СУДЕБНЫЙ ПРОЦЕСС «NEUE RHEINISCHE ZEITUNG»[189]

Господа присяжные заседатели! Сегодняшний процесс имеет известное значение, ибо статьи 222 и 367 Code penal {Уголовного кодекса. Ред.}, по которым предъявлено обвинение «Neue Rheinische Zeitung», — это единственные статьи рейнского законодательства, которые могут быть использованы властями против печати, если не говорить, конечно, о случаях прямого призыва к мятежу.

Все вы знаете, с каким особым пристрастием прокуратура преследует «Neue Rheinische Zeitung». Но до сих пор, несмотря на все ее старания, ей не удалось возбудить против нас обвинение в других преступлениях, кроме предусмотренных в статьях 222 и 367. Я считаю поэтому необходимым в интересах печати остановиться подробнее на этих статьях.

Но прежде чем приступить к юридическому анализу, позвольте мне сделать одно замечание личного характера. Прокурор назвал низостью следующее место инкриминируемой статьи: «Разве г-н Цвейфель не объединяет в своем лице исполнительную власть с законодательной? Быть может, лавры обер-прокурора должны прикрыть грехи народного представителя?» Господа! Можно быть очень хорошим обер-прокурором и в то же время плохим народным представителем. Может быть, г-н Цвейфель именно потому хороший обер-прокурор, что он плохой народный представитель. Прокуратура, по-видимому, плохо знакома с парламентской историей. Что лежит в основе вопроса о несовместимости, занимающего такое видное место в прениях конституционных палат? Недоверие к представителям исполнительной власти, подозрение, что представитель исполнительной власти слишком легко приносит интересы общества в жертву интересам существующего правительства, и поэтому он менее всего пригоден для роли народного представителя. А что, в частности, сказать о положении прокурора? В какой стране не признали бы эту должность несовместимой с высоким званием народного представителя? Я напомню вам о нападках во французской и бельгийской печати, во французской и бельгийской палатах на Эбера, Плугульма, Баве — нападках, направленных именно против этого весьма противоречивого совмещения в одном лице качеств генерального прокурора и депутата. Никогда эти нападки не влекли за собой судебного преследования, даже при министерстве Гизо, а Франция Луи-Филиппа и Бельгия Леопольда считались образцовыми конституционными государствами. В Англии, правда, дело обстоит иначе по отношению к attorney-general и sollicitor-general, но их положение существенно отличается от положения procureur du roi. Они скорее являются в большей или меньшей степени судебными чиновниками. Мы, господа, не конституционалисты, но мы становимся на точку зрения наших господ обвинителей, чтобы побить их на их же собственной почве их же собственным оружием. Поэтому мы и ссылаемся на конституционный обычай.

Прокурор хочет вычеркнуть целый период парламентской истории с помощью избитых фраз о морали. Я решительно отвергаю его упрек в низости и объясняю этот упрек его неосведомленностью.

Теперь я перехожу к разбору юридической стороны дела. Мой защитник {Шнейдер II. Ред.} уже доказал вам, что без ссылки на прусский закон от 5 июля 1819 г. обвинение в оскорблении обер-прокурора Цвейфеля было бы с самого начала несостоятельным. Статья 222 Code penal говорит только об «outrages par paroles», о словесных оскорблениях, а не об оскорблениях в письменной или печатной форме. Но прусский закон 1819 г. имел своей целью дополнить, а не отменить статью 222. Прусский закон может распространить кары статьи 222 на оскорбления в письменной форме лишь в том случае, если Code карает аналогичные оскорбления в словесной форме. Письменные оскорбления должны иметь место в той же обстановке и при тех же условиях, какие предусматриваются статьей 222 в случае словесных оскорблений. Поэтому необходимо точно определить смысл статьи 222^{1}.

В мотивировке к статье 222 (Expose par М. le conseiller d'etat Berlier, seance du fevrier 1810 {Изложено г-ном членом Государственного совета Берлье на заседании в феврале 1810 года. Ред.}) мы читаем:

«Il ne sera donc ici question que des seuls outrages qui compromettent la paix publique, c-a-d. de ceux diriges con-tre les fonctionnaires ou agents publics dans l'exercice ou a l'occasion de l'exercice de leurs fonctions; dans ce cas ce n'est plus un particulier, c'est l'ordre public qui est blesse… La hierarchie politique sera dans ce cas prise en consideration: celui qui se permet des outrages ou violences envers un officier ministeriel est coupable sans doute, mais il com-met un moindre scandale que lorsqu'il outrage un magistrate).

В переводе это означает следующее:

«Итак, дело здесь идет только о таких оскорблениях, которые нарушают общественный порядок, общественное спокойствие, т. е. об оскорблениях чиновников или должностных лиц при исполнении или в связи с исполнением ими своих служебных обязанностей; при таких условиях ущерб причиняется уже не частному лицу, а общественному порядку… В этом случае будет приниматься во внимание политическая иерархия: тот, кто позволяет себе оскорбления или насилия по отношению к должностному лицу, несомненно виновен, но он вызывает этим меньший скандал, чем если бы он оскорбил судью» {Курсив Маркса. Ред.}.

Вы видите, господа, из этой мотивировки, какую цель преследовал законодатель, составляя статью 222. Эта статья применима «только» в случаях оскорбления чиновников, когда нарушается общественный порядок, общественное спокойствие. Но когда нарушается общественный порядок, la paix publique? Только тогда, когда затевается мятеж с целью ниспровержения законов или когда ставятся препятствия применению существующих законов, т. е. когда оказывается сопротивление чиновнику, исполняющему закон, когда мешают, прерывают служебные действия чиновника при исполнении им своих обязанностей. Сопротивление может ограничиваться одним ропотом, оскорбительными словами, но оно может доходить и до насильственных актов, до насильственного противодействия. Outrage, оскорбление — это только низшая степень violence, неповиновения, насильственного сопротивления. Поэтому в мотивировке и говорится «outrages ou violences», «оскорбления или насилия». По смыслу своему оба слова тождественны; но violence, насилие — только отягчающая вину форма outrage, оскорбления, наносимого исполняющему свои обязанности чиновнику.

Итак, в этой мотивировке предполагается: 1) что оскорбление наносится чиновнику при исполнении им служебных действий и 2) что оно наносится ему в его личном присутствии. Ни в каком другом случае нельзя говорить о действительном нарушении общественного порядка.

Вы увидите эту предпосылку во всем разделе, трактующем об «outrages et violences envers les depositaries de l'autorite_et de la force publique», т. е. об «оскорблениях и насилиях, причиняемых тем, кто облечен государственным авторитетом и государственной властью». Различные статьи этого раздела устанавливают следующую градацию неповиновения: выражение лица, слова, угрозы, акты насилия; последние, в свою очередь, различаются по степени своей тяжести. Наконец, во всех этих статьях говорится об усилении наказания в том случае, если эти различные формы неповиновения происходят в зале судебного заседания. Вызванный здесь «скандал» считается наибольшим скандалом, а соблюдение законов, paix publique, считается нарушенным самым вопиющим образом.

Поэтому статья 222 применима к письменным оскорблениям чиновников лишь в том случае, если подобные оскорбления наносятся: 1) в личном присутствии чиновника, 2) во время исполнения им своих служебных обязанностей. Мой защитник привел вам, господа, подобный пример. Так, он сам подпал бы под действие статьи 222, если бы, например, теперь, во время заседания суда присяжных, оскорбил председателя в письменном обращении и т. д. Но этот параграф Code penal ни в коем случае не может быть применен к газетной статье, «наносящей оскорбление» через продолжительное время после исполнения чиновником своих служебных обязанностей и в его отсутствие.

Это толкование статьи 222 может объяснить вам кажущийся пробел, кажущуюся непоследовательность Code penal. Почему я в праве оскорбить короля, и в то же время я не в праве оскорбить обер-прокурора? Почему Code — в отличие от прусского права — не предусматривает кары за оскорбление величества?

Потому что король никогда не исполняет сам обязанности чиновника, а всегда поручает исполнение их другим, потому что король никогда не выступает по отношению ко мне лично, а лишь через своих представителей. Вышедший из французской революции деспотизм Code penal, как небо от земли, отличается от патриархально-мелочного деспотизма прусского права. Наполеоновский деспотизм сокрушает меня, раз я действительно мешаю государственной власти, хотя бы только путем оскорбления чиновника, который, исполняя свои служебные обязанности, осуществляет по отношению ко мне государственную власть. Но вне исполнения этих служебных обязанностей чиновник становится обыкновенным членом гражданского общества, без каких бы то уи было привилегий, без каких бы то ни было исключительных средств защиты. Прусский же деспотизм противопоставляет мне чиновника, как некое высшее, священное существо. Качество чиновника как бы срастается с ним, как благодать священства с католическим священником. Прусский чиновник всегда является для прусского мирянина, т. е. не-чиновника, священнослужителем. Оскорбление такого священнослужителя, даже и не при исполнении им своих обязанностей, даже отсутствующего, вернувшегося к частной жизни, остается все же осквернением религии, кощунством. Чем выше чиновник, тем более тяжко осквернение религии. Поэтому величайшим оскорблением государственного священнослужителя является оскорбление короля, оскорбление величества, которое, согласно Code penal, просто невозможно с точки зрения уголовного права.

Но, скажут, если бы статья 222 Code penal говорила только об outrages чиновников «dans l'exercice de leurs fonctions», об оскорблении чиновников при исполнении ими своих служебных обязанностей, то не нужно было бы и доказывать, что законодатель подразумевает при этом личное присутствие чиновника — присутствие, которое является необходимым условием всякого подводимого под статью 222 оскорбления. Однако статья 222 прибавляет к словам: «dans l'exercice de leurs fonctions» еще слова: «а l'occasion de cet exercice».

Прокурор переводит эти слова так: «в отношении их службы». Я докажу вам, господа, что перевод этот неверен и прямо противоречит мысли законодателя. Взгляните на статью 228 того же раздела. Мы там читаем: Виновный в нанесении ударов чиновнику «dans l'exercice de ses fonctions ou a_l'occasion de cet exercice» карается тюремным заключением на срок от двух до пяти лет. Можно ли это перевести: «В отношении его службы»? Разве можно наносить относительные удары? Разве здесь устраняется предпосылка о личном присутствии чиновника? Могу ли я наносить удары отсутствующему? Очевидно, это следует перевести так: «Виновный в нанесении ударов чиновнику в связи с исполнением им своих служебных обязанностей». Но в статье 228 дословно повторяется фраза из статьи 222. Очевидно, слова «а l'occasion de cet exercice» имеют в обеих статьях одинаковое значение. Таким образом, эти дополнительные слова не только не исключают в качестве условия личного присутствия чиновника, но, наоборот, предполагают его.

История французского законодательства представляет вам еще одно убедительное доказательство этого. Вы помните, что во Франции в первое время Реставрации партии вступали между собой в ожесточенные стычки в парламентах, в судах; в Южной Франции дело доходило до поножовщины. Суды присяжных были тогда не чем иным, как военно-полевыми трибуналами победившей партии, расправлявшейся с партией побежденной. Оппозиционная печать беспощадно клеймила приговоры суда присяжных. Статья 222 не давала никакого оружия против этой нежелательной полемики, ибо она была применима лишь в случае оскорбления присяжных в суде, в их личном присутствии. Поэтому в 1819 г. сфабриковали новый закон, каравший всякие нападки на chose jugee, на произнесенный приговор. Code penal не знает подобной неприкосновенности судебного приговора. Разве стали бы дополнять его новым законом, если бы статья 222 говорила об оскорблениях «в отношении» исполнения служебных обязанностей?

Но что же означает дополнение: «а l'occasion de cet exercice»? Оно имеет целью просто обезопасить чиновника от нападок незадолго до исполнения или вскоре после исполнения им своих служебных обязанностей. Если бы статья 222 говорила только об «оскорблениях и насилиях», причиняемых чиновнику во время исполнения им своих служебных обязанностей, то я мог бы, например, спустить с лестницы судебного исполнителя после наложения им ареста на имущество и утверждать затем, что я его оскорбил лишь после того, как он перестал выступать передо мной в должности судебного исполнителя. Я мог бы, например, напасть по дороге на мирового судью, направляющегося верхом к моему жилищу с целью выполнения судебно-полицейских функций, избить его и уклониться от грозящей мне согласно статье 228 кары, ссылаясь на то, что я его избил не во время, а до исполнения им его служебных обязанностей.

Следовательно, дополнение «а l'occasion de cet exercice», в связи с исполнением служебных обязанностей, имеет целью обеспечить безопасность исполняющего свои обязанности чиновника. Оно относится к оскорблениям и насильственным действиям, которые происходят, правда, не непосредственно во время исполнения служебных обязанностей, но незадолго до или вскоре после этого, и притом — это имеет существенное значение — находятся в живой связи с исполнением служебных обязанностей, т. е. при всех условиях предполагают личное присутствие оскорбляемого чиновника.

Нужны ли еще дальнейшие доказательства того, что 222 неприменим к нашей статье, даже если бы мы оскорбили в ней г-на Цвейфеля? Когда инкриминируемая статья была написана, г-н Цвейфель отсутствовал; он жил тогда не в Кёльне, а в Берлине. Когда эта статья была написана, г-н Цвейфель исполнял обязанности не обер-прокурора, а соглашателя[190].Следовательно, он не мог подвергнуться оскорблению или поношению как обер-прокурор, находящийся при исполнении своих обязанностей.

Но и независимо от всего моего предыдущего изложения можно иным путем доказать, что статья 222 неприменима к инкриминируемой статье «Neue Rheinische Zeitung».

Это явствует из различия, проводимого Code penal между оскорблением и клеветой. Точное определение этого различия вы найдете в статье 375. После статей о «клевете» здесь сказано:

«Quant aux injures ou aux expressions outrageantes qui ne renfermeraient l'imputation d'aucun fait precis» (в статье 367 о «клевете» это называется так: «des faits qui, s'ils existaient», факты, которые, если бы они были действительными фактами), «mais celle d'un vice determine… la peine sera une amende de seize a cinq cent francs». «Поношения или оскорбительные выражения, содержащие в себе обвинение не в определенном действии, а в определенном пороке… караются штрафом от шестнадцати до пятисот франков»/

В статье 376 мы читаем дальше:

«Все прочие поношения или оскорбительные выражения… влекут за собой простое административное наказание».

Итак, что подходит под категорию клеветы? Поношения, которые вменяют поносимому в вину определенные факты. Что подходит под категорию оскорбления? Обвинение в определенном пороке и оскорбительные выражения общего характера. Если я скажу: «вы украли серебряную ложку», то я возвожу на вас клевету в понимании Code penal. Если же я скажу: «вы — вор, у вас воровские наклонности», то я оскорбляю вас.

Но статья «Neue Rheinische Zeitung» вовсе не бросает г-ну Цвейфелю обвинений такого рода: г-н Цвейфель — предатель народа, г-н Цвейфель сделал гнусные заявления. Нет, в этой статье конкретно сказано: «Говорят, будто г-н Цвейфель заявил еще, что в течение недели покончит в Кёльне на Рейне с 19 марта, с клубами, со свободой печати и другими порождениями злополучного 1848 года».

Таким образом, г-ну Цвейфелю вменяется в вину вполне определенное заявление. Поэтому, если бы пришлось выбирать, какую из двух статей нужно в данном случае применить — 222 или 367, то нужно было бы остановиться не на статье 222 об оскорблениях, а на статье 367 о клевете.

Почему же прокуратура вместо статьи 367 применила к нам статью 222?

Потому, что статья 222 гораздо менее определенна и дает больше возможности обманным путем добиться осуждения человека, раз хотят, чтобы он был осужден. Посягательства на «delicatesse et honneur», на деликатность и честь, не поддаются никакому определению. Что такое честь, что такое деликатность? Что такое посягательство на них? Это целиком зависит от индивида, с которым я имею дело, от степени его образованности, от его предрассудков, от его самомнения. Здесь не может быть никакой нормы, кроме noli me tangere {не тронь меня. Ред.}, чванливого, мнящего себя неприкосновенным чиновничьего тщеславия.

Но и статья о клевете, статья 367, неприменима к статье в «Neue Rheinische Zeitung».

Статья 367 требует «fait precis», определенного факта, «un fait qui peut exister», факта, который может быть действительным фактом. Но ведь г-н Цвейфель не обвиняется в том, что он отменил свободу печати, закрыл клубы, уничтожил мартовские завоевания в том или ином месте. Ему ставится в вину лишь простое заявление. Между тем статья 367 предполагает обвинение в совершении определенных действий, которые, если бы они действительно имели место, повлекли бы для виновного в них преследование со стороны уголовной или исправительной полиции или, по крайней мере, навлекли бы на него презрение или ненависть граждан.

Но простое заявление о намерении сделать то-то и то-то не может послужить поводом для преследования меня ни со стороны уголовной, ни со стороны исправительной полиции. Нельзя даже утверждать, что оно непременно навлечет на меня ненависть или презрение граждан. Конечно, словесное заявление может быть выражением очень низкого, заслуживающего презрения и ненависти образа мыслей. Но разве в состоянии возбуждения я не могу сделать заявления, угрожающего поступками, на которые я совсем неспособен? Только поступки доказывают, насколько серьезно было заявление.

Кроме того, «Neue Rheinische Zeitung» пишет: «Говорят, будто г-н Цвейфель заявил…». Чтобы оклеветать кого-нибудь, я сам не должен ставить под сомнение свое утверждение, как это выражено здесь словом «говорят»; я должен выражаться категорически.

Наконец, господа присяжные, «citoyens», граждане, ненависть или презрение которых навлекло бы на меня обвинение в каком-нибудь действии, что, согласно статье 367, требуется для состава клеветы, эти citoyens, эти граждане в политических делах вообще больше не существуют. В этих делах существуют только приверженцы партий. То, что навлекает на меня ненависть и презрение среди членов одной партии, вызывает любовь и уважение со стороны членов другой партии. Орган теперешнего министерства, «Neue Preusische Zeitung», обвинил г-на Цвейфеля в том, что он своего рода Робеспьер. В глазах этой газеты, в глазах ее партии наша статья не навлекла на г-на Цвейфеля ненависти и презрения, а наоборот, освободила его от тяготеющей над ним ненависти, от тяготеющего над ним презрения.

Следует обратить сугубое внимание на это соображение не только в связи с данным случаем, а для всех случаев, когда прокуратура попыталась бы применить статью 367 к политической полемике.

Вообще, господа присяжные, если вы захотите применить статью 367 о клевете, как ее толкует прокуратура, к печати, то с помощью уголовного законодательства вы отмените свободу печати, которая была признана вами в конституции и завоевана революцией. Вы санкционируете таким образом любой произвол чиновников, вы дадите простор всякой официальной подлости, карая лишь разоблачение этой подлости. К чему же тогда лицемерное признание свободы печати? Если существующие законы вступают в явное противоречие с только что достигнутой ступенью общественного развития, то именно вашей обязанностью, господа присяжные, является сказать свое веское слово в борьбе между отжившими предписаниями закона и живыми требованиями общества. Тогда ваш долг опередить законодательство, пока оно не осознает необходимости удовлетворить потребности общества. Это самая благородная привилегия суда присяжных. В рассматриваемом случае, господа, задача эта облегчается вам самой буквой закона. Вы должны лишь толковать его в духе нашего времени, наших политических прав, наших общественных потребностей.

Статья 367 заканчивается следующими словами:

«La presente disposition n'est point applicable aux faits dont la loi autorise la publicite, ni a ceux que l'auteur de l'imputation etait, par la nature de ses fonctions ou de ses devoirs, oblige de reveler ou de reprimer». «Настоящее постановление неприменимо к действиям, которые закон разрешает предавать гласности, а также к таким, разоблачение или пресечение которых было обязанностью лица, возбудившего обвинение, в силу его служебных функций или его долга». {Курсив Маркса. Ред.}

Нет сомнения, господа, что законодатель не имел в виду свободную печать, когда он. говорил о долге разоблачения. Но так же мало думал он и о том, что этот параграф будет когда-нибудь применяться к свободной печати. Как известно, при Наполеоне не существовало никакой свободы печати. Поэтому, уж если вы хотите применять закон к такой ступени политического и социального развития, для которой он вовсе не предназначался, то применяйте его целиком, толкуйте его в духе нашего времени — и пусть на благо печати пойдет и заключительная фраза статьи 367.

Статья 367, в том ограничительном смысле, как ее толкует прокуратура, исключает доказательство истины и позволяет разоблачение лишь тогда, когда оно опирается на официальные документы или на состоявшиеся уже судебные приговоры. Но зачем же печати разоблачать post festum {после праздника, т. е. после того, как событие произошло, задним числом. Ред.}, уже после вынесения приговора? Она по своему призванию — общественный страж, неутомимый разоблачитель власть имущих, вездесущее око, стоустый глас ревниво охраняющего свою свободу народного духа. Если вы будете толковать статью 367 в этом смысле — а вы должны так толковать ее, если не хотите упразднить свободу печати в интересах правительственной власти, — то Code дает вам в то же время оружие против злоупотреблений со стороны печати. Согласно статье 372, если кто-либо выступит с разоблачением, то судебное преследование против него и приговор о наличии клеветы должны быть отложены, пока ведется следствие по поводу разоблачаемых фактов. Согласно статье 373, разоблачение, оказавшееся клеветническим, карается.

Господа! Достаточно бросить только беглый взгляд на инкриминируемую статью, чтобы убедиться, что «Neue Rheinische Zeitung», нападая на местную прокуратуру и жандармов, была весьма далека от какого бы то ни было намерения нанести оскорбление или возвести клевету, она лишь исполняла свой долг разоблачения. Допрос свидетелей доказал вам, что относительно жандармов мы сообщили только действительно имевшие место факты.

Но вся суть статьи «Neue Rheinische Zeitung» заключается в предсказании последовавшей потом контрреволюции, в нападении на министерство Ганземана, которое ознаменовало свой приход к власти странным заявлением, что чем многочисленнее полиция, тем свободнее государство. Это министерство вообразило, что аристократия уже побеждена и что теперь у него лишь одна задача: лишить народ его революционных завоеваний в интересах одного класса — буржуазии. Так оно подготовляло почву для феодальной контрреволюции. В инкриминируемой статье мы разоблачали всего-навсего лишь одно, выхваченное из окружающей нас среды, очевидное проявление систематической контрреволюционной деятельности министерства Ганземана и вообще немецких правительств.

Невозможно рассматривать аресты в Кёльне как изолированное явление. Чтобы убедиться в противном, достаточно бросить хотя бы беглый взгляд на тогдашние события. Незадолго до этого начались преследования печати в Берлине, для чего воспользовались параграфами старого прусского права. Несколько дней спустя, 8 июля, был арестован Ю. Вульф, председатель дюссельдорфского Народного клуба, и были произведены домашние обыски у ряда членов комитета этого клуба. Присяжные оправдали впоследствии Вульфа, да и вообще ни одно из политических преследований того времени не получило санкции суда присяжных. Того же 8 июля офицерам, чиновникам и сверхштатным чиновникам в Мюнхене было запрещено принимать участие в народных собраниях. 9 июля был арестован Фалькенхайн, председатель общества «Германия» в Бреславле. 15 июля обер-прокурор Шназе выступил в дюссельдорфском Союзе граждан с настоящей обвинительной речью против Народного клуба, председатель которого был 9-го арестован по его же требованию. Вот вам пример высокого беспристрастия прокуратуры, пример того, каким образом обер-прокурор выступает одновременно в качестве приверженца определенной партии, а приверженец партии — в качестве обер-прокурора. Невзирая на начатое против нас дело из-за наших нападок на Цвейфеля, мы разоблачили тогда Шназе[191]. Он, правда, поостерегся что-нибудь ответить нам. В тот самый день, когда обер-прокурор Шназе выступил со своей филиппикой против дюссельдорфского Народного клуба, королевским приказом был закрыт Демократический окружной союз в Штутгарте. 19 июля был распущен Демократический студенческий союз в Гейдельберге,

27 июля — все демократические союзы в Бадене, а вскоре затем в Вюртемберге и Баварии. И мы должны были молчать при таком явном предательском заговоре всех немецких правительств против народа? Прусское правительство не осмелилось тогда сделать то, на что решились баденское, вюртембергское и баварское правительства. Оно не осмелилось, потому что прусское Национальное собрание начало догадываться о контрреволюционном заговоре и становиться на дыбы против министерства Ганземана. Но, господа присяжные, я заявляю откровенно, с полнейшим убеждением в правоте своих слов: если прусская контрреволюция вскоре не разобьется о прусскую народную революцию, то и в Пруссии будет совершенно уничтожена свобода союзов и печати. Уже сейчас она частично уничтожена путем введения осадных положений. В Дюссельдорфе и в некоторых округах Силезии осмелились даже восстановить цензуру.

Но не только общее положение дел в Германии, общее положение дел в Пруссии обязывало нас следить с крайним недоверием за каждым шагом правительства, открыто разоблачать малейшие симптомы применяемой им системы. Местная кёльнская прокуратура давала нам особые поводы разоблачать ее перед общественным мнением как орудие контрреволюции. За один лишь июль мы должны были разоблачить три незаконных ареста. В первых двух случаях государственный прокурор Геккер промолчал, в третьем он сделал попытку оправдаться, но после нашего ответа умолк по той простой причине, что ему нечего было сказать[192].

И при таких обстоятельствах прокуратура осмеливается утверждать, что в данном случае мы имеем дело не с разоблачением, а с мелочной злостной клеветой? Этот взгляд покоится на каком-то странном недоразумении. Что касается лично меня, то заверяю вас, господа, что я охотнее занимаюсь великими всемирно-историческими событиями, что я предпочитаю анализировать ход истории, чем возиться с местными кумирами, с жандармами и прокуратурой. Какими бы великими ни мнили себя эти господа, в гигантских битвах современности они ничто, абсолютное ничто. Я считаю настоящей жертвой с нашей стороны, что мы решаемся ломать копья с подобными противниками. По, во-первых, таков уж долг печати — вступаться за угнетенных в непосредственно окружающей ее среде. И кроме того, господа, главной опорой здания рабства являются подчиненные политические и общественные власти, непосредственно сталкивающиеся с отдельными лицами, с живыми индивидами и их частной жизнью. Недостаточно вести борьбу вообще с существующими отношениями и с высшими властями. Печати приходится выступать против данного жандарма, данного прокурора, данного ландрата. В чем причина крушения мартовской революции? Она преобразовала только политическую верхушку, оставив нетронутыми все ее основы — старую бюрократию, старую армию, старую прокуратуру, старых, родившихся, выросших и поседевших на службе абсолютизма судей. Первая обязанность печати состоит теперь в том, чтобы подорвать все основы существующего политического строя. (Возгласы одобрения со стороны присутствующих.)

Господа присяжные заседатели! Предыдущий оратор остановил свое внимание главным образом на обвинении в оскорблении обер-прокурора г-на Цвейфеля; позвольте мне теперь обратить ваше внимание на обвинение в клевете на жандармов. Дело идет прежде всего о тех статьях закона, на которые опирается обвинение.

Статья 367 Уголовного кодекса гласит:

«Виновен в клевете тот, кто в общественных местах или в общественных собраниях, или в аутентичном и официальном документе, или в напечатанном или ненапечатанном сочинении, которое было вывешено, продано или роздано, обвинил кого-нибудь в таких действиях, которые, если бы они действительно имели место, повлекли бы для виновного в них преследование со стороны уголовной или исправительной полиции или, по крайней мере, навлекли бы на него презрение или ненависть граждан» {Курсив Энгельса. Ред.}.

Статья 370 добавляет к этому:

«Если в законном порядке будет установлена достоверность факта, на котором покоится обвинение, то лицо, выдвинувшее обвинение, освобождается от всякого наказания. — Законным доказательством считается лишь такое, которое основано на приговоре или каком-нибудь ином аутентичном документе».

Господа! Прокуратура дала вам свое толкование этих предписаний закона и на этом основании потребовала для нас обвинительного приговора. Ваше внимание уже обратили на то, что законы эти были изданы в те времена, когда над печатью тяготела цензура и когда вообще существовали совершенно иные политические отношения, чем теперь. Ввиду этого мой защитник {Шнейдер II. Ред.} высказал тот взгляд, что вы не должны считать себя связанными этими устаревшими законами. Представитель прокуратуры присоединился к этому взгляду, по крайней мере в отношении статьи 370. Он выразился следующим образом: «для вас, господа присяжные заседатели, самое важное, конечно, установить, доказана ли достоверность разбираемых фактов», — и я приношу свою благодарность прокурору за это признание.

Но если бы вы и не придерживались того взгляда, что, по крайней мере, статья 370 в своем ограничении доказательства истины устарела, то, несомненно, вы согласитесь с тем, что приведенные статьи должны быть истолкованы иначе, чем это пытается сделать прокуратура. Привилегия суда присяжных в том и состоит, что присяжные могут толковать законы независимо от традиционной судебной практики, толковать их так, как им подсказывает их здравый смысл и их совесть. Против нас возбуждено судебное дело по статье 367 за то, что мы обвинили упомянутых жандармов в действиях, которые, если бы они действительно имели место, навлекли бы на них презрение и ненависть граждан. Если вы станете толковать эти слова «ненависть и презрение» в том смысле, какой хотела бы придать им прокуратура, то, пока остается в силе статья 370, совершенно уничтожается свобода печати. Как же может печать при таких условиях выполнять свой первый долг — долг защиты граждан от произвола чиновников? Лишь только она позволит себе разоблачить перед общественным мнением подобный акт произвола, ее привлекут к суду, и — если дело пойдет так, как этого хотела бы прокуратура — последуют приговоры к тюремному заключению, денежному штрафу и потере гражданских прав; исключением явится разве только такой случай, когда печать опубликует судебный приговор, т. е. выступит с разоблачением лишь тогда, когда оно уже потеряет всякий смысл!

Как мало подходят к нашей теперешней обстановке рассматриваемые пункты закона — по крайней мере, в толковании прокуратуры, — показывает сравнение со статьей 369. Там сказано;

«Что касается клеветы, которая стала достоянием гласности при посредстве иностранных газет, то могут привлекаться к суду те, кто послал эти статьи в газеты… или кто содействовал ввозу и распространению этих газет в стране».

Согласно этой статье закона, господа, прокуратура обязана была бы ежедневно и ежечасно привлекать к суду королевско-прусских почтовых чиновников. Разве бывает хотя бы один день из трехсот шестидесяти пяти дней в году, когда бы прусская почта не содействовала рассылкой той или иной иностранной газеты «ввозу и распространению» клеветы в том смысле, какой ей придает прокуратура? И, однако, прокуратуре не приходит в голову возбуждать преследование против почтового ведомства.

Примите далее во внимание, господа, что статьи эти составлены были в те времена, когда ввиду цензурных условий невозможно было оклеветать чиновников в печати. Следовательно, эти статьи должны были, по мысли законодателя, охранять от клеветы частных лиц, а не чиновников, и только в этом случае они имеют смысл. Но с тех пор как была завоевана свобода печати, действия чиновников также могут становиться достоянием гласности; это коренным образом меняет все положение. И именно теперь, когда имеются подобные противоречия между старым законодательством и новой социально-политической обстановкой, именно в этих случаях должны выступать присяжные и приспособлять старый закон к новой обстановке путем нового его истолкования.

Но, как я уже сказал, сама прокуратура признала, что для вас, господа, самым важным — вопреки статье 370 — является вопрос о доказательстве истины. Поэтому-то она и пыталась ослабить приведенные нами на основании свидетельских показаний доказательства истины. Посмотрим же инкриминируемую газетную статью, чтобы убедиться, доказаны ли фактами выдвинутые в ней обвинения и действительно ли в них содержится состав клеветы. В начале статьи мы читаем следующее:

«Между 6 и 7 часами утра шесть или семь жандармов явились на квартиру Аннеке, сразу же грубо оттолкнули служанку» и т. п.

Господа, вы слышали показания Аннеке по этому вопросу. Вы помните, что я хотел специально задать свидетелю Аннеке еще раз вопрос по поводу грубого обращения со служанкой и что председатель нашел этот вопрос излишним, ибо этот факт-де в достаточной мере установлен, И вот я вас спрашиваю: возвели ли мы в этом отношении клевету на жандармов?

Далее: «В передней они от понукания переходят к рукоприкладству, причем один из жандармов вдребезги разбивает стеклянную дверь. Аннеке сталкивают с лестницы». Господа, вы слышали показание свидетеля Аннеке; вы помните слова свидетеля Эссера о том, как жандармы вышли с Аннеке «на всех парах» из дому и втолкнули его в карету; я спрашиваю, господа, еще раз: где же здесь клевета?

В статье имеется, наконец, место, правильность которого не доказана с буквальной точностью. Это следующее место: «Из этих четырех столпов правосудия один немного покачивался, уже с раннего утра преисполненный «духом» {Игра слов: «Geist» означает «дух», а также «спирт». Ред.}, живительной влагой, водкой».

Я согласен с тем, господа, что на основе точного смысла слов Аннеке здесь установлено лишь следующее: «судя по поведению жандармов, их вполне можно было принять за пьяных», т. е. установлено лишь, что жандармы вели себя, как пьяные. Но, господа, примите во внимание то, что было нами сказано два дня спустя в ответ на возражение государственного прокурора Геккера: «Оскорбление могло бы относиться лишь к одному из господ жандармов, о котором говорилось, что он в ранний час покачивался по причинам более или менее спиритуальным или спиртуозным. Но если следствие подтвердит — в чем мы ни на минуту не сомневаемся — правильность фактов, т. е. грубого обращения, допущенного господами агентами государственной власти, то, по нашему мнению, мы только заботливейшим образом, со всем подобающим печати беспристрастием, подчеркнули, в собственных интересах обвиняемых нами господ, единственное смягчающее вину обстоятельство; а прокуратура превращает это продиктованное человеколюбием указание на единственное смягчающее вину обстоятельство в оскорбление!»[193].

Из этого вы можете видеть, господа, что мы сами настаивали на расследовании указанных фактов. Не наша вина, если расследование не было произведено. Впрочем, что касается упрека в пьянстве, то, спрашивается, что за беда для королевско-прусского жандарма, если о нем говорят, что он хлебнул водки немножко через край? Насчет того, можно ли рассматривать это как клевету, я готов апеллировать к общественному мнению всей Рейнской провинции.

И как может говорить прокуратура о клевете, когда эти якобы оклеветанные даже не названы, не указаны точно? Речь идет о «шести или семи жандармах». Кто они? Где они? Стало ли вам, господа, известно, что какой-нибудь определенный жандарм навлек на себя, благодаря этой статье, «ненависть и презрение граждан»? Закон требует определенным образом, чтобы оклеветанный индивид был точно указан; но в данном месте инкриминируемой статьи ни один определенный жандарм не может усмотреть оскорбление для себя, оскорбленной может считать себя, в крайнем случае, вся королевско-прусская жандармерия в целом. Она потому может чувствовать себя оскорбленной, что в газетах пишут, как члены этой корпорации безнаказанно прибегают к незаконным действиям и грубому обращению. Но, господа, нельзя считать преступлением обвинение королевско-прусской жандармерии вообще в грубом обращении. Я требую от прокуратуры, чтобы она указала мне то место в законе, согласно которому считаются наказуемыми оскорбление, поношение, клевета на королевско-прусский жандармский корпус, если вообще здесь может быть речь о клевете.

Прокуратура усмотрела вообще в инкриминируемой статье лишь доказательство безудержной страсти к клевете. Статья эта, господа, была вам прочитана. Нашли ли вы в ней. что имевшие тогда место в Кёльне более или менее незначительные нарушения закона мы рассматривали сами по себе, что мы использовали их в своих интересах, раздували их в целях удовлетворения нашей мнимой злобы на низших чиновников? Наоборот, не указывали ли мы, что эти факты являются одним из звеньев в длинной цепи вылазок реакции, предпринятых тогда одновременно по всей Германии? Разве мы ограничились нападками на жандармов и прокуратуру в Кёльне, а не постарались вскрыть самую суть дела, проанализировать его истоки вплоть до тайного министерства в Берлине?[194] Но, конечно, не так опасно нападать на большое тайное министерство в Берлине, как на маленькую прокуратуру в Кёльне, и в доказательство этого факта мы стоим сегодня перед вами.

Обратите внимание на конец статьи. Там сказано: «Таковы, следовательно, дела министерства дела, министерства левого центра, министерства, являющегося переходом к стародворянскому, старобюрократическому, старопрусскому министерству. Как только г-н Ганземан сыграет свою переходную роль, он получит отставку».

Господа, вы, вероятно, помните события, имевшие место в августе прошлого года, вы помните, как за ненадобностью был «уволен» Ганземан, — правда, в приличной форме добровольной отставки — и как его сменило министерство Пфуля — Эйхмана — Кискера — Ладенберга, в буквальном смысле слова «стародворянское, старобюрократическое, старопрусское министерство».

Мы читаем дальше: «Левая в Берлине должна, однако, уразуметь, что старая власть может спокойно дозволить ей одерживать маленькие парламентские победы и составлять большие конституционные проекты, лишь бы самой тем временем завладеть всеми действительно решающими позициями. Она смело может признавать революцию 19 марта в палате, если только вне палаты эта революция будет разоружена».

Насколько правильным был этот взгляд, мне, разумеется, не стоит и доказывать. Вы сами знаете, как в той же самой мере, в какой росла мощь левой в парламенте, уничтожалась мощь народной партии вне палаты. Нужно ли мне перечислять вам оставшиеся безнаказанными зверства прусской солдатни в бесчисленных городах, введение то тут, то там осадного положения, разоружение во многих случаях гражданского ополчения и, наконец, геройский поход Врангеля против Берлина, чтобы показать вам, как действительно была разоружена революция, как старая власть фактически завладела всеми решающими позициями?

И под конец — замечательное пророчество: «В одно прекрасное утро левая, возможно, убедится, что ее парламентская победа совпадает с ее действительным поражением».

Как буквально сбылось все это! Тот самый день, когда левая получила, наконец, в палате большинство, был днем ее действительного поражения. Именно парламентские победы левой повлекли за собой государственный переворот 9 ноября, перенесение в другое место, отсрочку заседаний Национального собрания и, наконец, роспуск его и октроирование конституции. Парламентская победа левой в точности совпала с ее полнейшим поражением вне парламента.

Это столь буквально оправдавшееся политическое предсказание является, господа, результатом, итогом, выводом, извлеченным нами из насилий, творившихся по всей Германии, а в частности и в Кёльне. И после этого осмеливаются говорить о слепом пристрастии к клевете? Не похоже ли в действительности все дело на то, что мы, господа, предстали сегодня перед вами, чтобы понести ответственность за преступление, состоящее в том, что мы правильно указали на правильные факты и извлекли из них правильные выводы?

Резюмирую: вам, господа присяжные заседатели, предстоит решить в этот момент вопрос о свободе печати в Рейнской провинции. Если печати должно быть запрещено сообщать о том, что происходит на ее глазах, если при каждом щекотливом случае она должна дожидаться, пока будет вынесен судебный приговор, если она должна сперва справляться у каждого чиновника — начиная с министра и кончая жандармом, — не задеваются ли приводимыми фактами их честь или деликатность, независимо от того, верны ли факты или нет, — если печать будет поставлена перед альтернативой — либо искажать события, либо совершенно замалчивать их, тогда, господа, свободе печати приходит конец; и если вы желаете этого, тогда выносите нам обвинительный приговор!

Произнесено 7 февраля 1849 г.

Печатается по тексту газеты

Напечатано в «Neue Rheinische Zeitung» № 221, 14 февраля 1849 г., а также опубликовано в отдельной брошюре: «Zweipolitische Prozesse», Koln, 1849, Verlag der Expedition der Neuen Rheinischen Zeitung

Перевод с немецкого

Примечания:

1

Статья К. Маркса «Берлинский кризис» и серия статей «Контрреволюция в Берлине» являются непосредственным откликом на события, относящиеся к подготовке и началу контрреволюционного государственного переворота в Пруссии. 1 ноября 1848 г. король дал отставку министерству Пфуля; к власти пришло открыто контрреволюционное министерство Бранденбурга — Мантёйфеля. 9 ноября был оглашен указ короля о перенесении заседаний прусского Национального собрания из Берлина в захолустный городок Бранденбург. Так начался государственный переворот, завершившийся роспуском Собрания 5 декабря 1848 года. Редактируемая Марксом «Neue Rheinische Zeitung» развернула кампанию по мобилизации масс с целью отпора готовящемуся контрреволюционному перевороту.

«Neue Rheinische Zeitung. Organ der Demokratie» («Новая Рейнская газета. Орган демократии») выходила ежедневно в Кёльне под редакцией Маркса с 1 июня 1848 по 19 мая 1849 года.

Сразу же по возвращении из эмиграции в Германию Маркс и Энгельс приступили к осуществлению своего проекта — изданию революционного органа печати, в котором они видели могучее орудие воздействия на народные массы. Исходя из конкретных условий Германии, Маркс, Энгельс и их сторонники выступили на политической арене как левое, фактически пролетарское крыло демократии. Тем самым было предопределено и направление «Neue Rheinische Zeitung», которая появилась на свет с подзаголовком «Орган демократии».

Боевой орган пролетарского крыла демократии, «Neue Rheinische Zeitung» играла роль воспитателя народных масс, мобилизовывала их на борьбу с контрреволюцией. Стремясь немедленно осведомлять своих читателей обо всех важнейших событиях германской и европейской революции, редакция часто прибегала к изданию второго выпуска газеты; в случаях, когда материал не умещался на четырех полосах, выпускались приложения к основному номеру, а при получении новых важных известий — экстренные приложения и экстренные выпуски, печатавшиеся в виде листовок. Передовые статьи, определявшие позицию газеты по важнейшим вопросам революции, писались. как правило, Марксом или Энгельсом. Эти статьи помечены: «*Koln» и «**Koln». Иногда редакционные статьи, помеченные одной звездочкой, помещались в других отделах газеты (в сообщениях из Италии, Франции, Англии, Венгрии и других стран). Каждый из редакторов газеты, кроме обработки корреспонденции и помощи главному редактору в организационных делах, занимался строго определенным кругом вопросов. Энгельс писал критические обзоры дебатов берлинского и франкфуртского национальных собраний, а также второй палаты прусского ландтага, статьи о революционной войне в Венгрии, о национально-освободительном движении в Италии, о войне в Шлезвиг-Гольштейне, а в ноябре 1848 — январе 1849 г. ряд статей о Швейцарии. Вильгельм Вольф писал статьи об аграрном вопросе в германской революции, о положении крестьян и крестьянском движении, особенно в Силезии, а также вел раздел текущей хроники «По стране». Георг Веерт вел раздел фельетонов в стихах и прозе. Эрнст Дронке одно время являлся корреспондентом «Neue Rheinische Zeitung» во Франкфурте-на-Майне, писал некоторые статьи о Польше, а в марте — мае 1849 г. обзоры сообщений из Италии. Фердинанд Вольф долгое время являлся одним из корреспондентов газеты в Париже. Участие Генриха Бюргерса в газете, по свидетельству Маркса и Энгельса, ограничилось одной статьей, которая к тому же была в корне переработана Марксом. Фердинанд Фрейлиграт, вступивший в редакцию в октябре 1848 г., печатал в газете свои революционные стихотворения.

Решительная и непримиримая позиция газеты, ее боевой интернационализм, появление на ее страницах политических обличений, направленных против прусского правительства и против местных кёльнских властей, — все это уже с первых месяцев существования «Neue Rheinische Zeitung» повлекло за собой травлю газеты со стороны феодально-монархической и либерально-буржуазной печати, а также преследования со стороны правительства. Власти отказались предоставить Марксу право прусского гражданства, чтобы затруднить его пребывание в Рейнской провинции, и возбудили против редакторов газеты, в первую очередь против Маркса и Энгельса, целый ряд судебных дел. После сентябрьских событий в Кёльне военные власти 26 сентября 1848 г. ввели в городе осадное положение и приостановили выход ряда демократических газет, в том числе «Neue Rheinische Zeitung». Энгельс, Дронке и Фердинанд Вольф, которым угрожал арест, были вынуждены временно покинуть Кёльн; Вильгельму Вольфу пришлось на некоторое время уехать в Пфальц, а затем в течение нескольких месяцев скрываться в самом Кёльне от преследований полиции. До января 1849 г., в связи с вынужденным отъездом Энгельса из Германии, основная тяжесть работы в редакции, в том числе и написание передовых статей, легла на Маркса.

Несмотря на все преследования и полицейские рогатки, «Neue Rheinische Zeitung» мужественно отстаивала интересы революционной демократии, интересы пролетариата. В мае 1849 г., в обстановке всеобщего наступления контрреволюции, прусское правительство, воспользовавшись тем, что Маркс не получил прусского подданства, отдало приказ о высылке его из пределов Пруссии. Высылка Маркса и репрессии против других редакторов «Neue Rheinische Zeitung» послужили причиной прекращения выхода газеты. Последний, 301-й номер «Neue Rheinische Zeitung», напечатанный красной краской, вышел 19 мая 1849 года. В прощальном обращении к кёльнским рабочим редакторы газеты заявили, что «их последним словом всегда и повсюду будет: освобождение рабочего класса!».

18

Уголовное уложение Карла V (Constitutio criminalis Carolina), принятое рейхстагом в Регенсбурге в 1532 г., отличалось крайней жестокостью наказаний.

19

Французский король Людовик XVI (Людовик Капет) во время народного восстания 10 августа 1792 г. пытался искать защиты в Национальном собрании. 10 августа была свергнута монархия; через день король был арестован. Конвент, судивший Людовика XVI, признал его виновным в заговоре против свободы нации и безопасности государства и приговорил к смертной казни. 21 января 1793 г. Людовик XVI был гильотинирован. В «Neue Rheinische Zeitung» №№ 19, 21, 22, 26 и 98 от 19, 21, 22, 26 июня и 9 сентября 1848 г. была напечатана серия статей о суде над Людовиком XVI — «Дебаты Национального Конвента о Луи Капете, бывшем короле Франции».

189

Судебный процесс «Neue Rheinische Zeitung» состоялся 7 февраля 1849 года. Перед судом присяжных в Кёльне предстали К. Маркс как главный редактор, Ф. Энгельс как соредактор и Г. Корф как ответственный издатель (Gerant) газеты. Им было предъявлено обвинение в том, что в статье «Аресты», напечатанной в «Neue Rheinische Zeitung» № 35 от 5 июля 1848 г. (см. настоящее издание, т. 5, стр. 172–174), якобы содержалось оскорбление обер-прокурора Цвейфеля и клевета на жандармов, производивших аресты Готшалька и Аннеке. Хотя судебное следствие было начато 6 июля, судебный процесс был назначен впервые только на 20 декабря, а затем отложен. Защитником Маркса и Энгельса на судебном процессе 7 февраля выступал адвокат Шнейдер II, защитником Корфа — адвокат Хаген. Суд присяжных оправдал обвиняемых, что, как отмечено в отчете о процессе, «вызвало громкое ликование со стороны присутствующей публики».

190

Соглашателями (Vereinbarer) Маркс и Энгельс называли депутатов прусского Национального собрания, созванного для выработки конституции «по соглашению с короной».

191

В № 48 «Neue Rheinische Zeitung» от 18 июля 1848 г. была помещена корреспонденция из Дюссельдорфа, в которой подвергалось резкой критике выступление обер-прокурора Шназе против дюссельдорфского Народного клуба.

192

Маркс имеет в виду разоблачения «Neue Rheinische Zeitung» в связи с арестом Ю. Вульфа (№ 40 от 10 июля 1848 г.), Фалькенхайна (№ 43 от 13 июля 1848 г.) и Йозефа Вольфа (№ 62 от 1 августа 1848 г.). В ответ на последнюю корреспонденцию прокурор Геккер выступил с опровержением («Neue Rheinische Zeitung» № 64 от 3 августа 1848 г.), на что редакция газеты ответила заметкой «Г-н Геккер и «Neue Rheinische Zeitung»» (№ 65 от 4 августа 1848 г.).

193

См. статью «Судебное следствие против «Neue Rheinische Zeitung»» (настоящее издание, т. 5, стр. 183).

194

Имеется в виду реакционная клика (братья Герлах, Радовиц и др.), окружавшая прусского короля Фридриха-Вильгельма IV.