?????????А [293]

Ирид. Что это за новая птица к нам залетела? Лицо узнаю, но платье лицу не отвечает. Либо я вижу сны наяву, либо передо мною Мисопон. Здравствуй, Мисопон!

Мисопон. А, Ирид…

Ирид. Здравствуй, Мисопон!

Мисопон. Ш-ш! Тихо!

Ирид. Как? Не хочешь быть здоровым?

Мисопон. Хочу, но не под этим именем.

Ирид. Что случилось? Ты уже не тот, что раньше? Или вместе с платьем переменил имя?

Мисопон. Нет, взял прежнее имя.

Ирид. И как ты прежде назывался?

Мисопон. Апиций.

Ирид. Если даже судьба тебе улыбнулась, все равно не стыдись старого товарища. Ведь еще недавно и ты принадлежал к нашей братии.

Мисопон. Отойдем-ка в сторону, приятель, и я все тебе объясню. Вашей братии я не стыжусь — стыжусь того ордена, к которому принадлежал сначала.

Ирид. О ком ты говоришь? О францисканцах?

Мисопон. Нет, мой дорогой, совсем не о них, а об ордене промотавшихся гуляк.

Ирид. Ну, по этой братии у тебя товарищей без счета.

Мисопон. Был я богат, мотал напропалую, а когда деньги вышли, все дружки от Апиция[295] отвернулись. Стыд прогнал меня из родных мест, и я пристал к вам: всё лучше, рассудил, чем землю копать.

Ирид. И умно рассудил. Но откуда вдруг такая благообразность и свежий румянец? Перемене в платье я не слишком удивляюсь.

Мисопон. Отчего?

Ирид. Оттого, что богиня Лаверна[296] многих выводит из нищеты внезапно.

Мисопон. Значит, ты подозреваешь, что я ворую?

Ирид. Это, пожалуй, для тебя слишком трусливо. Грабишь, наверно?

Мисопон. Нет, не ваша Пения[297] мне помогла, и не воровство, и не грабеж. Но сперва объясню насчет благообразия; оно для тебя всего удивительнее, как я вижу.

Ирид. Конечно. Ведь у нас ты был весь в язвах.

Мисопон. Я обратился к одному лекарю, который мне первый друг.

Ирид. К кому же?

Мисопон. К самому себе. Едва ли ты станешь утверждать, что у меня есть друзья ближе.

Ирид. Но я никогда не знал, что ты сведущ в медицине.

Мисопон. Всю ту красу я навел на себя сам — смолою, серою, клеем, тряпицами, кровью, разными красками.

Ирид. Ах ты обманщик! А казалось — нет тебя злосчастнее! Ты мог бы Иова представлять[298] в трагедии.

Мисопон. Нужда заставила; впрочем, и удача нередко способна переменить человеку шкуру.

Ирид. Так расскажи про удачу! Ты нашел клад?

Мисопон. Нет. Но я нашел промысел поприбыльнее вашего.

Ирид. Какие могут быть прибыли, когда нет денег, чтобы начать дело?

Мисопон. Искусство повсюду прокормит.

Ирид. Ты имеешь в виду искусство обрезать кошельки?

Мисопон. Вот еще выдумки! Нет, — искусство алхимии.

Ирид. И пятнадцати дней не прошло, как ты с нами расстался, а уже постиг искусство, которым другие и за долгие годы едва могут овладеть?

Мисопон. А я напал на кратчайший путь.

Ирид. Какой? Объясни, сделай милость.

Мисопон. Ваше искусство доставило мне около четырех золотых. По милости судьбы повстречался я со старым собутыльником, который распорядился со своим добром не лучше моего. Сидим, попиваем; он, как водится, рассказывает о своих делах. И вот уславливаемся, что я буду поить его вволю, а он откроет мне свое искусство. И открыл, сдержал слово. В этом теперь мой доход.

Ирид. А мне узнать нельзя?

Мисопон. С тобой я хоть и задаром поделюсь — по давней дружбе. Ты знаешь, что повсюду очень много людей прямо-таки помешанных на алхимии.

Ирид. Слыхал и не сомневаюсь.

Мисопон. Под каким-нибудь предлогом я вкрадываюсь к ним в доверие; начинаю превозносить искусство алхимии. Как почую, что будет пожива, готовлю приманку.

Ирид. Каким образом?

Мисопон. Сам внушаю, чтобы они не слушали всех подряд, кто хвастается своими познаниями, потому что большинство среди таких хвастунов — обманщики: только о том и думают, как обморочить беспечных и опустошить их кошелек.

Ирид. Не слишком годится такое вступление для твоего дела.

Мисопон. Мало того, я еще прибавляю, чтобы они и мне не верили, пока сами не убедятся, что дело верное: не увидят собственными глазами и собственными руками не ощупают.

Ирид. Как ты полагаешься на свое искусство! Поразительно!

Мисопон. Прошу их присутствовать при опытах превращения. Прошу глядеть повнимательнее. Чтобы рассеять последние сомнения, прошу делать все своими руками, а сам стою в стороне, наблюдаю и даже пальцем не прикоснусь. Прошу, чтобы расплавленную массу либо очистили сами, либо отнесли для очищения к золотых дел мастеру. Заранее предсказываю, сколько серебра или золота должно получиться. Наконец, то, что очистится, прошу отнести к нескольким мастерам для пробы лидийским камнем. Получают тот вес, который я предсказал. Получают чистейшее золото или серебро — разницы для меня никакой, разве что с серебром меньше риска.

Ирид. Значит, в твоем искусстве нет никакого обмана?

Мисопон. Наоборот — один только обман.

Ирид. Пока не вижу.

Мисопон. Погоди, увидишь. Прежде всего, я уславливаюсь насчет платы: не хочу ничего, покамест не испытано мое искусство. Даю им порошок, силою которого, якобы, и совершается превращение. Но как изготовить порошок, сообщаю только за большие деньги. И беру с них клятву, что в течение полугода они не откроют этой тайны никому из смертных или бессмертных.

Ирид. Обмана все еще не вижу.

Мисопон. Весь обман скрывается в одном угольке, нарочно для этого приготовленном. Я выдалбливаю уголь и заливаю внутрь расплавленное серебро — ровно столько, сколько должно выйти, чтобы мое предсказание оправдалось. Когда всыплют порошок, располагаю сосуд так, чтобы он был обложен жаром не только снизу и с боков, но и сверху: таково, мол, правило искусства. К углям, которые накладывают сверху, примешиваю уголек с серебром или золотом. Металл расплавляется и стекает в сосуд, где уже плавится олово или, например, медь.

Потом производят очищение и примесь извлекают.

Ирид. Нехитрое искусство. Но как остаться незамеченным, если все делает другой?

Мисопон. Когда он все исполнит по моим предписаниям, я подхожу и, пока сосуд не стронули с места, проверяю, ничего ли не упущено. Говорю, что, по-моему, недостает одного-двух углей сверху, и кладу свой уголек: делаю вид, будто взял его наугад из кучи угля, но на самом деле он подложен заранее, да так ловко, что простак ничего не заподозрит.

Ирид. А когда без тебя у них ничего не получается, чем ты оправдываешься?

Мисопон. Это меня не тревожит, раз деньги уже выплачены. Выдумываю что попало: что горшок был нечист, или угли не такие, как надо, или огонь плохо поддерживали. И наконец, немаловажная часть моего мастерства состоит в том, чтобы на одном месте долго не задерживаться.

Ирид. Но неужели доход от этого искусства так велик, что может тебя прокормить?

Мисопон. Отменно кормит! Вот и ты, если не глуп, бросай-ка свое нищенство и присоединяйся к нашей братии.

Ирид. Нет, скорее постараюсь вернуть тебя в нашу братию.

Мисопон. Чтобы я по доброй воле возвратился к тому, от чего уже раз бежал, отказался от благ, которые нашел?

Ирид. Наше занятие становится тем слаще, чем больше к нему привыкаешь. Многие покидают орден святого Франциска или Бенедикта, но встречал ты хоть однажды человека, который пробыл бы среди нас долго, а потом бы нас покинул? За считанные месяцы ты едва вкусил, что такое нищенство.

Мисопон. Вкусил довольно, чтобы понять: большего несчастья на свете нет.

Ирид. Почему тогда никто нам не изменяет?

Мисопон. Может быть, оттого, что все вы несчастны по самой своей природе.

Ирид. А я этого несчастья даже на царскую участь не променял бы. Потому что нет ничего более сходного с царским достоинством, чем нищета.

Мисопон. Что я слышу? Нет ничего более сходного со снегом, чем уголь?

Ирид. Скажи мне, какая главная причина тому, что цари счастливы?

Мисопон. Они могут делать что душе угодно.

Ирид. Но эта свобода, которая всего на свете отраднее, никому из царей не принадлежит в большей мере, чем нам. И я не сомневаюсь, что есть немало царей, которые нам завидуют. Война ли идет, стоит ли мир — мы всегда в безопасности: в военную службу нас не записывают, к общественным обязанностям не призывают, податями не обкладывают; народ дочиста грабят поборами — на нас никто не обращает внимания; совершим преступление, и даже тяжелое, — кто унизится до того, чтобы привлечь к суду нищего? Даже если кинемся на кого с кулаками — с нищим драться стыдно. Царям ни во время мира, ни во время войны нельзя жить в свое удовольствие, и чем выше их положение, тем больше страхов. Нас же толпа страшится обидеть и глядит на нас с каким-то благоговением, словно мы под особой защитою у господа бога.

Мисопон. Но и лохмотья ваши, и лачуги до того грязны!…

Ирид. Разве это хоть сколько-нибудь умаляет истинное счастье? То, о чем ты говоришь, — вне человека. Нашим лохмотьям и обязаны мы блаженством.

Мисопон. Но боюсь, что изрядной доли своего блаженства вы скоро лишитесь.

Ирид. Как так?

Мисопон. Пошли уже речи о том, чтобы не дозволять нищим бродить с места на место, куда вздумается, но чтобы каждое государство содержало своих нищих, а тех, кто здоров, заставляло бы трудиться.

Ирид. Отчего такие замыслы?

Мисопон. Обнаружилось, что под покровом нищенства творятся ужасные злодеяния. И вообще от вашей братии — страшный вред.

Ирид. Не в первый раз слышу такие толки. В греческие календы это исполнится.

Мисопон. А может, и скорее, чем ты надеешься.