ПРОБЛЕМЫ БУДУЩЕЙ РОССИИ

/Вторая статья/

                  1. Диктатура

     Вся проблематичность конструкции власти в будущей России вытекает из неясности ликвидационных процессов революции. Та сила, которая сыграет наиболее активную роль в свержении коммунистической  диктатуры, несомненно, сохранит надолго руководящее значение в судьбах страны. Выйдут  ли ликвидаторы из недр самой партии, проведя «спуск на тормозах» и сохранив символику Октября? Закончится ли дело всероссийским погромом большевиков и попутчиков? Вмешаются ли международные силы, а через их голову — в случае войны — белая эмиграция? Все эти различные решения кризиса до известной степени предопределяют  различные  системы пореволюционной власти, впрочем, не единообразно и не длительно. Партийная диктатура перерождается в личную, установленная для Европы  демократическая монархия весьма вероятно переродится в абсолютизм.

    За хаосом бури историческая интуиция может прозревать формы,  наиболее устойчивые и наиболее соответствующие народному сознанию сегодняшнего дня. Интуиция, конечно, обманывает. В прорехи рвущейся социальной ткани глядится собственная политическая воля, не очищенная от страстей. Это неизбежно. Но горький опыт разбитых иллюзий, но страдания родины требуют самоотречения. Там, где разуму ясен голос необходимости, пред ним склоняется мечта. Для тех, кто не может привести свою совесть в согласие с необходимостью, долг требует отказа от политической борьбы.

    Наиболее общей чертой в наших  гаданиях о будущем является предпосылка неизбежности диктатуры. Одни желали бы увековечить эту форму, видя в ней последнее слово политической мудрости. Другие стремятся свести ее кminimum’y во времени и функциях. На чем основана эта общая, нередко молчаливая предпосылка?

    Было время, когда идея диктатуры вызывалась призра-

==256

ком — или  реальностью — анархии. Пока народ праздновал свою «дикую волю», казалось, нужна была железная рука, чтобы ввести в берега его половодье. Но эта рука нашлась не там, где ее ждали. Ленин был злым смирителем  народной воли. С тех пор народ показывает такую степень  покорности, которая приводит в отчаяние всех друзей порядка. Конечно, анархия еще возможна — в случае насильственной развязки. Но не на ней строятся расчеты диктатуры. Они строятся теперь именно на этой безграничной  покорности народа.

    За 13 лет народ явил разительные доказательства бессилия защищать свою  волю и свое право. Он не пошевелил  пальцем, чтобы защитить избранное им учредительное собрание. 13 лет он пассивно смотрит, как воля его фальсифицируется в избирательской системе советов, позволяя  говорить от своего имени продажным  или  враждебным  ему отщепенцам. Он живет в режиме неслыханного террора, едва ли сознавая исключительность этого положения.  Он дает энергичному меньшинству мять себя, как глину,  вить из себя веревки.

    Эта пассивность масс не может не искушать людей, одаренных волей к власти и лишенных правового сознания. Она  делает диктатуру неизбежной. Значит ли это, что она ее оправдывает? До известной степени, да. Если власть не может  опираться в своей самозащите на правовое чувство нации,  она вынуждена опереться на силу. Иначе она будет сметена  первым же авантюристом, достаточно бессовестным, чтобы  поставить свою похоть выше права. Другими словами, в  этом случае почти стирается различие в методах управления  между властью легальной и властью тиранической, и ее социальная природа выразится именно в методах управления,  а не в правовых фикциях. И демократия(1) сейчас в России  возможна лишь с методами диктатуры.

    Диктатура в России вызывается теми же  причинами,  которые делали необходимым в течение столетий самодержавие. Революция изменила здесь многое, но изменила недостаточно. Интеллектуальному росту народного сознания  несоответствует уровень общественно-морального воспитания. Здесь большевики оказываются воспитателями и  развратителями одновременно. Искушая призывом к общественности, провоцируя социальную активность, они  убивают ее в создаваемой ими атмосфере предательства,  трусости, шкурничества. Поколение, 13 лет пресмыкающееся

________________________

1. Ввиду многозначности  слова «демократия» приходится употреблять   его в трех смыслах: 1) существующего в Европе парламентарно-демократического режима; 2) свободного, правового государства; 3) народовластия вообще, во всем разнообразии его исторических форм.

==257

перед Чека, никогда не будет свободным. Свобода может  быть лишь надеждой его детей.

    Быть может, в царской России массы представляли еще  более удобную почву для деспотизма. Но в царской России  была влиятельная прослойка интеллигенции, которая держала в своих руках прессу, самоуправление, общественное  мнение; держала под угрозой саму власть. И эта интеллигенция была одушевлена почти религиозным пафосом свободы. В новой России класс полуинтеллигенции стал более  многочисленным  и еще более влиятельным. Он не перестал понимать, что такое свобода. Самое страшное, что  произошло  в России, — это не истребление миллионов  жизней и огромных  материальных ценностей — это вытравление чувства свободы. От Радищева до Керенского три  или четыре поколения политической борьбы — все пошло  насмарку. Мы вернулись — политически —  в обстановку  XVII века. Что более всего поражает нас в молодежи, приезжающей из России? Ее неспособность ценить свободу. С  недоумением или презрением смотрит она на европейские  правительства, которые, вместо того чтобы душить по  тюрьмам своих врагов, предоставляют к их услугам газеты,  улицу, партийные организации. О чем мечтает она, ненавидя большевиков? О том, чтобы заменить их более пригодными людьми, марксизм  — научной философией или  истинной религией. Свобода и для врагов кажется ей бессмыслицей. Но эта молодежь, ее идеалы — будущее России. У свободы в России, вне малого круга старой интеллигенции, нет никаких защитников.

    Есть один — в сущности, только один — факт, который  причинную необходимость диктатуры может превратить в  необходимость целесообразную. Это спутанный узел национальных проблем. Русскому народу придется еще многие  годы вести отчаянную борьбу за сохранение единства России. В этой борьбе победа возможна лишь при сохранении  внутреннего единства нации. Вот почему Россия не может  в ближайшие годы позволить себе роскошь свободной политической борьбы, которая на ее еще горячей почве всегда рискует превратиться в междоусобие.

    Итак, диктатура. Это значит, что власть в России будет  принадлежать лицу или группе лиц, которые будут править  ею фактически независимо от выраженной народной воли  (хотя учитывая ее и, может, даже облекаясь в ее легальные  формы). Это лицо или лица будут указаны самим исходом  борьбы за власть, устраняющим всех побежденных конкурентов. Они не могут быть предуказаны, избраны, предложены стране. Здесь почти все принадлежит историческому счастью, року или Провидению. Как монархия ставит судьбу государства в зависимость от случайностей рождения

==258

или наследственности в пределах одного рода, так революция ставит народ перед случайностью гениальных или бездарных вождей, от которых зависит его судьба.

    По своей структуре диктатура может быть единоличной, партийной или монархической. Оставляя вопрос о монархии до следующей главы, рассмотрим диктатуру партийную.

    Если под ней разуметь диктатуру коммунистической партии, то продолжение ее в России и при изменившихся социальных тенденциях вполне возможно. Это будет, впрочем, уже псевдокоммунистическая партия, для которой ее выцветшие лозунги будут становиться все большей помехой. Должен настать день, когда они будут наконец убраны и маскарад окончится. Но еще задолго до этого момента партийная диктатура превратится в единоличную. Может быть, этот момент уже наступил в России. Все показывает, что партия уже износилась как самостоятельная политическая форма, хотя функционирует как политический аппарат.

    Но сейчас речь идет о другой возможности: о новой партии, о национальной партии, которая сменит коммунистов, сохранив их политическую систему. Это проект русского фашизма, с наибольшей яркостью выдвинутыйевразийством.

    Фашистский проект нам представляется наиболее утопическим и наиболее вредным вариантом русской диктатуры. Всюду, где удается фашизм, он побеждает как революция, несущая  бурную пену радикальных и  реакционных страстей. Огромное народное волнение, потребность коренной ломки  являются предпосылками  фашизма.  У него с коммунизмом   слишком много общих  корней. В фашизме, в его организациях молодежи изживает себя та же самая буйная, тираническая активность, что и в русском комсомоле. Возможно ли раздуть догорающий пепел революции в новый пожар? Ввергнуть в новую революцию страну, едва живую  от тринадцатилетней революционной  горячки? Это противоречило бы всем предпосылкам  народной психологии. Не только масса, но и активное меньшинство уже выдыхается, уже просит покоя, тянется к личной жизни. Оно может  поддержать деспотическую власть, но не власть революционную,  без передышки играющую   на нервах. Не власть идеологов.      Довольно политграмоты, довольно агитпросветов. Для России сейчас это кушание столь же питательно, как касторовое масло. Но для нее сейчас оно было бы  и самым вредным  политическим блюдом. Власть идеологов означала бы новое удушение русского творчества. Клин не всегда вышибается клином, и после марксистского отравления отрава еввразийская или иная, в лошадиных дозах, в государственном масштабе, могла бы просто прикончить  русскую культуру. Совершенно безотносительно к проценту содержащейся в ней истины, если бы даже

==259

этот процент был доступен вычислению. Самый факт огосударствления мысли, науки, искусства означает их медленную  смерть — поскольку речь идет о высших видах творчества, а  не о декоративных или утилитарных его разновидностях.

    Но  и единоличная диктатура может иметь самое различное политическое и социальное содержание. Ее социальное содержание довольно однозначно определяется самыми  противоположными     течениями  современной  России. Но ее политическое лицо? Станет ли она мостом к  монархии или к демократии или же будет стремиться увековечить себя как политическую форму?

    Благо России — как мы его понимаем — в том, чтобы  грядущая диктатура имела демократическое содержание.  Это значит — поставила бы своей целью привести народ к  демократии. Будет ли она действовать с соблюдением демократической легальности, не важно. Это, может быть, и  нежелательно, ибо легальность покупается ценою лицемерного извращения института. Лучше не устраивать выборов,  чем подтасовывать их, лучше не иметь парламента, чем  иметь подкупленный парламент. Демократический характер диктатуры в том, что ее цель (как римской легальной диктатуры) —  сделать себя ненужной. Она должна готовиться к будущему, когда сможет передать власть народу. Но горе ей, если она швырнет эту власть в пространство и не найдется рук, способных ее принять. Это значит — власть достанется новому диктатору, достаточно жадному до нее или нафанатизированному идеей, который не отдаст ее никому добровольно. Тогда изживание диктатуры потребует новой революции.

2. Монархия или республика?

   С известной точки зрения, мы будем правы, утверждая, что этот вопрос для современной России лишен актуальности. Принципиально  он интересует лишь немногих доктринеров — или рыцарей идеи. В котле революции перекипели  вековые  политические  страсти. Современное поколение в России примет всякую власть, которая обеспечит ей минимум  свободы — не политической, а гражданской: бытовой, хозяйственной, культурной. Если бы чудом России свалилась с неба монархия, обеспечившая ей этот минимум,  она, вероятно, не встретила бы сопротивления. Честные люди всех оттенков политической мысли объединились бы с ней для сотрудничества в общем национальном деле. Продолжая рассуждать теоретически, можно указать даже

==260

на некоторые преимущества, связанные с монархической формой именно для пореволюционной России.

    Прежде всего, монархия облегчила бы, бесспорно, труднейшую  задачу построения Российского Союза. Народы менее подозрительно относятся к чужеземной династии, чем к гегемонии чужого народа. Самолюбия окраинных патриотов, которые оскорбляются зависимостью от Петербурга или Москвы, могли бы скорее примириться с великим князем Киевским или ханом Азербайджанским. Сама династия, в личных интересах, могла бы легче освободиться от ограниченного шовинизма господствующей народности, чем демократические политики, вышедшие из среды этой народности. Династия всегда менее национальна, чем народ. Династии новой Европы вообще отличаются большой долей космополитизма. Габсбургам было легче понять национальные требования эпохи, чем немецким националистам Вены или Тироля.

    Другое преимущество монархии для России заключалось бы в ее возможной культурной роли: центра кристаллизации культурного меньшинства. В том демократическом разливе, который  грозит затопить в России все культурные высоты, независимая монархия могла бы сделаться спасительным островком не только для родовой, но и для духовной аристократии. Многие формы культуры были бы спасены  как формы роскоши, необходимой для монархического престижа. Возникшие из придворных потребностей Эрмитаж и балет вновь укрылись бы при дворе от угрожающего  духа времени. У дворцового ведомства могли бы найтись деньги не только на содержание конюшен, но и на пенсии для поэтов.

    Но все это мечты — во вкусе XVIII века. В России XX века они неизбежно обернутся вредной иди комической утопией. Это станет ясным, если мы будем рассматривать не монархию как абстрактную форму, а народ как носителя монархического сознания и династию, воплощающую монархический принцип.

    Быстрое и почти бесследное исчезновение монархической идеи является одним из самых разительных фактов революции. Россия не имела своей Вандеи. Ни одно из антибольшевистских движений, возглавляемых монархистами, не решилось поднять открыто монархического знамени. Даже  обычные   в первые  годы  нелестные  для революции сравнения николаевской свинины с ленинской кониной окончательно замолкли со времени нэпа. О монархии просто забыли, она оказалась никому не нужной, ее идея — совершенно пустой. В России есть еще, конечно, немногие монархисты по убеждениям, но почти никто из них не сохранил веры в близкое торжество своих идей. Да-

==261

же Церковь поспешила отмежеваться от монархии, с которой была связана тысячелетиями. Но монархия не может  жить без монархического сознания. В этом ее коренное отличие от республики, которая возможна и без республиканцев. В самом деле, власть одного человека или одной  семьи над народом настолько противоречит современному  рациональному понятию о государстве и вместе с тем природе власти как реальной силы, что может питаться только  мистическим чувством или глубоким уважением к традиции. Современные монархии  легко гибнут, но с трудом  строятся. Их шаткие постройки держатся уже не на выветрившейся мистике, а на расчете политиков, эксплуатирующих еще не растраченный фонд традиций.

    Современная Россия — страна воинствующих рационалистов или безбожников. Tpaдиции сметены в ней так радикально, как  может быть, еще ни одной революцией в  мире. Революция обнажила тот психологический склад в  народной душе, который определяется «простотой» как высшим  критерием ценности. Все мы знаем этот чисто русский критерий в применении к искусству, к этике. С «простотой»  прекрасно  вяжется мужицкая   республика,  возглавляемая Калининым, но никак не вяжется мистика  «помазанного» или наследственного царя.

    С другой стороны, династия. Говорить серьезно о монархии в России — это значит говорить о реставрации Романовых. За годы революционных войн ни одно имя не завладело  настолько народным воображением, чтобы на нем можно  было основать надежды новой династии. Только Ульянов мог  бы, если бы хотел, начать новую династию в России.  Безличность революционной эпопеи, отсутствие кандидатов в русские Наполеоны связаны именно с этой стихией«простоты»,  которая раскрывается в русский революции. Ни один герой  не выдержал бы мужицкой усмешки. Ни один красный командир не посмел разрядиться, как Муссолини, в золото и  петушиные перья. Русская революция органически не способна дать Наполеона. Остаются Бурбоны.

   Но  Бурбоны — то есть Романовы — это уже не безразличная политическая форма. Это имя — можно утверждать  с полной определенностью — ненавистно огромному большинству  русского народа. Два последних царствования  крепко связали династию  с дворянством и сословным  строем. Вся ненавистная народу классовая пирамида упиралась в эту верхушку. Народ, который веками старался отделить царя от боярства, перестал делать это различие. Не  республиканская ненависть к «тирану», а мужицкая ненависть к барину делает невозможным для него возвращение "«первого дворянина» на трон.

    Народ  столетиями лелеял царскую легенду, в жертву ко-

==262

торой были принесены гекатомбы русской интеллигенции. Теперь выросло поколение, воспитанное уже на другой, антицарской легенде. При полном отсутствии исторического образования, современный юноша  плохо отличает век Ивана Грозного от времени Николая II. Он искренне убежден, что рубить головы собственной рукой составляло ежедневное развлечение русских самодержцев. С эпохой Романовых связались все темные, жестокие воспоминания русского прошлого. Никто  из молодого поколения не допускает, чтобы в России при царях было легче или лучше жить. Народ — и старики, и молодежь —  не хотят Романовых, потому что не хотят возвращения старого. Старая династия — символ реставрации.

    И это уже не просто предрассудок, воспитанный новой, антиисторической легендой. Это здоровая, реальная оценка действительности.

    С чем бы  могли явиться Романовы в Россию? На кого опереться? Допустим, что будущий император не лишен сознания потребностей эпохи, что он лично думает не о реставрации, а о примирении разделенных революцией классов. Но при  непопулярности монархической идеи, он вынужден будет окружить себя старыми слугами, доказавшими свою верность былым  самодержцам. Возвращение монарха означает прежде, всего возвращение монархистов. И не новых, покаявшихся  поклонников свободы и права, а стопроцентных, не изменивших  белому — вернее, черному — знамени. Худшие традиции Александра III и Николая II, которые лелеются в этой среде, будут вынесены на свет Божий из подполья эмиграции. И царь волей или неволей должен будет им покориться. Дворянская социальная реставрация будет неизбежным последствием реставрации  политической. Только древняя монархия, сильная нерастраченным авторитетом, может вести  политику социальных реформ, может опираться на демократию.  Последыши  обречены жить и умереть со своим классом. Краткие годы реставрации, доставшиеся им чудом или  иностранными штыками, они употребят для подготовки новой  революции — хотя бы для нее пришлось преодолеть ту силу политической инерции, которой до сих пор не удается пробить Сталину.

     Младороссы —  политические мечтатели, исходящие из веры  в славянофильский  монархический  идеал русского народа. Не они и не Струве, а Марков II будет править Россией  именем царя. Эта перспектива, в связи с вековой антикультурной  традицией Романовых, не  сулит особенных  благ ни Эрмитажу, ни русской интеллигенции. На пенсии  могут рассчитывать лишь  сановные жертвы революции, а  из поэтов — новые Демьяны Бедные.

     Так монархия  из нейтральной политической  формы

==263

становится — как монархия Романовых — огромной политической опасностью для России.

    Все, что делает монархию невозможной, укрепляет республику. Республика существует. Это составляет ее огромное преимущество  в стране, взволнованной социальной  борьбой, но лишенной политических страстей. Республика  не требует ломки в народном сознании. С ней молодежь,  не знавшая другого строя. За нее дух простоты, владеющий  ныне народной душой. Дух трезвости, расчетливости, хозяйственности, с одной стороны, дух эгалитарности, с другой, — все, что составляет моральную атмосферу новой  России, говорит за республику. И это даже при отсутствии  настоящего республиканского пафоса. В комплексе идей и  символов русской революции чисто политическая идея играла второстепенную роль. Марксизм не мог создать никакой идеологической порфиры для народовластия. Он сам  подрывал его мистику, борясь с идеей народной воли.

    Эта духовная прореха может оказаться опасной в другом  поколении, более чутком к духовным основам жизни и более восприимчивом к политической мечте. Рационалистическая концепция республики как удобнейшей формы демократии делает ее идеологически слабой в столкновении с  мистикой монархической власти. Но рационализм не связан с республикой, как мистика — с монархией. Погружаясь в историческую традицию, создавая духовные основы  демократии, будущие поколения могут найти для народовластия религиозное освещение — в Библии, в русском  прошлом. Отработанный, изжитый в Европе пафос Contrat  social должен быть заменен пафосом соборности Божьей  воли, которая говорит в истории столь же гласом народа,  как и устами царей. Историческое воспитание должно фиксировать внимание на героических республиканских идеалах Греции и Рима, на гвельфских средневековых идеалах демократии (Флоренция), на православном народоправстве Новгорода. Тогда республика сделается не пустой формой, не меньшим злом, а положительным идеалом, освобожденным  от пошлого утилитаризма, несущим в себе всю полноту цветения национальной религиозной культуры.

3

.................................................................................... ...................................................................................

.................................................................................... ...................................................................................

==264

4. Традиция и резолюция

   Возрождение России зависит от того, удастся ли преодолеть глубокий раскол в народном сознании, образованный  доктриной и фактом революции. Новое сознание должно  воспринять и слить в себе все жизненное и ценное в старой  и новой идее России. Это задача ныне живущего и вступающего в жизнь поколения. Это задача первой национальной русской власти.

    Но  не будем обольщать себя иллюзией. Страна, пережившая революцию  и от несведущая свое новое бытие, не  может долго (или никогда) обрести утраченное единство.  Старая жизнь не умирает совершенно, ибо живет вечно в  памятниках национальной культуры. Печать художественного благородства, лежащая на этой культуре, великодушная патина времени преображает и стирает зло в «вечное  золото» легенды. Легенда убитой красоты и правды сопровождает новую жизнь, вышедшую  из революции, потускневшей, опошленной самым  фактом победы. Победа, как  известно, — самое трудное испытание для идеи. Противоречия, которые вскроет в себе новая действительность, отвращение, даже ненависть, которые она (как всякая действительность) будет рождать в самых  чутких, в самых  нервных современниках,  обеспечивает возрождение не  только утопизма революционного, но и утопизма реакционно-романтического. Последний преимущественно  соблазнителен для носителей высшей культуры, влюбленных  в прошлое. Завоевание реакцией самых, ответственных духовных постой нации—обычный удел  общества, вышедшего из революции. Такова судьба Франции. Вотуме полтора века продолжается    тяжба  вокруг «Великой»  революции. За малыми  реставрациями и  революциями  XIX века надо вглядеться в борьбу идей, доселе безнадежно  разделяющих  Францию. Два враждующих стана определят  ют сами себя именами,  которые стоят в заголовке этой  главы. «Традиция» и «революция» — традиция, которая революционизирует, революция, которая охраняет, — ныне,  как сто лет назад, ведут смертельную войну за душу Франции. Точнее было бы говорить о двух традициях: традиции  революции и  традиции реакции. И в наш исторический  час на весах духа перевес, несомненно, склоняется на чашку последней традиции.

    Это духовное междоусобие, которое в каждом поколении  готово вспыхнуть новой гражданской войной, подтачивает  силы нации. Вместо плодотворной борьбы идей воздвигаются непроницаемые перегородки между ними со спертым

==265

воздухом внутри, с культом окостенелых предрассудков.  Грозит ли России та же судьба?

     Старая Россия оказалась менее живуча, нежели старая  Франция. Социальные  корни дворянства подрезаны как  будто навсегда. Тургеневская усадьба едва ли когда-нибудь  воскреснет. Но неистребима живая память о былом величии и славе. Не умрет Пушкин, а с ним очарование александровской и екатерининской эпохи. Надо надеяться, останутся дворцы Петергофа, Царского Села, красноречивые,  но и лживые свидетели императорской славы. И для нее  настанет время реабилитации.

    На фоне слишком простой и деловой жизни, грубоватой  повседневности, технических достижений —  утонувшая  империя с каждым  годом будет подниматься со дна царскосельских озер. В этот императорский Китеж будут жадно глядеться тысячи юношей, мечтающих   о небывалой  России. Одни ли малокровные потомки старых родов, для  которых фамильная история сплетена неразрывно с историей России? Но Борисов-Мусатов был сыном полупролетария. Уже теперь можно изредка встретить на фабрике и в  деревне романтиков прошлого, девушек, которые за  чтением Пушкина  и Толстого ощущают себя не крепостной рабой, а Татьяной, Наташей, Китти. XIX век еще не так опасен для республики. Но XVIII может ее убить. Что же  сказать о XVII? Старая славянофильская легенда о народном царе может воскреснуть с возрождением церковности  и романтикой православного быта. Конечно, реализация  этой мечты быстро убьет ее. Но в ожидании республика будет страдать тем органическим пороком, который пока  обеспечивает ее стойкость в нашем поколении: она существует. Это делает ее почти безоружной перед призраком. Вот  почему борьба между революцией и традицией неизбежна —  борьба серьезная, жестокая, длительная. Она может стать  главным духовным  содержанием  русского XX столетия.  Если эта борьба не будет вырождаться в заговоры и полицейский террор, она может оплодотворить русскую мысль  и культуру. Подготовить и углубить грядущий народный  синтез.

    Что может революция противопоставить призраку своего врага? Я говорю не о жизненных удобствах, о практической годности режима, но о его идеологическом освящении, о его культурном помазании.

    На первый взгляд, очень немногое. Революция  — слишком юное и не очень талантливое дитя старой России. Вклад революционной идеи в великую русскую культуру малозаметен. Не остается ничего от народников 60-х и 70-х годов, от демократических передвижников. В сущности, адвокатами революции будут только Герцен и Некрасов. Быть может,

==266

еще Глеб Успенский. Традиция будет опираться на Гоголя, Достоевского, Леонтьева. Разумеется, не без натяжек. Но все же остается фактом, что самые мощные умы XIX века прошли  мимо  революционной эпопеи интеллигенции. И революция не построила своих дворцов. На каком же языке она будет говорить грядущим поколениям?

    Революционная эпопея должна говорить сама за себя, в оголенности своего нравственного подвига. При всей культурной бедности революционного стана, он один хранил в упадочной России XIX века дух героического подвижничества. Зрелище этой неравной борьбы, революционный Плутарх, революционные святцы — долго будут воспитывать общественно-патриотическое сознание русского юношества: конечно, при условии абстракции от содержания революционных  доктрин, стоявших в кричащем противоречии с мученическим подвигом и идеалом. Наша великолепная реакция — даже в Достоевском и Леонтьеве — всегда несла в себе разлагающее зерно морального порока. В борьбе с победоносной революцией она представляла партию декаданса против моральной  чистоты и против жизненного христианства. Имморализм  реакционной «традиции» XIX и XX века обесценивает ее воспитательное значение для будущей России.

    Но революция не только святцы декабристов и народовольцев. Революция  — это также безумие и злодейство большевиков. Из песни слова не выкинешь; России, как и Франции,  придется принять или отвергнуть революцию целиком.

    Сейчас, в разгаре борьбы, можно и должно противополагать Февраль Октябрю. Для будущего это противоположение бессмысленно. Французский радикал уже не судит тяжбу жирондистов   и монтаньяров. Спор Робеспьера с Дантоном  интересует лишь узкий круг историков. Так и будущая Россия будет стоять на распутье между Лениным и  царем.

    В свете большевизма в русской традиции вскрылись глубокие противоречия: Герцен и Бакунин, Лавров и Нечаев, народники и марксисты. Начав политическую чистку,  нельзя нигде остановиться. Даже в Герцене, даже в Лаврове можно  разглядеть большевистскую гримасу. Как русская монархия  влачит на своих плечах опричнину, бироновщину и позор последнего царствования, так революция не может сбросить бремени  Нечаева и Ленина. Это бремя морально чрезвычайно отяготительно. Но романтика революции  всегда будет уравновешивать романтику старинных усадеб. Злодейства нашей эпохи будут восприниматься так, как они должны  восприниматься: как историческая трагедия, героем которой является народ. Злодеяниям нет места

==267

в житиях святых, но без них немыслим Плутарх, немыслим Шекспир. Если для морального чувства народовольцы  могут оправдать русскую революцию, то для исторического  воображения ее реабилитация дана лишь красной эпопеей  ее победы.

    Но и с праведностью народовольцев, и с кровавым заревом Октября, революции, то есть ее идее трудно уравновесить традицию, понятую как консервативную идею всей  тысячелетней истории России. Столетие — против тысячелетия всегда осуждено как дерзкий бунт, беспочвенный и  бесполезный.

    Революция должна расширить свое содержание, вобрать  в себя maximum ценностей, созданных национальной историей, чтобы выдержать длительное состязание с традицией. Спор идет о том, какая идея окажется более емкой,  более гибкой, чтобы охватить национальное содержание  русской культуры. Подобно двум божественным началам  манихейской космогонии, борьба двух идей состоит не  столько в отражении, в исключении, в истреблении вражеских ценностей, сколько в их захвате, пленении, ассимиляции. Если для монархиста дело идет о том, чтобы надеть  на революционера императорскую ливрею, сделать из революции побочный  продукт имперской культуры, то для  революции важно наложить свою печать на самую монархию, отметить революционным помазанием все творческое  в наследии царей. Предстоит длительная борьба за тело  Патрокла. Русская интеллигенция всегда притязала на революционное осмысление дела Петра. Нетрудно отвоевать  для нее — то есть для идеи просвещения — XVIII век,  «дней Александровых прекрасное начало». Остальное, то  есть сумерки империи (и здесь еще предметом спора может быть «эпоха великих реформ»), можно предоставить  врагу. Нужно выбирать между Николаем 1 и Герценом,  между Александром II и «Народной волей».

    Для революции гораздо существеннее продвинуть свои  рубежи в глубь прошлого, освободить русскую традицию от  оков карамзинской монархической схемы. Национальный  канон, установленный в XIX веке, явно себя исчерпал. Его  эвристическая и конструктивная ценность ничтожны. Он давно уже звучит фальшью, и труд русской исторической науки подорвал, искрошил старую национальную схему. Новой, революционной схемы не создано. Материалы для нее — груды камней — собраны поколениями русских историков. Но нет архитектора, нет плана, нет идеи. Революционная мысль, в плену у скудных либерально-материалистических  идей, не имела  вкуса к древней России, молчаливо уступая ее, как безобразную руину, своим врагам. Исключения — Костомаров, Щапов — были редки. А

==268

между тем задача нового свободного построения государства Российского, в котором пришлось бы несколько потесниться московскому  двухвековому царству, чтобы дать больше места и простора пятивековой феодально-вечевой Руси— эта задача диктуется и органическим ростом исторической науки, и самой историей России. Вполне мыслима новая национальная схема, которая оказалась бы менее тенденциозной, менее узкой, нежели схема карамзинская, и в которую факт русской революции вошел бы не как непредвиденная катастрофа, а как отрицание отрицания, восстановляющее древнюю правду.

    Ясно, что для этого предстоит полное перерождение доктринального наследия революции, ибо завещанные ее героям доктрины  не годятся ни на какое национальное строительство. Однако национализация революции — факт уже совершившийся  в недрах России. Необходимые идейные выводы из  него будут сделаны, вероятно, не скоро, но они должны быть сделаны. Русское прошлое, русская культура откроются лишь для того, у кого есть глаза на духовные основы этой культуры, этого национального прошлого. Эта культура, это прошлое — плоть и цветение христианства. Без внутреннего приобщения христианству невозможно никакое истолкование русской  национальной идеи. Без этого крещения революционная идея может одержать еще интернациональные победы, но она будет всегда бита «традицией» на поле национального матча. И это поражение означает, рано или поздно, гибель революции и ее идеи. Бессильный,  не существующий сегодня, ее противник будет крепнуть с каждым новым успехом национального сознания. Лишь христианизация вольнолюбивого и демократического идеала спасает его национальную ценность, как примирение с Церковью делает прочными и даже незыблемыми  основы нового республиканского строя.

==269