ПРОБЛЕМЫ БУДУЩЕЙ  РОССИИ

/Первая статья/

     Не много месяцев прошло с тех пор, как писались последние главы, но кажется, что между ними и «сегодняшним днем» легли годы. Образы «современной» России уже  отошли в историю. Многое мучительно перечитывать — не  потому, что оно оказалось ложью, но потому, что перестало  быть правдой. Едва начали проясняться дороги, ведущие в  туманное будущее —  и вот опять «занесло тебя снегом,  Россия». Избави Бог публицисту пророчествовать, а тем  более — о России.

     В моей (ненапечатанной) схеме Россия стоит на распутье.  «Революция загнивает», — писал я. «Или она найдет вождя,  который смелой рукой ликвидирует коммунистическое иго,                          или Россия идет навстречу новым катастрофам». Мог ли я  предвидеть, что страна будет поставлена перед катастрофой  сознательной волей полубезумного вождя революции?

    То, что происходит в России, едва поддается разумному  объяснению. Но лишний раз, влекомые роком, мы убеждаемся, как узок светлый круг исторического сознания. Бессознательное, бредовое окружает его со всех сторон, и революция —  один из люков, откуда темные воды Ахеронта  затопляют солнечные нивы земли.

    По-видимому,  Сталин и Троцкий оказались единственными из стаи Ленина, которые не пожелали «гнить». Их не  прельщало превращение в демократических министров или в  национальных героев революционной  России. Они одни  предпочли бы смерть бесславию термидора. Троцкий, актер  революции, воспитанный на подмостках 1893 года, живет ради своего монумента в социалистической Европе. Он хочет  войти в историю как вождь второй погибшей коммуны. Сталин слишком ограничен, чтобы видеть неизбежность гибели.  Секрет, разоблаченный Беседовским, объясняет все: Сталин  единственный человек, который верит в мировую революцию. Мистика большевистской партии, традиции   ленинского  централизма, страх открыть кремлевским переворотом шлюзы народной стихии —  заставляют разумных и железных людей из «старой гвардии» беспрекословно идти за манья-

==228

ком, самым  железным  из всех. Политическая структура революции в этом отношении сходна со структурой самодержавия: они обе допускают возможность безумия власти и возлагают на народ ответственность за ее безумие.

   Сейчас в России происходит не завершение Октябрьской революции, а новая революция, которая хочет ликвидировать последствия Октября. 1929—1930 год — попытка восстания против крестьянства, освобожденного в 1917 году. Сталинпонял в этом и только в этом — логика с ним), что крестьянство медленно разлагает, рассасывает, обессиливает партию; что это единственная сила национальной России, перед которой остановился коммунизм. Неважно, какими  путями он пришел к этой бесспорной истине. Завещанная  ему программа троцкистов, сопротивление со стороны деревни  индустриальной пятилетке, растущие трудности выкачивания хлеба у крестьян — шаг за шагом привели его к новой грандиозной задаче. Задача эта совсем просто формулируется так: уничтожить около 100 миллионов русского крестьянства, заменив его или уцелевший от голодной смерти  его остаток земельным пролетариатом государственных «хлебных фабрик». Никогда еще столь дерзкая мысль не воплощалась в волю государственного деятеля. Hie incipt dementia. Но, может быть, никогда еще ни один  правитель не наследовал такой сверхчеловеческой власти. Как вождь революции, Сталин возглавляет дьявольскую энергию фантастического и фанатического меньшинства, овладевшего силами великого народа. Как правитель  России,  Сталин является  преемником   царей московских и императоров всероссийских с их капиталом восточной покорности 150 миллионов, не раз испытанным в былых революциях с высоты престола.

    Новая революция   Сталина есть классическая форма русской революции сверху, имеющая формальную аналогию  с революцией Петра и  материальную — с революцией Грозного. В отличие от первого Октября, ни массовое волнение, ни самая легкая зыбь не выносит наверх безумного порыва  диктатора. Все совершается силою новой опричнины: нагнанных из города чиновников, красных преторианцев ГПУ да кое-каких подонков деревенской голытьбы. И становится страшно: удастся ли? То есть не «построить социализм», а разрушить все живые силы крестьянства, обратить его в рабство, без хозяйственной воли, без быта, без Церкви, без России. Сейчас решается судьба России — быть  может, на столетия. Если народ не отстоит себя в этой последней борьбе, значит, он перестает быть субъектом  истории. Он может стать германским, американским, магометанским  — чистая глина, ожидающая горшечника. Жестокие сомнения~закрадыв5ются в сердце. Что сильнее в

==229

душе народной: вековая инерция покорности, обездушенная с утратой вековой веры, или новое, свободное самосознание, выкованное революцией и ныне во имя революции разрушаемое?

    Будем верить в Россию. Иначе стоит ли жить?

    Какой смысл имеет ставить проблемы завтрашнего дня,  когда основная проблема сегодняшнего дня не решена? Но  в том-то и дело, что сегодняшний день требует решения,  превышающего  средние человеческие силы. Мы в эмиграции не имеем и данных для этого решения. К сожалению,  наша  позиция по отношению  к центральной проблеме —  борьбы с большевизмом  — остается, в существенном, выжидательной.  Лишь   в очень слабой мере мы  можем  пока   помочь русскому народу в его горячечных судорогах. Сегодня — царство непредвиденного, стихийного, иррационального. Не нам отсюда организовать хаос.

     Но завтрашний день поставит перед Россией ясные и  четкие задачи, уже сейчас воочию зримые, для решения  которых потребуются  организованные усилия целой нации. Не нужно быть гением, чтобы работать по строительству новой России. Уже сейчас мы можем, мы должны воспитывать   себя  и молодое   поколение   для  этого  национального дела.

    И еще  одно: экскурсы в будущее, быть может, не бесполезны и для борьбы сегодняшнего дня. Живучесть большевиков, конечно, зависит от того, что Россия не видит людей, которые могут сменить их. Но еще и от того, что Россия не  видит той ясной программы,  во имя которой надо свергать  большевиков. Туманность послебольшевистского «завтра» парализует энергию «сегодня». И если нам не дано знать, кто  придет после большевиков, то мы можем гадать о том, что  придет. Здесь гадать значит хотеть, хотеть значит строить, и  это отнимает у гадания элемент произвольности и безответственности. Четко формулировать программу национального,  дела, объединить на ней мыслящих патриотов — это значит нанести фантастической твердыне III Интернационала очень   серьезный удар.

    Разумеется, элемент гипотетичности остается в этих построениях. Он вносится прежде всего основной неясностью —  в организации власти. Чисто политические моменты программы  будут подвержены наибольшим колебаниям. Русская национальная программа  допускает несколько политических вариантов. При всем желании дать большее, и

==230

мы  можем здесь предложить лишь один из этих мыслимых  вариантов. И мне хотелось бы с самого начала предотвратить естественные недоразумения, которые могут возникнуть по поводу предлагаемых здесь схем будущего. Что это — прогнозы  или программы?  Желаемая  мной или только угадываемая Россия будущего?

    На это следует ответить: ни то ни другое. Можно было бы легко построить более говорящий сердцу пленительный образ России, поднять его, как хоругвь, чтобы умирать за него, зная, что прекрасное никогда не осуществится до конца в этом мире. Но я зову не умирать, а строить, для строителей нужен план, а не видение. Другими словами, я стараюсь делать поправку на материал, на средства, на силы каменщиков. И самая идея здания дана мне не в вечности, а в сегодняшнем дне истории. Это один из меняющихся в истории ликов России, который может    быть осуществлен завтра. Он минимален, меряя его сверхвременным  мерилом  призвания России. И все же он максимален, как maximum, могущий воплотиться в наш исторический день. Вот почему это не прогноз, ибо в прогнозе неизбежно считаться с неудачами, с блужданиями. Мы достаточно искушены  опытом, чтобы не поддаваться оптимизму. Русская история — трагическая вещь. Не было времени, когда бы  она катилась по гладким дорогам, не сворачивая в ухабы и трясины. Будем ли иначе с завтрашнего дня? Основная, недоказуемая предпосылка этих построений — разумная и честная власть. Можем ли мы, пережившие  стольких  безумных или слепых правителей, рассчитывать непременно на удачу? Нельзя быть уверенным,  но позволительно надеяться. Безумные или корыстные  вожди могут сильно осложнить работу, заставить нас колесить, возвращаться назад, переделывать по нескольку раз исторические задания России, но им не изменить ее магистрали. Правда, они могут окончательно погубить Россию, каждый  по-своему, но спасти ее из катастрофы большевизма дано для всех одинаково. Царь из дома Романовых, диктатор из отрезвевших большевиков или демократический вождь — должны будут вести страну по одному пути, если хотят слушать голос истории. Сбиться с него, колесить по оврагам, увязнуть в болоте — тысяча возможностей, огромный выбор для фантастов и доктринеров. Но национальная дорога одна.

    Чтобы найти ее, нет надобности читать «по звездам», по которым  ориентировались в сумерках самодержавия звездочеты русской интеллигенции. Ныне земля залита ярким солнцем, беспощадным солнцем правды, обнажающим все морщины   и извилины почвы. Вернемся на землю, с сыновней любовью  приникнем к ней, будем слушать голоса

==231

земли. Слушать землю и видеть землю, изучать ее. Почвоведение — самая современная наука в России.

      Отныне русская идея —  лишь перевод на ясный язык, смертных  невнятных шепотов  Геи, подымающихся  из  недр земли. Конец гигантомахии! Развенчивается легко-, думная Афина, рожденная из головы Зевса. Мы возвращаемся к святилищу Деметры, милостивой, хлебообильной  элевсинской царицы.

  В переводе на язык прозы это значит: мы объявляем   беспощадную борьбу доктринерам и максималистам, чьим   бы именем  они ни прикрывались. Всякий максималист   есть убийца. Мы смотрим не на восторженные глаза, а на   руки, залитые кровью. Сейчас развелось немало людей, соблазненных легким  успехом большевизма, которые не   прочь сменить в седле Сталина и хлестать измученную лошадь по глазам и шпорить до кишек окровавленные бока,   пока она не издохнет. Эти люди преступники или сумасшедшие. Пора перестать сумасшедшим (распутинцам ленинцам) управлять Россией. Это первая  предпосылка, на   которой должны объединиться все.

     Наше забвение прошлого, утрата русской традиции так   велики, что найдется немало людей, которые именно безумие считают национальной традицией России, предоставляя презрительно разум в удел мещанскому Западу. Историческая память этих людей не восходит далее ста лет   назад. Революция отбрасывала в прошлое свою тень вплоть   до 30-х годов, и ее призрачными зарницами освещался   сумрак столетия. Нам не нужно ни звезд, ни зарниц, ни   даже зорь. Уже взошло солнце.

     Русский народ всегда был трезвым, мудрым народом, в   спокойном мужестве своем возлюбившим выше всего простоту. Но это значит, что он призван к классическому  творчеству. Недаром он создал Пушкина. Классический век  России только начинается.

    Откуда придут рабочие завтрашнего дня, не важно. В  национальной России найдется место для вчерашних монархистов, демократов, социалистов, но каждому придется  принести покаяние. Внутреннее покаяние, беспощадный  суд над собой, рассекающий надвое кровоточащую ткань  миросозерцания. Не измена требуется, не смена вех одних  на другие. Мы видим сейчас немало таких обращенных  или оборотней, о которых нельзя не сказать: «И было последнее зло горше первого». Перед судом земли, перед голосом истории мы должны  проверить весь наличный состав наших  идей,  наших  идеалов,  судом русской  революции  судить их. Важнее перемены идей перерождение духа, при котором идеи теряют не принадлежащее им

==232

царственное значение. В своих правах восстанавливаются опыт, совесть, разум и историческая интуиция.

    Не много тех, которые достойны войти в Землю Обетованную —  в поколении, вышедшем из Египта. Скольким из нас придется быть ворчливым зрителем при стройке новой России, путаться под ногами рабочих, больно ушибаться — и, может быть, оставить обретенную родину для нового, уже вольного изгнания. Но годы изгнания, невыносимо долгие, даны нам для того, чтобы изгладить память о Египте, чтобы забыть — кому о чесноке, кому о котлах с мясом, чтобы  стать новыми людьми, Израилем. Наши  надежды и расчеты — на тех, кто остались, на то, что осталось в России, и на тех и на то, что родилось по великом исходе, созрело и окрепло в огне революции, в неслыханных страданиях утвердило свою правду. Какими же силами, социальными  и духовными, располагает будущий архитектор?

    Социальные силы — материал стройки:

        1. Прежде всего, разумеется, крестьянство, вековечный работник, державший  Московское царство и Петербургскую империю, ныне — главный враг коммунизма, о который должен разбиться его девятый вал.

        2. Над ним, на его упорном, но пассивном хребте — новая демократия, созданная революцией, предприимчивая, властная, завоевавшая себе «командные высоты» в армии, в управлении, в школе.

        3.Наконец, питающаяся из этих двух источников, пока еще слабая, без конца истребляемая, но воскресающая и в будущем  все растущая, все более определяющая собой народную жизнь «буржуазия», торгово-промышленный класс.

    Духовные силы —  капитал строителя:

       1. Мощное  национальное чувство, которым сейчас живет вся Россия минус партия — даже не партия, а головка подпольщиков.

       2. Хозяйственный голод, голод к разумному, расчетливому, то есть экономическому труду, разбуженный в деревне и широких  слоях города, отрицательно обостряемый всяким нажимом  государственного социализма.

      3.Капитал знаний и технических навыков, все еще значительный, которым располагают недорезанные кадры старой интеллигенции.

      4. Голод к знанию, охвативший массы, особенно юные поколения.

      5. Возрождение религиозного чувства в духовной элите, принадлежащей  ко всем классам общества.

    Капитал немалый,  с которым  можно отважиться  на грандиозное предприятие с верой в успех, с надеждой преодолеть препятствия.

==233

    Препятствий тоже немало. Их можно усматривать как в  целых общественных  группах, так и в духовных болезнях  революционной  России.

    1. Национальное  возрождение России  найдет своих  врагов прежде всего в идейных элементах коммунистической партии и комсомола, которые не могут быть истреблены и не все согласятся продать свою шпагу.

   2. В некоторых слоях пролетариата, который будет жалеть не о материальных (несуществующих), но о моральных завоеваниях революции: о привилегиях красного дворянства.

   3.В бандитизме, который будет рекрутироваться из голодных, из беспризорных, из партизан гражданской войны: белых крестьянских банд настоящего времени и красных банд эпохи контрреволюции.

   4. В тех народах России, которые ставят или поставят  своей целью отделение от нее.

    Духовные сопротивления, быть может, еще более значительны:

   1.Имморализм,  воспитанный  гражданской войной,  рабством диктатуры и евангелием коммунизма. Имморализм гражданский и политический —  малодушие, забитость и предательство в остатках старой России, хищничество, жестокость, разгул в новой демократии, расшатанность семьи и оголённость пола, особенно в среде молодежи, алкоголизм рабочих и т. д.

   2. Безграничное невежество новых хозяев жизни.

   3. Отравленность ядами атеистической и марксистской  «культуры» всех новых слоев и поколений, прикасающихся  к культуре вообще.

   Препятствия велики, но не непреодолимы. Опираясь на творческие силы новой России с помощью Божией можно приниматься за работу.

   Не политические  проблемы будут волновать освобожденную Россию. Политическая горячка революции и новое рабство, вышедшее из ее недр, надолго убили и в массах, и в интеллигенции вкус к чистой политике. Россия примет всякую власть, которая придет на смену большевиков, не справляясь о ее правовых титулах. Единственное, чего она ждет от правителей, — это выполнения очередного национального дела. Теперь более, чем когда-либо, содержание властвования доминирует над формой власти.

    Перед всякой русской властью во всей остроте встанут две

==234

проблемы: хозяйственная и национальная. Под знаком их Россия будет жить десятилетия. И если вторая, несомненно, сразу же приобретает грозный характер, логически первая ей предшествует. Большевистская диктатура — прежде всего диктатура социальная, то есть экономическая. Вся невыносимая  тяжесть русской жизни упирается в экономику ленинизма. Первое —  может быть, единственное, о чем томится вся Россия, — это экономическое освобождение.

    Как чистое отрицание, как разделка государственного социализма, как восстановление собственности, свободы труда и капитала, экономическая задача необычайно проста. Она решается в декларативном порядке. Сама жизнь, сама хозяйственная стихия, бурно освобожденная от оков, залечивая раны коммунизма,   быстро повышая  уровень благосостояния. Краткий опыт с нэпом в 1923 году блестяще  показал это. Вот почему, сколько бы ошибок ни было совершено в первый период  восстановления русского народного хозяйства, какие бы оргии хищений и растрат ни происходили, ничто не задержит экономического возрождения России. Однако лучше заранее предвидеть эти ошибки и избежать их, особенно если они могут иметь опасные — национальные  и социальные — последствия.

    В сельском хозяйстве есть программные предпосылки, разделяемые всеми. Это невозможность реставрации помещичьей  собственности и необходимость прочного закрепления земли за крестьянством. Будущая власть обсудит исключения  из первого принципа. Здесь встанут вопросы об усадьбах и усадебных землях, о мелких владениях, наконец, о совхозах, под маской которых паразитируют остатки былых  экономий. Нет никаких экономических препятствий  к частичному возвращению бывших владельцев в этих строго ограниченных случаях. Огромное и все перевешивающее  препятствие — в социальном самосознании крестьянства, которое боится даже тени помещика. Ни одна разумная  власть теперь  не рискнула  бы подорвать  свою популярность этой скромной мерой социального обеспечения  бывшего владельческого класса. Однако время смягчает старые раны. Новые жгут больнее. Вопрос о том, заставит  ли, и через сколько времени, новое рабство колхозов забыть о старом крепостничестве.

    Серьезнее затруднение, поставленное самим колхозным движением. В районах, захваченных им, — а где гарантия, что  им не будет захвачена вся Россия? — сметены все межи,  поставлен крест над черным переделом 1917 года. Кому  возвращать десоциализированные   земли колхозов? Сколько хозяев уже расстреляно, сколько семейств вымрет с голода! Предстоит новый передел — на основе наличных

==235

хозяйственных сил и потребностей. Быть может, новый передел не везде пройдет гладко. Но думается, что государству лучше в него не вмешиваться. Лучше санкционировать  торопливую, не всегда справедливую крестьянскую дележку, чем спускаться во львиный ров растревоженной, обозленной деревни. Урок 1917 года всем памятен.

    Вопрос о формах крестьянского владения распадается на  два вопроса: по отношению к государству и по отношению к  старой общине. Реальное значение имеет последний. Об общине  будет еще много споров в новой России. Но было бы  опасно, если бы к решению этого старого вопроса мы подходили с нашей современной реакцией на коммунизм. И здесь  лучшая политика — поменьше  политики. Чем больше государство будет считаться с пестротой местных условий, с изменчивостью крестьянских настроений, тем лучше. Общинное и подворное хозяйство могут и должны сосуществовать  друг с другом. Жизнь произведет свой отбор. Вероятно, опыт  насильственного коммунизма необычайно поднимет идеал  личного, собственнического хозяйства. Но было бы опасно —  хотя бы в формах П. А. Столыпина — форсировать этот процесс. Столь же, разумеется, опасно ради химеры уравнительного обеспечения, искусственно покровительствовать деревенскому коллективизму.

    Вопрос  национализации земли есть, в сущности, вопрос о правом титуле государственного вмешательства.  Если не на другой день после революции, то в будущем государственное вмешательство в земельные отношения сделается неизбежным. Быть может, придется ограничивать  maximum землевладения, во всяком случае организовывать  внутреннюю колонизацию,  переселения. Во всех этих мероприятиях принцип верховной собственности государства  в правовой психологии народа облегчает регулирование земельных отношений.  Но, конечно, современное мощное  государство не нуждается в титуле собственности, чтобы  обеспечить себе свободу аграрного законодательства. В конечном счете вопрос о сохранении национализации земли  решится в зависимости от силы психологической, собственнической реакции на коммунизм. Свобода мобилизации земли должна быть обеспечена, во всяком случае, в  любых юридических формах.

    Все прошлое  столетие русская интеллигенция, как и.  крестьянство, были заняты проблемой распределения. Отныне на первый план выдвигается производство. Призрак  помещичьего земельного фонда перестает отвлекать хозяйственное воображение от реальных источников народного  богатства. Русская аграрная проблема становится проблемой агрономической. Большевики своими  судорожными, часто карикатурными жестами намечают будущее русского

==236

хозяйства. Интенсификация земледелия, с одной стороны, с другой — на широких просторах степной полосы продвижение машин,  грандиозные оросительные предприятия, государственная селекция, опыты новых культур — словом, полная рационализация сельского хозяйства. Приходится смиренно сознаться, что Микула Селянинович никогда не умел хозяйничать, и русское земледелие было непроизводительной растратой человеческой рабочей силы. Революция уничтожила  психологические препятствия к рациональному  хозяйству  (традиционализм   быта,  этика равенства, социальная зависть) и освободила скованные хозяйственные силы народа.

      Технический переворот в земледелии, вероятно, «освободит» также большое число занятых на земле рук. Аграрное перенаселение и сейчас становится весьма грозной проблемой России. Ее решение дается лишь в общей системе народного хозяйства, то есть в развитии его индустриального сектора.

    Вопросы, связанные с индустрией, являются гораздо более сложными, сравнительно с аграрными. Национализация фабрик  означает совсем не то, что национализация земли, что действительное государственное хозяйство, не имеющее  в себе ничего утопического и связанное с весьма старыми  традициями русского меркантилизма. Беда лишь в том, что главная масса этой государственной продукции бездоходна и питается паразитически за счет крестьянского и частного труда. Необходимость ее денационализации принадлежит  к общепризнанным  положениям даже в социалистическом лагере. Но, во-первых, нельзя утверждать, чтобы  решительно  все государственное хозяйство было бездоходно, или чтобы, бездоходное ныне под надзором ВСНХ,  оно не могло давать дохода при иной, более хозяйственной системе. Это голословное утверждение опровергается всем нашим прошлым. Если дорожить экономической мощью   русского государства, его влиянием на общую хозяйственную жизнь  страны, то нельзя, увлекаясь духом антикоммунистической  реакции, разделывать все сделанное, разбазарить, раздарить или продать с торгов все государственное достояние России. Здесь национальный интерес ограничивает чисто экономическую логику. Тщательное изучение  работы  каждого предприятия,  каждой отрасли должно  определить их судьбу. Как общий принцип, государство отдает лишь то, с чем оно само не в силах справиться. Конечно, это будет львиная доля захваченного, но отсюда далеко еще до принципа общей денационализации. Именно   как принцип ее не допустит русское народное сознание. Широкие массы в России, несомненно, рассматривают  национализацию промышленности   как положитель-

==237

ное завоевание революции. Баланс государственного хозяйства им неизвестен, но государство понятнее, дороже капитала или частного предпринимательства.

    Во-вторых, денационализация предприятий ни в коем  случае не означает их реституции как акта восстановления  справедливости. Не может быть и речи о возвращении «украденного». Государство не ворует, и конфискации революционного правительства в такой же мере легальны, как,  скажем, захват удельных и боярских вотчин московским  великим князем. Реституция одной категории собственности (промышленной) при невозможности реституциисобственности земельной, денежной или движимой ощущалась  бы как новая несправедливость. Вся Россия потеряла так  много, ее жертвы — прежде всего кровью — так несоизмеримы с материальными  убытками, что предъявление счетов нации было бы актом национально позорным.

    Но, конечно, денационализация не может вылиться в  продажу с публичного торга. Промышленное или торговое  предприятие есть личное, творческое дело. Сплошь и рядом оно не способно пережить своего творца. Во всяком  случае, оно требует глубокого знания, личной связи, иногда жертвенной, организатора с созданным  им делом.  Столько путей сбыта, сколько кредитных возможностей держится исключительно на личном влиянии. Россия помнит и  гордится родами многих талантливейших организаторов,  без которых едва ли удастся восстановить разрушенное.

    Беда лишь в том, что в большинстве случаев их представители лишены капиталов и своими силами не смогут  поднять бездоходного дела. Прилив капиталов возможен  лишь из-за границы. Государству предстоит найти сложные пути, чтобы осуществить сотрудничество русской инициативы и организации с международным капиталом. Вне  охранительной национальной политики, русская промышленность и торговля будут захвачены иностранцами. России грозит участь колониальной страны. Многие считают  это неизбежным. Мы этого не думаем. Нерастраченная государственная мощь огромной страны может лечь внушительно на чашку весов, перевесив и бедность, и техническую отсталость. Тяга иностранного капитала в Россию велика; даже большевикам удается эксплуатировать неосторожных  концессионеров. Национальная  Россия может обеспечить западным капиталистам солидную прибыль и в то же время сохранить за собой руководство народным хозяйством. В формах ли смешанных  русско-иностранных обществ под государственным контролем или иначе — это дело специалистов. Была бы лишь воля отстоять национальное достояние. Не с чисто хозяйственной, но с национальной точки зрения, либеральная экономическая политика

==238

была бы в России опасна. Даже переход от государственной  Монополии  внешней торговли требует постепенности. Государство должно сохранить в своих руках значительные  возможности хозяйственного регулирования. Это «завоевание революции» переживет большевиков — отнюдь не по  доктринерски-социалистическим мотивам. Оно обусловливаются современной слабостью, чтобы не сказать больше,  русского промышленного  класса. Его малосилие в прошлом  объясняет протекционистскую политику империи.  Его разгром в революции делает разумный протекционизм  неизбежным.

    Есть и другая сфера индустриальных отношений, в которой государственное вмешательство необходимо. Это область отношений между трудом и капиталом, весьма острых  и чувствительных в послереволюционную   эпоху.  Несомненно, со стороны освобожденного капитала, как и  крестьянства и всего общества в целом, будет оказываться  огромное давление на рабочий класс: слишком естественно  желание раздавить, унизить вчерашнего «диктатора». С  другой стороны, диктатор этот не скоро позабудет хмель  своего призрачного царствования. Не в материальных утратах дело; самая грубая капиталистическая эксплуатация,  конечно, обеспечит рабочему высший уровень жизни, нежели коммунистическая. Особенно при благоприятной индустриальной конъюнктуре, которая открывается в эпоху  хозяйственного восстановления. Но обостренное, избалованное классовое самосознание будет чрезвычайно чутко ко  всякому моральному и политическому унижению. Вероятно, рабочий встретит без особого энтузиазма падение коммунистической власти. Как ни тяжела сейчас его жизнь, он  опасается худшего от контрреволюции. Вот почему государство должно облегчить ему трудность переходного времени. Отменив  пролетарское дворянство, государство не  должно допускать нового крепостничества на фабрике. Хорошо, если бы оказалось возможным сохранить большевистский Кодекс законов о труде. Освобожденная Россия должна  показать своему мятежному сыну, что для нее нет  пасынков. Как многое для русского будущего зависит от  этих первых лет! Удастся ли направить рабочее движение,  законную профессиональную и политическую акцию рабочего класса по национальному руслу, или русский рабочий  через одно поколение снова вернется в лоно III (или IV)  Интернационала? Английский  или французский путь откроется для него, зависит в значительной мере от нашего  поколения. Сейчас есть шанс, и шанс немалый: свежая память коммунистического рая. Современное поколение рабочих ни за что не пожелает вернуться в него. Ну а следующее? Историческая память так коротка. Скоро революция

==239

окрасится в легендарные, героические цвета великих воспоминаний. Тяжесть жизни, невыносимая атмосфера злобы, тоски и предательства уйдет в безвозвратное. Останется  яркий лозунг, красный флаг, серп и молот. Палачам 1793  года Франция через столетие воздвигает памятники. Она  начала героизировать их уже через 40 лет.

     Нельзя забывать, что изолированное существование нации уже невозможно. Сейчас красная Москва оказывает огромное воздействие на сознание европейского пролетариата. В будущем это соотношение  изменится в обратную  сторону. Несомненно, что послевоенная Европа все более  зависит в своей политической жизни от рабочих партий и  их вождей. Социальный вопрос не то что поставлен, а уже  практически решается. Быть может, будущий историк назовет наше время эпохой социализации. У России свои пути, на два столетия теснейшей общей жизни с Западом не  могут окончиться полным духовным разрывом.

     Будем ковать железо, пока горячо. Роль государства в  воспитании рабочего класса весьма ограниченна. Главное  выпадает на долю интеллигенции. Это мы должны приобщить красных варваров к русской национальной культуре,  показать им, что они не безродные, что они вступают в наследство великих отцов. Что Россия — им, и они — России.  Но, разумеется, эта проповедь будет действенна лишь в  том случае, если одновременно удастся удовлетворить материальные потребности, обеспечить необходимый досуг  для духовной работы. Если рабочий не будет чувствовать  себя парией в новой России.    Как ни важен в России рабочий вопрос, нужно помнить,  что есть вопрос еще более важный — не о рабочем, а о  предпринимателе: о воссоздании и развитии класса предпринимателей, без которых немыслимо экономическое —  думаю, и культурное — возрождение России. И здесь, как в  сельском хозяйстве, проблема производства доминирует  над распределением. Россия поставлена историей перед необходимостью предельного напряжения своих производительных сил. Наше время подобно петровскому. Большевизм бесконечно  углубил экономический   ров между  Россией и Западом, образовавшийся в XIX веке. Засыпать  эту пропасть необходимо во что бы то ни стало. Иначе Россия должна отказаться от великодержавства — уйти  в Азию, примириться с положением колониальной страны.

    Чуткость большевиков (впрочем, связанная с их доктриной) сказалась в обостренном внимании к проблемам техники и индустрии. Разрушители русской промышленности, они мечтают продолжать дело Витте, окарикатурив его до сталинской пятилетки. Возвращаясь к реальной политике, будем говорить лучше о «пятидесятилетке». В таких

==240

границах времени  индустриализация России перестает  быть химерой. Разумеется, мы не помышляем о превращении русского мужика в фабричного рабочего, России — в  Англию. Естественные условия и богатство страны, все нашепрошлое—  предопределяют аграрный тип России. Но  Россия может и должна перерабатывать свое сырье. Россия  может добиться экономической независимости от Запада.  Россия должна обеспечить снабжение своей армии на случаевойны. По природе, по географическому размаху России, она призвана стать независимым хозяйственным миром. Экономическая автаркия, которая является вредной  утопией для мелких государств, для России вполне достижима. Америка  —  хозяйственный организм, наиболее  близкий России, несмотря на полярную разницу хозяйственной психологии.

    Но хозяйственная психология не есть раз навсегда данная величина. В каких-то трудно определимых границах  национального типа она допускает широкую амплитуду колебаний. Германия начала XX века кажется по сравнению  с началом XIX совершенно иной страной.

    Экономическое несчастье России в том, что она не знала развитого, организованного городского ремесла, сколькто-нибудь влиятельного в народной жизни. Национальное  русское ремесло — кустарное, подсобное при крестьянском  хозяйстве. В новом русском городе XVIII-XIX века, как в  Польше, немец и еврей — наиболее заметные представители ремесленного труда. Вот почему молодой русский капитализм не может воспользоваться вековыми навыками технической   школы,    профессиональной      этики,  корпоративного самосознания. Эксплуататорский и спекулятивный характер — болезнь его молодости. Однако не  следует впадать в панику по этому поводу. Русский капитал  имеет глубокие если не ремесленные, то торговые корни.  На торговле строилась жизнь вечевых республик — новгородские земли половина Руси. Великорусский тип, в наибольшей чистоте сохранившийся в верхнем и среднем Поволжье (ярославец, костромич), — тип не столько пахаря,  сколько бойкого промышленника и торговца. Не чуждый, а  почвенный, глубоко национальный характер носит поэтому  промышленный   подъем Поволжья, московского района,  Сибири последних десятилетий. И большевистская деревня  все время выделяет из себя торговую и предпринимательскую аристократию.

    Дворянское презрение к торговле, интеллигентское гнушание ею, несомненно, являлись сильным психологическим тормозом, отвлекавшим от производительного труда  самых даровитых сынов крестьянства. Этот тормоз снят.  Более того, марксизм в России развил особый пафос тех-

==241

ники, свойственный крупнокапиталистическому миру. Ленинизм практически воспитывает в России работников капиталистического накопления. Огромный интерес к хозяйственным  и техническим проблемам, которыми  живет  сейчас русская молодежь, — драгоценный залог хозяйственного возрождения России. Из соединения технического романтизма новой интеллигенции со стихийной экономической энергией   деревни  рождается  ток  высокого  напряжения, та атмосфера, в которой сложится тип нового  национального предпринимателя.

    Рождение нового класса, а главное, его моральное и духовное воспитание требуют определенных творческих усилий национальной мысли.  Нельзя предоставить стихии  выработку нового господина русской жизни, успокоившись  на том, что процесс «первоначального накопления» всегда  жестокое и грязное дело. Если русскому капитализму не  хватало до сих пор моральной дисциплины, то одной из  причин этого являлось отсутствие морального «зерцала»,  кодекса чести, выработанного, например, западным средневековым купцом. Русская интеллигенция отказывалась  понять разницу между торговлей и спекуляцией, между  эксплуатацией и предпринимательством. Что удивительного, если сами представители торговли и промышленности  легко теряли сознание этой разницы? За дворянские столетия империи при упадке сословного сознания купечества и  народ отвык видеть в нем передовую силу земли, какой  оно выступало некогда на земских соборах. И народ приучился видеть в хозяйственном организаторе кулака, толстосума, мироеда. Отсюда популярность объявленного  большевиками похода на «буржуя». Отсюда трудность усвоения буржуазной экономической азбуки даже в жестокой  школе коммунизма. Народ, в общем, готов признать элементарный, мелкий капитал, еще не оторвавшийся от трудовой основы, но понимание функций крупного капитала  ему еще не доступно. Здесь необходима большая работа  экономического просвещения. И не только экономического. Пора наконец исправить историческую несправедливость и подвергнуть переоценке моральное значение хозяйства. Замечательно, что почвенная русская литература  любила останавливаться на купеческом быте — именно как  быте народном: Лесков, Мельников, Мамин-Сибиряк. И  большая, дворянская литература, томясь по положительном герое, искала его в надуманных Штольцах и Соломиных. Литературная надуманность их ничуть не говорит  против национальности этого духовного склада. Конечно,  новая Россия возродит его не в патриархальном кафтане XVII века, а в костюме американского покроя. Духовный тип, сложившийся на кальвинистических дрожжах, переса-

==242

дить на православную почву — довольно сложная задача. Но она разрешима в порядке не стилизации, а творческого усилия. Можно  прибавить, что на русской почве этизациякапиталистического предпринимательства естественнее и легче, чем на почве католической, романской Европы.

    Возражают:  «С вашей реставрацией капитализма вы опоздали. На Западе он уже духовно обескровлен. Запад живет уже под знаком социализма». Согласимся для Запада. Но разве это не общий печальный закон новейшей русской жизни, что ей приходится дважды проходить основные  фазы европейской истории: первый раз отраженно, синхронистически, второй — внутренне и органически — столетием позже? Революция затянулась в России от Радищева до Ленина. Романтизм, едва отразившийся на Жуковском, полнее всего звучит в А. Белом и Блоке. Даже национальное возрождение, слишком слабо намеченное после 1812 года (считая и Погодина, и славянофилов), по-настоящему  расцветает лишь в XX веке. Если нашему поколению  выпало дело Дантонов и братьев Гримм одновременно, то почему бы не дать и нового издания Адама Смита?

    Разумеется, с поправками на социализм и вековой опыт Европы. Разумеется, не в столь победном и антихристианском стиле, как в классической Англии времен Диккенса. Будем стараться найти здесь свое русское слово. Ведь и национальная идея утратила на Западе большую долю своего творческого смысла. Парламентаризм  порядком поизносился. Русское творчество — в том, чтобы брать не последнее слово уже дряхлеющей идеи, а ее глубокое историческое содержание: найти для нее формы, соответствующее духу времени и духу нации.

   Узел хозяйственных вопросов развязывается в России самою  жизнью. Он будет разрешен даже при самом пассивном отношении  общества и власти. Плохо разрешен, но разрешен. Ибо главное условие его решения — свобода. Не то с проблемой национальностей.

    При насильственном свержении большевистской диктатуры Россию, несомненно, ждет взрыв национальных восстаний. Ряд народностей потребуют отделения от России, и свой счет коммунистам превратят в счет русскому народу. Первая же русская национальная власть должна будет начать с собирания России. При медленном изживании диктатуры рост или оформление сепаратистских стремлений будет сопровождать каждый поворот развинчивающегося

==243

пресса. Слитком много накопилось под этим прессом  задушенных  национальных сил. Освобождение их является  угрозой самому бытию России.

    Русские патриоты имеют основание с тревогой смотреть  на будущее. Быть может, революция еще не дала нам испить до дна чаши национального унижения. На этот раз  вопрос ставится о том, будет ли существовать Россия  как  Империя, как государственный союз народов или она вернется к исходному племенному единству в старомосковских границах Великороссии.

     Многие не видят опасности, не верят в нее. Я могу указать симптомы. Самый  тревожный — мистически значительный —  забвение имени России. Все знают, что прикрывающие  ее четыре буквы «СССР» не содержат и намека  на ее имя, что эта государственная формация мыслима в  любой  части света: в Восточной Азии, в Южной Америке.  В Зарубежье, которое призвано хранить память о России,  возникают течения, группы, которые стирают ее имя: не  Россия, а «Союз народов Восточной Европы»; не Россия, а  «Евразия». Одни — интернационалисты, которым ничего  не говорят русские национальные традиции; другие — вчерашние патриоты, которые отрекаются от самого существенного завета этой традиции — от противостояния исламу, от противления   Чингисхану,  —  чтобы создать  совершенно новую, вымышленную   страну своих грез. О  чем говорят эти факты? О том, что Россия становится географическим и этнографическим пространством, бессодержательным, как бы пустым, которое может быть заполнено  любой  государственной формой. В обоих случаях Россия  мыслится национальной пустыней, многообещающей  областью для основания государственных утопий.

     Можно отмахнуться от этих симптомов, усматривая в  них лишь новые болезни интеллигентской мысли, — к тому же не проникшие в Россию. Но никто не станет отрицать угрожающего значения сепаратизмов, раздирающих  тело России. За одиннадцать лет революции зародились,  развились, окрепли десятки национальных сознаний в ее  расслабевшем теле. Иные из них приобрели уже грозную  силу. Каждый маленький народец, вчера полудикий, выделяет слой полуинтеллигенции, которая уже гонит от себя  своих русских учителей. Под покровом интернационального коммунизма, в рядах самой коммунистической партии  складываются кадры националистов, стремящихся разнести в куски историческое тело России. Казанским татарам,  конечно, уйти некуда. Они могут лишь мечтать о Казани  как столице Евразии (хотя и здесь уже появились адепты  пантуранизма). Но Украина, Грузия (в лице их интелли-

==244

генции) рвутся к независимости. Азербайджан и Казахстан  тяготеют к азиатским центрам ислама.

    С Дальнего Востока наступает Япония, вскоре начнет  наступать Китай. И тут мы с изумлением узнаем, что сибиряки, чистокровные великороссы-сибиряки, тоже имеют  зуб против России, тоже мечтают о Сибирской Республике —  легкой добыче Японии. Революция, укрепив национальное  самосознание всех народов, объявила контрреволюционными лишь  национальные чувства господствовавшей вчера  народности. Многие с удивлением узнают сейчас, что великороссов в СССР числится  всего 54%. И это слабое  большинство сейчас же становится меньшинством, когда  мы мысленно прилагаем к России оторвавшиеся от нее западные области. Мы как-то проморгали тот факт, что величайшая Империя  Европы  и Азии строилась национальным меньшинством,    которое свою культуру  и свою  государственную волю налагало на целый разноплеменный  материк. Мы говорим со справедливою гордостью, что эта  гегемония России почти для всех (впрочем, не западных)  ее народов была счастливой судьбой, что она дала им возможность приобщиться к всечеловеческой культуре, какой  являлась культура русская. Но подрастающие дети, усыновленные нами, не хотят знать вскормившей из школы и  тянутся кто куда — к Западу и к Востоку, к Польше, Турции или к интернациональному геометрическому месту —  то есть к духовному небытию.

    Поразительно: среди стольких шумных, крикливых голосов один великоросс не подает признаков жизни. Он жалуется на все: на голод, бесправие, тьму, только одного не  ведает, к одному глух — к опасности, угрожающей его национальному бытию.

    Вдумываясь  в причину этого странного омертвения,  мы начинаем отдавать себе отчет в том, насколько глубок корень болезни. В ней одинаково повинны три главнейшие силы, составлявшие русское общество в эпоху  Империи: так называемый народ, так называемая интеллигенция и власть. Для интеллигенции русской, то есть для господствовавшего  западнического крыла, национальная идея была отвратительна своей исторической связью с самодержавной властью. Все национальное отзывалось реакцией, вызывало ассоциации насилия или официальной  лжи. Для целых поколений «патриот» было бранное слово. Вопросы общественной  справедливости заглушали  смысл национальной жизни.  Национальная мысль  стала монополией правых партий, поддерживаемых  правительством. Но что сделали с ней наследники славянофилов? Русская национальная идея, вдохновлявшая некогда Аксаковых, Киреевских,Достоевского, в по-

==245

следние десятилетия необычайно огрубела. Эпигоны славянофильства совершенно забыли о положительном, творческом ее содержании. Они были загипнотизированы голой силой, за которой упустили нравственную идею. Национализм русский выражался главным образом в бесцельной травле малых народностей, в ущемлении их законных духовных потребностей, создавая России все новых и новых врагов. И наконец народ — народ, который столько веков с героическим терпением  держал на своей спине тяжесть Империи,  вдруг отказался защищать ее. Если нужно назвать один факт — один, но основной, из многих слагаемых русской революции, — то вот он: на третий год мировой войны русский народ потерял силы и терпение и отказался защищать Россию. Не только потерял понимание цели войны (едва ли он понимал их и раньше), но потерял сознание нужности России. Ему уже ничего не жаль: ни Белоруссии, ни Украины, ни Кавказа. Пусть берут, делят кто хочет. «Мы рязанские». Таков итог векового выветривания национального сознания. Несомненно, что в Московской Руси народ национальным сознанием обладал. Об этом свидетельствуют хотя бы его исторические песни. Он ясно ощущает и тело русской земли, и ее врагов. Ее исторические судьбы, слившиеся для него с религиозным  призванием, были ясны и понятны. В петровской Империи  народ уже не понимает ничего. Самые географические пределы ее стали недоступны его воображению. А  международная политика, ее сложность, чуждость ее задач прекрасно выразились в одной солдатской песне XVIII века:

Пишет, пишет король прусский
Государыне французской
Мекленбургское письмо...

   Крепостное рабство, воздвигшее стену между народом и государством, заменившее для народа национальный долг частным хозяйственным игом, завершило разложение политического сознания. Уже крестьянские бунты в Отечественную войну 1812 года были грозным предвестником. Религиозная идея православного царя могла подвигнуть народ на величайшие жертвы, на чудеса пассивного героизма. Но государственный смысл  этих жертв был ему недоступен. Падение  царской идеи повлекло за собой падение идеи русской. Русский народ распался, распылился на зернышки деревенских мирков, из которых чужая сила, властная и жестокая, могла строить любое государство, в своем стиле и вкусе.

    К этим разлагающим силам присоединилось медленное

==246

действие одного исторического явления, протекавшего помимо  сознания и воли людей и почти ускользнувшего от  нашего внимания. Я имею  в виду отлив сил, материальных и духовных,  от великорусского центра на окраины  Империи. За XIX век росли и богатели, наполнялись пришлым  населением Новороссия, Кавказ, Сибирь. И вместе с  тем крестьянство центральных губерний разорялось, вырождалось духовно и заставляло экономистов говорить об  «оскудении центра». Великороссия хирела, отдавая свою  кровь окраинам, которые воображают теперь, что она их  эксплуатировала. Самое тревожное заключалось в том, что  параллельно с хозяйственным процессом шел отлив и духовных сил от старых центров русской жизни. Легче всего  следить за этим явлением по литературе. Если составить  литературную карту России, отмечая на ней родины писателей или места действия их произведений (романов), то  мы поразимся, как слабо будет представлен на этой карте  Русский Север, все Замосковье — тот край, что создал великорусское государство, что хранит в себе живую память  «Святой Руси».

   Русская классическая литература XIX века — литература  черноземного края, лишь с XVI-XVII веков отвоеванного у  степных кочевников. Тамбовские, пензенские, орловские  поля для нас стали самыми русскими в России. Но как  бедны эти места историческими воспоминаниями! Это деревянная, соломенная Русь, в ней ежегодные пожары сметают скудную память о прошлом. Здесь всего скорее исчезают старые  обычаи,  песни,  костюмы.   Здесь нет  этнографического сопротивления разлагающим модам городской цивилизации. С начала XX века литература русская бросает и черноземный край, оскудевший вместе с  упадком дворянского землевладения. Выдвигается новороссийская окраина, Крым, Кавказ, Нижнее Поволжье.  Одесса создает целую литературную школу.

    До сих пор мы говорили об опасностях. Что можно противопоставить им, кроме нашей веры в Россию? Есть объективные факты, точки опоры для нашей национальной  работы — правда, не более чем точки опоры, ибо без работы, скажу больше — без подвига, — России нам не спасти.

    Вот эти всем известные факты. Россия не Австрия и не  старая Турция, где малая численно нация командовала над чужеродным  большинством. И если Россия с культурным ростом малых  народностей не может быть национальным монолитом, подобным Франции  или Германии, то у великороссов есть все же гораздо более мощный этнический базис, чем у австрийских немцев. Во-вторых, эта народность не только не уступает культурно другим, подвластным (случай Турции), но является носительницей единст-

==247

венной великой культурные на территории государства. Остальные культуры, переживающие сейчас эру шовинистического угара — говоря совершенно объективно — являются явлениями провинциального  порядка, в большинстве случаев и вызванными к жизни оплодотворяющим воздействием культуры русской. В-третьих, национальная политика старой России, тяжкая для западных, культурных (ныне оторвавшихся) ее окраин, — для Польши, для Финляндии, была, в общем, справедлива, благодетельна на Востоке. Восток легко примирился с властью Белого царя, который не ломал насильственно его старины, не оскорблял его веры и давал ему место в просторном русском доме. (Из оставшихся  в России народов прямая ненависть к великороссам встречается только у наших кровных братьев — малороссов, или украинцев, — и это самый болезненный вопрос новой России.) В-четвертых, большинство народов, населяющих  Россию, как островки в русском море, не могут существовать отдельно от нее; другие, отделившись, неминуемо погибнут, поглощенные  соседями. Там, где, как на Кавказе, .живут десятки племен, раздираемых взаимной враждой, только справедливая рука суперарбитра может предотвратить кровавый взрыв, в котором неминуемо погибнут все ростки новой национальной жизни. Что касается Украины, то для нее роковым является соседство Польши, с которой ее связывают вековые исторические цепи. Украине объективно придется выбрать между Польшей и Россией, и отчасти от нас зависит, чтобы выбор был сделан не против старой общей родины. И, наконец, в-пятых, за нас действуют еще старые экономические связи, создающие из бывшей Империи, из нынешней СССР, единый хозяйственный  организм. Разрыв его, конечно, возможен (пример: та же Австрия), но мучителен для всех участников хозяйственного общения. Силы экономической инерции действуют в пользу России.

    Сумеем ли мы воспользоваться этими благоприятными шансами, это зависит уже от нас, то есть прежде всего от новых поколений, которые вступают в жизнь там, в Советской России, и в меньшей степени здесь, в изгнании.

    Удачное решение русской проблемы предполагает два ряда условий: политических и моральных.

    Создание гибких и твердых юридических форм, которые выразили бы одновременно единство и многоплеменность России, является трудной, но вполне разрешимой задачей. Одну из объективных  трудностей ее составляет чрезвычайное различие культурных уровней народов России, которое не допускает равенства их политических состояний. В этом факте должны найти свое ограничение все

==248

доктринерские попытки построения России как законченной и симметричной федерации (конфедерации). В державе Российской мыслимы  все оттенки взаимоотношений,  начиная от областного самоуправления, национальной автономии, кончая чисто федеративной связью. Не в конституциях Европы —  скорее в системе Римской Империи, в  эпоху ее многовекового создания может найти свои аналогии современная Россия. Одно несомненно. Двух или трехвековая эра бюрократического централизма миновала. Если мы  хотим сохранить Империю, то должны  перестать  смотреть на нее как на Русь. Россия, Русь, Великороссия —  не совпадающие, а концентрические величины, каждая из  которых должна получить свои идейные (и территориальные) границы.

    Структура СССР является черновым наброском будущей карты России. Уже нельзя отказаться то ее основного  принципа: национального построения России. Но за пределами этнографической картины, в самой системе большевистского децентрализма, как и большевистского централизма, все остается спорным. Эта система дразнит малые  народы несбыточно декларативной независимостью, на деле осуществляя диктатуру Москвы. Возможно ли дальнейшее функционирование этой системы при устранении нелегальной диктатуры партии — это большой  вопрос. С  другой стороны, большевики, ревнивые к военным и финансовым основам своей власти, совершенно не заинтересованы в защите русской культуры. Они предают ее на  каждом шагу, вознаграждая приманкой русофобства ограбленные и терроризированные окраины. Национальная Россия не может допустить подавления русской культуры в  своих рубежах (государственный язык, школа), но она, может быть, сумеет шире провести пределы экономического  самоуправления. В одном, но самом важном пункте система СССР не пригодна для России. В ней нет места Руси  как единству трех основных племен русского народа. Великороссия просто приравнена к Руси ценою отрыва от последней (в самостоятельные нации) Украины и Белоруссии. И в этом заложены корни тяжких конфликтов.

    Действительно, проблема  Украины  является самой  трудной в ряду национальных проблем будущей России.  Не разрешить ее — значит погибнуть, то есть перестать  быть Россией. Мы присутствуем при бурном и чрезвычайно опасном для нас процессе: зарождении нового украинского сознания, в сущности, новой нации. Она еще не родилась окончательно, и ее судьбы еще не определены. Убить ее невозможно, но можно работать над тем, чтобы ее самосознание утверждало себя как особую форму русского

==249

самосознания. Южнорусское  (малорусское) племя было первым  создателем русского государства, заложило основы нашей  национальной культуры и само себя всегда именовало русским (до конца XIX века). Настаивая на этом, мы, русские, правильнее выражаем историческую идею украи-нофильства, чем современные самостийники, предающие свой народ и его традицию его историческим врагам. Ближе мы,  несомненно, и к национальному сознанию народных  масс Украины, чем  полонофильские или германофильские  круги  ее интеллигенции.  И, однако, мы в качестве великороссов грешим невежеством и невниманием к южнорусской традиции, за Москвой теряем истинное ощущение  Руси, а в настоящем  просто недооцениваем грозного факта украинского отталкивания от нас.

    В этом мощном  антимосковском историческом потоке мы  обязаны различать два течения: вмещающееся и не вмещающееся   в границы  Руси. С последним борьба до конца. Первое подлежит национальной рецепции. В державе Российской малоросс не может быть обижен или унижен в своем национальном сознании перед татарином или грузином. Напротив, его национальное самоутверждение с его символами и с исторической памятью (Мазепа!) должно быть воспринято  державным  сознанием  той нации (русской), которой принадлежит волею судьбы, культурная гегемония в Империи.

   В отличие от грозной остроты украинского вопроса, вопрос еврейский, по нашему разумению, не имеет рокового значения для России. С отделением Польши, процент еврейского населения в России чрезвычайно понизился и не превышает  национального еврейского коэффициента стран Западной Европы. Современная острота еврейского вопроса в России  заключается в неестественном удушении русской буржуазии и русской интеллигенции. Поэтому еврейский вопрос (для России) разрешается в общем русском хозяйственном  и культурном возрождении. Разумеется, еврейский вопрос для евреев сохраняет всю мучительность. Это вечный вопрос о смысле и возможности еврейского национального сознания и еврейской культуры в пределах христианского мира. Вопрос, имеющий огромную историческую и религиозную глубину, но выходящий совершенно из границ послереволюционного устройства России.

   Не будем останавливаться здесь на конкретных юридических формах национального строительства России. Эта тема чрезвычайно трудная  и ответственная. Лишь опыт жизни, связанный с тяжкими ошибками и суровым раскаянием, может воплотить в действительность чаемое свободное единство России. Здесь я коснусь лишь духовной

==250

стороны  нашей работы — той, которая по преимуществу  выпадает на долю интеллигенции. Говоря кратко: эта задача в том, чтобы будить в себе, растить и осмыслять, прояснять национальное сознание.

     Наша  эпоха уже не знает бессознательно-органической  стихии народа. Эти источники культуры почти иссякли,  эта «земля» перепахана и выпахана. И русский народ вступил в полосу рационализма, верит в книжку, в печатное  слово, формирует (или уродует) свой облик с детских лет в  школе в обстановке искусственной культуры. Оттого так  безмерно вырастает влияние интеллигенции (даже низшей  по качеству, даже журналистики); оттого-то удаются и воплощаются  в историческую жизнь новые, «умышленные»,  созданные интеллигенцией народы. Интеллигенция творит  эти народы, так сказать, «по памяти»: собирая, оживляя  давно умершие исторические  воспоминания, воскрешая  этнографический быт. Если школа и газета, с одной стороны, оказываются проводниками нивелирующей, разлагающей, космополитической культуры, то они же могут служить  и уже служат  орудием  культуры  творческой,  национальной. Мы должны лишь  выйти из своей беспечности и взять пример с кипучей и страстной работы малых народов, работы их интеллигенции, из ничего, или  почти из ничего, кующей национальные традиции. Наша  традиция богата и славна, но она запылилась, потускнела в  сознании последних поколений. Для одних затмилась обаянием Запада, для других — официальным и ложным образом России, для которого в искусстве— и не только в  искусстве — типичен псевдорусский стиль Александра III.  Мы  должны изучать Россию, любовно вглядываться в ее  черты, вырывать ее в земле закопанные клады.

    Наше национальное  сознание должно быть сложным в  соответствии со сложной проблематикой новой России  (примитив губителен!). Это сознание должно быть одновременно великорусским, русским и российским.

    Я говорю здесь, обращаясь преимущественно к великороссам. Для малороссов, или украинцев, не потерявших сознание своей русскости, эта формула получит следующий  вид: малорусское, русское, российское.

    После всего сказанного выше ясна повелительная необходимость оживления, воскрешения Великороссии. Всякий взгляд в прошлое России, всякое паломничество в историю приводит нас в Великороссию, на ее Север, где и поныне белеют стены великих монастырей, хранящих дивной красоты росписи, богословское «умозрение в красках», где в лесной глуши сохраняются и старинная утварь, и старинные поверья, и даже былинная поэзия. Старинные города

==251

(Углич, Вологда), древние монастыри (Кириллов, Ферапонтов) должны стать национальными музеями, центрами научно-художественных экскурсий для всей России. Работа изучения святой древности, ведущаяся и в большевистской России,  должна продолжаться с неослабевающей ревностью, вовлекая, захватывая своим энтузиазмом все народы России. Пусть Русский Север станет «страной святых чудес», священной землей, подобно Древней  Греции или средневековой Италии, зовущей пилигримов со всех концов мира. Для русских и христиан эта земля чудес вдвойне священна: почти каждая волость ее хранит память о подвижнике, спасавшемся в лесном безмолвии, о воине Сергиевскойрати, молитвами державшей  и спасавшей страдальческую Русь.

    Но Русский Север не только музей, не только священное кладбище. По счастью, жизнь не покинула его. Его население — немногочисленное — крепко, трудолюбиво и зажиточно. Перед ним большие экономические возможности.Белое море и его промыслы обещают возрождение целому краю при научном использовании его богатств.

    Московский  промышленный   район (здесь: Ярославль, Кострома) устоял в испытании революции. На этой земле «Святая Русь», седая старина бок о бок соседит с современными  мануфактурами,  рабочие  поселки — с обителями учеников преподобного Сергия, своим соседством вызывая часто ощущение болезненного противоречия, но вместе с тем конкретно ставя перед нами насущную задачу нашего будущего: одухотворение технической природы современности.

    От великорусского — к русскому. Это прежде всего проблема Украины.  Ее судьба во многом зависит от того, будем ли  мы (то есть великороссы) сознавать ее близость или отталкиваться от нее как от чего-то чужого. В последнем случае мы  неизбежно ее потеряем. Мы должны признать и непрестанно ощущать своими не только киевские летописи  и мозаики  киевских церквей, но и украинское барокко, столь привившееся в Москве, и киевскую Академию, воспитавшую  русскую Церковь, и Шевченко за то, что у него есть общего с Гоголем, и украинскую песню, младшую сестру песни великорусской. Эта задача — привить малорусские традиции в общерусскую культуру — прежде всего выпадает на долю южнорусских уроженцев, сохранивших верность России и любовь к Украине. Отдавая свои творческие силы Великороссии, мы должны  уделить и Малой (древней матери  нашей) России частицу сердца и понимания ее особого культурно-исторического пути. В борьбе с политическим самостийничеством, в обороне русской идеи и русского дела на Украине нельзя смешивать русское дело с великорус-

==252

ским и глушить ростки тоже русской (то есть малорусской) культуры. Та же самая русская идея на севере требует  от нас некоторого сужения, краеведческого, областнического углубления, на юге — расширения, выхода за границу  привычных нам великорусских форм.    В охране единства Великой и Малой России одной из  самых прочных связей между ними была и остается вера.  Пусть разъединяет язык, разъединяет память и имя Москвы — соединяют киевские святыни и монастыри Северной  Руси. До тех пор, пока не сделан непоправимый шаг и народ малорусский не ввергнут в унию или другую форму  католизирующего христианства, мы  не утратим нашего  братства. Разрываемые националистическими (и в то же  время вульгарно-западническими)  потоками идей, мы  должны соединяться в религиозном возрождении. И сейчас  подлинно живые религиозные силы  Украины от русской  Церкви себя не отделяют.

    От русского — к российскому. Россия — не Русь, но союз народов, объединившихся вокруг Руси. И народы эти  уже не безгласны, но стремятся заглушить друг друга гулом нестройных голосов. Для многих из нас это все еще  непривычно, мы с этим не можем примириться. Если не  примиримся  — то есть с многоголосностью, а не с нестройностью, — то и останемся в одной Великороссии, то  есть России существовать не будет. Мы должны показать  миру (после крушения стольких империй), что задача Империи, то есть сверхнационального государства, — разрешима. Более того — когда мир, устав от кровавого хаоса  мелкоплеменной чересполосицы, встоскует о единстве как  предпосылке великой культуры, Россия должна дать образец, форму мирного сотрудничества народов, не под гнетом, а под водительством великой нации. Задача политиков — найти гибкие, но твердые  формы  этой связи,  обеспечивающие каждой народности свободу развития в  меру сил и зрелости. Задача культурных работников, каждого русского в том, чтобы расширить свое русское сознание (без ущерба для его «русскости») в сознании российское. Это значит воскресить в нем в какой-то  мере  духовный облик всех народов России. То, что в них ценно,  что вечно, что может найти место в системе вселенской  культуры. Всякое дело, творимое малым народом, как бы  скромно оно ни было, всякое малое слово должны вложиться в русскую славу, в дело России. В наш век национальные самолюбия  значат порою больше национальных интересов. Пусть каждый маленький народ, то есть его интеллигенция, не только не чувствует унижения от соприкосновения с национальным сознанием русского (велико-

==253

росса), но и находит у него помощь и содействие своему национально-культурному  делу. Было бы  вреднейшей ошибкой  презрительно отмахнуться от этих шовинистических интеллигенций и через головы их разговаривать с народом. Многие думают  у нас сыграть на экономических интересах масс против «искусственных» национальных претензий интеллигенции. Рано или поздно народ весь будет интеллигенцией, и презрение к его духовным потребностям отомстит за себя. В титуле московских царей и императоров всероссийских развертывался длинный свиток народов, подвластных их державе. Многоплеменность, многозвучность России не умаляла, но повышала ее славу. Национальное сознание новых народов Европы в этом отношении  не разделяет гордости монархов, но Россия не может равняться с Францией или Германией; у нее особое призвание, Россия — не нация, но целый мир. Не разрешив  своего призвания, сверхнационального, материкового, она погибнет — как Россия.

    Духовным  притяжением для народов была и останется русская культура. Через нее они приобщаются к мировой цивилизации. Так это было в петербургский период Империи,  так это должно остаться. Если юношество малых народов России будет учиться не в Москве, не в Петербурге, а в Париже и в Берлине, оно не останется с нами.  На русскую  интеллигенцию    ложится  тяжкая ответственность: не сдать своих культурных высот, идти неустанно, без отдыха все к новым и новым достижениям. Уже не только для себя, для удовлетворения культурной жажды  или профессиональных  интересов, но и для национального дела России. Здесь не важна сама по себе культурная отрасль, профессия — России нужны ученые и техники, учителя и воины. Для всех один закон: квалификация, ее непрерывный рост в труде и подвижничестве. Если великороссы составляют 54% России, то русская интеллигенция должна выполнять  не 54%, а гораздо более общероссийской  культурной работы, чтобы сохранить за собой бесспорное водительство.

    Так национальная проблема России упирается в проблему культурную, но это не отнимает у нее ее специфического своеобразия. Ключ к ее решению заложен в дальнейшем  развитии русского  национального сознания. Сумеет ли оно расшириться в сознание российское и углубиться в великорусское, оставшись русским? Две опасности угрожают бытию  России. С одной стороны, шовинизм  и политическая темнота господствующего народа. Чтобы  Россию не разнесли на части центробежные силы, она должна иметь живой, мощный,  культурно царствую-

==254

щий  центр — великорусское сердце своего тела — и волею русского народа во что бы то ни стало отстоять свое и имперское единство. Но великоросс, утративший  сознание своих сил и возможностей, объявивший войну чужеплеменной половине России, рискует погибнуть под ее развалинами. Трудно  сказать, что губительнее: национальная  mania grandiosa или национальныйMinderwertigkeitscomplex. Против обеих болезней одно лекарство: разумная культура русского национального сознания.

==255