Глава 17

Цена поражения

Май — июль 1945 года

— Герр обер-лейтенант, война окончена! — сообщил мне утром 9 мая какой-то моряк, заглянувший в мою каюту. Прошло всего несколько часов с того момента, как корабль покинул Хель.

Безоговорочная капитуляция Германии вступила в силу 8 мая в 23:01 по центральноевропейскому времени, хотя фактически она началась еще несколько дней назад. 4 мая британское военное командование приняло капитуляцию всех немецких войск, находящихся в Голландии, северо-западной Германии и Дании. Официальная церемония состоялась в Вендиш-Эверне, где я когда-то проходил военную подготовку в тренировочном лагере.

В ночь на 4 мая гросс-адмирал Дениц с согласия британского командования приказал всем кораблям кригсмарине прибыть в порт Хель и к устью реки Вейксель близ Штутгофа. Им была поставлена задача эвакуировать всех немецких солдат и гражданских лиц на запад в кратчайшее время, которое оставалось до подписания акта об окончательной капитуляции. На последнем из таких кораблей, среди которых были эсминцы «Карл Гальстер» и «25», ночью 8 мая мы отчалили из Хеля. Мне удалось попасть на него благодаря чистой случайности, затесавшись к солдатам пехотного полка из Силезии.

Несмотря на то что утром 9 мая наш небольшой конвой находился все еще достаточно близко к территории, занятой частями Красной Армии, мы были настроены любой ценой избежать русского плена. Не обращая внимания на требования советских военных властей следовать в один из портов, находящихся под их контролем, командир нашего конвоя запросил инструкций у англичан. Те, помимо того, что позволили конвою следовать в Копенгаген, разрешили командиру оказать сопротивление всем попыткам заставить его изменить курс.

Наше нежелание выполнить приказ русских и отправиться в контролируемый ими порт привело к тому, что рано утром нас атаковало несколько советских патрульных катеров. Немецкие моряки ответили огнем оружия всех видов, которое было на борту эсминцев. Русские катера быстро отступили и скрылись в предрассветном тумане. Хотя я не видел самого боя, звуки перестрелки были хорошо слышны в моей каюте. Это был последний раз, когда я слышал орудийную стрельбу.

Много лет спустя подполковник Эбелинг рассказал мне, что эвакуировался примерно в то же самое время на буксире, тянувшем баржу, которая была переполнена двумя сотнями немецких солдат. В море неожиданно разразился шторм. Буксир остался цел, но те, кто находились на барже, утонули. Это была настоящая трагедия последних часов войны.

Когда наш эсминец прибыл в порт Копенгагена, нам приказали спуститься по сходням на пристань. На пропускном пункте нас ждали английские солдаты, которые тут же разоружили нас. Так мы стали военнопленными.

Еще находясь на борту корабля, я извлек из кармана свой «люгер» и вытащил из него ударник, который выбросил в море. Положив бесполезный отныне пистолет в кобуру, более надежную «астру» я спрятал в карман мундира, рассчитывая на то, что она когда-нибудь еще мне понадобится. Кроме того, я снял Железный крест 1-го класса и спрятал его в карман.

Оказавшись на пропускном пункте, я протянул «люгер» стоявшему передо мной британскому солдату. К моему великому удивлению, он неожиданно закричал на меня на прекрасном немецком языке без всякого акцента. С перекошенным от ненависти лицом он сорвал с моего мундира офицерские погоны и нашивки, заставив меня испытать чувство глубокого унижения.

Затем он молча сделал жест, приказывавший мне идти дальше. С великим трудом взяв себя в руки, я принял новый статус, статус военнопленного, солдата проигравшей армии. Позднее я пришел к выводу, что этот солдат, по всей видимости, был немецким евреем-иммигрантом, перебравшимся в Англию. Подобным поведением он отомстил немцам в моем лице за все те унижения, которым ранее подвергался на моей родине. В остальных случаях англичане вели себя корректно и профессионально, хотя было видно, что они относятся к нам настороженно.

Выйдя из пропускного пункта, я присоединился к двум или трем тысячам немецких солдат, которых поместили на борту огромного транспортного судна. Не увидев ни одного знакомого лица, я оставался один во время 20-часового морского путешествия на юг. Однако я чувствовал себя обязанным помогать по мере возможности другим немецким офицерам поддерживать среди солдат военную дисциплину.

Какой-то офицер рассказал мне, что военный трибунал из четырех-пяти полковников рассматривает вопиющие случаи нарушения субординации и вынес смертный приговор рядовому, напавшему на офицера на борту корабля. Провинившегося расстреляли, затем привязали к его ногам тяжелую станину миномета и выбросили за борт.

Когда мы вошли в небольшую бухту Хайлигенхафена в земле Шлезвиг-Гольштейн на севере Германии, у причала нас снова ожидали английские солдаты. На этот раз они обрызгали нас дезинфектантами, чтобы избавить от вшей, и только после этого разрешили сойти на берег.

Бухта находилась в четырех-пяти километрах от входа в лагерь для военнопленных. Он располагался под открытым небом и представлял собой огромную территорию в сорок пять квадратных километров, где были деревушки Гремерсдорф, Нанндорф и Альтгалендорф. Ограды не было, и по периметру лагерь патрулировали несколько английских солдат. В нем, как овец в загоне, разместили сотни тысяч пленных немецких солдат.

Внутри лагеря британцы назначили нескольких офицеров вермахта для поддержания порядка среди своих бывших подчиненных. Было даже разрешено ношение личного оружия; видимо, они смотрели сквозь пальцы на то, как нам удалось сохранить его.

Я получил приказ взять под командование импровизированную роту численностью около двух сотен человек, приплывших на одном со мною корабле. Не предпринимая особых усилий для командования этими солдатами, я вскоре понял, что поддерживать порядок будет достаточно трудно, даже имея в кобуре «астру». Вскоре после нашего прибытия на ферму один из солдат прошел мимо меня, засунув руки в карманы, даже не сделав попытки по уставу приветствовать старшего по званию.

Когда я запротестовал: «Почему не отдаете честь?» — тот засмеялся и ушел прочь.

Хотя я еще дважды окликнул его, он больше не обращал на меня никакого внимания. Подобное пренебрежение вызвало у меня ярость, однако я сдержался, подумав, что этот негодяй ведет себя так потому, что в подобных обстоятельствах офицер ничего не сможет сделать и не станет стрелять в него за несоблюдение устава. Или, может, ему было просто наплевать на собственное будущее.

Поражение Германии после шести лет войны вызвало у большинства немцев чувство горечи и бессилия от неспособности быть хозяином своей судьбы. Германия, которую мы знали, перестала существовать. Не стало правительства и порядка. Все куда-то исчезло.

Наверное, бежать из лагеря было бы несложно, однако никто не предпринимал таких попыток. Идти было некуда. Вся Германия была оккупирована вражескими войсками. Более того, у беглеца не было бы выданных англичанами документов, позволяющих обрести легальный статус человека, который рассчитывает на получение работы. Кроме того, наша дисциплинированность и отказ от побегов объяснялись традиционным немецким уважением к закону и власти, а также нашим тяжелым настроением, вызванным поражением в войне.

На ферме мы разместились в огромном пустом коровнике. Возможность помыться и побриться предоставлялась нам не часто, но главной нашей заботой был скудный рацион питания. Каждый день англичане выдавали нам четыре или пять галет размером с крошечный кусочек хлеба, и поэтому мы постоянно испытывали чувство острого голода. Настало время, и я так оголодал, что начал есть листья одуванчика, вспомнив, что в детстве слышал об их питательных свойствах.

Когда солдаты спросили у меня, можно ли устроить некое подобие кухни, я ответил согласием. Найдя на соседней, никем не занятой ферме небольшой запас ячменя, мы поджарили зерна на печке, чтобы придать им хотя бы какой-то аромат. На вкус они оказались малоприятными, но, по крайней мере, хотя бы немного насытили нас.

Недостаток еды привел к тому, что мы все сильно потеряли в весе. При росте метр восемьдесят в годы войны я стал весить 80 килограммов. После двух месяцев в лагере я потерял около десяти килограммов и не переставал удивляться, как только таскаю ноги.

Никаких условий для отдыха и развлечений не было, но к подобного рода вещам никто не проявлял особого интереса, потому что все были так сильно истощены и измотаны годами непрерывных боев, что предпочитали одиночество и пассивный отдых. У людей, наконец, появилась возможность спокойно написать письма родственникам тех своих боевых товарищей, кто погиб в последние месяцы войны. У меня же не было ни бумаги, ни адресов, да я и не знал о судьбе многих моих сослуживцев.

Хотя о судьбе большинства солдат из моей роты я не знал, но мне точно было известно, что, по крайней мере, некоторые из тех, кого признали пропавшими без вести, точно не были убиты.

Я до сих пор испытываю грусть, думая о том, что никто из таких семей так и не получил окончательного заключения о судьбе своих близких, не вернувшихся с войны.

Вспоминая о том, что я уцелел в годы войны, прихожу к мнению, что в моей судьбе имело место божественное вмешательство. За военные годы у меня было четыре незначительных ранения, которые наши медики сумели обработать прямо на передовой, им не понадобилось отправлять меня в полевой госпиталь. Видимо, у Господа были в отношении меня другие планы, и он пощадил меня.

Аннелиза и моя семья, разумеется, оставались в неведении о том, что случилось со мной, точно так же, как я ничего не знал о них. Писать наугад письма в лагеря военнопленных было бессмысленно, однако Красный Крест выдал каждому из нас по две открытки, чтобы мы могли сообщить семьям о своем местонахождении. На отдельных открытках я писал Аннелизе и моей семье о том, что жив и пребываю в относительно нормальном здравии в английском лагере в Шлезвиг-Гольштейне и надеюсь, что мое известие скоро дойдет до них.

В те летние месяцы многие солдаты, находившиеся на ферме, получили извещения о своем освобождении из лагеря и были направлены в фильтрационную зону. В конце июля я узнал о том, что скоро настанет и моя очередь.

Зная, что на британских пропускных пунктах нас будут обыскивать, я решил спрятать свою «астру» и солдатскую книжку, чтобы их не отобрали у меня.

Прежде чем покинуть ферму, я зашел в лес примерно в километре от нее. Аккуратно завернув мои вещи в водонепроницаемую материю, я спрятал их в вырытой в земле ямке и отметил место камнем. Через год я вернусь и заберу их.

Оказавшись в фильтрационном пункте, я удивился, когда увидел там Отто Тепельмана, моего друга детства из Пюггена. Оказалось, что он тоже был на Восточном фронте и чудом избежал советского плена. Несмотря на то, что в Пюггене находились русские оккупационные войска, он намеревался вернуться из английского лагеря домой, в нашу деревню.

Зная о том, что бывших офицеров вермахта после войны сошлют в Советский Союз, я понимал, что возвращаться в Пюгген не стоит, это слишком рискованно, и решил после освобождения отправиться в Люнебург. Прежде чем Тепельмана выпустили, я написал короткую записку, которую попросил передать родителям, потому что был не уверен, что они получили открытку через Красный Крест.

Меня отпустили через пару дней после 27 июля. Мне повезло, потому что в фильтрационной зоне не хватало жилья и многим приходилось спать в вырытых в земле траншеях. Готовя нас к освобождению, британцы сделали меня старшим над группой из двадцати солдат, направлявшихся в Люнебург. Нас посадили на три грузовика с водителями-солдатами и капралом, военнослужащими британской армии.

Между тем за несколько дней до моего освобождения Аннелиза из моей открытки, посланной через Красный Крест, узнала, что я жив и нахожусь в плену. Она решила немедленно отправиться ко мне, оставила работу в госпитале в Зюдердайхе, даже не попросив разрешения у начальства, которое в тот момент оказалось под контролем британских оккупационных властей. Перейдя контрольно-пропускной пункт на соседней Эльбе, она тайком пробралась на паром.

Когда он причалил на восточном берегу, Аннелизе как-то удалось раздобыть велосипед и проделать на нем путешествие в 150 километров до моего лагеря в Шлезвиг-Гольштейне. Измученная долгой дорогой, она, наконец, добралась до главных ворот лагеря и узнала, что англичане выпустили меня за день до ее прибытия.

Какое-то время я не знал о приезде Аннелизы.

Когда мы проехали около 150 километров на юг от лагеря к Люнебургу, я попросил водителя-англичанина подъехать к бирже труда, располагавшейся в центре города.

Когда солдаты вылезли из грузовика, остановившегося перед зданием, они выстроились во дворе перед входом. Я отдал им последний приказ:

— Война окончена. Расходитесь по домам.

В конце июля 1945 года, после шести лет войны, в возрасте 25 лет я снова стал гражданским человеком.

До того, как Отто Тепельман передал родителям мою записку, они ничего не знали о том, где я нахожусь и жив ли вообще. Они не получили ни одного письма после того, как я покинул Мемель, как не получили и отправленной через Красный Крест открытки. Это значит, что с января они не получали от меня никаких известий.

Хотя моего младшего брата Германа усыновили мои дядя и тетя Шторки, родители тревожились также и о его судьбе.

За полгода до конца войны его, шестнадцатилетнего, призвали в армию и отправили под Берлин, в зенитную батарею.

Отступая на запад под натиском частей Красной Армии, Герман переплыл Эльбу и добрался до дома приемных родителей в Люнебурге вскоре после того, как отгремели последние бои.

Несмотря на то что Отто все еще оставался в плену, мои родители не сильно беспокоились за его судьбу, зная, по крайней мере, что он жив. Его интернировали в Соединенные Штаты, и большую часть времени он занимался сбором грейпфрутов в Аризоне и Калифорнии. В то время как многие немецкие семьи потеряли на войне по двое-трое сыновей, было просто удивительно, что я и двое моих братьев остались живы.

После победы над Германией победоносные союзники разделили ее на зоны оккупации — советскую, американскую, британскую и французскую. Они отторгли от нее даже большие территории, чем после Первой мировой войны. Согласно Версальскому договору в 1919 году три большие провинции моей страны — Восточная Пруссия, Померания и Силезия — были переданы только что созданной Польше. Провинция Эльзас-Лотарингия отошла Франции. В 1945 году вся Померания, Силезия и Бранденбург, расположенный восточнее Одера и Нейсе, перешли к Польше, а Восточная Пруссия была поделена между Советским Союзом и той же Польшей.

Помимо территорий русские получили промышленные предприятия Германии, которые они демонтировали и отправили в Россию в качестве репараций. Например, сталелитейный завод в Зальцгиттере близ Брауншвейга был демонтирован и переправлен в СССР поездом. Поскольку в Польше ширина железнодорожной колеи не такая, как в Германии, оборудование нужно было перегрузить на другие составы, стоявшие на железнодорожных узлах.

Когда вагоны с оборудованием прибыли на станцию, немецкие военнопленные перегрузили его на разные поезда, идущие на восток, чтобы русские потом не смогли заново смонтировать завод. Это был не единственный случай, когда немцы оказывали сопротивление победителям, грабившим побежденную страну.

Западные союзники также не гнушались немецким добром, правда, не в такой степени, как русские. Например, англичане срубили тысячи деревьев возле Люнебурга и переправили их на кораблях на Британские острова. В целом немцы относились к англичанам и американцам лучше, чем к русским, однако подобные поступки вызывали у них неудовольствие: «Они выиграли войну и теперь хотят забрать у нас то немногое, что осталось». Лишь два-три года спустя большая часть немцев на западе стали понимать, что англичане и американцы стали их союзниками в «холодной войне», начавшейся против Советского Союза.

В конце апреля 1945 года Пюгген заняли американские войска и потребовали у местных жителей покинуть свои дома, в которых разместится военная база. Моя семья перебралась на луг нашей фермы и была вынуждена спать на повозках. Через десять дней американцы оставили деревню, сохранив контроль над нашим районом. Несмотря на то что боев возле Пюггена не было, многие брошенные дома находились в удручающем состоянии. Это было в основном делом рук военнопленных, которых освободили англичане и американцы.

В первые дни после окончания войны по дорогам страны двигалось множество бывших немецких солдат, направлявшихся домой. Моя мать часто подкармливала их и давала гражданскую одежду, чтобы они не привлекали излишнего внимания оккупационных властей.

В конце июня американцев в Пюггене сменили англичане, которые после 1 июля передали наш район русским в соответствии с договором союзных держав. Известие об этом встревожило жителей моей родной деревни.

Большинство немецких беженцев, остававшихся в то время в Пюггене, решили отправиться на запад вместе с отходящими британскими частями. Чтобы не оказаться в русской оккупационной зоне, многие мои земляки предпочли последовать их примеру, оставив фермы и погрузив на конные подводы свое имущество. Посовещавшись, моя семья решила никуда не ехать и остаться в родном доме.

Сразу после ухода англичан части Красной Армии начали патрулировать границу между западной и восточной зонами, которая первоначально была размечена обычными столбиками. За бутылку шнапса русские солдаты пропускали всех, кто еще не успел перебраться на запад. Тем временем немцы, пожелавшие остаться, с тревогой ожидали прибытия красноармейцев.

Когда в Пюгген вошли советские войска с кавалькадой четырехколесных маленьких повозок, запряженных низкорослыми лошадьми, они показались местным жителям скорее цыганскими табором, а не армейской группой. Позднее мать рассказала мне, что сильно удивилась тому, как такие неказистые люди могли разгромить прекрасно вооруженную и дисциплинированную немецкую армию.

Сначала Красная Армия пыталась изобразить себя освободительницей, спасшей немецкий народ от нацистской тирании, однако враждебность русских к немцам вскоре стала очевидной, особенно когда их солдаты напивались. В дневное время красноармейцы оставались невидимыми, чаще всего они объявлялись по ночам, терроризируя тех мирных граждан, которые не успели или не захотели уйти на запад. Они обыскивали дома в поисках оружия и заставляли готовить им еду из лучших продуктов.

Когда русские солдаты появлялись в деревне, немецкие женщины старались куда-нибудь спрятаться, опасаясь угрозы изнасилования.

Когда они пришли к нам в дом, матери каким-то чудом удалось помешать им подняться на второй этаж, где прятались мои сестры. Позднее женщины старались передвигаться по деревне лишь в сопровождении нескольких мужчин-немцев.

Хотя в дни войны командование Красной Армии терпимо относилось к случаям изнасилований немецких женщин, некоторые русские офицеры постепенно начали наводить порядок и строго наказывали тех солдат, которые в оккупационной зоне пытались посягнуть на немок. В Тюрингии русский офицер позволил одной немке опознать солдата-насильника, после чего расстрелял его на месте в назидание другим.

Разумеется, в условиях русской оккупации немцам угрожали и многие другие беды. Помня о том, как тайная полиция нацистов обыскивала дома тех, кого подозревали в государственной измене, моя мать ожидала, что советские оккупационные власти также будут проводить обыски. Не желая навлечь на нашу семью опасность, чтобы скрыть, что один из ее сыновей воевал в России, она поступила мудро — спрятала мой мундир, пистолет «вальтер» и армейские знаки различия, которые я оставил дома, во дворе рядом со свинарником.

Однако она допустила промах: спрятала мой офицерский кортик в матрасе на кровати одной из спален, возможно, посчитав, что эта вещь дорога мне. Когда русские, проводя обыск, нашли его, мою семью отвели в советскую комендатуру, располагавшуюся в Пюггене. Только после долгих допросов моих родственников отпустили домой.

Пожалуй, самой большой опасностью для гражданских было в одиночку столкнуться с советскими солдатами. Ходили слухи о том, как немцев, ехавших на велосипедах, сбивали на дороге русские грузовики. Сильно рисковали жизнью и те, кто жил на окраине деревни. По вечерам такие люди старались уйти в город, чтобы избежать ночных визитов незваных гостей в советской военной форме.

Однако в отсутствие хозяев красноармейцы свободно заходили на пустые фермы, выносили из дома вещи и уводили домашний скот. Иногда животных из хулиганских побуждений просто выпускали на волю. Зимой 1945/1946 года в сельской местности бродило много таких животных.

Каждой деревней управлял русский комиссар, к которому приставляли кого-нибудь из немецких коммунистов, которые порой вели себя хуже, чем иностранные оккупанты. По указаниям комиссаров печатались специальные листовки. В них уточнялись виды сельскохозяйственной продукции, которые немецкие крестьяне должны были сдавать оккупационным властям. Это были продукты питания, одежда и, что важнее всего, шерстяные одеяла. Если назначенный русскими бургомистр не выполнял эти требования, то советские солдаты начинали ходить по домам и забирать все, что им приглянулось.

Спустя какое-то время начались конфискации земель площадью больше ста гектар.

После того как советские власти издали приказ о выселении крестьян, хозяевам домов давали час на сбор вещей, после чего им приходилось уходить куда глаза глядят. Одну семью выселили с фермы в пять часов вечера в Сочельник. Тех, кто отказывался покидать дом, отправляли в лагеря. В такой обстановке многие крестьяне предпочли перебраться в западную зону.

Часто бывало так, что новые хозяева уже ждали возле фермы старых хозяев, чтобы сразу же завладеть их собственностью. Таких новых хозяев выбирали немецкие коммунисты при помощи советских оккупационных властей. На фермы площадью десять гектаров и больше присылали 10–20 человек, в основном тех, кто раньше работал батраками или сочувствовал коммунистам.

Все новые семьи искали свою выгоду, что часто приводило к серьезным конфликтам с другими новыми хозяевами ферм и земли. По причине высоких разнарядок на сельскохозяйственную продукцию, которые устанавливались коммунистами, многие такие хозяева надолго не задерживались. Нередко они убегали ночью, захватив с собой все, что только могли унести. Те, кто оставался, сталкивались с серьезными проблемами, потому что вся сельскохозяйственная техника и инвентарь были изготовлены специально для работы на больших фермах, а не на маленьких участках земли.

В деревнях часто вспыхивали ссоры между крестьянами, потому что коммунистические власти новоприбывшим давали больше прав, чем старожилам. Конфликты еще больше усиливались вышеупомянутой системой норм сдачи сельскохозяйственной продукции. Если новым переселенцам эти нормы каждый год снижались, то для старожилов они, напротив, увеличивались. Основную часть сельскохозяйственной продукции распределяли по другим местам Германии или отправляли в Советский Союз, а той малой части, которая оставалась, едва хватало на то, чтобы прокормить ее производителей и их животных. Им постоянно не хватало мяса, яиц и масла.

Однако даже хуже дефицита продовольствия была тяжелая психологическая атмосфера. Крестьяне никак не могли избавиться от постоянной тревоги о том, что им не удастся сдать властям требуемое количество зерна, мяса и прочего. Они боялись, что в противном случае их сошлют в Сибирь, в трудовые лагеря.

Не имея возможности выполнять требования властей, многие крестьяне бежали на запад. Если они не могли бежать сами, то отправляли туда своих детей, тревожась за их будущее. Беглецов в случае поимки ожидала Сибирь, то есть то, чего они боялись больше всего. Такова была реальная картина жизни в первые послевоенные годы в советской зоне оккупации.