Глава 8

Зима в Урицке

Сентябрь 1941 года — март 1942 года

Сентябрь — ноябрь 1941 года

Начало блокады Ленинграда совпало с переброской большей части группы армий «Север» на центральный фронт, где она приняла участие в наступлении на Москву. Получив передышку под Ленинградом, русские перегруппировали войска и предприняли ряд контратак, пытаясь разорвать кольцо блокады.

8 октября Красная Армия организовала наступление танковых частей, поддерживаемых пехотой, на позиции вермахта в Урицке. Оно было осуществлено силами 50 танков, включая бронемашины КВ-1 и КВ-2, только вышедшие из цехов ленинградского танкостроительного завода. Одновременно с этим противник предпринял высадку десанта примерно в пятнадцати километрах к западу от Петергофа.

Когда советские танки достигли линии фронта, большая их часть была уничтожена немецкими противотанковыми орудиями и пехотинцами. Однако несколько русских бронемашин сумели прорвать нашу линию обороны и двинулись в направлении Урицка по Прибрежной улице, протянувшейся между утесом и кромкой воды Финского залива.

Выступая в роли корректировщика огня, я находился в одном из бункеров все еще не завершенной линии оборонительных сооружений и услышал звуки мощного артиллерийского обстрела примерно в полукилометре от меня. С присущим мне любопытством я устроился на вершине утеса, откуда с высоты 50 метров мог наблюдать за ходом боя. Добравшись до моего наблюдательного пункта, рядом со мной разместилась батарея, состоявшая из двух немецких 88-мм зенитных орудий. Хотя они предназначались для поражения воздушных целей, их конструкция позволяла также вести огонь горизонтально.

Вскоре внизу показались семь танков KB-1 и КВ-2, за которыми следовали пехотинцы, державшиеся на близком расстоянии от них. Затем появилось еще несколько советских танков чешского производства Т-35.

Тем временем зенитные расчеты быстро подбили ведущий танк. Остальные бронемашины, не имевшие пространства для маневра и не способные поднять вверх свои орудия, оказались в беспомощном положении. В течение 20 минут зенитные орудия один за другим подбили русскую бронетехнику, попавшую в ловушку на улице.

Под пулеметным огнем немецких солдат советские танкисты и пехотинцы попытались скрыться. Наши саперы, зашедшие им в тыл, устроили взрывы на дороге, отрезая им путь к отступлению. Тогда самые отчаянные из русских попрыгали в воду, однако вплавь вернуться к своим удалось лишь немногим. На следующий день остатки советских войск в Урицке и Петергофе были уничтожены. Потери Красной Армии составили 35 танков, 1369 убитых и 294 пленных.

Позднее русские значительно усилили роль танковых войск в своих наступательных операциях. Чтобы справиться с этой угрозой, во всех немецких дивизиях разработали несколько вариантов противодействия. Например, каждый полк был оснащен противотанковой ротой, имевшей скорострельные артиллерийские орудия. Несмотря на то что им обычно удавалось справиться с вражеской бронетехникой, в крайних случаях использовалась дивизионная артиллерия.

Как продемонстрировал бой на Прибрежной улице, 88-мм зенитки оказались самым эффективным противотанковым оружием. Правда, использовались они редко, лишь в экстремальных ситуациях.

После танкового наступления русских, когда возникло кратковременное затишье в боях, обер-фельдфебель Элерт провел с нами, небольшой группой солдат из взвода связи, экскурсию по недавно захваченному Петергофу и показал дворец эпохи русских царей, неподалеку от которого пытался высадиться десант Красной Армии. В это время и дворец, и его окрестности оставались целы, не пострадав в дни недавних боев.

Мы прошли по просторным красивым залам, где почти полностью отсутствовала мебель. В одной из комнат Элерт увидел пианино и, сев на табуретку, начал играть. Играл он прекрасно, мы до этого даже не подозревали о его великом таланте. Мы с восторгом и удивлением слушали в его исполнении прекрасные образцы классической музыки. Через огромные окна в комнату струился яркий солнечный свет. Было невозможно представить себе, что когда-то за этим пианино сидел русский царь, а его окружали члены его семьи и придворные.

Закончив свое виртуозное представление, Элерт открыл крышку пианино и извлек оттуда несколько листов нотной бумаги. Показав нам свою находку, он сложил листы несколько раз и спрятал этот сувенир в карман.

1 октября я получил звание обер-ефрейтора и постоянную должность корректировщика огня, что означало усиление моего взаимодействия с командиром роты. В начале ноября обер-лейтенант фон Кемпски, который заслужил наше уважение еще в дни оккупационной службы в Бельгии, получил назначение в штаб дивизии.

Его сменил лейтенант Мюнстерманн, который, к счастью, серьезно не пострадал от шока во время артобстрела на берегу Плюссы, о котором я рассказывал ранее.

В середине октября стало холодно. Земля замерзла, и уже выпал снег. Примерно в это время мы смогли перебраться из нашего временного жилья в более прочные тыловые блиндажи, вырытые пехотинцами и саперами. Если блиндажи непосредственно на передовой давали нам дополнительную защиту и служили оборонительными опорными пунктами, то блиндажи в тылу служили нам зимними квартирами в Урицке.

Строя наши жилища за линией фронта, саперы следовали стандартной строительной технологии. Вырыв в земле яму глубиной по пояс площадью 15 квадратных метров, они возводили бревенчатые стены и потолок и присыпали крышу землей. Несмотря на то что при обстреле советской артиллерии и прямом попадании такая крыша вряд ли смогла бы защитить нас, эти укрытия хотя бы немного спасали нас от зимних холодов.

В Урицке по причине моей должности корректировщика огня мне приходилось проводить три четверти времени в разных блиндажах, расположенных вдоль всей передовой. В отличие от тыловых они представляли собой обычный крытый окоп с наблюдательной щелью. Когда выпадало много снега, мы насыпали его стеной на передовой перед блиндажами, чтобы по возможности скрыть свои передвижения от врага.

Если на передовой возникало затишье, я возвращался по два раза в день обратно в тыл. В наших тыловых блиндажах с земляным полом и стенами имелись лишь койки, стол и железная печка. Наши жилища были примитивны, но позволяли вполне уютно устроиться в них четырем-шести солдатам. Поскольку гаубицы 13-й роты располагались лишь в четверти мили от передовой, мои друзья Шютте и Зауке, которые теперь служили в артиллерийских расчетах, смогли поселиться вместе со мной и еще одним товарищем в нашем блиндаже. В подтверждение нашего ветеранского статуса в роте мы укрепили над входом табличку с надписью «Четыре старых мешка». Естественно, что мы пытались проводить большую часть свободного времени вместе с пятью-шестью другими нашими товарищами, знакомыми нам еще по Люнебургу.

Когда наступало затишье, наш блиндаж превращался в место для отдыха, сна, приготовления горячей пищи, игры в карты, чтения и написания писем. Он становился своего рода святилищем, позволял снять напряжение от изматывающего напряжения боев.

В ноябре 1941 года, сразу после того, как мы заселили наши новые жилища, начались свирепые холода, каких в Германии мы не знали.

В следующие месяцы ударили морозы с такими низкими температурами, что раненые с обеих сторон погибали от переохлаждения прежде, чем их успевали отвезти в тыловые госпитали. По моим оценкам, в первые зимние месяцы в России примерно треть потерь была вызвана сильными морозами. От холодов погибло также много наших раненых солдат группы армий «Центр», участвовавших в сражении под Москвой.

От низких температур отказывало и оружие, и техника. Если из оружия не стреляли регулярно и не предохраняли его от холода, то смазка попросту замерзала. Мои товарищи рассказывали мне, что собственными глазами видели, как застывали моторы машин. В связи с этим неизбежно возникали проблемы со снабжением, что иногда приводило к сокращению пайков до половины буханки хлеба на сутки. Хотя это было очень мало, мы знали, что жители окруженного нами Ленинграда получают хлеба еще меньше.

Вышеназванные проблемы привели к тому, что мы с опозданием примерно в полтора месяца получили зимнее обмундирование. Для выполнения боевых заданий по корректировке огня на передовой мне нужен был зимний камуфляжный костюм. К счастью, я одним из первых получил белую каску, белую накидку, белую шинель и белые штаны еще до наступления свирепых холодов.

Когда выпал глубокий снег примерно 30 сантиметров толщиной, мне стало проще передвигаться на лыжах между передовой и нашими тыловыми блиндажами. Кроме того, так было проще скрываться от огня русских снайперов.

Снайперы размещались в больших количествах в многоэтажных домах на окраине Ленинграда, находившихся на расстоянии мили от Урицка. Кстати сказать, они были лучше обучены и экипированы, чем снайперы вермахта, которые считали советские винтовки более эффективными и предпочитали трофейное советское оружие своему, немецкого производства. Когда мне в руки попалась такая снайперская винтовка и я смог опробовать ее, меня поразила ее точность.

Точность снайперского огня означала, что количество убитых из этих винтовок по сравнению с числом раненых было намного выше, чем количество убитых из другого вида оружия. Наши каски неплохо защищали от скользящих выстрелов пуль и шрапнели, но не выдерживали прямого попадания. Имея рост шесть футов, я быстро научился сгибать голову и стремительно передвигаться по особо опасным участкам передовой.

Несмотря на то что в Урицке для нас особую угрозу представляли вражеские снайперы, мы также несли высокие потери от артиллерийского огня противника. Артиллерия Красной Армии отличалась высокой точностью и по своей мощи не уступала артиллерии вермахта.

Еще одну опасность представляли для нас русские пулеметы. Они использовали главным образом разрывные пули и поражали цель даже на расстоянии полутора километров. В отличие от орудийных выстрелов узнать местоположение врага или определить степень угрозы по свисту пулеметных пуль было невозможно. Если вы слышите свист пуль, пролетающих у вас над головой, то вы в безопасности. Если же не слышите, то вы ранены или убиты.

Обморожения или переохлаждения мы боялись так же, как и советского оружия. Скользя по снегу на лыжах между передовой и тылом, я постоянно находился в движении и не так сильно подвергал себя воздействию холода, однако все равно однажды не избежал обморожения. Вернувшись как-то раз в наш блиндаж, я понял, что не чувствую больших пальцев ног. Сняв обувь, я увидел, что мои ступни побелели от холода, а пальцы полностью утратили чувствительность.

Меня предупреждали не обрабатывать обмороженные места горячей водой, и я решил вместо горячей воспользоваться холодной. Выйдя наружу, я стал медленно поливать ноги холодной водой и массировать большие пальцы. Я испытал жуткую боль, однако спустя двадцать минут кровообращение постепенно вернулось. Менее удачливые солдаты теряли от морозов пальцы рук и ног. Я думаю о том, что опоздай я вернуться в тепло хотя бы на час, я лишился бы пальцев ног.

Однажды вечером, возвратившись из караула, я обнаружил, что в нашем блиндаже устроили вечеринку по поводу того, что к нам в гости заглянул наш давний товарищ из другой дивизии. Тут же был открыт запас коньяка.

Ко времени моего возвращения они успели опрокинуть каждый по шесть рюмок и потребовали, чтобы я выпил «штрафную». Пришлось подчиниться. Затем мы продолжили попойку, и я в конечном итоге здорово напился. На следующее утро все проснулись с сильной головной болью. Такова была расплата за кратковременное забытье во время боев.

Ноябрь 1941 года — март 1942 года

Когда я служил корректировщиком огня, меня постоянно сопровождал солдат из взвода связи, потому что мое знание азбуки Морзе было крайне ограниченным. Он передавал по телеграфу сведения о местонахождении цели артиллерийским расчетам, располагавшимся примерно в миле от нашего блиндажа. Когда я выкрикивал «еще пять!», это означало, что следует подкорректировать цель и перенести ее на пять метров вперед. Из фразы «десять вправо!» следовало, что необходимо сдвинуть ее вправо на десять метров. Связист передавал эти мои поправки артиллеристам.

Если мы удерживали какую-нибудь позицию более одного дня, как это было в Урицке, то наша рота обычно устанавливала полевую телефонную линию, ведущую в мой блиндаж. Она была столь же надежна, как и телеграфная линия, и позволяла напрямую давать указания орудийным расчетам. Хотя у нас были радиопередатчики, мы редко пользовались ими из боязни быть перехваченными русскими связистами.

Перебираясь на новую позицию, я тщательно изучал местность по карте, чтобы определить направления возможной атаки советских войск. После этого я просил наших артиллеристов сделать пробный выстрел по координатам цели. Вторым выстрелом цель уточнялась окончательно. Затем я просил их назвать цель позицией «А» для более быстрой реакции при начале атаки. Назывались и другие позиции — «В», «С» и так далее. Иногда вместо букв использовались имена собственные.

Далее я произносил такую фразу: «Позиция «А», пять выстрелов, два орудия!» Когда враг стрелял один раз, мы понимали, что ведется такая же пристрелка цели. Вскоре вся ничейная земля превращалась в огромную смертоносную зону предварительной пристрелки.

Главная обязанность корректировщика огня, занявшего наблюдательный пост, — внимательно следить за всеми перемещениями противника и сообщить в подобном случае командиру роты. Он также должен по возможности быстро предупредить артиллеристов о готовности к бою.

В относительно активных боевых действиях, вроде тех, что разворачивались в Урицке, орудийному расчету требовалось всего две минуты, чтобы подготовить пушку и дать залп в том случае, если я не смог заранее предупредить их и сообщить координаты цели. Если бои носили прерывистый характер, артиллеристы чаще находились в своих блиндажах, чем возле орудий. В таких обстоятельствах время подготовки к выстрелу составляло четыре минуты. После начала обстрела или после получения предупреждения корректировщика снаряд попадал в цель примерно через тридцать секунд.

Во время атаки противника корректировщик огня должен одновременно выбирать количество и тип орудий и снарядов для правильного руководства огнем и быстрого и эффективного отражения атаки противника. Хотя во многом это вопрос военной науки, его действия в известной степени можно назвать и высоким искусством.

Во время продолжительных боев противники ведут плотный, но кратковременный заградительный огонь для уничтожения вражеских позиций. В отличие от Первой мировой войны, когда такой обстрел велся несколько дней или даже недель подряд, артиллерийские сражения на Восточном фронте велись снарядами меньшего калибра, которых использовалось в количественном отношении гораздо меньше. Обычно артобстрел продолжался не более двадцати минут, однако иногда мог длиться и целый час. В это время солдаты оставались в укрытии в окопах или блиндажах.

Как только начинался заградительный огонь по тылам противника, было очень важно занять оборону для отражения наступления вражеской пехоты. Чаще всего нам удавалось отбить атаки русских раньше, чем они успевали внедриться в наши оборонительные позиции. В некоторых случаях они достигали передовой и вынуждали нас отступить, однако мы быстро предпринимали контратаку силами резервов и отвоевывали свои прежние позиции. Благодаря прекрасным действиям нашей фронтовой разведки под Урицком, красноармейцы редко заставали нас врасплох.

За время позиционной войны на фронте под Ленинградом количество войск немцев и русских было примерно равным, хотя частям Красной Армии недоставало нашего опыта, подготовки и уровня руководства. Противники постоянно совершали многочисленные разведывательные вылазки и более продолжительные атаки боем для прощупывания оборонительных позиций друг друга, а также захвата «языков». Занимаясь корректировкой огня и постоянно бывая на передовой, я постоянно оставался начеку, зная, что являюсь лакомой добычей для русских фронтовых разведчиков.

Если я замечал бойцов Красной Армии на открытом пространстве, то немедленно сообщал об этом в тыл и пытался направить на них огонь наших орудий. Наши тяжелые орудия имели большое преимущество над пулеметами, которое заключалось в их дальнобойности. Одними пулеметами остановить натиск врага было невозможно, он мог подойти очень близко к нашим позициям.

Когда наши части проводили разведку боем, мы были готовы в любую секунду открыть огонь, чтобы прикрыть их возможное отступление. Помимо прощупывания мощи советской обороны и захвата пленных, такие вылазки позволяли определить местонахождение артиллерийских орудий противника. При помощи подслушивающих устройств это делала специальная группа, дававшая нам возможность нанести мощный и точный удар по врагу.

Вскоре после Рождества Шютте пожаловался мне, что ему надоела монотонная служба в составе орудийного расчета. Одной холодной ночью мы решили совершить вылазку на занесенную снегом ничейную землю. Вооруженный одним лишь автоматом МР-40 и килограммом динамита, Шютте сумел проскользнуть мимо советских часовых и подползти к вражескому блиндажу. Забросив динамит в амбразуру, он крикнул: «Получайте ваш хлеб!»

Он повторил такую вылазку по меньшей мере еще один раз. Во втором случае я даже слышал взрыв динамита. То, что началось как несанкционированный поступок, вскоре получило одобрение начальства. По его рекомендации и по моей подсказке Шютте позднее наградили одним из высших орденов рейха — Золотым крестом.

Нам было хорошо известно бедственное положение с продуктами питания в Ленинграде. Мы часто обсуждали эту тему и всерьез опасались того, что городские власти погонят женщин и детей прямо на наши позиции. Стрелять в безоружных гражданских было бы немыслимо. В таком случае я бы просто накормил этих несчастных и отпустил обратно, убедившись в том, что противник в их числе не стал засылать к нам в тыл мужчин призывного возраста.

Примерно в то же время наша разведка узнала, что Красная Армия собирается запускать на наши позиции собак, обвешанных динамитом, специально обученных для подрыва нашего транспорта. Динамит должен был взрываться при помощи радиосигнала, который ловился антеннами, привязанными к спине животного, и приводил в действие взрыватель.

Несмотря на то что таких собак у русских было крайне мало, начальство приказало нам отстреливать всех животных, приближавшихся к нашим позициям. Это был крайне неприятный приказ для большинства из нас, но мы были вынуждены его выполнять. Со временем война ожесточает человеческие сердца и заставляет совершать зверские поступки, о которых вы даже не помышляли в мирной жизни.

В начале 1942 года к нам на передовую прибыл журналист немецкоязычной газеты, издававшейся в столице Эстонии. Он побеседовал с несколькими солдатами и когда попросил разрешения сфотографировать меня, то я согласился. К моему великому удивлению, 2 апреля 1942 года моя фотография появилась на первой странице «Ревалер Цайтунг». Ее сопровождала такая подпись: «Этот немецкий солдат, которого можно увидеть в окопах, молод, энергичен и уверен в победе». Хотя я с юмором воспринял эти слова, они тем не менее точно отражали высокий моральный дух, который мы испытывали в те далекие дни.

В начале марта командование группы армий «Север» приказало нашей дивизии начать подготовку к передислокации. Через пару дней ночью мы оставили наши позиции, которые тут же заняли полицейские части. В них входили офицеры полиции, добровольно пожелавшие служить в пехотной дивизии и дивизии войск СС, в составе которой были добровольцы из Швеции, Норвегии и Дании.

Скандинавы в своей массе отличались высоким ростом. Их головы были видны над сугробами, наваленными перед окопами, и они часто делались добычей советских снайперов. Еще до ухода из Урицка мы узнали, что в первый же день на передовой погибло около десятка солдат из этих стран. Это послужило им хорошим уроком, и они по достоинству оценили меткость русских снайперов.

Когда мы покидали Урицк, наша уверенность в скорой победе заметно пошла на убыль. Нам стало ясно, что война в России затянется надолго. Тем не менее я по-прежнему считал, что победа над Россией — дело решенное, это лишь вопрос времени.

Урицк был зоной боевых действий, почти полностью покинутой обитателями. Однако около сотни гражданских жителей там еще оставалось, по преимуществу женщины и дети. Они держались от нас на расстоянии, но не проявляли видимой враждебности к нам. Движимый любопытством и желанием ближе узнать быт русских, я решил побывать в одном из домов. Я попал в маленький чистый домик, где при помощи жестов сумел пообщаться с его жильцами. Хотя после этого русские, по всей видимости, стали более человечно относиться ко мне, их истинные чувства к немцам скрывались под маской невозмутимости.

Несколько русских военнопленных и одна местная девушка работали на нашей ротной кухне, размещавшейся в тылу, в двух-трех километрах от передовой. Неудивительно, что у девушки завязались романтичные отношения с кем-то из наших поваров. Военные правила запрещали подобное общение с местным населением, в основном из опасений, что оно может шпионить в пользу советских войск.

Хотя это была настоящая романтическая связь, о которой мне было известно из первых рук, в нашем полку я знал солдат, которые пользовались хроническим голодом местных молодых женщин для удовлетворения своих сексуальных потребностей. Захватив буханку хлеба, они отправлялись за пару километров от линии фронта, где за еду получали желаемое у голодных русских женщин и девушек.

Я слышал байку о том, как один особенно бессердечный солдат в ответ на требование об «оплате» отрезал женщине лишь пару ломтей хлеба, а остальное оставил себе. Большинство немецких солдат и офицеров не одобряли подобное поведение, но мне не известен ни один случай наказания за такой проступок.

Достаточно трудно объяснить тот факт, что большинство из нас не испытывали сильного желания вступать в интимные отношения с местными женщинами, типичного и нормального для молодых здоровых мужчин. Вполне естественно, что в качестве объяснения был в ходу такой слух: наши повара по тайному приказу начальства подмешивают нам в пищу какое-то средство, отбивающее сексуальные желания. Хотя такое было вполне возможно, истинное объяснение нашего низкого либидо до сих пор остается для меня загадкой.

После того как был преодолен кризис первой зимы в России, снабжение продовольствием на Восточном фронте оставалось стабильным в течение всей войны. Во время тяжелых боев или на марше квартирмейстер нашей роты снабжал нас исключительно консервами с тунцом, сардинами, селедкой или колбасой, а также галетами или хлебом, который мы хранили в особом мешочке, цеплявшемся к поясному ремню.

В дни позиционной войны нам из обоза доставляли продукты и почту, которые раздавали по блиндажам. Обычно из ротной полевой кухни приносили бачок с горячим супом и доброй порцией колбасы, говядины или свинины с картофелем. Из дивизионной пекарни доставлялись круглые караваи черного хлеба, а также масло и изредка сыр, предназначавшиеся для завтрака. Квартирмейстер нередко баловал нас и шоколадом. Поскольку натуральный кофе был редкостью, мы обычно пили так называемый эрзац-кофе.

Кормили нас в основном сытно, но достаточно однообразно. В иных обстоятельствах нам давали дополнительные пайки, чтобы скрасить неприхотливую солдатскую еду. Зимой мы регулярно получали порцию водки. На Рождество и Пасху каждому доставалась бутылка коньяка, которую мы растягивали на три-четыре дня. У раненых в тыловых госпиталях, идущих на поправку, еда была вкуснее и разнообразнее — ростбиф, жареная свинина, курятина или вареная колбаса.

Даже если нам удавалось разжиться дополнительно картофелем или мясом, чтобы немного разнообразить рацион, мы ничего не могли приготовить сами, потому что у нас не было никакой кухонной утвари. В таких случаях мы передавали найденное нашему ротному повару, чтобы тот приготовил что-нибудь для нас.

В редких случаях нам удавалось отыскать кое-какие продукты, которые не требовали приготовления. Хотя большая часть русских домов сгорела дотла, мы как-то нашли в погребе заброшенного дома бочку маринованных помидоров, которыми лакомились несколько дней.

По мере того как война принимала позиционный характер, возникала проблема санитарии и гигиены, и первейшей необходимостью являлось сооружение уборной. Простейший солдатский нужник представлял собой несколько досок с отверстиями, положенных на яму.

В известном смысле наши позиции, проходившие по окраине города, имели некие преимущества, потому что там можно было найти пусть скромное, но все-таки жилище. В некоторых трехэтажных деревянных домах в Урицке даже имелись уборные. Однако они имели одну особенность. Вместо канализационных труб использовались узкие деревянные желоба, находившиеся внутри стен. Нечистоты с шумом сливались вниз, и каждый раз, когда кто-то пользовался уборной, это было слышно во всем доме.

Полагая, что найду приятную альтернативу нашим солдатским нужникам, я как-то раз воспользовался такой уборной. На следующий день я обнаружил неприятные последствия такого «визита». У меня отчаянно зачесалось в паху. Стало ясно, что люди, посещавшие эту уборную, «награждали» друг друга различными заболеваниями. Отличавшаяся по размеру от платяной вши, лобковая вошь была практически невидима и причиняла жуткое неудобство. Смущенный мыслью о том, что товарищи посчитают, что я подхватил это удовольствие у кого-то из местных женщин, я выбрил себе лобок, но чесотка продолжалась. Будучи не в силах далее терпеть эти муки, я обратился к врачу, выдавшему мне специальную мазь. Ее применение вызывало болезненное жжение, однако через неделю избавило меня от мерзких паразитов.

Соблюдать личную гигиену приходилось с великими трудностями, да и тогдашние ее военные стандарты были гораздо ниже современных. Нам лишь изредка удавалось соорудить что-то вроде ванны или душа или искупаться в речной или озерной воде. Чаще всего мы мылись с помощью небольшого количества воды и куска мыла примерно раз неделю, да и то, если бои прекращались. Зубной щетки у меня не было, и я чистил зубы, намазав палец зубной пастой. Это делалось один-два раза в неделю. Брился я не часто, через неделю.

Зелено-серый мундир вермахта, состоявший из кителя и штанов, носился поверх нижней рубашки и кальсон из хлопка. Среди деревьев или кустарника мы легко сливались с окружающим пространством, однако на открытых пространствах полей мы смотрелись, как силуэты верблюдов над горизонтом пустыни.

Мы также носили носки и кожаные сапоги. Несмотря на то что мундиры и сапоги отличались прочностью, дивизионным квартирмейстерам все равно приходилось выдавать нам новое обмундирование два раза в год, когда старое снашивалось. В 1941 году мне выдали штаны для верховой езды, сшитые из более плотного материала, а также пару кавалерийских сапожек высокого качества. Согласно правилам вермахта офицеры должны были покупать форму, однако получали отрез материала в виде вещевого довольствия, благодаря чему цена обмундирования существенно снижалась.

Солдатская форма в целом была пригодна для ношения в разных климатических условиях, однако никак не подходила для тех холодов, которые мы испытали в Урицке. После того как суровой зимой 1941/1942 года мы получили утепленную белую форму, стало ясно, что она не слишком согревает в свирепые русские морозы.

Имея только два комплекта обмундирования, мы старались при первой же возможности устроить стирку. От ношения одного и того же нижнего белья по две-три недели подряд солдаты почти постоянно мучились от болезненных расчесов, вызываемых укусами вездесущих платяных вшей, не боявшихся даже сильных морозов. Мы видели их и постоянно чувствовали присутствие этих несносных созданий. Снимая одежду, мы уничтожали паразитов, но избавиться от них полностью не представлялось возможным. Однако в отличие от солдат Первой мировой войны, нас не слишком беспокоили крысы.

В такой стрессовой обстановке было неудивительно, что три четверти солдат курили. Хотя в юности я никогда не баловался сигаретами, во время боев в России я тоже пристрастился к табакокурению. Порция табака, выдаваемого нам, была ничтожно мала, и поэтому сигареты стали своего рода валютой. Их меняли на еду или играли на них в карты.

Азартные игры представлялись мне глупостью, но я все-таки порой составлял своим товарищам партию, когда они садились играть в карточную игру «скат». Курение, выпивка или азартные игры и прочие формы отдыха давали возможность на время забыть о тяготах войны.

Главным образом мы развлекали себя сами, однако вермахт иногда устраивал для нас развлекательные мероприятия в тылу. Примерно два раз в год нам давали увольнительную и отпускали с передовой, в зависимости, разумеется, от боевой обстановки. Главным местом отдыха такого рода в Ленинградской области был Красногвардейск. Хотя он находился всего в 15–25 километрах к югу от Урицка, я лишь раз провел в нем целые сутки.

Для нас в Красногвардейске организовывались футбольные матчи между командами разных дивизий и прочие спортивные состязания, однако не все солдаты были большими любителями спорта, и многие из них пытались провести увольнительную в обществе местных женщин. Армейские бордели для этих целей не организовывались, однако руководство привозило «для развлечения войск» женщин из Германии. Ходили слухи о том, что на базы люфтваффе из стран оккупированной Европы регулярно на двух транспортных «юнкерсах» привозили женщин для сексуальных утех наших летчиков. Мне не хотелось в Красногвардейске заниматься подобными вещами, и я сходил на немецкое кладбище и посетил местный театр, в котором показывали эстрадное ревю.

Хотя во время войны в России нам не хватало радиоприемников, после того как мы поселились в блиндаже, у нас появилась возможность часто слушать «Народный концерт» и другие музыкальные программы из Германии, которые транслировались для немецких солдат, находившихся на фронте. Иногда мы подпевали популярным мелодиям вроде «Лили Марлен» или «Эрики». Они напоминали нам о доме и наших девушках, которые ждали нас на родине. Во время редких религиозных служб мы пели песни «Собираемся вместе» и «Могучая крепость наш Господь», дававшие нам душевное успокоение.

Несмотря на то что на пряжках армейских поясных ремней была выгравирована фраза «С нами Бог», религия и вера никогда не играли особой роли в жизни немецких солдат в годы войны. У нас были дивизионные священники, однако солдаты видели их лишь во время нечастых религиозных служб или находясь в тылу, в госпитале, когда начинали выздоравливать. Хотя священники иногда устраивали массовые молебны перед большими сражениями, я знал, что молились лишь немногие солдаты. Если бы вера играла большую роль в жизни немецких солдат, то, возможно, они были бы более совестливыми и с большим уважением относились к человеческой жизни.

Несмотря на запреты, наши солдаты довольно часто отправляли домой посылки с такими типично русскими вещами, как иконы, или прочими сувенирами. Чаще всего в Германию посылались вещи, найденные на поле боя или отобранные у пленных красноармейцев, вроде личного оружия или наград. Как правило, военные власти смотрели сквозь пальцы на подобное поведение.

Когда солдат воюет в чужой стране за тысячи километров от родного дома, письма с родины приобретают для него огромную значимость и поддерживают его моральный дух. Из-за запретов военной цензуры мы не могли писать о своих воинских частях, местонахождении или участке фронта. Несмотря на это, письма, отправляемые в Германию, позволяли нам ненадолго забыть об ужасах войны и давали возможность нашим родным узнать, что с нами все в порядке. Я получал письма от матери и других членов семьи три-четыре раза в месяц.

В начале 1942 года наша с Аннелизой переписка увеличилась до двух-трех писем в месяц. Несмотря на то что она все еще была обручена с сыном хозяина цветочного магазина, я продолжал надеяться, что когда-нибудь мы снова будем вместе. Мы никогда не упоминали в письмах ее жениха, но Аннелиза сообщала мне, что сомневается в том, что станет его женой, потому что ей стало известно, что он употребляет наркотики и у него возникли какие-то серьезные проблемы. Хотя я понимал, что она пока не готова порвать с ним, меня радовало, что тональность ее писем сделалась более сердечной.

Подобно остальным солдатам, я по несколько раз перечитывал письма из дома и регулярно отвечал на них. Я считаю, что письма из дома — один из важных факторов, формирующих боевой настрой солдата, потому что он понимает, ради кого воюет. В дни войны такие письма были для нас не менее важны, чем хлеб.