Новое время – это эпоха, которая охватывает в истории человечества XVII, XVIII и XIX века. Условно началом Новой истории считается Английская буржуазная революция 1640 года, ознаменовавшая начало нового периода – эры капитализма или буржуазных отношений, или индустриальной цивилизации. Эпоха, начавшаяся три столетия назад, потому и называется нами Новой, что именно в XVII в. были посеяны исторические реалии, которые мы сейчас пожинаем. Три века назад мы окончательно вышли из древности и, расставшись с ней (античность и Средние века навсегда превратились в музейные экспонаты), вступили в полосу истории, в которой и находимся по сегодняшний день.

Радикальные изменения условий жизни людей влекли за собой глобальные перемены в человеческом сознании: философия Нового времени продолжила идеи, сформулированные в эпоху Возрождения. Основной духовной установкой новой философии, ее интеллектуальным пафосом было положение о том, что человек – самое совершенное существо в мироздании, венец эволюции, следовательно – господин всего сущего. Кто сильнее и значительнее человека? Вроде бы, Бог.

Для Нового времени – данный тезис только старая и отжившая свой век мысль, наивное заблуждение древних. Уже Возрождение секуляризовало Бога, и поэтому новая философия нисколько не сомневалась в том, что над человеком в смысле большей силы и могущества никого и ничего нет. Если даже и есть, то существует каким–то отстраненным образом и никак не влияет на человеческие желания и деяния. Человека отныне интересует только он сам, ибо теперь, по его мнению, нет ничего иного, кроме реальности его собственного существования. Об этом прекрасно говорит доктор Фауст у Гёте:

«Но я к загробной жизни равнодушен.

В тот час, как будет этот свет разрушен,

С тем светом я не заведу родства.

Я сын земли. Отрады и кручины

Испытываю я на ней единой.

В тот горький час, как я ее покину,

Мне все равно, хоть не расти трава.

И до иного света мне нет дела,

Как тамошние б чувства не звались,

Не любопытно, где его пределы,

И есть ли там, в том царстве, верх и низ.»

Отныне человек гордо смотрит вокруг себя и чувствует, что нет преград возможностям его разума, что путь познания полностью открыт и можно проникнуть в самые сокровенные тайны природы, чтобы поставить ее себе на службу и бесконечно увеличивать собственную мощь. Безграничная вера в Прогресс, Науку и Разум – главная отличительная черта духовной жизни Нового времени. Познание окружающего мира с целью увеличения власти над природой – главная задача новой науки и философии.

В XVII в. человеку казалось, что с природой можно делать все возможное и желаемое, причем безответственно и безнаказанно. Тогда все было просто и понятно, а покорение окружающего мира представлялось безусловным прогрессом. Спустя три столетия мы осознали результаты научно–технической, «покорительной», производственной деятельности и ужаснулись увиденному, поскольку сегодня отчетливо видно, что и природа и человечество поставлены на грань уничтожения и исчезновения. Однако на заре Нового времени ни о чем подобном даже мысли не возникало, а увеличение человеческой мощи казалось делом исключительно благим и необходимым.

Родоначальником новой философии оказался английский мыслитель Фрэнсис Бэкон, начинавший собственные рассуждения с критики предшествующей XVII веку философии, заявляя, что она мало продвинула людей по пути познания и слабо способствовала прогрессивному развитию. Вместо дерзновенного проникновения в тайны природы, старая философия занималась какими–то отвлеченными мудрствованиями и поэтому топталась, по большому счету, на одном и том же месте.

Прежде всего следует подвергнуть решительному пересмотру, если потребуется – и отрицанию всю предыдущую философскую традицию, после чего – построить принципиально новую философию, отвечающую требованиям эпохи. Главный недостаток древнего философствования, по мнению Бэкона, заключался в несовершенстве метода, который и надлежало реформировать в первую очередь. Метод – это вообще способ выполнения чего–либо, основной прием реализации определенных задач. Следовательно, философский метод — способ мышления или познания, путь, которым мы продвигаемся в постижении окружающего. Методом старой философии являлась дедукция (от лат. deductio – выведение) – такой способ рассуждения, при котором из общего правила делается вывод для частного или конкретного случая. Любое дедуктивное умозаключение со времен Аристотеля называется силлогизмом. Приведем пример:

Все люди смертны.

Сократ – человек.

Сократ смертен.

В данном умозаключении (силлогизме) из общего правила («Все люди смертны») делается вывод для частного случая («Сократ смертен»). Следовательно, рассуждение в данном случае идет от общего к частному, от большего к меньшему, знание сужается, и поэтому дедуктивные выводы всегда достоверны (то есть обязательны, точны, безусловны). За что тогда критиковать дедукцию?

Во–первых, говорит Бэкон, в основе любого дедуктивного умозаключения обязательно лежит какое–либо общее положение («Все люди смертны», «Все небесные тела движутся», «Все металлы плавятся» и т. п.). Но всякое общее утверждение всегда недостоверно и принимается нами на веру. Откуда мы, например, знаем, что все металлы плавятся? Можно расплавить, скажем, железо и быть уверенными в том, что оно плавится. Но справедливо ли сказать подобное об остальных металлах, не проводя эксперимента с каждым? А вдруг не все металлы плавятся? Тогда наше обобщение будет ложным, а если оно лежит в основе дедукции, то и дедуктивный вывод окажется также ложным. Итак, первый недостаток силлогизма – непроверяемость его общих положений, из которых и делается заключение.

Во–вторых, дедукция – всегда сужающееся знание, движение внутрь, а не вовне. Но наша задача – открывать новые вещи и неизвестные пока истины, значит, рассуждение обязательно должно идти вширь, охватывая доселе неведомое, знание должно расширяться, и поэтому дедуктивный метод в данном случае совершенно неприемлем. Старая философия, говорит Бэкон, потому и не продвинулась существенно в деле познания, что пользовалась дедукцией, рассуждая от большего к меньшему, а не наоборот.

Новая философия и наука, по мнению английского философа, должна принять на вооружение иной метод, который называется индукцией (от лат. inductio – наведение). Приведем пример индуктивного умозаключения:

Железо при нагревании расширяется.

Медь при нагревании расширяется.

Ртуть при нагревании расширяется.

Железо, медь, ртуть – металлы.

Все металлы при нагревании расширяются.

Следовательно, в данном случае из нескольких частных случаев делается одно общее правило, рассуждение идет от меньшего (всего три металла) к большему (все металлы), знание расширяется: мы рассмотрели только часть предметов из некоторой группы, но вывод сделали обо всей группе, и поэтому он только вероятен. Конечно, это недостаток индукции. Но главное состоит в том, что она представляет расширяющееся знание, ведет от известного к неизвестному, от частного к общему и, поэтому, способна открывать новые вещи и истины. Чтобы индуктивные выводы оказались более точными, необходимо выработать правила или требования, соблюдение которых сделает индукцию намного совершеннее.

Важное достоинство данного метода заключается также в том, что в его основе всегда лежат не общие, а частные положения («Железо плавится», «Юпитер движется», «Метан взрывоопасен», «У березы есть корни» и т. п.), которые мы всегда можем проверить экспериментальным путем и потому – не сомневаться в них, в то время как общие положения дедукции всегда принимаются нами на веру, вследствие чего и являются сомнительными.

Индуктивный путь познания представляет, таким образом, постепенное наращивание или обогащение нашего знания, собирание информации об окружающем мире по частям, по крупицам, которое происходит только в процессе каждодневной жизни. Знание накапливается только в результате жизненного опыта, постоянной практики: если мы не контактировали бы с миром, представления о нем в нашем сознании непременно бы отсутствовали, поскольку оно изначально (то есть при рождении человека) совершенно пустое – младенец не знает ровным счетом ничего. Но по мере взросления он видит, слышит и осязает все, что его окружает, то есть постепенно приобретает некий жизненный опыт и, таким образом, его ум наполняется образами внешнего мира, представлениями о нем, мыслями, обогащается рождающимся знанием. Поэтому вне опыта, без него или независимо от него невозможно приобрести определенную информацию, что–то узнать.

Опыт по–гречески – «эмпирия», и индуктивный метод философского познания, предложенный Бэконом и опирающийся на опыт, получил название эмпиризма. Эмпирическое философствование – выведение знания из окружающего мира в процессе жизненного опыта и последовательное наполнение изначально пустого или чистого человеческого ума различными представлениями и информацией.

В данном случае источником познания является внешний мир, в сознании человека нет никаких «доопытных» знаний, следовательно, нет и никакой реальности вне и помимо чувственного мира, из которой можно было бы такие знания получить (вспомним, что в учении Платона человеческая душа до вселения в тело обитает в совершенном мире идей и все знает, поэтому задача познания заключается в том, чтобы проявить это высшее знание).

Эмпиризм, следовательно, неизбежно тяготеет к материализму. Продолжили воззрения Фрэнсиса Бэкона английские философы Томас Гоббс и Джон Локк. Гоббс выступил в духе последовательного материализма, утверждая, что не существует Бога и бессмертной человеческой души, а существует только чувственный мир, состоящий из множества физических тел. Познание происходит в результате их воздействия на наши органы чувств, в результате чего в уме и возникают различные идеи.

Локк также говорил о том, что все знания выводятся из окружающего мира посредством чувственных восприятий. Он назвал первоначальное состояние человеческого сознания «чистой доской» («tabula rasa»), на которой в процессе жизненного опыта появляется различная информация. Поэтому все, что присутствует в нашем уме, поступило туда по каналам органов чувств из внешнего мира и никакой автономностью (т.е. независимостью от окружающей действительности) не отличается. Данное утверждение он выразил в следующем изречении, ставшем впоследствии классической формулой эмпиризма: «Нет ничего в разуме, чего раньше не было бы в чувствах».

Материализм просматривается и в социальных воззрениях Гоббса и Локка, оказавшиеся революцией во взглядах на происхождение общества и государства. В Средние века данные постулаты объяснялись теологически: Бог предписал людям жить общественной жизнью, даровал им законы и государственную власть. Английские мыслители выдвинули натуралистическое (от лат. natura – природа) представление, то есть попытались объяснить общество и государство естественными причинами. Их учение получило название «теории общественного договора», по которой когда–то давно люди жили в естественном состоянии, то есть – в природном или в животном.

Разумеется, что в подобном случае каждый заботился только о собственном существовании, подчиняясь инстинкту самосохранения, и мог делать по отношению к ближнему все, что заблагорассудится. В этом состоянии «человек был человеку волк» («homo homini lupus est») и шла «война всех против всех» («bellum omnium contra omnes»). Чтобы не истребить друг друга окончательно, люди договорились упорядочить и нормализовать жизнь, создать законы – такие правила, которые должен был бы соблюдать каждый, сформировать общество и государство, контролировавшие выполнение законов и гарантировавшие бы порядок. Подчиняясь данным законам, обществу и государству, человек терял часть прежней природной свободы, зато обретал защиту и безопасность от посягательств окружающих его. Таким образом, люди перешли из естественного состояния в гражданское. «Теория общественного договора» внесла существенный вклад в идейную секуляризацию: социальная мысль освобождалась от теологических представлений.

В эмпиризме Бэкона, Гоббса и Локка отчетливо просматриваются основные черты философии Нового времени: антропоцентризм, секулярность, гносеологический оптимизм. Данные характеристики применимы и к другим философским направлениям данной эпохи. Однако, общность целей и задач, провозглашаемых в различных учениях, отнюдь не означает одинаковости подходов к их решению. В новой философии был выработан и совершенно иной, противоположный бэконовскому, метод познания окружающего мира и усовершенствования человеческой природы.

Родоначальником новой философии считается французский философ Рене Декарт, который, как и Фрэнсис Бэкон, основной задачей философии считал увеличение человеческого могущества путем познания окружающего мира и господства над природой. Подобно Бэкону, Декарт полагал необходимым пересмотреть прежнюю философию и построить принципиально иную. Однако главное расхождение его воззрений с учением английского философа заключалось в совершенно другом понимании основного метода философского мышления.

Для создания новой системы взглядов, утверждал Декарт, следует усомниться во всем предыдущем знании, выработанным человечеством. Более того, требуется подвергнуть сомнению и наличное существование окружающего: вдруг внешний мир – только иллюзия, а в действительности он не существует. Можно сомневаться даже в собственном существовании: нет никакой гарантии, что я действительно существую, не исключено, что жизнь моя – фантом и мне только кажется, что я есть.

Возможно ли что–нибудь устойчивое в этом тотальном сомнении — то, в чем никак нельзя сомневаться? Оказывается, возможно. Это факт нашего сомнения: когда мы во всем абсолютно сомневаемся, в этом случае, не можем сомневаться в собственном сомнении. Но если мы сомневаемся, значит, мы мыслим, ибо сомнение – это акт мышления. А может ли мыслить то, что не существует? Не может. Следовательно, если я мыслю, то существую. Это знаменитое положение Декарта (cogito, ergo sum) является ключевым моментом его философии. Причем данный тезис не следует понимать в том смысле, что наше мышление порождает наше существование. Речь идет только о том, что факт собственного мышления для нас более несомненен и достоверен, чем факт собственного существования. Мы скорее знаем о том, что мыслим, а не о том, что существуем.

Да и о своем существовании мы знаем только благодаря тому, что у нас есть мышление. Кошка, например, тоже существует, но знает ли она об этом? Скорее всего, нет. Человек – единственное существо в мире, которое благодаря наличию разума может сказать себе: «Я есть». Животные, не обладающие мышлением, знают ли о жизни и о смерти, понимают ли, что существуют? Таким образом, мышление – реальность более ощутимая и безусловная, чем любая другая и является первичной. Для нас реально и действительно существует только то, что мы знаем, о чем имеем понятие или представление, то, что мыслим. Если даже что–то и существует само по себе, но мы не знаем о его наличии, тогда нам совершенно неважно, что оно есть – ведь для нас его вовсе нет.

Например, если мы знаем о существовании в океане некого острова, то его наличие не вызывает сомнений – он действительно есть. Но если он, допустим, существует, а мы не знаем об этом, но, напротив, думаем, что его нет, тогда существует ли он для нас? Конечно, нет. И точно так же, как из факта мышления мы заключаем о собственном существовании, можно из наших представлений и понятий о вещах, из мыслей о предметах делать выводы о существовании вещей и предметов. То есть из мышления выводится не только наше существование, но и наличие внешнего мира. Подобным образом Декарт доказывает существование Бога (вспомним онтологический аргумент): если мы мыслим его, следовательно, он есть.

Итак, мышление – первая, несомненная и достоверная реальность, с которой мы имеем дело. Оно автономно, самодостаточно и потому имеет собственную жизнь. Может ли оно тогда быть ничем или являться пустым? Не может. Оно наполнено врожденными идеями, то есть знанием, которое изначально (с самого момента рождения) присутствует в нашем уме и не зависит, следовательно, ни от внешнего мира, ни от жизненного опыта. Вспомним, что первым в истории философии определенно говорил о врожденном знании Платон. Теория Декарта отчасти похожа на платоновское учение, но в последнем изначальные представления в человеческом уме обусловлены высшим, но забытым знанием идеальной души, которая до рождения тела пребывала в совершенном мире истинного Бытия.

Врожденные идеи в системе Декарта – основная характеристика нашего мышления. Откуда они в нем? Оттуда же, откуда во внешнем мире камни, реки, леса и звезды. Врожденные идеи являются неотъемлемыми сущностями сознания, его необходимыми атрибутами. Из них и следует вывести все возможное знание об окружающем мире. Таким образом, информацию не следует собирать по крупицам в процессе жизненной практики, требуется только раскрыть, проявить или реализовать уже имеющиеся у нас «доопытные» представления. Они являются теми общими положениями, из которых возможно делать выводы для каждого конкретного случая. Поэтому неудивительно, что основным методом познания по Декарту должна быть дедукция, когда (как мы уже знаем) из неких широких утверждений делаются различные частные выводы. В основе подобной дедукции и должны лежать врожденные идеи, и они не могут быть ложными – поскольку являются сущностью нашего мышления, несомненность и достоверность которого для нас очевидна.

Важно только правильно употребить дедуктивный метод, уметь добыть из изначального знания все возможные и разнообразные конкретные положения, максимально раскрыть или развернуть его. Таким образом, по мнению Декарта верный путь познания заключается в том, чтобы вывести истины не из внешнего мира, а из мышления, и поэтому его философский метод получил название рационализма (от лат. ratio – ум, рассудок) и явился противоположностью бэконовскому эмпиризму.

Рационалистическую линию Декарта продолжил немецкий философ Готфриц Лейбниц, также утверждавший наличие в человеческом сознании врожденных идей. Они содержатся в нем, говорил он отнюдь не в готовом и воспринимаемом виде, но представляют только набросок, эскиз будущего знания, подобно тому, как в глыбе мрамора просматриваются очертания будущей скульптуры, намеченные резцом ваятеля. Задача познания заключается в том, чтобы этот едва уловимый контур превратить в завершенную систему знаний, полностью обнаружить скрытое во врожденных идеях содержание. Лейбниц хитро перефразировал известное положение Локка о зависимости сознания от чувственных восприятий, и получилась классическая формула рационализма: «Нет ничего в разуме, чего раньше не было бы в чувствах, — говорит Лейбниц, точно повторяя локковское утверждение, и добавляет, — кроме самого разума». Следовательно, в данном случае речь идет о независимости мышления от чувственного опыта. Наше сознание автономно и живет собственной жизнью, в нем изначально содержится в неявной форме все то, что нам предстоит узнать. Поэтому приобрести знание возможно вне всякого непосредственного контакта с окружающим миром, без экспериментирования, помимо жизненной практики и независимо от опыта. Можно открыть неведомые глубины Бытия и постичь тайны сущего, не выходя из собственного кабинета – одним лишь всепроникающим актом умозрения, то есть мышлением, духом охватить Вселенную и исчерпать тысячи истин, потому что так или иначе они уже представлены в нашем уме. Не следует индуктивно собирать знание по частям, надо дедуктивно вывести его из безграничных и врожденных способностей нашего сознания. В поэме «Фауст» бакалавр запальчиво произносит такие слова:

« Все опыт, опыт! Опыт – это вздор.

Значенья духа опыт не покроет.

Все, что узнать успели до сих пор,

Искать не стоило и знать не стоит.»

Речь идет о том, что эмпирические знания фрагментарны, разрознены и неглубоки в сравнении с истинами, которые могут быть добыты умозрительным путем.

Рационализм, в отличие от эмпиризма, более тяготеет к философскому идеализму, потому что предполагает наличие некой духовной, нематериальной реальности, существующей вполне независимо от чувственного, физического мира. Учения Бэкона и Декарта были первыми философскими системами Нового времени, сходными в трактовке целей духовной деятельности человека, по различающимися взглядами на основной метод познания или путь реализации намеченных задач.

Чем–то средним между воззрениями эмпиризма и рационализма, но в то же время оригинальными и вполне самостоятельными в философии Нового времени оказались учения английских мыслителей Джорджа Беркли и Дэвида Юма. Один из основных философских вопросов – о соотношении объективного и субъективного, мира и человека – решается у них достаточно самобытно. Если Бэкон выводил человеческое сознание из внешнего мира, а Декарт, наоборот, из мышления – окружающую действительность (а вернее – знания о ней), Беркли и Юм, жестко разграничили области объективного (внешнего, физического) и субъективного (внутреннего, духовного) и фактически сняли вопрос об их соотношении и взаимодействии.

Мы уже неоднократно говорили о том, что наши представления о существовании окружающего мира присутствуют в сознании благодаря тому, что мы видим, слышим, осязаем, обоняем и т. д. Если у человека с рождения не работал бы ни один орган чувств, его сознание было бы абсолютно пустым или темным, в нем не могло бы возникнуть ни одного образа.

Чувства – это каналы, по которым к нам поступает информация о наличии вовне некой реальности. Но где гарантия того, что они совершенно точно воспроизводят действительность и предоставляют нам достоверное знание о ней? А если чувства искажают окружающий мир, обманывают нас, и в результате мы видим не совсем то или совсем не то, что существует на самом деле. Вспомним, что еще греческий софист Протагор говорил, что человек – это мера всех вещей, то есть утверждал о «несуществовании» общезначимого и для всех одинакового: как кому кажется, то для каждого и есть истина. Другими словами – мы не знаем, каков мир сам по себе, но знаем то, как каждый из нас его воспринимает или видит, не ведая объективной картины вещей, каждый имеет свое собственное представление о реальности.

Последний и самый известный греческий скептик Секст Эмпирик уделил данной проблеме также немало внимания. У всех живых существ, говорил он, по–разному устроены органы чувств, поэтому неудивительно, что картина мира у каждого существа собственная, и значительно отличается от восприятия других. Например, представим, что перед нами – комнатное растение. Наблюдая данный предмет, мы скажем, какой он величины и формы, каков его цвет и запах, гладкие или жесткие у него листья, сухой он или влажный и т. п. Таким образом, в нашем сознании сложилось определенное представление о нем. Теперь вообразим, что по данному растению ползает, скажем, муравей и тоже воспринимает его собственными органами чувств, которые у него устроены совершенно иначе, нежели наши. Будет ли его впечатление о данном предмете подобно нашему? Скорее всего, оно будет совершенно другим.

Следовательно, известно, какую картину действительности рисуют каждому живому существу его органы чувств, но мы ничего не можем сказать о том, каков мир на самом деле. Но если даже, продолжает Секст Эмпирик, не сравнивать восприятия человека и всех других живых существ, а остановиться на чувственном опыте только людей, и в этом случае нам не откроется объективная картина вещей. Ведь органы чувств у всех устроены неодинаково: один лучше видит, другой – слышит, третий – обоняет, следовательно, и картина мира у каждого из нас будет отличаться от впечатлений любого другого.

Например, человек, лишенный зрения и слуха, будет считать, что нет вообще ничего видимого и слышимого, нет цветов и звуков, а существует только осязаемое, обоняемое и вкусовое. А насколько отличается мир, видимый человеком со стопроцентным зрением от восприятия близорукого: стоит последнему надеть очки, как все вокруг него преображается и становится совершенно иным. Следовательно, мы можем сказать, какой нам кажется действительность в зависимости от наших чувственных данных, но ничего не знаем о том, какова она сама по себе.

Наконец, греческий скептик предлагает нам следующий замечательный пример. Представим себе, что перед нами – яблоко. Оно желтое (зрительное впечатление), гладкое (для осязания), благоуханное (восприятие обоняния), сладкое (на вкус) и хрустящее (для слуха). У нас пять органов чувств (так мы устроены) и поэтому нам кажется, что у наблюдаемого предмета пять вышеперечисленных качеств. Но если бы у яблока было не пять качеств, а, скажем, десять, тогда сколько бы качеств мы воспринимали? Все равно пять, потому что у нас нет тех органов чувств, которыми мы могли бы воспринять оставшиеся качества. А если бы у яблока было только одно качество, сколько мы в данном случае воспринимали бы качеств? Все равно пять, потому что каждый орган чувств это одно качество преподносил бы нам по–своему. И даже если бы у яблока вообще отсутствовали все качества, мы воспринимали бы их ровно пять, поскольку каждый действующий орган чувств рисовал бы нам некую определенную реальность.

Следовательно, мы не в состоянии сказать, каков предмет на самом деле и что собой представляет, но можем знать только, каким он нам кажется в зависимости от устройства наших чувств. Мы видим мир не таким, какой он сам по себе, но всегда – только таким, каким должны и единственно можем его увидеть в силу своей чувственной организации. Философская традиция, начинающаяся с Протагора и проходящая через учение греческих скептиков, называется субъективизмом [объективная реальность недоступна, но вполне известно, какой она представляется (кажется) познающему человеку – субъекту].

Беркли и Юм оказались последователями и продолжателями в новой философии данного направления и говорили, что когда мы воспринимаем какой–либо предмет, в любом случае имеем его зрительный образ, слуховой, осязательный и т. д. Мы узнаем о наличии предмета через наши ощущения или чувства. Поэтому правильнее говорить, что перед нами – не предмет, а сумма наших ощущений или чувственных его восприятий. Поскольку вне и помимо чувств мы не могли бы вообще ничего воспринимать. Мы имеем дело не с действительностью, а с нашими ощущениями данной действительности, которые для нас и являются настоящей, безусловной и первичной реальностью, то есть самой действительностью. Что стоит за ними, неизвестно. Какой реальный мир за ними скрывается, мы никогда не узнаем, потому что не в состоянии вышагнуть из наших ощущений, воспринять существующее без них и помимо них.

В том, что они не представляют нам истинной картины вещей, сильно искажают действительность, обманывают нас, мы вполне убедились. То, что мы ощущаем и то, что есть на самом деле – далеко не одно и то же, но нам доступно только ощущаемое. Поэтому вполне можно утверждать, что действительность – совокупность наших ощущений. Предметом философии, следовательно, должен быть поток впечатлений, сумма восприятий, чувственный опыт, а вопрос о том, каков подлинный мир, совершенно бессмыслен, так как мы абсолютно отрезаны от него собственной субъективной реальностью (суммой ощущений). Более того, не имеет смысла даже вопрос о существовании объективного мира: не все ли нам равно, что стоит за нашими впечатлениями и стоит ли вообще что–либо, если единственно возможная для нас действительность – мир собственных чувств и ощущений.

Ничего говорить о настоящей реальности мы не можем, и познать ее — не в состоянии. Нам всегда будут неведомы причины происходящего, связи предметов и событий и взаимодействия вещей. Мы можем не объяснить совершающееся, а всего лишь описать свой чувственный опыт, наш ум бессилен открыть невидимые механизмы сущего, но способен только констатировать кажущееся. Поэтому знать ничего, по большому счету, невозможно.

Однако мы наблюдаем вокруг себя некую последовательность вещей и стабильность происходящих событий (день сменяется ночью, а зима – летом, булыжник непременно тонет в воде, газ горит и взрывается, любой живой организм нуждается во влаге, планеты движутся вокруг Солнца, а человеческий глаз воспринимает только освещенные предметы и т. д. и т. п.), в силу чего непроизвольно ожидаем, что в будущем они будут происходить как в прошлом, что сегодня все совершится так, как было вчера. Мы фактически бессознательно надеемся на то, что завтра Солнце взойдет на Востоке и будет новый день, что благодатная весенняя почва примет брошенные в нее семена и на исходе лета даст нам свои плоды, что у разожженного костра будет тепло, и что вступивший в стадию ранней юности человек станет искать любви…

Из нашего непроизвольного ожидания вырастает привычка к устойчивому порядку вещей, из привычки — рождается вера в этот порядок. В данном случае понятие «вера» трактуется предельно широко: речь идет не о веровании в потусторонние, сверхъестественные, высшие силы, но о вере во все происходящее вокруг нас. Поскольку мы ничего не можем знать о мире, нам ничего не остается, как верить в него. Мы верим, что весной должны разлиться реки, что всякий родившийся человек растет и взрослеет, что за год Земля непременно обернется один раз вокруг Солнца, и что на ясном ночном небосводе обязательно будут видны мириады далеких звезд. Данная всеохватывающая вера и есть главная характеристика нашего существования. Дэвид Юм назвал ее «естественной религией», то есть – верой в существующее, в наличное и повседневно нас окружающее Бытие. В состоянии данной веры мы и живем на земле, некоторые, правда, говорят о том, что могут что–то достоверно знать и пытаются постичь некие истины сущего, однако, все их усилия совершенно напрасны.

Философия совсем и не должна открывать причины происходящего и проникать в его глубины и тайны, так как она все равно не сможет этого сделать. Ее задача гораздо скромнее: она должна быть практическим руководством в повседневной жизни, помогать человеку ориентироваться в окружающем мире, облегчать его реальное существование. Если философия спустится с небес и займется земными делами, она принесет немало ощутимой пользы, наполнится конкретным смыслом и вполне оправдает свое наличие в качестве вида духовной деятельности. Подобное воззрение получило название утилитаризма (от лат. utilitas – польза) или прагматизма (от греч. прагма – дело, действие) и явилось теоретической основой более поздних философских учений, ставших достаточно популярными и получивших широкое распространение в нынешнем столетии.

XVIII век вошел в историю под названием «века Просвещения» и в философском смысле завершил формирование идей, появившихся в эпоху Возрождения и развивавшихся далее в XVII веке. Просвещение являлось общеевропейским явлением, но большее распространение получило во Франции. Знаменитыми французскими просветителями были Вольтер, Монтескье, Руссо, Кондильяк, Ламетри, Дидро, Гольбах и другие. Каждый из них написал немалое количество сочинений и изложил воззрения по различным философским вопросам. Не рассматривая взглядов каждого представителя французского Просвещения, выделим наиболее общие и существенные черты их идейного наследия.

Для всех просветителей характерной чертой являлась секулярность мышления, и каждый — так или иначе — выступил с критикой теистической христианской религии как мировоззрения. Большинство из них разделяли точку зрения деизма, в котором Богу отводится только роль первотолчка, исходной причины мироздания (он создал мир, но после этого его нигде, никак и никогда нет). Деизму понятие о Боге требуется только для объяснения происхождения мира и больше – ни для чего. Некоторые просветители разделяли атеистические воззрения. В любом случае, для всех философов Просвещения центральной реальностью и главным объектом изучения являлся физический мир или природа, которую, как они считали, можно понять и объяснить из нее, то есть найти естественные причины всего существующего и происходящего и не прибегать к понятиям о потустороннем, таинственном и неведомом.

Данная характерная черта их мировоззрения называется натурализмом (от лат. natura – природа). Самым совершенным существом природы является, по их мнению, человек. Эта особенность, как мы уже знаем, представляет антропоцентризм. Человек вполне способен постичь окружающий мир, думали просветители, и поставить его себе на службу. У познания нет границ и препон: тайны Вселенной должны открыться перед могуществом человеческого интеллекта.

Как видим, просветительская философия отличалась гносеологическим оптимизмом и рационализмом, ее представители безгранично верили в совершенство Разума, всесилие Науки и безусловность Прогресса. Последние три понятия и стоящие за ними реалии они почти обожествляли. Кроме того, просветители одной из основных задач считали повсеместное распространение и популяризацию главных идей новой философии, сформулированных еще в эпоху Возрождения, то есть в буквальном смысле слова, стремились к просвещению широких масс населения, в силу чего их культурная деятельность и вошла в историю под названием Просвещения.

Центральная мысль просветителей заключалась в следующем. Отчего люди живут плохо, спрашивали они. Почему в человеческой истории невозможно найти хотя бы десяток безусловно счастливых лет, когда все процветали, отсутствовала вражда, насилие и несправедливость? Все несчастия происходят оттого, утверждали они, что люди просто не знают, как жить хорошо и поэтому живут плохо. Следовательно, чтобы исправить общественную жизнь требуется только показать всем, как следует жить хорошо, просветить человеческое сознание, наполнить умы людей добрыми идеями, и реальная жизнь тогда также станет добродетельной, справедливой и счастливой. Измените сознание, говорили они, и вслед за этим изменится и реальность. Главная движущая сила прогресса и избавление от всех социальных бед усматривалось в просвещении, в силу чего данное понятие и приобрело значительный смысл, и заняло центральное место в духовной культуре XVIII века.

Идеи, распространенные в умах, полагали просветители, делают общественную жизнь счастливой или несчастной, двигают историю человечества. Несомненное достоинство этого воззрения заключалось в том, что оно противостояло древнему и средневековому взгляду на исторические процессы, который является теологическим или богословским: считалось, что главной, единственной и скрытой причиной всего происходящего в истории является воля Бога, его замыслы и планы, а все люди – от раба до императора – только орудия для их осуществления.

Теперь на место божественных замыслов ставилось человеческое разумение: исторические события совершаются в силу тех или иных идей, поэтому новое понимание истории получило название идеалистического (не путать с идеализмом философским, по которому весь физический, материальный, видимый мир есть проявление или воплощение некого духовного, идеального, невидимого начала). Отныне считалось, что историю творит не Бог, но сами люди, однако делают это исходя из собственного произвола, ориентируясь на собственные желания и мысли, совершают исторические события по собственному усмотрению, и поэтому последние есть результат их вполне сознательной и целенаправленной деятельности. Поскольку большим влиянием и властью пользуются монархи, полководцы, дипломаты и другие значительные люди, следовательно, именно их желания и планы больше всего влияют на ход общественной жизни, а история превращается в совокупность биографий выдающихся личностей.

Более того, при подобном понимании происходящих событий получается, что они, по большому счету, случайны: стоило бы не родиться тому или иному значительному историческому деятелю, и все могло произойти совершенно иначе; или если некая мысль когда–либо не посетила чей–то выдающийся ум, человечество ныне могло бы оказаться совсем не там, где находится. Историю делают великие по собственному произволу и на собственное усмотрение. Блестящую критику подобного понимания исторических процессов предоставил Л. Н. Толстой в эпилоге романа «Война и мир», где говорит о том, что в Новое время историки отказались от теологических объяснений, но предложили не менее наивные, и наверняка более смешные интерпретации: «… новая история не может отвечать таким образом [то есть теологически]. Наука не признает воззрения древних на непосредственное участие божества в делах человечества, и потому она должна дать другие ответы». Далее Толстой предлагает прекрасный памфлет на это новое (идеалистическое) понимание истории, показывая, как оно пытается объяснить события Великой Французской революции и последовавших за ней Наполеоновских войн.

«Новая история, отвечая на эти вопросы, говорит: вы хотите знать, что значит это движение, отчего оно произошло, и какая сила произвела эти события? Слушайте: «Людовик XIV был очень гордый и самонадеянный человек; у него были такие–то любовницы и такие–то министры, и он дурно управлял Францией. Наследники Людовика тоже были слабые люди и тоже дурно управляли Францией. И у них были такие–то любимцы и такие–то любовницы. Притом некоторые люди писали в это время книжки. В конце 18–го столетия в Париже собралось десятка два людей, которые стали говорить о том, что все люди равны и свободны. От этого во всей Франции люди стали резать и топить друг друга. Люди эти убили короля и еще многих. В это же время во Франции был гениальный человек – Наполеон. Он везде всех побеждал, то есть убивал много людей, потому что он был очень гениален. И он поехал убивать для чего–то африканцев, и так хорошо их убивал и был такой хитрый и умный, что, приехав во Францию, велел всем себе повиноваться. И все повиновались ему. Сделавшись императором, он опять пошел убивать народ в Италии, Австрии и Пруссии. И там много убил. В России же был император Александр, который решился восстановить порядок в Европе и потому воевал с Наполеоном. Но в 7–м году он вдруг подружился с ним, а в 11–м опять поссорился, и опять они стали убивать много народа. И Наполеон привел шестьсот тысяч человек в Россию и завоевал Москву; а потом он вдруг убежал из Москвы, и тогда император Александр, с помощью советов Штейна и других, соединил Европу для ополчения против нарушителя ее спокойствия. Все союзники Наполеона сделались вдруг его врагами; и это ополчение пошло против собравшего новые силы Наполеона. Союзники победили Наполеона, вступили в Париж, заставили Наполеона отречься от престола и сослали его на остров Эльбу, не лишая его сана императора и оказывая ему всякое уважение, несмотря на то, что пять лет тому назад и год после этого все его считали разбойником вне закона. А царствовать стал Людовик XVIII, над которым до тех пор и французы и союзники только смеялись. Наполеон же, проливая слезы перед старой гвардией, отрекся от престола и поехал в изгнание. Потом искусные государственные люди и дипломаты (в особенности Талейран, успевший сесть прежде другого на известное кресло и тем увеличивший границы Франции) разговаривали в Вене и этим разговором делали народы счастливыми или несчастливыми. Вдруг дипломаты и монархи чуть было не поссорились; они уже готовы были опять велеть своим войскам убивать друг друга; но в это время Наполеон с батальоном приехал во Францию, и французы, ненавидевшие его, тотчас же все ему покорились. Но союзные монархи за это рассердились и пошли опять воевать с французами. И гениального Наполеона победили и повезли на остров Елены, вдруг признав его разбойником. И там изгнанник, разлученный с милыми сердцу и с любимой им Францией, умирал на скале медленной смертью и передал свои великие деяния потомству. А в Европе произошла реакция, и все государи стали опять обижать свои народы».

Эти остроумные строки русского писателя и по сей день звучат достаточно актуально, потому что такого рода объяснения исторических событий встречаются и теперь весьма часто и мы, во многом непроизвольно, склонны, пожалуй, преувеличивать роль личности в истории. По крайней мере, вполне очевидно, что суждения типа «Наполеон завоевал Европу», «Гитлер развязал войну», «Ленин устроил революцию», «Горбачев затеял перестройку» и многие другие им подобные являются очень далекими от истинного положения дел минувших и нынешних.

Во второй половине XVIII – первой половине XIX веков в Германии жило в разное время несколько выдающихся мыслителей, создавших грандиозные философские учения. Их интеллектуальная деятельность вошла в историю под названием немецкой классической философии. Ее родоначальником являлся Иммануил Кант.

Исходным пунктом его воззрений является утверждение о том, что прежде чем познавать мир, надо выяснить — можем ли мы его в принципе познать. Если да, то насколько. Необходимо установить возможности нашего познания, его границы. Главное познавательное орудие – это разум, следовательно, прежде всего необходимо выяснить способности и возможности нашего разума. Всестороннее исследование их Кант назвал его критикой, а философия, по его мнению, должна быть не постижением внешнего мира, а критикой разума, то есть изучением его устройства, специфики и законов. Немецкий философ говорил, что к такому выводу его подтолкнуло учение Дэвида Юма, который «разбудил его от догматического сна».

Вспомним утверждение последнего о том, что мир неизбежно скрыт от нас и поэтому знание возможно не о нем, а о собственных состояниях (ощущениях, чувствах, мыслях и т. п.) или что предметом философии может быть вполне доступная нам субъективная (внутренняя, психическая, духовная) реальность, но ни в коем случае – не объективная (внешняя). Таким образом полагал и Кант: откуда нам знать каков мир, если мы имеем дело не с ним, а с его отражением в нашем сознании, в силу чего последнее может и должно быть главным объектом философского внимания.

То, что существует само по себе, он назвал ноуменом или «вещью в себе», которая непознаваема, то же, что видим мы, то, как реально существующее представляется нам, он обозначил феноменом или «вещью для нас». Главный вопрос заключается в том, насколько соответствует первое второму, или в какой мере феномены могут предоставить нам информацию о ноуменах. Вслед за Юмом Кант утверждал: данные две области жестко разграничены, видимое нами – совсем не то самое, что действительно есть. В нашем уме содержатся некие врожденные или априорные (доопытные) формы сознания, под которые мы как бы подгоняем окружающий мир, втискиваем его в них и он существует в нашем представлении совсем не в том виде, каков он на самом деле, а в том, каким он только и может быть в данных априорных формах. Вспомним учение Секста Эмпирика: каждое живое существо устроено неким определенным образом и поэтому оно воспринимает действительность не такой, какая она сама по себе, но всегда видит только то, что может и должно увидеть в силу данного собственного устройства.

У человека, говорит Кант, тоже по особенному устроены органы чувств и разум, и мы воспринимаем окружающий мир именно таким, каким он должен быть по нашим представлениям, то есть не сознание сообразуется с реальными вещами, познавая их, а наоборот, вещи – с формами сознания. Другими словами, мы наделяем мир изначальными, врожденными, доопытными знаниями и постигаем в действительности то, что сами в нее вкладываем. Например, мы считаем, что реально существует время. Но давайте вдумаемся в это понятие – оно существует только в человеческом уме, являясь специфическим термином, которого нет ни у какого другого живого существа. А если бы не было на земле человека, кто тогда говорил бы о времени, поскольку в данном случае данного понятия нигде, никак и никогда не могло быть. Что же тогда такое «время»: реальность или же – наша выдумка, которой мы пытаемся наделить реальность?

Подобное можно сказать и обо всем остальном. Мысленно проведем такую процедуру – устраним человека из мира, представим себе реальность без него. Чем тогда будет мир? Неужели таким же, как и сейчас? Но кто тогда назовет один предмет – деревом, другой – животным, а третий – рекой, кто тогда скажет, что гора выше, чем растение, что весенняя листва зеленая, что птицы летают и т. п.? Нет существа, которое могло бы произнести все эти понятия и увидеть действительность через их призму. Мы просто слишком привыкли к своему представлению о мире, что считаем его миром, наше субъективное восприятие реальности настолько прочно к ней приклеилось, что мы уже давно не замечаем, что реальность совсем не такова, какой мы ее мним.

Вспомним всем хорошо знакомую с детства операцию: какое–либо простое слово (например, «кастрюля») надо повторить 30–50 раз, при этом постоянно вдумываясь в его значение. Через несколько десятков повторений данное слово потеряет для нас смысл, превратится в абсурдный набор звуков, и мы с удивлением спросим себя, почему данная вещь называется именно таким «странным» термином, а не другим. Мы привыкли к тому, что один предмет называется «кошкой», другой – «планетой», а третий – «цветком» и совершенно не задумываемся о связи названия с самим предметом, никогда не спрашиваем себя, почему дерево – это «дерево». Точно так же мы не задумываемся о связи наших представлений о мире с миром (хотя в действительности связь отсутствует) и не спрашиваем себя, такая ли в реальности действительность, какой мы ее видим (нисколько не подозревая, что она совершенно иная).

Но если нам ничего неизвестно о мире, как в нем ориентироваться и жить. Здесь Кант, подобно Юму, говорит, что нет ничего страшного в нашем незнании о реальности, в теоретическом неведении, достаточно того, что практически мы вполне можем жить в непонятном мире и достаточно неплохо в нем ориентируемся. Надо только выяснить, существует ли (или может ли существовать) что–либо общее и безусловное для всех людей, некое представление или убеждение, или знание, в котором бы никто вообще не мог сомневаться.

Подобным принципом является врожденная идея добра, которая неизменно представлена в сознании любого нормального (не больного психически) человека. Каждый из нас прекрасно знает, что хорошо, что плохо, что делать можно и чего нельзя, и считает добро, как и зло, чем–то реально существующим, а не просто человеческой выдумкой.

Предположим, что вам предложили убить человека, гарантировав отсутствие всякого юридического наказания, и привели убедительные аргументы в пользу того, что добро и зло – это вздор и всего лишь вымысел ума, что в действительности их нет, и поэтому каждый способен делать абсолютно все. Вам доказали, что убить можно, станете ли вы убивать? Конечно, нет. Но почему? Потому что, что–то вас удерживает от этого, вы, несмотря ни на какие аргументы, видите, что этого делать нельзя, что это зло и преступление. Вам не требуется никаких доказательств, так как вы это точно знаете, точнее – не знаете, а верите в это полностью и безусловно. Подобная вера и является врожденной идеей добра, которая прочно встроена в наше сознание, является его неотъемлемой частью и удерживает нас от непозволительных поступков. Если мы искренне считали добро произвольной выдумкой, то творили бы все подряд.

Следовательно, мы однозначно верим в то, что добро существует самостоятельно, в качестве некой реальности. Откуда в нашем уме данная идея? Оттуда же, откуда Солнце в небе, сердце в груди, крылья у птицы. Что следует из нее? Ведь если добро, как мы полагаем, существует на самом деле, значит должен существовать определенный вечный его источник или некий незыблемый гарант, которым может быть только Бог. Другими словами, если мы неизбежно верим в наличие добра в действительности, вследствие этого мы также обязательно верим в Бога, как в непременную причину добра.

Подобное рассуждение является знаменитым кантовским доказательством существования Бога, который чаще всего называют нравственным аргументом. Он будет четвертым по счету после трех, рассмотренных нами в главе о средневековой философии. Кант говорит, что ни доказать, ни опровергнуть неким логическим путем существование Бога невозможно. Поэтому его мысль только условно можно назвать аргументом, ведь в ней Бог выводится из нравственности. Захочется ли нам, спрашивает немецкий философ, жить в мире, устроенным по законам зла, где торжествуют злодеи и страдают невинные, где процветает только ложь и подлость, насилие и жестокость, где преступление почитается добродетелью и возможна одна несправедливость, где творятся самые жуткие и немыслимые вещи? Конечно, не захочется.

Мы непроизвольно считаем, что мир, в котором мы живем не таков, что в нем есть и правда, и справедливость, и добро, и порядок. И поскольку мы так твердо убеждены в этом, обязательно должны признать существование Бога как гарантии действительности и незыблемости вышеперечисленного. Подобное предположение абсолютно необходимо, так как без него наше существование совершенно немыслимо. Таким образом, если бы Бога и не было, мы все равно не могли бы в него не верить, следовательно, его следовало бы создать или – если Бога и нет, то он все равно есть. Подобным образом — хотя и парадоксально — но в то же время вполне убедительно звучит кантовский аргумент. Идея добра, неизбежная для нашего сознания, может и должна стать всеобщим принципом взаимоотношений между людьми. Насколько улучшится и станет более счастливой жизнь человеческая, если каждый будет соблюдать одно простое правило: поступать с другим так же, как хотел бы, чтобы поступали с тобой. Скольких бед и несчастий можно было бы избежать, если мы всегда руководствовались данным нравственным требованием, считая его безусловным, несомненным и обязательным. Кант неоднократно говорил, что две вещи всегда завораживали его – звездное небо над головой и моральный закон в душе.

Следующим представителем немецкой классической философии был Иоганн Фихте, в учении которого субъективизм, начинающийся с греческой софистики, проходящий через античный скептицизм и, далее, присутствующий в воззрениях Юма, отчасти и Канта, приходит к наивысшей точке развития. Основным пунктом в философии Фихте было утверждение, звучащее, на первый взгляд, довольно странно: «Весь мир – это Я». Данное положение, конечно, не стоит понимать буквально. Вспомним, что основной мыслью Юма являлся тезис: «Весь мир – совокупность моих ощущений», которое мы также интерпретировали не буквально, а в том смысле, что внешняя действительность дана нам через ощущения, а какая она в действительности — неизвестно.

Однако в философии присутствовало и такое редкое воззрение, по которому считается, что мир – это именно только мои ощущения, то есть никакой реальности нет, а существую только я, мной наблюдаемое вовне – мои чувства, иллюзии, вымыслы, подобные образам сновидения. Я есть, а мира — нет. Подобное утверждение называется солипсизмом (от лат. solus – единственный и ipse – я сам). Данное положение достаточно трудно обосновать и отстаивать, поскольку в пользу него аргументов фактически нет, против – огромное количество. Ни Беркли, ни Юм не разделяли позиции солипсизма. То же самое надо сказать и о Фихте: его удивительное утверждение совсем не является солипсическим. Каким образом его понимать?

Речь идет о том, что окружающий мир существует только через призму нашего восприятия. Откуда мы знаем, что он есть, почему так уверены в его существовании? Именно потому, что видим, слышим, осязаем и обоняем. Но мы способны к восприятию только благодаря тому, что существуем. Если бы нас не было, мы не могли бы получить ни одного впечатления об окружающем и совершенно не знали бы о его существовании. Значит, если я есть, и мир (для меня, разумеется) есть, но в случае, когда меня нет, тогда нет и мира (для меня).

Здесь могут возразить, что внешней реальности нет до нас никакого дела, если даже я не существую, мир, в любом случае, никуда не денется и прекрасно будет наличествовать самостоятельно. Конечно, да. Главное заключается в совершенно ином. Что мне до мира, если меня в нем нет? Может ли он быть мне интересен, что–то вообще для меня значить, захочу ли я нечто о нем узнать, если меня в нем нет? Не безразлично ли мне абсолютно все происходящее, если оно совершается без и помимо меня? Возможно ли говорить о существовании мира, в котором меня нет? Пусть он даже и существует, но если – без меня – я к нему совершенно равнодушен, не знаю и не хочу ничего знать о его наличии, и в этом именно (а не в буквальном) смысле такого окружающего мира нет.

Наоборот, когда я живу и вижу вокруг себя реальность, она действительно существует: как же мне усомниться в голубом небе и ярком Солнце, которое освещает все вокруг и греет меня, как не признать очевидным пение птиц и шум летнего леса, ласкающих мой слух, как не ощутить реальность окружающих меня людей. Но это все существует только потому, что я это воспринимаю. Нет меня – и нет ничего из вышеперечисленного. Именно мое существование наполняет все вокруг смыслом, реальность приобретает значение и чем–то становится только благодаря тому, что я в ней есть.

Субъективистская традиция в философии считает невозможным противопоставление объекта и субъекта. Трудно предположить, словно мир и я существуем самостоятельно, между нами – жесткая граница и отсутствие органической и неразрывной связи. Окружающий мир существует через мое восприятие, и если я наблюдаю определенный предмет, вижу не непосредственно данный предмет, но собственное представление о нем, которое есть частица меня. Или – моего «я», если я вступаю в некие отношения с людьми, вижу не столько их, как таковых, но – собственное восприятие их, собственное о них представление, также являющееся частицей моего «я» и подобным образом – со всем остальным. Следовательно, внешний мир существует как бы через меня, из–за меня, для меня и во мне, и поэтому «весь мир – есть Я».

Учения Юма, Канта и Фихте при всем их своеобразии, несмотря на существенные различия между ними, весьма сходны в утверждении о том, что объективная реальность возможна фактически только через субъективный мир и существует не самостоятельно, но – исключительно в масштабах последнего.

Наиболее выдающейся фигурой в немецкой классической философии являлся Георг Гегель, система которого по размаху и значительности в духовной жизни Нового времени может быть сравниваема с учением Платона, составившем целую эпоху в культуре античного мира. Кроме того, как и Платон, Гегель являлся представителем классического идеализма, по которому физический мир есть только проявление или инобытие духовной, незримой реальности.

Основной гегелевской мыслью является положение – «все действительное разумно, все разумное действительно», которое, на первый взгляд, кажется не совсем понятным. Вдумаемся в первую часть фразы: «все действительное разумно». Речь идет о том, что окружающий нас мир (действительность) устроен необыкновенно разумно. Мы наблюдаем порядок и гармонию во всем существующем. Вспомним телеологический аргумент, свидетельствующий как раз о целесообразности и безупречности мирового целого. Могла ли физическая природа, будучи неразумной (отсутствие духа есть свойство материи), так правильно и разумно устроиться самостоятельно? Если не могла (а это очевидно), совершенно необходимо предположить реальность некого разума, намного более совершенного, чем человеческий, который и привел материальное в состояние целесообразности и гармонии. Из того, что все действительное разумно, неизбежно следует наличие чего–то разумного, духовного, идеального, что существует не в качестве человеческого мышления, но самостоятельно, отдельно, и является некой невидимой нами реальностью. И поскольку это разумное представляет собой не выдумку, не фантазию, не продукт нашего ума, а нечто реально существующее, мы говорим, что оно действительно, что оно есть (об этом и идет речь во второй части гегелевского положения: «все разумное действительно»).

Следовательно, по мнению Гегеля, чувственный или физический мир создан какой–то духовной реальностью, точнее – является ее проявлением, воплощением, реализацией в иной, материальной форме. Данная мысль, несомненно, пантеистическая: то, что мы видим вокруг себя – это совсем не то, что существует в действительности, но – всего лишь по–иному явленная нам идеальная, невидимая, умопостигаемая действительность.

Что она представляет, чем является: душой мироздания (подобной Брахману в индийской философии), Абсолютным числом (как у Пифагора), безличным Единым (как у Ксенофана), Всеобщим законом (как гераклитовский Логос), миром идей (как у Платона), теистическим началом (как в Средние века), божественным максимумом Бытия (как у Николая Кузанского)? Гегель называет высшую духовную реальность Абсолютной Идеей или Мировым Разумом, а все существующее представляет как ее саморазвитие. Абсолютная Идея – безличное пантеистическое начало, в котором сконцентрировано все вообще, и поэтому оно является Бытием, пребывающем в различных формах или проходящим в саморазвитии три основных этапа.

Первый из них – существование Абсолютной Идеи в собственном лоне, когда она является самою собой, находится в исключительно идеальной сфере, в области чистого духа, совершенного мышления. Эта сфера называется у Гегеля Логикой и подобна миру платоновских идей – области высшей, запредельной и неощущаемой. Поэтому важно отметить, что Логика в учении немецкого философа – совсем не то же самое, что мы разумеем обычно в данном понятии: это ни в коем случае не наука, которую изучают в школе или институте, а идеальный, незримый и умопостигаемый мир, являющийся первичной и истинно сущей реальностью.

На втором этапе Абсолютная Идея покидает сферу Логики и переходит в иную форму, воплощаясь в физический или материальный мир, который, таким образом, является не самостоятельной действительностью, а инобытием Абсолютной Идеи. Природа – в чувственном или телесном виде существующий дух, или она есть, по словам Гегеля, «застывшая мысль» (под термином «мысль» здесь понимается, конечно, Абсолютная Идея). В этом пункте наиболее прослеживается гегелевский идеализм. Получается, что видимый нами мир – совсем не то, что есть на самом деле, он – проявление невидимой реальности, которую мы и должны усмотреть за всем физическим и чувственно воспринимаемым. Другими словами, нам только кажется, будто он существует самостоятельно, в действительности он – иллюзия или фантом, поскольку представляет в материальном виде воплотившееся идеальное Бытие.

Представьте, что перед вами – чистый лист бумаги. На нем ничего нет, но в вашем сознании существуют определенные образы или представления, которые вы можете с помощью карандашей и красок перенести на бумагу, то есть – изобразить в рисунке некий замысел. Теперь на этом листе каждый прекрасно видит, что именно было в вашем сознании, какие образы хотели вы передать через рисунок, который, следовательно, есть не что иное, как в другой форме представленные мысли и чувства, инобытие или проявление вашего духа.

Почему бы не предположить, что окружающая нас природа – воплощение какого–то разумного замысла, грандиозная материализовавшаяся композиция некой духовной реальности, в физических объектах выраженные понятия и мысли? В любом случае подобное понимание окружающего мира не исключено, но и нет никаких гарантий, что все обстоит действительно так. Основными разделами природы как инобытия Абсолютной Идеи являются, по Гегелю, механика (пространство, время, материя, движение, всемирное тяготение), физика (небесные тела, свет, теплота, химизм и т. п.), органика (геологические реалии, растительный и животный мир).

На третьем этапе саморазвития Абсолютная Идея переходит из области физического или природного в сферу опять идеальную или разумную, которая является человеческим сознанием. Теперь она существует в мышлении или — в человеческом духе. Формами ее Бытия на этом этапе являются субъективный дух (антропология, феноменология, психология), объективный дух (право, нравственность, государство) и абсолютный дух (искусство, религия, философия).

В гегелевском учении о трех стадиях саморазвития Абсолютной Идеи мы видим триаду. Существование ее в собственном лоне – пребывание (тезис), переход в форму чувственного мира, в предметы и вещи, является отпадением ее от самой себя (антитезис), ибо она материализуется, как бы изменяет собственной идеальной природе. Однако новое ее воплощение в различных видах человеческого сознания (синтез) представляет вновь обретенную ей духовность, следовательно – возвращение к себе. С триадой мы неоднократно сталкивались раньше, она присутствует в самых различных учениях, как древних, так и современных, находит место и в идеалистических и в материалистических построениях и поэтому является либо «врожденной идеей» человеческого ума (как сказал бы Декарт), либо вечным философским сюжетом, возможно – и тем и другим одновременно.

Гегель считал, что за видимым нами физическим миром стоит неощущаемая духовная реальность, являющаяся подлинным или истинным существованием. Однако с не меньшим основанием можно предположить, что никакой идеальной действительности нет, а существует только нас окружающее и чувственно воспринимающееся, и единственная реальность – материальный мир, что и сделал следующий представитель немецкой классической философии Людвиг Фейербах. По его мнению, понятия «Бытие», «природа», «реальность» обозначают одно и тоже. Можно, конечно, при желании усмотреть за телесными объектами что угодно и нафантазировать любые неявные причины и скрытые основания (разумеется, обладающие идеальной природой) всего, что мы видим вокруг себя.

Но стоит ли это делать, когда в том нет никакой надобности? Зачем сочинять еще какую–то реальность, помимо ощущаемой нами? Неужели нам мало одной? Или, может быть, считать, что она одна – скучно и неинтересно и поэтому непременно надо предположить вторую? Или невозможно объяснить существующее одними только естественными причинами? Можно, говорит Фейербах! Прежняя философия прибегала к представлениям о высшем и запредельном, потому что люди мало знали и многого не понимали, теперь (когда мы значительно продвинулись вперед в области познания) – пришло время отбросить вымыслы и объяснить мир из него. Материализм и атеизм должны стать главными чертами грядущей философии, которую немецкий мыслитель называл «новой философией» или «философией будущего». Основная ее идея прекрасно выражена словами Фауста у Гете:

« Я этот свет достаточно постиг.

Глупец, кто сочинит потусторонний,

Уверует, что там его двойник,

И пустится за призраком в погоню.

Стой на своих ногах, будь даровит,

Брось вечность утверждать за облаками!

Нам здешний мир так много говорит!

Что надо знать, то можно взять руками.

Так и живи, так к цели и шагай,

Не глядя вспядь, спиною к приведеньям,

В движеньи находя свой ад и рай,

Не умаленный ни одним мгновеньем!»

Природа или физический мир – единственно сущее, ниоткуда не взявшееся и никуда не способное деться, бесконечное и самотождественное (равное самому себе, ни в чем не нуждающееся для собственного существования и предполагающее полное отсутствие чего–либо еще, кроме себя). Существует только материальный мир, бескрайний в пространстве и времени, необъятно многообразный, организованный на самых различных качественных уровнях (более или менее сложные тела и организмы) и постоянно меняющийся, развивающийся, эволюционирующий. Живая природа возникла из неживой, однако, почему теперь мы не видим, чтобы где–нибудь или когда–нибудь из неживого происходило живое и поэтому не можем это экспериментально обосновать? Отвечая на поставленный вопрос, Фейербах говорит, что данное превращение могло произойти в определенных условиях, которые имели место миллионы лет назад и отсутствуют сейчас, отчего мы и лишены возможности непосредственно наблюдать подобный процесс. Точно так же разумная природа (человек) много тысячелетий назад выделилась из живой, и по тем же причинам этого не происходит сейчас. То есть утверждение о давным–давно случившемся происхождении человека от обезьяны совсем не означает, что нынешние обезьяны непременно должны также превращаться в людей, и нисколько не умаляется от невозможности этого сегодня. Человек, наделенный разумом, является самым совершенным созданием природы. Она же, как мы уже видели, по мнению Фейербаха, есть единственная реальность. Поэтому предметом философии может и должно быть не что иное, как физический мир и человеческое сознание. «Созерцайте же природу, — восклицает он, — созерцайте человека! Здесь перед вашими глазами вы имеете мистерии философии».

Поскольку немецкий мыслитель решительно отрицал что–либо потустороннее и сверхчувственное, значительное место в его учении занимает острая критика религии. Вспомним, как греческий философ Ксенофан, рассматривая олимпийских богов, говорил, что они выдуманы людьми, так как почти ничем не отличаются от последних. По Фейербаху Бог также является человеческой фантазией. Откуда она берется? Из неудовлетворенных потребностей, нереальных стремлений и несбыточных желаний. Неудивительно, что наличная жизнь, как правило, не устраивает человека вполне. Кто из нас мог бы похвастаться тем, что совершенно счастлив? Любой хочет большего и лучшего.

Естественно, что представления о благе у каждого личные, и недоволен жизнью каждый по–своему. Однако чем могут быть недовольны все, какая претензия является наиболее общей, и чего себе пожелал бы кто угодно, независимо от возраста, пола, национальности, характера, взглядов и всего прочего? Вспомним, что Эпикур всеобщей человеческой особенностью считал страх перед смертью, наличие которой заставляет мучительно искать смысл жизни, а также – перед богами и судьбой, которые влияют на нас, подчиняя себе и игнорируя наши желания и планы. Мысль о собственной смертности и слабости является основной угнетающей идеей любого ума. Кто же из нас не хотел быть неподвластным смерти и неограниченным в своих возможностях? Мечта о бессмертии и могуществе – основная в людском сознании. Но при этом, мы хорошо понимаем, что подобное желание в высшей степени нереально и никто никогда не достигнет ни того, ни другого.

Что нам остается? Ничего, кроме как, отчаявшись, «вымечтать» сквозь слезы существо идеальное, бессмертное и всемогущее (а также абсолютно справедливое), поклониться его совершенству и уверовать в него как в реальность. Поэтому нет ничего удивительного, что Бог – это представление (или мечта) человека о себе, только более совершенном, которое неизбежно порождается нашим умом. Собственную сущность, самих себя мы непроизвольно доводим до абсолюта, до возможного предела желаний, затем получившийся результат также безотчетно отрываем от своего реального существования (отчуждаем) и помещаем на Небо. Фейербах назвал религию «бессознательным самосознанием человека». Будучи не в состоянии что–либо существенно изменить в земной жизни, мы уповаем на потустороннюю и запредельную сферу, в которой отсутствующее на земле не только может, но и непременно должно быть.

И если это действительно правда, никакой высшей реальности в действительности нет, а существуем только мы (и ничего и никого больше во всем мироздании), а Бог – только фантазия, понятно каким образом возникающая в сознании. Но тогда не стоит ли нам гордо поднять голову и расправить плечи, почувствовать себя свободными и независимыми? Человек должен собственную сущность, отчужденную в Боге, вернуть к себе и здесь, на земле осуществить то, что он перенес в выдуманный, сверхъестественный мир.

И пусть невозможно стать непосредственно бессмертным, но можно увековечить себя собственными деяниями, внести собственной жизнью вклад в общий путь человечества, оказаться пусть маленьким, но звеном в неразрывной и бесконечной цепи мироздания и преодолеть смертность и обрести вечность. Пусть невозможно стать всемогущим, но увеличивать силу и делать себя менее подчиненным внешнему миру человек вполне способен. В наших возможностях – стать творцами собственной жизни и обуздать судьбу, а также – непрерывным трудом усовершенствовать себя и изменить жизнь, сделав ее более счастливой. Замечательно иллюстрируют данную мысль строки В. В. Маяковского:

«Жилы и мускулы – молитв верней.

Нам ли вымаливать милостей времени!

Мы каждый держим в своей пятерне

миров приводные ремни!»

Фейербах говорит, что религию как бессознательное самосознание требуется заменить осознанным, то есть представлением о том, что человек — самое совершенное существо природы, над которым нет никаких высших сил. На место веры в Бога следует поставить веру в человека и возможно даже вместо старой теистической религии создать новую антропоцентрическую, которая будет верой в силы и возможности человека, восхищением его физической и духовной красотой, готовностью исполнить земное предназначение. Поскольку основным объектом внимания и изучения становится человек, философия, по мнению Фейербаха, должна превратиться в антропологию, главным вопросом которой будет установление нашей сущности, то есть – общих черт, связывающих и объединяющих людей, обязательно присущих любому, несмотря ни на какие индивидуальные особенности. Подобные общие черты он называет человеческой природой, неизменной и независящей ни от эпохи, ни от национальности и ни он чего прочего, которая и является основной движущей силой всякой конкретной жизни. Наиболее существенные свойства человеческой природы – любовь к жизни, инстинкт самосохранения, эгоизм [в широком смысле(!), то есть восприятие мира через себя] и, конечно, стремление к счастью, состоящее из множества слагаемых (наиболее важным из которых является жажда любить и быть любимым).

В философии часто звучал вопрос — хорош или плох человек — и, разумеется, существует мнение, что он изначально добр, равно как есть утверждение, что он, в любом случае, порочен. Фейербах считал, что человеческая природа не является ни дурной, ни хорошей: человек ни плох и не добр, он такой, какой есть, и никакую оценку с точки зрения добра и зла ему дать невозможно. Каждого делают хорошим или плохим условия человеческой жизни, то есть нейтральная в моральном смысле наша природа по–разному реализуется в конкретных обстоятельствах. Поэтому, если вы хотите, чтобы человек был хорош, создайте ему такие условия, в которых его неизменная (от него не зависящая) природа проявилась бы наилучшим образом. Если подобные условия отсутствуют, не удивляйтесь тому, что человек плох и не обижайтесь на него. Наши пороки – это неудавшиеся добродетели, они превратились бы в добродетели, если условия нашей жизни оказались иными.

По поводу преобразования общественной жизни всегда существовало два мнения: одни говорили, что необходимо нравственное усовершенствование каждого, исправление нашей природы (позиция, как правило, религиозная или идеалистическая), другие предлагали радикально менять условия человеческой жизни, считая их несовершенство главной причиной всех несчастий (как правило, материалистическое воззрение).

Фейербах, конечно, разделял вторую точку зрения, а его философские взгляды во многом стали идейной основой появившегося в середине XIX века марксизма – теории революционного преобразования действительности, сокрушения старого, несправедливого общественного порядка и построения новой социальной реальности, которая обеспечит процветание общества и благополучие каждого его представителя. Основоположники этого учения К. Маркс и Ф. Энгельс считали утопичным самостоятельное нравственное перерождение каждого, но полагали вполне осуществимым организованное коренное изменение общественного строя и создание условий, в которых каждый человек неизбежно станет лучше в моральном отношении. Поэтому главное — по их мнению – не отвлеченные размышления о причинах несовершенства нашей жизни, а активная деятельность по ее преобразованию. «Философы лишь различным образом объясняли мир, — говорит Карл Маркс, – но дело заключается в том, чтобы изменить его».