Кёльн, 21 апреля. Возвращаемся к заседанию от 13 апреля. После ответа министра на запрос депутата Лисецкого палата переходит к дебатам по поводу закона о плакатах.

Г-н Роршейдт зачитывает доклад центральной комиссии, после чего г-н Везендонк вносит предложение об отклонении правительственного законопроекта en bloc {в целом. Ред.}.

Г-н Арним (граф) берет слово. Внесенное предложение, — говорит он, — недопустимо. Оно равносильно предложению о переходе к очередным делам. Однако по отношению к правительственным законопроектам нельзя-де принимать решения о переходе к очередным делам. Это твердо установлено регламентом.

Только теперь господа левые поняли, с какой целью правые внесли в регламент параграф 53. По отношению к правительственным законопроектам палата не имеет права принимать постановление о переходе к очередным делам. Этот с виду невинный пункт означает, однако, не больше и не меньше как следующее: вы не имеете права отклонять какой бы то ни было правительственный законопроект en bloc, а вынуждены обсуждать каждый отдельный параграф этого законопроекта, будь этих параграфов хоть тысяча.

Это возмутило даже депутатов центра. После продолжительной дискуссии, в течение которой каждая из сторон всячески изощрялась в толковании регламента, председатель, наконец, переходит к дальнейшему обсуждению, объявляя предложение Везендонка допустимым.

Слово получает г-н Рупп, великий Рупп, тот самый Рупп, который некогда отстранялся от должности, подвергался преследованиям и травле со стороны всех газет и был исключен из блаженной памяти союза Густава-Адольфа[308]. Г-н Рупп произносит речь, после которой, по мнению не менее великой и не менее просвещенной^{70} берлинской «National-Zeitung», левые вряд ли смогут что-либо добавить не только в общих дебатах, но и в дебатах по отдельным вопросам. Рассмотрим же эту исчерпывающую речь «друга света» Руппа, являющуюся продуктом чистого разума.

Эта исчерпывающая речь является в самом деле настоящим порождением духа «Друзей света», духа «Свободных общин»[309], т. е. она не исчерпывает ничего, кроме банальностей, которые могут быть высказаны по поводу плакатов.

Г-н Рупп начинает свое выступление с разъяснения того, что правительство и центральная комиссия по-разному мотивируют закон о плакатах. Если правительство считает этот закон исключительно полицейской мерой, предпринятой в целях упорядочения уличного движения и по соображениям эстетики, то центральная комиссия, отклоняющая этот нелепый прусский трюк, выдвигает на первое место политические мотивы. Это разъяснение явилось прелюдией к патетической проповеди «друга света».

«Таким образом, этот законопроект бесспорно входит в число важнейших вопросов, подлежащих обсуждению в настоящем собрании. Ведь не пожелаем же мы сказать» (мы не пожелаем сказать!), «что нам так-таки (!) безразлично, существует ли на свете несколькими плакатами больше или меньше, ибо (!) в этом именно и заключается возвышенный характер права и свободы, что даже то, что кажется самым маловажным, вступая в связь с возвышенным, немедленно само приобретает более высокое значение (!!)».

После того как г-н Рупп в своем пастырском вступлении установил «возвышенный характер» и «более высокое значение» плакатов и настроил своих слушателей на благочестивый лад, он спокойно может дать волю «неизменно ясному, кристально чистому и плавному» течению своего чистого разума.

Сначала г-н Рупп весьма глубокомысленно замечает, «что очень часто случается, что меры, принимаемые против воображаемых опасностей, создают опасности реальные».

Эта избитая фраза вызывает на скамьях левых ликование и восторженные возгласы «браво».

После этого г-н Рупп с тем же глубокомыслием доказывает, что законопроект находится в противоречии с… октроированной конституцией, которую г-н Рупп категорически отказывается признать!

Странная политика у левых — ссылаться на октроированную конституцию и в качестве аргументов против дальнейших пинков вспоминать о пинках, полученных в ноябре!

Если правительство считает, — продолжает г-н Рупп, — что этот законопроект не затрагивает свободу печати, а касается лишь использования улиц и площадей для распространения печатных произведений, то с таким же успехом можно сказать, что и при цензуре существовала свобода печати, так как под контроль было поставлено не использование печати, а лишь распространение печатных произведений.

Всякий, кто жил в Берлине в период существования цензуры, сумеет оценить по достоинству всю новизну этой фразы, которая уже несколько лет тому назад курсировала среди мнимых либералов и которая тем не менее вызвала оживление и возгласы «браво» на скамьях левых.

Г-н Рупп цитирует параграф октроированной конституции о свободе печати и обстоятельно доказывает, что законопроект Мантёйфеля находится в вопиющем противоречии с мантёйфелевской конституцией.

Но, милейший г-н Рупп, tout bonhomme que vous etes {каким бы простаком вы ни были. Ред.}, вы не могли не знать, что Мантёйфель октроировал конституцию только для того, чтобы потом аннулировать содержащиеся в ней несколько либеральных фраз путем сохранения старых или введения новых законов о затыкании рта.

Г-н Рупп доходит до того, что с отменной основательностью разъясняет правым, что позже, а именно при пересмотре конституции, они могли бы включить в нее закон о плакатах, но теперь им следует отклонить этот закон, ибо в противном случае они предвосхитят пересмотр конституции!

Как будто господа правые заинтересованы в том, чтобы быть последовательными, а не в том, чтобы скорее положить конец дурной печати, клубам, возбуждению, недоверию в торговых делах и другим достижениям, более или менее обязанным своим происхождением революции!

К этим веским доводам г-н Рупп присовокупляет еще следующие банальности: 1) Плакаты осуждаются потому, что они распространяют возбуждение. Между тем предотвращение возбуждения является делом не правового, а полицейского государства.

2) Я желаю сильного правительства. Между тем правительство, которое не переносит возбуждения и плакатов, не является сильным правительством.

3) Немцы охотно подчиняются вождю.

4) Отсутствие плакатов не предотвратило 18 марта. («Не конь, не всадник»[310] и т. д.)

5) Революции являются результатом деспотизма.

Из всего этого г-н Рупп делает вывод, что закон о плакатах должен быть отклонен в интересах Мантёйфеля.

«Господа», — взывает он умоляющим голосом, — «оградите правительство от самообольщения, к которому ведет этот закон, как и любой другой закон полицейского государства!»

Отклонение мантёйфелевского законопроекта было бы, по мнению г-на Руппа, не выражением недоверия Мантёйфелю, а, наоборот, выражением доверия ему. Г-н Рупп желает, чтобы Мантёйфель стал «сильным правительством», о котором он мечтает, и поэтому он против того, чтобы ослабить Мантёйфеля принятием закона о плакатах. Вы думаете, что г-н Рупп шутит? У него и в мыслях нет ничего подобного. Г-н Рупп является «другом света», а «Друзья света» никогда не шутят. «Друзья света» так же не выносят смеха, как и их достойный родич Атта Троль[311].

Но последний козырь, к которому прибегает г-н Рупп, венчает все его выступление.

«Отклонение этого закона будет в значительной степени способствовать тому, чтобы успокоить ту часть населения, которая не может согласиться с признанием конституции до того, как она будет подвергнута пересмотру».

Г-н Рупп заинтересован в «успокоении той части населения», которая еще не встала на одну доску с Мантёйфелем!

Вот каковы господа левые! Им надоело бурное движение, а коль скоро они являются депутатами и понимают, что им не под силу бороться против диктатуры сабли, то они хотят только того, чтобы было покончено, наконец, с постылыми вопросами о принципах, чтобы конституция была для проформы подвергнута пересмотру и объявлена действующей, чтобы этой конституции была принесена присяга и чтобы «революция была закончена». Тогда наступит для них покойная жизнь конституционной рутины, пустопорожней болтовни, интриг, протежирования, министерской чехарды и т. д., наступит та олимпийски праздная жизнь, которую в течение 18 лет вели в Париже французские Одилоны {Барро. Ред.}, Тьеры и Моле и которую Гизо так любил называть игрой конституционных учреждений. Ведь стоит только нарушающему их покой революционному движению пойти на убыль, как министерство Вальдека перестанет быть невозможным! А для республики народ ведь еще не созрел!

После речи г-на Руппа осталось еще сказать все. Во-первых, речь идет не об ограничении свободы печати вообще, а прежде всего об ограничении свободы печати в отношении плакатов. Необходимо было сказать о влиянии плакатов, взять под защиту «уличную литературу», и особенно защитить право рабочих на бесплатную литературу, разновидностью которой являются плакаты. Надо было не отделываться туманными фразами по поводу права вызывать возбуждение посредством плакатов, а открыто защищать это право. Но об этом г-н Руси не сказал ни слова. Старые фразы о свободе печати, которые мы имели достаточно возможности обсудить со всех сторон за 33 года существования цензуры, — эти старые фразы г-н Рупп многословно повторил еще раз в торжественно-скучном тоне и, так как он сказал все, что знают по этому вопросу господа из «National-Zeitung», эта газета считает, что г-н Рупп исчерпал вопрос!

После «друга света» Руппа слово получает «обскурант» Ридель. Но речь г-на Риделя слишком хороша, чтобы писать о ней наспех. A demain donc, citoyen Riedel! — {Итак, до завтра, гражданин Ридель! Ред.}

Кёльн, 23 апреля. Речь депутата Риделя была безусловно самой классической речью в состоявшихся дебатах. В то время как на министерских скамьях еще проявляют известную сдержанность, в то время как даже Мантёйфель еще употребляет некоторые мнимо-конституционные обороты и один только неуклюжий выскочка фон дер Хейдт временами забывает свою конституционную роль, — в это время г-н Ридель из Барним-Ангермюнде без всякого стеснения выступает как истый представитель Укермарка. Никогда еще ни один избирательный округ не был столь достойно представлен, как округ г-на Риделя.

Г-н Ридель начинает свою речь с вопроса: что такое плакаты? и отвечает:

«Плакаты в собственном смысле слова — это публичные заявления, которые должны успокоительно воздействовать на настроение населения».

Таково «назначение» плакатов по этимологии г-на Риделя. Мы пока не собираемся спорить с г-ном Риделем относительно происхождения слова «плакат». Мы только обращаем его внимание на то, что если бы он внимательнее прочитал законопроект, ему совсем бы не пришлось так изощряться в области этимологии. В законопроекте идет речь не только о «плакатах», но и об «объявлениях», которые «в собственном смысле слова» не имеют никакого другого «назначения», кроме как быть вывешенными.

Вместо этого г-н Ридель выражает справедливое возмущенно тем, что словом «плакат» злоупотребляют самым позорным образом:

«Как правило, плакаты служат только для того, чтобы разжигать страсти, разжигать пламя греховной ненависти или мести, направленной особенно против властей… Плакаты поэтому, как правило, представляют полную противоположность своему названию. Употребление плакатов поэтому обычно превращается в злоупотребление» (т. е. злоупотребление их названием) «и потому возникает вопрос: должны ли местные полицейские власти способствовать этому бесчинству с плакатами?» (т. е. этому злоупотреблению названием «плакат»). «Должна ли полиция стать до некоторой степени соучастником того бесчинства, которое порождает злоупотребление» (названием) «плакатами?» (объявлениями, которые вовсе не являются плакатами, т. е. успокоительными объявлениями).

Короче говоря, следует ли на будущее время пользоваться плакатами «по назначению» (т. е. по значению слова плакат) или нет?

Как глубоко заблуждался Мантёйфель, выдвигая в обоснование законопроекта о плакатах мотивы полицейского характера, с одной стороны, и необходимости украшения улиц — с другой! Какой большой промах совершила центральная комиссия, высказавшись за принятие закона по политическим соображениям! Этот закон необходим — по причинам этимологическим, и по существу он должен быть назван: закон о возвращении слову плакат его «настоящего значения».

Но при этом основательный г-н Ридель основательно дал маху. Если бы мы, рискуя навлечь на наших читателей смертельную скуку, пустились в этимологическую дискуссию с гном Риделем, то мы, с грамматикой Дица в руках, доказали бы ему, что слово «плакат» вовсе не происходит от латинского placare {успокаивать, примирять, смягчать. Ред.}, а является лишь искаженным французским placard {объявление, афиша, плакат. Ред.}, которое имеет своим корнем слово plaque {дощечка с надписью. Ред.}, опять-таки немецкого происхождения. И тогда вся успокоительная теория г-на Риделя рассыпалась бы как карточный домик.

Это, конечно, безразлично г-ну Риделю, и он прав. Ведь вся эта успокоительная теория является лишь школярским приемом, captatio benevolentiae {попыткой завоевать благосклонность (риторический прием). Ред.}, за которым скрывается явная попытка сыграть на страхе имущих классов.

Плакаты «разжигают страсти», они «разжигают пламя греховной ненависти и мести, особенно против властей», они «призывают неразумные массы к демонстрациям, которые угрожающим образом (!) нарушают порядок и выходят за рамки законной свободы». И поэтому плакаты должны быть запрещены.

Другими словами: объединенные феодалы, бюрократы и буржуа силой оружия успешно провели прошлой осенью государственный переворот, а сейчас намереваются при помощи палат октроировать нам дополнительные законы, которые еще необходимы для того, чтобы эти господа могли спокойно наслаждаться своей победой. Им до смерти надоели «страсти», они используют все средства для того, чтобы потушить «пламя греховной ненависти и мести против властей», которые для них-то являются самыми лучшими властями в мире, восстановить «порядок» и снова ограничить «законную свободу» удобными для них рамками. А каковы будут эти рамки, можно судить по тому, что г-н Ридель назвал громадное большинство народа «неразумной массой».

Г-ну Риделю не хватает слов, чтобы очернить эту «неразумную массу». Он продолжает:

«Эти» (содержащиеся в плакатах) «сообщения больше всего читает как раз тот класс народа, который меньше всего привык к письменным сообщениям, который не в состоянии с должной осторожностью и недоверчивостью взвесить и проверить достоверность письменных сообщений, как это делает привыкшая к чтению публика, знакомая с обманами печати…»

Кто же эта неразумная масса, этот класс, меньше всего привыкший к письменным сообщениям? Может быть, это укермаркские крестьяне? Никоим образом: во-первых, потому, что они— «ядро нации», во-вторых, они не читают плакатов, а в-третьих, они избрали г-на Риделя своим депутатом. Г-н Ридель имеет в виду только городских рабочих, пролетариат. Плакаты являются основным средством воздействия на пролетариат; пролетариат по самому своему положению революционен, пролетариат — класс, эксплуатируемый при конституционном режиме так же как и при абсолютизме; он готов всегда снова взяться за оружие; именно со стороны пролетариата угрожает главная опасность, а потому прочь все то, что может способствовать сохранению революционной энергии в среде пролетариата!

А что больше способствует сохранению революционной энергии в среде рабочих, чем плакаты, превращающие угол каждой улицы в большую газету, из которой проходящие рабочие узнают о событиях дня и об их значении, по которой они знакомятся с различными взглядами и возражениями против этих взглядов, около которой они встречают одновременно людей разных классов и разных мнений, людей, с которыми они могут обсуждать содержание плакатов; короче говоря, плакат для рабочих одновременно и газета и клуб, и все это совершенно бесплатно!

Но как раз это-то и нежелательно господам правым. И они правы. Со стороны пролетариата им угрожает наибольшая, если не единственная опасность; почему же им, в чьих руках находится власть, не стремиться к тому, чтобы всеми средствами устранить эту опасность?

Против этого ни один человек не может возражать. С божьей помощью вот уже около шести месяцев мы живем при диктатуре сабли. Мы не питаем ни малейших иллюзий относительно того, что находимся в состоянии открытой войны с нашими врагами, равно как и относительно средств, при помощи которых наша партия только и может прийти к власти. Мы не станем унижаться до упреков морального характера по адресу господствующего в данный момент тройственного союза юнкеров, бюрократов и буржуа за то, что они хотят любым способом обратить нас в рабов. Если бы даже высокоморальный проповеднический тон и пафос нравственного возмущения господ нытиков не были нам противны сами по себе, мы отказались бы от подобных пустых полемических фраз уже по одному тому, что все-таки твердо рассчитываем взять реванш над нашими врагами.

Но нам кажется странным, что господа, находящиеся сейчас у власти и обладающие официальным большинством, не высказываются столь же откровенно, как это делаем мы. Более отъявленного представителя Укермарка, чем г-н Ридель, трудно себе представить, и все же даже он не мог удержаться, чтобы не заявить в конце своей речи:

«Конечно, у меня никогда не было намерения в какой бы то ни было мере препятствовать свободному высказыванию мнений. Духовную борьбу за правду я рассматриваю как святыню свободных народов, на которую никто не смеет посягать».

А в другом месте г-н Ридель говорит о своем желании

«допустить распространение плакатов на тех же основаниях, на которых распространяются литературные произведения вообще».

Что должны означать эти фразы после всех предыдущих объяснений? Существующее правительство и конституционная монархия вообще не могут в настоящее время удержаться у власти в цивилизованных странах, если печать будет свободна. Свобода печати, свободная борьба мнений означают допущение классовой борьбы в области печати. А порядок, которого так страстно жаждут, — это как раз подавление классовой борьбы, это затыкание рта угнетенным классам. Поэтому партия спокойствия и порядка должна уничтожить свободную борьбу мнений в печати, она должна посредством законов о печати, запретов и т. д. максимально обеспечить себе монополию на рынке, она должна, в частности, прямо запретить бесплатную литературу в форме плакатов и бесплатных листовок. Все это известно этим господам; почему же они не говорят об этом открыто?

В самом деле, г-н Ридель, почему бы вам не предложить немедленно восстановить цензуру? Ведь нет лучшего средства для того, чтобы успокоить «страсти», погасить «пламя греховной ненависти и мести против властей» и обеспечить «рамки законной свободы»! Voyons, citoyen Riedel, soyons francs! {Право, гражданин Ридель, будем откровенны! Ред.} Ведь в конце концов дело же идет к этому!

Г-н Ридель покидает трибуну. Слово получает министр юстиции, юстицрат Симонс из Эльберфельда, отпрыск такой же буржуазной семьи из Вупперталя, как и семья фон дер Хейдта.

Г-н Симонс приступает к обсуждению вопроса с потрясающей основательностью. Видно, что в министерстве юстиции он еще новичок.

Плакаты вывешиваются на улицах и площадях, — говорит г-н министр юстиции. Следовательно, «надо сначала установить, каково назначение улиц и площадей!!»

Правда, г-н Ридель заслуживающим признательности образом установил «назначение» и «настоящий смысл слова» плакат. Но речь идет отнюдь не об этом, а напротив, о «назначении улиц и площадей». Вот здесь-то министр юстиции и пожинает неувядаемые лавры.

Можно ли представить себе лучший вид начальной школы, чем эта палата, где люди с серьезным видом спорят о назначении улиц и площадей, о школьной премудрости в области грамматики и т. п.?

Итак, каково же «назначение улиц и площадей»?

Оно заключается в том, что улицы и т. д. не «могут быть предоставлены для использования в любых личных или общественных целях». Ибо «подобное назначение улиц и т. д. не может быть доказано!!»

Вот для чего, оказывается, существует у нас так называемый министр юстиции — чтобы давать нам подобные глубокомысленные разъяснения. В самом деле, теперь становится понятным, почему г-н Симонс постеснялся представиться палате.

Конечно, после этих блистательных мыслей остальное содержание речи министра совершенно не заслуживает внимания. Под видом большой начитанности в области французской юриспруденции г-н Симонс выкладывает некоторые давно забытые воспоминания из своей прежней прокурорской практики. Затем изрекаются фразы вроде следующей:

«На этот вопрос о неотложности должен быть непременно (!) дан утвердительный ответ, таково, по крайней, мере (!!) мое мнение (!!!), учитывая сомнения (!!!!), которые были здесь высказаны (!!!!!)».

И, наконец, г-н Симонс намеревается «санкционировать законный фундамент для ограничения плакатов».

Санкционировать фундамент! Где вы научились такому языку, г-н Симонс?

После подобных ораторских шедевров гг. Риделя и Симонса мы, разумеется, не можем останавливаться на речи выступившего за ними г-на Берендса. Г-н Берендс правильно почувствовал, что запрещение плакатов направлено прямо против пролетариата, но он очень слабо развил эту мысль.

Общие дебаты закончены. За отклонение законопроекта en bloc голосует 152 человека, против также 152. Из числа левых, между прочим, отсутствует без уважительных причин г-н Килль из Кёльна. Если бы г-н Килль присутствовал, законопроект был бы просто-напросто отклонен. Следовательно, г-ну Киллю мы обязаны тем, что законопроект частично принят.

На обсуждении отдельных частей проекта мы останавливаться не будем. Результат их известен: за книгоношами установлен полицейский надзор. За это они могут принести благодарность г-ну Киллю!

Написано Ф. Энгельсом 21 и 23 апреля 1849 г.

Печатается по тексту газеты

Напечатано во втором выпуске «Neue Rheinische Zeitung» № 279 и в № 283; 22 и 27 апреля 1849 г.

Перевод с немецкого

На русском языке публикуется впервые

Примечания:

3

«Теория соглашения» («Vereinbarungstheorie»), которой прусская буржуазия в лице Кампгаузена и Ганземана оправдывала свое предательство, заключалась в том, что прусское Национальное собрание, оставаясь «на почве законности», должно было ограничиться установлением конституционного строя путем соглашения с короной.

30

В «Neue Rheinische Zeitung» № 142 (второй выпуск) и № 143, 14 и 15 ноября 1848 г. была напечатана статья Г. Веерта «Отказ от уплаты налогов в Англии в связи с реформой 1832 года».

31

Это редакционное введение было предпослано Марксом серии статей, опубликованных под названием «Господин Кавеньяк» в «Neue Rheinische Zeitung» №№ 142 (второй выпуск), 145 (экстренное приложение), 146 и 147 (второй выпуск) от 14, 17, 18 и 19 ноября 1848 года. Статьи представляли собой перепечатку (с некоторыми изменениями) из газеты «La Presse», где они были опубликованы 7—11 ноября 1848 г. под общим названием «Господин Кавеньяк перед комиссией по расследованию обстоятельств восстания 23 июня».

308

Союз Густава-Адольфа (основан в 1832 г.) — религиозная организация для помощи протестантским общинам в католических областях Германии; Рупп, в прошлом пастор в Кёнигсберге, отстраненный от должности за критику церковной догматики, был исключен из этого союза в 1846 году.

309

«Друзья света» — оформившееся в 1841 г. религиозное течение, направленное против господствовавшего в официальной протестантской церкви пиетизма и свойственного ему крайнего мистицизма и ханжества. Эта религиозная оппозиция была одной из форм проявления недовольства немецкой буржуазии 40-х годов XIX в. реакционными порядками в Германии. В 1846 г. движение «Друзей света» привело к образованию так называемых «Свободных общин», выделившихся из официальной протестантской церкви.

310

Строка из прусского гимна.

311

Атта Троль — медведь, главный персонаж одноименной поэмы Гейне. В ряде мест поэмы, особенно в 7 главе, идет речь о ненависти медведя-мизантропа к смеху людей.