что в Баку он прибыл с родины восемь месяцев назад и вначале жил на Биби Эйбате, а затем в «Московско-Кавказском товариществе»; был конторщиком в Союзе нефтепромышленных рабочих и являлся сотрудником журнала «Гудок».

Как бы ни были незначительны изъятые при аресте «бумаги», но они привлекли внимание, и на следующий день адъютант ГЖУ поручик Алексей Боровков получил распоряжение начать «переписку» по выяснению политической благонадежности арестованного. То, что под фамилией «Нижерадзе» скрывается И.В. Джугашвили, выяснилось сразу. Конечно, занимаясь конспиративной партийной деятельностью, Иосиф Джугашвили не мог исключить возможность своего ареста и отдавал себе отчет, что рано или поздно следователи охранки установят его настоящую фамилию. Похоже, его это даже устраивало, так как уводило следствие в сторону от его более поздней деятельности.

Это было рациональной формой самозащиты; и в своих показаниях он сообщил на первом же допросе 1 апреля: «В настоящее время я не принадлежу ни к какой политической противозаконной партии или сообществу. В 1902 г. я привлекался по делам Кутаисского ГЖУ за пропаганду по делу о забастовке. Одновременно с этим привлекался к делам Тифлисского ГЖУ по делу о Тифлисском комитете социал-демократов. В 1904 г., зимой, я скрылся из места ссылки, откуда я поехал в г. Лейпциг, где пробыл около (11 месяцев). Около восьми месяцев тому назад я приобрел паспорт на имя дворянина Кайоса Нижерадзе, по которому и проживал. Обнаруженный у меня № журнала «Гудок» принадлежит мне. В журнале я состою сотрудником. Рукопись, обнаруженная у меня при обыске и озаглавленная «Резолюция представителей ЦК по делу о расколе в БК РСДРП», мне не принадлежит. Рукопись была прислана в Союз нефтепромышленных рабочих на имя редакции журнала «Гудок». Больше я ничего не могу показать».

Уже по ходу допроса он добавил, что в Лейпциге жил более года, и свою поездку объяснил желанием «скрыться от преследования». «Из Лейпцига, — дописал он, — я вернулся после Высочайшего манифеста 17 октября 1905 г. В Лейпциге я жил более года».

Несомненно, что, признаваясь в побеге и заявляя об отстраненности в течение 11 месяцев от событий в России, он пускал следствие по менее значащему следу. Как опытный шахматист, приносящий умышленную жертву, он предлагал свое начало опасной игры в «сыщики-разбойники»; он наводил следователя на мысль о полной своей непричастности к более поздним революционным событиям. Отвлекал внимание от скрытых сторон своей жизни. Сразу признаваясь в побеге из ссылки, он умышленно упрощал ситуацию, а указание на возвращение из-за границы лишь после Манифеста 17 октября было несомненным намеком на последовавший

21 октября указ о политической амнистии.

Его расчет оказался верным. Во всяком случае, в течение более полутора месяцев жандармский поручик не предпринял никаких существенных шагов по выяснению фактов его антиправительственной деятельности. Дело приняло более опасный оборот, когда

22 мая А. Боровиков был отстранен от «переписки» и она была передана помощнику начальника Бакинского ГЖУ ротмистру Федору Виссарионовичу Зайцеву.

После этого в документах жандармского управления появилась запись, что «25 мая в квартире Джугашвили» был произведен обыск, и основанием для ареста послужили «агентурные сведения о (его) политической неблагонадежности, а также обнаруженная при обыске переписка, указывающая на принадлежность Джугашвили в качестве члена к Бакинскому комитету РСДРП».

Однако и ротмистр не отступил от принятых правил следствия. 31 мая Зайцев сделал запросы в Кутаисское и Тифлисское ГЖУ; из Кутаиса ответ пришел 13 июня. В нем подтверждались сведения о привлечении Иосифа Джугашвили по делу о батумской стачке и указывалось, что «преступная деятельность его заключалась в том, что он был главным руководителем и учителем батумских рабочих в их революционном движении, сопровождавшемся разбрасыванием прокламаций с призывом к бунту и к ниспровержению правительства».

Одновременно начальник Кутаисского ГЖУ сетовал: «Опознать же Джугашвили по представляемой при сем фотографической карточке ввиду давности времени никто из чинов вверенного мне пункта и полиции не мог».

Не пренебрегли положениями служебного делопроизводства и в Тифлисе. Прежде чем ответить на запрос Зайцева, губернское жандармское управление связалось с местным охранным отделением и также получило подтверждение сведениям о причастности Иосифа Джугашвили к следствию по делу «О тайном кружке РСДРП в городе Тифлисе», высылке, побеге и розыске. Но в этом не было ничего нового.

Правда, в сообщении, подписанном секретарем Тифлисского охранного отделения Нарышкиным, указывалось: «По негласным сведениям в 1903 г., Джугашвили состоял во главе Батумского комитета с(оциал)-д(емократической) р(абочей) партии и в организации был известен под кличкой «Чопур». По тем же сведениям, в 1904—1906 годах проживал в Тифлисе и занимался нелегальной деятельностью. Приложение: фотографическая карточка».

Только после ознакомления с этой информацией начальник Кавказского районного охранного отделения подполковник А. Еремин 24 июня направил в Баку ответ: «Возвращая фотографическую карточку Иосифа Джугашвили, сообщаю, что по имеющимся в сем управлении сведениям он в 1902 г. был привлечен при Кутаисском ГЖУ обвиняемым...».

Далее приводились сведения о делах, по которым он привлекался к следствию, и сообщалось о высылке. В заключение указывалось: «5 января 1904 г. Джугашвили из места ссылки скрылся и разыскивается циркуляром департамента полиции... Установить личность Джугашвили по карточке не представляется возможным, так как (его) фотографической карточки в управлении не имеется, а лицо его никто не помнит».

Полученные ответы удовлетворили ротмистра Зайцева. Оснований для привлечения подследственного к ответственности было достаточно; и 1 августа ротмистр переписку прекратил, передав материалы своему шефу. Подписанный через два дня в Губернском жандармском управлении документ гласил:

«Постановление №4287. 1908 г. августа 4-го дня в гор. Баку. Я, начальник Бакинского ГЖУ генерал-майор Е.М. Козинцев, рас-

смотрев оконченную производством переписку по собиранию сведений о выяснении степени политической благонадежности назвавшегося Кайосом Нижерадзе и в действительности оказавшегося Иосифом Виссарионовым Джугашвили, нашел следующее: 25 марта сего года чинами бакинской сыскной полиции был задержан неизвестный, назвавшийся жителем села Маклаки Кутаисской губернии и уезда Кайосом Нижерадзе, при обыске которого найдена была переписка партийного содержания.

Произведенной по сему делу перепиской в порядке охраны выяснено, что Нижерадзе — крестьянин Дидиловского сельского общества Иосиф Виссарионов Джугашвили, привлекавшийся в 1902 г. при Кутаисском губернском жандармском управлении по 251 ст. и при Тифлисском по 1 ч. 251. ст. Уложения о наказаниях. Последнее дознание было разрешено административным порядком, и Джугашвили по высочайшему повелению от 9-го июля 1903 г. был выслан в Восточную Сибирь (под надзор полиции на 3 года), откуда скрылся и разыскивался циркуляром Департамента полиции от 1-го мая 1904 г. за № 5500. Иосиф Джугашвили с 25 марта сего года содержится под стражей в бакинской тюрьме. Полагал бы Иосифа Виссарионова Джугашвили водворить под надзор полиции в Восточную же Сибирь сроком на три года. Постановил: настоящую переписку передать на распоряжение бакинского градоначальника».

Дальше механизм бюрократической карательной машины продолжал крутиться почти по инерции. По коридорам российской власти дело Джугашвили двигалось как по накатанному пути. Бакинский градоначальник генерал-майор М.А. Фолькбаум поддержал предложение Козинцева о высылке Иосифа Джугашвили «на три года» в Сибирь и вместе с документами еще семи арестованных направил материалы в Департамент полиции. 26 сентября Департамент сделал доклад Особому совещанию при МВД, предложив: «Выслать в Тобольскую губернию на три года под гласный надзор полиции». В тот же день Особое совещание приняло постановление об утверждении этого предложения.

Итак, в конце сентября все определилось. Его судьба на дальнейший период была уложена в рамки монархического юридического права. И в некоторой степени Иосиф Джугашвили даже мог чувствовать себя удовлетворенным. Царские церберы не раскрыли опасных деталей его подпольной деятельности после побега. Более того, решением Особого совещания предлагаемый Департаментом срок его ссылки был сокращен до двух лет и вместо затерянной

на краю земли Сибири отбывание ссылки и «гласного надзора» ему определили в Вологодской губернии. Правда, не менее забытой Богом.

Есть основание предположить, что сокращение срока с трех лет до двух все же стало следствием учета возможности применения к его первоначальной ссылке указа об амнистии. В Манифесте от 11 августа 1904 года говорилось: «Лицам, подвергнутым... ограничению в праве избрания места жительства свыше одного года... сократить срок взыскания на одну треть по удостоверении в добром поведении отбывающего взыскание».

Конечно, побег из ссылки не свидетельствовал о «добром поведении», но и сведений о других отягощавших наказание обстоятельствах в руках чиновников, решавших его судьбу, не было. Так или иначе, но 29 сентября постановление было утверждено министром внутренних дел Столыпиным. Об этом решении Департамент полиции известил Баку 8 октября. Письмо поступило в канцелярию бакинского градоначальника через 12 дней после отправки, но только 4 ноября Фолькбаум дал распоряжение полицмейстеру «поставить в известность о решении» и выслать И. Джугашвили в Вологодскую губернию с «первым же отходящим этапом». С момента его ареста прошло более семи месяцев.

Баиловская тюрьма, в которой «проводил» все это время Иосиф Джугашвили, была переполнена. Рассчитанная на 400 заключенных, она вместила в свои казематы полторы тысячи человек. Даже после введения для борьбы с революционерами военно-полевых судов — этой столыпинской «скорострельной юстиции» — недостатка в заключенных у тюремщиков не было. Поэтому режим содержания арестантов был в некотором смысле «демократически-либеральным». Двери камер не закрывались, заключенные ходили друг к другу «в гости», многие спали в коридорах. Даже осужденные смертники содержались вместе с другими заключенными. Их вырывали по ночам из рядов спящих людей и «тащили на виселицу в тюремном дворе».

Сразу по прибытии в Баиловскую тюрьму Иосиф Джугашвили оказался в камере № 3. К моменту его появления среди обитателей камеры, считавшейся «большевистской», здесь находились будущий член ЦК партии и нарком тяжелого машиностроения Серго Орджоникидзе, Владимир Готфридович Юстус, Павел и Григорий Сакварелидзе.

Политические жили коммуной — «пища, чай, продукты, пере-

даваемые с воли, были общими»; с воли получали политическую литературу, доходили даже письма из-за границы. Здесь в замкнутой атмосфере, отгороженной от внешнего мира каменными стенами, существовало некое внутреннее самоуправление. Илья Надирадзе, знавший Иосифа еще по Гори и живший в детские годы в соседнем с ним доме, был одним из старост, избранных самими заключенными политического корпуса. Двумя другими являлись Андрей Вышинский и Владимир Юстус. «Т. Андрей, — вспоминал Надирадзе, — был прикреплен к кухне, Юстус — к пересыльной части, я — к административной части».

Разные пути приводили людей в стены Банковского замка. По-разному сложились в дальнейшем их судьбы. Будущего наркома советской юстиции АЛ. Вышинского Особое совещание приговорило к одному году крепости только за то, что на одном из собраний в железнодорожном театре он призвал служащих примкнуть ко всеобщей политической забастовке. И.П. Надиридзе был помещен в замок за политическое убийство и спустя много лет, в 1937 году, он обратится к Андрею Януарьевичу с письмом, прося подтвердить факты его дореволюционного прошлого для получения персональной пенсии.

Конечно, казематы Банковского замка не были институтом, в котором содержали благородных девиц. Жизнь представала здесь во всех неприкрашенных ликах, и пребывание Иосифа в тюремных стенах снова напоминало остросюжетный роман с волнующими воображение переплетениями сюжета; в то же время действительность была суровее выдуманных историй.

Но, пожалуй, ничего, кроме усмешки, не может вызвать тот примитивный прием, с которым недоброжелатели Сталина усердно пытаются бросить ком грязи в его адрес Бежавший в 1938 году в США бывший резидент НКВД А. Орлов (Лейба Фельдбин) пишет, что в Баиловской тюрьме «Кобу постоянно видели в компании убийц, вымогателей и грабителей... Соседями Сталина по камере были два фальшивомонетчика, изготавливавшие 500-рублевые банкноты: Сакварелидзе и его брат Нико».

Кто видел Кобу «постоянно» в столь нереспектабельных компаниях? — об этом предатель и перебежчик Фельдбин не пишет, как не упоминает и о том, что, отправляясь в США, прихватил с собой несколько десятков тысяч долларов, принадлежавших государству. Но даже если бы утверждения казнокрада и предателя не были голословны, а братья Сакварелидзе и были действительно теми, кем

их пытается представить перебежчик, то, во-первых, в тюрьме соседей по камере не выбирают. А во-вторых, нет ничего удивительного, что общения с Иосифом Джугашвили искали люди разного социального плана, инстинктивно тянувшиеся к необычному и сильному человеку.

Бросая людей в тюрьмы и ссылки, царское правительство рассчитывало задушить «гидру революции», но воспитание неволей давало совершенно противоположный результат, обратный тому, на что рассчитывала власть. Всколыхнувшая страну революция «проветрила» и тюремную атмосферу. Царские застенки становились школой профессиональных революционеров. Многие молодые рабочие, не искушенные в политике, поварившись в этом котле политической пропаганды, выходили на свободу закалившимися борцами.

Появление Иосифа Джугашвили в Баиловском замке не прошло незамеченным. «Однажды, — писал спустя двадцать лет в Праге эмигрант-эсер С. Верещак, — в камере большевиков появился новичок... И когда я спросил, кто этот товарищ, мне таинственно сообщили: «Это Коба»... (Коба) среди руководителей собраний и кружков выделялся как марксист. В синей сатиновой косоворотке, с открытым воротом, без пояса и головного убора, с перекинутым через плечо башлыком, всегда с книжкой...»

Второе продолжительное тюремное заключение Коба воспринимал почти с философским терпением и не терял времени напрасно. Отрешенный от практической нелегальной деятельности, он увлеченно предавался любимому занятию — чтению. Внешне он казался невозмутимым, постоянно занятым размышлениями над книгой. Троцкий в своей работе о Сталине приводит свидетельство Каландадзе: «В тюремной жизни он установил распорядок: вставал рано утром, занимался гимнастикой, затем приступал к изучению немецкого языка и экономической литературы... Любил делиться с товарищами своими впечатлениями от прочитанных книг».

Очевидно, что источающий яд по отношению к своему непобежденному оппоненту Троцкий приводит эти факты не из любви к объективности. Лейба Бронштейн не может упустить случай, чтобы не подчеркнуть свою информированность о знании списка книг, популярных и доступных для российских нелегалов того времени. Перечисляя круг чтения, он называет Дарвина, Липперта,

Бокля, Дрепера, Зильбера, Бельтова, Плеханова, Ленина, не преминув тут же подчеркнуть, что «всего этого было и много, и мало».

Конечно, баиловские казематы не располагали тем обилием литературы, которую в распоряжение Л. Бронштейна предоставляли полки теплых библиотечных залов Берлина и Женевы, но и сталинский профессионально-практический метод подготовки революции был иным в сравнении с любительскими упражнениями столпов эмиграции.

Кто был прав? Чья теория и практика окажется более жизнеспособной? Что дало человечеству якобы неплохое знание Троцким марксистской теории?

Это определится значительно позже. Но для людей, боровшихся с царизмом в реальных условиях, собрания и дискуссии, политическая и общеобразовательная «учеба» были не только революционной школой — они скрашивали однообразие тюремной жизни, делая ее осмысленной. В этих занятиях революционных университетов Джугашвили, как правило, был либо докладчиком, либо оппонентом. В разборе постулатов марксистской науки никто не мог оспорить его разящей и взвешенной логики.

И все-таки повторим: в отличие от фигур, рабски приверженных догмам так называемой теории, Сталин никогда не был доктринером. Теория для него была лишь методом, служившим достижению реальных, поставленных на повестку дня истории общественных задач и целей. Главным для него были не умозрительные упражнения «писателя», а дело, которое занимало его как организатора и политика.

Тяга к нему окружающих была естественна. И могло ли быть иначе? Коба был сильной и достойной восхищения личностью. Тот же Верещак пишет: «Вел он себя в тюрьме независимо, перед начальством не пресмыкался. Часто подвергался наказаниям, но при этом казался в самом деле несгибаемым. Однажды я был свидетелем, как его подвергали жесточайшему наказанию — прохождению сквозь строй».

Это была страшная экзекуция, после которой выживали немногие. Никто не доходил до конца зверского строя. Некоторые при этом сходили с ума. Он стиснул зубы и дошел. Когда там он упал, его спина превратилась в кровавый пузырь. Он выжил... Кстати, для вдумчивого читателя уже одного этого свидетельства должно быть достаточно для ответа на идиотски-интеллигентский вопрос: «Был ли Сталин агентом охранки?»

Он был человеком сильной воли. Поэтому даже отпетые уголовники относились к нему со своеобразным почтением и внимательно слушали, когда он вступал в спор с меньшевиками и эсерами, доводя своих оппонентов «до исступления». «Марксизм, — вынужден признать эсер Верещак, не питавший любви к большевикам, — был его стихией, в нем он был непобедим. Не было такой силы, которая бы выбила его из раз занятого положения. Под всякое явление он умел подвести соответствующую формулу по Марксу. ... Вообще же в Закавказье Коба слыл как второй Ленин. Он считался «лучшим знатоком марксизма».

Подчеркнем, что впервые характеристика Кобы как «кавказского Ленина» появилась под пером ставшего марганцепромыш-ленником Раджена Каладзе. Принадлежавший ранее к первым месамедистам, Каладзе охарактеризовал его так в письме от 8 июля 1906 года, то есть в период, когда Иосиф Джугашвили выходил на общепартийный уровень руководства и приобщался к сверхконспиративной деятельности. Эти сравнения отражали восприятие окружающими системы взглядов; мировоззренческие и организационные качества кавказского большевика, последовательность и твердость его позиции.

Однако в тюремных застенках политические не только дискутировали. В исторической литературе широко известно, что узники третьей камеры готовили побег. Планировался побег всех заключенных камеры. «Одна из таких попыток была близка к успеху», — вспоминал Б. Бибинейшвили. Иосиф Джугашвили, большей частью сам, перепилил железные оконные решетки; веревку для спуска с верхнего этажа здания заключенные изготовили из простыни. За стенами тюрьмы беглецов должны были ожидать товарищи, обеспечивающие их дальнейшее укрытие. «Еще 5—10 минут — и они очутились бы на воле. Но вовремя не был подан сигнал извне, и побег не состоялся».

О том, что оказавшийся в тюремных застенках Иосиф Джугашвили пользовался большим авторитетом в революционной среде, говорят и другие сохранившиеся свидетельства. После неудачи с дерзким планом коллективного побега участников готовившейся акции постигло разочарование, и у его соратников появилась мысль «провести замену И. Джугашвили на кого-либо из товарищей, находившихся на свободе».

Несмотря на угрозу тюремного заключения, в такой операции согласился участвовать рабочий И. Боков. По замыслу организаторов, он должен был явиться в день свидания в тюрьму и, смешавшись с другими заключенными, вернуться в камеру, в то время как И. Джугашвили выйдет за стены вместе с навещавшими родственников посетителями. «Однако в самую последнюю минуту, — вспоминал И. Боков, — партийная организация отказалась от его услуг». Впрочем, прежде всего отказался от этого плана сам Иосиф. Он не хотел покупать свободу такой ценой. Это противоречило его нравственным принципам. Он не мог позволить себе права воспользовался альтруизмом молодого товарища по партии.

Но время шло, и в первой неделе ноября тюремное начальство информировало узника о его отправке с очередным этапом в ссылку. И этот, казалось бы, совершенно отвлеченный факт позволяет составить суждение о некоторых моральных и нравственных принципах Иосифа Джугашвили: в отличие от других партийных функционеров он никогда не стремился «пожить» за счет организации. С.Г. Шаумян в 1908 году писал: «На днях нам сообщили, что К(обу) высылают на Север, и у него нет ни копейки денег, нет пальто и даже платья на нем. Мы не смогли найти ему <...> денег, не смогли достать хотя бы старого платья».

Ведя опасный и нелегкий образ жизни нелегала, он никогда не тратил без оглядки деньги на личные нужды. Он до минимума ограничивал свои личные потребности, и даже политические противники Джугашвили отмечали скромность его жизни. Меньшевик Ной Жордания признавал: «Сам Сталин одет бедно, вечно нуждался и этим отличался от других большевиков-интеллигентов, любивших хорошо пожить (Шаумян, Махарадзе, Мдивани, Кавтарадзе и другие)».

До сих пор не все в биографии Иосифа Джугашвили дореволюционного периода выяснено. Но основные факты известны. Официально считается, что он был отправлен по этапу 9 ноября 1908 г. и прибыл на место ссылки в город Сольвычегодск 27 февраля 1909 года. По железной дороге из Баку до Сольвычегодска можно было добраться за несколько дней, но для него этот путь по этапу занял 110 суток. Это стало самым долгим и невыносимо утомительным «путешествием» на Север. Сто десять дней и ночей, почти четыре месяца, мыслимо ли это?

Чем объясняется столь продолжительное время дороги в ссылку? Подробных сведений по этому поводу нет. Сохранились лишь отдельные воспоминания других политических ссыльных, позволяющие только обозначить контуры его долгого «путешествия» на Север. Этап двигался черепашьими темпами, задерживаясь на промежуточных остановках в тюрьмах. Джугашвили следовал в арестантском вагоне по маршруту Ростов-на-Дону, Курск, Москва. Длинная, холодная зимняя дорога, казавшаяся нескончаемой. От острога к острогу, от тюрьмы к тюрьме, под штыками озябших, озлобленных солдат.

Аким Семенов, арестованный в 1908 году в Дагестане, встретился с И. Джугашвили в вагоне, прибывшем из Баку в Ростов-на-Дону. Дальше они вместе следовали через Курск на Москву, где их пути разошлись. Другой ссыльный — Василий Скоморохов, высланный из Харькова в Вологодскую губернию, — вспоминал, что он познакомился с ним в Тульском централе. «Здесь, — рассказывал В.Т. Скоморохов, — мы встретились с четырьмя грузинами. В их числе был И.В. Джугашвили. Одет он был в толстовку, полуботинки, брюки навыпуск, в кепке. Из Тульского централа нас вместе с четырьмя грузинами направили в Москву (в Бутырскую тюрьму)».

В Москву этапируемые прибыли 21 ноября. В Бутырской тюрьме Иосиф Джугашвили встретил своего земляка Лаврентия Самчкуашвили, бывшего тифлисского рабочего — участника железнодорожной стачки 1900 г. Но более важным для дальнейшей одиссеи Иосифа стало знакомство с членом Луганской организации РСДРП, рабочим Петром Чижиковым. Забегая вперед, заметим, что их пути пересекутся позже снова. Правда, уже при иных обстоятельствах.

Все трое следовали в Вологду, и, описывая дальнейшие события, Василий Скоморохов рассказывал, что в Москве «нас продержали четыре дня». Отсюда ссыльных отправили в Коровицкую каторжную тюрьму Ярославля, а через три дня в Вологодскую пересыльную тюрьму. После очередной трехдневной остановки «меня, в частности, — указывает Скоморохов, — выслали в Тотьму», а «тов. Сталин со своей группой грузин остался в Вологодской пересыльной тюрьме».

Среди тех, с кем Иосиф Джугашвили оказался в Вологде, был рабочий Уроч-Ярославских паровозоремонтных мастерских Ф.В. Блинов. Шел декабрь. «Наш этап, — вспоминал он, — прибыл в Вологодскую пересыльную тюрьму. Меня поместили в камеру № 3, где находилось около 20 политических заключенных. В камере было холодно, сыро, и многие заболевали. Ежедневно в тюрьме умирало от тифа несколько человек... Мое внимание привлек молодой человек, лет 28... В камере его звали тов. Коба. Он недавно прибыл по этапу, издалека, из Бакинской тюрьмы».

По-видимому, Иосиф Джугашвили покинул Вологду 1 февраля 1909 года, поскольку этой датой отмечено письмо, отправленное им из Вологодской пересыльной тюрьмы на имя Льва Кизирия и подписанное «Коба П». Болезнь настигла Иосифа в Вятке, куда он прибыл 4 февраля. Заметив его состояние, старший конвоя не принял его в новый этап, и 8 февраля прямо из тюрьмы Иосиф попал в земскую губернскую больницу с диагнозом «nyphus rесuгхеns».

Болезнь затянулась. Он долго метался в горячечном тифозном бреду, и только через восемнадцать дней, 20 февраля, его снова вернули в тюремную камеру. Он еще не успел окрепнуть после тяжелой болезни, когда забравший его этап двинулся по железной дороге на Котлас. От Котласа санный путь шел по адски промерзшему за зиму, толстому льду реки Вычегды. На место ссылки он прибыл в ночь на 27 февраля 1909 года.

Затерявшийся в глуши лесов уездный Сольвычегодск был затрапезным захолустьем России. Он находился в 27 километрах от Котласа на высоком берегу реки Вычегды, впадающей в Северную Двину. Дальше на север река несла свои воды до Двинской губы холодного Белого моря. Отдаленный от железной дороги городок насчитывал сотни три домишек и дюжину церквей, но на тысячу семьсот жителей здесь порой скапливалось до пятисот ссыльных.

Местную достопримечательность составляло двухэтажное, с колоннадой здание постройки XVIII века, в котором разместились присутственные места, казначейство, почта и канцелярия уездного исправника Цивилева. Еще одной достопримечательностью являлась тюрьма. Конечно, Иосиф Джугашвили не намеревался задерживаться в этих местах надолго. Его первая сольвычегодская ссылка продолжалась 116 дней и обычно не привлекает внимания историков. Они не проявили особого интереса к этому периоду биографии вождя.

И напрасно. Эта ссылка для Иосифа Сталина стала знаменательной. Одним из первых, кто узнал о его появлении в Сольвычегодске, был ссыльный Сергей Шкарпеткин. Узнав, что ночью прибыл очередной этап ссыльных, уже утром он сообщил Т.П. Суховой, что «среди них приехал товарищ из Баку — Осип Коба — профессионал, большой работник». Вскоре Татьяна Петровна, которая была выслана сюда из Москвы, увидела и самого Кобу. «Он был, — вспоминала она, — в высоких сапогах, в черном драповом до колен пальто, в черной сатиновой рубашке и высокой мерлушковой шапке. Белый башлык, по-кавказски прикрепленный на плечах, концами опускался на спину».

Прибыв в этот заброшенный и суровый край, овеваемый студеными ветрами Северного Ледовитого океана, он сразу стал готовиться к побегу и написал несколько писем. Весной 1909 года проживавший к этому времени в Петербурге С.Л. Аллилуев получил письмо, в котором Иосиф Джугашвили просил сообщить точный адрес квартиры и место его работы.

Еще одно письмо, связанное с его планами, 1 мая пришло из Тифлиса в Киев, на имя студента университета Степана Такуева. Его автор, подписавшийся коротко «Владик», — видимо, под этим именем скрывался Владимир Тер-Меркулов, — сообщал: «Сосо (Коба) пишет из ссылки и просит денег на обратное путешествие». Однако ответа на это обращение не последовало. Студент Киевского университета Степан Такуев, член партии «Дашнакцутюн», которому была переадресована просьба Иосифа, в начале мая был арестован за хранение нелегальной литературы, а позже приговорен к полутора годам заключения. А письмо попало в руки полиции.

Тем временем лето пришло и в северное захолустье, где ликует и висит тучами кровососущий гнус; где на многие версты леса и топкие болота, клюква и морошка, где оторванные от больших городов ссыльные, изнывая от вынужденного безделья, с нетерпением ловили не частые, медленно доходившие сюда новости.

Одной из особенностей политических ссылок являлось то, что сразу по прибытии на место поселения ссыльные давали расписку о том, что они ознакомлены с «Правилами отбывания гласного надзора полиции». В соответствии с этим сводом полицейских норм ссыльным Сольвычегодска воспрещалось: появляться после десяти часов на улице, выходить в городской сад, появляться на пристани, заводить знакомства с населением, появляться на любительских спектаклях. Им даже «воспрещалось собираться вместе — больше, чем пятерым».

Таковы были полицейские правила, но, конечно, они нарушались. Несмотря на категорические запреты, ссыльные встречались и иногда даже устраивали своеобразные собрания, напоминавшие маевки или пикники. И необходимость в них определялась не столько потребностью агитации, сколько желанием разнообразия.

Стремлением к человеческому и духовному общению, скрашивающему монотонность и серость отуплявшего быта.

Одно из таких собраний, на котором присутствовал Иосиф Джугашвили, и об этом сразу стало известно властям, прошло 25 мая; второе состоялось летом Полицейский надзиратель Колотов доносил своему начальству, что в ночь на 12 июля им была застигнута за городом, у разложенного на берегу Вычегды костра большая группа ссыльных, более 15 человек. В числе лиц, попавших в полицейский протокол, были названы «Антон Богатырев, Петр Дементьев, Иосиф Джугашвили, Сергей Курочкин, Варвара Полуботок, Исаак Свердлов, Минард Соликвенко, Сергей Шкарпеткин, а также освобожденные от надзора полиции Попов и Петровская».

Этот фискальный документ представляет ценность в том плане, что позволяет судить о круге лиц, с которыми общался Иосиф Джугашвили в Сольвычегодске. Наиболее теплые, дружеские отношения у него сложились с уже упомянутым Сергеем Шкарпеткиным и Антоном Богатыревым. Но в этом казенном перечне «политических» особого внимания заслуживает имя 24-летней С.Л. Петровской.

Стефания Леандровна Петровская родилась в Одессе. Она происходила из семьи потомственного дворянина Леандра Леандровича Петровского, католика, служившего в земской управе. Семья Петровских жила в Одессе в собственном доме на Степовой улице. Стефания рано потеряла мать и воспитывалась мачехой Натальей Васильевной. Окончив в 1902 году Первую Мариинскую гимназию, она поступила на Высшие женские курсы. В сентябре 1906 г. с берегов Черного моря она переехала в Москву, где через некоторое время была арестована Правда, за отсутствием улик 16 декабря ее освободили, но уже в начале 1907 года снова привлекли к переписке (следствию) о политической благонадежности при Московском губернском жандармском управлении.

На этот раз уличавшие ее факты обнаружились, и летом Стефанию выслали на два года в Вологодскую губернию. Ссылка молодой одесситки началась в Тотьме, а 4 января 1908 года вологодский губернатор перевел ее в Сольвычегодск. Здесь позже она вступила в гражданский брак с Павлом Трибулевым, но это была скорее дань моде эмансипации, чем истинное увлечение. Спонтанный «союз» так же естественно распался, как и возник.

Внезапный «порыв души» увлек Стефанию к другому чувству. Историки не придали особого значения этому факту, а он был многозначащим. Более того, знакомство молодой дворянки из католической семьи с появившимся в Сольвычегодске революционером с Кавказа практически стало символичным штрихом мировой истории. И, забегая вперед, подчеркнем, что, отбыв свой срок ссылки, С.Л. Петровская поехала не в Москву, с которой ее связывало начало политической деятельности, и не к Черному морю, где прошли ее детство и юность, а «в совершенно не знакомый ей Баку».

Живой интерес к сдержанно ироничному, приятному в общении и остроумному революционеру-кавказцу проявили и другие его новые знакомые. Новые товарищи приняли самое непосредственное участие в осуществлении его планов, и поскольку все они были молоды, то подготовка побега приобрела окраску некой театрализованности и эффектной эксцентричности. Деньги были собраны среди ссыльных; их сбором занялись Антон Богатырев и Сергей Шкарпеткин, но в секрет были посвящены многие.

Чтобы у полиции не было оснований для привлечения жертвователей к соучастию в организации побега, собранная сумма была передана Иосифу под видом карточного выигрыша. Накануне побега он сел в клубе играть в карты и «покрыл кон 70 рублей». Ранним утром следующего дня в деревне за городом, на квартире учительницы Мокрецовой, его переодели в крестьянское платье, и хозяйка сама проводила его до берега. Там его уже ждали Шкарпеткин и Богатырев. Пожалуй, сообщники могли шутить, что Кобе не хватает усов и шпаги, чтобы походить на Д'Артаньяна, бежавшего от коварной миледи Винтер.

Побег был запланирован «средь бела дня» не случайно; полицейские стражники проверяли наличие ссыльных по утрам, поэтому отсутствие беглеца могло быть обнаружено только на следующий день. Татьяна Сухова не устояла перед соблазном принять участие в увлекательном приключении. «Сергей и Антон, — вспоминала она, — сообщили мне, что будут провожать его до станции на лодке. Я попросила их взять меня с собой»

В путь отправились вчетвером Дорога была не близкой. Предстояло проплыть 27 верст: сначала по Вычегде, затем по Северной Двине, но лодка легко шла вниз по течению, и к вечеру 24 июня путешественники прибыли в Котлас. Они успели вовремя. Поезд еще стоял на железнодорожных путях.

В 17.44 состав отошел от станции, и каждый новый стук вагонных колес на стыках рельсов все более отдалял Иосифа Джугашвили от места ссылки. Все складывалось удачно и для людей, помогавших ему. Их причастность к побегу ссыльного властями не была обнаружена и, когда проводившие его товарищи к утру благополучно вернулись домой, в 7.52 беглец уже прибыл в Вятку. Здесь он пересел на другой поезд, отправлявшийся в 11 часов 25 минут на Петербург. Дальнейшая дорога заняла около полутора суток. Вечером 26 июля беглец прибыл в столицу России.

Ночь Иосиф провел на вокзале, а утром отправился на квартиру Сергея Аллилуева. Хозяина он дома не застал, не оказалось его и по месту работы. Стараясь не привлекать к себе внимание, уставший и настороженный, он долго бродил по городу. На проспектах и улицах царила деловая сутолока: громыхали трамваи, проносились лихачи, спешили куда-то прохожие. От пахнущих затхлостью каналов тянуло сыростью. Переходя мостки, он смотрел на медленно текущую темную воду, где почти в неподвижности плавали бурые сучья и мусор. Летний серенький питерский день тянулся медленно.

К вечеру, когда город стал тонуть в багровом закате, он снова вышел на Литейный проспект. В салонах столицы уже собирались компании аристократов, работный люд заканчивал свои труды, и никто не обратил внимания на не спеша идущего куда-то человека среднего роста. Возвращавшегося домой Аллилуева он и встретил на одной из улиц Литейной части. Тот не сразу узнал пересекшего ему дорогу прохожего. Лишь вглядевшись, он сообразил, что перед ним, насмешливо улыбаясь, стоял Коба. «Он был бледный, утомленный, — вспоминал С. Аллилуев. — Я понимал: ему надо дать возможность отдохнуть...»

Знакомый, к которому Аллилуев обратился с просьбой укрыть беглеца, дворник Конон Савченко, помогавший при случае большевикам, предложил устроить Иосифа на квартире брата, работавшего завхозом в Кавалергардском полку. Брат Савченко жил во флигеле, заселенном вольнонаемными служащими, и занимал две обособленные комнатки. Дом 22 стоял на углу Захарьевской и Потемкинской улиц, где находились казармы кавалергардов. Место было надежным, к тому же сам хозяин квартиры в это время оказался в больнице, его семейство было в деревне, и в комнатах оставался только молодой паренек, родственник.

Здесь, рядом с Таврическим садом и кавалергардскими казармами, куда то и дело подкатывали пролетки с придворными офицерами, Иосиф Джугашвили прожил около двух недель. Он часто бывал в городе, где встречался с товарищами. Проходя под взглядами казарменных часовых, он деловито придерживал локтем домовую книгу кавалергардских казарм. Основной целью его приезда в Петербург было не только восстановление утраченных связей; он рассчитывал заинтересовать питерцев своим уже продуманным планом организации издания легальной партийной газеты. Для этого ему было необходимо вступить в контакт с партийными работниками, имевшими связи с центром.

Одним из первых, кого он отыскал в Петербурге, стал большевик С. Тодрия. Перебравшийся к этому времени вместе с женой с Кавказа в столицу, земляк Иосифа занимался в организации связями по конспиративным квартирам и нелегальными типографиями. Позже В.Л. Швейцер вспоминала: «Рано утром ко мне на явку (на Высшие женские курсы профессора Раева, Гороховая, 20) забежал Сильвестр Тодрия, он сообщил мне о приезде товарища Сталина-Кобы и передал задание устроить (его) встречу с Полетаевым».

Вера Лазаревна Швейцер, которой Тодрия «передал» Иосифа Джугашвили, осуществляла контакт представителей большевистского ЦК — И.Ф. Дубровинского и В.П. Ногина — с организациями в России и фракцией РСДРП в 3-й Госдуме. В тот же день на квартире члена III Государственной думы Полетаева состоялось совещание. Вопрос был согласован, и Полетаев взялся довести предложения Джугашвили до Ленина. Казалось бы, Иосиф Джугашвили мог быть удовлетворен, но посещение Петербурга оставило у него разочарование.

Оно проистекало от того, что, пока он находился в тюрьме и ссылке, спад революционных настроений в общественной среде перешел в кризис; и в столице он застал полную растерянность социал-демократов. Многие члены руководства находились в царских застенках, районные партийные комитеты бездействовали, некоторые вообще прекратили работу.

Кстати, власти имели полное представление о критическом положении дел в среде революционной оппозиции. Еще в конце 1908 года в аналитической записке Департамента полиции по поводу состояния организаций РСДРП в Петербурге отмечалось: «После общего упадка работы с весны текущего года, когда были арестованы многие члены Центрального и партийных комитетов и многие районные работники, работа в районах почти прекратилась, все лето прошло при крайне пониженном настроении».

Получив заверения в поддержке, Иосиф Джугашвили 7 июля выехал на Кавказ. Он уезжал неудовлетворенным, но если бы ему удалось взглянуть на картину, которую рисовали аналитические полицейские перья, то его впечатление от упадка деятельности партии было бы еще более удручающим. Делая подробный разбор состояния антиправительственной партии, специалисты Департамента полиции отмечали:

«Невский район. Существует районный комитет и исполнительная комиссия, которая собирается очень редко... Петербургский район. С марта месяца, после провала, работы нет совершенно... Городской район. Работы большевиков совершенно нет. Меньшевики, руководящие районом, ведут работу просветительную и занялись проповедью легальной рабочей партии, ведя открытую агитацию против партии и, в частности, против Центрального и партийного комитетов... Московский район. Работа с зимы не налаживается. Связи с ЦК нет. Настроение угнетенное...» Подобным образом характеризовались и другие районы.

Общее заключение полицейского документа: «Работа местной социал-демократической организации крайне ослаблена — нет профессионалов, равно средств, хотя бы немного приличной техники...» Впрочем, спад деятельности РСДРП наблюдался не только в столице. В таком же положении пребывали и другие организации. Более того, кризис, охвативший духовную и политическую атмосферу России, шумно отозвался и в руководящих партийных центрах за границей.

Там в рядах оппозиции откровенно царили разброд и шатание. Еще в январе 1908 года меньшевики Мартов, Дан и Аксельрод, проведя в Женеве конференцию, создали новый заграничный орган, газету «Голос социал-демократа». На его страницах появились призывы к демонтажу партийных органов, включая ЦК, и переходу только к чисто легальной деятельности. Приверженцы этой идеи получили название ликвидаторов.

В среде большевиков появилась обратная точка зрения. Ее сторонники, именовавшиеся отзовистами, требовали сделать все наоборот: отказаться от всех форм легальной работы, отозвать депутатов от РСДРП из Государственной думы и, уйдя в подполье, начать подготовку к новому революционному выступлению. Подобную позицию заняла группа большевиков: Шканцер, Покровский, Алексинский, Луначарский, Лядов, именовавшиеся ультиматистами. Но отзыв депутатов из думы они предусматривали в том случае, если те не заявят о беспрекословном подчинении распоряжениям ЦК.

Под ударами усиливающейся реакции переосмыслению подверглась и сама философия социализма. Один из лидеров ультиматистов Луначарский, написавший работу «Религия и социализм», призвал «сбросить плащ серого материализма» и создать новую религию — «религию труда». К нему присоединились меньшевики, в их числе был автор книги «Богоискательство и богостроительство» Базаров. Эта фракция, получившая кличку богоискателей, опубликовала сборник «Очерки по философии марксизма», выступив за соединение марксизма с эмпириокритицизмом, проповедуемым австрийским физиком Эрнстом Махом и швейцарским философом Рихардом Авенариусом.

Возникшие разногласия не были случайны. Социал-демократическая партия никогда не представляла собой чего-либо единого. Неоднородными были и мотивы, которыми руководствовались люди, вступавшие в ряды социал-демократов. Впрочем, общеизвестно: то, что для одних считается хорошими идеями, — для других представляется безобразными ошибками.

Историк образно пишет, что эти люди — разного жизненного опыта, происхождения, психологии — напоминали пассажиров поезда, идущего в одну сторону, но севших в разные вагоны и имевших «разные представления — на какой станции следует сходить и куда надо идти дальше после выхода на платформу».

В этой атмосфере всеобщего партийного разброда резко активизировал свою деятельность Троцкий. Появившись на авансцене идеологической смуты, как чертик из табакерки, он спешил присвоить себе роль беспристрастного арбитра — центриста, стоящего над фракциями. Начав издавать за границей газету «Правда», он уже видел себя в мундире главного лидера социал-демократии России.

Ленин пытался остановить этот парад оппортунистического разброда в РСДРП; он написал свою знаменитую книгу «Материализм и эмпириокритицизм», в которой резко атаковал Богданова, а заодно и учения австрийца Маха и швейцарца Авенариуса. В июне 1909 года на расширенном совещании редколлегии большевистской газеты «Пролетарий», состоявшемся в Париже, Богданов по инициативе Ленина был исключен из редколлегии.

Конечно, Иосиф Джугашвили не мог пройти мимо разгоревшихся страстей. Обращаясь с письмом к М. Торошелидзе, он одобрил книгу Ленина «Материализм и эмпириокритицизм», отметив, что «материализм Ильича во многом отличается от материализма

Плеханова, и это Ильич, вопреки требованиям логики (возможно, по соображениям дипломатии), пытается скрыть».

В то же время в отличие от Ленина он указал на положительные стороны философии Маха и Авенариуса, оценив этих философов равными Гегелю и Гольбаху, и пишет, что следует более глубоко изучать суть диалектического материализма. Но в целом Джугашвили откровенно скептически отнесся к спорам, возникшим в среде эмигрантов. В письмах Владимиру Бобринскому и Михе Цхакая он назвал дискуссии, возникшие между Лениным и Богдановым с Луначарским, «бурей в стакане воды».

Нет, он не пренебрегал философией. Спустя много лет, уже став руководителем государства, для «Краткого курса истории ВКП(б)» Сталин напишет отдельную главу. Написанная твердой рукой, она в сжатой и доступной для широких масс форме рассматривает суть диалектических понятий и законов. Он умел сложное объяснять простым языком, доступным для людей разного уровня — от рабочих до профессоров; и его изложение законов диалектики станет классическим пособием, по которому много лет преподаватели философии будут учить студентов.

Но тогда, в годы кризиса революции, Иосиф Джугашвили видел для партии выход из критического положения в иных мерах, чем оторванные от реальных проблем публицистические баталии. Сама жизнь выдвигала для действующего партийного деятеля реальные, отнюдь не умозрительные вопросы, и у него не было времени для занятий праздными упражнениями ума.

Бежав из ссылки, он снова шел по лезвию ножа. О появлении Иосифа Джугашвили на Кавказе сразу стало известно Бакинскому охранному отделению. Уже 12 июля 1909 года секретный сотрудник Фикус¹ сообщил в своем донесении: «Приехавший, скрывшийся из Сибири, сосланный туда из Гори, социал-демократ, известный в организации под кличкой Коба или Сосо, работает в настоящее время в Тифлисе (приметы). Завтра из Балаханов приедет вместе с Роруа, Мачарадзе и Джапаридзе, около 9 часов утра можно будет видеть (их) на Балаханском вокзале».

¹Под кличкой Фикус скрывался секретный сотрудник (сексот) охранного отделения, бывший тифлисский рабочий Николай Степанович Ериков, проживавший в Баку по паспорту Давида Виссарионовича Ба-крадзе, знавший И.В. Джугашвили еще по Тифлису. Цит. по: Островский А. Кто стоял за спиной Сталина? Источник: ГАРФ. Ф. 4888. Оп. 5. Д. 599. Л. 13-14.

Это сохранившееся в архивах сообщение имеет пометки: «Будет установлено наружное наблюдение»; «22 июля за № 9804 запрошен горийский уездный начальник, по сообщению коего Сосо и Коба неизвестны...»; «В район. Запросить о результатах установки и приметах»; «Роруа — Чодришвили».

И все-таки, идентифицировав по партийной кличке Чодришвили, охранка не выяснила настоящей фамилии Сосо-Кобы. С 15 июля жандармы организовали слежку за «членом Бакинского комитета» и в служебных сводках он фигурировал под кличкой Молочный. Информация о его появлении поступила и от другого агента. 17 июля осведомитель охранки по кличке Михаил¹ доносил: «В Баку приехал Коба, известный на Кавказе деятель социал-демократической партии. Приехал из Сибири, откуда, вероятно, бежал, так как он был выселен в 1909 г. Он был в областном комитете представителем Бакинской организации и несколько раз ездил на съезды. Здесь он займет центральное положение и сейчас приступит к работе».

На это сообщение шеф жандармского управления наложил резолюцию: «Принять меры к установке (настоящей фамилии. — К Р.), после чего Коба будет взят в постоянное наблюдение». «Запрос в район: установлен ли и какие приняты меры». Правда, начав визуальное наблюдение за появившимся в Баку нелегалом, в августе специалисты сыска пришли к ошибочному выводу: они решили, что под партийной кличкой Коба скрывается Оганез Вартанович Тотомянц.

То, что революционер проживает по фальшивому паспорту, жандармам, видимо, не пришло в голову. Впрочем, получив из Баку сводку агентурных сведений за июль, где отмечалось появление Кобы, Департамент полиции тоже не сверил ее со своей картотекой, где эта партийная кличка была зафиксирована еще в 1904 году. И на запрос в отношении Тотомянца в Баку поступил ответ, что никто под такими именем и фамилией не высылался и, следовательно, не мог бежать из ссылки.

Но дело не в очевидном непрофессионализме. Бакинский политический сыск имел свои проблемы. Исследуя предоктябрьский период биографии вождя, нельзя хотя бы бегло не коснуться темы платных провокаторов, засылаемых охранными службами режима в революционное подполье.

¹Михаил — сексот охранного отделения Михаил Коберидзе, ранее учившийся в Тифлисской семинарии в одном классе с С. Девдориани (цит. по: Островский А. Кто стоял за спиной Сталина. Источник: ГИ АГ. Ф. 153.On.1. Д. 3453. Л. 28.); был в вологодской ссылке (там же. Источник: ГААО. Ф. 1323.On.1. Л. 5—6.); по возвращении заведовал в Баку Народным домом (Там же. Источн.: РГАСПИ.Ф. 71. Оп. 15. Д. 1012. Л. 5—6.).

Политическая борьба всегда неизбежно сопряжена с агентурной работой как по ту, так и по другую стороны баррикады. Чтобы не было недоговоренности, подчеркнем, что речь идет не о штатных филерах службы наружного наблюдения, которых в обиходе звали просто «шпиками», а о секретных сотрудниках, внедряемых властями в революционную среду.

Проблемы бакинской охранки состояли в нехватке таких секретных сотрудников. Ротмистр Мартынов, назначенный на должность заведующего охранным пунктом в Баку еще 6 сентября 1908 года, удрученно писал на имя начальника Кавказского районного охранного отделения, что его предшественник, генерал-майор Козинцев, очно передал ему в качестве сотрудников лишь двоих.

Один из них, предоставлявший информацию по анархистам, числился в переписке охранки под псевдонимом Конверт, второй — Георгий давал информацию по эсерам. Причем, отмечал ротмистр, ни тот, ни другой сами «ни в какой революционной организации не состоят и добываемые ими сведения являются совершенно случайными. ...Агентурные сведения были мне переданы лишь по организации анархистов в одной тетради».

Правда, с осени того же года положение стало меняться. Мартынову удалось завербовать Михаила Коберидзе — заведующего Народным домом в Баку, получившего кличку Михаил, который стал давать информацию по РСДРП. В апреле 1909 года сведения охранному отделению по этой организации стал поставлять Быстрый¹ — Александр Москаленко, а в мае — Фикус — Николай Ериков.

Поэтому бежавший из ссылки и вновь приступивший к нелегальной деятельности Иосиф Джугашвили сразу столкнулся с угрожавшей не только партии, но и непосредственно ему самому проблемой провокаторов. Для него ситуация осложнялась еще и тем, что и Фикус — Ериков, и Михаил — Коберидзе, учившийся ранее в семинарии в одном классе с С. Девдориани, знали его в лицо.

¹Быстрый — крестьянин села Михайловское Михайловской волости области Войска Донского — Александр Константинович Москаленко.

К тому же именно в этот период усилилась агентурная работа и в Бакинском губернском жандармском управлении. Если до 1909 года ГЖУ вообще не имело внутренней агентуры, то в августе был завербован сексот по кличке Лом, входивший в меньшевистскую фракцию, а в сентябре появился еще один осведомитель, работавший по партии большевиков, — Эстонец. Под этой кличкой скрывался секретарь Союза нефтепромышленных рабочих Николай Леонтьев.

Но вернемся к линии повествования. Для Иосифа Джугашвили, вернувшегося к активной деятельности после полутора лет пребывания в тюрьме и ссылке, не составляло труда быстро разобраться в политической обстановке России. Спад сил революционного подполья стал реальностью. Революция отступила, народ был разочарован и подавлен, деморализованной оказалась и партия. Социал-демократы в эмиграции спорили даже не о путях продолжения борьбы, а о реальной ее возможности.

Ту же картину застоя он застал и на Кавказе. Уже год не выходила газета, опустела партийная касса, исчез боевой настрой не только рядовых членов организации, но и ее лидеров. Однако человек действия, даже испытав разочарование от обманутых надежд, не падает духом. 5 августа он возобновил выпуск на русском языке газеты «Бакинский пролетарий». Оборвавшаяся накануне его ареста изданием 20 июля 1908-го пятого номера газета вышла сразу с шестого.

Опубликованная в нем его статья «Партийный кризис и наши задачи» стала прямым вызовом руководству РСДРП. Она начиналась с заявления: «Ни для кого не тайна, что партия наша переживает тяжелый кризис. Уход членов из партии, сокращение и слабость организаций, оторванность последних друг от друга, отсутствие объединенной партийной работы — все это говорит о том, что партия больна».

По существу содержания и по направленности изложенных в ней мыслей эта статья была программным документом для партии. В период «разброда и шатаний», всеобщего разочарования в достижимости целей движения он поставил вопрос ребром:

«Вследствие кризиса революции наступил кризис и в партии — организации потеряли прочные связи с массами, партия раздробилась на отдельные организации... Вместо тысяч в организациях остались десятки, в лучшем случае — сотни. Что же касается руководства сотнями тысяч, то об этом не стоит и говорить».

Он отчетливо видел те трудности, с которыми столкнулись социал-демократы в период реакции, и то, что партийные эмигрантские центры, как большевистские, так и меньшевистские, оказались беспомощны в изменившейся ситуации. Он без обиняков отмечает, что, когда партия потеряла связь с массами, в первую очередь из ее рядов побежали «неустойчивые». «Революция отступила... — пишет он, — и партия стала хиреть, открылось бегство интеллигентов из партии, а потом и наиболее колеблющихся рабочих».

В его публикации — аналитически зрелое и ясное понимание насущных проблем. Начавшееся бегство интеллигентов из партии он объясняет не только их разочарованием из-за поражения революции или страхом перед репрессиями. Он указывает на потерю ими преимуществ перед передовыми рабочими, политически и интеллектуально переросшими «своими сложными знаниями скудный умственный багаж интеллигентов пятого года».

Но в своей критике он идет дальше и вину за возникший партийный кризис возлагает на руководство партии. На ее заграничный Центральный комитет, оторванный от российской действительности. Называя его «фиктивным центром», он пишет: «Задача руководства партийной работой... составляет обязанность Центрального комитета. Но она плохо исполняется в настоящее время, результатом чего является почти полная разобщенность местных организаций».

По его мнению, то, что «Петербург не знает, что делается на Кавказе, Кавказ не знает, что делается на Урале», свидетельствует не только об отсутствии объединяющей силы, но и о слабости партии, неспособности ее центральных органов управлять ситуацией. Причину этого он видит в оторванности руководящего центра от России и делает вывод: «Странно было бы думать, что заграничные органы, стоящие вдали от русской действительности, смогут связать воедино работу партии, давно перешедшую стадию кружковщины».

Иосиф Джугашвили вполне решителен и резок в оценке обстановки. Его критика негативного состояния партии аналитически выверена, последовательна и аргументирована. Но она и конструктивна. Заглядывая в будущее, он предлагает изменить всю тактику борьбы. Обосновывая необходимость перехода на новую ступень борьбы, он подчеркивает, что ныне «партия страдает прежде всего оторванностью от масс, ее надо во что бы то ни стало связать с этой массой».

Чтобы «расшевелить массы», «сдвинуть их с проклятой мертвой точки», Иосиф Джугашвили предлагает опереться на «фабричные и заводские партийные комитеты». «Передовые рабочие, — указывает он, — входящие в фабрично-заводские комитеты, — вот те живые люди, которые могли бы сплотить вокруг партии окружающие массы. Необходимо только, чтобы фабрично-заводские комитеты неустанно вмешивались во все дела борьбы рабочих, отстаивали их повседневные интересы и связывали последние с коренными интересами класса пролетариев. Фабрично-заводские комитеты как основные бастионы партии — такова задача».

Обладая тонкой политической интуицией, он понимал, что без опоры на массы, без связи с ними — партия бесплодна. По его мнению, эта связь должна происходить на почве тех вопросов, которые особенно волнуют трудящихся; с учетом чувств, мыслей и чаяний, тревожащих людей в реальных социальных конфликтах. Предлагая «опереться на фабрично-заводские комитеты» и активнее выдвигать на важнейшие посты в партии передовых рабочих, он пишет:

«Пусть наши организации наряду с общеполитической работой неустанно вмешиваются во все эти мелкие столкновения, пусть связывают их с великой борьбой классов и, поддерживая массы в их повседневных протестах и запросах, демонстрируют на живых примерах принципы нашей партии».

Его программа предусматривает и перестройку высших организаций «партии применительно к защите не только политических, но и экономических интересов» трудящихся, объединив их в отраслевые организации. При этом он предлагает активнее выдвигать в партийное руководство рабочих.

Свою точку зрения Иосиф Джугашвили выразил вполне отчетливо: старый способ партийной работы при «руководстве» из-за границы не сможет связать партию с массой и спаять ее в единое целое». И он делает завершающий его мысли вывод: чтобы «связать между собой оторванные друг от друга местные организации, ...собрать их в одну связную, живущую единой жизнью партию», нужна «общерусская газета», которая могла бы стать «центром, руководящим партийной работой, объединяющим и направляющим ее».

То есть для возрождения партии Иосиф Джугашвили предлагает Центральному комитету — по примеру «Искры» — приступить к изданию общерусской партийной газеты, но не за границей, а внутри страны — открыто, легально. Его позиция предельно обнажена.

Но его критика и предложения подводят вплотную и к другому, главному логическому выводу, проистекающему из всех его рассуждений. И хотя автор не произнес определенно последних слов вслух, они ясны из сказанного им. По существу, он поднял вопрос о переносе руководящего партийного центра из заграницы в Россию. Борьба должна переместиться в саму страну.

Одновременно со своей статьей он публикует корреспонденцию «Из партии», содержащую резолюцию Бакинского комитета от 2 августа 1909 года о разногласиях в расширенной Центральной редакции издававшейся за границей газеты «Пролетарий».

Текст этой резолюции был подготовлен Иосифом Джугашвили, и его позиция была сформулирована отчетливо. Бакинский комитет в борьбе с отзовистами, ультиматистами и богоискателями решительно высказался «за позицию большинства редакции, представителем которого является товарищ Ленин». В этом документе комитета отмечалось, что «беспощадная идейная борьба с указанными течениями, группирующимися вокруг меньшинства редакции, является одной из настоятельных очередных задач партийной работы».

Однако Иосиф Джугашвили не был сторонником радикального отсечения инакомыслящих. Он проявлял толерантность, и резолюция указывала, что, несмотря на разногласия, «совместная работа обеих частей редакции является возможной и необходимой». Бакинцы заявляли, что комитет протестует против всяких «изверганий из нашей среды сторонников меньшинства редакции». По существу, это было осуждением радикализма Ленина, по инициативе которого было принято решение об исключении из редакции несогласных.

Преодоление розни, отказ от нетерпимости Бакинский комитет рассматривал в комплексе общей стратегии и тактики социал-демократического движения и предлагал: «Для ликвидации сложившегося ненормального положения созвать конференцию большевиков, параллельную конференции общепартийной». Это был призыв к консолидации партийных сил, к сплочению социал-демократов под единым знаменем.

Это был трезвый взгляд политика, находившегося в потоке жизни. Конечно, положение нелегалов отличалось от условий, в которых находились люди, работавшие легально или просиживавшие годами в эмигрантских кафе. Действующие борцы постоянно ходили по краю пропасти. И в дореволюционном периоде биографии вождя было немало моментов, когда он попадал в прямое поле зрения служб политического сыска.

Иначе быть не могло. Такова была жестокая реальность избранного им пути профессионального революционера. Образ его жизни. Он всегда помнил об этом и в негласной схватке проявил высочайшую осторожность, жестко следуя строгим правилам конспирации. Он был предусмотрителен и практически всегда переигрывал преследовавших его профессионалов охранки. Даже его аресты не были следствием его личных просчетов. Как правило, они становились результатом прямых предательств.

Но, пожалуй, никогда его положение не оказывалось столь сложным, как после побега из первой Сольвычегодской ссылки. И в этом не было его вины. Он ни в чем не мог себя упрекнуть. Он мог проявлять чудеса изобретательности и осторожности, уходя от слежки, но знавшие его в лицо и находившиеся в непосредственной близости от революционного подполья осведомители охранки имели возможность снова и снова наводить жандармов на его след.

Это обозначилось сразу после его прибытия в Баку. Шестой номер «Бакинского пролетария» вышел 5 августа. Уже через три дня о возобновлении издания газеты Фикус информировал охранное отделение. «Статьи писали Джапаридзе, Коба и Бочка(Б. Мдивани¹. — К. Р.). «Тимофей» (Сурен Спандарян. — К.Р.) работает в типографии, — доносил он. — Типография помещается в городе. «Бакинский пролетарий» вышел в количестве около 600 экземпляров, из которых 500 разошлись в Балаханах».

Правда, установив местонахождение подпольной типографии, жандармы не стали спешить с ее разгромом. В докладе Бакинского охранного отделения Департаменту полиции пояснялось: «Типография помещается в одном из домов, посещаемых Джапаридзе, Кобой, Бочкой и Тимофеем, наружное наблюдение за которыми продолжается. При получении известий о приступлении к печатанию следующего № «Пролетария» означенные лица и дома, отмеченные посещениями, будут ликвидированы».

¹Поликарп (Буду) Гургенович Мдивани — сын дворянина Кутаисской губернии. ИДжугашвили был знаком с ним еще с периода руководства Имеретино-Мингрельским комитетом РСДРП в 1904—1905 гг.

Но осуществить свой план полностью службе политического сыска не удалось. Карты спутало намерение руководителей организации перенести типографию. Информируя об этом ГЖУ, 16 августа Фикус поспешил донести: «Коба говорил, что квартира с техникой должна ремонтироваться и хозяин требует ее очищения к 1 сентября. Бакинский комитет озабочен приисканием новой квартиры и выпуском следующего номера «Пролетария» еще на старой квартире. Хотя не все статьи еще готовы, но к набору уже преступлено. Коба посещает типографию почти ежедневно».

И все-таки осуществлению жандармского плана помешало не только решение о переносе типографии. Фикус (рабочий Ериков) был не единственным, кто держал охранку в курсе дел подпольщиков. Другой осведомитель, Михаил (Коберидзе), 27 августа донес об изменении общей обстановки. «Джапаридзе, — пишет секретный сотрудник охранки, — вернулся в Баку и сообщил, что вскоре по отъезде он обнаружил у себя пропажу чемодана, в котором были изобличающие его документы. Приехал лишь для устройства дел по секретарству и должен скоро уехать, так как опасается ареста».

Поспешный отъезд ПЛ. Джапаридзе, исполнявшего в организации обязанности секретаря, означал не только передачу «технических» полномочий своему преемнику. Практически произошла смена руководства. Теперь секретарские обязанности, подпольные связи, все руководство Бакинской большевистской организацией полностью переходили к Иосифу Джугашвили. Учитывая возможность изменения ситуации, охранка решила выждать и не спешить с захватом типографии.

Поэтому 7-й номер «Бакинского пролетария» с окончанием статьи Джугашвили вышел 27 августа благополучно. Конечно, Иосиф Джугашвили мечтал о новом подъеме революции, но после неудачи 1905 года у него не было юношеских иллюзий в отношении скорой победы пролетариата в достижении социальных завоеваний. И под влиянием обстоятельств в процессе жизни ему приходилось пересматривать свои взгляды на тактику борьбы.

В статье «К предстоящей общей забастовке», опубликованной в этом же номере «Бакинского пролетария» под псевдонимом «К К°...», он пишет: «Мы не знаем, когда именно начнется забастовка... Знаем одно, что надо теперь же открыть упорную подготовительную работу к общей забастовке, вкладывая в нее всю силу своего ума, энергии, храбрости».

Храбрость революционерам была необходима. Уже на следующий день после выхода газеты неожиданно был арестован Сурен Спандарян. Этот арест вызвал тревогу. Над подпольем замаячила зловещая тень провала. Опасность грозила всем, и в революционных кругах возникли слухи, что многие подпольщики и местонахождение типографии известны властям.

Сообщая об этих слухах Бакинскому охранному отделению, заведующий Народным домом Коберидзе, числившийся в списке его сексотов под кличкой Михаил, доносил 8 сентября: «Шаумян, опасаясь новых арестов и разгрома социал-демократов, бежал... Новую квартиру для типографии подыскивает сейчас Коба... Вероятно, найдут в крепости и переедут в нее те же два работника, что работают сейчас, — один русский и одна девица. Переезд состоится через неделю». В последней части сообщения агента речь шла о наборщиках Прусакове и его жене, работавших в типографии по найму.

Ситуация действительно выглядела тревожной. Проявляя предосторожность, Иосиф Джугашвили тоже выехал из города. Впрочем, его поездка имела и чисто деловые цели. Он отправился в Тифлис, где провел несколько совещаний комитета РСДРП, занимался финансовыми вопросами и «создал комиссию Красного Креста».

Приняв обязанности секретаря Бакинского комитета РСДРП, он подключился ко всем «нервным ветвям» как легальной, так и нелегальной деятельности организации; через него шла прямая и обратная связь от комитета к заграничному центру, партийным ячейкам и профсоюзным комитетам на предприятиях. Теперь он находился в прямом контакте с членами городского комитета, собирая их на совещания для решения насущных вопросов, и руководил политическими акциями, вовлекавшими в деятельность «рядовых» членов партии. Под его контролем осуществлялась работа нелегальных типографий, хранение и распространение литературы и вообще вся политическая агитация. Он представлял Бакинский комитет на всех внепартийных совещаниях и заседаниях, осуществлял связи и контакты с руководством организаций в других городах.

Но по другую сторону «баррикады» тоже стояли профессионалы, и о его появлении в Тифлисе почти сразу стало известно местному охранному отделению. Секретный сотрудник охранки Уличный уже 12 сентября сообщал: «Известный с-д работник — большевик Коба (Сосо) приехал в Тифлис и возобновил работу в партии». На этом сообщении появилась резолюция: «Выяснить личность Кобы».

Однако в Тифлисе Иосиф Джугашвили задержался ненадолго. Он вернулся в Баку, где его ожидали неприятные известия. Еще в период его отсутствия неожиданно исчез заподозренный в темных махинациях за спиной организации наборщик типографии Александр Прусаков. А вскоре на имя его жены Козловской поступила телеграмма: «Я в Одессе... Собери побольше денег и приезжай по известному тебе адресу. Ваня».

По стечению обстоятельств эта телеграмма с интригующим посторонний взгляд текстом случайно попала в руки А. Хумаряна, и о ее содержании он рассказал Вано Стуруа. Когда же тот поинтересовался у Козловской, от кого телеграмма, то получил явно не откровенный ответ, что, мол, от матери, но уже на следующий день после этого разговора жена Прусакова тоже скрылась.

Эти события усилили циркуляцию слухов о грозящем провале типографии. Но о том, что возникшие опасения не были игрой воображения подпольщиков, Иосифу Джугашвили стало известно из более серьезного источника. О намерениях жандармов захватить типографию его предупредил сочувствующий революционерам работник ГЖУ. После этого типографский станок разобрали; детали и шрифт вывезли, укрыв в надежных местах.

Революционеры не подозревали, что об их действиях уже вскоре стало известно властям. 20 сентября Михаил донес в Бакинское охранное отделение, что «из дома № 66 по Бондарной улице типография (была) вывезена ночью 16 сентября и помещена в доме рядом; машина разобрана; часть ее и часть шрифта остались в доме № 64 по Бондарной улице, часть увезена в Армянскую слободку. Шрифт был там же, но вчера большая его часть в мешках, в которых он связан по отдельным литерам, помещена в квартире Петербуржца в д. 495 в Крепости, небольшая часть в Баилове».

Этот донос вскоре был продублирован другим агентом. Секретный сотрудник Фикус сообщал 27 сентября Губернскому жандармскому управлению: «... «Бочка» (Б. Мдивани) рассказал Роруа (3. Чодришвили), что к нему и «Кобе» явился неизвестный человек и передал, что жандармскому управлению типография известна и что управление собирается арестовать весь Бакинский комитет вместе с типографией, как только в ней будет преступлено к печатанию следующего номера «Пролетария». После этих слухов типографию постановили переместить и тогда же ее разобрали ночью и перенесли через крышу в соседний дом. Затем шрифт частями перенесли в разные места третьего дня. В пятницу. Разобранный станок на арбе из старой квартиры перевезли в Балаханы, где он теперь находится около промысла Шибаева. По окончании установки техники квартира ее станет известной».

Однако перемещение нелегальной типографии потребовало непредвиденных расходов. И, как вспоминал бывший подпольщик-рабочий И. Ванек, Иосиф Джугашвили вместе с Поликарпом (Буду) Мдивани пришли к нему на завод, поручив «срочно достать деньги, каковые в сумме 600 руб. мною были получены от либерального управляющего».

Обратим внимание, что кредитовавшим социал-демократов «либералом» был управляющий Биби-Эйбатского нефтяного общества Александр Манчо. Молдаванин, переселившийся после получения образования, в Баку, он в эти годы являлся также и заведующим нефтяной фирмой «Шибаев и К°», контрольный пакет акций которой принадлежал Сибирскому торговому банку и фирме «Братьев Нобель».

Уроженец Вены рабочий Иван Прокофьевич Ванек, длительное время являвшийся кассиром Бакинской организации РСДРП, позднее писал: «Мы часто брали у Манчо деньги для организации. В таких случаях ко мне приходил тов. Сталин», который «его хорошо знал».

Кто предупредил подпольщиков о грозившей опасности, досконально не установлено. Но существует предположение, что информацию Иосиф Джугашвили получил от работника, внедренного социал-демократами в охранное отделение. И возможно, что «неизвестным» был помощник начальника Бакинского губернского жандармского управления ротмистр Федор Зайцев, который уже с 1907 года — правда, не безвозмездно — стал «оказывать бакинским большевикам услуги, связанные с освобождением арестованных или смягчением им меры наказания». В любом случае очевидно, что сообщивший о намерении жандармского управления ликвидировать типографию «при приступлении к печатанию следующего № «Пролетария» имел доступ к секретам службы сыска.

Возглавив Бакинскую организацию, Иосиф Джугашвили не мог не сосредоточить свое внимание на мерах по разоблачению деятельности провокаторов, вербуемых властями в социал-демократической среде. В его непосредственное ведение вошли партийная «разведка и контрразведка».

И, человек аналитического мышления, прекрасно разбиравшийся в тонкостях и особенностях политической борьбы, он ясно осознавал, что действительно эффективной практика противодействия охранным службам станет лишь в том случае, если революционеры создадут собственную систему контрразведки и будут иметь своих людей в кабинетах карательных ведомств.

В его планах несложно разобраться, обратив внимание на агентурное донесение, полученное Тифлисским охранным отделением в ноябре 1909 года. «На Тифлисской общегородской конференции, — сообщал секретный сотрудник охранки, — присутствовал приехавший в Тифлис из Баку Коба (Сосо) — Иосиф Джугашвили, благодаря стараниям которого конференция решила принять меры к тому, чтобы партийные члены находились на службе в разных правительственных учреждениях и собирали бы нужные для партии сведения».

И осенью в сообщении агентуры указывалось, что «один партийный служащий» работает даже в канцелярии генерал-губернатора Тифлиса. Впрочем, то, что в охранке и полиции служили сотрудники, не только симпатизировавшие революционерам, но и помогавшие им, не является секретом для историков.

Действия, предпринимаемые революционерами для того, чтобы защитить свои ряды, вытекали из самой сути жизни. Провокаторство являлось ахиллесовой пятой подполья. От выявления внедренных в его среду агентов охранки зависела не только судьба отдельных участников, но и само существование организации. Поэтому, когда Джапаридзе получил сведения о связях с охранкой секретаря Союза нефтепромышленных рабочих Николая Леонтьева, вопрос был вынесен на заседание Бакинского комитета РСДРП. Обвинения в провокационной деятельности бывшему секретарю Союза предъявили Джапаридзе, Джугашвили и Якубов.

Конечно, для руководителей организации не все было ясно в хитросплетениях ходов служб полицейского сыска. Но далеко не безобидные события, взволновавшие бакинское подполье, требовали определенной оценки. И 28 сентября Михаил сообщил в охранное отделение: «В силу множества распространившихся слухов о провале техники Бакинский комитет решил выпустить прокламацию, отпечатав ее в частной типографии. Прокламация написана Кобой и содержит в себе изложение мер, принятых Бакинским) к(омитетом) для спасения техники и объявление о ряде провокаторов, обнаруженных в организации. Таковыми являются: бывшие наборщики в типографии Александр Прусаков, жена его Дуня Козловская, Фирсов Балаханский, Сашка Романинский и Николай Аеонтьев — бывший секретарь Союза нефтепромышленных рабочих».

Прокламация, в которой лица, перечисленные в доносе секретного сотрудника охранки, объявлялись провокаторами, появилась на следующий день. Она была отпечатана в типографии «Арамазд». В ней сообщалось, что «охранке удалось установить местонахождение подпольной типографии («техники») и она планировала захватить ее во время печатания «Бакинского пролетария». В прокламации указывалось: «Объявляется также провокатором бывший секретарь Союза нефтепромышленных рабочих Аеонтьев, недавно арестованный вместе с мирзоевцами и потом освобожденный. В Москве и за границей известен под кличкой Демьян».

Бывший секретарь Союза нефтепромышленных рабочих действительно был секретным сотрудником службы сыска, но не охранки, а ГЖУ. К агентурной работе Леонтьева привлек полковник Дынга, заступивший на должность начальника Тифлисского ГЖУ летом 1909 года. Историк Александр Островский установил, что, получив в управлении кличку Эстонец, первую информацию провокатор дал 27 сентября, а последнюю — 26 октября. Возобновив с 5 ноября передачу информации под кличкой Донской, Леонтьев продолжал передавать ее до 25 ноября 1910 г., пока не был убит.

Предпринятые комитетом превентивные меры разрядили ситуацию, но не ликвидировали угрозу предательства в целом. Охранка продолжала получать информацию от своих остававшихся еще не разоблаченными сотрудников. Об очередном появлении в Баку Джапаридзе ей стало известно 14 октября из сообщения Фикуса: «Приехал Алеша Джапаридзе, ночует у своей жены, днем его нигде нельзя видеть, его очень скрывают. Сегодня или завтра Коба едет в Тифлис для переговоров о технике».

Власти отреагировали на это сообщение незамедлительно. В тот же день на квартиру Джапаридзе явился помощник пристава с двумя городовыми, но, кроме Джапаридзе и его жены, полицейский наряд неожиданно обнаружил в ней еще двух неизвестных. Гостями хозяина «крамольной» квартиры были Джугашвили и Орджоникидзе.

Казалось, что удача сама шла в руки полицейского чина: одновременный арест трех видных большевиков мог стать ступенью в его карьере, но помощник пристава упустил свой шанс. Его подвелочувство бюрократического формализма. Санкции на арест иных лиц не было, и, не решившись проявлять инициативу, правда, оставив одного городового у парадного подъезда, а другого — у черного входа, он отправился звонить начальству.

Ситуация была критической. «Мы стали раздумывать, — вспоминала жена Джапаридзе, — каким образом дать возможность уйти Сталину и Серго. Ясно было, что надо спровадить одного из городовых». Положение спасли 10 рублей «на расходы», которые получил служивый, посланный в лавку за папиросами. Пристав был взбешен, когда, вернувшись с распоряжением: «Взять всех», — в квартире он застал только Джапаридзе.

На этот раз Иосиф Джугашвили снова избежал опасности, и сообщение Фикуса, поступившее в Бакинское охранное отделение, вскоре подтвердилось. Он действительно выехал в Тифлис, но его поездка носила не только рабочий характер. Она была связана с судьбой С.А. Тер-Петросяна (Камо). Арестованный два года назад в Берлине, 21 сентября он был выдан Германией России, и революционеры получили информацию, что 12 октября Камо привезли в Тифлис. Там он был передан в руки Губернского жандармского управления. Но, когда после медицинского освидетельствования Камо поместили в тюремную больницу, он вскоре бежал и был переправлен за границу.

Отправляясь в поездку, уже по выработавшейся годами привычке Иосиф Джугашвили принял необходимые меры конспирации, и, как отмечено в документе охранки, «назначенный на вокзале на пост наружного наблюдения не видел его выезда». Правда, из сообщения своего агента Бакинское охранное отделение узнало о его отъезде в тот же день.

18 октября Михаил спешно доносил: «Скорым поездом № 11 в 6 час. вечера Коба выехал в Тифлис на конференцию. Там будет решаться вопрос об издании общего для Кавказа органа «Кавказский пролетарий» и другие связанные с этим вопросы. На этой неделе Коба вернется и сейчас же приступит к постановке техники. Кому перейдет это дело в случае его ареста — неизвестно, поэтому это крайне нежелательно, так как во всех отношениях повредит делу».

С последним соображением своего секретного сотрудника ротмистр Мартынов не мог не согласиться. Должность заведующего Народным домом давала Коберидзе возможность быть в курсе дел социал-демократов, и начальник охранного отделения не хотел терять ценного агента.

Иосиф Джугашвили был еще в пути, когда, опережая его, по проводам прошла телеграмма, уведомлявшая начальника районного охранного отделения о необходимости встречи Кобы «в Тифлисе, с указанием цели его поездки». Но уже на следующий день Мартынов телеграфировал, что «арест Кобы безусловно нежелателен ввиду грозящего провала агентуры и потери освещения предстоящей ликвидации местной организации и ее техники».

Впрочем, такое предупреждение уже не имело смысла. Даже при нетерпеливом желании арестовать Кобу тифлисская охранка не могла. Она вообще не обнаружила его прибытия и, пытаясь организовать поиск революционера в городе, взяла неверный след.

Дело заключалось в том, что еще в конце августа российский Департамент полиции получил агентурную отчетность по городу Баку за июнь 1909 года, в которой упоминался Коба. Рассмотрев информацию, запросом от 20 сентября за подписью М. Борецкого Департамент предложил Кавказскому районному охранному отделению: «сообщить о результатах установки (личности. — К.Р.) бежавшего из Сибири Сосо (кличка Коба) <...>, а равным образом уведомить, какие приняты <...> меры».

Через месяц, 24 августа, начальник Тифлисского ГЖУ А. Еремин дал ответ: «Кавказское районное охранное отделение доносит, что, по сообщению начальника Бакинского охранного отделения, бежавший из Сибири Сосо, кличка в организации Коба, является по установке жителем гор. Тифлиса Оганесом Вартановым Тотомянцем, на каковое имя он имеет паспорт, выданный тифлисским полицмейстером с 12 мая сего года за № 982 на один год».

Таким образом, и в Баку, и в Тифлисе, и даже в Петербурге были уверены, что революционер Коба — это Оганес Тотомянц. И, исходя из этого убеждения, начиная поиск Тотомянца, охранка сделала предположение, что «Коба (Сосо) может проживать у своего шурина, бывшего воспитанника Тифлисской дворянской гимназии Василия Ратиева». Однако усиленное наблюдение за домом 17 Хухуни по Пасанаурскому переулку, в котором проживал дворянин Василий Фаддеевич Ратиев, результатов не принесло. Ничего не дали поиски Тотомянца и в других известных жандармам местах.

Но пока тифлисские филеры разыскивали в многолюдном городе Кобу, а аналитики сыска копались в путанице и неразберихе, выясняя семейные связи Тотомянца и Ратиева, Иосиф Джугашвили завершил участие в общегородской конференции. Напомним, что, как сообщал доносчик ГЖУ, именно на ней он настоял на решении о внедрении членов организации на службу в правительственные учереждения для сбора нужных «для партии» сведений.

Закончив дела, уже перед отъездом из Тифлиса, 12 ноября Иосиф Джугашвили послал письмо за границу, в редакцию «Пролетария». Сообщая о получении писем с конспиративными адресами, он указал, что причиной задержки ответа стали текущие дела и обстоятельства провокации. Не вдаваясь в детали, он отметил, что «теперь все улеглось».

Но принципиальным моментом в содержании его письма стало то, что он снова заявил о несогласии Бакинского комитета с решением об исключении сторонников «отзовизма» из состава членов редколлегии. Он не пытается смягчить свою позицию: «Ваша приписка к нашей резолюции о разногласиях в расширенной редакции «Пролетария»., а также «беседа с петербургскими большевиками еще более убедили нас в неправильной организационной политике редакции». Человек дела, он не считал разногласия принципиальными и не скрывал своей позиции.

Однако он ошибался, полагая, что вопрос с провокаторами вроде бы утратил свою остроту. Во всяком случае, это не относилось непосредственно к нему, и, потеряв след в Тифлисе, охранка почти с нетерпением ждала его возвращения в Баку. 5 ноября Михаил сообщал своим хозяевам: «Коба все еще в Тифлисе... приедет он, вероятно, на следующей неделе», а 12 ноября сексот поспешил донести: «Коба на днях приехал из Тифлиса».

Пожалуй, без этих разбросанных по архивам донесений секретных сотрудников политического сыска царской России и редким их публикациям вообще невозможно, даже хотя бы эскизно, проследить детали дореволюционной работы Сталина. Конечно, сообщения о его «передвижениях» не могут отразить полноту его фактической деятельности. Но даже чернильные следы доносов сексотов позволяют более объективно взглянуть на события, чем многочисленные публикации окололитературных сочинителей, представляющих читателю плоды измышлений, извращенных скудостью собственного воображения.

Осенью 1909 года Бакинское охранное отделение получило сообщение, что «при Бакинском комитете существует финансовая комиссия». Перечислив членов комиссии, сексот сообщал: «Деятельность означенных лиц в активных действиях не проявляется, а всецело только направляется на сбор денег под руководством Семенова (районного фабричного инспектора. — К. Р.). Последний

брал деньги у Ландау, управляющего Балахинскими промыслами Ротшильда, Браиловского, управляющего Московско-Кавказским нефтепромышленным товариществом, Багдатьяна, управляющего техническим надзором в Совете съездов нефтепромышленников, Манчо, директора Нефтяного товарищества».

Конечно, политическая пропаганда требовала средств, и Джугашвили находил способы их изыскания. Впрочем, в том, что деньги на пропаганду и революционную деятельность бакинские большевики получали у «капиталистов», не было ничего парадоксального.

Между тем аналитики сыска уже стали подходить к идентификации личности руководителя бакинских революционеров. 1 декабря 1909 года Тифлисское охранное отделение сообщило в Тифлисское ГЖУ: «Сосо (Коба), упомянутый в записке вверенного Вам районного охранного отделения от 9 ноября за № 14536, известен как видный социал-демократ, по установке в Баку он значится как житель г. Тифлиса О.В. Тотомянц. В охранном отделении имеются агентурные сведения, что Коба (Сосо) есть И.В. Джугашвили (выписка агентурных сведений от 25 ноября № 10790). Точно выяснить личность Кобы (Сосо) не представилось возможным»

Подпольщики тоже принимали меры по нейтрализации провокаторов в своих рядах. Участница событий того времени Г. Варшамян приводит в воспоминаниях эпизод, когда, встретив Джугашвили на улице, работник охранного отделения сказал: «Я знаю, что вы революционер или социал-демократ (я не знаю, как он сказал), вот возьмите список, сюда включены товарищи, которые в ближайшее время должны быть арестованы». В списке было 35 человек. В связи с этим на экстренном совещании Бакинского комитета была проведена ротация тех членов, которые оказались в списке.

Безусловно, в действительности передача информации произошла не столь «примитивно». И, конечно, секретарь Бакинского комитета, получив информацию от работника охранки, сочувствующего революционерам, не мог сказать об этом открыто. Но такая информация ему поступала. По словам рабочего И.П. Вацека, кассира Бакинского комитета РСДРП, когда появились сведения о связях с охранкой заведующего Народным домом Михаила Коберидзе, Иосиф Джугашвили «явился к нему и потребовал назвать тех лиц, которые были им провалены».

То, что подполье имело свою контрразведку для борьбы с провокаторством и противостояния карательным службам, являлось закономерным элементом революционной деятельности. И имен-

но успешное разоблачение провокаторов станет причиной ареста самого Иосифа, о чем речь пойдет ниже. Большевики Баку применяли в своей деятельности как нелегальные приемы борьбы, так и легальные возможности. Использование для пропаганды легальных учереждений, клубов, потребительских кооперативов и особенно промыслово-заводских комиссий, Иосиф Джугашвили отмечал в «Письмах с Кавказа», опубликованных за подписями «К.С.» и «К.Стефин» 13 февраля 1910 года в центральной большевистской газете «Социал-демократ».

Он писал, что положение в Баку выгодно отличается от такового в других частях России: «Ввиду некоторых специфически бакинских условий на промыслах (некоторая возможность собираться, не вполне уничтоженная администрацией; существование промыслово-заводских комиссий). Через них наша организация получает возможность... влиять на всю массу нефтяных рабочих».

«Правда, — признает он, — значение комиссий теперь не так велико, ибо с ними не считаются больше нефтепромышленники, но с комиссиями считаются рабочие, а это для нас важнее всего». Объединие рабочих, занятых по специфике труда в бурении, добыче, нефтеперегонке, механических работах и т.д., отмечал Джугашвили, «диктуется условиями борьбы». Это позволяло проводить локальные забастовки на отдельных производствах без полной остановки предприятий.

В отличие от остальной части России, где в результате спада революционной волны рабочее движение перешло в пассивную фазу, в Баку продолжали действовать профсоюзы, советы уполномоченных, в которых активную роль играли большевики. Г.К. Орджоникидзе позже вспоминал: «В то время как по всей России господствовала черная реакция, в Баку заседал настоящий парламент. В этом парламенте открыто разрабатывались все требования бакинских рабочих, развертывалась нашими ораторами вся наша программа-минимум».

Пока специалисты карательных ведомств предпринимали шаги для установления настоящего имени Кобы, его идеи по восстановлению партии стали приобретать реальные формы и на уровне ее руководства. 2—23 января 1910 года в Париже состоялось заседание Пленума ЦК РСДРП, на котором было принято решение о пополнении состава Центрального комитета и создании Русского бюро.

Таким образом, предложения и мысли Иосифа Джугашвили по

организации социал-демократического центра в России, высказанные в его статье о кризисе в партии, и резолюция Бакинского комитета от 2 августа 1909 года становились ближайшими задачами лидеров большевизма. Его позиция, сформулированная им еще пять месяцев назад, была подтверждена Бакинским комитетом и в новом решении.

В резолюции БК от 22 января «О политической агитации и фактическом сплочении партии» отмечалось: неспособность противопоставить что-либо серьезное систематической травле со стороны «либералов» роняет партию в глазах рабочих, нанося этим «ущерб интересам социал-демократии». Речь идет о «жизни и смерти партии», подчеркивали бакинцы.

Теперь их требования звучали почти ультимативно: «1) перемещение (руководящего) практического центра в Россию; 2) организация связанной с местами общерусской газеты, издающейся в России и редактируемой практическим центром; 3) организация в важнейших центрах рабочего движения местных органов печати (Урал, Донецкий бассейн, Петербург, Москва, Баку и т.д.)».

По существу, резолюция бакинцев уже в практической плоскости сжато повторяла основные тезисы, высказанные Иосифом Джугашвили в статье «Партийный кризис и наши задачи». На этот раз Бакинский комитет требовал для обсуждения «вышеупомянутых вопросов» не созыва конференции большевиков, а проведения «общепартийной конференции».

Но, поддержав план проведения конференции, предложенный ленинской газетой «Пролетарий», резолюция Бакинского комитета настаивала, что к участию в ней «должны быть привлечены... представители от действующих и действительно существующих нелегальных организаций, причем главное внимание должно быть обращено на крупные центры, где сосредоточены громадные массы пролетариата».

Это были все те же звенья политики, направленной на преодоление кризиса и возрождение партии как действительно боевой организации. Призывая к консолидации, к отказу от политики крайностей, Иосиф Джугашвили и его сторонники решительно отвергали претензии эмигрантских кругов представлять пролетариат России и возражали против «особого представительства от групп, работающих в легальных организациях», где преобладали меньшевики-ликвидаторы.

Постановка таких вопросов была законна. И не только потому, что у людей, действующих в реальном подполье и рисковавших в политических перипетиях своей головой, не могли не появиться возражения. Действительно опиравшиеся на пролетарские массы бакинцы возражали против того, чтобы «особое представительство» интересов пролетариата России получали интеллигенты.

Безусловно, не случайно, что именно в марте 1910 года Иосиф Джугашвили написал прокламацию «Август Бебель, вождь германских рабочих». Иронизируя над типично снисходительным отношением интеллигентов к рабочим, автор прокламации подчеркнул пролетарское происхождение вождя немецкого пролетариата, который был «простым токарем».

Прокламация указывала: «Его громовые речи в германском парламенте, бичующие затхлых либералов, пригвождающие к позорному столбу «имперское правительство», его многолетняя деятельность в профессиональных союзах — все это говорит за то, что Бебель как верный страж пролетариата появлялся везде, где только кипела борьба, где только нужна была его пролетарская энергия». Прокламация завершалась пожеланием появления русских Бебелей.

Несомненно, что люди, работавшие в подполье, лучше, чем российские эмигранты, знали нужды и чаяния рабочих империи. Требуя поворота от абстрактных дискуссий к действительной работе — разрыва с «гостями партии» из интеллигентов и настаивая на перенесении центра движения из-за границы в Россию, Иосиф Джугашвили призывал к созданию действительно рабочей партии. Массовой партии нового типа.

В конечном итоге требования «бакинской фронды» получили свое осуществление, но для завершения этого процесса потребовалось время. Впрочем, очевидный отрыв эмигрантских лидеров от подполья и фракционный разброд уже не оставляли Ленину ничего иного, как встать на позиции бакинцев. Вскоре после Пленума для практического решения этого вопроса из-за границы в Москву был направлен В.П. Ногин (Макар). Ему поручалось «организовать часть ЦК», которая будет работать в России.

Правда, первоначально предполагалось, что в «русскую часть» должны войти также три представителя меньшевиков, но, как вспоминал М.И .Фрумкин, «эта тройка категорически отказалась вступать в грешную деловую связь с большевиками». Встретив категорический отказ, Ногин и Фрумкин решили утвердить состав русской части ЦК из пяти человек в составе: В.П. Ногин, И.Д. Дубровинский, И.В. Джугашвили, Р.В. Малиновский и В.П. Милютин.

«Сталин, — писал позже Фрумкин, — был нам обоим известен как один из лучших бакинских работников. В.П. Ногин поехал в Баку договариваться с ним». Может возникнуть впечатление, что введение Джугашвили являлось лишь инициативой Ногина и Фрумкина. Конечно, это не так. Такой важный вопрос, как членство в руководстве ЦК, не мог решаться без прямого согласования с Лениным.

Визит Ногина был зафиксирован Бакинским ГЖУ, которому агент «Дубровин» сообщил: «14—15 марта в Балаханах и Баку находился член ЦК РСДРП, интеллигент, работал летом 1906 года в Бакинской организации под кличкой «Макар»... Цель приезда его заключается главным образом в том, чтобы объединить работавшие самостоятельно фракции социал-демократов, большевиков и меньшевиков».

Считается, что поездка Ногина закончилась безрезультатно, но то, что позже Иосиф Джугашвили был введен в состав ЦК без формальных процедур — практически заочно — свидетельствует, что предварительное согласование этого вопроса все-таки состоялось. Правда, из-за последовавшего вскоре ареста официальное закрепление решение получило лишь после его освобождения из ссылки.

Оглавление