ДЕМОКРАТИЧЕСКИЙ ПАНСЛАВИЗМ[207]

Кёльн, 14 февраля. Мы достаточно часто указывали на то, что сладкие мечты, возникшие после февральской и мартовской революций, например мечтания о всеобщем братстве народов, о федеративной республике Европы и вечном мире, по существу прикрывали только безграничную растерянность и бездеятельность тогдашних идейных вожаков. Не видели или не желали видеть, что надо сделать для того, чтобы защитить революцию; не могли или не хотели провести никаких действительно революционных мер; ограниченность одних и контрреволюционные происки других — все это привело к тому, что вместо революционных дел народ получил только сентиментальные фразы. Высокопарный негодяй Ламартин был классическим героем этой эпохи, когда под поэтическими цветами и риторической мишурой скрывалась измена народу.

Народы, совершившие революцию, знают, как дорого им пришлось заплатить за то, что в своем простодушии они тогда поверили высокопарным словам и напыщенным уверениям. Вместо обеспечения безопасности революции — повсюду реакционные палаты, подкапывающиеся под революцию; вместо осуществления обещаний, данных на баррикадах, — победа контрреволюции в Неаполе, Париже, Вене, Берлине, падение Милана, война против Венгрии; вместо братского союза народов — возобновление Священного союза на более широкой основе под покровительством Англии и России. И те самые люди, которые еще в апреле и мае восторженно приветствовали высокопарные фразы эпохи, но иначе как с краской стыда вспоминают о том, как они позволили тогда обмануть себя дуракам и негодяям.

Горький опыт привел к убеждению, что «братский союз европейских народов» может быть осуществлен не при помощи пустых фраз и благих пожеланий, а лишь при помощи радикальных революций и кровавой борьбы; что речь идет не о братском союзе всех европейских народов под одним республиканским знаменем, а о союзе революционных народов против контрреволюционных, союзе, который может быть осуществлен не на бумаге, а только на поле сражения.

Во всей Западной Европе этот горький, но необходимый опыт уничтожил всякое доверие к ламартиновским фразам. Напротив, в Восточной Европе все еще существуют фракции, якобы демократические, революционные фракции, которые продолжают служить эхом этих фраз и сентиментальных чувств и проповедовать евангелие братства европейских народов.

Эти фракции — мы оставляем в стороне некоторых невежественных мечтателей-немцев, например г-на А. Руге и др. — суть демократические панслависты различных славянских народов.

Программа демократического панславизма лежит перед нами в виде брошюры «Призыв к славянам. Сочинение русского патриота Михаила Бакунина, депутата Славянского съезда в Праге». Кётен, 1848[208].

Бакунин — наш друг. Но это не помешает нам подвергнуть критике его брошюру.

Посмотрим, как в самом начале своего воззвания Бакунин разделяет иллюзии марта и апреля прошлого года:

«Первым признаком жизни революции был крик ненависти против старого угнетения, крик сочувствия и любви ко всем угнетенным национальностям. Народы… почувствовали, наконец, тот позор, которым старая дипломатия обременяла человечество, и поняли, что благополучии наций никогда не будет обеспечено до тех пор, пока в Европе хоть один народ будет жить под гнетом… Долой угнетателей! — раздался дружный клич, — слава угнетенным, полякам, итальянцам и всем другим! Не надо больше завоевательных войн, но надо довести до конца последнюю войну, главную борьбу революции за окончательное освобождение всех народов! Долой искусственные границы, насильственно проведенные конгрессами деспотов на основании так называемых исторических, географических, коммерческих и стратегических соображений! Не должно быть никаких других границ, кроме тех, которые установит суверенная воля самих народов на основе их национальных особенностей, — естественных границ, проведенных в духе справедливости и демократии. Таков единодушный крик всех народов» (стр. 6 и 7).

Уже в этих словах мы вновь обнаруживаем все мечтательное воодушевление первых месяцев революции. Здесь нет ни слова о существующих в действительности препятствиях такому всеобщему освобождению, о столь резко различающихся ступенях цивилизации и об обусловленных этим различных политических потребностях отдельных народов. Слово «свобода» заменяет все это. О действительности здесь вообще нет речи, а поскольку с ней приходится считаться, она изображается как нечто абсолютно негодное, произвольно установленное «конгрессами деспотов» и «дипломатами». Этой дурной действительности просто противопоставляется мнимая народная воля со своим категорическим императивом, с абсолютным требованием «свободы».

Мы уже видели, кто оказался сильнее. Мнимая народная воля была так позорно обманута именно потому, что она доверилась столь фантастической абстракции от действительно существующих отношений.

«Революция полнотой своей власти объявила распущенными деспотические государства, прусское государство… Австрию… Турецкую империю… и, наконец, последнюю надежду деспотов, Российскую империю… и конечной целью всего этого она объявила всеобщую федерацию европейских республик» (стр. 8).

В действительности нам здесь, на Западе, должно казаться странным, что, после того как все эти прекрасные планы потерпели крушение при первой же попытке их осуществления, в них все еще усматривают нечто похвальное и великое. Ведь в том-то и была беда, что, хотя революция «полнотой собственной власти объявила распущенными деспотические государства», но одновременно она «полнотой собственной власти» и пальцем не пошевельнула для того, чтобы провести в жизнь свой декрет.

Тогда был созван Славянский съезд. Он стал целиком на точку зрения этих иллюзий. Послушайте:

«Живо чувствуя общие узы истории (?) и крови, мы поклялись, что не позволим вновь отделить нас друг от друга в нашей судьбе. Проклиная политику, жертвами которой мы так долго были, мы сами утвердили за собой право на полную независимость и торжественно поклялись, что последняя впредь должна быть общей для всех славянских народов. Мы признали независимость Богемии {Чехии. Ред.} и Моравии… мы протянули братскую руку немецкому народу, демократической Германии. От имени тех из нас, которые живут в Венгрии, мы предложили братский союз мадьярам, ярым врагам нашей расы… В своем освободительном союзе мы не забыли и тех наших братьев, которые стонут под игом турок. Мы торжественно прокляли ту преступную политику, которая трижды расчленяла Польшу… Все это мы высказали и вместе со всеми демократами всех народов (?) потребовали: свободы, равенства, братства всех наций» (стр. 10).

Эти требования демократический панславизм выставляет еще и поныне:

«Мы были тогда уверены в нашем деле… справедливость и человечность были всецело на нашей стороне, а на стороне наших врагов — только беззаконие и варварство. То были не пустые мечты, которым мы предавались, — то были идеи единственно верной и необходимой политики, политики революции».

«Справедливость», «человечность», «свобода», «равенство», «братство», «независимость» — до сих пор в панславистском манифесте мы не нашли ничего другого, кроме этих более или менее моральных категорий, которые, правда, очень красиво звучат, но в исторических и политических вопросах ровно ничего не доказывают. «Справедливость», «человечность», «свобода» и т. п. могут тысячу раз требовать того или другого; но если что-нибудь невозможно, оно в действительности не происходит и, несмотря ни на что, остается «пустой мечтой». Роль, которую масса славян играла после пражского съезда, должна была бы рассеять иллюзии панславистов; они должны были бы понять, что со всеми благими пожеланиями и прекрасными мечтами ничего не поделаешь против железной действительности, что их политика так же мало была когда-либо «политикой революции», как и политика Французской республики. И тем не менее они еще теперь, в январе 1849 г., преподносят нам то же старые фразы, в содержании которых Западная Европа разочаровалась в результате кровавой контрреволюции!

Еще одно слово о «всеобщем братском союзе народов» и проведении «границ, которые установит суверенная воля самих народов на основе их национальных особенностей». Соединенные Штаты и Мексика — две республики; в обеих народ является суверенным.

Как же случилось, что между этими двумя республиками, которые, согласно моральной теории, должны были быть «братскими» и «федерированными», вспыхнула война из-за Техаса, что «суверенная воля» американского народа, опираясь на храбрость американских добровольцев, отодвинула, исходя из «географических, коммерческих и стратегических соображений», на несколько сот миль к югу установленные природой границы? И бросит ли Бакунин американцам упрек в «завоевательной войне», которая, хотя и наносит сильный удар его теории, опирающейся на «справедливость и человечность», велась, тем не менее, исключительно в интересах цивилизации? И что за беда, если богатая Калифорния вырвана из рук ленивых мексиканцев, которые ничего не сумели с пей сделать? И что плохого, если энергичные янки быстрой разработкой тамошних золотых россыпей умножат средства обращения, в короткое время сконцентрируют в наиболее подходящих местах тихоокеанского побережья густое население и обширную торговлю, создадут большие города, откроют пароходное сообщение, проведут железную дорогу от Нью-Йорка до Сан-Франциско, впервые действительно откроют Тихий океан для цивилизации и третий раз в истории дадут новое направление мировой торговле? Конечно, «независимость» некоторого числа калифорнийских и техасских испанцев может при этом пострадать; «справедливость» и другие моральные принципы, может быть, кое-где будут нарушены; но какое значение имеет это по сравнению с такими всемирно-историческими фактами?

Заметим, кстати, что эта теория всеобщего братского союза народов, которая, не обращая внимания на историческое положение и ступени общественного развития отдельных народов, хочет во что бы то ни стало объединить их, еще задолго до революции подвергалась критике со стороны редакторов «Neue Rheinische Zeitung», причем тогда эта критика была направлена против их лучших друзей, английских и французских демократов. Доказательства этого имеются в английских, французских и бельгийских демократических газетах того времени[209].

Что касается специально панславизма, то в № 194 «Neue Rheinische Zeitung» мы уже показали, что, оставляя в стороне искренний самообман демократических панславистов, он в действительности не имеет никакой другой цели, как дать распыленным австрийским славянам, которые в историческом, литературном, политическом, торговом и промышленном отношениях находятся в зависимости от немцев и мадьяр, опорный пункт с одной стороны, в лице России, с другой — в лице объединенной австрийской монархии, управляемой славянским большинством и зависимой от России. Мы уже доказали, что подобные маленькие национальности, которые история уже в течение столетий влечет за собой против их собственной воли, неизбежно должны быть контрреволюционными и что вся их позиция в революции 1848 года действительно была контрреволюционной. Ввиду того, что демократически-панславистский манифест требует независимости всех славян без различия, мы должны вернуться к этому вопросу.

Заметим прежде всего, что для демократов Славянского съезда политическая романтика и сентиментальность весьма извинительны. За исключением поляков — поляки по вполне понятным причинам не панслависты, — все они принадлежат к таким народам, которые либо, подобно южным славянам, по всему своему историческому положению неизбежно являются контрреволюционными, либо, подобно русским, еще далеки от революции и потому, по крайней мере пока, еще контрреволюционны. Эти фракции, демократически настроенные благодаря полученному ими за границей образованию, пытаются согласовать свои демократические взгляды со своим национальным чувством, которое, как известно, у славян очень ярко выражено, а так как реальный мир, действительное состояние их страны не дают никаких оснований или только воображаемые основания для такого примирения, то им не остается ничего другого, как потустороннее «воздушное царство грез»[210], мир благих пожеланий, политика фантазии. Как хорошо было бы, если бы хорваты, пандуры и казаки представляли авангард европейской демократии, если бы посол Сибирской республики вручал в Париже свои верительные грамоты! Конечно, это очень приятные перспективы; но чтобы европейская демократия должна была дожидаться их осуществления, этого не потребует даже самый горячий панславист, а пока как раз те нации, для которых манифест специально требует независимости, являются особенными врагами демократии.

Мы повторяем: кроме поляков, русских и, самое большее, турецких славян, ни один славянский народ не имеет будущего по той простой причине, что у всех остальных славян отсутствуют необходимые исторические, географические, политические и промышленные условия самостоятельности и жизнеспособности.

Народы, которые никогда не имели своей собственной истории, которые с момента достижения ими первой, самой низшей ступени цивилизации уже подпали под чужеземную власть или лишь при помощи чужеземного ярма были насильственно подняты на первую ступень цивилизации, нежизнеспособны и никогда не смогут обрести какую-либо самостоятельность.

Именно такова была судьба австрийских славян. Чехи, к которым мы причисляем также моравов и словаков, хотя они и отличаются по языку и истории, никогда не имели своей истории. Со времен Карла Великого Богемия прикована к Германии. На короткое время чешская нация освободилась и образовала Великоморавское государство, но сейчас же была снова покорена и в продолжение пятисот лет перебрасывается, как мяч, между Германией, Венгрией и Польшей. После этого Богемия и Моравия переходят окончательно к Германии, а словацкие области остаются у Венгрии. И эта «нация», исторически совершенно не существующая, заявляет притязания на независимость?

Так же обстоит дело с южными славянами в собственном смысле этого слова. Где история иллирийских словенцев, далматинцев, хорватов и шокцев?[211] Начиная с XI века, они потеряли последнюю видимость политической независимости и находились частью под немецким, частью под венецианским, частью под мадьярским господством. И из этих разорванных клочков хотят сколотить крепкую, независимую, жизнеспособную нацию!

Более того. Если бы австрийские славяне представляли собой компактную массу, подобно полякам, мадьярам и итальянцам, если бы они были в состоянии объединиться в государство с населением в 12–20 миллионов, тогда их притязания имели бы еще серьезный характер. Но в действительности дело обстоит как раз наоборот. Немцы и мадьяры врезались между ними широким клином до самых крайних пределов Карпат, почти до Черного моря; они отделили чехов, моравов и словаков от южных славян широким поясом в 60–80 миль. Пять с половиной миллионов славян, живущих к северу от этого пояса, и пять с половиной миллионов, живущих к югу от него, разделены компактной массой в 10–11 миллионов немцев и мадьяр, которых история и необходимость сделали союзниками.

Но почему 5¹/₂ миллионов чехов, моравов и словаков не могут образовать одно государство, а 5¹/₂ миллионов южных славян вместе с турецкими славянами — другое государство?

Посмотрите по любой хорошей лингвистической карте распределение чехов и родственных им по языку соседей. Они клином врезались в Германию, но с обеих сторон сдавлены и оттеснены немецкими элементами. Третья часть населения Богемии говорит на немецком языке; на 34 чеха в Богемии приходится 17 немцев. А ведь именно чехи должны составить ядро проектируемого славянского государства, ибо моравы также сильно перемешаны с немцами, а словаки — с немцами и мадьярами, и притом они в национальном отношении совершенно деморализованы. И что это было бы за славянское государство, в котором все же в конце концов господствовала бы немецкая городская буржуазия!

То же и у южных славян. Словенцы и хорваты отрезают Германию и Венгрию от Адриатического моря, а Германия и Венгрия не могут дать отрезать себя от Адриатического моря по «географическим и коммерческим соображениям», которые, правда, не являются препятствием для фантазии Бакунина, но, тем не менее, существуют и представляют для Германии и Венгрии такой же жизненный вопрос, как, например, для Польши берег Балтийского моря от Данцига до Риги. А там, где речь идет о существовании, о свободном развитии всех ресурсов больших наций, там сентиментальная заботливость о некотором количестве разбросанных в разных местах немцев или славян не играет никакой роли! Не говоря уже о том, что эти южные славяне также повсюду перемешаны с немецким, мадьярским и итальянским элементами, что и здесь при первом взгляде на лингвистическую карту проектируемое южнославянское государство превращается в ряд разрозненных лоскутьев и что, в лучшем случае, все это государство попадет в руки итальянских буржуа из Триеста, Фиуме и Зары и немецких буржуа из Аграма, Лайбаха, Карлштадта, Землина, Панчево и Вейскирхена {Хорватские названия: Риека, Задар, Загреб; словенское название; Любляна; хорватское название: Карловац; сербские названия; Земун, Панчево, Бела-Црква. Ред.}.

Но не могут ли южные славяне Австрии присоединиться к сербам, боснякам, морлакам[212] и болгарам? Конечно, это было бы возможно, если бы, кроме уже указанных трудностей, не существовала застарелая ненависть жителей пограничной Австрии к турецким славянам, живущим по ту сторону Савы и Уны; а эти люди, которые в продолжение многих веков видят друг в друге мошенников и бандитов, при всем своем национальном родстве гораздо сильнее ненавидят друг друга, чем славяне и мадьяры.

Поистине, положение немцев и мадьяр было бы весьма приятным, если бы австрийским славянам помогли добиться своих так называемых «прав»! Между Силезией и Австрией вклинилось бы независимое богемско-моравское государство; Австрия и Штирия были бы отрезаны «южнославянской республикой» от своего естественного выхода к Адриатическому и Средиземному морям; восточная часть Германии была бы искромсана, как обглоданный крысами хлеб! И все это в благодарность за то, что немцы дали себе труд цивилизовать упрямых чехов и словенцев, ввести у них торговлю и промышленность, более или менее сносное земледелие и культуру!

Но именно это-то ярмо, навязанное славянам под предлогом цивилизации, и составляет величайшее преступление немцев и мадьяр! Послушайте только:

«Вы справедливо охвачены гневом, вы по праву требуете мести против той проклятой немецкой политики, которая думала только о вашей гибели, которая веками держала вас в рабстве»… (стр. 5).

«… Мадьяры, ярые враги, нашей расы, едва насчитывающие четыре миллиона человек, похваляются, что возложили свое ярмо на восемь миллионов славян…» (стр. 9).

«Я знаю все то зло, которое мадьяры причинили нашим славянским братьям, я знаю их преступления против нашей национальности, я знаю, как они третировали наш язык и попирали ногами нашу независимость» (стр. 30).

В чем же состоят великие, страшные преступления немцев и мадьяр против славянской национальности? Мы не говорим здесь о разделе Польши, который сюда не относится, мы говорим о «вековой несправедливости», якобы причиненной славянам.

Немцы снова отвоевали на севере у славян прежде немецкую, а впоследствии славянскую область от Эльбы до Варты; это завоевание было обусловлено «географическими и стратегическими соображениями», вытекавшими из раздела Каролингской монархии. Эти славянские области полностью германизированы; дело это уже сделано и не может быть исправлено, разве только панслависты разыщут исчезнувшие сербский, вендский и ободритский языки и навяжут их жителям Лейпцига, Берлина и Штеттина {Польское название: Щецин. Ред.}. Но что указанное завоевание было в интересах цивилизации, — этого никто до сих пор не оспаривал.

На юге немцы нашли славянские племена уже распыленными. Об этом позаботились неславянские авары, завладевшие территорией, которую впоследствии заняли мадьяры. Немцы заставили этих славян платить себе дань и вели с ними многочисленные войны. Такие же войны вели они с аварами и мадьярами, у которых отняли всю страну от Энса до Лейты. В то время как здесь они германизировали насильно, германизация славянских земель происходила гораздо более мирно, посредством иммиграции и влияния более развитой нации на менее развитую. Немецкая промышленность, немецкая торговля и немецкая культура сами собой ввели в стране немецкий язык. Что касается «угнетения», то славяне угнетались немцами не больше, чем сама масса немецкого населения.

Что касается мадьяр, то ведь в Венгрии живет большое число немцев, и тем не менее мадьяры никогда не имели повода жаловаться на «проклятую немецкую политику», хотя их и насчитывалось «едва четыре миллиона человек»! И если «восемь миллионов славян» в продолжение восьми веков вынуждены были терпеть ярмо, возложенное на них четырьмя миллионами мадьяр, то одно это достаточно показывает, кто был более жизнеспособным и энергичным — многочисленные славяне или немногочисленные мадьяры!

Но, конечно, величайшее «преступление» немцев и мадьяр заключается в том, что они помешали этим двенадцати миллионам славян отуречиться! Что стало бы с этими распыленными маленькими национальностями, игравшими в истории столь жалкую роль, если бы немцы и мадьяры не удержали их вместе и не повели в бой против войск Мехмеда и Сулеймана, если бы их так называемые «угнетатели» не решили исход тех сражений, которые велись для защиты этих слабых народов! Не говорит ли об этом достаточно ясно судьба «двенадцати миллионов славян, валахов и греков», которых «семьсот тысяч османов попирают ногами» и по сей день? (стр. 8).

И, наконец, можно ли видеть «преступление» и «проклятую политику» в том, что в эпоху, когда вообще в Европе крупные монархии стали «исторической необходимостью», немцы и мадьяры соединили все эти маленькие, хилые и бессильные национальности в одно большое государство и тем самым сделали их способными принять участие в историческом развитии, которому они, предоставленные сами себе, остались бы совершенно чужды! Конечно, при этом дело не обходится без того, чтобы не растоптали несколько нежных национальных цветков. Но без насилия и неумолимой беспощадности ничто в истории не делается, и если бы Александр, Цезарь и Наполеон отличались таким же мягкосердечием, к которому ныне апеллируют панслависты в интересах своих ослабевших клиентов, что стало бы тогда с историей! И чем персы, кельты и жители Священной Римской империи германской нации хуже чехов, огулинцев и сережан?

Но теперь в результате мощного прогресса промышленности, торговли и путей сообщения политическая централизация представляет еще более настоятельную потребность, чем тогда, в XV и XVI веках. Все, что еще может быть централизовано, централизуется. И вот теперь являются панслависты и требуют, чтобы мы «освободили» этих полугерманизированных славян, чтобы мы уничтожили централизацию, которая навязывается этим славянам всеми их материальными интересами!

Словом, оказывается, что эти «преступления» немцев и мадьяр против упомянутых славян принадлежат к самым лучшим и заслуживающим признательности деяниям, которыми только могут похвалиться в своей истории наш и венгерский народы.

Впрочем, что касается мадьяр, то здесь необходимо еще особо отметить, что с начала революции они действовали слишком уступчиво и слабо по отношению к надменным хорватам. Известно, что Кошут сделал им все возможные уступки, за исключением того, что не позволил их депутатам выступать в сейме на хорватском языке. И единственное, в чем можно упрекнуть мадьяр, — это в излишней уступчивости по отношению к нации, по самой природе своей контрреволюционной.

Кёльн, 15 февраля. Вчера мы закончили статью указанием на то, что австрийские славяне никогда не имели собственной истории, что в историческом, литературном, политическом, торговом и промышленном отношениях они зависят от немцев и мадьяр, что они частично уже германизированы, мадьяризированы и итальянизированы, что в случае создания самостоятельных государств господствовать в них будут не они, а немецкая и итальянская буржуазия их городов, что, наконец, ни Венгрия, ни Германия не могут допустить отторжения и самостоятельного конституирования подобных нежизнеспособных маленьких промежуточных государств.

Однако все это еще не имело бы решающего значения. Если бы славяне в какую-нибудь эпоху своего угнетения начали новую революционную историю, они уже этим одним доказали бы свою жизнеспособность. Революция с этого самого момента была бы заинтересована в их освобождении, и частные интересы немцев и мадьяр отступили бы перед более важными интересами европейской революции.

Но как раз этого-то ни разу и не случилось. Славяне — мы еще раз напоминаем, что при этом мы всегда исключаем поляков, — постоянно служили как раз главным орудием контрреволюции. Угнетаемые дома, они вовне, всюду, куда простиралось славянское влияние, были угнетателями всех революционных наций.

Пусть не возражают нам, что мы выступаем здесь будто бы в интересах национальных предрассудков немцев. В немецких, французских, бельгийских и английских газетах имеются доказательства того, что именно редакторы «Neue Rheinische Zeitung» еще задолго до революции самым решительным образом выступали против всяких проявлений национальной ограниченности немцев[213]. Хотя, в отличие от некоторых других лиц, они не ругали все немецкое зря и с чужих слов, но зато они исторически показали и беспощадно вскрыли ту гнусную роль, которую Германия безусловно играла в истории благодаря своему дворянству и бюргерству, благодаря своему слабому промышленному развитию; они всегда признавали преимущества великих исторических народов Запада, англичан и французов, по сравнению с отсталыми немцами. Но именно поэтому мы имеем право не разделять фантастических иллюзий славян и так же строго судить другие народы, как мы судили нашу собственную нацию.

До сих пор всегда говорилось, что немцы были во всей Европе ландскнехтами деспотизма. Мы отнюдь не намерены отрицать позорную роль немцев в позорных войнах 1792–1815 гг. против французской революции, в угнетении Италии после 1815 г. и Польши после 1772 года; но кто стоял за спиной немцев, кто пользовался ими в качестве своих наемников или авангарда? Англия и Россия. Ведь русские и поныне еще похваляются тем, что они своими бесчисленными войсками решили падение Наполеона, и это, конечно, в значительной степени правильно. Во всяком случае не подлежит сомнению, что среди тех армий, которые своими превосходящими силами оттеснили Наполеона от Одера до Парижа, три четверти составляли славяне, русские или австрийские славяне.

А угнетение немцами итальянцев и поляков! При разделе Польши конкурировали между собой одно славянское и одно полуславянское государство; войска, подавившие Костюшко, состояли в большинстве из славян; войска Дибича и Паскевича были исключительно славянскими. В Италии одни только tedeschi {немцы. Ред.} долгое время пользовались позорной репутацией угнетателей; но опять-таки, из кого состояли армии, которые лучше всего можно было использовать для угнетения и жестокости которых приписывались немцам? Опять-таки — из славян. Поезжайте в Италию и спросите, кто подавил миланскую революцию; вам теперь уже не скажут, что это сделали tedeschi — с того времени, как tedeschi совершили в Вене революцию, их перестали ненавидеть, — а скажут, что это сделали croati {хорваты. Ред.}. Этим названием итальянцы обозначают теперь всю австрийскую армию, т. е. все, что им наиболее глубоко ненавистно: i croati!

И тем не менее эти упреки оказались бы излишними и несправедливыми, если бы славяне где бы то ни было приняли серьезное участие в движении 1848 года, если бы они поспешили вступить в ряды революционных народов. Одна смелая попытка совершить демократическую революцию, даже в том случае, если она терпит поражение, вытравляет из памяти народов целые века позора и трусости, немедленно реабилитирует даже глубоко презираемую нацию. Немцы испытали это в прошлом году. Но в то время как французы, немцы, итальянцы, поляки, мадьяры подняли знамя революции, славяне, как один человек, выступили под знаменем контрреволюции. Впереди шли южные славяне, которые уже давно отстаивали свои контрреволюционные сепаратистские поползновения против мадьяр; далее чехи, а за ними русские, вооруженные и готовые появиться в решительный момент на поле сражения.

Как известно, в Италии мадьярские гусары массами переходили на сторону итальянцев; в Венгрии целые итальянские батальоны предоставляли себя в распоряжение венгерского революционного правительства и еще теперь сражаются под венгерским знаменем; известно, как немецкие полки в Вене относились к народу; даже в Галиции они отнюдь не были падежными; известно, что поляки, как австрийские, так и неавстрийские, массами сражались в Италии, Вене и Венгрии против австрийских армий и теперь еще сражаются в Карпатах; но слыхал ли кто-нибудь о том, чтобы чешские и южнославянские войска подняли восстание против черно-желтого знамени {т. е. против австрийской монархии Габсбургов. Ред.}?

Напротив, до сих пор известно только то, что потрясенная в своих основах Австрия сохранила жизнь и временно опять укрепилась благодаря черно-желтому энтузиазму славян; что именно хорваты, словенцы, далматинцы, чехи, моравы и русины дали Виндишгрецу и Елачичу войска для подавления революции в Вене, Кракове, Львове и Венгрии, и, как мы узнаем теперь еще от Бакунина, Славянский съезд в Праге был разогнан не немцами, а галицийскими, чешскими, словацкими славянами, и «только славянами»! (стр. 33).

Революция 1848 года заставила все европейские народы высказаться за или против нее. В течение одного месяца все народы, созревшие для революции, совершили революцию, все не созревшие для революции народы объединились против революции. В тот момент надлежало распутать хаос народов Восточной Европы. Вопрос был в том, какая нация возьмет на себя здесь революционную инициативу, какая нация разовьет наибольшую революционную энергию и тем обеспечит свое будущее. Славяне остались безгласными, немцы и мадьяры, верные своей прежней исторической роли, стали во главе движения. И тем самым славяне были окончательно брошены в объятия контрреволюции. А Славянский съезд в Праге?

Мы повторяем: так называемые демократы из австрийских славян — либо негодяи, либо фантазеры, а фантазеров, которые среди своего народа не находят почвы для ввезенных из-за границы идей, постоянно водили за нос негодяи. На Славянском съезде в Праге фантазеры взяли верх. Когда это фантазерство показалось опасным аристократическим панславистам, графу Туну, Палацкому и компании, они выдали фантазеров Виндишгрецу и черно-желтой контрреволюции. Какая горькая и убийственная ирония в том, что этот съезд мечтателей, защищаемый мечтательно настроенной пражской молодежью, был разогнан солдатами той же нации, что фантазирующему Славянскому съезду был противопоставлен своего рода военный славянский съезд! Австрийская армия, занявшая Прагу, Вену, Львов, Краков, Милан и Будапешт, — вот действительный, активный славянский съезд!

Насколько беспочвенной и неясной была фантастика Славянского съезда, доказывают его результаты. У всякой другой нации бомбардировка такого города, как Прага, вызвала бы непримиримую ненависть к угнетателям. Что же делали чехи? Они целовали розги, которыми их секли до крови, они горячо присягали знамени, под которым их братья подвергались казни, а их жены — поруганию. Уличная борьба в Праге была поворотным пунктом для австрийских демократических панславистов. За перспективу своей жалкой «национальной самостоятельности» они предали демократию и революцию австрийской монархии, этому «центру», «который служит систематическому проведению деспотизма в сердце Европы», как говорит сам Бакунин на стр. 29. За это трусливое, подлое предательство революции мы когда-нибудь еще жестоко отомстим славянам.

В конце концов этим предателям стало ясно, что они обмануты контрреволюцией, что нечего думать ни о «славянской Австрии», ни о «федеративном государстве с равноправными нациями», ни еще менее о демократических учреждениях для австрийских славян. Елачич, который является негодяем не в большей мере, чем большинство других демократов из австрийских славян, горько раскаивается, что его так использовали, а Стратимирович, чтобы не дать себя дольше использовать, провозглашает открытое восстание против Австрии. Теперь союзы Славянской липы[214] опять повсюду противостоят правительству и ежедневно убеждаются на горьком опыте, в какую ловушку они дали себя завлечь. Но теперь уже слишком поздно: бессильные на своей собственной родине против реорганизованной ими же самими австрийской военщины, отталкиваемые немцами и мадьярами, которых они предали, отталкиваемые революционной Европой, они вынуждены будут терпеть тот самый военный деспотизм, который они помогли взвалить на венцев и мадьяр. «Будьте покорны императору, дабы императорские войска не относились к вам, как к мятежным мадьярам» — эти слова патриарха Раячича показывают, что ждет их в ближайшем времени.

Совсем не так вели себя поляки! Угнетаемые, порабощаемые, разоряемые в продолжение восьмидесяти лет, они всегда становились на сторону революции и провозглашали неразрывную связь между революционизированием Польши и ее независимостью. В Париже, Вене, Берлине, в Италии и Венгрии поляки участвовали во всех революциях и революционных войнах, не считаясь с тем, приходилось ли им сражаться против немцев, против славян, против мадьяр или даже против поляков. Поляки — единственная славянская нация, чуждая всяким панславистским вожделениям. Но они имеют для этого достаточно причин: их угнетают главным образом свои же собственные так называемые славянские братья, и ненависть к русским у поляков даже сильнее — и с полным правом, — чем ненависть к немцам. Но именно потому, что освобождение Польши неразрывно связано с революцией, потому, что слова «поляк» и «революционер» стали синонимами, полякам обеспечены симпатии всей Европы и восстановление их национальности, в то время как чехам, хорватам и русским обеспечены ненависть всей Европы и кровавая революционная война всего Запада против них.

Австрийские панслависты должны понять, что все их желания, поскольку они вообще осуществимы, уже осуществлены в восстановленной «австрийской объединенной монархии» под охраной России. В случае распада Австрии их ожидает перспектива революционного терроризма немцев и мадьяр, а отнюдь не освобождение, как они воображают, всех наций, порабощенных под скипетром Австрии. Они должны поэтому желать, чтобы Австрия уцелела — более того, чтобы Галиция осталась у Австрии, дабы славяне сохранили за собой большинство в государстве. Таким образом, панславистские интересы прямо противоречат восстановлению Польши, ибо Польша без Галиции, Польша, не простирающаяся от Балтийского моря до Карпат, это — не Польша. Но именно потому «славянская Австрия» представляет столь же пустую фантазию, ибо без господства немцев и мадьяр, без обоих центров — Вены и

Будапешта — Австрия опять распадется, как доказывает вся ее история вплоть до последних месяцев. Ввиду этого реализация панславизма должна будет ограничиться русским патронатом над Австрией. Поэтому открыто реакционные панслависты были вполне правы, когда они цеплялись за сохранение «объединенной монархии»; это было единственное средство спасти хоть что-нибудь. Но так называемые демократические панслависты стояли перед труднейшей дилеммой: либо отказ от революции и, по крайней мере, частичное спасение национальности при помощи «объединенной монархии», либо отказ от национальности и спасение революции путем распада «объединенной монархии». В тот момент судьба революции в Восточной Европе зависела от позиции чехов и южных славян; мы никогда не забудем им того, что в решительную минуту они из-за своих мелочных национальных надежд предали революцию Петербургу и Ольмюцу!

Что сказали бы мы, если бы демократическая партия в Германии поставила во главу своей программы требование возвратить обратно Эльзас, Лотарингию и Бельгию, тяготеющую во всех отношениях к Франции, под тем предлогом, что большинство населения там немецкое? Как смешны были бы немецкие демократы, если бы они захотели устроить пангерманский немецко-датско-шведско-англо-голландский союз для «освобождения» всех стран с населением, говорящим на немецком языке! К счастью, немецкая демократия переросла эти фантазии. Немецкие студенты в 1817 и 1830 гг. носились с подобными реакционными мечтами, и в настоящее время во всей Германии их оценивают по заслугам. Немецкая революция стала возможной и немецкий народ начал играть хоть какую-то роль только тогда, когда он окончательно освободился от подобных пустых фантазий.

Но панславизм отличается не менее ребяческим и реакционным характером, чем пангерманизм. Когда вы читаете историю панславистского движения прошлой весны в Праге, вам кажется, что вы отброшены на тридцать лет назад: трехцветные ленты, допотопные костюмы, старославянское богослужение, полная реставрация эпохи и нравов первобытных лесов; Сворность — это настоящий буршеншафт[215], Славянский съезд — новое издание вартбургского празднества[216]; те же фразы, те же фантазии, а потом та же печальная песенка: «Прекрасное здание строили мы»[217] и т. д. Кто хочет прочесть эту знаменитую песенку в переводе на славянскую прозу, пусть прочитает брошюру Бакунина.

Подобно тому как участники немецких буршеншафтов надолго оказались во власти решительных контрреволюционных настроений, свирепого франкофобства и самого ограниченного национального чувства, а впоследствии стали все предателями того дела, которым они якобы увлекались, таким же образом, только быстрее — ибо 1848 год был годом революционным — у демократических панславистов демократическая внешность очень скоро превратилась в фанатическое германо- и мадьярофобство, в косвенную оппозицию восстановлению Польши (Любомирский) и в прямое присоединение к контрреволюции.

И если отдельные честные славянские демократы призывают теперь австрийских славян присоединиться к революции, считать австрийскую монархию своим главным врагом и даже идти в интересах революции вместе с мадьярами, то они напоминают курицу, которая в отчаянии бегает по берегу пруда при виде того, как высиженные ею молодые утята неожиданно ускользают от нее в чуждую стихию, куда она не может последовать за ними.

Впрочем, не будем предаваться иллюзиям. У всех панславистов национальность, т. е. фантастическая общеславянская национальность, стоит выше революции. Панслависты согласны примкнуть к революции при условии, чтобы им разрешено было объединить в самостоятельные славянские государства всех славян без исключения, не считаясь с насущнейшими материальными потребностями. Если бы мы, немцы, выставили такие же фантастические условия, далеко бы мы зашли в марте! Но революция не позволяет ставить себе никаких условий. Приходится либо быть революционером и принимать последствия революции, каковы бы они ни были, либо броситься в объятия контрреволюции и в одно прекрасное утро очутиться, быть может, против собственного желания, в одном лагере с Николаем и Виндишгрецем.

Мы и мадьяры должны гарантировать австрийским славянам их самостоятельность — этого требует Бакунин, и люди типа Руге способны действительно дать ему с глазу на глаз подобные обещания. От нас и других революционных наций Европы требуют, чтобы мы гарантировали силам контрреволюции беспрепятственное существование непосредственно у наших ворот, гарантировали им свободное право устраивать заговоры и вооружаться против революции; мы должны в сердце Германии создать контрреволюционное чешское государство, мы должны сломить силу немецкой, польской и венгерской революций при помощи вклинившихся между ними русских аванпостов на Эльбе, на Карпатах и на Дунае!

Мы не намерены делать этого. На сентиментальные фразы о братстве, обращаемые к нам от имени самых контрреволюционных наций Европы, мы отвечаем: ненависть к русским была и продолжает еще быть у немцев их первой революционной страстью; со времени революции к этому прибавилась ненависть к чехам и хорватам, и только при помощи самого решительного терроризма против этих славянских народов можем мы совместно с поляками и мадьярами оградить революцию от опасности. Мы знаем теперь, где сконцентрированы враги революции: в России и в славянских областях Австрии; и никакие фразы и указания на неопределенное демократическое будущее этих стран не помешают нам относиться к нашим врагам, как к врагам. И если Бакунин, в конце концов, восклицает:

«Поистине, славянин не должен ничего потерять, а должен выиграть! Поистине, он должен жить! И мы будем жить. Пока будет оспариваться хотя бы малейшая часть наших прав, пока хотя бы единый член нашего общего организма останется отделенным или оторванным от нас, до тех пор мы будем бороться до конца, до тех пор мы будем беспощадно бороться не на жизнь, а на смерть, пока, наконец, славянство не станет великим, свободным и независимым», — если революционный панславизм принимает эти слова всерьез и будет отрекаться от революции всюду, где дело коснется фантастической славянской национальности, то и мы будем знать, что нам делать.

Тогда борьба, «беспощадная борьба не на жизнь, а на смерть» со славянством, предающим революцию, борьба на уничтожение и беспощадный терроризм — не в интересах Германии, а в интересах революции!

Написано Ф. Энгельсом 14–15 февраля 1849 г.

Печатается по тексту газеты

Напечатано в «Neue Rheinische Zeitung» № 222 и 223; 15 и 16 февраля 1849 г.

Перевод с немецкого

Примечания:

2

Имеется в виду статья «Министерство Бранденбурга», напечатанная в «Neue Preusische Zeitung» 5 ноября 1848 года.

«Neue Preusische Zeitung» («Новая прусская газета») — немецкая ежедневная газета, начала издаваться в Берлине с июня 1848 года; была органом контрреволюционной придворной камарильи и прусского юнкерства. Эта газета известна также под названием «Kreuz-Zeitung» («Крестовая газета»), так как в ее заголовке изображен крест.

20

Большинство славянских депутатов австрийского рейхстага в 1848 г. принадлежало к буржуазно-помещичьим кругам, которые стремились к созданию союзного славянского государства под главенством монархической Австрии.

21

9 ноября 1848 г., после того как в прусском Национальном собрании был оглашен королевский указ о перенесении местопребывания Собрания из Берлина в Бранденбург, большинство депутатов правого крыла послушно покинуло зал заседаний.

207

О развиваемых в данной статье взглядах Энгельса на судьбы славянских народов, входивших в состав Австрийской империи, см. предисловие к настоящему тому, стр. XI–XIII.

208

«Aufruf an die Slaven. Von einem russischen Patrioten Michael Bakunin. Mitglied des Slavenkongresses in Prag». Koethen, 1848.

209

См. статью Энгельса «Празднество наций в Лондоне» (настоящее издание, т. 2, стр. 587–599), речи Маркса и Энгельса «О Польше», статьи Энгельса «Речь Луи Блана на банкете в Дижоне», ««Удовлетворенное» большинство», а также «Речь о свободе торговли», произнесенную Марксом в Брюсселе в январе 1848 года (настоящее издание, т. 4, стр. 371–373, 384–387, 391–397 и 404–418).

210

Гейне. «Германия. Зимняя сказка», глава VII.

211

Шокцы — прозвище сербов, большей частью католиков, населявших Славонию и Южную Венгрию.

212

Морлаки — группа сербов в Далмации, в большинстве своем католики.

213

См. статьи Энгельса «Положение в Германии» (настоящее издание, т. 2, стр. 559–579), «Немецкий социализм в стихах и прозе», речь «О Польше», «Три новых конституции», «Несколько слов газете «Riforma»» (настоящее издание, т. 4, стр. 208–248, 372–373, 483–487 и 495–497).

214

Славянская липа — чешское национальное общество, основанное в конце апреля 1848 года. В Праге руководство обществом находилось в руках буржуазных либералов (Шафарик, Гауч), которые после пражского восстания в июне 1848 г. перешли в лагерь контрреволюции, тогда как в провинциальных филиалах имели влияние преимущественно представители радикальной чешской буржуазии.

215

Сворность — национальная, преимущественно студенческая организация, возникшая в Чехии в марте 1848 года.

Буршеншафты — немецкие студенческие организации, возникшие под влиянием освободительной войны против Наполеона; выступали за объединение Германии. Наряду с прогрессивными идеями в буршен-шафтах были широко распространены идеи крайнего национализма.

216

Вартбургское празднество было организовано немецким студенчеством 18 октября 1817 г. в связи с 300-летием Реформации и 4-й годовщиной Лейпцигской битвы 1813 года. Это празднество, на котором проявились националистические настроения, вылилось потом в демонстрацию оппозиционного студенчества против меттерниховского режима.

217

Песня А. Бинцера, написанная в 1819 г. по поводу роспуска студенческого союза в Йене.