Послесловие к русскому изданию

«Россия, долго колебалась между крайними формами утопизма. Для нее хорошо возделывать свой сад, наверное, труднейшая из утопий». Прошло почти десять лет с тех пор, как мы закончили этими словами нашу книгу. Ошиблись ли мы? Сегодня отчетливее, чем в первые послесоветские годы, видно, как трудно наладить жизнь общества и личности после того, как по ней прошлась «утопия в действии». И все же нам кажется, что стоит изменить прогноз. На наш взгляд, несмотря ни на что, жизнь если еще не налаживается по-настоящему, то дает слабую надежду на то, что «демократическая Россия» не застрянет навсегда в мире социальных мечтаний и литературных фантазий, историю которого мы слишком бегло здесь рассказали.

Время изменилось, и не только в сравнении с советской эпохой. Поневоле гораздо более радикальный, чем в начале уже минувшего XX века, процесс «переоценки всех ценностей» продолжается, отмечая рубеж нового тысячелетия. Мы говорим и об отношении к недавнему прошлому, и об очередном перекапывании всей традиции в поисках того, что нужно сегодня в перспективе завтрашнего дня, и о том, как изменилось положение писателя, художника и вообще «интеллигента». В одной из самых характерных книг последнего десятилетия, «Андеграунде» Владимира Маканина, говорится, что место нонконформистов 80-х годов заняли на улицах почти такие же романтическиев молодые люди, но с кейсами бизнесменов вместо литературных рукописей в руках. Знак ли это смерти культуры? Вряд ли. Несмотря на катастрофические ожидания, культура не исчезла. Какой-то спад, видимо, был ощутим, но сегодня вряд ли можно серьезно говорить о падении уровня литературы или искусства. И они все еще возбуждают весьма сильные эмоции, лучшее тому доказательство — нынешний поход в защиту литературной «морали». Вместе с тем, кейсы вместо рукописей — это несомненный знак глубоких изменений, а быть может, и залог будущей «нормализации».

Изменилось многое и в нашем положении наблюдателей «из прекрасного далека». Самое «далеко» сильно приблизилось. Сегодня мы собрали бы гораздо больше материала. С тех пор открылись многие архивы, стало легче копаться в библиотеках. Но мы решили не переделывать нашей книги, и кроме немногих косметических правок, предложенных нам переводчиком, которому мы бесконечно благодарны за его труд, мы оставили ее такой, какой она была написана, имея в виду французского читателя. На то у нас есть две веские причины.

Первая причина вполне прозаична. Наши исследования увели нас несколько в сторону от изучения сегодняшнего дня и советской эпохи в свете утопии. Один из нас окунулся в XIX век и модернизм, другой занят диалогом между искусствами и поисками нового подхода к вопросам социалистического реализма. Утопия остается в кругу нашего внимания, но уже как бы «по совместительству». Мы стараемся следить за достаточно многочисленными публикациями о русских утопиях, однако задача перестала быть для нас приоритетной.

Вторая причина, по которой мы взяли на себя смелость переиздать книгу на русском языке в ее почти первозданном виде, более принципиальна. Нам кажется, что, независимо от ее качества, книга не потеряла актуальности. Насколько нам известно, попытки дать единую перспективу развития русской утопической традиции никто после нас не предпринимал, ни среди западных, ни среди русских исследователей или критиков. Разумеется, все минувшее десятилетие велась горячая дискуссия о роли утопии в русской культуре и истории; иногда в ней участвовали ученые из других стран1; дискуссия позволила российскому (и не только российскому) читателю познакомиться со многими аспектами темы, некогда задавленной идеологией. Если бы мы пошли в такой ситуации на редактирование, включение нового материала, переосмысление написанного, было бы велико искушение взять установку на этого нового читателя, подлаживаться под него. Мы рисковали бы потерять то понимание вещей и ту панорамность видения, которые сложились в работе над книгой.

Кроме того, мы думаем, что некая «остраненность» книги, ее позиция вне прямого временного контекста и «с того берега», может составить интерес именно для сегодняшнего русского читателя.

Пусть кое-что в книге ему покажется устаревшим, наивным, неверным, пусть ему захочется спорить с высказанными мнениями Истина в споре, может быть, и не рождается. Но осмысления предмета без споров не бывает.

Отдавая книгу на строгий суд читателя, ограничимся лишь несколькими замечаниями.

Начнем с самокритики, с признания чрезмерной, быть может, компактности книги. Навязанный французским издателем объем не оставил нам шансов ни на облегчающие чтение смены ритма, ни на полную академичность подхода. Не хватило места на раскрытие анализа, развертывание аргументации, отсылки к авторитетам. Некоторая скороговорка оказалась неизбежной. Полемика с разными теориями и толкованиями велась по большей части имплицитно; вполне возможно, что она не будет воспринята в соответствии с нашими намерениями. Приведем пример. В пору завершения книги модными стали попытки описать «специфику русской культуры» исходя из фактов языка или других семиотических кодов. При этом пускались в ход соответственно адаптированные для этой цели новейшие арсеналы «археологии знания», «мифологической этимологии», «концептуальной лингвистики» и, конечно, ученой культурологии, не говоря о культурологии кустарной. Эти попытки не прекратились. Против них были полемически направлены наши итоговые формулировки. Наше исследование привело нас к выводу, что необыкновенное богатство русской культуры не нуждается в доказательстве существования каких то ее вечных метафизических качеств. Так же, как богатство русской утопической традиции незачем выводить из архаических свойств русской «ментальности» или «души». Мы ясно увидели (и, надеемся, сумели показать), что эту традицию во все времена питало множество источников. Несмотря на наши старания, мы не обнаружили в собранном материале глубинной бинарной структуры, якобы отличающей русскую культуру от тернарной европейской. Неверной, впрочем, оказалась сама предпосылка: согласно многим специалистам, пресловутая бинарность отличает именно европейскую традицию с характерным для нее до- и послекартезианским разделением души и тела. А если это так, то структуры, лежащие в основе русской и европейской традиций, ничем принципиально не отличаются. Различия порождаются историей, а история не укладывается в схемы и не объясняется целиком каким то одним фактором, даже таким важным, как религия. Занимаясь народным утопизмом, мы видели, к примеру, как тот самый русский народ, который будто бы находится в плену отрицательной мифологии «Иного» (немца, латинянина, иностранца, иноверца), с легкостью принимает якобы чуждые ему рационалистические верования и мечтания (баптистов, меннонитов, моравских братьев).

Короче говоря, отбросим и упрощения, и старые пропитанные ностальгией стереотипы, встанем на точку зрения отнюдь не научно-сухую, а просто трезвую, и согласимся, что Россия нуждается не в каком-то особом «понимании» со стороны наблюдателей, страстно любовном или страстно враждебном, и не в мистической «вере», а, как любая страна и культура, в спокойном и благожелательном изучении, внимательно учитывающем все детали.

Наша книга писалась именно с такой установкой.

Мы не могли и не собирались исчерпать тему. В дальнейшем придется многое дополнить, поставить новые вопросы. Но мы думаем, что некоторые из разработанных нами приемов анализа и проблем помогут разметить поле для будущих исследований.

Актуальны обозначенные нами векторы развития утопической мысли. Если народный утопизм изучен хорошо, то утопиями эмиграции XX века еще только начинают интересоваться. Известны революционные утопии большевиков, но не их неудачливых соперников, эсеров или анархистов (последними занимается один из нас). О русском «космизме» написано много, но по-прежнему мало исследованный «научный» утопизм, к которому были причастны (не только в России, конечно) ученые, врачи, инженеры, не исчерпывается одним «космизмом». Список маршрутов, полезных для составления новой карты русских утопий можно продолжить.

Нам кажется оперативным разграничение утопизма, некоего состояния ума и сердца, не просто готовности мечтать, а готовности больше доверять мечте, чем опыту, теоретического утопического проектирования и прогнозирования, утопии-жанра и утопии-произведения, созданного средствами жанра и вида искусства (например) утопии литературной, архитектурной, как башня Татлина, и т. д.) и, наконец, утопического мотива или топоса (к примеру, геометризация городского пространства). Необходимо оговориться, что элементы утопии — утопизации — утопизма сплошь и рядом работают внутри заведомо неутопических моделей.

Специфика русской утопии зависит не от наличия или отсутствия той или другой из названных категорий, а от их активности, от форм, от времени, от исторического контекста их взаимодействия.

Вряд ли утопизм присущ русской культуре больше, чем западной. Вопрос не в количестве, интенсивности или духовной высоте мечтаний. Как мы показали, утопизм несколько иначе функционирует в системе русской культуры, он менее выделен, чем в послеренессансных европейских культурах, менее склонен развиваться внутри особых жанровых форм, у него большая проникающая способность. Исходя из нашей классификации, можно констатировать, что жанровый канон утопии импортируется в Россию сравнительно поздно (но при этом утопическая топика сразу же проникает в произведения самых разных жанров и видов искусства); что большинство утопических топосов свободно переносится с Запада или Востока в Россию и аналоги русских мотивов легко найти в других традициях; что начиная с Петра I утопическое проектирование стало одной из функций власти.

Последнее представляется важным. Не исключено, что своими особенностями русская традиция во многом обязана сложившейся в новое время схеме отношений власти к альтернативным утопиям, своеобразному состязанию в утопичности мышления между властями предержащими и «неофициальными» элитарными и народными утопистами. Характерен установленный властью с XVIII века цикл: краткая фаза поощрения — долгая фаза подавления «независимой» утопии. Характерна сравнительная терпимость по отношения к утопизму как настроению, как включенному мотиву («Что делать?» пропускается цензором!), и нетерпимость к публикации самостоятельных утопических произведений, ни в виде трактатов, ни в виде романов по модели Мора.

К началу XIX века русское миростроение фиксирует свои цели: геополитические (панславянство, ориентализм, позже скифство, евразийство); мистические («свет с Востока», Новый Человек); культурные (всеобщее образование) и т. д.; свои подлежащие решению общественные вопросы: крепостной, еврейский, польский, местного представительства и др.; свои аргументы: идеализация славянской старины; наследование античной (универсальной) культуры; размеры страны как предлог для сильной власти; бесконфликтность многонациональной России (по контрасту с Британской империей). В эту конфигурацию вписываются и утопизация общества, и традиционные топосы утопии, орудия утопизации (функционализация мира, оптимизация труда, евгеника, униформизация жизненных процессов с целью уравнения и проч.), и новые идейные и жанровые формулы.

Предоставляем читателю оценить, как по сравнению с этим перечнем, не претендующим на полноту, изменились за последние годы цели, вопросы, аргументы общественных мыслителей и деятелей, с одной стороны, и утопистов, с другой.

Но разве остались еще утописты в России?

Разумеется, особенно, если помнить, что антиутопия очень часто скрывает в себе невысказанный образ утопии. Готовясь к прощанию с читателем, перечислим вразброс то, что нам уже не под силу серьезно комментировать, но что мы сумели заметить.

Фантастическая литература все еще цветет. Конечно, изменились и цензурные условия, и масштаб потока, и контекст, и издательские структуры, меняя коренным образом природу явления. Гораздо большими тиражами, чем раньше, и без разбора выпускаются авторы всех видов англо-американской фантастики: они задают тональность. На этом фоне происходит настоящий разгул космической оперы, заваренной на фэнтези с примесью то черной, то белой магии. В издательстве «ACT» серия «Век дракона» плавно переходит в серию «Звездный лабиринт». Бесчисленные романные циклы, в которых, по примеру Азимова, Герберта и Толкиена, живописуются истории то ли древних магических цивилизаций, то ли галактик и сверхгалактических союзов, пишут С. Лукьяненко, А. Громов, В. Васильев, Ник Перумов. В связи с последним автором нам встретилось новое жанровое определение: «космическое мочилово». Введен термин «магическая утопия» (М. Магид), который относится не только к образам миров, описанных в такой литературе, но и к «ролевой игре», в которую она втягивает читателя. Элементы как утопии, так и антиутопии переполняют всю эту продукцию (к ней надо добавить новый «национальный триллер», созданный такими авторами, как Григорий Миронов, и посвященный защите идеализованной русской культуры от посягающих на нее иностранных гангстеров) и, пожалуй, требуют внимания со стороны исследователей.

Из перечисления видно, что это сложный и неоднородный массив, расположенный на разных качественных, функционально-социологических и культурно-тематических уровнях и (как бы ни оценивать его отдельные части) несомненно участвующий в процессах обновления русской литературы.

Нынешний подъем отдаленно напоминает 1960-е годы, эйфорическую атмосферу освобождения чистой фантастики (тогда прикрывавшейся грифом «научной»). Нельзя не отметить неослабевающее влияние братьев Стругацких: богатство фантазии и виртуозность в порождении политико-идеологических параллелей между небывалым и реальным поддерживает авторитет классиков. Сегодняшние волшебные эпопеи заставляют вспомнить первопроходца Олеся Бердника с его приключениями в Атлантиде. Мы с некоторым удивлением наблюдаем, как на поверхность поднимается целый континент философской, метафизической, оккультной фантастики, — у истоков этого тектонического сдвига стоят нонконформисты 1960-х годов, и, в первую очередь, Юрий Мамлеев, занявший, как кажется, одну из ключевых позиций на сегодняшней литературной арене.

Разными скрытыми и явными путями сближается, а иногда и сливается с этим массивом творчество лидеров русского постмодернизма. Они уже упоминались в этой книге. В. Маканин, В. Пелевин, В. Сорокин, А. Курков продолжают писать, направляя свою деконструктивную энергию и (ретроспективно) на советскую псевдоосуществленную утопию, и на любые утопии в классическом понимании, прошлые и будущие: игра, заслуживающая названия «метаутопической». А если учесть, что деконструкции у этих авторов подлежит и вся создаваемая в письме виртуальность (так разлагается воображаемый мир в романе Пелевина «Чапаев и пустота», 1996), об их литературе можно говорить как о «метафантастической». К этой тенденции близок нашумевший роман Т. Толстой «Кысь» (2000): стилистика в нем борется с хорошо известным сюжетом о послеатомном возврате к примитивному общественному устройству, осложненному диктатурой и мутациями. Более радикален (и потому интересен) эксперимент Д. Пригова. В романе «Живите в Москве» (2000) он переигрывает прошлое, сталкивая свои действительные воспоминания о детстве в столице советской страны с вымышленными апокалиптическими событиями, пропущенными сквозь деформирующий фильтр бреда: память как мир антиутопии, или антиутопия памяти. Все творчество Пригова последнего времени, определяемое им как поиски свободы через деконструкцию тоталитарных языков, можно поместить в перспективу творческой утопии авангарда, о которой здесь было много сказано.

Отметим, что небывалую до сих пор динамику как волне фантастики, так и авангардным экспериментам, придает явление, которого мы не оценили по достоинству, когда писали эту книгу: Интернет. Надо сказать, что русская сеть — одна из самых оживленных, разнообразных и творческих в Интернете. Там можно встретить и настоящих критиков утопии, и ее собирателей (в частности, хорошие сайты, посвященные архитектурным и художественным утопическим проектам: например, «Русская утопия. Депозитарий» Ю. Аввакумова). Время от времени в сети можно найти и мечтателей, тех, кого дух постмодернизма вдохновляет не на разрушение утопий, а на создание новых: так, мы узнали о планете Атэа, населенной однополыми существами лемле: «их цивилизация — удивительное сочетание культуры, пронизанной духом лесбийской любви и эроса, с достижениями науки, техники, и, как ни странно, ведовства. Цивилизация, преодолевшая распри и насилие, старение и смерть, вышедшая на просторы космоса и сохранившая природу своей планеты». Сайт О. Лаэдель знакомит всех желающих с рассказами и стихами, где описаны грезы, удивительно близкие к узорным фантазиям начала XX века.

Итак, «утопия» — модное слово. Но вне области литературы и искусства нам кажется, что конкуренция между утопическими программами, которую мы отмечали в середине 1990-х годов, выдыхается (но тут с нашей стороны не исключено недопонимание происходящего). Глуше, чем раньше слышится мощный голос А. Солженицына. Его идеи перестали быть темой серьезных обсуждений, порой подвергаются не совсем заслуженной критике, а часть из них, к сожалению, эксплуатируется неославянофильской средой, где мечта о православной России сочетается с представлением о современном мире как царстве Антихриста и (что то же самое) осуществленной технологической антиутопии. «Глобализация» отождествляется (например, в статьях К. Гордеева) с «дьяволизацией» мира. Курьезно, что для этих картин порой используется набор терминов и понятий самой современной науки.

Будущее покажет, сможет ли такое анахроническое прогнозирование серьезно влиять на настроения, на политику России, на ее поиски нового равновесия, внешнего и внутреннего.

Мы надеемся, что и в этом отношении наша книга не совсем запоздала; читатель найдет в ней двойное предупреждение — об опасности утопизма, когда он становится слишком сильным, и о тщетности надежд на его исчезновение.

Однако, если приручить утопии, они могут быть не только полезны, но и необходимы.

Леонид Геллер

Апрель 2003

1. Приведем здесь для примера лишь несколько работ, о которых мы узнали уже после написания нашей книги: Арсентьева Н., Становление антиутопического жанра в русской литературе, 2 тт., М., 1993, Никитин А., Мистики, розенкрейцеры и тамплиеры в советской России: исследования и материалы, М., 1998, Czapik-Litynska Barbara, Tokarz Bozena, Tokarz Emil, red., Utopia w jezykach, literaturach i kulturach Slowian, 3 tt., Wyd. Uniwersytetu Slaskiego, Katowice, 1997, Duda Katarzyna, Antyutopia w literaturze rosyjskiej XX wieku, Uniw. Jagiellonski, Krakow, 1995.