В апреле 1897 года Картер Харрисон-младший впервые был избран мэром Чикаго. Через несколько месяцев после своей инаугурации мэр Харрисон приказал полицейским очистить Кларк-стрит и сделать ее пригодной для проживания порядочных людей, приводя в качестве причины своего решения множество жалоб от горожан, которым приходилось пользоваться открытой 25 ноября 1895 года новой травмайной линией для поездок на работу и с работы. Керри Уотсон тут же продала свой особняк и уехала, вместе со своим попугаем и всеми своими вагончиками, в принадлежавший ей комфортабельный дом в пригороде, а несколько мадам с Кларк-стрит перевели своих девочек и все остальное, что им принадлежало, в Вест-Сайд. Некоторые же перебрались на юг, в основном – на Харбор-авеню, на набережную и на Тридцать первую улицу от Коттедж-Гров-авеню до железнодорожных путей Рок-Айленда, где границей много лет служил кабак под названием «Клуб «Мышьяк».

В основном же, однако, содержатели борделей с Кларк-стрит постепенно перебирались в район вокруг Южной Дирборн и Двадцать второй улицы, где квартал красных фонарей начал формироваться с конца 80-х годов XIX века, когда полиция выгнала с юга Стейт-стрит нескольких проституток, расположившихся вплотную к деловому сектору. Но перемещение с Кларк-стрит оказалось довольно протяженным процессом; через шесть лет после приказа мэра в «Рекорд геральд» публиковались жалобы, что проход между Полк-стрит и Двенадцатой улицей все еще был отдан по большей части под дешевые бордели, кабаки и низкопробные салуны, где порция виски стоила пять центов. Во многих из этих винных лавок висели огромные вывески, гласящие, что именно здесь было изобретено пятицентовое виски, и нередко между конкурентами случались драки за эту сомнительную честь.

Вскоре после своего избрания четвертый раз подряд в 1903 году мэр Харрисон предпринял еще одну атаку на Кларк-стрит и в то же самое время принялся закрывать бордели на Таможенной площади и на площади Плимут[21], откуда мадам предпочитали перебираться в район Двадцать второй улицы. Однако власти не предпринимали никаких действий против Маленького Ада в северной части города, или давнего гнезда порока в Вест-Сайде; дурная слава расположенных там «Джунглей» – дюжины соединенных между собой хижин на Монро-стрит и Пеории, – затмила даже известность Черной Дыры. Этими притонами владели шесть человек, четверо из которых были владельцами салунов; там содержалось от шестидесяти до ста женщин, которых прозвали «порхающими» за их специфическую походку, причиной которой было постоянное употребление энкаина – дешевого заменителя кокаина. Ни одной из этих проституток не позволялось покидать притон без сопровождения сутенера. Они голышом высовывались из окон и дверей «Джунгей», стоили от двадцати пяти до пятидесяти центов, обслуживали без разбору белых и негров и обворовывали всякого, кто хоть на минуту терял бдительность.

Едва ли менее порочным, чем «Джунгли», был пятидесятицентовый бордель на юге Пеория-стрит, в доме № 75, где заправляла Бесси Лэйн. Принадлежал же кабак Леоне Гэррити, которая жила в хорошем доме на северном побережье, в пригороде Гленко. Там она представилась миссис Лемюэль Шлоттер, женой странствующего коммерсанта, и на протяжении нескольких лет безуспешно пыталась пробиться в высшее общество Гленко. 20 июня 1907 года мадам Гэррити арестовали за привлечение в бордель шестнадцатилетней девицы по имени Флоринс; дело довели до суда, и мадам была признана виновной. Приговор составил от года до пятнадцати лет тюрьмы. Бесси Лэйн тоже была признана виновной, но ее суд решил пощадить, обосновав это тем, что основная тяжесть вины лежала на Леоне Гэррити.

«Да, вот такая это женщина, – сказал после процесса один из судей. – Она подавала себя как дама из высшего общества, а уровень жизни ей обеспечивали деньги, предоставляемые ее агентшей».

Одной из основных улик, фигурировавших на суде, была бухгалтерская книга мадам Гэррити, в которой было записано количество мужчин, ежедневно посещавших ее заведение, количество обслуженных каждой из девушек и заработок самих проституток. По этой книге выходило, что за четыре дня шесть постоянно работавших девушек обслужили триста девяносто четырех мужчин и получили за это 98,5 доллара, и столько же ушло в карман мадам. Две из шести девушек обслужили за пять дней двести шесть мужчин, из них сто тридцать – Флоринс, причем в один из дней она обслужила целых сорок пять человек. Получила же Флоринс за эти пять дней 32,5 доллара.

К середине 1904 года в южной части Чикаго откровенный порок, за исключением рассеянных публичных домов на Мичиган-авеню, сконцентрировался в районе Тридцать первой улицы, в Южном Чикаго, и в районе, границами которого служили Кларк-стрит, Уэбаш-авеню, Восемнадцатая и Двадцать вторая улицы. Эту территорию, которая включала в себя, кроме четырех перечисленных улиц, еще и Стейт– и Дирборн-стрит, Арчер– и Армур-авеню, именовали просто Прибрежным районом. Это было самое большое, самое примечательное и самое отвратительное из всех чикагских гнезд порока; в нем были объединены наихудшие черты Гиблых Земель и Маленького Шайенна, и нет такого слова даже, чтобы достойно охарактеризовать это место. Там были салуны, винные лавки и невероятно развратные танцевальные залы. По улицам, аллеям и кабакам там шныряли проститутки, разбойники, грабители, дегенераты, отравители, воры, карманники, просто бродяги и, конечно, сотни сутенеров, организованных в Ассоциацию поддержки сводников. Там были самые грязные и отвратительные кабаки и публичные дома; серия двадцатипятицентовых борделей, населенных негритянками и известная как «Клоповник», была не лучше сараев для скота в Новом Орлеане или Сан-Франциско. Там проводились пип-шоу, в основном рассчитанные на мальчиков, и обеспечивались развлечения для холостяцких вечеринок; в 1908 году известная исполнительница пип-шоу, Веселая Вдова Киддо, послужила причиной небольшого скандала, сплясав голышом на вечеринке в честь одного лейтенанта полиции. Там были банды сутенеров, содержавшие кабаки для «слома», и школы, где девочек обучали различным извращениям после того, как их «сломают» профессиональные насильники. Там находились аптеки, где собирались наркоманы и в открытую кололи друг другу кокаин и морфин, который здесь же и покупали. В одной из таких аптек предоставлялись и иглы для инъекций. Там жили король и королева кокаина, Юджин Хастьон и его жена Лотти – у них на квартире на Дирборн-стрит хранился запас кокаина фунтов в тридцать и вполовину меньший – морфина, и еженощно они рассылали продавцов по борделям. Лотти Хастьон была выпускницей колледжа, говорила на пяти языках, а в свободное время сочиняла музыку, рисовала портреты и прекрасно вышивала.

Витриной Прибрежного района, ярким символом откровенного порока, находящегося под покровительством властей, был бордель на юге Дирборн-стрит, расположенный в домах № 2131 – 2133, – трехэтажный, пятидесятикомнатный двойной особняк стоимостью 125 тысяч долларов, который построили в 1890 году Лиззи Аллен и Кристофер Коламбус Крэбб. Там находился всемирно известный клуб «Эверли», которым заправляли замечательные сестры Ада и Минна Эверли, пустившиеся в бизнес проституции безо всякого опыта и связей в преступном мире. Они никогда не работали проститутками, однако в результате превратились в самых успешных мадам, каких только упоминают записи. Когда они отошли от дел, им было по тридцать с небольшим, а позади были двенадцать лет, на протяжении которых двери клуба «Эверли» никогда не закрывались, разве что для того, чтобы дать проституткам поспать, – и накопили сестрицы за это время миллион долларов наличными, около двухсот тысяч ювелирными изделиями, на двадцать пять тысяч – расписок от клиентов и на сто пятьдесят тысяч – книг, картин, статуй и других предметов искусства. Их мебели хватило бы, чтобы обставить небольшую гостиницу, среди прочего у них было сорок – пятьдесят медных кроватей, выложенных мрамором и снабженных специальными матрацами и пружинами, и двадцать плевательниц с золотыми пластинами, которые стоили каждая по шестьсот пятьдесят долларов. Греховные деньги обеспечили им неплохую старость.

Сестры Эверли родились в небольшой кентуккийской деревушке неподалеку от Луисвилла, Ада – в 1876 году, а Минна – два с небольшим года спустя. Они были дочерьми адвоката и получили полное школьное образование, чего в те дни было достаточно для леди на юге. В Чикаго об их происхождении знали лишь несколько самых близких друзей, но Минна, возглавлявшая их совместное предприятие и распоряжавшаяся финансами, всегда подписывала банковские документы как «Минна Лестер» – возможно, это и была их настоящая фамилия. Друзьям они говорили, что назвались Эверли в честь бабушки, которая всегда подписывала письма «Everly Yours» – «Всегда Ваша». В 1897 году две сестры вышли замуж в своем родном городе, причем за двух братьев, но не прошло и года, как они бросили своих мужей – по их словам, оба брата были грубы и пытались подавить их. Больше ни та, ни другая замуж так и не вышли. На самом деле, если верить некоторым пожилым жителям Чикаго, которые еще застали расцвет клуба «Эверли», ни у той, ни у другой и любовников не было, и этим они отличались, пожалуй, от девяноста девяти процентов других мадам.

Бросив мужей, наши сестры присоединились к театральной труппе и около года путешествовали по Среднему Западу, играя эпизодические роли в мелодрамах варьете «Ист Линн». На двоих у них было около тридцати пяти тысяч долларов, большую часть из которых составляли деньги, полученные к свадьбе, и позже Минна Эверли рассказывала, что они «искали себе городок, куда бы эти деньги вложить». В начале 1898 года они играли в Омахе и обнаружили, что в этом городе, бывшем в ту пору одним из самых открытых городов страны, ожидается открытие Трансмиссисипской выставки и, соответственно, прибытие множества народа. И везде, где бы наши девушки ни были, они слышали об огромных деньгах, которые получают хорошо управляемые бордели, и в итоге они решили, что проституция – это именно то дело, которое позволяет получить максимальную прибыль при минимальном риске.

Весной 1898 года сестры Эверли взяли в аренду бордель в Омахе, произвели там косметический ремонт, наняли новых девушек, подняли цены и руководили им на протяжении всей выставки, получая приличную прибыль, но, как только выставка закончилась, их бизнес пошел на спад – местные гуляки никак не желали платить по десять долларов за девушку и по двадцать – за бутылку вина. Сестры сделали вывод, что только город с большим количеством светских людей может поддержать бордель высокого класса, и несколько месяцев провели в поисках такого места, объехав Вашингтон, Нью-Йорк, Новый Орлеан и Сан-Франциско, но так и не нашли ничего подходящего. Зимой 1899 года они приехали в Чикаго, прослышав, что мадам Эффи Ханкинс, которая арендовала дом на Дирборн-стрит вскоре после смерти Лиззи Аллен в 1896 году, была озабочена тем, чтобы продать дело и попытать счастья в Нью-Йорке. Сестры Эверли выкупили у нее бизнес вместе с имуществом и девушками, за пятьдесят пять тысяч долларов, выплатив двадцать тысяч сразу и договорившись выплатить остальное в течение шести месяцев, и тут же выбросили имущество и уволили девушек. Затем они собрали плотников и мастеров, и те провели полный ремонт здания, от подвала до чердака. Потом они наняли новых проституток, большинство из которых никогда до этого не работали в Чикаго, и 1 февраля 1900 года этот бордель открылся заново – теперь уже как «клуб «Эверли»».

Под управлением двух талантливых сестер клуб «Эверли» стал самым выдающимся, самым роскошным и в то же время – неизменно прибыльным борделем в Соединенных Штатах, а может, и во всем мире. Гости из Европы, дивясь его безвкусной роскоши, утверждали, что он превосходил все, что можно было найти в Париже; а знаменитый Зал красного дерева в Вашингтоне, известный дом Керри Уотсон на Кларк-стрит и лучшие бордели Нью-Йорка, Сан-Франциско и Нового Орлеана были по сравнению с ним просто убогими гостиницами, годными лишь для любовных игр шимпанзе. В чикагской «Трибюн» писали: «Ни один публичный дом в мире не был столь богато обставлен, не рекламировался столь активно и не был столь популярен у богачей, не особенно отягощенных моралью». Даже в докладе Чикагской комиссии по нравам, совершенно справедливой в суждениях и строго придерживавшейся фактов, было написано, что клуб «Эверли» – это, пожалуй, «самый знаменитый и самый роскошный публичный дом в этой стране».

За двенадцать лет своей активной деятельности сестры Эверли потратили около двухсот тысяч долларов на меблировку своего блестящего замка греха, и мужчины, даже с детства привыкшие к роскоши, бывали поражены его великолепием. Менее же состоятельных посетителей просто шокировали занавески и портьеры из золоченого шелка, огромные диваны и стулья с обивкой из дамасского шелка, толстые и дорогие ковры, золотые плевательницы, мозаичные кровати, столы из красного дерева, покрытые мраморными плитами, картины и гобелены, статуи, шкатулки из переливающихся морских раковин, клетки со сладкоголосыми канарейками, серебряные столовые приборы, золоченые ванны специально для клиентов, китайское стекло и хрусталь, золотые подносы и ведра для шампанского, скатерти из ирландских тканей с испанской вышивкой, полдюжины пианино, одно из которых было густо позолочено и сделано на заказ общей стоимостью в пятнадцать тысяч долларов, украшенные курильницы и тысяча других роскошных мелочей.

В клубе «Эверли» было два входа, каждый из которых приводил в просторный холл, благоухающий духами и украшенный пальмами в кадках и прочей зеленью, сквозь которую проглядывали статуи греческих богинь. Из холла лестницы из красного дерева вели наверх, в апартаменты куртизанок; каждая комната была обставлена по вкусу ее жительницы, хотя во всех украшениях доминировали два цвета – красный и зеленый. На первом этаже находились музыкальные комнаты, библиотека, картинная галерея, в которой было, по свидетельствам знатоков, несколько действительно хороших картин; огромная танцевальная зала, освещаемая множеством свечей в хрустальных подсвечниках, пол которой был выложен паркетом в виде мозаики из редких видов древесины; столовая со стеновыми панелями из ореха и столом из красного дерева, достаточно большим, чтобы там могло разместиться пятьдесят человек, и пульмановский буфет – стилизация вагона-ресторана из красного дерева. На этом же этаже находилось и несколько хорошо звукоизолированных кабинетов. Эти кабинеты носили следующие названия: Золотой, Мавританский, Серебряный, Медный, Красный, Розовый, Зеленый, Синий, Восточный, Китайский, Египетский и Японский – и украшены были каждый в соответствующем стиле: в Золотой комнате вся мебель была позолочена, в Медной – стены были покрыты панелями из сверкающей латуни, в Синей комнате все было оформлено в университетском стиле, простыни и подушки из синей кожи были украшены изображениями гибсоновских девушек, в Мавританской – был неизбежный турецкий уголок, с пышными кушетками и шторами; в Японской – на помосте стоял резной стул из тика, покрытый желтым шелковым балдахином. В «Трибюн» Японскую комнату однажды назвали «представлением шлюхи о том, как выглядит изнутри японский замок». И в каждой комнате были две вещи, которые обсуждались более всего: золотая плевательница и фонтанчик, который время от времени выплескивал в воздух струйку духов.

Посетителей клуба «Эверли» встречала в холле изящная мадам Минна, затянутая в шелковый халатик и буквально сверкающая драгоценными камнями – она постоянно носила ошейник из бриллиантов, с полдюжины бриллиантовых браслетов, по кольцу на каждом пальце и корсаж, усыпанный бриллиантами, изумрудами и рубинами. Девушки не выстраивались в шеренгу на выбор, как в большинстве борделей; вместо этого проститутки, надев на себя халатики и как можно больше драгоценностей, элегантно прохаживались из комнаты в комнату, между тем как их формально представляли джентльменам. Подбирали их очень тщательно. В 1910 году Ада Эверли рассказывала: «Я лично провожу собеседование с каждой кандидаткой. У нее обязательно должен быть опыт работы. Нам не нужны любительницы. Неопытные девушки и молодые вдовы весьма склонны к тому, чтобы принять предложение замужества и бежать. Чтобы попасть к нам, девушке надо иметь красивое лицо и фигуру, быть здоровой и четко понимать, что значит «вести себя как леди». Наркоманок и пьяниц мы не берем».

Проблем с набором подходящего персонала у сестер не было; обычно девушки еще подолгу стояли в очереди, чтобы попасть к ним, и те, кто в итоге попадали, представляли собой сливки профессионального сообщества. В клубе «Эверли» работа была легче, а оплата – выше, чем где-либо: тамошние проститутки полностью получали свою половину денег, в отличие от других борделей, там их часть не урезали, да и опыт работы в знаменитом публичном доме весьма ценился в их профессиональной среде, считаясь чем-то вроде знака качества. Девушки, обучавшиеся у Эверли, оказывались востребованными во всех борделях страны. Однако же немногие из них получили известность на каком-либо еще поприще, кроме профессионального. Одной из этих немногих была, например, Белль Шрайбер, ставшая одной из белокожих любовниц негритянского боксера Джека Джонсона. Именно из-за нее Джонсон попал под суд за сутенерство в 1912 году, когда федеральное правительство обвинило его в том, что он привез ее из Питтсбурга в Чикаго с аморальными целями в 1910 году, долгое время спустя после того, как она покинула клуб «Эверли».

Расходы клуба «Эверли» были огромны – от пятидесяти до семидесяти пяти тысяч долларов ежегодно, и среди них были такие статьи, как шесть тысяч долларов за аренду, от двадцати до тридцати тысяч – за слуг, музыку и развлечения: клуб нанимал на работу от пятнадцати до двадцати пяти поваров и служанок, трех музыкантов и «профессора» для игры на пианино, часто специально приглашались танцовщицы на представления – и от десяти до пятнадцати тысяч в год за «крышу»; за это сестрам ни разу не досаждали, и название их заведения никогда не появлялось ни в одном из списков публичных домов, имевшихся у полиции. Но и доходы их были огромны. Меньше чем по тысяче долларов за ночь их предприятие не приносило; а иногда за одну ночь набегало и по пять тысяч. В среднем же их еженощный доход составлял две – две с половиной тысячи долларов, три-пять сотен из которых составляли чистую прибыль и шли в накопления сестричек.

Прейскурант, установленный сестрами Эверли, насчитывал три позиции: десять, двадцать пять и пятьдесят долларов, в зависимости от того, каких услуг желал посетитель и сколь долго та или иная проститутка оставалась в его безраздельной собственности. Но сумма в десять долларов едва превышала входную плату, и если мужчина оставлял за время посещения клуба менее пятидесяти долларов, то его просили больше не приходить. По комнатам разносили вино по цене двадцать долларов за бутылку, но ни пиво, ни крепкие напитки не продавались ни за какую цену. Попасть на представление стоило от двадцати пяти до пятидесяти долларов, в зависимости по большей части от степени развратности шоу и от уровня танцовщиц, и никогда эти представления не устраивались менее чем для пяти зрителей. Ужины, которыми славился клуб, – говорят, там работал один из лучших поваров во всех Соединенных Штатах – стоили от пятидесяти долларов с человека; в стоимость их входило вино, но не девушки. На таких вечеринках гости указывали одной из мадам, сколько денег они хотели бы подарить той или иной из проституток, которые их развлекали, и эти суммы вписывались в счет как «дополнительные расходы». Самую дорогую из подобных вечеринок дал, говорят, в 1910 году сын президента железнодорожной компании, который заплатил за ужин для полудюжины друзей сумму в две тысячи долларов – это не считая найма проституток. Разумеется, каждое блюдо не имело себе равных.

Сначала клуб «Эверли» был рассчитан исключительно на богачей, но через год с небольшим он был открыт для всех желающих. По мере того как постепенно составлялся круг постоянных клиентов, клуб становился все более и более закрытым, и последние четыре или пять лет существования клуба туда не пускали ни одного мужчину, если он не был знаком сестрам или кому-нибудь из девушек и не имел рекомендательного письма или не был рекомендован по телефону. Посетителям, живущим не в Чикаго, приходилось доказывать свою личность и финансовую состоятельность. Гостям со стороны, забредшим поглазеть на местные диковинки, указывали на дверь, исключение делалось только для миссионеров, к которым сестры относились дружелюбно и которым часто приносили значительные пожертвования. Им разрешалось днем приходить в бордель, распространять свои трактаты, молиться за души проституток и пытаться обратить их. Однако записей о том, что хоть раз это удалось, не осталось. Время от времени какая-нибудь из проституток покидала клуб, чтобы выйти замуж, но ни одна не ушла оттуда просто в поисках лучшей жизни, что для девушек из их сословия означало пойти работать на фабрику или в магазин за шесть – десять долларов в неделю. В клубе «Эверли» пользующаяся популярностью девушка запросто могла заработать за это время сотню.

Люси Пейдж Гастон, известная своими подвигами на ниве борьбы с курением, была в числе тех, кто пользовался вышеописанной привилегией. Она регулярно появлялась в клубе по нескольку раз в месяц с антитабачной литературой, которую девушки единодушно брали и клятвенно обещали прочесть. Однажды мисс Гастон ворвалась в кухню, где Минна Эверли совещалась с поваром, и закричала:

– Минна, ваши девушки направляются прямиком в ад! Вы должны их остановить!

– Но как? – поинтересовалась мадам.

– Заставьте их бросить курить!

Был и еще один популярный в клубе «Эверли» миссионер – это был мужчина, известный своими успехами в работе в населением Прибрежного района, который однажды, после долгих молитв и размышлений, решил испробовать-таки тот самый грех, против которого он с таким жаром агитировал. Одна из проституток согласилась сделать ему скидку до двадцати пяти долларов, и они взошли вверх по лестнице в ее будуар, где он протянул ей пятидесятидолларовую бумажку.

– Сейчас принесу сдачу, – сказала девушка и вышла. Вернувшись, она обнаружила, что он возбужденно расхаживает взад-вперед по комнате.

– Я передумал, – выпалил он. – Давайте вместо этого лучше сядем и поговорим часок-другой.

– Давайте, – согласилась проститутка. – Только сдачи вы тогда не получите.

Между содержательницами борделей в Прибрежном районе существовала жесткая конкуренция за внимание молодых богачей, и, когда проходил слух, что такой лакомый кусочек ошивается неподалеку, хозяйки больших публичных домов наперегонки отряжали сводников, чтобы те заманили его в их заведение. Сестры Эверли, не пускавшие сутенеров и сводников в свой дом, запрещали своим девушкам иметь дело с этими «вшами рода человеческого» и не принимали участия в подобного рода охотах, но плейбои сами каким-то образом проникали в клуб – причиной тому была его неотразимая привлекательность. За это сестер ненавидел весь Прибрежный район, и конкурентки постоянно пытались устроить сестрам проблемы и вынудить их покинуть Чикаго.

Однажды их попытались связать со смертью Натаниэля Форда Мура, двадцатишестилетнего сына Джеймса Гобарта Мура, президента Рок-Айлендской железной дороги, одного из самых важных капиталистов страны. Если бы эта попытка удалась, сестры угодили бы в тюрьму, а то и на виселицу. Юный Мур, чья карьера плейбоя началась в тот момент, когда он увидел у себя под тарелкой с завтраком чек на сто тысяч долларов в свой двадцать первый день рождения, приехал в клуб «Эверли» вечером 8 января 1910 года. Но он был уже в таком состоянии, что Минна Эверли запретила продавать ему вино и из-за этого поссорилась с одной из своих проституток, которая вылетела из клуба с криком, что еще отомстит. Мур в час ночи 9 января уехал из борделя на такси. Вскоре после рассвета 10 января у Минны Эверли раздался телефонный звонок, и та самая проститутка, что в такой ярости вылетела из дома в ту ночь, сообщила ей, что Мур умер в борделе, принадлежащем Вик Шоу и находящемся на юге Дирборн-стрит, в доме № 2104, и что мадам Шоу со своими сутенерами хотят подбросить тело в камин клуба «Эверли». Минна Эверли в сопровождении друга бросилась вниз по улице и ворвалась в заведение Вик Шоу; после бурного выяснения отношений мадам Шоу в конце концов признала, что примерно через полчаса после восхода солнца Мур был найден мертвым в постели. По настоянию Минны Эверли вызвали полицию, и тело молодого человека увезли к нему домой, на Лэйк-Шор-Драйв. Позже Минна Эверли заявляла государственному обвинителю, что Мур умер от передозировки морфина, подмешанного ему в шампанское, но решение следствия гласило, что причиной смерти послужил сердечный приступ. Вскрытие следов отравления не обнаружило.

Позже, в 1905 году был разработан еще один, еще более фантастический план против сестер. Юноша из одной из известнейших в Чикаго семей случайно застрелился у себя дома. Сразу же после этого по Прибрежному району был пущен слух о том, что его подстрелили во время ссоры в клубе «Эверли» и что газеты не дали ходу этой новости только потому, что отец юноши был для них важным рекламодателем. Никаких оснований эта сплетня под собой вообще не имела. Расследования, проводимые полицией, журналистами и частными детективами, пришли к единодушному выводу, что юноша действительно застрелился сам, в результате несчастного случая, и что произошло это у него дома. Более того, в ходе расследований было установлено, что молодой человек никогда не появлялся не только в клубе «Эверли», но и вообще в том районе, репутация его была безукоризненной. Однако грязная сплетня продолжала свое существование, и недруги сестер ухватились за этот шанс. Они обратились за помощью к Пони Муру, игроку и вору негритянского происхождения, владельцу публичного дома на Двадцать первой улице. Мур предложил одной из проституток Эверли двадцать тысяч долларов за свидетельство в суде о том, что она якобы видела, как юношу застрелила Минна Эверли. Куртизанка уже согласилась, но Минна услышала ее разговор с Муром по телефону, и с помощью одного дружественно настроенного лейтенанта полиции коварный план был раскрыт.

Лицензия Пони Мура на его салун была отозвана через несколько дней после провала плана, направленного против сестер. Сам Мур воспринял это с большим удивлением, потому что он считал себя «мэром Задницы» и хвастался, что весь район находится под его контролем. По правде говоря, он и как владелец кабака-то имел мало значения, но некоторые личные особенности время от времени привлекали к нему общественное внимание, а любое упоминание своего имени в газетах он рассматривал как показатель авторитетности. Среди прочих газетных вырезок о себе, которые он вставлял в рамочки и вешал за баром, была и описывающая его огромную бриллиантовую запонку, которую он носил на груди на серебряной булавке с маленьким замочком. Самым большим стремлением Пони Мура было походить на белого человека, и с этой целью он интенсивно отбеливал кожу, которая в результате стала серой с коричневыми пятнами. Немало усилий предпринимал он и для того, чтобы выпрямить волосы, но добился лишь того, что они, оставаясь курчавыми, приобрели зеленоватый оттенок, тогда он сбрил их вовсе. В середине 90-х годов XIX века Мур побывал на нескольких известных водных курортах на востоке и везде привлекал достаточно много внимания тем, что каждый час переодевался, и тем, сколько у него было ярких и причудливых бриллиантов.

К краху же клуб «Эверли» привели в конечном итоге не враги, а сами сестры. Они поставили своей целью сделать свое заведение самым известным публичным домом в Соединенных Штатах, и чересчур в этом преуспели. Их провал был закономерным следствием их высокомерия, тех способов, которыми они рекламировали себя, и их постоянного презрения к общественному мнению. Минна заявила, что собирается писать мемуары, и пригласила в качестве консультанта одного чикагского литератора. Сестры Эверли пользовались любой возможностью, чтобы пробиться на страницы печатных изданий, особенно в последние годы своего правления Прибрежным районом. А поскольку они всегда прикармливали журналистов – в их заведении активно действующий журналист не знал отказа ни в вине, ни в женщинах, – то их имена часто появлялись в газетах. Каждый день сестры выезжали на прогулку – сперва в красивой коляске, влекомой упряжкой черных лошадей, которыми управлял кучер в ливрее, а позже – в автомобиле, огромной открытой машине, выкрашенной в ярко-желтый цвет, к капоту которой был прикреплен большой букет искусственных цветов. Их всегда сопровождала одна из их проституток, каждый день – новая, одетая в шелка и увешанная драгоценностями, а когда сестры заходили в банк, куда ежедневно откладывали деньги, куртизанка оставалась в машине, чтобы все мужчины могли лицезреть, какая красота продается в клубе «Эверли».

Начиная с 1906 года девяносто процентов церковных проповедей, которые читались в Чикаго против проституции, были направлены против сестер Эверли, но сестры не видели в этих нападках предвестия беды, считая их, напротив, лишь хорошей рекламой. Летом 1911 года, чтобы привлечь к своему заведению еще больше внимания, Минна Эверли написала и опубликовала роскошно иллюстрированную брошюру, в которой заявлялось, что в Чикаго есть только две достопримечательности, с которыми гостю города просто нельзя не ознакомиться, – это скотобаза и клуб «Эверли». В брошюре было написано так: «Два здания клуба, с их двумя парадными входами, построены таким образом, чтобы казаться единым целым. Внутри здания работает система парового отопления, а летом – электрические вентиляторы, так что ни жара, ни холод не докучают посетителям. Члены клуба «Эверли» – действительно избранные люди, окруженные всеми прелестями жизни».

В буклете не было ничего особенно предосудительного, и распространено было не больше пятисот экземпляров, но, к несчастью для сестер, один из них попал в руки мэра – Картера Харрисона. Взбешенный мэр приказал полиции 24 октября 1911 года закрыть заведение, мотивируя это «его дурной славой, наглой рекламой и стремлением к оздоровлению нравов всего района».

Приказ мэра был моментально передан Джону Макуини – генеральному суперинтенденту полиции, но Макуини в течение двенадцати часов ничего не предпринимал. Газеты же тем временем опубликовали известия о том, что клуб «Эверли» обречен, и за эту ночь в борделе побывало рекордное количество народу. Множество людей устремилось в клуб, чтобы попрощаться, выпить последнюю бутылку вина с любимыми проститутками. Посреди гулянки Минна заявила журналистам, что полиция уже предупредила ее, что через несколько часов клуб может быть закрыт, но отметила, что действия мэра ее нисколько не волнуют. В чикагской «Америкэн» она заявила следующее: «Всему отпущен свой срок. Естественно, если мэр прикажет нам закрыться, мы так и сделаем. Что касается меня – я всегда уважаю распоряжения властей. И сожалеть об этом я тоже не собираюсь. Я никогда не была сутягой, и, что бы ни совершила полиция этого города, – моего расположения это не изменит. Я закрою лавочку и уйду с улыбкой на лице. И всех нас это тоже волнует мало».

Она говорила это с улыбкой, помахивая сверкающей бриллиантами рукой в направлении комнат, из которых доносились звуки музыки и взрывы хохота.

«Если кораблю суждено утонуть, мы весело пойдем на дно, прихватив с собой что-нибудь выпить».

В 2.45 ночи 25 октября, когда стало ясно, что политики и салуновладельцы не в силах убедить мэра Харрисона отменить свое решение, двери клуба «Эверли» были закрыты и на крыльце занял свой пост полицейский с четким приказом никого не впускать. В течение двадцати четырех часов все проститутки разъехались, приняв одно из сотен приглашений на работу, которые обрушились на них по телефону и телеграфу со всей страны; а в течение недели сестры поместили мебель под охрану и покинули район. Через шесть месяцев, которые сестры провели, путешествуя по Европе, они вернулись в Чикаго и купили дом на бульваре Вашингтон, безо всякого намерения вернуться в прежний бизнес. Однако их быстро опознали, и им пришлось продать свой дом человеку, который, что, кстати, любопытно, сделал свое состояние, создавая мелодрамы, описывающие жизнь в борделе. А сестры, богатые и обеспеченные дамы, отправились в Нью-Йорк.

Дом на Дирборн-стрит больше никогда не открывался в качестве борделя. В январе 1913 года его снял Эд Вейсс, известная в Прибрежном районе личность, собираясь открыть там обычный публичный дом и платить полиции за покровительство по двадцать пять тысяч в год. Но этот план провалился, и от аренды пришлось отказаться. Несколько лет в этом доме было негритянское общежитие, но большую часть из двадцати лет, последовавших за закрытием клуба «Эверли», оно пустовало. Весной 1933 года его снесли.

Следующими за клубом «Эверли» по роскоши публичными домами Прибрежного района были заведения Вик Шоу, Зои Миллард и Джорджи Спенсер – все они были активистами общества мадам под названием «Дружелюбные друзья», в которое сестер Эверли не приглашали. Мадам Шоу была выдающейся личностью в среде чикагских сутенеров на протяжении около сорока лет; после чистки Прибрежного района она открыла роскошную квартиру с девочками по вызову на юге Мичиган-авеню, и еще в 1938 году, уже в возрасте семидесяти лет, она продолжала вести бизнес под прикрытием в северной части города, неподалеку от делового района. Мадам Миллард готова была обвинять сестер Эверли во всем, что случалось в их районе; она часто заявляла, что они «чертовски задирают нос», и однажды сильно избила одну из собственных проституток за то, что та посмела защищать сестер. Мадам Спенсер, чей бордель находился на юге Дирборн-стрит, в том же квартале, что и клуб «Эверли», была главным смутьяном в районе. Она всегда была чем-то взбешена, и ее гнев по поводу того, что полиция начала закрывать бордели, был страшен. Однажды, «благоухая духами и сверкая бриллиантами», она ворвалась в офис капитана полиции Макса Нутбаара, стукнула ему по столу своим увешанным драгоценными камнями кулаком, и крикнула:

– Послушайте, полицейский! Я богата. Мне принадлежит гостиница стоимостью в сорок пять тысяч долларов. Квартира моя стоит сорок тысяч, а вот эти драгоценные камни – еще пятнадцать тысяч! Так что поглядим, как это вы посмеете мешать моему бизнесу!

Капитан Нутбаар вежливо выслушал ее, но мешать ее бизнесу не перестал, и преуспел в этом настолько, что ей пришлось убраться из Прибрежного района и уехать, вместе со всем своим состоянием, в Калифорнию.

Несмотря на все усилия мадам Шоу, Спенсер и Миллард и всех их присных, сестры Эверли всегда утверждали, что единственным конкурентом их был Эд Вейсс, который содержал, вместе со своей женой, бордель в доме № 2135 на юге Дирборн-стрит, по соседству с клубом. Вейсс впервые появился в Прибрежном районе как совладелец кабака Фреда Баксбаума, находившегося на углу Стейт-стрит и Двадцать второй улицы, – одного из крутейших заведений в городе, расположенного на первом этаже известного борделя «Отель «Мальборо». Позже, в 1904 году Вейсс женился на Эйми Лесли, которая была «членом» клуба «Эверли», и сообща эта парочка купила бордель мадам Джулии Хартрауфт; им удалось совершить эту сделку лишь потому, что бордель только что ограбили бандиты, которые привязали мадам к креслу, а девушек – к постелям и унесли девяносто долларов наличными и драгоценностей на три тысячи. В частности, украдено было кольцо с опалом, которое мадам Хартрауфт купила за день до этого, и мадам утверждала, что именно опал стал причиной постигшего ее несчастья. Вейсс перестроил и переоснастил бордель, и, когда он открыл его вновь, его жена стала мадам, а он сам – генеральным менеджером и главным сутенером. Причиной их успеха была в какой-то степени роскошная обстановки борделя и красивые проститутки, но частично была в нем и заслуга Вейсса, который поставил себе на службу большинство таксистов Прибрежного района. Когда поддатый клиент плюхался на сиденье и требовал доставить его в клуб «Эверли» или какой-нибудь другой бордель, то зачастую оказывался вместо этого у Эда Вейсса. Мало кто замечал разницу.

С другой стороны от клуба «Эверли» находился другой бордель, под названием «Сафо» – им владел и управлял брат Вейсса, Луи. Это было заведение высокого класса, но оно никогда не имело такого успеха, как публичный дом Эда. Рядом с домом Джорджи Спенсер располагался дешевый бордель, которым управлял Майк Монахэн, входивший в свое время в известную разбойничью банду «Короткий и длинный». Между заведением Монахэна и углом Двадцать первой улицы находились «Казино», которым управлял муж Вик Шоу – Рой Джонс, и бордели Эммы Жюваль, узурпировавшей титул Француженка Эм, который долгое время принадлежал Эмме Ритчи с Таможенной площади; Гарри Касика, который позже стал менеджером нескольких публичных домов, принадлежащих Аль Капоне; Мориса Ван Бивера, элегантного сутенера и сводника, каждый день совершавшего прогулки в великолепной коляске, которой управлял кучер в высокой шелковой шляпе и красно-коричневой ливрее, украшенной золотыми пуговицами.

На западе Дирборн-стрит, между Двадцать первой улицей и Каллертоном, находились заведения Вик Шоу и Зои Миллард, а помимо них – «Французский дом», «Старый девяносто второй» и заведение Француза Чарли. С другой стороны улицы напротив клуба «Эверли» располагались заведения мадам Лео, мадам Франсе и «Калифорния», которой управляли Блаббер Боб Грей и его жена, Тереза Маккэфи, – крутейший «дом с апартаментами» во всем районе. Там было тридцать – сорок девушек из Калифорнии, и все они были одеты только в туфли и короткие сорочки. Они стояли голыми в дверях и высовывались из окон, когда поблизости не было полицейских, а на тротуаре перед входом стояли два сутенера, приглашавшие всех проходящих мимо зайти внутрь. Когда появлялись клиенты, девушек выстраивали в большой комнате, где не было никакой мебели, за исключением стоявших вдоль стен скамеек, а мадам Маккэфи или чернокожий управляющий ходили по комнате, покрикивая: «Выбирайте себе, парни, подругу! Не стойте как вкопанные!» Вообще-то девушки стоили по доллару, но если клиент, вывернув карманы, доказывал, что доллара у него нет, то можно было договориться и за пятьдесят центов. «Калифорния» была самым развращенным заведением Прибрежного района, пока однажды, 29 августа 1909 года, туда не нагрянули агенты Федеральной иммиграционной службы в поисках иностранок, привезенных в США с аморальными целями. В «Калифорнии» таковых нашли шесть. Блаббер Боб Грей попытался сбежать, когда агенты вошли в заведение, но он был грузным мужчиной, весил триста фунтов и попросту застрял в окне – вытащить его сумели только втроем. Он достаточно легко отделался и через год снова открыл свой бордель и приобрел влияние в Прибрежном районе.

Несколько известных мадам, как мужского, так и женского пола, разместили в то время свои заведения на Армур-авеню. Фрэнки Райт, «эта славная старушка» 70-х, расположилась между Восемнадцатой и Девятнадцатой улицами, продолжая называть свое заведение «Библиотекой» и лелеять свои книги с неразрезанными страницами. Большому Джиму Колоссимо принадлежало два борделя – «Виктория» на углу Армур– и Арчер-авеню, которыми управлял Сэм Хэйр, и «Саратога» на Двадцать второй улице, которой управлял молодой гангстер из Нью-Йорка по имени Джонни Торрио, которого Колоссимо вывез с собой в 1908 году в качестве телохранителя. «Виктория» получила свое название в честь жены Колоссимо, Виктории Мореско, которая и открыла его в конце 80-х годов XIX века.

На углу Армур-авеню и Девятнадцатой улицы, напротив Клоповника, находился еще один замечательный салун под названием «Ведро крови»; а между Каллертон и Двадцать второй улицей находились заведения Фрэнка Даго, Евы Лоури, еще один кабак Ван Бивера и дом Черного Мая, поставлявшего белым светлокожих негритянок, где проводились самые зверские представления, какие когда-либо видели Соединенные Штаты. Салун и танцевальный зал «Серебряный доллар», принадлежавший Джеки Адлеру и Гарри Хопкинсу, тоже находился в том же доме на Армур-авеню, как и салун-бордель Джорджа Литла, «Империал», и знаменитый «Дом всех народов», где было два входа – двудолларовый и пятидолларовый.

Однако работали и там и там одни и те же девушки. Находились на Армур-авеню и два японских и два китайских борделя, куда пускали только белых. Считалось, что проститутки с Востока не в силах выносить суровый чикагский климат, а потому зимой они работали в длинном шерстяном белье. Неподалеку от Двадцать первой улицы находился дом терпимости под названием «Почему бы и нет?» – возможно, в память Роджера Планта из «Под ивой». Хозяина этого кабака, Джона Питта, в 1907 году арестовали и оштрафовали на четыреста долларов по жалобе одной девушки, которую он, по ее словам, насильно удерживал в борделе в течение года и заставлял вести аморальный образ жизни.

– Из дома меня за это время выпускали всего несколько раз, – заявляла она в полиции, – и даже тогда не одну. За мной постоянно следили. Мне было всего семнадцать лет, когда меня заманил туда человек, которого я считала порядочным. Питт не отдавал мне ни копейки из того, что я зарабатывала, утверждая, что он все кладет в банк на мое имя.

По части методов ведения дела публичные дома Прибрежного района не особенно отличались от ранних борделей на Кларк-стрит и Таможенной площади. В нескольких из заведений высшего класса, особенно в клубе «Эверли», мужчина мог считать себя в безопасности, пока тратил там достаточно денег, но в большинстве борделей посетителя все равно грабили при первой же возможности. В рамках подготовки жертву сначала опаивали, подмешивая в вино или пиво морфин. Этот способ использовали очень часто, потому что принято было считать, что, если отраву подать таким образом, ее не обнаружит вскрытие. Крепкие напитки в борделях были запрещены, их можно было получить лишь в нескольких местах, но везде продавалось вино, и везде, кроме клуба «Эверли», – пиво. Последнее продавалось в невероятных количествах. В 1910 году, по приблизительным подсчетам, всего в борделях было продано более семи миллионов бутылок. Этот напиток мадам покупали цента по четыре за бутылку, а продавали по цене от двадцати пяти центов до доллара. Так называемое «шампанское», которое подавали в борделях, стоило от двенадцати до шестнадцати долларов за дюжину, а продавалось по три – пять долларов за бутылку.

Несколько владельцев больших домов терпимости, особенно Эд Вейсс, Вик Шоу и Джорджи Спенсер, содержали небольшие, от трех до пяти музыкантов, оркестры для развлечения своих гостей; только в клубе «Эверли» оркестров было два. А уж «профессор» – музыкант, игравший на пианино или банджо, имелся в каждом заведении района.

Расследование, предпринятое Чикагской комиссией по нравам в 1910 году, установило, что средний возраст проститутки составлял двадцать три с половиной года и что срок профессиональной деятельности девушки в заведениях высшего ранга редко превышал пять лет. После этого девушка перемещалась в более низкопробные заведения, затем – на улицу или в задние комнаты салунов, а в конце – в такие заведения, как «Джунгли» или «Клоповник». Вследствие такой текучки, которую воротилы бизнеса цинично называли «рынком», им постоянно требовались свежие кадры, и поставка новых девушек, призванная удовлетворять постоянный спрос и наполнять бордели свежими и привлекательными девочками, стала прибыльным бизнесом многочисленных банд сутенеров, которые орудовали не только в Чикаго, но и в других городах Америки. Факт существования какой-то всеобщей организации сутенеров никогда не был установлен, но часто было видно, что банды из разных городов пользуются одними и теми же методами и ведут совместную деятельность и что девушек часто перевозят по всем Соединенным Штатам. За исключением некоторых выдающихся личностей, покровительство властей, которое покупали владельцы борделей, редко распространялось на сутенеров-рабовладельцев; даже политиков приводила в ужас подобная деятельность. Но, несмотря на усилия полицейских всей страны, контролировать этот бизнес не удавалось до тех пор, пока за дело не взялось федеральное правительство, пользуясь для борьбы сначала законами об иммиграции, а затем – Актом Манна от 1910 года.

Одну из первых в Прибрежном районе банд сутенеров, имевших сношения с другими городами, организовали около 1903 года Большой Джим Колоссимо и Морис Ван Бивер. Эта банда имела связи с себе подобными в Нью-Йорке, Сент-Луисе и Милуоки, работала с большим успехом лет шесть и перевезла за это время в Чикаго около двухсот девушек, продавая их владельцам борделей по цене от десяти до ста пятидесяти долларов. Большинство из девиц были профессиональными проститутками, но попадались среди них и просто молоденькие девочки. Есть официальная запись о том, что одну из них привезли в Чикаго из Милуоки всего две недели спустя после ее пятнадцатилетия и продали Биллу Конрою, хозяину двух борделей на углу Армур-авеню и Дирборн-стрит, позже перешедших к Морису Ван Биверу, за десять долларов и процент от ее заработка на ближайшие полгода. Около полугода девочка находилась в заточении, но весной 1907 года, благодаря помощи прохожего, тронутого ее красотой и очевидной запуганностью, ей удалось бежать через окно из публичного дома на Дирборн-стрит и прийти в полицейский участок. Там она рассказала следующее: «Я жила в Милуоки. Некоторое время назад я встретила там молодого человека приятной внешности из Чикаго. Он меня заинтересовал и показался мне честным. Он пообещал мне работу в Чикаго за восемь долларов в неделю, и вот я приехала. О Чикаго я ничего не знала. Он отвез меня прямо в дом на Армур-авеню, и сразу же, переступив порог, я поняла, что что-то не так. У меня отняли верхнюю одежду, и мне ничего не оставалось, кроме как подчиняться приказам. Меня какое-то время продержали в доме 2115 на Армур-авеню, а потом перевезли в дом 2117 по Дирборн-стрит. Там я и оставалась, пока не поняла, что еще немного – и сойду с ума. Я дождалась удобного случая и сбежала через окно».

Работорговца, продавшего девушку, так и не нашли, а Конроя арестовали и судили за сводничество. Мать девушки поклялась, что ей не было шестнадцати, но адвокаты Конроя, которых наняла банда сутенеров, представили суду множество свидетелей, по большей части – уважаемых торговцев, с которыми Конрой имел дело, и все они как один свидетельствовали, что девушка имела скверный характер, как описала «Рекорд геральд» – «...настолько скверный, что сей безупречный предприниматель просто оказал ей милость, позволив пожить в своем заведении». Девочку отослали вместе с матерью домой, в Милуоки, а Конроя оправдали.

Деятельность банды Колоссимо и Ван Бивера была приостановлена, по крайней мере на несколько лет, в 1909 году, когда федеральные агенты раскрыли факт того, что работорговцы привезли в Чикаго из Сент-Луиса двенадцать девушек и распределили их по борделям Прибрежного района. Ван Бивера и его жену Джулию признали виновными в сутенерстве и приговорили каждого к году тюрьмы и выплате тысячи долларов штрафа. Осуждены были и остальные члены банды, среди них – Майк и Молли Харт, Дик и Джулия Тайлер и Джо Бово, сопровождавший девушек из Сент-Луиса. Некоторых из проституток нашли в двух борделях Большого Джима Колоссимо, но, как гласил доклад комиссии, Колоссимо был «вне досягаемости». Его управляющие, Джонни Торрио и Сэм Хэйр, были арестованы, но их не смогли осудить, потому что Джо Бово отказался давать против них показания. Именно тогда в газетах и в чикагском суде впервые появилось имя Джонни Торрио, организатора первой бутлегерской группировки во времена запрета, бывшего на протяжении нескольких лет самой крупной личностью в криминальных кругах Соединенных Штатов.

Некоторые из банд торговцев живым товаром работали только с иностранками, которых им предоставляли банды из Нью-Йорка и других городов Атлантического побережья. Одна из таких банд, возглавляемая Француженкой Эм Дюваль и ее мужем, имела свой собственный бордель на Армур-авеню, а лагерь для девушек, где те содержались в ожидании покупателей, устроила в пригороде Блю-Айленда. На окнах некоторых комнат там были железные решетки, и ни одной из девушек не выдавалась верхняя одежда, пока не приходил срок переводить ее в бордель покупателя. Француженка Эм и ее товарищи успели сделать около двухсот тысяч долларов до того, как их банду разгромили инспекторы Федерального иммиграционного бюро в 1908 году.

Была и еще одна банда со связями на востоке и за границей. Полиция называла эту банду самой организованной. Она управлялась из отеля «Девью» на бульваре Вашингтона – на последнем этаже его находились пересылочные комнаты и комната для «слома». Банда эта состояла почти полностью из русских евреев и специализировалась на продаже русских евреек, которых американские бордели всегда покупали дорого. Раз в неделю работорговцы проводили встречи, чтобы обсудить текущие дела, в какие бордели девушек продавать и почем, и договориться о встречах новых поставок с востока. Иногда, когда собирались большие партии женщин, проводились аукционы, где проституток раздевали и осматривали владельцы борделей. За одну неделю в конце осени 1906 года двадцать пять женщин были проданы подобным образом за цену от двадцати пяти до ста долларов за каждую. Но цена покупки не отражала полностью прибыль от ее продажи, потому что в большинстве случаев банде отходила еще и доля от прибыли проститутки.

Самыми опасными из банд торговцев живым товаром были те, что искали себе жертв среди низкооплачиваемых категорий прислуги, фабричных девушек, официанток и продавщиц, тысячи которых пытались выжить на зарплату от четырех до семи долларов в неделю. Им не хватало удовольствий и развлечений, а зачастую – и еды, и многие из этих девушек становились легкой добычей для привлекательных женщин среднего возраста или красиво одетых молодых людей с хорошо подвешенным языком, работавших на сутенеров. Женщины предлагали девушкам хорошую работу, молодые люди – заводили роман, водили девушек в театр, на танцы, в винные комнаты. Заканчивалось все всегда одинаково – девушку заманивали в дом, где ее «ломали», и затем – продавали в бордель. О размахе этой деятельности говорил хотя бы тот факт, что за период в девять месяцев в 1907 – 1908 годах полиция арестовала за вовлечение в проституцию сто пятьдесят семь женщин и спасла из публичных домов триста двадцать девять девушек. Одну из них, попавшую в «Дом всех народов», продал собственный брат, «профессор» из Прибрежного района.

Несколько банд сутенеров-работорговцев держали пересылочные комнаты на юге Уэбаш-авеню неподалеку от Двадцать второй улицы. Одну из них, в доме № 2226, нашли весной 1907 года, когда семнадцатилетняя девушка в отчаянии отбивалась там шляпной булавкой от пяти мужчин; ее привела в дом Эмма Мосел, хорошо известная в Прибрежном районе сутенерша и столь же хорошо известная на западе Девятнадцатой улицы честная трудолюбивая мать пятерых детей. В другое место передержки белых рабынь, находившееся в доме № 2252 на юге Уэбаш-авеню, полиция нагрянула в 1907 году в результате разоблачений, сделанных одной восемнадцатилетней продавщицей. 3 марта 1907 года двадцатилетний мужчина по имени Гарри Болдинг пригласил ее на танцы в танцевальный зал «Прима» на Тридцать второй улице. Там ее опоили и в таком состоянии привезли на Уэбаш-авеню, где держали взаперти три дня, на протяжении которых ее по очереди насиловали Болдинг и еще трое. Запугав девушку таким образом, ее продали за пятьдесят долларов Рою Джонсу и Гарри Касику в их бордель на Дирборн-стрит.

Во второй половине мая девушка написала письмо матери и выбросила его в окно борделя; его поднял прохожий и бросил в почтовый ящик. Мать обратилась в полицию, констебли пришли с обыском. Рой Джонс и Касик были арестованы прямо в борделе, девушка обрела свободу, а в пересылочных комнатах на Уэбаш-авеню полиция взяла под стражу Болдинга и еще двоих, одному из которых было двадцать, а второму – восемнадцать. Билл Макнамара, старший, признался, что его нанял Джонс, чтобы насиловать девушек, которых будут приводить, и добавил: «Знаю, что того, кто согласился на такое, надо расстрелять». Все были признаны виновными, но понесли не особенно серьезное наказание. Болдинга приговорили к трем сотням долларов штрафа и году тюрьмы, а остальных – только оштрафовали на суммы от ста до двухсот долларов.

В первые двенадцать лет XX века в Чикаго было от семи до восьми тысяч легально существующих салунов – количество их то уменьшалось, то увеличивалось в зависимости от стоимости лицензий на торговлю спиртным и покровительства властей. Кроме того, было еще немало мест, где спиртным торговали незаконно. Как минимум, две трети из них имели, кроме бара, еще и винную комнату, и было подсчитано, что в таких местах собиралось в среднем по тридцать тысяч профессионалок или полупрофессионалок каждую ночь. Обширное исследование, проведенное «Рекорд геральд» в 1907 году, привело к обнаружению того факта, что практически каждое заведение подобного рода в городе открыто нарушало закон, в большинстве случаев – с попустительства полиции и властей. Вот типичные описания заведений Вест-Сайда:

«Холстед-стрит, 119, принадлежит Бобу Миллеру: салун открыт после 1.00; мужчины и женщины пьют в дальней комнате; правила не соблюдаются; посетители находятся в крайней стадии алкогольного опьянения; многие спят на полу.

Холстед-стрит, 135, принадлежит Майку Фьюеру: условия отвратительные; посетители пьяны до отупения, женщины пристают в открытую, присутствуют пьяные девицы восемнадцати – девятнадцати лет, в так называемых водевилях женщины извиваются совершенно непристойным образом.

Холстед-стрит, 225, принадлежит Вилли Мерфи: по прибытии посетителя бармен зовет из дальней комнаты женщин; в дальней комнате мужчины и женщины валяются в различных стадиях опьянения».

Количество танцевальных залов в Чикаго колебалось от ста пятидесяти до трехсот[22], как минумум, сотня из них битком набивалась каждый день. Многие из оставшихся открывались только на периодически проводимые балы-маскарады, где не бывало полиции или других контролирующих лиц. Туда пускали молодых мальчиков и девочек, им подавали напитки, и во многих местах были верхние комнаты, куда можно было увести пьяную девочку, чтобы соблазнить или изнасиловать. Журналисты, побывавшие в танцевальном зале Гербера на Блю-Айленд-авеню на балу-маскараде, проводимом в январе 1905 года «развлекательным клубом», видели там, как мальчики в панталонах по колено пьют в баре, а девочки двенадцати – четырнадцати лет пьют и танцуют со всеми вновь прибывшими. А заведение Гербера было ничуть не хуже десятков других. Следователи Чикагской комиссии по нравам, побывавшие на множестве подобных балов в 1910 году, практически везде обнаруживали проституток. «Эти девушки и женщины, – гласит отчет комиссии, – открыто договаривались о встречах в близлежащих отелях или домах свиданий после танцев. Иногда их сопровождали сутенеры, ищущие себе тем временем новых жертв. Молодые люди приходят на эти танцы исключительно с целью «снять» себе девушку и предаться с ней развлечениям в отеле или в комнатах».

Пожалуй, самую плохую репутацию из всех танцевальных залов имели: «Прима», расположенная на Тридцать пятой улице; заведение Шумахера на Эшлэнд-авеню; «Дана» на западе Чикаго-авеню; клубный дом «Алма» на углу улиц Мэдисон и Полина; «Танцевальная академия Веллингтона» на севере Кларк-стрит, которая была в 1904 году на несколько месяцев закрыта после истории с самоубийством одной семнадцатилетней девушки; танцевальный зал Фрайберга на Двадцать второй улице между Уэбаш-авеню и Стейт-стрит, которым управляли Айк Блум и его свояк Солли Фрайдман; «Капитолий» на Двадцать второй улице и «Омаха» на Армур-авеню – оба последних принадлежали Эду Вейссу. Хуже всех было заведение Фрайберга, представлявшее собой типичный образец: на улицу выходил бар, а в задней части длинного танцевального зала, по которому были расставлены столики, на возвышении находился оркестр и была сцена, на которой выступали певицы и танцовщицы со своими вульгарными песнями и вызывающими телодвижениями. За исключением клуба «Эверли», заведение Фрайберга было, пожалуй, самым известным в Чикаго. «Рекорд геральд» писала о нем в 1905 году, что оно «несравнимо даже с другими кабаками Прибрежного района южной части города, которые все как один являются местом пьяных оргий». А пять лет спустя в докладе Чикагской комиссии по нравам зал Фрайберга описывали как «самое примечательное место в Чикаго». Доклад гласил: «Все постоянные посетительницы этого места – профессиональные проститутки, тренированные и обученные сначала заставить мужчину оставить в кабаке побольше денег на радость управляющим, а потом – утащить его с собой в отель или к себе на квартиру. Один из законов этого места – девушка должна заставить мужчину потратить хотя бы сорок центов за каждый заказ. Входная плата для мужчин – двадцать пять центов, да еще десять центов стоят услуги гардероба. Девушки ведут себя агрессивно, приглашения не дожидаются, садятся на столы, и, как уже было сказано, заказывают выпить не меньше чем на сорок центов. Коктейли, которые приносят проституткам, – подделка. Если, к примеру, девушка заказывает стакан имбирного эля «В», то ей приносят подкрашенную воду, имитирующую заказанный напиток. Стоит такой стакан, наверное, меньше цента, но попавшаяся на удочку жертва платит за него центов двадцать пять – пятьдесят. Бизнес ведется систематически – проститутки должны быть уже по местам к девяти часам вечера. Если они задерживаются, управляющий сам зовет их вниз».

Девушки, работавшие у Фрайберга, оценивали свои услуги в пять долларов и, как правило, вели своих клиентов в отель «Мальборо», что над кабаком Фреда Баксбаума на Двадцать второй улице, долю в котором имел и Айк Блум. Комната стоила обычно пять долларов, из которых половина доставалась девушке. В среднем проститутка Айка Блума зарабатывала в неделю около сорока долларов, но следователь комиссии по нравам обнаружил одну из них, которая редко зарабатывала меньше сотни. Причем эта исключительная проститутка не работала с сутенерами, не пила и отказывалась «подмазывать» полицейских. «Когда-то я тратила на полицию кучу денег, – говорила она, – но со временем поумнела. Когда меня угрожали арестовать, я говорила «Ну давайте же, берите меня!» – но никто меня не арестовал. Нет, как их звали, я не знаю, но показать могу в любой момент. Они там все взяточники. Здесь во всей округе нет ни одного полицейского, который не держит при себе девочек, я сама это знаю. Но мы, девушки опытные, уже поумнели, и из меня полиция и медяка больше не вытянет. Я зарабатываю, пожалуй, побольше, чем остальные девчонки, но на подобную ерунду не трачусь. Поэтому-то они никогда денег и не накопят».

Организации реформаторов периодически пытались закрыть зал Фрайберга, но за исключением непродолжительного периода осенью 1903 года, когда лицензия Блума на торговлю спиртным была отозвана комиссией олдерменов по борьбе со взяточничеством, и эпизода в 1905 году, когда по приказу мэра Эдуарда Ф. Дунна двери кабака были закрыты на целый месяц, это увеселительное заведение работало без перерыва на протяжении тринадцати лет. В очередной раз лицензия Блума была отозвана, а зал закрыт 24 августа 1914 года, после того как мэр Картер Харрисон получил от городского женского клуба петицию, которую подписали 18 816 граждан, имеющих право голоса. В собравшейся в последнюю ночь толпе были две девушки, которые, по собственным словам, проводили в клубе каждый вечер на протяжении последних десяти лет. Позже кабак был снова открыт, когда Большой Билл Томпсон объявил город «открытым», и на протяжении нескольких лет работал под названиями «Вена» и «Полуночные шалости». Во время сухого закона Блум не был важной персоной, хотя время от времени его имя всплывало в связи с каким-нибудь борделем или кабаре. Умер он в 1930 году после долгой болезни, приведшей к ампутации обеих ног.

Многочисленные задачи, которые ставила конкурентная борьба, – получение покровительства, обеспечение любовных услуг для полицейских и политиков и сбор дани с владельцев борделей и других заведений – выполняли так называемые «вице-короли». Главными правителями Вест-Сайда были Джим Кросс, глава кольца, контролировавшего Джунгли, Майк де Пайк Хайтлер, попавший в 1916 году в исправительный дом Левенуорт за торговлю женщинами, и Майк Фьюэр, которому принадлежали, помимо его собственного кабака на Холстед-стрит, два концертных салуна – «Синяя лента» и «Глоб». На южной стороне, в Прибрежном районе, самыми значительными личностями были Айк Блум, Большой Джим Колоссимо, Рой Джонс, Морис Ван Бивер, Блаббер Боб Грей, Эд Вейсс, Гарри Хопкинс и Джейк Адлер из «Серебряного доллара», Гарри Касик, Фрэнк Льюис по прозвищу Даго, Джордж Литл, которому принадлежал и салун «Вот здесь!» в Вест-Сайде, и Джон Джордан, более известный под именами Попс и Неприкасаемый, муж Джорджи Спенсер и владелец салуна на углу Двадцатой улицы и Уэбаш-авеню. Именно они, поодиночке или в составе временных и очень непостоянных союзов друг с другом, находились все это время у руля. Самым влиятельным из них на протяжении долгого времени был Айк Блум, чья фотография в красивой рамочке несколько лет висела на почетном месте в казарме полицейского участка на Двадцать второй улице. Убрал ее в 1914 году капитан Макс Нутбаар – честный полицейский, которого привело в ярость предложение Блума «договориться». Минна Эверли сказала однажды: «Хозяева кабаков явно боялись Айка Блума больше, чем капитана полиции с Двадцать второй улицы или какого-либо другого инспектора, который взялся бы за этот район».

Однако истинными хозяевами Прибрежного района были известные олдермены – Джон Кафлин по прозвищу Банщик, и Майк Кенна, в чей округ, Первый, и входил весь район. В письмах, которые огласил в 1914 году государственный обвинитель, Минна Эверли заявляла, что все приказы в отношении поборов за покровительство и другие распоряжения касательно Прибрежного района исходили от Кафлина и Кенны и проходили через Айка Блума и Солли Фрайдмана. По ее словам, владельцев борделей вынуждали страховаться в компании, принадлежавшей Джону Банщику; все спиртное их обязывали покупать у Фрайберга, где половина бизнеса принадлежала, по слухам, Кафлину; а для закупки продуктов им предлагалось на выбор аж четыре бакалейные лавки. К концу их сорокалетнего правления Прибрежным районом и Первым округом Кафлин и Кенна подвергались обвинениям во взяточничестве со страниц практически всех чикагских газет и всех реформаторских организаций, которые только действовали с 1894 года. Но до суда ни одно обвинение так и не дошло, возможно, по той причине, что олдермены в основном соблюдали совет, который Кафлину дал Уильям Мейсон, бывший некоторое время представителем штата Иллинойс, а впоследствии – сенатором Соединенных Штатов. Мейсон наказывал Джону Банщику держаться за «мелюзгу» и не трогать «крупняк». Того, что платила «мелюзга», Кафлину хватило для того, чтобы купить шестьдесят скаковых лошадей и поместье в Колорадо, где он разместил свой частный зоопарк.

Джон Банщик был наиболее заметным членом союза Кафлин – Кенна, но большую часть мозговой работы выполнял второй. Кафлин впервые был избран олдерменом в 1892 году, но влияния у него было немного, пока Кенна не был тоже избран членом городского совета в 1897 году. Именно Кенна установил стандартную цену в пятьдесят центов за голос и выдвинул идею создания Демократического клуба Первого округа, членом которого автоматически становился каждый, кто имел право голоса, сразу же, как получал идентификационную карту. С помощью этой организации эта пара политических негодяев и управляла Первым округом с 1897 года вплоть до смерти Кафлина в 1938 году[23].

Ежегодный бал в клубе Первого округа, с помощью которого Кафлин и Кенна прибавляли к фонду своей предвыборной кампании от двадцати пяти до пятидесяти тысяч долларов, проводился в Чикагском Колизее во время рождественских каникул. В отчете «Криминального обозрения Иллинойса» этот бал описывали как «ежегодную оргию преступного мира, проводимую олдерменом Майком Кенной и олдерменом Джоном Кафлином, хозяевами Первого округа, с целью сохранения власти над проститутками и преступниками Прибрежного района, необходимой им для политических целей и пополнения политических фондов». Каждая проститутка, каждый сутенер, каждый карманник, взломщик и грабитель должны были купить хотя бы один билет, а владельцы борделей, салунов и других подобного рода заведений обязаны были покупать целые пачки. Самые влиятельные мадам покупали ложи, где восседали в окружении своих куртизанок, попивая шампанское и общаясь с городскими чиновниками и выдающимися политиками. На танцевальной площадке толпились отбросы городского общества, все в масках, большинство – пьяные, а женщины были по большей части одеты в костюмы, которые газеты деликатно именовали «укороченными». Как писала в 1903 году «Рекорд геральд», «подонки изо всех кабаков Прибрежного района, вымогатели и бандиты рука об руку прохаживались с полицейскими, призванными охранять бриллианты бездельничающей публики».

Каждый год реформисты пытались сорвать бал, который Джон Банщик именовал «Большой гонкой», но на протяжении десятилетия бал проходил ежегодно. В 1908 году ректор, церковный староста и весь приход Благодатной епископальной церкви потребовали вмешательства Верховного суда, но суд счел, что происходящее – вне его юрисдикции. 13 декабря, за два дня до предполагаемого бала, в Колизее был произведен взрыв, все двухэтажное складское здание было уничтожено, а стекла в окнах вылетели в радиусе двух кварталов. Полиция заявила, что взрыв был произведен «фанатиками-реформистами». Бал же состоялся, как и планировалось, и Джон Банщик заявил журналистам, что это была «лучшая гонка изо всех, что мы когда-либо проводили». Но бывший там преподобный Мельбурн П. Бойнтон из баптистской церкви с Лексингтон-авеню назвал бал «невыразимо низким, вульгарным и аморальным». Большинство ему поверило. Бал 1908 года оказался последним. Когда Кафлин заявил, что планирует бал в 1909 году, ответом ему был такой шквал протестов, что мэр Фред Бассе отказался продлить его лицензию на торговлю спиртным. 13 декабря того же года Кафлин и Кенна дали в Колизее концерт оркестра Тони Фишера, но не пришло и трех тысяч человек, а на самом событии присутствовали двести полицейских, следивших за тем, чтобы не продавали спиртного. Поэтому, должно быть, это было самое скучное событие, которое когда-либо видел Прибрежный район. Ни в 1910 году, ни когда-либо позже попыток провести бал больше не повторялось.

Олдермена Кафлина прозвали Джоном Банщиком, потому что когда-то он работал в турецких банях банщиком; Кенну называли Прыщом, или, иногда, Малышом за небольшой рост. У Кенны не было никаких иллюзий по поводу политики; это был проницательный, прямой человек, всегда говоривший то, что думал, и никогда не отступавший от своего слова. Он никогда не оставлял сомнений по поводу своих мнений или планов. Джон Банщик же во многих отношениях был напыщенным болваном; он пытался скрывать свои политические цели за красивыми бессмысленными речами о демократии и правах рабочего человека. Он был помпезен, готов был на самую абсурдную выходку, лишь бы увидеть свое имя в газетах, и имел пристрастие к использованию громких слов, не придавая при этом никакого значения их смыслу. Однажды он заявил Картеру Харрисону, что тот точно будет переизбран на пост мэра по причине «честности, которая превращает любое ваше действие в карикатуру».

Что касается внешнего вида, Джон Банщик сам выглядел как карикатура. Как правило, он облачал свое грузное тело в длинный зеленый фрак и жилет из толстого плюша, под который в холода надевал два комплекта теплого нижнего белья – один из шерсти, а второй – хлопчатобумажный. В официальной обстановке он иногда одевался и в обычный костюм, но чаще являлся в диковинном наряде – шелковая шляпа, розовые перчатки, желтые ботинки, бутылочно-зеленого цвета куртка с «ласточкиным хвостом», лиловые штаны и жилет цвета сливок, сверкающий бриллиантовыми запонками и усыпанный розами и гвоздиками. Именно в таком наряде он и вел бал Первого округа. В 1899 году Джон Банщик написал стихотворение под названием «Дорогая ночь любви». Несмотря на сомнительную литературную ценность, эти стихи были положены на некоторое подобие музыки, и получившуюся песню исполнила в Чикагской опере, с некоторым трудом правда, Мэй де Coca, известная певица тех лет. Хор вторил ей:

О полночь любви, зачем мне встретилась ты?
О полночь любви, как милы мне твои черты!
Словно ангелы, чисты, мы скажем тебе опять:
Мы голубки твои, о полночь любви.

Еще долго после этого газеты печатали стихотворные излияния типа «Ода банному водопроводу» или «Зачем озеро Мичиган вырыли таким широким?», автором которых являлся, предположительно, Джон Банщик. На самом же деле их писал Джон Келли из «Рекорд геральд», позже ставший журналистом «Трибюн», и именно его усилиями много лет еще обществу было над чем посмеяться.