Вольтова дуга Прага-Пекин

Вопросы внешней политики никогда в предшествующей карьере Брежнева не были ему близки, даже в «пограничной» республике Молдавии… За короткий срок своей деятельности «президента» ему, разумеется, немало пришлось поездить по зарубежным столицам и встречаться со множеством видных иностранцев, но то были встречи сугубо парадные, на которых важные деловые вопросы не решались и даже редко обсуждались. В должности Генсека для Брежнева в этой сфере наступало совершенно иное время, хоть и не сразу.

Тут необходимы предварительные пояснения. Внешнеполитическое ведомство Советского Союза изначально было, так сказать, двухголовым. С одной стороны, классическое, как во всех странах, Министерство иностранных дел, со всеми полагающимися посольствами, консульской службой, дипломатическими нотами, занудным ритуалом переговоров и приемов и т. д. С другой стороны, свою внешнюю политику вела непосредственно Партия, еще со времен Коминтерна. В этом ведомстве не имелось ни посольств, ни прочих скучных формальностей. Речь шла о контактах партийного руководства с представителями «братских коммунистических и рабочих партий», как это именовалось на официальном языке. А на неофициальном — с нашей политической агентурой во всем мире.

Ну, «агентура», слово это из враждебного нам западного лексикона. Речь шла о неформальной поддержке наших союзников самого различного толка, от помощи солидным коммунистическим парламентариям в проведении достойного отпуска, до передачи денежных средств равного рода заговорщикам, а то и кому похуже. Ясно, что через советского посла в смокинге такое выполнить невозможно. А через полулегальных курьеров — очень даже способно. Еще ленинский Коминтерн имел свои негласные представительства и связи. Под другими, самыми разными вывесками, но это же сохранялось и при Брежневе.

Оба эти ведомства Брежнев принял по наследству от своих предшественников, а поскольку они были весьма солидны, устойчивы и несколько обособлены, то дикие хрущевские преобразования их почти не затронули. Брежнев, уважавший все традиционное, тут тоже оставил все, как оно было. Тем паче что и Министерство, и Международный отдел ЦК КПСС возглавляли люди чрезвычайно авторитетные в Партии и несомненно большие знатоки своего дела.

Министерство иностранных дел Советского Союза с 1957 года возглавлял Андрей Андреевич Громыко, он провел на своем посту почти тридцать лет бессменно и надолго пережил Леонида Ильича. Конечно, то был не Меттерних, не Бисмарк и не наш князь Горчаков, но деятель он был выдающийся, в чем нет ни малейших сомнений. Крестьянский сын из белорусского села Старые Громыки, он являл собой тип сына трудового народа, допущенного Советской властью к образованию. Был он всего на пару лет старше Брежнева и одного с ним социального происхождения, что облегчало личное общение между ними, а Брежнев, ценивший образование и жизненный опыт, весьма прислушивался к своему министру внешнеполитических дел. К тому же Громыко и в мыслях не имел хоть как-то ослушаться законного Генсека.

Об этой незаурядной личности следует привести некоторые подробности, ибо лучше будет понятен через него образ правления самого Леонида Ильича. Вот что рассказал о покойном начальнике видный советский дипломат А. Добрынин, и вполне объективно:

«Воспитан он был на сталинско-молотовских принципах, хотя как министр имел свою точку зрения. В этом смысле он был более гибок, чем Молотов, но эта гибкость проявлялась им довольно редко. Он мог, не моргнув глазом, десятки раз повторять в беседах или переговорах со своими иностранными коллегами одну и ту же позицию, хотя порой уже было видно, что она изжила или изживает себя. Его отличала высокая дисциплинированность: он самым точным образом выполнял инструкции Политбюро и Генерального секретаря ЦК КПСС, не позволяя себе отойти от них ни на шаг, хотя порой ситуация и могла требовать иного. Судя по всему, эта дисциплинированность и отсутствие каких-либо амбиций в отношении других постов в партийном и государственном руководстве страны и позволили ему так долго находиться на посту министра. К этому следует добавить и следующее: он обладал каким-то природным чутьем определять будущего победителя в периодических схватках за власть в советском руководстве и вовремя становиться на его сторону. Разумеется, его высокий профессионализм никем не ставился под сомнение…

В сущности же в проведении самой внешней политики он (Брежнев) фактически полагался до конца своих дней на Громыко. Последний был для него, пожалуй, как Даллес для Эйзенхауэра, хотя наш министр старался не особенно подчеркивать свою главенствующую роль в этих делах среди своих коллег по Политбюро. Громыко оставался дипломатом и в высших эшелонах власти, что лишь усиливало общее призвание его особой роли во внешней политике…

В целом же Громыко оказывал на Брежнева позитивное влияние. Будучи умным человеком, он умело поддерживал у Брежнева стремление к стабильной внешней политике без эмоциональных срывов, присущих Хрущеву. Можно не соглашаться с некоторыми его взглядами, но надо отдать должное: Громыко всегда был последователен и предсказуем в своей политике».

Нельзя не привести тут и любопытное свидетельство другого нашего крупнейшего дипломата О. Трояновского: «Не могу сказать, что Громыко определял внешнюю политику страны, точнее, он претворял в жизнь, иногда вопреки собственным желаниям, тот курс, который устанавливался политическим руководством. Но исполнителем, надо отдать ему должное, он был первоклассным.

Я имел возможность присутствовать на многих его встречах и могу утверждать, что даже в ходе напряженных бесед, когда требовалось выразить недовольство теми или иными действиями противоположной стороны, он сохранял выдержку и спокойствие…

Иногда во время пребывания Громыко в Нью-Йорке возникали неловкие ситуации. На одной из сессий ко мне обратился посол Иордании, сообщивший, что король Хусейн приглашает советского министра на беседу к себе в гостиницу Уолдорф-Астория, где он остановился. Андрею Андреевичу почему-то очень не хотелось ехать к королю. Он начал придумывать различные варианты, чтобы организовать встречу, так сказать, на нашей территории. Один из вариантов заключался в том, чтобы пригласить Хусейна на чай в наше представительство. Когда я передал это приглашение иорданскому послу, тот взмолился: «Это невозможно. Конечно, наша страна маленькая, но он все-таки король, и ехать к министру просто не может». На следующий день, беседуя с нашим министром, я как бы невзначай завел разговор о Тегеранской конференции и сказал: «Между прочим, Рузвельт и Черчилль принимали шаха Ирана в своей резиденции, а вот Сталин поступил иначе, он сам поехал к шаху». Тут Андрей Андреевич задумался, а потом спросил: «Вы уверены, что дело обстояло именно так?» И когда я подтвердил это, сказал: «Ну ладно, поедем к королю. Вы будете меня сопровождать». Пиетет в отношении Сталина у него сохранялся до конца».

Итогом деятельности Громыко-дипломата могут стать слова его сына Анатолия Андреевича, ученого, знатока внешней политики СССР.

«После смерти Сталина и особенно снятия с поста министра иностранных дел Молотова советский МИД работал под руководством Политбюро и ЦК КПСС. Ни одно, повторяю, ни одно стратегическое по своему значению решение не предпринималось Министерством иностранных дел без того, чтобы оно не было одобрено на Политбюро, а шаги меньшего масштаба — на секретариате ЦК КПСС. Повседневной работой МИДа руководила его коллегия. В этих условиях продуктивно на посту министра иностранных дел Советского Союза мог работать только тот человек, который, помимо профессиональных дипломатических знаний и опыта работы за рубежом, ораторского искусства и умения вести переговоры, хорошо знал методы работы в этом кремлевском лабиринте и хрущевско-брежневской системе партийного засилья в государственных делах. Таким человеком и стал мой отец — Андрей Андреевич Громыко, профессиональный дипломат среди могущественных партийных лидеров. Он был бы сумасшедшим, если бы в условиях господства в делах страны партийных боссов всех мастей и оттенков стал козырять или выдвигать какую-либо свою внешнеполитическую стратегию, которую окрестили бы «стратегией Громыко».

В том-то и состояла одна из сильных сторон деятельности отца, что он понимал условия, в которых работал, и не позволял себе на людях выпячиваться, заниматься самолюбованием, подчеркивать свое «я». Членам Политбюро не нужна была «стратегия Громыко», им нужна была эффективная внешняя политика. МИД СССР им ее в течение длительного периода времени обеспечивал».

Итак, Брежнев был вполне уверен в своем внешнеполитическом руководителе, он ему доверял, ценил, уважал и в расцвете карьеры обоих в 1973 году сделал Громыко полноправным членом Политбюро. Тот, в свою очередь, тоже всегда поддерживал Генсека.

Несколько сложнее было с другим внешнеполитическим ведомством — партийным. Международным отделом ЦК КПСС ведал с 1958 года Борис Николаевич Пономарев, в 1961 году он стал Секретарем ЦК, хотя подчинен ему остался вроде бы тот же отдел, только его личный статус был значительно повышен. Тоже ровесник Брежнева, тоже уроженец небольшого подмосковного городка Зарайска, та же советская карьера по молодости: комсомол, армия, партийная работа, получение звания «красного профессора» и, наконец — перед самой войной аппарат Коминтерна, где он навсегда и остался в ЦК как знаток комдвижения во всем мире. Человек он был крайне замкнутый и закрытый, в отличие от популярного Громыко, о нем пока воспоминаний не написано, деятельность его никак не изучена. Отчасти это объясняется полусекретной деятельностью отдела, но не только.

Автор данной книги в свое время общался с известным востоковедом, автором многих работ против международного сионизма Евгением Евсеевым. Все знали, что он родной племянник Пономарева (сын сестры), на которого, кстати, был очень похож. Он охотно рассказывал, что его дядюшка русский, но супруга его — чистокровная еврейка, а потому и сам он, мол, того же духу… Во всяком случае бесспорно, что Международный отдел был самым «либеральным» в ЦК. И очень характерно, что именно из недр пономаревского ведомства вышли Ю. Андропов, чье происхождение и убеждения сейчас вполне выяснены, а также выразительные личности вроде А. Бовина и подобных ему, но все той же просионистской ориентировки в политике.

О деятельности Международного отдела известно пока так же мало, как и о его руководителе. Сотрудники, люди образованные и писучие, с воспоминаниями почему-то не спешат. Впрочем, и Пономарев, и деятельность его отдела нас тут мало интересуют, ибо Генсека здесь слушались беспрекословно, а в полутайные отношения с «братскими партиями» он не имел никакой охоты вникать. Вот с руководителями братских стран — совсем иное дело. Он с ними постоянно встречался, знал каждого. Но это — выше пономаревского отдела. Мы затронули этот вопрос лишь по одной причине: именно здесь, а не через МВД возникли острые трения с Китаем.

Скажем сразу, к истокам тяжелой советско-китайской ссоры Брежнев ни малейшего отношения не имел. Более того, став Генсеком, он много приложил личных усилий, чтобы эти разногласия сгладить. В истоках событий лежат два обстоятельства. Мао Цзэдун и другие китайские руководители с отвращением встретили хрущевские глумления над Сталиным. Не они одни, кстати. Теперь, оценивая те события из вполне объективного далека, можно сделать вывод: чем больше имело в руководстве той или иной партии просионистское влияние, тем больше она поддерживала «идеи XX съезда», и наоборот. Например, Итальянская компартия целиком руководилась еврейскими деятелями, отсюда и их постоянная «прогрессивность» в тех делах.

Китайцы и во вне, и даже у себя дома высказывались по острейшему вопросу о Сталине очень осторожно. Но сумасбродный Хрущев и тут показал свой норов, полез на рожон, проявил обычную свою бестактность, получив, разумеется, должный ответ и отпор. К радости всего мира капитала, две великие социалистические державы надолго испортили отношения между собой, включая даже экономические.

Ссора шла именно не как государственная, а как партийная. Вот почему «обслуживал» Хрущева в данных его капризах именно Международный отдел. Его сотрудники проводили разного рода совещания, писали бумаги, вербовали союзников и т. д. Со свержением Хрущева в руководстве партии возобладали разумные идеи о необходимости прекратить бессмысленную ссору. Особенно старался Предсовмина Косыгин и во многом тут преуспел (Брежнев, по обыкновению, вперед не лез, но и не возражал). Однако от наших уже теперь мало что могло зависеть, в Китае Мао развязал свою печально знаменитую «культурную революцию». Что это была за «революция», ее подлинное значение и направленность — этого никто за пределами Китая понять не могут до сих пор, не можем оценить и мы. А китайцы и не спешат объяснять.

Впрочем, отметим для нас главное в сюжете о Брежневе — пик печального советско-китайского противостояния, дошедшего до кровавых столкновений, пришелся как раз на 1968–1969 годы. Именно в ту пору возник острейший политический кризис в Чехословакии.

В январе 1968-го в Праге сменилось партийное руководство, во главе Коммунистической партии Чехословакии стал Александр Дубчек. То был простой человек, партработник, словак по национальности, далекий от разного рода политиканских интриг, но слабый, его окружили просионистские деятели, коих в Праге всегда было полным-полно. Позже справедливо писал один из них, Зденек Млынарж, о том, что «Дубчек не помышлял о разрыве с Москвой». Его слишком многое связывало с ней: не только то, что он провел в СССР детство и молодость, но и то, что он искренне верил в идеалы социализма, но хотел их освободить от коросты сталинщины. Он наивно верил, что коммунизм можно сделать демократическим. Личные честность и порядочность обеспечили Дубчеку в Чехословакии огромный авторитет. «В период «пражской весны», — писал Млынарж, — народ видел в Дубчеке символ великих идеалов демократического социализма».

Верно, не хотел Дубчек порывать с Советским Союзом, но ему начали напевать на ушко о великих задачах демократии и собственной великой роли в этом деле. И началось. Началось то, что памятно российским гражданам по событиям в столицах перед августом 1991 года. Потом быстро спохватились бедные трудящиеся, да поздновато.

Брежнев чрезвычайно остро переживал события в Чехословакии, справедливо предвидя там антисоциалистический финал. В Политбюро были сторонники и «мягкого» курса в отношении пражских ревизионистов, но Брежнев не колебался (при всей мягкости его натуры). Он лично проявлял напористость, например, 14 февраля, всласть поохотившись в Завидово на кабанов, он оттуда звонил Дубчеку и в очередной раз увещевал его. Но тот уже был целиком в чужих руках. В письме на имя Брежнева в июне 1968 года второстепенный деятель КПЧ А. Канек писал: «В ЦК КПЧ группа из руководящего состава партии в лице Смрковского, Кригеля, Шпачека, Шимона, Цисаржа, Славика овладела всеми средствами массовой информации, а эти средства поносят дело социализма. Среди перечисленных лиц разве что первый мог считаться чехом… (Как это похоже на то, что сложилось в СССР к 1991 году! Только Брежнева уже не было…)

Генерал-политработник Д. Волкогонов, при Горбачеве вдруг ставший яростным антикоммунистом, сумел собрать и отрывочно опубликовать материалы о заседаниях Политбюро по чехословацкому вопросу.

Из них отчетливо видна решительная линия Леонида Ильича.

— Черненко вел рабочую запись заседания Политбюро 15 марта 1968 года по Чехословакии. Брежнев: «Надежды на Дубчека не оправдываются». Андропов констатирует: «Положение серьезное. Напоминает венгерские события»,

— Вновь 21 марта 1968 года Политбюро мысленно в Праге. Брежнев говорил о ходе подготовки совещания в ГДР по вопросу о Чехословакии.

— Через три дня, 25 марта, обсудили на Политбюро результаты совещания в Дрездене. Брежнев резюмировал: «В ЧССР идет разложение социализма. Там говорят о необходимости свободы от СССР».

— После праздников, 6 мая 1968 года, обсуждали на Политбюро итоги встречи Брежнева с Дубчеком. «Партия обезглавлена» — так оценил генсек ревизионизм чехословацкого руководителя.

— Через десять дней, 16 мая 1968 года, вновь заседает Политбюро: среди 24 вопросов, значащихся в повестке дня, два о Чехословакии.

— Заседание Политбюро 23 мая 1968 года. Доклад маршала Гречко о его поездке в Прагу. После мрачного разговора по докладу министра обороны Брежнев констатирует: «И армию разложили. А либерализация и демократизация — это по сути контрреволюция».

— Состоялось заседание Политбюро 27 мая 1968 года. Докладывал на заседании А.Н. Косыгин о своей поездке в Прагу и встречах с чехословацкими руководителями. Бросается в глаза вопрос Брежнева, но не Косыгину, а министру обороны: «Как идет подготовка к учениям?» На что А.А. Гречко ответил: «Уже сорок ответственных работников в Праге. Готовимся».

— Политбюро заседало 6 июня 1968 года. Обсуждался вопрос: положение в Чехословакии. Брежнев зачитывал шифровки КГБ. Обсуждали дежурные шаги по оказанию давления на руководство КПЧ.

— Вновь 13 июня 1968 года политбюро заседает по вопросу «О Чехословакии». Брежнев рассказывает о своей беседе с Я. Кадаром, который на днях будет принимать высокую делегацию из Праги.

— Следующее «чехословацкое» заседание политбюро состоялось 2 июля 1968 года. Брежнев докладывает: Дубчек и Черник окончательно скатились к ревизионизму. Советуются: выводить ли из Чехословакии союзные войска, которые там находились на учениях? Гречко предлагает: создать сильную группировку на границе и держать ее в полной готовности…

— Назавтра, 3 июля, вновь созывается политбюро. Обсуждают «контрреволюционную сущность 2000 слов». Брежнев информирует соратников о своей телефонной беседе с Кадаром. Отдаются распоряжения об использовании армейских подвижных радиостанций в вещании на ЧССР.

— Далее активность Политбюро в «чехословацком вопросе» еще более нарастает. Коммунистический синклит заседает 9 июля, 19 июля, 22 июля, 26 и 27 июля, 16 августа, 17 августа, 21 августа. Вопрос один: положение в Чехословакии и перечень необходимых шагов по «пресечению контрреволюции». Вербально, устно (без записей) идет регулярное обсуждение хода подготовки к массированному военному вторжению.

Напряжение тех дней было таково, что сказалось даже на крепком здоровье Леонида Ильича. О том позже рассказал Е. Чазов: «Шли горячие дискуссии по вопросу возможных реакций в СССР на события в Чехословакии. Как я мог уяснить из отрывочных замечаний Ю.В. Андропова, речь шла о том, показать ли силу Варшавского пакта, в принципе, силу Советского Союза, или наблюдать, как будут развиваться события, которые были непредсказуемы. Важна была и реакция Запада, в первую очередь США, которые сами погрязли в войне во Вьетнаме и не знали, как оттуда выбраться. Андропов боялся повторения венгерских событий 1956 года. Единодушия не было, шли бесконечные обсуждения, встречи, уговоры нового руководства компартии Чехословакии. Одна из таких встреч Политбюро ЦК КПСС и Политбюро ЦК КПЧ проходила в середине августа в Москве.

В воскресенье стояла прекрасная погода, и моя восьмилетняя дочь упросила меня пораньше приехать с работы, для того чтобы погулять и зайти в кино. Узнав у дежурных, что в Кремле все в порядке, идут переговоры, я уехал домой выполнять пожелания дочери. В кинотеатре «Стрела» демонстрировались в то время детские фильмы, и мы с дочерью с радостью погрузились в какую-то интересную киносказку. Не прошло и 20 минут, как ко мне подошла незнакомая женщина и попросила срочно выйти. На улице меня уже ждала автомашина, и через 5 минут я был на улице Грановского, в Управлении.

Здесь никто ничего толком не мог сказать. И вместе с П.Е. Лукомским и нашим известным невропатологом Р.А. Ткачевым мы выехали в ЦК, на Старую площадь. Брежнев лежал в комнате отдыха, был заторможен и неадекватен. Его личный врач Н.Г. Родионов рассказал, что во время переговоров у Брежнева нарушилась дикция, появилась такая слабость, что он был вынужден прилечь на стол. Никакой органики Р.А. Ткачев не обнаружил. Помощники в приемной требовали ответа, сможет ли Брежнев продолжить переговоры. Клиническая картина была неясной. Сам Брежнев что-то бормотал, как будто бы во сне, пытался встать. Умница Роман Александрович Ткачев, старый опытный врач, сказал: «Если бы не эта обстановка напряженных переговоров, то я бы сказал, что это извращенная реакция усталого человека со слабой нервной системой на прием снотворных средств». Родионов подхватил: «Да, это у него бывает, когда возникают неприятности или не решаются проблемы. Он не может спать, начинает злиться, а потом принимает 1–2 таблетки снотворного, успокаивается, засыпает. Просыпается как ни в чем не бывало и даже не вспоминает, что было. Сегодня, видимо, так перенервничал, что принял не 1–2 таблетки, а больше. Вот и возникла реакция, которая перепугала все Политбюро». Так и оказалось.

В приемную зашел А.Н. Косыгин и попросил, чтобы кто-нибудь из врачей разъяснил ситуацию. Вместе с Ткачевым мы вышли к нему. Искренне расстроенный Косыгин, далекий от медицины, упирал на возможность мозговых нарушений. Он сидел рядом с Брежневым и видел, как тот постепенно начал утрачивать нить разговора. «Язык у него начал заплетаться, — говорил Косыгин, — и вдруг рука, которой он подпирал голову, стала падать. Надо бы его в больницу. Не случилось бы чего-нибудь страшного». Мы постарались успокоить Косыгина, заявив, что ничего страшного нет, речь идет лишь о переутомлении и что скоро Брежнев сможет продолжить переговоры. Проспав 3 часа, Брежнев вышел как ни в чем не бывало и продолжал участвовать во встрече.

Конечно, мы рисковали, конечно, нам повезло. Динамическое нарушение мозгового кровообращения протекает иногда стерто и не всегда диагносцируется. Правда, к везению надо прибавить и знания. Но что если бы на нашем месте были «перестраховщики», они бы увезли Брежнева в больницу, дня два обследовали, да еще, ничего не найдя, придумали бы диагноз либо нейродистонического криза, либо динамического нарушения мозгового кровообращения».

Не вдаваясь в медицинские тонкости, Чазов прав в главном: Брежнев проявил волю и телесный недуг преодолел, руководство событиями из рук не выпускал. Советские десантники захватили незадачливых чешских вождей и привезли их в Москву. 26 августа состоялись решающие переговоры. С нашей стороны были Брежнев, Косыгин, Подгорный, Суслов, Кириленко, Громыко и Пономарев, с другой — все руководство КПЧ во главе с Александром Дубчеком. Цитируем запись:

«Дубчек: Ввод войск был сильным ударом по мыслям и идеям нашей партии… Мы считаем ошибкой, преждевременным актом ввод войск в Чехословакию, который принес и принесет большой ущерб не только нашей партии, но и всему коммунистическому движению… Вступление пяти союзнических армий создает рычаг напряженности внутри партии, внутри страны и вне ее… Ввод войск затронул душу чехословацкого народа, и сам я не знаю, как из этого сложного положения выйдем…

Брежнев:…То, что произнес здесь т. Черник, и особенно то, что сказал т. Дубчек, отбрасывает нас далеко, далеко назад… Мы ведь и не думали о вводе войск, когда приглашали вас на Совещание в Дрездене. Мы вам тогда сказали: если вам трудновато будет материально, то наша партия и наш народ так настроены, что мы можем оказать помощь чехословацким братьям даже в ущерб себе. У нас 13,5 миллиона коммунистов и 240 миллионов граждан, мы можем по 100 граммов хлеба урезать, сколько-то мяса сократить, у нас никто не заметит даже этого… Вы сказали, что у вас нет контрреволюции, но есть антисоциалистические элементы. А разве это мед? Антисоциалистические элементы для рабочего класса — это сахар?

Стиль вашей работы совершенно невозможный. Такой стиль только способствует тому, чтобы антисоциалистические, контрреволюционные силы развернулись, ободрились… В Дрездене мы вам вовсе не советовали сажать кого-либо в тюрьму. Но мы подчеркивали, что освобождать неподходящих людей от занимаемых постов — это право Центрального Комитета вашей партии… О Пеликане. Он руководит телевидением, позорит с его помощью КПЧ. Зачем же этот человек сидит на таком посту?

…Потом мы приехали в Софию. Там мы, каждый по очереди, говорили с тобой лично. Помнишь, я сидел на диванчике и говорю: «Саша (именно Саша, а не Александр Степанович), осмотрись, что происходит, что делается за твоей спиной? Нам непонятно, почему средства пропаганды до сих пор не в ваших руках. Если я лгу, назови меня при всех лгуном…

Дубчек: Нет, именно так, как Вы говорите…

Брежнев: Я хочу еще сказать о твоей, Александр Степанович, личной беззаботности. Твой стиль работы основан на личном авторитете. А это очень неправильно… Помнишь, был случай, когда я тебе написал письмо, в личном плане, от руки. Оно должно быть у тебя цело.

Дубчек: Цело.

Брежнев: Я, товарищи, хочу сказать всем вам, здесь сидящим: каждый из вас, кто мирился с развитием контрреволюции в вашей стране, кто ничего не предпринимал вплоть до ввода войск, несет личную ответственность».

Нельзя не оценить тут напористость и даже страстность речей Леонида Ильича, его небоязнь взять на себя личную ответственность в этом драматическом и — в мировом масштабе! — явно непопулярном событии. Однако тогда, когда ставились во главу угла коренные интересы государства Советов, он никоим образом не колебался. Это надо иметь в виду всем, кто объективно хочет познать личность Брежнева.

Ладно, то были сугубо закрытые переговоры, но он не оробел и перед публичной ответственностью перед всем миром. Для этого (видимо, не случайно!) была избрана Польша, именно та страна социалистического лагеря, где наиболее глубоко гнездились антисоветские (они же антирусские) настроения. И вот в выступлении Брежнева на V съезде Польской объединенной рабочей партии в Варшаве 12 ноября 1968 года прозвучало: «Хорошо известно, что Советский Союз немало сделал для реального укрепления суверенитета, самостоятельности социалистических стран… Но известно, товарищи, что существуют и общие закономерности социалистического строительства, отступление от которых могло бы повести к отступлению от социализма, как такового… И когда возникает угроза делу социализма в этой стране, угроза безопасности социалистического содружества в целом — это уже становится не только проблемой народа данной страны, но и общей проблемой, заботой всех социалистических стран».

Сказано твердо и даже достаточно сурово. Но не на ветер прозвучали эти слова. Более двадцати лет никто не смел открыто покуситься на целостность и монолитность социалистического строя в Европе. Потребовалось предательство в Кремле, чтобы такое позже началось.

Именно в период наибольшего обострения чехословацких событий достигли высшей точки кризиса советско-китайские отношения. Уже не ограничивалось дело идейно-политическими спорами, дело дошло, к сожалению, даже до военных столкновений. Даже и сейчас, треть века спустя, тяжело и горько вспоминать об этом. В феврале 1969 года на пустынном острове Даманском начались столкновения между пограничниками, произошли перестрелки, появились первые жертвы с обеих сторон. Наши ответили тяжелой артиллерией и ракетами. К счастью, конфликт не разросся до худшего, но отношения между странами и даже народами были омрачены надолго — пролитая кровь порождает боль, которая затухает чрезвычайно медленно…

Надо твердо сказать, что Брежнев и его товарищи по Политбюро в своем большинстве не несут ответственности за начало этого нелепого противостояния (разве что замшелый догматик-марксист Суслов). Тут они расхлебывали дурное наследство сумасбродного Хрущева и коварного Мао Цзэдуна. Брежнев всячески стремился к примирению с великим соседом и братским народом, но полностью осуществить это при жизни ему не удалось. Более того, проамериканские советники Брежнева осторожно, однако настойчиво подталкивали его на антикитайский союз СССР—США. С этой целью была организована встреча Брежнева с недолгим американским президентом Джеральдом Фордом в 1974 году во Владивостоке. К счастью для нашей страны, интрига та не прошла, Брежнев устоял на коренных государственных интересах страны, от провокаций удержался.

Осторожное сближение с Китаем началось после кончины Мао в 1976-м и в особенности после свержения его наследников (пресловутая «банда четырех» во главе со вдовой Мао), но… грянули события в Афганистане, о чем пойдет рассказ далее. Вопрос о полном сближении с социалистическим Китаем был волею несчастливых судеб отложен.

1968–1969 годы выдались очень тяжелыми для Брежнева, но он с успехом пережил их. Более того, он неуклонно и настойчиво продолжал расставлять вокруг себя преданных ему людей. Так, уже в 1965 году членом Военного совета и начальником Политуправления Московского военного округа стал друг Брежнева генерал К.С. Грушевой. Важный пост управляющего делами ЦК КПСС занял бывший выпускник Днепропетровского металлургического института Г.С. Павлов, работавший до того на малозначительном посту в аппарате Комитета партийно-государственного контроля. Еще более важный пост заведующего Общим отделом ЦК КПСС занял К.У. Черненко, перешедший сюда из секретариата Президиума Верховного Совета СССР. Друг Брежнева Н.А. Тихонов перешел не только из кандидатов в члены ЦК КПСС, но и с более скромной должности заместителя председателя Госплана на должность заместителя Председателя Совета Министров СССР. Стал быстро увеличиваться и личный секретариат Брежнева, возглавляемый Г.Э. Цукановым. К концу 60-х годов в нем имелось около 20 помощников, секретарей и референтов, каждый из которых создавал свою собственную службу.

Более того, в 1966 году было решено восстановить упраздненное при Хрущеве общесоюзное Министерство внутренних дел. По предложению Брежнева новым министром внутренних дел стал его друг, выпускник Днепропетровского металлургического института Н.А. Щелоков, продолжавший все еще работать в Молдавии вторым секретарем ЦК. Щелоков сразу перебрался в Москву и получил большую квартиру в доме на Кутузовском проспекте, где жил и сам Брежнев.

На исходе напряженного 1969 года Брежневу довелось пережить еще два серьезных политических испытания. Первое связано с весьма некруглым юбилеем Сталина, в декабре исполнилось 90 лет со дня его рождения. Вокруг этого в высшей степени сомнительного юбилея разгорелась острая борьба в партийном руководстве. О ходе и важнейших подробностях этого дела будет рассказано далее.

Второе событие большой, кажется, важности происходило тоже на самых верхах Власти. Об этом подробно рассказал историк новейших событий в СССР Рой Медведев. Никто из многочисленных публицистов или «воспоминателей» о том не свидетельствует, даже косвенно. Однако, несмотря на различные отношения к идейной и гражданской позиции, Медведев, бесспорно, историк добросовестный и в вымыслах, как некоторые иные, не уличался. Считаем необходимым привести сообщаемые им обстоятельства в его изложении и оценке.

«Уже на XXIII съезде чувствовалось, что дирижерская палочка находится в руках Суслова. Именно к нему обращались в конце 60-х годов работники аппарата для разрешения спорных вопросов. Да и сам Брежнев не предпринимал никаких инициатив, не согласовав их прежде всего с Сусловым. Это обстоятельство раздражало окружение Брежнева, которое состояло в основном из его старых друзей, соратников по Днепропетровску и Молдавии, и некоторых вновь обретенных друзей и помощников. Они хотели придать Брежневу большую самостоятельность в решении идеологических, политических и внешнеполитических проблем. Но поскольку Брежнев по своей нерешительности и некомпетентности опасался принимать самостоятельные решения, это означало бы увеличение роли его аппарата.

Перелом в отношениях между Брежневым и Сусловым наступил в декабре 1969 года. По традиции в конце каждого года собирался Пленум ЦК КПСС, который в преддверии сессии Верховного Совета СССР обсуждал итоги уходящего года и основные директивы к плану на предстоящий год. Докладчиком выступал обычно Председатель Совета Министров СССР, после чего происходили краткие прения. Но на декабрьском Пленуме 1969 года вскоре после доклада с большой речью по проблемам управления и развития народного хозяйства выступил Брежнев. Эта речь содержала крайне резкую критику органов хозяйственного управления, оратор очень откровенно говорил о плохом состоянии дел в советской экономике. Эта речь была подготовлена в личном секретариате Брежнева. Разумеется, так как он был не рядовым оратором, а лидером партии, то и его речь воспринималась как директивная.

Необычная самостоятельность Брежнева не только удивила, но и обеспокоила многих членов Политбюро, которые опасались, что увеличение влияния и власти Брежнева нарушит ту «стабильность» в кадрах, к которой все начинали привыкать. Естественно, что больше других был недоволен Суслов, с которым Брежнев не нашел нужным проконсультироваться. Выступить в одиночку против Суслов не решился. Он подготовил специальную «записку» для членов Политбюро и ЦК, которую подписали также А.Н. Шелепин и К.Т. Мазуров. В этой записке подвергалась критике речь Брежнева как политически ошибочное выступление, в котором все внимание было якобы сосредоточено на негативных явлениях и в котором оратор ничего почти не сказал о тех путях, с помощью которых можно и нужно исправить недостатки и пороки в народном хозяйстве.

Возникший спор предполагалось обсудить на предстоящем мартовском Пленуме ЦК КПСС в 1970 году. Брежнев был также обеспокоен возникшей в ЦК оппозицией и не желал доводить дело до обсуждения на Пленуме. По совету своих помощников он предпринял необычный по тем временам шаг: отложил на неопределенный срок пленум и выехал в Белоруссию, где в это время проводились большие маневры Советской Армии, которыми руководил лично министр обороны А.А. Гречко. Никто из членов Политбюро не сопровождал Брежнева, с ним в Белоруссию отправились лишь некоторые наиболее доверенные помощники. Там он провел несколько дней, совещаясь не только с Гречко, но и с другими маршалами и генералами. Этот неожиданный визит Брежнева на военные маневры произвел немалое впечатление на членов Политбюро. Они видели теперь нового, более самостоятельного и независимого Генсека. Никто не знал содержания его бесед с Гречко и маршалами, да Брежнев и не был обязан в данном случае отчитываться перед членами Политбюро, не входившими в Совет Обороны. Однако было очевидно, что военные лидеры обещали ему полную поддержку в случае возможных осложнений. Вскоре стало известно, что Суслов, Шелепин и Мазуров «отозвали» свою записку, и она нигде не обсуждалась. По возвращении Брежнева в Москву Суслов первым выразил ему свою полную лояльность. Весь аппарат печатной и устной пропаганды, а также весь подведомственный Суслову идеологический аппарат быстро перестроились на восхваление «великого ленинца» и «выдающегося борца за мир», который становился отныне не только руководителем, не только первым среди равных, но и неоспоримым лидером, «вождем» партии и фактическим главой государства. Перед праздниками и некоторыми крупными торжествами на площадях и главных улицах Москвы и других городов вывешивались обычно портреты всех членов Политбюро. Так было и перед 1 Мая 1970 года. Но теперь повсюду появились огромные портреты и одного Брежнева, большие плакаты с цитатами из его речей и докладов. Изображение Брежнева давалось во многих случаях более крупным, чем других членов Политбюро. Газеты почти ежедневно публиковали его фотографии. Передовые статьи в газетах и также теоретические статьи в партийных журналах и в журналах по общественным наукам почти всегда включали цитаты из «произведений» Брежнева. Масштабы всей этой начавшейся с весны 1970 года пропагандистской кампании по укреплению и утверждению авторитета «вождя» партии намного превосходили все то, что делалось во времена Хрущева.

Поведение Брежнева после 1970 года изменилось, что было сразу замечено западными политиками. Вспоминая о своих первых встречах с Брежневым, В. Брандт писал: «Существует ряд взаимоотношений, из которых я почувствовал, какие изменения произошли в положении моего визави. Прежде всего, вряд ли можно было более наглядно продемонстрировать его статус в качестве доминирующего члена советского руководства… он обнаруживал величайшую самоуверенность, когда обсуждал международные дела».

Речь идет о начале 70-х годов, когда Брежнев на самом деле обнаруживал «величайшую самоуверенность» при обсуждении международных проблем и, не будучи еще формальным главой государства, ставил свою подпись на важнейших договорах с западными странами, хотя это и не отвечало общепринятым протокольным нормам.

Повторим, в полной мере данную версию не подтверждает никто. Однако вероятность ее очень велика. Действительно, все обратили внимание на довольно резкие оценки хозяйственных дел в декабрьском докладе Брежнева. Шелепин и Мазуров были его очевидными противниками, а Суслов по крайней мере не являлся сторонником. Наконец, верно и про опору Брежнева на армию. Маршал А.А. Гречко на посту Министра обороны был его ставленником (вместе служили в 18-й армии с октября 1942-го по январь 1943-го). Их подпирал Секретарь ЦК по «оборонке» Устинов, верный сторонник Брежнева, ставший его приятелем (он позже и стал преемником Гречко). Наконец, верно и то, что начало славословий, пока осторожных, Брежнева проявилось приблизительно в ту пору и неуклонно разрасталось потом. О судьбе Шелепина уже сказано, а о близком политическом конце Мазурова еще предстоит кратко сказать позже. Как видно, суждения Р. Медведева имеют подтверждения, а возражений им нет.

Итак, Леонид Ильич Брежнев встретил начало семидесятых годов полным и неоспоримым правителем Советского Союза и всей советской империи, там сопротивление, довольно уже вялое, оказывал лишь коммунистический Китай, но влияние его в мире тогда было относительно невелико. Брежневу тогда чуть перевалило за шестьдесят, и здоровье пока оставалось крепким.