За освобождение Ельни

После трех боевых вылетов мы начали сами разбираться в наземной и воздушной обстановке на направлении боевых действий. На Ельнинском выступе немцы имели несколько сот танков, много полевой артиллерии. Войска противника находились в многочисленных траншеях, укрытиях и организованно прикрывались зенитной артиллерией и истребителями, которые патрулировали за линией фронта и быстро наращивали силы вылетами с ближайших аэродромов.

Войск и боевой техники у противника было так много, что порой не верилось, что у 24-й армии хватит сил для окружения и уничтожения вражеской группировки.

В то время как почти по всему фронту наши войска отступали или оборонялись, наступательные действия 24-й армии вселяли в нас надежды на перелом в войне и поднимали настроение, несмотря на тяжелые потери и досадные недостатки в организации и управлении боевыми действиями авиации. С нетерпением мы ждали сообщения с описанием наших тяжелых потерь 8 августа. Наконец, в вечернем сообщении Совинформбюро мы прочитали:

«Наша авиация в течение 9 августа наносила удары по мотомехчастям и пехоте противника и атаковывала его на его аэродромах. В течение 8 августа уничтожено 14 немецких самолетов. Наши потери — 12 самолетов».

Конечно, мы понимали, что сообщения Совинформбюро предназначались в основном для поддержания морального духа населения и для зарубежной общественности, но, находясь на фронте, нам хотелось читать сообщения и о действиях своего полка.

Летчики, штурманы и радисты, возвратившиеся со сбитых самолетов в полк, рассказывали, что не все члены экипажей подожженных самолетов сумели благополучно покинуть самолет с парашютами. В связи с этим с летным составом было организовано занятие по технике покидания подбитого или горящего самолета. Занятие проводил начальник парашютно-десантной службы нашей эскадрильи лейтенант Иван Дьяченко.

Охотник и весельчак Дьяченко был признанным балагуром всего полка, не унывал он и после того, как выпрыгнул из горящего самолета над Ельней и похоронил своих погибших товарищей Алексеева и Биньковского, — он по-прежнему «загибал» и беззастенчиво врал по любому поводу.

— Не думайте, что покинуть горящий самолет с парашютом легко. Отделившись от самолета, следует сделать затяжку, чтобы не дать расстрелять себя истребителям противника. На высоте триста-четыреста метров надо рвануть кольцо и, когда купол парашюта раскроется, следует достать пистолет и приготовиться к приземлению, — с вдохновением рассказывал Дьяченко.

— А что делать, если купол парашюта не раскроется? — задал вопрос летчик Устинов.

— Еще раз с силой рвануть кольцо.

— А если опять не раскроется? — не отставал Устинов.

— Тогда надо покрепче взяться руками за штаны, — ответил Дьяченко.

— Зачем за штаны? — недоуменно спросил Устинов.

— Чтобы прилично выглядеть. А то подойдет девушка посмотреть на безвременно погибшего авиатора, а у него штаны лопнули. Она и отвернется. А если будешь крепко держаться за штаны, то все будет в порядке.

Дружный хохот заглушил последние слова Дьяченко.

10 августа, когда в нашем полку осталось четырнадцать бомбардировщиков, а в прикрывавшем нас истребительном полку только четыре истребителя, командир полка майор Суржин убедил командующего ВВС 24-й армии в целесообразности использования нашего полка для боевых действий ночью. Боевые действия ночью сулили нам уменьшение потерь и повышение эффективности использования наших устаревших бомбардировщиков СБ.

В ночь с 10 на 11 августа полк получил приказ уничтожить войска и боевую технику противника у железнодорожной станции в центре Ельни. Для того чтобы обеспечить обнаружение и поражение целей экипажами полка ночью, звену самолетов под моим командованием было приказано перед наступлением темноты поджечь эти цели и произвести разведку войск противника в районе Нежоди, Леонове и Ельни. Действия звена должны были прикрывать четыре истребителя МиГ-3 с нашего аэродрома под командованием командира эскадрильи 10-го истребительного полка. Когда мы встретились с ним для уточнения вопросов взаимодействия, он отверг мои предложения об общем боевом порядке и сигналах, и сказал:

— Я постараюсь прикрыть тебя, Осипов, но ты меня не связывай условиями и местом в боевом порядке.

— Почему? — спросил я.

— Потому что МиГ-3 согласно инструкции развивает скорость до 640 километров в час только на высоте пять-шесть тысяч метров, а на средних высотах, с которых вы собираетесь бомбить, у «мессеров» скорость больше, чем у нашего истребителя, да и у ваших СБ скоростенка маловата. Поэтому мы будем прикрывать вас свободным полетом с превышением высоты в полторы-две тысячи метров и будем отсекать атаки немецких истребителей атаками сверху. Так что вы в воздухе нас не ищите, надейтесь, но и сами не плошайте, — сказал в заключение командир истребителей.

Мне пришлось согласиться с его аргументами, хотя в душе я надеялся на непосредственное сопровождение звена.

После этого разговора я поставил боевую задачу экипажам А. Д. Голубкова и А. И. Устинова.

— Зачем выходим на цель за пятнадцать минут до захода солнца? — спросил Устинов.

— Приказ, — ответил я.

— Можно было бы и на двадцать минут позже выйти, — проворчал Устинов. — После захода солнца полчаса светло.

Маршруты на картах проложены, расчеты выполнены, с летчиками и стрелками-радистами обговорили порядок маневрирования при отражении атак истребителей и в огне зенитной артиллерии противника, но до вылета оставалось еще около двух часов.

Ожидание боевого вылета, когда все готово, казалось бесконечным и мучительным для всех, однако особенно переживал лейтенант А. Д. Голубков. Мне казалось, что для него в этом ожидании объединялись отчаяние, большая вероятность смерти и слабая надежда на успех.

Усевшись на моторные чехлы под крылом самолета, Голубков достал фотографию жены, долго смотрел на нее, а потом начал писать ей письмо, которое он вложил вместе с фотографией в конверт и передал технику Борисюку с просьбой отправить на другой день.

— Зачем отсылаешь фотографию? — спросил штурман его экипажа Нургалеев.

— Боюсь потерять, — ответил Голубков.

Нургалеев пытался его отговорить, шутил, но Голубков молчал.

Стрелок-радист нашего экипажа старшина Жданов тоже написал телеграмму и передал для отправки технику Крысину. В ней было только три слова: «Здоров, целую, Жданов». Ежедневные телеграммы Жданова жене сначала возмущали меня, как проявление неуверенности, потом я привык и не обращал на них внимания.

До вылета осталось еще полчаса. Чтобы скоротать время, я еще раз осмотрел кабину, карту, пистолет и все, что было в карманах. Отойдя в сторону от самолета, лег на траву. Мысли мои улетели домой. Вспомнил о том, что осталось до войны не сделанным. Не закончил подготовку в академию, многое не прочитал и кое-что не сделал. Все откладывал. А откладывать, оказывается, некуда. Надо жить несколько по-иному, подумал я, и все задуманное стараться сделать быстро, до конца и полностью.

Тихий светлый вечер. После взлета берем курс на Спасск-Деменск. Истребители сопровождения догнали нас и скрылись в высоте. От Спасск-Деменска поворачиваем на Ельню. Солнце еще ярко светит над горизонтом. На фоне предзакатного неба Ельня выглядит темно-синей.

Ожесточенно бьют зенитки. Разрывов вокруг самолетов так много, что пороховой дым наполняет кабину и раздражает горло.

— Бомбы сброшены, веду разведку, — докладывает Желонкин.

Начинаю маневрировать и разворачиваться от цели. В этот момент зенитный снаряд попал в самолет Голубкова. Подбитый бомбардировщик вошел в крутое пикирование и врезался в пристанционные постройки. Над местом падения поднялся огромный смерч огня и черного дыма. При отходе от цели нас атаковали два истребителя «Хейнкель-113». Маневрирую, чтобы уйти из-под их обстрела и создать благоприятные условия стрелкам для отражения атак.

— Вижу большой взрыв. Наши зажигательные бомбы попали в цель. Ельня горит, — докладывает штурман[9].

Трассы снарядов истребителей противника пролетают то выше, то ниже наших самолетов. Прекратил огонь стрелок самолета Устинова. Жданов отстреливается. Но вот «хейнкель» хлестнул очередью по моему самолету. Разбита приборная доска. Брызги стекол от боковой форточки кабины осыпали лицо. Запахло спиртом. Жданов доложил, что огнем истребителя разворотило левый бок фюзеляжа и пробита гидросистема, затем выстрелил еще несколько очередей и сообщил, что патроны кончились.

Один из атаковавших нас истребителей отстал. Очевидно, огонь наших стрелков-радистов достал до него, а у другого, наверное, кончились боеприпасы, и он пристроился к моему самолету слева так, что мне хорошо было видно лицо врага. Но таранить мой самолет над нашей территорией он, видимо, не решился. Несколько секунд мы с ненавистью смотрели один на другого, а потом он скрылся.

Перед аэродромом аварийно выпускаю шасси и благополучно приземляюсь. Пока техники считали и латали пробоины в моем самолете и в бомбардировщике Устинова, доложил командиру полка о выполнении задания, о гибели Голубкова и о том, что Ельня горит.

Выслушав доклад, Суржин приказал по готовности самолета снова нанести удар по скоплению войск противника в центре Ельни. Пока техники ремонтировали самолет, заправляли его бензином и снаряжали бомбами и патронами, мы поужинали и немного отдохнули.

Наконец самолет отремонтирован, на бомбодержателях висят фугасные и зажигательные термитные бомбы. Выруливаю на старт. Миганием аэронавигационных огней запрашиваю разрешение на взлет. Светового ориентира для взлета не выставили, но я выбираю в качестве ориентира звезду на горизонте и по сигналу руководителя полетов, поданного взмахом фонаря «Летучая мышь», взлетаю.

На разбеге спина привычно прижимается к спинке сиденья. Нагруженный бомбами самолет отрывается от земли в конце аэродрома. Делаю круг над аэродромом и убеждаюсь, что на нем не видно ни одного огонька, нет световых ориентиров и в окрестностях. Только около Мятлева крутится светомаяк Дальней авиации.

Беру курс на Ельню. Ориентируемся по хорошо различимому Варшавскому шоссе, а потом по Спасск-Деменску. Ельню обнаружили по зареву и пожарам — город бомбили. На небе ни одного облачка. Заходим на цель с юга вдоль линии фронта.

— До цели три минуты, — доложил штурман.

— Не промажешь, Федя?

— Не промажу. Выдержи хорошо боевой, а ветерок я уже заранее промерил, — отвечает Желонкин.

— Боевой!

Вокруг самолета вспыхивают красные звездочки разрывов снарядов. Через тридцать секунд зажигательные и фугасные бомбы полетели на врага. Разворачиваюсь на запад и через пять минут снова иду на цель. Сброшенные зажигательные бомбы перечеркнули цель яркой полосой огня. Кажется, что этот огонь освещает самолет и демаскирует его. Впереди по курсу опять мельтешат красные вспышки разрывов зенитных снарядов. Сбросив на цель остальные фугасные бомбы, берем курс на аэродром[10].

Но найти свой аэродром оказалось очень трудно. Светомаяк у Мятлева прекратил работу. Световых ориентиров на аэродроме ни одного нет. Даже стартовый наряд держал посадочный знак из фонарей все время под колпаками, чтобы не подвергнуться удару фашистских бомбардировщиков. Несколько раз безуспешно мы заходили от перекрестка Варшавского шоссе и железной дороги в попытке обнаружить аэродром. Наконец нам это удалось. Стали в круг, зажгли бортовые огни. После этого нам открыли посадочный знак и перед приземлением включили посадочный прожектор.

Первая же ночь боевой работы полка показала недостаточность навигационного обеспечения и аэродромного обслуживания. Из-за отсутствия приводных средств на аэродроме четыре экипажа в ночь после выполнения ударов по фашистским войскам в Ельне не смогли найти свой аэродром и произвели посадку на запасных.

12 августа я повел на боевое задание звено с задачей уничтожать и изнурять живую силу противника в районе Ельни, Леонидово и Данино. Ночь была светлая, и ведомые летчики быстро пристроились и уверенно держались в боевом порядке. Зайдя на цель вдоль железной дороги, мы на первом заходе сбросили по две бомбы по войскам противника в Ельне и ушли на запад без всякого противодействия. На втором заходе мы нанесли удар с тыла по скоплению фашистских войску Леонидово. Здесь зенитная артиллерия противника встретила наши самолеты плотным заградительным огнем. Я терялся в догадках о том, как немцы определяли данные для стрельбы без освещения нас прожекторами. На последнем заходе по две оставшиеся фугаски мы сбросили на фашистов в Данино. Как только бомбы были сброшены, я начал противозенитный маневр. Во время маневра летчик Устинов не удержался в боевом порядке, отстал и потерял мой самолет. Возвратились на свой аэродром парой и благополучно произвели посадку. Утром вернулся на свой аэродром и Устинов, севший ночью на запасном аэродроме Россошное[11].

На рассвете 13 августа мы проснулись от завывания и взрывов бомб и лающих звуков очередей фашистских самолетных пушек. Аэродром бомбили и штурмовали девять самолетов Ме-110. Укрывшись в неглубоких щелях, бессильные оказать противодействие, мы ругались, и только комиссар Лучинкин приговаривал:

— Рано вы, фрицы, прилетели. Значит, этой ночью мы достали вас до самых печенок. Ничего, мы тоже посетим вас в вашем осином гнезде.

Фашистские самолеты сначала засыпали аэродром прыгающими осколочными бомбами — «лягушками», а затем, не встречая противодействия, обстреляли из пушек наши самолеты, места расположения личного состава, столовую и автомашины. В результате вражеского налета был уничтожен один бомбардировщик СБ, один был поврежден. Кроме того, в других частях сгорели один самолет Пе-2 и три истребителя ЛаГГ-3[12].

После этого налета немцы бомбили наш аэродром каждый день, а иногда и по два раза в день. В основном личный состав нормально выдерживал боевое напряжение в воздухе и систематические бомбежки на аэродроме. Но у отдельных психически слабых и неустойчивых людей проявлялись срывы и самолетобоязнь. Заслышав пульсирующий гул приближающихся фашистских бомбардировщиков, они прятались в щели и цепенели. Так, по несколько часов не выходили из щелей техник В., перед этим контуженный и засыпанный землей в щели, и дежурный врач батальона аэродромного обслуживания, раненный накануне осколком в спину.

Разбросанные по аэродрому «лягушки» представляли большую опасность как для людей, так и для самолетов. При малейшем касании «лягушка» подпрыгивала на высоту три-четыре метра и взрывалась, поражая осколками.

Команды солдат батальона медленно очищали от «лягушек» стоянки, полосу выруливания и летное поле. Командир полка Суржин кричал на командира батальона:

— Почему до сих пор аэродром не очищен от «лягушек», разбитых и сгоревших самолетов?

— За три недели ваш полк уже пятый на аэродроме, а я один. Каждый день немец бомбит. Когда же мне успеть убрать все эти проклятые «лягушки» и битую технику? Мне и горючее, и бомбы надо подвозить, — тихо отвечал командир батальона.

— Я буду докладывать командующему, что не могу летать! — кричал Суржин.

— Докладывайте, — так же тихо ответил командир батальона.

Для того чтобы очистить аэродром от «лягушек», штурман Кравец сформировал три команды стрелков-радистов с карабинами. Они прочесывали аэродром и расстреливали обнаруженные «лягушки» из карабинов с расстояния 30–35 метров. Инженер полка Я. М. Римлянд применил для уничтожения «лягушек» еще более эффективный способ. Длинный стальной трос он приказал взять за концы мотористам и заставил их волочить трос по аэродрому. «Лягушки», задетые тросом, подпрыгивали и взрывались, а трос тащили дальше. Общими усилиями к вечеру аэродром был очищен от «лягушек» и готов к полетам.

Горечь первых поражений и потерь не вызвала у летчиков, штурманов и стрелков-радистов сомнений в том, кто победит в этой войне. Люди искали тактические приемы и способы как выстоять в борьбе с врагом и как его победить.

В ночь на 13 августа экипажи полка, действуя эшелонированно, один за другим наносили удары по фашистским войскам. Наш экипаж вылетел в полночь. Ночь была светлая. Ельня горела. На высоте двух-трех тысяч метров белыми пятнами плыли облака. На боевом курсе самолет захватили лучи прожекторов, и вскоре начался обстрел зенитной артиллерии. От нестерпимого света режет глаза. Веду самолет по приборам. Но вот бомбы сброшены по северной части цели. Пытаюсь уйти от прожекторов в кучевое облако. Три луча погасли, но четвертый продолжает держать наш самолет в луче. Прекратился зенитный огонь, а затем погас и прожектор. Не успели глаза привыкнуть к темноте, как самолет задрожал от стрельбы хвостового пулемета.

— Истребитель справа сверху, — сообщает стрелок-радист.

Выше крыла чиркнули красные трассы пушечного огня. Бросаю самолет влево в ближайшее кучевое облако, затем в следующее, но самолет быстро проскакивает их, а истребитель не отстает и снова атакует. Жданов отстреливается и близко его не подпускает. Чтобы уйти из-под огня истребителя противника, маневрирую разворотами вправо и влево на десять-двенадцать градусов и резким скольжением со снижением по информации стрелка-радиста и по своим наблюдениям. В результате большинство огненных трасс летит мимо самолета. Трудно сказать, сколько длился этот бой, но тогда мне казалось, что очень долго.

Когда облака кончились, в последней попытке уйти от атакующего истребителя я перевел самолет в пикирование и через несколько секунд от острой боли, пронзившей голову, потерял сознание. Когда я очнулся, земля стремительно надвигалась на меня. Потянув штурвал на себя, я вырвал самолет из пикирования над самыми макушками деревьев. Истребитель отстал.

— Что с тобой? Что с тобой? — взволнованно спрашивает Желонкин.

— Ничего, давай курс на аэродром, после расскажу, — ответил я.

Из-за редких облаков светила луна, а на земле ни одного огонька. После посадки мне рассказали, что и другие самолеты полка в эту ночь были атакованы истребителями противника. Особенно досталось экипажу летчика Карповича[13].

Когда я рассказал о случившемся со мной в полете полковому врачу Левертову, он объяснил мне, что это от насморка блокируется сообщение лобной пазухи с носом, дал капли в нос и рекомендовал пока резко не снижаться.

14 августа полк получил задачу уничтожать резервы противника на северной окраине Ельни. В связи с усилившимся противодействием зенитной артиллерии противника командир полка Суржин приказал нашему экипажу подавить зенитные батареи в период нанесения ударов самолетами нашего полка. К самолетам идем вместе с Суржиным.

— Осипов, взлетай за мной. Я постараюсь вызвать на себя огонь вражеских зениток, а вы бейте по стреляющим батареям, да экономьте бомбы, — сказал командир полка.

Командир полка майор Суржин был среднего роста, худощавый. На вид ему было лет тридцать. Его узкое продолговатое лицо с прищуренными колючими глазами светилось волей и энергией. В коротких волосах выделялась седая прядь. На гимнастерке он с гордостью носил орден Красного Знамени, полученный за боевые действия в Испании.

Летчики, штурманы, радисты и техники уважали Суржина. Он прекрасно летал, глубоко знал и понимал тактику и умело воспитывал личный состав. Враг пустозвонства и всяких обещаний, он был горяч, круто руководил штабом и командовал эскадрильями. С людьми он говорил откровенно и личным примером учил самоотверженно и умело выполнять боевые задачи. Не раз я летал вместе с Суржиным наносить удары по фашистским войскам и всегда восхищался его неподдельной отвагой, летным мастерством, оригинальностью тактических приемов и удалой дерзостью в бою с врагами.

Взлетаю за самолетом командира полка в десять часов сорок пять минут. К Ельне подлетаем с запада и с высоты две тысячи метров начинаем плавно снижаться. Но вот вспыхнули красные разрывы снарядов. Это они стреляют по самолету Суржина. Окруженный десятками разрывов, он идет на цель. Определяем с Желонкиным, что зенитная артиллерия ведет огонь с позиций, расположенных восточнее и севернее города. На высоте семьсот метров заходим на ближайшую батарею и сбрасываем три бомбы. Попадания хорошие. Вражеская батарея прекратила огонь, но за нашим самолетом потянулись хлысты эрликонов[14]. Наблюдаем, как в результате бомбового удара экипажа Суржина произошел большой взрыв и возник пожар.

Маневрируя, со снижением уходим на свою территорию и летим вдоль линии фронта. Как только снова появились вспышки залпов зениток, снова разворачиваемся на цель и наносим удар по батарее севернее города. Теперь и наш самолет интенсивно обстреливают как эрликоны, так и зенитки среднего калибра. После сбрасывания бомб по батарее интенсивность огня несколько уменьшилась. С разворотом вправо уходим на восток[15].

За время полета погода резко изменилась. Появилась дымка, и местами на землю лег туман. Из-за ограниченной видимости невозможно было даже разглядеть Варшавское шоссе. Прилетев в район аэродрома, мы безуспешно пытались его найти. Требую от стрелка-радиста запросить командный пункт аэродрома по радио. С командного пункта приказали лететь на запасный аэродром. Когда подлетели к запасному аэродрому Кувшиновка, там туман закрыл белой пеленой всю долину реки Угры и ее окрестности.

Что же делать? Посоветовавшись со штурманом, решил лететь в сторону Москвы и попытаться произвести посадку на один из аэродромов истребителей ПВО, но бесполезно. В густой дымке мы не нашли ни одного аэродрома с действующим ночным стартом.

Попытка найти аэродром в районе Тулы тоже не удалась. Весь район был закрыт туманом.

До рассвета еще два с половиной часа, а горючего в баках около половины. Беру курс на восток в надежде случайно обнаружить какой-нибудь аэродром с ночным стартом или дотянуть до рассвета и произвести посадку в поле.

Регулирую двигатели на самый экономичный режим с обеднением горючего, так, что из патрубков вытягиваются длинные языки голубого пламени, и во все глаза ищу аэродром. На земле ни одного огонька. Хочется спать. Федя Желонкин то засыпает, то начинает разговаривать со мной для того, чтобы я не заснул. Напряженно вглядываюсь в небо на востоке, надеясь заметить изменения его цвета, предвещающие начало рассвета. Горючего оставалось все меньше и меньше. Потеряв детальную ориентировку и всякую надежду найти аэродром для посадки, я уже готовился подать команду штурману и радисту покинуть самолет с парашютами, но впереди, как мираж, показались огни города без светомаскировки и вселили надежду на посадку. Штурман докладывает, что это Моршанск. Делаю круг над городом. В предрассветной мгле нахожу аэродром и произвожу посадку.

Начальник авиационного гарнизона не верит, что мы на самолете СБ пробыли в воздухе пять часов. Нас не арестовали, но держали под наблюдением до тех пор, пока через диспетчера ВВС не навели справки и не получили подтверждение о том, что мы действительно возвращались с боевого задания.

Через два дня по разрешению диспетчера ВВС мы перелетели в Тулу, а затем в Наумовку. Аэродром Наумовки предоставили нашему полку для маскировки самолетов и для отдыха летного состава, изнуренного ежедневными бомбежками на аэродроме Шайковка. Каждый вечер наши самолеты перелетали на аэродром Шайковка, вели с него боевую работу, а утром возвращались в Наумовку, где аэродром был окружен густым лесом, на опушках которого мы маскировали бомбардировщики под кронами деревьев. На этом же аэродроме базировались остатки 50-го полка на самолетах Пе-2. Этот способ базирования действовал эффективно несколько дней, до тех пор, пока загоревшийся на взлете самолет Пе-2 не демаскировал аэродром. В это время над аэродромом находился немецкий разведчик.

Через полтора часа две группы «юнкерсов» уже бомбили наш аэродром с пикирования. Их налет был таким неожиданным, что, когда уже завывали бомбы, я прыгнул в неглубокую щель, а в следующий момент в двадцати метрах от меня взорвалась двухсоткилограммовая фугасная бомба, завалив меня вывороченными взрывом деревьями и комьями земли. Хорошая маскировка все же спасла наши самолеты, и уже вечером мы перелетели на аэродром Шайковка и продолжали наносить удары по противнику.

Во второй половине августа и начале сентября основные усилия нашей части были сосредоточены на поддержку наступления войск 24-й армии и на уничтожение живой силы и боевой техники противника на Ельнинском выступе. Противник вынужден был отвести из-под Ельни сильно потрепанные две танковые, моторизованную дивизии и моторизованную бригаду и заменить их пятью пехотными дивизиями[16].

В эти же дни 24-я армия при активной поддержке авиации сломила сопротивление противника в районе Ельни, нанесла поражение действовавшим там дивизиям, отбросила их на запад и ликвидировала Ельнинский выступ. Каждую ночь экипажи летчиков Красночубенко, Лесняка, Лучинкина, Гладкова, Устинова, Суржина, Тараканова, Родионова и других наносили удары по скоплениям фашистских войск и по артиллерии на огневых позициях на направлении наступления войск 24-й армии.

В этих упорных и кровопролитных боях летчики, штурманы, стрелки-радисты, командиры и комиссары эскадрилий проявили исключительную настойчивость, доблесть и мужество. В бою все действовали по-разному, но уже начало сказываться накапливание опыта, хотя каждому давался он по-своему. Если в первых боевых вылетах все держались стойко, смело и действовали решительно, еще не осознавая глубины опасности, то по мере приобретения опыта все летчики, штурманы и стрелки-радисты начали понимать, как надо достигать внезапности и маневрировать в огне зенитной артиллерии и каким образом предупреждать и отбивать атаки истребителей и уходить от их преследования.

Меры, принятые командованием полка, командирами эскадрилий и каждым экипажем, позволили резко уменьшить боевые потери. Но потери еще были. Погиб экипаж младшего лейтенанта Александра Родионова, сбитый истребителем противника при заходе на посадку[17]. Этот случай еще раз напомнил нам, что на войне надо «держать ушки топориком» от взлета до посадки.

В конце августа в полку появился майор Курепин. Его прислали на должность заместителя начальника штаба полка. На вид ему было лет сорок пять. Когда на совещании руководящего состава полка его представляли, Курепин рассказал, что до войны служил на командных должностях, но в 1938 году по состоянию здоровья был уволен в запас. С началом войны его призвали в армию. Прибыл он из штаба ВВС 21-й армии, где служил на должности начальника оперативного отдела.

Представляя Курепина, командир полка спросил:

— Какие будут вопросы?

— За что вас так резко понизили? — спросил командир эскадрильи Красночубенко.

— За плохую исполнительность, — уклончиво ответил Курепин.

— Что еще можете рассказать о себе? — спросил инженер Римлянд.

— Что рассказывать? Было в моей жизни немного радости и много горя, а говорить об этом неинтересно.

После мы узнали, что Курепина из штаба ВВС 24-й армии выгнал командующий генерал-майор Погребов. Командующий приказал Курепину организовать заставы на основных дорогах, идущих с запада, для того чтобы задерживать сбитых и переходящих линию фронта летчиков, штурманов, стрелков-радистов и техников, потерявших части, формировать из них роты и отправлять эти роты на пополнение стрелковых частей под Ельню. Получив приказание, Курепин имел дерзость напомнить Погребову о том, что существует приказ по ВВС, согласно которому всех сбитых и потерявших части авиаторов надлежит направлять на сборный пункт личного состава ВВС в Москву. Погребов возмутился и сказал, чтобы его и духа не было в штабе ВВС 24-й армии.

Курепин обо всем говорил обстоятельно и тихо, как человек, поживший и знающий цену словам. Работал он очень хорошо и быстро завоевал деловой авторитет как опытный высокообразованный человек.

На одном из партсобраний секретарь парторганизации полка старший лейтенант Козлов поставил вопрос о задачах коммунистов по предупреждению потери ориентировки при возвращении с боевого задания, в связи с непрекращающимися случаями потери ориентировки при возвращении экипажей ночью на свой аэродром. Штурманы Чередник и Каменский остро критиковали тех, кто теряет ориентировку, и плохую организацию навигационного обеспечения приводными средствами возвращения бомбардировщиков на свой аэродром. Тараканов назвал действия стартового наряда граничащими с трусостью, когда они, боясь ударов фашистских бомбардировщиков, не открывают световых посадочных знаков нашим возвращающимся самолетам чуть ли не до их приземления. Штурман полка Вылегжанин признал критику в свой адрес правильной и улучшил расстановку и режим работы световых приводных средств. А командир полка Суржин заставил стартовый наряд лучше выполнять обязанности и лучше работать прожектористов и батальон аэродромно-технического обслуживания. После этого партсобрания случаи потери ориентировки резко сократились.

Кроме поддержки наступления войск 24-й армии, наш полк 31 августа и 1 сентября участвовал в воздушной операции ВВС Красной Армии по срыву наступления 2-й танковой группы противника. В этой операции на нас была возложена задача уничтожить фашистские самолеты на аэродроме Сеща.

Для постановки боевой задачи летный состав собрался в штабе полка. Вошли командир полка Суржин, начальник штаба М. П. Стороженко и штурман В. И. Вылегжанин. Майор Суржин с начала боевых действий показал себя смелым решительным командиром. Личным примером он показывал, как в условиях превосходства противника надо уничтожать заданные цели, преодолевать зенитный огонь и отражать атаки истребителей. За это все ему прощали вспыльчивость и манеру все вопросы решать сразу, иногда даже не разобравшись. Но на этот раз он старался быть обстоятельным, хотя сдерживался с трудом.

Суржин предоставил слово Стороженко, который охарактеризовал летному составу общую воздушную обстановку, сообщил, что, по данным воздушной разведки, на аэродроме Сеща сосредоточено более тридцати бомбардировщиков и неустановленное количество фашистских истребителей. Затем поднялся Суржин.

— Командование доверило нам нанести удар по аэродрому Сеща для того, чтобы обеспечить действия наших наземных войск и авиационных частей по срыву наступления танковой группы противника, — сказал он. — Мне приходилось летать с этого аэродрома, поэтому мой экипаж и экипаж Устинова полетят первыми перед наступлением темноты для того, чтобы нанести удар по самолетам противника на аэродроме и создать очаги пожаров, ориентируясь на которые все остальные экипажи должны выходить на заданные цели. Под самолеты подвесить фугасные, осколочные и зажигательные бомбы. Главной целью наших ударов считать фашистские бомбардировщики, и мы должны как можно больше их уничтожить.

Определив очередность выхода на цель, порядок нанесения ударов и управления, Суржин предоставил слово Вылегжанину. Штурман полка дал указания о прокладке маршрута полета, выходу на цель и особенно подробно разъяснил порядок возвращения экипажей на свой аэродром.

Заместитель командира третьей эскадрильи Гладков взлетел, когда уже стемнело. Впереди него полетел на цель экипаж Лесняка, а за Гладковым — комиссар Лучинкин.

Самолет Гладкова с бомбами на внутренних и внешних держателях нехотя отрывается от земли. Круг над аэродромом и от светомаяка курс на цель. Отойдя от аэродрома, самолет погрузился в темноту, как в океан. На земле светомаскировка, а отдельные слабые огоньки говорили или о дерзкой смелости, или о какой-то трагедии. Это или пожар после налета вражеских самолетов, или еще не весть что. И только небо, покрытое отдельными облаками, выглядело, как черный плащ волшебника, сияющий звездами. Через двадцать минут полета штурман Каменский доложил:

— Проходим линию фронта, под нами Десна.

— Понял, — ответил Гладков и спросил: — Иван, а ты не придумал, как нам лучше отомстить фрицам за ежедневные бомбежки нашего аэродрома?

— Думаю, Петрович, — ответил Каменский.

— Думай быстрее, а то впереди видишь левее по курсу зарево? Мне кажется, что это горят самолеты в Сеще, — сказал Гладков.

— Давай фугасными бомбами ударим по северо-западной стоянке с ходу, а зажигалками и осколочными нанесем удар со второго захода, — предложил Каменский.

— Согласен, только второй заход сделаем на малой высоте.

Вот и Сещинский аэродром, горят самолеты на северной стоянке. Над аэродромом в перекрестии лучей прожекторов самолет Лесняка, по нему бьют зенитки. Но вот серия разрывов бомб огненным смерчем перечеркивает западную стоянку немецких самолетов, и вслед за ней вспыхивает и распространяется пламя пожаров. Это нанес бомбовый удар экипаж Лесняка.

— Боевой, — передает Каменский.

Ослепительные сабли прожекторов скрещиваются на самолете Гладкова. Осатанело бьют зенитки. Запах пороха пиропатронов в кабине сигнализирует о том, что бомбы сброшены, и Гладков с противозенитным маневром разворачивает самолет и уходит на запад.

— Командир, смотри, как хорошо попали за Шайковку! — кричит стрелок-радист Зеленков.

— Вижу. Кажется, горят два самолета. Снижаюсь. Поддай, Иван, фрицам огоньку еще зажигательными! — приказывает Гладков.

Сделав пологий разворот и снизившись на высоту трехсот метров, Гладков с юго-запада снова зашел на цель. Сброшены зажигательные бомбы. От огненного пятна, разлившегося под самолетом, и от горящих на аэродроме фашистских самолетов в окрестностях становится еще светлее. В это время вражеские прожекторы схватили в свои лучи самолет комиссара Лучинкина.

— Каменский, Зеленков, ударьте из пулеметов по прожекторам! — командует Гладков и с пологим снижением направляет самолет на ближайший по курсу прожектор.

Изрыгая пламя, как из гигантской паяльной лампы, строчат передние пулеметы. Прожектор погас, но по самолету открыли огонь эрликоны, по ним стреляет Зеленков. А на цель заходит следующий бомбардировщик. Взрывы бомб и смерч огня зажигательных бомб уничтожают самолеты противника. На аэродроме врага пылают огромные пожары, освещая все вокруг и окрашивая небо в багряный цвет.

Через день полк снова нанес успешный удар по самолетам на аэродроме Сеща. Эффективность ударов наших экипажей по самолетам на аэродроме Сеща превзошла все самые смелые ожидания. По данным воздушной и агентурной разведки, на этом аэродроме ударами нашего полка было уничтожено и повреждено до тридцати самолетов противника[18].

За успешные действия в воздушной операции на брянском направлении приказом по ВВС 24-й армии личному составу полка была объявлена благодарность командующего ВВС Красной Армии, а наиболее отличившиеся представлены к правительственным наградам[19].

Не менее успешно полк наносил удары по фашистским самолетам на аэродромах Боровское и Шаталово на смоленском направлении, за что приказом командующего ВВС 24-й армии личному составу полка была объявлена благодарность[20].

6 сентября торжественно отметили в полку освобождение нашими войсками Ельни. Несмотря на то что полк потерял в боях под Ельней более половины самолетов, мы были очень рады этому событию. Это был первый успех в войне, достигнутый наступлением. Причастность к этому успеху вселяла в нас новые силы. Укреплялась вера в то, что немцы хотя и сильные, но бить и побеждать их можно и нужно. И хотя боевые действия шли в небе Смоленской земли, эти бои носили наступательный характер, но было ясно, что борьба предстоит тяжелая, жестокая и длительная.

Открывая митинг, комиссар полка Куфта поздравил с успехом весь личный состав, подчеркнул вклад полка в боевые действия войск 24-й армии и почтил память погибших в боях за Ельню. Выступившие на митинге летчик Устинов и штурман Кравец заверили командование в том, что они еще больше усилят удары по фашистским захватчикам.

Немцы тоже по-своему отреагировали на успешные действия наших бомбардировщиков по их аэродромам Сеща, Шаталово и Боровское.

В начале сентября пятнадцать бомбардировщиков Ю-88 утром нанесли сильный удар по аэродрому Шайковка, а затем в течение этого и последующих дней по два-три раза бомбили нас на этом аэродроме и площадке Наумовка. Аэродром оглох от взрывов бомб и лающих пушечных очередей. Из-за этих непрерывных бомбежек один самолет СБ был уничтожен и несколько повреждено, но вести боевые действия с этих аэродромов стало совершенно невозможно, и в конце первой декады сентября наш полк перебазировался на аэродром Кувшиновка, расположенный рядом с Юхновом. Здесь самолеты эскадрильи мы разместили под кронами деревьев в глубоких просеках леса.

С середины сентября войска 24-й армии перешли к обороне и начали подготовку наступательной операции на рославльском направлении. Немецко-фашистские войска тоже оборонялись и подтягивали резервы для решительного наступления на Москву. Немецкая авиация усилила налеты на наши войска, аэродромы, объекты тыла, а также повысила интенсивность полетов разведчиков.

Экипажи нашей эскадрильи и полка, оказывая содействие наземным войскам, систематически наносили удары по аэродромам Боровское, Шаталово, вели воздушную разведку выдвижения немецко-фашистских войск по дорогам от Смоленска в направлениях Рославля, Ельни, Болтутино, Монастырщины и Хиславичи с нанесением бомбардировочных ударов по обнаруженным колоннам танков и мотопехоты. Кроме того, по специальному заданию командования Резервного фронта наши экипажи сбрасывали боеприпасы, продовольствие и другие грузы партизанам, находящимся западнее Рославля.

Утром 14 сентября комиссар Лучинкин зачитал личному составу эскадрильи сводку Совинформбюро и рассказал о подвигах наших солдат и летчиков при отражении наступления фашистских войск. Принесенные им свежие газеты пошли по рукам.

— Смотри, Дьяченко, «Красная Звезда» сообщает, что в ночь на 12 сентября английские бомбардировщики совершили налет на Кельн, все вернулись на базу, за исключением одного, — сказал Устинов.

— Ты веришь этим сообщениям?

— А почему бы и не верить?

— Потому, что из-за этих сообщений был целый скандал в небесной канцелярии, — ответил Дьяченко.

— При чем тут небесная канцелярия?

— А при том, что когда летному составу одной капиталистической страны ставили задачу на удар по какому-либо объекту, то командир говорил им: «Летите и бомбите. Наше дело святое. Все, кто будет сбит и погибнет за святое дело, будет в раю». Ночь темная, земля черная. Бомбардировщики летят, бомбят, прожектора, шарят по небу, зенитки лупят, истребители атакуют. Кто из такого налета вернулся, а кто и нет. Утром у райских ворот собрались человек сто летчиков-бомбардировщиков со сбитых ночью самолетов. Кто без шлема, кто в разорванном обгоревшем комбинезоне, а кто и без сапога. Переминаются с ноги на ногу, греются и галдят, почему долго райские ворота не открывают. Архангел, Николай-угодник, который вроде вахтера там, открыл ворота, впустил трех летчиков и заперся на засов. Остальные летчики подняли шум и кричат: «Обещали в рай, почему не пускаете?» Николай-угодник приоткрыл окошко в воротах и говорит: «Не орите, не безобразничайте и не безбожничайте. Радио вашей страны сегодня сообщило, что ночью летали восемьсот бомбардировщиков, бомбили. Все возвратились на базу, за исключением трех. Вот я их и впустил, а всем остальным от ворот поворот».

— Ну, Иван! Ну, загнул! — смеялись вокруг.

— Да, Иван, летчикам капиталистических стран после гибели еще рай обещают, а нам, безбожникам, одна дорога — в ад, — иронически заметил летчик Устинов.

— А ты думаешь, в аду все гладко? — снова начал заводиться Дьяченко.

— А чего же, снарядов для адских мук, что ли, не хватает? — поддержал его Устинов.

— Везде свои трудности. Когда один наш летчик попал на тот свет, встретил его дьявол, вроде разводящего, и говорит: «Пойдем». Идут они по аду. Летчик смотрит: справа грешники раскаленные сковороды лижут, неподъемные камни на гору катят, на огне поджариваются, а слева под деревьями другие грешники сидят у столиков, левой рукой женщин обнимают, сидящих у них на коленях, а правой рукой кружку с пивом в рот запрокидывают. «Меня сюда, сюда», — дернул дьявола за шерсть летчик. «Не останавливайся. У нас тут заманиловка, вроде дьявольского агитпункта, мучения не меньше, чем в другом месте», — гаркнул дьявол. «Какие же тут мучения?» — спросил летчик. «Дурак, кружки-то у грешников с дырками, а женщины, — наоборот, как дочери у пушкинского царя Никиты», — ответил дьявол.

— Ну и дела в раю! — смеялись вокруг.

В этот день наш экипаж получил задачу до наступления темноты доставить груз партизанам в район западнее Рославля. Под самолет подвесили четыре грузовых парашюта с продуктами, батареями для рации и боеприпасами. Представитель штаба фронта при подготовке к полету проинструктировал нас, что в сорока километрах западнее Рославля надо найти железнодорожную будку, на крыше которой будет разложено мужское белье. Севернее будки на поляну к двум кострам следует сбросить груз на парашютах.

Так как линию фронта предстояло пролететь засветло, лечу на малой высоте в двадцати километрах севернее шоссе, идущего от Юхнова на Рославль над лесным массивом. Выйдя на железную дорогу в десяти километрах западнее Рославля, повел самолет на запад над железнодорожным полотном на малой высоте. Рельсы с полотна были сняты, и над насыпью торчали только перебитые шпалы. Вскоре мы обнаружили будку с разложенными на крыше белыми рубахами и трусами. Только начали разворот, как на поляне вспыхнули два костра. Набираю высоту и захожу для сбрасывания груза. Грузы на парашютах приземлились в центре поляны[21]. Видим, как к ним бегут несколько человек от костра. Сердце радуется, что в тылу врага ведут борьбу с фашистами преданные своей Родине люди. Сделав прощальный круг над поляной и покачав крыльями, беру курс обратно к линии фронта. Оборонительные позиции немцев пролетели благополучно, даже никто не обстрелял, и вскоре вернулись на свой аэродром.

На другой день представитель штаба фронта, отправлявший груз к партизанам, сообщил нам, что груз получен, передал благодарность от партизан и ориентировал, что к партизанам надо будет слетать еще.

15 сентября с утра снова получили задание днем отвезти и сбросить на парашютах груз партизанам в тот же район.

На этот раз готовимся лететь на задание двумя экипажами. Кроме нашего экипажа, на другом самолете подготовился к полету опытный летчик — заместитель командира второй эскадрильи старший лейтенант Николай Голенко со штурманом Иваном Дьяченко. Самолеты и экипажи подготовлены, груз подвешен, но нет погоды. С утра стоит низкая, почти до земли, облачность. В ожидании вылета оба экипажа расположились под крылом нашего самолета.

— Разрешите к вашему шалашу, — усаживаясь на чехол, сказал Голенко.

— Милости просим. Только с тобой ухо надо держать востро, — ответил штурман Желонкин.

— Почему?

— Грабишь ты нашу эскадрилью. Забрал в свой экипаж Дьяченко и Жданова прихватил.

— Не наговаривай на меня, Федя. С Иваном Дьяченко мы стали друзьями по несчастью. В первом вылете погибли мой штурман и радист, а у Ивана летчик и радист. Так что сама судьба свела нас в один экипаж. А Жданова в наш экипаж дали, потому что Осипов неделю болел, — оправдывался Голенко.

— Ну и экипаж, с бору по сосенке. Прыгуны собрались, — продолжал Желонкин шутливо подзадоривать Голенко.

— Мы прекрасно понимаем друг друга.

— Понимаете или условились, что понимаете, и вам все ясно? А я что-то стал плохо отличать очевидное от совершенно темного, — не унимался Желонкин.

— Это у тебя, Федя, наверное, от ночных полетов.

— А у тебя, Коля, иллюзия ясности оттого, что начитался ты при подготовке в академию Лапчинских, разных Ружеронов и Клаузевицев и тебе кажется, что на войне тебе все понятно, и ты счастлив, что как будто все понимаешь.

— Нет, я не такой счастливчик, как корреспонденты газет, легко объясняющие все сложности современного положения и исторические события.

— Вся прошлая история войн не стоит бумаги, на которой она написана, а тем более времени, затрачиваемого на ее изучение.

— Почему, Федя?

— Потому что у немцев, например, прошлые сомнительные успехи порождают надежды на новые безнаказанные захваты, вызывают манию величия и делают их самоуверенными, жестокими и послушными исполнителями воли изувера Гитлера, — сказал Желонкин.

— Ну, я с тобой не согласен. История учит и предупреждает от ошибок.

— Ерунда! Военная история что захочет, то и оправдает, — сказал Желонкин.

— Но есть же уроки истории, — не сдавался Голенко.

— Есть, но из этих уроков можно взять любую тактику и любой образ поведения. Если, Коля, ты собираешься в настоящем и будущем действовать на основе некритического восприятия прошлого, ты погиб, — сказал Желонкин.

— Осипов, помоги мне отбиться от твоего штурмана. Объясни ему, что он не прав, — обратился ко мне Голенко.

Я заметил, что, на мой взгляд, история учит лишь тому, что на войне надо ждать всяких неожиданностей, и не согласен как с теми, кто считает, что, изучив примеры боевых действий в прошлых войнах, можно застраховать себя от ошибок в настоящей войне, так и с теми, кто недооценивает прошлый опыт боевых действий и отметает его как хлам.

Обед нам привезли на стоянку самолетов. К восемнадцати часам облачность немного приподнялась, метеорологи сообщили, что над линией фронта высота облачности 1200 метров, и нам разрешили взлет на задание. Так как в районе аэродрома облачность была очень низкой, мы договорились с Голенко лететь по маршруту за облаками, а после пролета линии фронта пробить облака вниз, восстановить ориентировку и выполнять задание. После взлета летели мы не в строю, а свободно на расстоянии видимости. Облака оказались очень тонкими. Мы сразу пробили их вверх и продолжали полет за облаками. Но вскоре верхний край облачности резко пополз вверх, и самолету не хватало скороподъемности, чтобы лететь за облаками. Тогда мы еще больше разомкнулись и вошли в облака на высоте около трех тысяч метров.

Сначала полет в облаках проходил нормально и сравнительно спокойно, а затем потемнело и началась непрерывно усиливающаяся болтанка. Самолет бросало то вверх, то вниз. Слышался скрип крыльев, и чувствовались металлические удары и скрежет. Сосредоточив внимание на приборах, я изо всех сил старался сохранить пространственное положение самолета и курс. Временами я ловил себя на отдельных ошибках. Исправлял их и снова допускал. Порой казалось, что самолет катится по какому-то гигантскому жестяному желобу. Все перепуталось, стрелки на приборах беспорядочно прыгали, но усилием воли я снова и снова восстанавливал пространственное положение бомбардировщика по приборам. Вдруг сильнейший бросок вниз оторвал меня от сиденья. Зависнув на привязных ремнях и вцепившись в штурвал, я снова выравниваю самолет, и через несколько мгновений бомбардировщик вырывается из облаков. Впереди — заходящее солнце, сверху — голубое небо, под нами — линия фронта, а сзади — стена облачности. Тогда я понял, что мы пролетели через холодный фронт.

От неожиданности или еще почему, но нас никто не обстреливает. Восстановив ориентировку, снижаемся на малую высоту. На земле тут и там большие лужи у дорог. Видно, что только что прошел сильный дождь. Вот и полотно железной дороги. Находим знакомую будку. Но на крыше белья нет. На поляне никто костров не зажигает. Летаю по кругу над поляной, жду, ищу в воздухе самолет Голенко. Что с ним? Возвратился на аэродром, потерял ориентировку или не справился с пилотированием при пролете холодного фронта? Нет, нет. Гоню от себя худшие предположения. Голенко всегда был сильным летчиком.

Летаем над заданным местом по кругу уже более получаса, и никаких условных сигналов. Когда совсем стемнело, посоветовавшись с Федей Желонкиным, решил груз не сбрасывать, а возвращаться на аэродром.

На обратном маршруте, после пролета линии фронта, вышли на Варшавское шоссе и полетели вдоль него. За Спасск-Деменском встретили стену сплошной облачности, полыхающую молниями, ту, которую пролетели вечером при полете в район сбрасывания груза. Но теперь я в облака не пошел, а, снизившись на высоту пятьсот метров, полетел под облаками. Хлестал проливной дождь. Самолет бросало. При вспышках молний просматривалось блестевшее от дождя Варшавское шоссе. «Да и под облаками пересекать холодный фронт не очень просто», — подумал я, но это просто прогулка по сравнению с тем, что перед этим пришлось пережить, пересекая холодный фронт в облаках.

Дождь заливает передние стекла кабины. В боковые форточки земля выглядит темной и мертвой, и только от патрубков моторов тянулись хвосты бледно-голубого пламени с красными искрами. Вот и Юхнов, мост через Угру. Выхожу на свой аэродром. На нем светового старта нет, и не видно ни одного огонька. Включаю бортовые огни и летаю по кругу над аэродромом. Льет проливной дождь. Приказываю стрелку-радисту Монзину дать несколько зеленых ракет, чтобы привлечь к себе внимание и связаться по радио с командным пунктом. На запрос по радио с командного пункта полка приказали лететь на запасной аэродром. В сплошном ливне своего запасного аэродрома мы не нашли и произвели посадку на запасный аэродром дальнебомбардировочной авиации Ватолино у станции Касторная.

Утром дал телеграмму о посадке в свой полк. За мной прилетели заместитель командира полка Николай Иванович Барулин с техником Крысиным и помогли улететь нам на свой аэродром.

Через несколько дней из экипажа Голенко вернулся на аэродром штурман Иван Дьяченко, покинувший с парашютом разваливающийся бомбардировщик в тот роковой вечер, когда мы пролетали холодный фронт по маршруту к партизанам.

Дьяченко по-прежнему не унывал. Когда я встретил его около столовой в окружении летного состава, он с серьезным видом заправлял о том, что, выпрыгнув из падающего самолета и приземлившись с парашютом около деревни Нестеры, оказался в очень трудном положении, так как все женщины деревни, увидев у него в руках шелковый купол парашюта, приглашали его к себе на ужин.

В 20-х числах сентября наш полк перебазировался на аэродром Павловское, располагавшийся у реки Угра в двенадцати километрах севернее Юхнова. Новый аэродром был с трех сторон окружен лесом, на опушках которого мы очень хорошо замаскировали наши самолеты. Технический состав разместили в землянках вблизи от самолетов, а летный — в деревне Павловская. Вместе с нашим полком на этом аэродроме базировалось несколько самолетов Пе-2 и ТБ-3. Кроме того, здесь же располагалась готовившаяся к высадке в тыл врага группа партизан, состоявшая из молодых московских парней, бывших рабочих авиационного завода, и несколько отдельных разведчиков, мужчин и женщин, которых экипажи нашей эскадрильи по ночам сбрасывали на парашютах в тыл врага.

Одна из молодых женщин — разведчица — каждый день тренировалась в бросании кинжала в стенку сарая, вела себя очень дерзко, а когда пришло время прыгать ночью с парашютом, то она испугалась, и пришлось ей помочь оторваться от самолета.

24 сентября наш экипаж летал ночью на разведку войск противника в районе Починок, Монастырщины, Рославля с бомбардированием обнаруженных колонн. Ночь была светлая, небо ясное. Разведку мы вели с высоты восемьсот метров и снижались до трехсот метров для уточнения состава и характера обнаруженных объектов. В этом районе мы обнаружили так много танков, артиллерии, автомашин и войск, что не успевали считать.

Весь лес восточнее дороги Смоленск — Рославль был забит фашистскими танками, автомашинами и войсками. Немецкие солдаты жгли костры и почти не маскировались. По дороге Смоленск — Рославль двигалась непрерывная колонна автомашин с зажженными фарами. Даже когда мы нанесли бомбовый удар по этой колонне, фары машин погасли только в местах падения бомб.

Наши разведывательные донесения были немедленно переданы в штаб ВВС 24-й армии. Оттуда последовало указание, чтобы экипажи-разведчики не преувеличивали обстановку, и потребовали, чтобы все летавшие экипажи еще раз письменно доложили о местах и составе обнаруженных войск, танков и артиллерии противника.

Нам было совершенно непонятно, почему в штабе ВВС 24-й армии пытались уйти от реальных фактов о больших сосредоточениях войск противника перед фронтом 24-й и 43-й армий и упорно не хотели верить разведчикам.

С 25 по 28 сентября экипажи полка продолжали вести разведку и наносить удары по войскам противника, выдвигавшимся от Смоленска и станции Починок в направлении линии фронта, и особенно на Болтутино, а также наносили удары по аэродромам Шаталово и Боровское[22].

Примечания:

История КПСС. 1959. С. 519.

Там же, изд. 6-е, 1982. С. 450.

ЦАМО РФ, ф. 57 бап, оп. 201905, д. 1, л. 4.

ЦАМО РФ, ф. 57 бап, оп. 201905, д. 1, л. 5, 6.

Там же, д. 1, л. 5.

ЦАМО РФ, ф. 57 бап, оп. 201905, д. 1, л. 6.

Эрликон — 20-мм зенитная автоматическая пушка.

ЦАМО РФ, ф. 57 бап, оп. 201905, д. 1, л. 7.

История Великой Отечественной войны 1941–1945 гг. Т. 2. С. 75.

ЦАМО РФ, ф. 57 бап, оп. 201905, д. 1, л. 9.

ЦАМО РФ, ф. 57 бап, оп. 245265, д. 1, л. 2, 3.

Там же

Там же.

ЦАМО РФ, ф. 57 бап, оп. 201905, д. 1, л. 69.

ЦАМО РФ, ф. 57 бап, оп. 201905, д. 1, лл. 95–106.

Оглавление